Никий, и его земляки покинули родной город Лемнею Одрисскую, потому что не желали подпасть под владычество варваров: в последнее время воинственные одрисы явно вознамерились захватить или выдавить со своей территории маленькую греческую колонию. Большинство изгнанных колонистов отправились в северное Причерономорье, где, как было известно, греческие колонии охотно принимали переселенцев. Никий, однако, желал перебраться поближе к Элладе. На попутном корабле он прибыл на остров Танею и выбрал местом своего нового проживания здешний город Алкион. Местными жителями был встречен приветливо. Они поругали, как это было принято везде у греков, варваров за их постоянное стремление потеснить цивилизованный греческий мир, завладеть его цветущими городами. Найдя здесь радушный прием, искреннее сочувственное выражение солидарности, Никий обрадовался, решив, что очень удачно переселился. Довольно скоро, однако, убедился, что большинство здешних жителей к нему относятся как к человеку второго сорта. Впрочем, это его не удивило: он знал, что теперь стал метеком, что в какой бы греческий город ни переселился, везде будет метеком. (Метеки: неполноправное сословие жителей греческих городов, имеющих не местное происхождение - П. Г.). Ему приходилось сталкиваться с пренебрежительным, высокомерным, а порой и враждебным отношением. Он и сам, помнится, живя в родном городе, где был полноправным гражданином, любил ощущать собственное превосходство перед тамошними метеками. Он предполагал тогда, что, конечно, мало приятного быть человеком второго сорта, но только сейчас по-настоящему понял, сколь обидно быть презираемым, неполноправным метеком.
Один здешний метек как-то успокаивающе-сочувственно похлопав его по плечу, сказал: "Да не горюй, Никий. Конечно, если ты там, в своем городе, не был метеком, то тебе трудновато сейчас. Но ничего, пообвыкнешься скоро. Алкионяне не так уж спесивы, как кажется на первый взгляд. Главное, они дают жить здесь, кормить семьи. Иные из метеков разбогатели даже. Их все уважают. Но на собрания граждан тоже не пускают. Ну, так везде, сам знаешь. Главное, помни вот что: к любому алкионянину относись с почтением, если он из граждан, даже к бедняку. Это они все любят. Тогда меньше недоброжелателей будет. И тебе легче будет жить здесь. Если и тебе боги помогут разбогатеть, нос не задирай. Всегда первым любого алкионянина приветствуй, что из граждан, пусть хоть он бедняк самый последний. Ну, и, конечно, богов местных ублажай почаще. А главное, Гермеса - он здесь прославлен и города защитник. (Гермес - одно из главных божеств в древнегреческой религии. Являлся помощником в осуществлении любых торговых предприятий, подателем всяческих материальных благ, покровителем ораторов, разбойников, воров, боксеров - П. Г.). Иные метеки гражданство получают, если что-то особенно хорошее для города сделают или на войне отличатся: впрочем, ты знаешь - везде так. Так что и ты можешь получить гражданство".
Никий зарабатывал на жизнь ремеслом учителя, а точнее, был грамматиком, то есть преподавателем литературы, математики, логики. Ему без труда удалось получить место в здешней школе. Была она государственной, но платной. Скоро выяснилось, что учителей, которые бы обладали такими глубокими познаниями в преподаваемых ими предметах, как наш герой, здесь вообще нет. Особенно всех впечатлили его знания логики. За ним даже закрепилось прозвание Никий Логик. Авторитет его в Алкионе быстро рос, жалование - тоже. К тому же богачи охотно приглашали его давать частные уроки своим детям. Это еще более увеличивало его доходы. Он всюду встречал уважение окружающих. Лишь некоторые еще продолжали держаться с ним высокомерно-пренебрежительно и не упускали случая указать ему его место в общественном положении здесь, более низкое, чем их. Но то были, как правило, неумные люди, неудачники, которые подобным образом тешили свое попранное самолюбие. Если не считать отсутствие гражданства, то он немало выиграл, переселившись сюда: Там, в родной Лемнее, его знания, способности не были по достоинству оценены, главным образом из-за субъективного влиятельного мнения смотрителя по обучению мальчиков и юношей, человека, в общем-то, недалекого, малообразованного, но кичливого и завистливого, имеющего огромное самомнение. Здесь, напротив, алкионянин, занимавший такую должность, дал высокую оценку его профессиональным качествам.
Никий прибыл сюда с ничтожно-малыми сбережениями. Теперь же имел достаточно средств, чтобы купить неплохой дом и завести семью. Ему было тридцать шесть лет, тот самый возраст, когда по мнению греков того времени, уже пора жениться. Никий выбрал себе невесту из коренных уроженок Алкиона. Звали ее Брасиида. Она была из бедной семьи, почти бесприданница, не столь уж красивая, зато - дочь гражданина Алкиона. Значит, если родит сына, то он по местным законам должен будет стать гражданином полиса.
Но Брасиида рожала только дочек. Впрочем, это не мешало обрести нашему герою подлинное счастье. Они жили, как говорится, душа в душу. Никий и Брасиида так любили друг друга, что у него никогда не появлялось и мысли о том, чтобы хотя бы разочек заглянуть в переулок гетер, что для греков было совершенно обычным делом. Но не стоит думать, что жизнь их совсем не омрачали серьезные проблемы. Бывали обстоятельства, которые доставляли им немалые затруднения, хлопоты, неприятности и печали. Так, большой вред принесло им соседство злонравного человека, по имени Дурид.
История эта началась с удачной покупки дома. Владелец уступил его за половинную цену. Необычайно радуясь успешной сделке, наш герой поспешил оформить купчею. Когда знаток законов Мнаситей, сидя за столом под колоннадой на агоре, аккуратно выписывал на развернутом свитке папируса слова заключаемого договора купли-продажи, Никий уже прикидывал в уме, как можно с большей выгодой потратить сэкономленные деньги (на женитьбу и начальное обустройство семейной жизни у него уже было отложено).
Когда он проводил бывшего хозяина дома, забравшего последние свои вещи, то увидел подошедшего какого-то невысокого мужчину, лет сорока с курчавыми коротко постриженными светлыми волосами. Он был в голубой с красным орнаментом тунике. Его серые под чуть припухшими веками глаза щурились, то ли от яркого солнца, то ли от усмешки, в которой был доброжелательный оттенок. "Знаю, зовут тебя Никий, Никий Логик, - произнес он и радушно улыбнулся: - А я Ифиокл. Твой сосед буду. Вон, дом мой, - он указал на один из ближайших домов в ряду тех, что стояли напротив купленного Никием. "Ну, раз ты мой сосед, то приглашаю тебя на жертвоприношение. Потом возляжем и попируем вволю. Хочу отблагодарить Гермеса за то, что такую удачу мне дал большую. Еще ни разу мне так не везло с покупкой". Всего за двести драхм дом купил, а такой, самое меньшее, драхм четыреста - пятьсот стоит". "Да, конечно, Гермес прибыли податель. Но я бы не сказал, что ты приобрел. Нет, скорей потерял гораздо больше". "Как так?.. Ты что имеешь ввиду?" "Неужели ты думаешь, что есть такие дураки, которые так дешево продадут дом без серьезной на то причины?" "Дом хороший - я внимательно, даже придирчиво осмотрел его: никаких огрехов не нашел". "Дом-то хороший. Да вот сосед плохой. От него и сбежал Телефрон. Представляю, он сейчас рад, наверное, еще больше, чем ты".
Никий облегченно вздохнул. Он уж было расстроился по-настоящему, решив, что есть на то серьезные основания, о которых не знает. Но плохой сосед... Да, это, конечно, проблема. Но далеко не такая, чтобы сильно печалиться, да еще жалеть об удачной покупке дома. Разве мало людей живут с плохими соседями? Но привыкли и живут себе поживают. Он еще не слыхал, чтобы кто-то из-за соседа дом продавал, да еще подешевке - лишь бы побыстрее избавиться от нежелательного соседства.
"И чем же он не хорош, сосед этот?" - спросил Никий. "Впрочем, сейчас он не опасен, как когда-то. Теперь он лишь мелкий пакостник и склочник. А было время, когда многим страх внушал. Потому что доносчиком был". "Сикофантствовал что ли?" "И сикофантствовал тоже. Но у нас хоть и запрещено чужеземцам оливы продавать, но смертной казни нет за это, как в Афинах, например. Куда серьезнее обвинение в пособничестве олигархам. Одиннадцать лет назад мы низвергли их власть у нас, демократию установили. Их банды сейчас в горах скрываются. Мечтают вернуться сюда и вновь власть захватить. Мы все очень боимся этого. И боимся, что здесь есть их пособники, что они готовят тайно переворот, чтобы низвергнуть демократию. Власти, стараясь обеспечить защиту от них, усердствуют слишком, пожалуй, даже. По одному подозрению могут схватить человека и в тюрьму кинуть. Дурид этим-то и воспользовался. Если, скажем, не понравился ему какой-то человек, а при его злом нраве ему мало кто нравится. Или кому-то за что-то отомстить хочет, то бежит донос делать на него. Ложный, конечно. Но все равно неприятно. Ведь тому, на кого он донес приходится оправдываться. Можно представить, что приходится испытывать такому человеку. Он стоит перед тысячами глаз в судебном Народном Собрании. Кто-то невольно теряется, тушуется. Многим кажется, что раз у него испуганный вид, то, значит, виноват. Могут проголосовать за допрос с пыткой. И голосуют порой. А ведь не все пытку терпеть могут. Иные готовы в любой вине сознаться, лишь бы их мучить перестали. Как-то выяснилось, что двоих по его доносу казнили не за что. Много позже выяснилось. После этого у властей никакого доверия к Дуриду не стало". "И что ж, наказали его за это?" "Какой там... Все свели к тому, что, дескать, ошибки вышли, а в каком деле ошибок не бывает? Фискалов вообще не наказывают за ошибки. Иначе это отпугнет многих доносчиков. Их будет слишком мало. А это не выгодно государству. Но, если выясняется, что фискал преднамеренно со злым умыслом оболгал кого-то, то начальники наши его, конечно, презирают. И слушать его не хотят больше. Ну, выслушать, может, и выслушают. Но веры ему уже прежней не бывает, как я слышал... Но хоть уж немало времени прошло с тех пор, как он лишился доверия у начальников, даже и сейчас, когда он на агору или в лесху, или в гимнасий поболтать приходит (Агора - торговая площадь, гимнасий - спортивная площадка, лесха - цирюльня - общественные места, куда, как и в приемную врача, часто люди просто приходили для того, чтобы узнать новости или сообщить их - П. Г.), любые собеседники, к которым он подходит, замолкают сразу и молчат, как и прежде: а вдруг что-нибудь из сказанного ими переиначит, что-то преувеличит, чтобы донос сочинить. Да и потому, конечно, все замолкают, когда он приходит, что презирают его. Но он, как мне кажется, только доволен. Ему и нужно, чтобы все боялись его - он так самоутверждается. Так что деньги далеко не самое главное, ради чего он занимался доносами". "А каким ремеслом он кормится?" "Сапожником был. Но его наконец выгнали из мастерской - кому такой нужен? Хотя мастер он был неплохой. Хозяин, как только понял, что тот не сможет отомстить ему своим излюбленным способом, так сразу и выгнал его. Казалось бы, Дурид должен был на дому работать после этого, чтобы себя, семью кормить. Но нет. Думаю я, у него сбережения хорошие на старость отложены. А может, в чье-то дело удачно деньги вложил, и кто-то процент ему хороший выплачивает. Такие есть. И ведь живет не бедно. Осла даже держит. А его прокорми-ка, зимой особенно. Думаю, однако, как-то он прирабатывает все-таки: вижу все возит чего-то на осле своем". "Ты говоришь, дочка у него. А кто еще?" "Была жена. В царство Аида переселилась давно уже. Молодой еще была. Видать, муженек допек. Бранились они крепко и часто. Вся улица слышала. Сын еще есть. А может, уже и нет. Тоже бранились они друг с другом сильно. Однажды сын вгорячах выскочил из дома и на агору подался. А там всегда, как ты знаешь, вербовщики из разных стран бывают. Все в наемники зазывают. Сколько из-за них уже алкионян сгинуло где-то вдалеке от Родины. Вот и Менид уехал с одним из вербовщиков куда-то другому государству служить. И с тех пор ни слуху, ни духу о нем. Уж лет десять, наверно. Никакой весточки о нем нет. Обида что ль такая на отца. Или погиб, что чаще всего и бывает с теми, кто таким образом счастье на чужбине ищет". "Откуда ж ты знаешь, что весточки о нем нет? Может, есть". "Да сам Дурид говорил. Смеялся при этом. Хотел показать, что не жалко его. А глаза-то совсем о другом говорят. А я думаю, что хорошо, что Менида нет здесь. Еще мальцом был, а всем ясно уж было, что будущий висельник растет. В школе ножом кого-то из учеников пырнул. Из-за этого ему занятия запретили посещать. Отец в ремесло отдал его. А его из мастерской выгнали скоро. Кому такой нужен? Не то чтобы лентяй. Безобразник большой. Вот он по городу и слонялся без дела. По притонам ходить стал. В орлянку играл. Со всякими ворами там, бандюгами спознался, с рабами беглыми, что, в общем-то ,одно и то же". "А почему дочка с отцом живет? Не замужем что ли?" "Ну да. На бобах осталась. Старая дева. А вид такой, что сразу скажешь - тоже злючка. Дурид и с ней бранится. Но редко. Видать, жалеет ее. Может, злые от того, что у нее мужика нет, а у него бабы". "Что ж он второй раз не женился?" "Да кому зятек такой нужен?" "Ну а в переулок гетер не заглядывает что ли?" "Нет, совсем не заглядывает. Ну, гетеры-то, ладно, - не у всех деньги на них есть. Но он даже на шлюх обычных, даже дешевых самых скупится. Может, и правда, подобрее был бы, если б баба у него была... И вот еще что скажу тебе. Учти, не такой уж он дурак, Дурид этот. Теперь, когда доверия властей лишился, он пакостями своими донимает только людей, которые по закону ниже его стоят - бедняков, метеков каких-нибудь. Которые, если до суда дела дойдет, с ним тягаться не смогут. Телефрон, кстати, тоже метек. Вот ему и доставалось больше остальных рядом с ним живущих... Я думаю, что потому Дурид продолжает людям обиды чинить, что опять же самоутверждается так. Ведь если бы он не делал этого, то кто бы его, старика, да не богатого совсем замечать стал. Нет, ему хочется, чтобы его продолжали бояться, а значит, уважать, как, наверное, считает".
Они поговорили еще немного и разошлись по своим домам.
Эта беседа нисколько не расстроила нашего героя: слишком велика была радость от покупки, необычайно удачной, как он продолжал думать.
Пора, пожалуй, описать, как выглядел купленный Никием дом и место, где он находился. Это было двухэтажное здание, с высокой черепичной кровлей. Оно и хозяйственные постройки обступали квадратный дворик. С одной стороны высокая каменная ограда отделяла дворик от узкой улицы, по обеим сторонам которой тянулись такие же ограды, перемежавшиеся такими же глухими стенами домов. Окна были только на втором этаже. Все дома были очень похожими и тоже имели такие же дворики с хозяйственными строениями. Окна, глядящие во внутренний дворик, были чуть больше, чем наружные. Фасады многих домов, обращенные во внутренний дворик, украшали перистили, то есть колоннады, хотя не такие изящные, как у храмов и других общественных зданий. В каждый дворик вел узкий дверной проем в каменной ограде, закрытый крепкой толстой деревянной калиткой. Иные двери в ограде украшала и защищала чеканная бронза. На улице у каждой калитки стояла герма - бюст бога Гермеса на узком постаменте. Эти каменные или деревянные скульптурные фигуры были раскрашены разными цветами.
Отношения между Никием и Дуридом складывались хорошо. Пару раз между ними даже состоялась теплая, почти дружеская беседа. Наш герой уже начинал думать, что Ифиокл очернил соседа. Он невольно проникся симпатией к нему. Даже перестал видеть то недоброе, отталкивающее, что, как показалось вначале, сквозило во внешности Дурида. Надо описать эту внешность. Дурид имел круглое широкое лицо, с крупными чертами, черные чуть поседевшие кустистые брови. Был выше среднего роста, еще довольно строен и подвижен. Неряшливо растрепанная седая шевелюра удивляла густотой сохранившихся волос. Был лет пятидесяти. Лицо имел необычайно моложавое. Носил, как правило, красную долгополую тунику.
Описав внешность этого персонажа, мы не можем обойти вниманием портрет нашего героя. Он был среднего роста, имел атлетическое телосложение, ибо, как многие эллины, с детства занимался телесными упражнениями. У него были высокий лоб, темно-русые коротко стриженные волосы, курчавая черная борода. Во взгляде ясных серых глаз чувствовался глубокий живой ум. Тоже носил столь распространенную среди греков одежду - тунику, только не долгополую, как Дурид, что было свойственно для немолодых, а короткую, чуть выше колен. Часто, как и другие, ходил в гиматии - большом широком куске ткани, который обматывали вокруг тела соответствующим образом, смотря по погоде, когда хотели уберечь его от холода или палящих лучей солнца.
Их отношения изменились, когда он привел в дом молодую жену. Дурид перестал здороваться с Никием. При встрече его глаза надменно-зло сужались, губы неприязненно искривлялись. Вскоре начались и нападки с бранью. Поводом для них послужила калитка. Дурид набросился с обвинением, что дверные петли, как он стал утверждать, громко скрипят. Отмахнуться от него, как от назойливой мухи не получалось: он грозил судом. Никий опасался, что сосед вознамерился получить с него денежную компенсацию за причиняемую ему неприятность. Нашему герою был известен не один случай, когда суд удовлетворял иск гражданина к состоятельному метеку по совершенно нелепому обвинению. Никий слышал, что для того, чтобы дверные петли не скрипели, их нужно смазать каким-нибудь маслом. Выручило оливковое, столь употребляемое в рационе греков того времени. Всего несколько капель хватило, чтобы петли сейчас же стали скрипеть вдвое тише. Но не сразу масло проникло на всю глубину железных гнезд, на которые были насажены штыри, державшие дверь: еще пять-шесть дней скрип немного был слышен. Однако и в это время Дурид продолжал браниться. Но вот скрип исчез совершенно. Причина для раздора полностью исчезла. Казалось, Дурид должен был успокоиться и прекратить нападки. Но нет: теперь он придрался к тому, что Никий и Брасиида громко хлопают калиткой, когда выходят на улицу и возвращаются домой. Как видим, он опять использовал дверь в качестве инструмента, позволяющего донимать его новых соседей: далее его фантазия пока не простиралась. Никий и Брасиида стали так старательно тихо закрывать калитку, что им удавалось это делать совершенно бесшумно. Однако зловредный сосед не унимался. Что же новое придумал он в стремлении сделать менее приятной жизнь молодой четы? Теперь среди ночи, когда супруги наконец начинали засыпать, а нередко и ранее того, раздавался громкий стук в калитку. Поначалу Никий, полагая, что стряслось что-то серьезное, покидал теплую постель и спешил к входной двери. Но никто не откликался из-за нее, никого он не видел в дверные щелочки. А в это время престарелый проказник уже был дома, испытывая огромное удовольствие от этой проделки.
Хотя наш герой сразу понял в чем тут дело, он некоторое время продолжал подходить на стук и даже открывал дверь, надеясь, что все же увидит Дурида и тогда спросит у него, чем он так насолил ему, что тот мстит подобным образом. Однако каждый раз никого не видел за порогом. Через три-четыре ночи перестал как-либо реагировать на эти ночные налеты на калитку. Тогда Дурил оставил ее в покое. Но как выяснится впоследствии, только до поры до времени. Теперь он обзавелся длинной палкой и стал бить ею среди ночи по закрытым ставням окошка. Он знал, что в той части дома, где оно находится, обычно бывает спальня хозяев. И не ошибся. Из-за стука слышались его возгласы: "Я не сплю, но и вы спать не будете!" Можно представить удивление молодых супругов, не понимавших как они могут не давать соседу спать, если не производят в постели много шума. Может, слишком громко храпят, а сами не знают об этом? Но ведь они еще не успели заснуть. Никий пошел на улицу. Нет, не затем, чтобы намять бока обидчику. Усвоенные с детства понятия не позволяли ему поднять руку на человека много старшего, чем он. Да и не это ли нужно как раз Дуриду - не провоцирует ли он таким образом его на ответные грубые действия, чтобы получить основания привлечь к суду, где будет иметь несомненные преимущества, как гражданин Алкиона. Нет, он просто пристыдит его и спросит каким образом не дает ему спать? Но когда открыл калитку, вышел, то никого не увидел. Перед ним была ярко освещенная луной пустынная улица. В некоторых дворах заливались отчаянным лаем собаки, всполошенные внезапным шумом среди ночи. Им вторили даже собаки с соседних улиц, а также бездомные, впрочем, не так дружно, как здешние.
Никий вернулся в дом, в нагретую постель, под бок взволнованной ласковой жены. Пожелав Дуриду провалиться в тартар и вновь вознеся молитвы Морфею, у которого просили ниспослать им благие сновидения, они вскоре снова начали засыпать, как вдруг ставни окна опять загрохотали, сотрясаясь от ударов. Никий пошел на улицу уже с большей злостью, и опять прежде, чем он вышел, виновник происшествия уже успел скрыться за оградой своего дворика. Через некоторое время все это повторилось вновь. Подобные нападения на окно спальни происходили в дальнейшем регулярно по два раза каждую ночь, в первой ее половине.
Никия удивляла полнейшая безучастность к этим событиям других соседей, хотя шум среди ночи вряд ли кому был приятен. Никому не хотелось связываться с известным скандалистом. К тому же многие продолжали думать, что он по-прежнему имеет связи с людьми наделенными большими полномочиями в государстве. Только один раз открылись ставни окна дома напротив, и из него выглянул Ифиокл. Он держал в руках глиняный светильник, тусклый, однако неплохо осветивший место происшествия. Дурид перестал стучать и обернулся. Ифиокл посмотрел на него укоризненно, но ничего не сказал. Этот немой укор мало смутил нарушителя ночного спокойствия. Он продолжил делать то, что делал. Ифиокл удалился, закрыв ставни. Появился Никий. Но к этому моменту Дурид уже исчез.
Многие были рады, что не они оказались в центре внимания ярого скандалиста и пакостника, что нашелся другой, на кого тот изливает свою злобу.
Желая положить конец хулиганским выходкам Дурида, наш герой решил обратиться с жалобой к стратегу, который в мирное время, когда у него было предостаточно свободного времени, выполнял функции главного блюстителя порядка в городе. Но Дурид, опытный интриган, предупредил Никия. Пока тот собирался сделать то, что задумал, к нему явился посыльный и велел ему явиться в Стратегий. Это было довольно крупное общественное здание, являвшееся ставкой стратега. Там также находились караульные помещения внутренней городской стражи. Туда полный удивления и тревоги поспешил наш герой.
Стратег стал выговаривать ему за нарушение, как сказали бы сейчас общественного правопорядка, предупредил, что не удастся обойтись без судебного разбирательства его хулиганского поведения. "А еще учитель, чему ты можешь научить наших детей, если сам вон какие штуки выкидываешь", - пристыдил он его. Никий остолбенел и потерял дар речи, узнав о жалобе Дурида, обвинявшей его в том, что он каждую ночь пьяный ломится к нему в дом. "И ты, владыка, поверил этому,.. - наконец сумел проговорить Никий. "А как не поверить? Я же слышал, что докладывали ночные стражники начальнику стражи: дескать, какой-то дебошир появился там у вас. Каждую ночь шум поднимает. Только изловить его не могли: придут туда, а его уже нет. Впрочем, может улицей ошибались. Теперь мы знаем кто - спасибо Дуриду. Подсказал".
Окончательно придя в себя, Никий стал спокойным, уверенным голосом излагать другую версию ночных происшествий, соответствующую действительности. Его искренние тон, взгляд, развитая речь, что особенно ценилось тогда у греков, которой позавидовал бы любой профессиональный ритор, расположили к себе стратега. "Ну что ж, - слегка махнул он рукой и пренебрежительно-примирительным тоном произнес: - я скажу начальнику стражи, чтобы он велел десятнику, который со своими людьми ходит ночью в той части города, почаще обращать внимание на вашу улицу". "Да, пусть идут на шум. Теперь они будут точно знать где живет дебошир. Шум быстро смолкнет, но пусть они все равно идут. Однако, как придут, пусть сразу на улицу не выходят, а за углом стоят. Дурид скоро опять начнет дурить. Вот тогда пусть выскакивают из своей засады, хватают того, кто на самом деле дебошир".
Стратег взглянул на Никия, чуть прищурившись, словно хотел улыбнуться. В глазах его мелькнул живой интерес: казалось ему понравилось предложение Никия, как человеку, привыкшему оценивать ситуации с точки зрения стратега. "Ладно, ступай", - кивнул он.
2
Стражники поступили в соответствии с предложением Никия. Замысел его удался вполне. Возмутитель ночного спокойствия неожиданно для себя оказался в сильных руках воинов. Но вы думаете он испугался или хотя бы растерялся? Только удивился. Сразу напустился с угрозами на десятника, велевшего сопроводить его в городскую тюрьму до выяснения обстоятельств: "Сам там скоро будешь со своими молодчиками. Архонт, пританы, стратег очень доверяют мне - это всем известно. Они сразу поверят мне, что слухи о ваших бесчинствах не пустая болтовня. Пусть узнают, что вы творите на ночных улицах, которые должны охранять, а делаете еще опаснее - грабите тех, кто поздно возвращается домой с пира. (Архонт - должностное лицо, управляющее городом, пританы - члены Городского Совета в древней Греции - П. Г.).
Десятник велел отпустить Дурида. Он вытянулся перед ним, как по струнке, словно перед своим начальником.
В этот момент из калитки вышел Никий.
Десятник сказал, больше обращаясь к нему, чем к Дуриду: "Ребят, вы не хулиганьте здесь. Ладно? Ну, мы пошли, а то у нас и без вас делов много".
Он быстро построил свой маленький отряд в колонну по двое человек в ряд и поспешил с ним прочь отсюда.
Дурид и наш герой остались наедине друг с другом. "Вот сейчас я и скажу ему все", - решил Никий. Глиняный светильник, с которым он вышел, хорошо освещал лицо соседа. Оно было таким, каким Никий не привык его видеть. Ни тени неприязненной угрюмости, злобности или хотя бы недовольства. Только непонимающе-удивленное, взволнованное выражение. "Вот чего делают собаки, - сказал он так, словно они оба оказались в одинаковом положении - якобы подверглись произволу стражников. Никий неожиданно для себя поддакнул ему, сам не зная почему. Дурид взглянул на него почти дружелюбно. "Ну все, он, кажется, все понял. Все будет теперь нормально", - подумал наш герой. Он вдруг почувствовал, что не хочет начинать неприятный разговор, который легко мог перерасти в ругань, а браниться, как и драться с пожилым человеком ему очень не хотелось.
В продолжение пяти ночей и дней ничего враждебного со стороны Дурида не было. Никий уже начинал думать, что устанавливаются добрососедские отношения, как вдруг снова проснулся от грохота ударов в ставни окна. Правда, теперь эти налеты происходили гораздо реже, чем прежде и никогда в течение одной ночи не повторялись. Неизвестно, что сказал десятник своим начальникам и стражникам другой смены, но ни Дуриду, ни нашему герою блюстители порядка никаких обвинений не выдвигали. До тех событий, которые всколыхнули весь город и рассказ о которых впереди. Нападения на окно спальни продолжались месяцев пять, а затем прекратились вовсе. И вот почему. Срок полномочий стратега истек, алкионяне выбрали нового, тот назначил новых начальников в войске и в том числе начальника ночной стражи: им стал Аристогитон, сыну которого Никий давал частные уроки (о чем Дурид узнал от другого соседа). Но зловредный человек нашел без труда и другие способы донимать ненавистных ему соседей. Так, он при случайных встречах с Никием плевал в него, и хотя скорее только делал вид, что плюет, издавая лишь звук и совершая характерные движения губами, тому все равно было неприятно и обидно. Но гораздо труднее ему было вытерпеть то, что позволял себе наглый, подлый сосед по отношению к его жене. Когда она выходила куда-либо из дома, он, словно поджидавший этот момент, выскакивал из калитки и бил ее палкой. Брасииде удавалось удержать стремление возмущенного мужа наказать обидчика жены только благодаря тому, что удары Дурида, по уверениям женщины, были очень слабыми. По всей видимости, наносились они лишь с целью тоже унизить, оскорбить. Не раз Дурид запихивал что-то в замочную скважину калитки. Никию пришлось научиться разбирать и очищать замок. Делая соседу эту гадость, Дурид ничуть не опасался, что тот может ответить подобным образом, что сделать тому было также легко. Нет, он понимал, что благородный человек, который вытерпел уже немало других его выходок, вытерпит и эту.
Однажды наш герой совершил поступок, который, как выяснилось в дальнейшем, оказался необычайно хорошим подарком подлости Дурида. Как-то он возвращаясь из школы домой, увидел издыхающую под стеной одного дома собаку. Не смог пройти равнодушно мимо. Острая жалость заставила остановиться и склониться над несчастным животным. Подошла какая-то женщина. Сказала: "Это Харикл ее так". "Харикл? Кто такой?" - спросил Никий. "Да есть тут один. На улице этой живет. Все собаку свою бьет. Ногами, палкой, лопатой. Не раз уж до полусмерти забивал. Сейчас, видно, окончательно прибил". "Свою собаку?! Зачем?!" - поразился и возмутился Никий. "Да незачем, просто так. От злого сердца и ума глупого. Иногда мне кажется, что он просто так свое я утверждает здесь. Больше же нечем. Пока беднеть не начал, так нос задирал. Ходил такой важный, как архонт какой-нибудь. На всех свысока смотрел, покрикивал. Ссоры с нами, соседями своими, по пустяку всякому затевал. Раба и рабыню свою все бранил и бил. А раб золотой у него был - все дело его на нем держалось. Сам-то Харикл работник никудышный. Как раб умер, так сразу в ничтожество впадать стал. Но ему повезло - войны давно не было: рабы поэтому, сам знаешь, сейчас дорогие какие. Он продал рабыню. Это поддержало его. Потому не пришлось дом продавать и в бедняцкую часть города переселяться. Но с нами браниться перестал - не смеет: поджал хвост-то. Его и раньше все презирали, а сейчас особенно презирать стали. А обидеть бедняка любому нетрудно. Харикл и вымещает все свои обиды на собаке, так, вроде она во всем виновата. Да еще похвалялся этим - говорил: "Я бью ее, а она все равно меня любит - слышите, как радостно всегда встречает, когда я возвращаюсь".
Никий снял с себя гематий и бережно завернул в него собаку. Как ни старался сделать это осторожно, все равно не мог не причинить боли изувеченному животному. И боль эта, видно, была слишком сильной: собака вскричала вдруг каким-то словно человеческим голосом. Хотела укусить руки, но не укусила: то ли сил уже не было, то ли была такой умной и поняла, что ей помочь хотят.
Никий принес ее домой. Выходил. Пес быстро окреп, но задние ноги у него отнялись. Однако он бойко передвигался теперь при помощи только передних. О прежнем хозяине не грустил ничуть и очень полюбил приютившую его семью. Сразу стал откликаться на новое имя - Скиф.
Дурид быстро сообразил, что получил еще одну возможность сильно досаждать ненавистной ему семье, а заодно и остальным соседям, причем совершенно безнаказанно, не боясь блюстителей порядка и при этом создавая впечатление виновности в совершаемых им подлых действиях тех, против кого они в первую очередь были направлены. Современные правоохранительные органы квалифицируют такие действия как аудио-терроризм. Разновидностей его немало. Какую же взял на вооружение Дурид?
Из-за увечья Скифа не выпускали на улицу. Живя во внутреннем дворике, он блестяще справлялся со столь обычными для собак сторожевыми обязанностями. Лай у него был громоподобный. Но лаял Скиф только на чужих, стучащих в дверь. На тех же, кто проходил за оградой мимо калитки - никогда. Только если это был не...Дурид. Тот исподтишка поддразнивал его, тихонечко тявкал, как это любят делать проказливые мальчишки. Любая собака в таких случаях отвечает яростным лаем. Не плошал и Скиф. Конечно, соседские собаки из ближайшей округи тоже не забывали напомнить о себе. Благо, что это происходило не ночью, когда слышимость гораздо лучше, чем днем, и поэтому собачья перекличка распространяется далеко окрест. Почему же Дурид не использовал это время суток для таких действий? Или сон у него наконец наладился, или не решался распространять аудиотеррор на всех живущих в городе, в том числе на всех богачей, стратега, архонта, других обличенных большими полномочиями должностных лиц. Тогда бы уж точно не удалось избежать серьезного разбирательства, а Дурид, видно, опасался, что оно может обернуться не в его пользу.
Куда бы он не направлялся, выходя со своего двора, непременно приближался к калитке слева, чтобы подразнить собаку. Причем не упускал случая при встрече с кем-либо из соседей пожаловаться на Никия, который, по его словам, притащил к себе пустолайку, что не дает никому здесь жить спокойно. Вдобавок не хочет отучить ее лаять на соседей. Надо заметить, что наш герой не раз старался заставить Скифа прекратить лаять и грозным окриком, и угрожающим замахом кулака, но сторожевой инстинкт у того был, видно, сильнее всего остального, даже послушания любимому хозяину.
Бить же несчастное изувеченное животное не поднималась рука. Жена пробовала, но быстро убедилась, что это бесполезно, а главное, осознала, что бесчеловечно бить животное за то, в чем оно не виновно. Да, и правда, разве можно хоть какую-нибудь собаку заставить не лаять на дразнящего ее человека, который к тому же вплотную приближается к охраняемой ею территории. Жалуясь на Никия и его собаку, Дурид явно недооценил сообразительность соседей. Они сразу догадались кто действительно виновен в том, что ближайшую округу то и дело сотрясает от яростной собачьей переклички. Не получив поддержку соседей, огорченный Дурид подумал: "Сволочи! Ну, раз вы такие дураки, то и терпите дальше. Еще не то будет". Теперь он стал дразнить собаку совершенно открыто, нагло и злобно: просто подходил к калитке и бил в нее ногами. Можно представить реакцию Скифа. Когда Дурид делал это первый раз, Никий подошел к двери и открыл ее. "Ты что, метек вонючий, собаку на соседей натравливаешь?!" - вскричал Дурид. Пес, яростно рыча и лая, готов был броситься на него со всей стремительностью, с какою могла позволить опора только на передние лапы. Но Никий успел прижать его морду к дверному косяку. Дурид не ожидал, что откроют калитку и поначалу порядком струхнул. Теперь же снова почувствовал себя в безопасности и вновь осмелел. Он увидел, что нога Никия, скованная необходимостью удерживать собаку, превратилась в хорошую мишень. Такого удачного момента его подлая натура упустить не могла. Он стал бить ее ногою, обутой в твердый кожаный башмак. Ударил раз восемь-десять по голени. В глазах у Никия потемнело от боли, но он все же не убирал ноги, боясь дать свободу разъяренному псу. Дурид не сомневался, что так и будет.
Нога у Никия болела несколько дней. После этого он долго не открывал калитку, когда Дурид дразнил собаку. Но однажды все же не выдержал и открыл. Дурид был с острой суковатой палкой в руке. Он сразу начал тыкать ею в морду Скифу, явно целя в глаза, по всей видимости, имея намерение добавить собаке еще одно увечье. Никий стал оттеснять пса от двери и одновременно старался закрыть его собой. Два удара пришлись ему по ногам. Ощутив острую боль, он воскликнул: "Ты что, Дурид, с ума сошел? Ты же в меня попал!" "Вот и хорошо, - злобно-довольно ответил тот. - И тебя тоже надо".
Наш герой вырвал у него из рук палку и схватил за холку собаку. Та, однако, уже успела куснуть нижний край долгополой туники Дурида. "Вот!" - торжествующе указал Дурид пальцем на две едва заметные на льняной ткани дырочки, следы от клыков.
Остаток дня он употребил на то, что обходя ближние дома, жаловался на то, что сосед, якобы, натравил на него свою собаку, и с радостью предъявлял при этом добытое вещественное доказательство.
Скоро Дурид понял, что совсем не обязательно бить в дверь или изображать собачий лай, чтобы разозлить Скифа: достаточно просто приблизиться к калитке или пройти мимо, как пес уже взрывался яростным лаем: чутье у него было поразительное, особенно на врагов. Мало помогло даже то, что Никий стал держать собаку в сарае за запертой дверью: Скиф реагировал на приближение Дурида также чутко, и лай его звучал почти так же громко. Со временем зловредный сосед понял и то, что ненавидящую его собаку можно легко дразнить, и не выходя из дома, благодаря ее исключительно острому слуху. Надо заметить, что многие дома в греческих городах того времени имели одну общую стену с соседним. Дома Дурида и Никия - тоже. Не раз последний слышал из-за нее тявканье, издаваемое человеком, а затем сразу же ответный яростный лай из сарая: пес узнавал голос человека, который то и дело дразнит его, да еще покушается на неприкосновенность входа на охраняемую им территорию. Дурид с удовольствием стал пользоваться этим способом осуществления аудиотеррора, не забывая, впрочем, и об остальных. Делал же это теперь в первую очередь с целью заставить соседей слева исполнять его прихоти. Так, дразнил Скифа, как правило, именно тогда, когда они смеялись или громко весело говорили, что, по всей видимости, его сильно раздражало. Наш герой заметил эту закономерность. Он провел не один эксперимент в подобных случаях: умолкал, и тогда стихало тявканье за стеной, а затем и лай во внутреннем дворике, хотя не сразу. Никий убедил домочадцев удовлетворять эту прихоть соседа, чтобы оберегать от аудиотеррористических атак ни в чем не повинных соседей. Так Дурид стал управлять Никием и его родственниками. Те настолько привыкли выполнять это требование аудио-террориста, что, когда забывались, и вдруг позволяли себе громко проявлять веселье, то невольно внутренне напрягались, ожидая, что сейчас последует наказание, и оно, как правило, не замедляло последовать. Порой даже ловили себя на том, что осуждают того из родственников, кто позволяет себе смех и громкие веселые слова. Известно, что уступки террористу делают его наглее и требовательней. То же было и с Дуридом. Он уже запрещал не только достаточно громко выражать радостные чувства, но вообще говорить громко. Причем все поднимал планку допустимой громкости, должно быть, вовсе не желая слышать голосов соседей, которые, видимо, раздражали его, как бы они ни звучали. Люди, подпавшие под диктат аудио-террориста, подчинились и этой его прихоти. По той же, упомянутой выше причине. Привыкли говорить дома едва ли не шепотом. При этом немало дивились необычайно острому слуху Дурида, не свойственному человеку в преклонном возрасте. "Уж не помогает ли ему издеваться над нами его дочь, Гипподамия?" - предположил Никий.
Читатель может спросить, почему же наш герой со своими родственниками не поменял места жительства: расходы по содержанию семейства сильно ограничивали его в средствах, которых хватило бы только на то, чтобы перебраться в лачугу, что не могло их устроить.
Казалось бы, обретение такой власти над ненавистной ему соседской семьей должно было в достаточной мере удовлетворить зловредную натуру Дурида и хоть на какое-то время угомонить его. Но нет, он продолжал на улице все также часто дразнить Скифа, должно быть, желая надосадить всем соседям. Иные не выдерживали эти аудио-террористические атаки: продавали свой дом и перебирались на другую улицу подальше от этой, благо в те времена в жилищах было, как правило, мало мебели, что делало переезды не такими сложными, как ныне. Смены жильцов поблизости не ускользали от внимания Дурида. Это радовало его. Он гордился тем, что способен влиять на людей, да так, что даже вынуждает их переезжать. Мало того, это напомнило ему то незабвенное для него время, когда он активно, можно сказать, профессионально фискальничал и считал себя вершителем человеческих судеб. С той поры у Дурида сохранилась горделиво-важная, под стать царской, осанка. Нужно было видеть, когда он и Гипподамия в праздничные дни шествуют в храм для участия во всенародном богослужении, с таким видом, будто самые главные в городе люди это они. Наш герой подметил одну важную особенность в их манере одеваться: даже в непраздничные дни они всегда носили красные одежды. "Так вот в чем дело... Тогда все ясно", - как-то подумал он, вспомнив, что утверждал известный фиванский ученый Каллимах, философ, математик, логик, психолог, труды которого Никий не раз перечитывал. Тот считал, что люди, повседневно носящие красное одеяние, склонны стараться выделиться среди остальных, добиваться значительного авторитета в обществе, даже стремиться к лидерству. "Вот он и самоутверждается так. На нас", - горько усмехнулся Никий. Он вспомнил, что и сосед Ифиокл также считает.
Когда Дурид узнавал о появлении поблизости новых жильцов, его активность, как аудио-террориста сразу возрастала. Он удваивал старания, надеясь, что наконец подлый хитрый замысел, который разгадали и не поддержали другие, удастся осуществить. Зловредный старик продолжал стремиться направить гнев соседей на ненавистное ему семейство. Расчет был на то, что переехавшие, конечно, сильно удручены постигшей их неудачей - тем, что против ожидания место, в которое переселились, оказалось не хорошим, даже не очень-то пригодным для проживания из-за того, что покой то и дело нарушает дружный лай собак, начинающийся, как правило, с одного и того же двора, на что поспешил обратить их внимание Дурид. Он также посетовал на то, что хозяину этого двора совершенно наплевать на соседей, раз он не желает избавиться от глупой пустолайки.
Поначалу переехавшие глядели всегда недовольно, а порой и враждебно на Никия, и, казалось, готовы были приступить к нему с упреками и даже бранью. Но другие соседи говорили им кому действительно стоит предъявить претензии. Никто, однако, их не предъявлял ему: никому не хотелось, как говорилось выше, связываться с известным скандалистом и фискалом.
3
Некоторое время, предшествующее тому моменту, с которого события нашего повествования начали развиваться особенно драматично, Никию не раз приходилось подвергаться соблазну, которому ему было трудно противостоять. Возвращаясь домой из школы, он проходил мимо трактира, из распахнутых дверей которого исходил запах жареного мяса, опьяняюще приятный учителю, проголодавшемуся за несколько часов рабочего дня. Ему тем более было трудно удержаться от соблазна свернуть с пути, что мясо здесь стоило гораздо дешевле, чем в любом другом подобном заведении и к нему подавали неплохое вино. Если пояс приятно отяжеляло достаточное количество денег, то наш герой не мог отказать себе в удовольствии посидеть в трактире, хотя решение это давалось ему не без колебаний, ибо он знал за собой скверную привычку не считать чаш поглощаемого вина, знал, что любимая жена всегда сильно волнуется, когда он долго не возвращается домой, где ожидает его тоже с вкусным обедом, в котором, правда, вряд ли есть мясо: заметим, что у древних греков оно бывало на столах довольно редко, обычно только во время религиозных праздников, когда часть жертвенного мяса имели право забрать себе те, от кого исходило заклание. ("...пояс приятно отяжеляло достаточное количество денег...": пояса древние использовали часто, как кошельки, храня в его складках деньги - П. Г.).
В день, когда начались страшные приключения нашего героя, он тоже посетил это заведение. Мясо оказалось еще дешевле, чем раньше, и он позволил себе даже заказать добавочную порцию. Правда, едва ли притронулся к ней, ибо вскоре стал замечать на столе только чашу, расторопно пополняемую рабом хозяина трактира напитком, состоящим из вина, разбавленного водою один к трем, как пили это хмельное зелье цивилизованные греки. Никий был уже близок к тому, чтобы вновь поддаться так называемому "скифскому греху". (Так древние греки называли питье неразбавленного водой вина - П. Г.). Несмотря на сильное желание так поступить, он еще не был по-настоящему пьян. Поэтому сумел заметить, что из всех посетителей трактира, кроме него, здесь остались лишь четыре человека, несмотря на то, что, судя по свету в двух окошках под потолком, еще было только предвечернее время, когда обычно в заведениях подобного рода бывает особенно людно и шумно. Никий сразу понял почему большинство посетителей уже покинули трактир. Это заставило вспомнить то ужасное, при мысли о чем наш герой мгновенно почти совершенно протрезвел. Он вспомнил также, что прошлый раз, когда был здесь приблизительно в такое же время и заметил то же самое, не придал этому значения, за что на другой день, когда протрезвел, сильно ругал себя, понимая какой опасности подверг себя, возвращаясь пьяный домой затемно, а главное, что не мог в таком состоянии быть хорошим защитником дочкам и жене. "Вообще-то не я один сегодня засиделся здесь", - сказал он мысленно, словно успокаивая себя, но тут же подумал: "Впрочем, те трое, что сидят в углу, явно чужеземные купцы, остановились в этой гостинице. Вот и не уходят. Куда им идти? Ночевать здесь будут. А тот детина, что около выхода сидит, не уходит, потому что не боится. Чего ему бояться? Вон, здоровый какой - как слон. Кто его обидит? Никто подойти не осмелится к такому".
Никий встал из-за стола, не забыв, однако, допить чашу, быстро расплатился и вышел из трактира. Он шел по совершенно безлюдной улице. Было странно видеть в светлое еще время везде наглухо закрытые двери, ставни окон. Солнце уже не было видно за домами, но закатное зарево еще не разлилось по небосклону. Только его предвестник, мягкие едва заметные глазу рыжеватые оттенки появились на верхних кромках черепичных крыш. На какие улицу или переулок ни сворачивал торопящийся домой учитель, все они были пустынны. Лишь изредка вдали мелькали между домами фигурки также запоздало спешащих домой людей. Но что же заставляло горожан еще даже до наступления вечера прятаться и запираться у себя дома? Уже более четырех месяцев весь город держал в страхе каннибал, жертвами которого уже стали двадцать восемь человек.
Учитель услышал за спиной чьи-то шаги. С мыслью: "Ну, кажется, у меня будет попутчик. Это хорошо - не так страшно будет идти", он обернулся и увидел идущего за ним того самого посетителя трактира, который сидел у выхода. "Ну, с ним-то мне уж точно не страшно будет", - радостно подумал Никий. Вдруг его пронзила страшная догадка: "Так это же он! Это он! Да, это точно он! Как же я не догадался об этом сразу, еще там?! Ба.., да он поджидал меня! Ждал, когда я пойду домой, чтобы пойти за мной! И правда, большинство тех, кого он сожрал, возвращались из трактира или от кого-то с пира. Пьяненькие. Конечно, с такими легче справиться. Вот он как высматривает себе жертву. Сидит в трактире и ждет. И вот он идет за мной! По мою душу! Как же я глупо попался! И зачем только я свернул в этот проклятый трактир?!" Холодом ужаса объяло душу. "Но, может, это все же не он?! - с надеждой подумал Никий, но все более поддаваясь паническому страху, возразил себе: - Нет, он, конечно, он! Ведь говорят же, что он очень большой, могучий, с огромными ручищами, из которых невозможно вырваться. Да он ими любого прихлопнет, как комара".
Все же продолжая надеяться, что незнакомец не людоед, учитель свернул на первом же перекрестке. Если испугавший его человек свернет сюда же, то скорей всего он, и правда, каннибал. И тот свернул. Никия охватил такой ужас, что он даже забыл, что сам очень силен и неплохой панкратиаст и даже два раза сумел победить намного превосходящего его ростом и весом противника, правда, все же не настолько крупного, как этот незнакомец. (Панкратиаст - спортсмен, занимавшийся панкратионом, популярным у древних греков видом борьбы без правил). "Сколько раз я говорил себе, выходя из дома, что надо бы меч с собой брать: мало ли чего. И никогда не беру. Какая беспечность! И вот попался! - мысленно кричал Никий. - А у этого наверняка есть, если не меч, то какой-нибудь большой разбойничий нож - под гиматием прячет".
Учитель уже почти бежал. За спиной послышались пренебрежительно-надменный и торжествующий, как показалось Никию, смешок, а затем слова: "Что это ты припустил так?"
Никий просто обезумел от ужаса, когда вдруг понял, что сам завел себя в ловушку. Да, плохо он знает еще этот город, раз не знал, что улица эта тупиковая. Понимая, что спастись бегством уже нет никакой возможности, панически стал бросаться от двери к двери: толкал их в надежде, что вдруг какая-нибудь не заперта. Но, конечно, все они были неумолимо-наглухо заперты. Никакой надежды! Никия охватило отчаяние. Но тут вдруг одна калитка легко подалась и открылась. Учитель прошмыгнул в дверной проем в каменной ограде и мгновенно захлопнул за собой калитку и задвинул крепкий засов. Радостно перевел дух, едва веря в свое счастливое спасение. За калиткой послышались шаги. Они удалялись вправо и через несколько секунд затихли. "Ух", - снова с облегчением выдохнул Никий. Теперь он глядел, куда попал. Обычный внутренний дворик, обычные окружающие его двухэтажный дом и хозяйственные постройки. Все очень похоже на то, что имеет сам, как будто уже домой вернулся. Правда, хозяйственные постройки здесь все же и побольше, и подобротнее с виду.
Из дома вышел рослый широкоплечий человек в рабской, но чистой хламиде, такой короткой, что мощные мускулистые огромные ноги были обнажены полностью и едва был прикрыт срам. У незнакомца были растрепанные светлые волосы на голове и такого же цвета свалявшаяся борода. Он уставился удивленно на Никия.
"За мной людоед гнался, - сказал ему тот, - если б не ваш дом, то мне бы точно конец пришел. Еле спасся. Ваш дом, как спасительная гавань для меня". Глаза раба расширились и округлились, нижняя губа сильно выпятилась. Видно было, что он так изумлен, что не в силах сказать и слова. Потом, придя в себя, удивленно произнес: "Кто? Людоед?.. Не может быть...". "Как не может?! Я ж говорю, что вот сейчас только.., вот здесь... Я своими глазами его видел. Еле спасся от него. Вот сейчас только, - говорил взволнованно Никий. И, сдерживая волнение, добавил уже тихим голосом: - Не бойся - если хозяин твой выйдет, не скажу ему, что ты калитку забыл запереть. Скажу, что я постучал, и ты впустил меня, чтобы спасти от верной гибели". Раб пренебрежительно махнул рукой, говоря: "Да он ругать не будет. Мы так рано не запираем калитку". "Даже сейчас, когда по городу рыщет вот этот?.." - удивился Никий. "Ну, да, - усмехнулся раб и взглянул на Никия так, словно вопрос его ему показался смешным, и спросил: - А ты уверен, что это людоед был?" "Конечно! - воскликнул Никий, - еще бы". "Моему хозяину наплевать на этого людоеда, а мне и подавно". "Ну, значит, твой хозяин смельчак. Но неужели он за семью свою не боится?" "А у него нет ее. Молодой еще. Рано ему жениться, а родители померли. Сестры у мужей живут. Один живет. В свое удовольствие. А что касается людоеда, то пусть приходит - мы его с хозяином скрутим и стратегу сдадим". "Ну, вы молодцы, раз так в себе уверены! - восхитился Никий и спросил: - Ты случаем не одрис ли?" Раб широко и удивленно заулыбался и сказал: "Одрис - точно. Как догадался ты?" "По внешности твоей белобрысой и гигантской, а главное, по акценту. Уж я-то знаю - всю жизнь рядом с одрисами жил". "Да-а? А где?" "В Лемнее Одрисской". "Да? Ну, знаю. Как не знать? Но я подальше жил. В Синей Долине за Пятигорьем. Из тувров я". "Слышал, слышал о туврах. Говорят, воины хорошие, - невольно льстил Никий рабу, желая расположить его к себе, так как опасался, что он, чего доброго, захочет выставить его на улицу: от этих рабов молодых хозяев чего угодно можно ожидать, особенно, если хозяин такой бесшабашный и дерзкий, что даже страшного каннибала не боится, которого весь город страшится. Да и невольную симпатию испытывал к этому могучему, мужественному на вид человеку, пусть и рабу. "Да, мы, одрисы, все воины хорошие. Поэтому нас так любят везде на службу брать. Никто войны не начнет, если у него в войске, хотя бы трех сотен одрисов нет. Вот и я четырнадцать лет назад в наемники подался. Да не повезло. В плен попал. Перепродавали меня не раз. Так вот здесь и оказался".
В этот момент из дома вышел молодой человек, по всей видимости, хозяин. Он был чуть выше среднего роста. На роскошно-кудрявых черных волосах красовался венок из свежих роз, который удивительно шел к его красивому чисто выбритому лицу. Атлетически сложенное тело покрывала короткая голубая безрукавая туника, с красным орнаментом на груди и по краю подола.
Он не меньше раба был удивлен причиной, которая привела Никия к нему в дом. С минуту, наверное, ничего не говорил и только с изумлением глядел на неожиданного гостя. Наконец сказал: "Ну, ничего... Зато благодаря этому каннибалу я получил возможность поближе с тобой познакомиться. Ты, кажется, Никий,.. Никий Логик, так зовут тебя. Тебя все в городе знают. Не раз слышал о тебе. Всегда только хорошее. Говорят, лучше учителя у нас еще не было". "Да, я Никий. К сожалению, не знаю, как тебя зовут, моего спасителя". "Вакхон я, сын Фотия. Рад приветствовать тебя в своем доме. Прекрасно, что боги тебя послали ко мне в гости. Аккурат к ужину. Идем же в андрон ко мне и возляжем". (Андрон - комната в древнегреческом доме, где хозяин принимал гостей и проводил пиры - П. Г.). Он обратился к рабу: "Готов ли у тебя ужин?" "Да, готов, владыка. Конечно, как всегда", - ответил тот. "Нет, Нет! - воскликнул Никий. - Я спешу домой. А завтра сам приду к тебе. И жертвенное мясо принесу. Потому что, конечно, совершу заклание, чтобы отблагодарить богов за спасение. Они спасли меня твоими руками. И тебя отблагодарю тоже". "О, я очень буду ждать тебя завтра. Приходи, Никий", - обрадовался Вакхон и улыбнулся ласково-похотливо. "Понятно, - с досадой подумал наш герой, - он, видать, из тех, кому дары Эрота сладостней, чем дары Афродиты". (Эрот считался у древних греков покровителем однополой мужской любви, а Афродита - покровительницей естественных любовных отношений между мужчиной и женщиной - П. Г.). "Вот что, Вакхон, дай мне свой меч, - попросил Никий и пояснил: - Хочу догнать людоеда и освободить наш город от этой нечести. А завтра, как в гости к тебе приду, так заодно с жертвенным мясом и меч тебе принесу". Вакхон велел рабу принести меч. Тот ушел в дом. "Только быстрее, а то людоед уйти далеко успеет, и наш доблестный учитель не сможет настигнуть его!" - крикнул ему вслед Вакхон и рассмеялся. Он явно воспринимал происходящее не как что-то серьезное, а как случайную интересную забаву. Он произнес: "Ты просто молодец, Никий. Если ты убьешь его, то весь город будет прославлять тебя, как мы, все эллины, прославляем Локсия, победившего Тифауна". (Локсий - культовое имя Аполлона. Тифаун - мифическое чудовище, которое он одолел - П. Г.). Никий уловил насмешливую интонацию в словах Вакхона и сказал: "Я столько раз слышал об этом каннибале, о его злодеяниях, но никак не мог предположить, что этот ужас может как-нибудь коснуться меня. Но чуть сам не угодил ему в лапы". "Да и я тоже столько раз слышал. Но думал, что это так далеко от меня. А он, оказывается, совсем рядом рыщет, - с посерьезневшим видом ответил юноша". Но сразу затем в глазах его опять заиграла усмешка. "А вы тем не менее даже дверь забываете запереть. Правда, это спасло меня. Но теперь ты убедился, что опасность совсем близко. Так что теперь уже вряд ли забудешь". "И не подумаю запирать. Пусть только сунется - я убью его и спасу город от этого чудовища. Правда, ты собираешься предупредить меня в этом. Но я не в обиде - пусть тебе достанутся лавры".
Вернулся раб. В руке он держал широкий короткий меч в ножнах, который протянул Никию. Тот взял его и сразу почувствовал и спокойствие, и уверенность в себе. Он, конечно, не собирался сражаться с гигантом- каннибалом: попросил оружие только для самообороны, на случай новой возможной встречи с людоедом. При мысли, что нужно выходить на улицу, где возможна встреча с могучим каннибалом, Никием вновь овладело сильное волнение, такое, что он даже забыл сказать Вакхону что-нибудь на прощание. Повернулся и поначалу медленно и неуверенно взялся за засов. А вдруг людоед поджидает его. Ведь улица тупиковая, а значит, если тот оставил намерение поймать его, то должен был бы уже выйти из нее, но за оградой не было слышно никаких шагов. Хотелось задержаться, переждать здесь какое-то время. Однако пути к отступлению не было: он лишил себя этой возможности изъявлением своего героически-смелого намерения. Никий мгновенно представил, как завтра Вакхон вместе с соседями будет потешаться над ним, рассказывая о хвастливом трусливом известном в городе учителе. В надежде, что никакой каннибал его все же не поджидает, Никий, стараясь придать своим движением видимость быстроты и решительности, открыл дверь и переступил порог... и сразу увидел того рослого мужа. Он стоял в шагах пятидесяти от него перед калиткой другого дома. Никия окатил ледяной ужас, но он сразу сумел овладеть собой и действительно готов уже был ринуться на противника, даже начал обнажать меч, как вдруг калитка открылась перед незнакомцем, и тот скрылся за каменной оградой. До Никия донеслась брань: "Ты что ж, хрыч старый, не открываешь так долго?! Уже дрыхнешь что ли, да?! Так рано! Ну, погоди, прибью я тебя или высеку хорошенько!" Нетрудно было догадаться, что слова эти обращены были к рабу-привратнику, что сказавший их человек вряд ли гнался за ним, Никием, а просто шел к себе домой. Никий в душе посмеялся над собой. Хотел вернуться, чтобы возвратить меч хозяину, но тут же передумал: действительно, тогда придется объяснить, почему он ему уже не нужен, то есть рассказать, что ошибочно принял за каннибала его соседа. То-то будет смеху. Завтра весь город узнает о его, Никия, трусости и глупости. Кроме того, нужно еще до дома добраться, а этот случай, пусть и нелепый, и курьезный убедил в необходимости иметь при себе оружие, по крайней мере в эти тревожные дни, когда еще не обезврежен рыскающий по городу каннибал.
Взволнованная жена дома встретила его словами: "Наконец-то! Что ж так долго?! Я уж идти искать тебя собралась. Опять, наверное, в своем любимом трактире застрял? Ну, я так и думала. Разве ты не знаешь, что сейчас даже уже в вечернее время по городу опасно ходить одному?.. А я такой обед хороший приготовила. А тебя все нет и нет. Мясо даже есть. Сестра прислала хороший кусок жертвенного мяса: за что-то с мужем они Гермеса благодарили закланием, наверное, прибыток какой-то хороший им послал. Но теперь это будет у тебя не обед, а ужин. Впрочем, ты сейчас, как мне кажется, уже сыт. Ну, значит, обед на завтрак переносится". "Ты права, дорогая, - я есть сейчас нисколько не хочу. Единственно, чего я сейчас желаю - это лечь спать, и чтоб, конечно, ты была рядом".
4
На следующий день он встал ото сна без каких-либо ощущений похмелья, что не могло не радовать его. А когда за завтраком выпил обычную для грека утреннюю порцию разбавленного водой вина, то ему вскоре и совсем стало хорошо. Конечно, не забыл подкрепиться мясом, что, как оказалось, было очень нужно, ибо день выдался для него чрезвычайно трудным. Поднялся опять на второй этаж в спальню, где скинул с себя старый потертый гиматий из тонкой шерсти, в котором обычно ходил дома, и надел одежды, в которых ходил в школу - красивую фиолетовую тунику с оранжевым орнаментом и коричневый гиматий. Препоясался мечом. Хотел взять и меч Вакхона, чтобы занести ему, но передумал. Решил это сделать позже. Ведь тревога оказалась ложной. Значит, благодарить никакое божество за спасение закланием не нужно. Однако он, Никий, обещал же ему и жертвенное мясо принести, и даже попировать с ним. Не в привычке нашего героя было нарушать слово. К тому же нельзя не учитывать, что Вакхон оказал ему помощь. Пусть и не нужную. Как-нибудь отблагодарить его все-таки надо. Но как? Не тратить же большие деньги на покупку барашка. Ладно, что-нибудь он, наверное, придумает. Попозже.
Вдруг услышал громкий, нетерпеливый стук в калитку и сразу затем яростный ответный лай пса из сарая. Это еще что?! Кого это несет нелегкая в самом начале дня? Уж не Дурид ли опять дурит? Давно уже не дразнил Скифа так открыто и нагло. С недовольным ворчанием Никий пошел открывать калитку. Впрочем, ему и так надо идти туда, поскольку уходит из дома.
Открыв дверь опешил: за порогом стоял не кто-нибудь, а сам стратег, собственной персоной, то есть самый главный после архонта человек в городе. Был он в платье стратега - зеленой тунике, затканной золотой вышивкой, изображающей герб города. На правом боку - короткий широкий меч на кожаном ремне с золочеными бляхами. Особенную внушительность ему придавал начищенный до блеска бронзовый шлем с тремя пышными гребнистыми султанами, который стратег всегда носил на людях и тогда, когда никакой боевой надобности в нем не было. За стратегом стояли четыре рослых широкоплечих стражника, в солдатских холщевых хламидах, без каких-либо доспехов, каждый с коротким копьем в руке и мечом на правом боку. За ними стоял еще кто-то, почти не видный за их могучими фигурами. Каким-то чутьем наш герой почувствовал, что это скорей всего Дурид.
Не ответив на почтительно-изумленное приветствие Никия, стратег грубо-напористо оттолкнул его своей короткой с крупными мускулами волосатой рукой, и вошел во внутренний дворик. За ним вошли все, кто сопровождал его. Группу эту замыкал, и правда, Дурид. Он сразу воскликнул: "Вон, вон, видите! А вы не верили! Разве это не прямое доказательство правдивости моих слов?!" Никий взглянул туда, куда указывал рукой Дурид, и остолбенел: он увидел перед крыльцом отрубленную человеческую руку. Подошел поближе, вгляделся, - и правда, самая настоящая человеческая рука. "Это еще что? - ошарашенно проговорил он и перевел изумленный взгляд на вошедших: - Откуда это?" "Вот и мы тебя хотим спросить: "Откуда это?" - сказал ему стратег. Он еще что-то говорил, но Никий совершенно ошеломленный, не слышал его и только думал: "Откуда это здесь взялось? Этого же не было. Я не видел. Вот только-только сейчас здесь проходил. Этого не было. Может, не заметил? Ну нет, разве не заметишь такое. Ведь я должен был переступить через нее".
В этот момент из дома вышла жена. Она остановилась, как вкопанная, перед страшной находкой и уставилась на нее в изумлении и ужасе. Затем перевела изумленно-непонимающий и испуганный взгляд на незваных гостей. Взор ее остановился на Дуриде и вспыхнул возмущением и ненавистью. "И что этот мерзавец вам налгал про нас на этот раз?!" - спросила она стратега. "То, что он мерзавец, я знаю. В другой раз и слушать бы его не стал, - ответил стратег - но, клянусь Гермесом, вопрос слишком важный для нас всех. И мы стараемся всех выслушать, кто хоть что-нибудь знает об этом каннибале. А он, Дурид, нам вдруг такое рассказал, что мы просто не могли не прийти к вам. И как вижу, правильно сделали что пришли", - стратег кивнул на отрубленную руку. "И что же он сказал вам, этот подлец?" - спросила Брасиида. Грудь ее высоко вздымалась от частого тяжелого, прерывистого дыхания, глаза гневно-сверляще вонзились в стратега. Под этим взглядом он, как будто несколько смутился и стал говорить уже не грозно-вызывающе и надменно, а смягченным, но по-прежнему уверенно-грубым тоном: "Сказал, что шел по улице. Услышал, как здесь что-то рубят. Звуки показались ему подозрительными. Он стал смотреть в щелочку в двери. Ну, это у него, видно, привычка такая подглядывать, сообщать. Хорошая привычка. Нам помогла наконец-то найти этого проклятого злодея".
Стратег резко бросил стражникам: "Взять его!" Не успел герой наш моргнуть глазом, как с его ремня сняли меч и связали ему руки. Грубо оттолкнули Брасииду, попытавшуюся воспрепятствовать этому. "Вы оба ведите его на театр. А ты дуй в стратегий и вели глашатаям и трубачу созывать народ на Собрание, - продолжал давать распоряжения стратег и добавил: - Вот что, скажи глашатаям, чтоб не вздумали сообщать по какому поводу созывают народ. А то Никия не доведут до театра - забьют до смерти, каменуют. Помните, что с Телемахом было? Один глашатай ляпнул, что, дескать, суд над пособником олигархов будет. А еще ничего доказано не было. Те, как помните, попытались прорваться, чтобы акрополь захватить, много наших положили. Народ злой тогда был. Когда Телемаха на суд притащили, там уж судить некого было. А потом выяснилось, что он и не виноват совсем был".
Брасиида успокоила дочек и велела им запереться в доме и ждать, когда вернутся родители.
Стражники вытолкали учителя на улицу. Там уже собралась небольшая толпа людей: появление стратега со стражниками, шум из дома Никия произвели здесь сенсацию, и все, кроме занятых работой невольников, высыпали из дверей. "Каннибала поймали наконец! Вот видите! Я выследил! - торжествующе сообщил им Дурид. "Он лжет, мерзавец! Он опять оболгал моего мужа!" - возмущенно вскричала Брасиида и бросилась с кулаками на подлого соседа. Ее яростный натиск заставил того ретироваться под защиту стен своего дома. Никий, которому было очень стыдно перед соседями за то, что его ведут под стражей, да еще по причине такого ужасного обвинения, пока шел по этой улице, все время повторял то, что говорила Брасиида. По лицам видел, что люди ему верят. Все молчали, глядели сочувственно и сокрушенно покачивали головами. Вдруг вздрогнул, услышав за спиной: "Вот уж не думала, что он. А еще такой уважаемый человек. Детей учит". "Ты что, дура, правда думаешь, что он?!" - сказал ей, должно быть, муж. Женщина ответила: "Да ведь всегда так и бывает - виноватым оказывается тот, на кого всего меньше можно подумать, что он преступник".
На других улицах людей встречалось меньше. Но все с любопытством спрашивали стражников, куда они ведут известного всем учителя? "Идите на театр - там узнаете", - отвечали те. Брасиида же всем говорила, что ее мужа оболгали.
И вот они подошли к подножию огромного холма, на котором стоял акрополь. На склоне этого холма сделано было большое полукруглое углубление. И вширь и в высоту его были амфитеатром устроены скамьи для зрителей. Основание углубления обступало полукруглую площадку. Звалась она орхестра. С прямой ее стороны возвышалось сооружение, напоминающее нашу сцену. Называлось оно скена. К скене примыкало сзади строение, тянувшееся во всю длину его, обычный дом, с дверью по середине, выходящей на скену. Весь этот архитектурный комплекс представлял собой древнегреческий театр. Брасиида, Никий и стражники приблизились к входу в театр или, как говорили тогда на театр. Он был в виде двух колонн, держащих изящное перекрытие. Здесь уже стояли пять воинов, которые пропускали внутрь только граждан. Поскольку таковыми могли быть лишь мужчины, Брасииду не пропустили. Конвойные ввели учителя на орхестру и поставили около скены, где продолжили его охранять.
Как и во многих греческих полисах, в Алкионе театр играл очень большую роль в жизни города. Он был местом, где проводились не только сценические представления, но и Народные Собрания, являвшиеся главным органом власти в государстве, в повестку которых часто включались следственные и судебные вопросы: по сути каждый гражданин являлся и дознавателем, и судьей. Коллективно принимались решения о виновности и невиновности подозреваемого.
Обычно граждане медленно собирались на Народное Собрание: не всем хотелось отрываться от своих занятий, которые кормят их семью. Государство выплачивало людям некоторую сумму денег, чтобы в какой-то мере возместить убыток, вызванный участием в этих собраниях. Но если повестка дня была интересной, то народ собирался достаточно быстро. Несмотря на то, что глашатаи выполнили приказ стратега не сообщать горожанам причину экстренного созыва Народного Собрания, каким-то образом весь город уже знал, что, якобы, наконец поймали ужасного каннибала, что сегодня будет его допрос, суд над ним и, конечно, удастся посмотреть захватывающее зрелище жестокой казни. Все, кто мог, устремились к театру. Он заполнился народом как никогда быстро. Большая толпа неграждан - женщин, метэков, юношей, не достигших восемнадцатилетнего возраста, которых не пускали внутрь, столпилась у входа, желая знать, как будут происходить допрос каннибала и суд над ним. Обычно в таких случаях находился кто-нибудь из участников собрания, который, стоя близко к выходу, комментировал толпе происходящее на театре.
Четыре государственных раба принесли и поставили на середину орхестры, ближе к зрительским рядам, помост высотой в восемь-десять локтей и стол. К первому приставили лестницу, ко второму - стул. Все эти плотницкие и столярные изделия имели добротный и аккуратный вид. Стражники подвели сюда Никия. Здесь уже стояли стратег, Дурид, председатель суда, невысокий с гордой осанкой муж, в красной тунике, большеголовый, с короткими черными волосами, большим прямым носом и высоко вздернутыми черными бровями: черты эти придавали ему некое сходство с какой-то хищной птицей. Чтобы достаточно громко озвучивать слова выступающих, которые не обладали натренированным голосом, здесь находился глашатай - высокий муж, с широченной выпуклой грудью. Прямые черные волосы его и черная борода, укороченные не ножницами, а раскаленным углем, чтобы обойтись без дорогих услуг цирюльника, имели неравные и будто неопрятные края. Короткая борода уширяла и округляла загорелое мужественное лицо. Он был одет в короткую синюю тунику. Обладающий стройной атлетической статью, стоящий с широко расставленными ногами, длинными и мускулистыми, уверенно глядящий прямо перед собой, с высоко поднятой могучей грудью, он напоминал кулачного бойца, готового ринуться в бой. За стол сел государственный раб-писец, маленький, полненький, с пухленьким не молодым личиком, в белой тунике, имеющий опрятный благообразный вид. Он положил и развернул перед собой лист папируса, приготовился записывать вкратце ход собрания и самые важные решения, которые будут приняты на нем. Стражники подвели к возвышению для ораторов Никия. Он несколько стушевался. Покуда стоял у скены, видел народ, рассевшийся по скамьям, обще. Теперь же хорошо видел всех и каждого в отдельности. В глазах рябило от множества белых, цветных одеяний, разных лиц, которые все смотрели на него, кто с гневным осуждением, кто с ненавистью, даже с яростью, кто просто удивленно или любопытно.
На середине орхестры стоял небольшой алтарь. К нему подошел чревогадатель с подручным. Оба они были полунагие. Бедра их, как длинная юбка, покрывала чисто-белая ткань. У чревогадателя были длинные седые волосы и борода, войлочный с закругленным верхом колпак. Подручный нес барашка. Они заклали его. Чревогадатель долго и внимательно рассматривал извлеченную печень, с глубокомысленным видом поворачивая ее и так и эдак. Все люди, находящиеся на театре, наблюдали за этими ритуальными действиями в полном молчании. Наконец чревогадатель возвестил, что собрание будет открыто в общем-то при благих предзнаменованиях, но не без сомнительных знаков. На театре снова послышался шум людских голосов. Председатель взошел на ораторское возвышение, поднял руку, и скоро опять воцарилась тишина. "Присутствующие! Мы собрали вас по очень важному делу, - произнес он сильным натренированным голосом. - Наконец-то нам удалось поймать этого страшного нелюдя, который за четыре месяца у нас совершил двадцать восемь ужасных злодеяний. Вот он, - председатель ткнул пальцем в сторону Никия. - Теперь слушайте, что скажет Архидам". На помост поднялся стратег. "Присутствующие, - начал он, и голос его прозвучал не менее громко, чем голос председателя, - признаюсь, что когда мне Дурид сообщил, что видел, как его сосед учитель Никий разделывал мертвеца, я не очень-то поверил. Но придя к нему, нашел у него страшное неопровержимое подтверждение словам Дурида. Вот, глядите", - он указал на положенное государственным рабом перед ораторским возвышением большое медное блюдо. В следующий момент раб вынул из мешка и положил на него отрубленную руку. Участники собрания все сразу зашумели. Стратег поднял руку, требуя тишины, и когда она наступила, сказал: "Теперь послушаем Дурида". Тот взошел на помост. "Присутствующие! - произнес он, стараясь говорить также громко, как стратег и председатель, но не крепкий голос его сразу сорвался, и он стал говорить, как обычно, а стоящий внизу глашатай повторял его слова с достаточно нужной громкостью: "На преступников у меня особое чутье. Я быстро догадался, что этот страшный каннибал, который вот уже четыре месяца нам жить не дает спокойно, как раз и есть учитель Никий. Да по его морде уже видно, что он злодей. Конечно, я стал следить за ним. И вот вчера в дверную щелочку вижу - ба, да он человека разделывает. Как барана. Ну, я вчера не стал никого тревожить: знаю, что все равно за вечер и ночь все улики не скроет. Так оно и оказалось. Он, видать, всю свою добычу съесть не может, хоть, конечно, ему семья помогает. Поэтому часть относит куда-то ночью, чтобы где-то закопать. Вот, видать, и обронил по пути. Мы с Архидамом и людьми его только зашли, так сразу и увидели это перед крыльцом его. А он отпирается, говорит, дескать, не знает откуда это взялось..." "Да, когда я выходил из дому, чтобы открыть вам, ее не видел, эту руку, - вставил Никий своим звучным, поставленным учительским голосом, не поднимаясь на ораторское возвышение. - Просто диву подобно, откуда она вдруг там взялась. Чудо какое-то! Но, клянусь всеми богами, не я ее туда положил". "Да, а кто же? Что она сама что ли прилетела?" - сардонически ухмыляясь, язвительным голосом спросил председатель. "Вот именно, только это и может быть - прилетела, - ответил Никий. - Просто, когда я подошел к калитке, кто-то ее кинул". "Признаюсь, я такую возможность тоже рассматривал, поскольку Никий стал утверждать, что, когда выходил из дома, то, дескать, не видел ее, - снова заговорил стратег. - Ведь наша задача не засудить человека, а доискаться правды. Поэтому сразу, как только распорядился увести Никия, пошел со стражником в дом Дурида. Велел воину стоять у калитки, чтоб никто не мог выйти незамеченным, а сам со всем тщанием обыскал дом, но никого там не нашел, кроме его дочери. Не она же смогла так далеко зафитилить этот отнюдь не легкий предмет. Даже мне это было бы не по силам, хотя я, как вы знаете, в молодости даже призы брал в пентатлоне, а там и копье, и диск метать надо. Да и сейчас еще могу со многими сильными мужами поспорить. И вот даже решил попробовать, можно ли перекинуть через два дома: взял эту руку и метнул со всей силой. Через гребень дома Дурида перекинул, а через дом Никия нет. Она упала на скат крыши дома и скатилась вниз, туда, где крыши домов соединяются. Мальчонка какой-то соседский слазил за нею, и теперь попробовал стражник, который был со мною, а он на голову меня выше и молодой. И он не перекинул. Ну, я, конечно, подумал, может, другой сосед Никия помогает Дуриду. У него, как я посмотрел, конюшня примыкает к большому хозяйственному строению Никия. И тоже у них высокие крыши, к тому же конюшня широкая, а главное, надо было не только через них перекинуть, а перекинуть еще и через весь двор Никия, а в общем, это намного дальше получается". Со зрительских мест раздался возмущенный голос: "Чего?! Да ты что, Архидам, ты что рехнулся что ли - меня подозревать в таком?!" Стратег сделал успокаивающий жест рукою и заметил: "Не горячись, Лепид. Клянусь Гераклом, я, напротив, не подозреваю тебя, а доказываю, что твоего участия в этом не могло быть. Я подумал и о том, не мог ли кто-то кинуть эту руку с другой улицы, противоположной той, на которой мы стояли, когда стучали в калитку Никия. Там никаких домов, внутренних двориков, примыкающих к дому Никия нет. Там просто улица. Но в это время она как раз очень оживлена: она же к порту ведет. И по ней идут и матросы, и гребцы, и грузчики, и купцы, и их подручные, и трактирщики, и многие, кто собрался совершить куда-то плавание. Никто не решится у всех на глазах достать из мешка мертвую руку и кинуть в чей-нибудь двор. Или вы видели кто-нибудь? Если видели, то сейчас же доложите нам", - Архидам сделал паузу. Вначале была тишина, потом народ зашумел, послышались крики: "Нет! Нет! Никто не видел". "Единственно, кто мог бы перекинуть эту руку через дома или через сарай с конюшней и дворик, это только Каллепид, наш лучший метатель, - продолжил стратег, - но он, как вы знаете, сейчас на Родосе, свои торговые дела улаживает. Значит, мы выяснили с вами, что прилететь она никак не могла. И хотя у меня не было сомнений, что руку эту, и правда, обронил Никий, когда куда-то ночью относил не съеденные части жертвы, я стал искать другие улики. Пошел в дом Никия, чтобы обыскать его. Но калитка оказалась запертой. Конечно, жена злодея велела дочкам держать оборону. Они не открывают и нам пришлось снять дверь с петель. Но девчонки заперли и дверь дома. Нам пришлось и ее снять с петель". "Ну, тогда тебя, стратег, можно поздравить с великой победой", - заметил язвительно усмехнувшись, Никий. По рядам пробежал смешок. Немного смутившись, стратег продолжал: "Я обыскал весь дом, но никаких новых улик не нашел. Были там на кухне куски мяса, но кости явно нечеловеческие. Пошел в хозяйственное строение. Дверь там на засов заперта. Но мы не стали ее открывать: там у него пес сидит. Видать, зверовой породы. Лает так, что ноги подкашиваются. Ясно, что там и есть улики. Иначе не стал бы держать в сарае собаку. Никто в хозяйственном строении не держит собаку свою. Обычно просто во дворике живет". "Я тоже хочу сказать об этой собаке, владыка! - воскликнул радостно Дурид. - Вот-вот, она лает так, что никому на нашей улице просто житья от нее нету!" В средней части первого зрительского ряда находились проэдрии, то есть почетные места, предназначенные для самых уважаемых граждан, важных должностных лиц, наиболее богатых людей и тех, кто имел наибольшие заслуги перед отечеством. Представляли собой эти места каменные кресла. Их было несколько, стоящих бок обок. На одном из них сидел, крупный светло-кудрявый муж. Рыхлое жирное тело его покрывал один только красный гиматий, перекинутый через левое плечо и оставлявший обнаженными правые руку и грудь. Этот муж страдал от прямых лучей солнца, хотя и не жарких сегодня, и то и дело прикладывался к кубку с водой, который держал у себя на коленях. Он поднял большую руку, показывая, что желает сказать что-то. Отказавшись подняться на ораторское возвышение или хотя бы выйти на орхестру, заметил: "А не могла ли собака ночью откуда-нибудь принести эту руку?!" "Нет, не могла, - тут же ответил ему Дурид. - Пес этот увечный - только на двух лапах передвигается. Поэтому Никий его даже ночью не выпускает гулять. Да он его все время в сарае держит".
Вдруг со зрительских мест раздался крик: "Я, я вспомнил!" Кто-то торопливо стал пробираться между рядами, вызывая там шум, потому что наступал кому-то на ноги. Он быстро выбрался из междурядья на ближайшую каменную лестницу, из тех что делили зрительские ряды на сектора, и сбежал на орхестру. Это был невысокий мужчина, лет сорока, в рабочей хламиде, с узловатыми мышцами гребца на руках. Председатель ему предложил взойти на ораторское возвышение, но тот нетерпеливо махнул рукой: "Да я отсюда скажу. Вот что хочу сказать. Когда я шел сегодня утром в порт, то к большому удивлению своему вдруг увидел, что из одного двора в другой перелетел какой-то предмет. Какой? Я рассмотреть не успел. Ничего себе, думаю, это что такое? Чем это они кидаются и зачем? На войне что ли? Но потом скоро забыл об этом. И вот сейчас вдруг вспомнил". "Я говорю, что перекинуть невозможно, а ты утверждаешь, что видел. Уж ты не подельник ли людоеда и сейчас хочешь выручить дружка? - возмущенно сказал стратег и велел стражникам: - Схватить его. Тоже допросим". "Да вы что?! Да вы что?! Какой я подельник, какой дружок?! Вы что, с ума сошли?!" - вскричал гребец и легко оттолкнул обоих верзил-стражников. Но один из них обнажил меч и приставил острие его к горлу гребца. Тот покорно дал связать себе руки.
На орхестру спустился низкорослый лысоголовый, бородатый муж, в льняной тунике, с широким синим меандром по краю подола. Никий сразу узнал в нем родителя одного из своих бывших учеников. Звали его Деморат. Он заявил: "Отдаю себя на пытку любую - учитель не виноват. Со мной согласится любой, кто его знает. Да и не очень-то я верю этому Дуриду. Наверняка он что-то подстроил, только трудно докопаться до его хитрости. А от него-то как раз что угодно можно ожидать. Сейчас еще живо немало людей, которые помнят его, как фискала, совершающего подчас ложные доносы. Поговаривают, что из-за него двоих не за что казнили". По зрительским рядам пробежался шумок одобрения словам этого человека. Никий заметил, что Дурид как-то растерялся и сник. Но вскоре опять самодовольное, самоуверенное и надменное выражение опять появилось на его лице, когда со своих мест поднялись человек сто с венками на головах, что свидетельствовало об их убежденности в своей правоте, внушенной, яко бы, кем-то из богов, и потребовали приговорить Никия к смертной казни через каменование или распятие. Деморат воскликнул: "Тогда и меня казните вместе с ним, если хотите, чтобы вас покарала Богиня Правды!" "Не только Богиня Правды покарает, но и Арес, которого Деморат так славно ублажал кровью врагов на полях сражений! - крикнул кто-то со зрительских мест. И председатель суда, и стратег несколько смутились. "Успокойся, Деморат, - сказал стратег. Мы пока не ставим вопрос о его казни перед Собранием, а стараемся выяснить, виновен ли он. Но ты видишь, мертвая рука слишком сильно изобличает его. Может, ты нам объяснишь, откуда она там взялась?"
На орхестру сбежал какой-то муж, высокий, широкий, костистый, в коричневой тунике, на вид энергично-порывистый, решительный. Он воскликнул: "Я знаю, кто мог докинуть до того места руку со двора Дурида!" Все воззрились на него с большим изумлением, и шум на театре сразу стих. "Кто же?!" - спросил его председатель. Тот хотел сказать, но вдруг смутился и некоторое время молчал, растерянно и вместе с тем недовольно поглядывая в сторону зрительских рядов. "Ну что же ты? Говори, Аристем. Раз уж вызвался опровергнуть утверждение стратега, что, дескать, не было никого там, кто способен был перекинуть руку через две крыши, - сказал ему председатель. "Был там такой человек. И стратег говорил о нем, но не счел его способным это сделать. Это могла сделать дочь Дурида!" - заявил Аристем. "Что-о?! - воскликнули одновременно председатель и стратег, а на зрительских скамьях поднялся шум, в котором было больше смеха. Аристем махнул рукой кому-то сидевшему там и крикнул: "Да иди же сюда, Агафокл! Сам же мне говорил! Что ты сидишь?!"
К ораторскому возвышению спустился полноватый муж, в зеленой тунике, среднего роста, широкоплечий и с такой могучей выпуклой грудью, что казалось он ее специально выпячивает. Это был учитель гимнастики Гиппомах. Он заговорил, недовольно морщась, как будто нехотя. Глашатаю пришлось повторять его негромкие слова: "Ну да, я говорил как-то Аристему... и так оно и есть. А говорил я ему вот что. Я сказал, что если бы на Олимпийские Игры от нашего города ездила бы Гипподамия, дочь Дурида, а не Каллепид, то она бы вряд ли возвращалась без призов, как он. Конечно, я шутил, потому что женщины не соревнуются с мужчинами, и никто бы ее не пустил участвовать ни на Олимпийских, ни на других подобных состязаниях". Тут Агофокл оживился и заговорил уже так громко, что глашатай замолчал. "И это сущая правда. Она так далеко кидает диск, да и копье тоже, что это меня всегда удивляло. Я не раз мерил на мужских состязаниях длину самых дальних бросков и всегда выходило меньше... Ну, и как-то сказал об этом моему другу Аристему". "Он лжет! Он лжет! Они лгут! Они оба лгут! Не верьте им! Они пособники каннибала!" - закричал, обращаясь к Собранию Дурид, но крики его были похожи на отчаянные вопли мольбы о пощаде. К тому же все увидели, что он стал бледен, как мертвец.
Председатель с трудом унял его и не сразу смог восстановить тишину среди взволнованно шумящего народа. Затем сказал: "Присутствующие! Можно считать прения законченными. Теперь нам предстоит допросить уже по-настоящему тех, кто вызывает наибольшие подозрения. А это по-прежнему Никий Логик и теперь - Дурид. Поскольку ни у того, ни у другого нет раба, то придется пытать их самих - законы нашего государства, как вы знаете, это позволяют и в подобных случаях настоятельно требуют. Начнем с того, кто вызывает наибольшее подозрение. Теперь это - Дурид".
"Нет! Нет!" - закричал тот и бросился к выходу из театра. Но там путь ему преградили стражники. Один из них направился к нему, чтобы схватить его. Тому пришлось вернуться на орхестру. Здесь его принялись ловить стражники, которые привели сюда Никия, но поймать не могли - Дурид оказался необычайно быстрым и юрким для своего возраста. Конечно, сил ему придавало аффективное состояние. Стражникам стали помогать государственные рабы. На зрительских скамьях поднялся хохот. "Как курица бегает, которую резать хотят!" - крикнул кто-то. Наконец Дурида поймали и придавили к каменным плитам, которыми была вымощена орхестра.
На театр уже въезжала хорошо знакомая каждому алкионянину повозка, которую любой из них обычно видел с ощущением жути в душе. Запряженная крупным крепким ослом, она везла двух палачей и инструменты и приспособления их страшного ремесла. Уже с начала Собрания они поджидали у входа, ибо редко какое судебное заседание обходилось без их участия.
Наш герой был рад, что должны начать не с него, но он знал немало случаев, когда явный виновник преступления побеждал пытки, а невиновный не выдерживал их и его казнили, потому что считалось, что боги помогают перенести боль невиновному, а им, конечно, виднее, кто виноват. Поэтому, увидев заплечных дел мастеров с их жутким снаряжением, Никий содрогнулся, чувствуя, как все в нем оледенело от ужаса. Повозка остановилась на середине орхестры, ближе к зрительским рядам. Палачи соскочили с козел, схватили Дурида, и, как тот ни старался вырваться, подтащили к повозке и привязали его руки к задней части ее так, что он стал похожим на распятого, обращенного лицом к зрителям. Дурид продолжал дергаться в разные стороны, но веревки стягивали запястья очень крепко. За спиной у него один из палачей загремел в повозке инструментами, выбирая подходящий. Дурид завопил: "Не надо! Не надо! Я все расскажу! Все сейчас расскажу! Ничего не утаю! Все как есть расскажу! Только не трогайте меня! Не пытайте! Сейчас все расскажу!" "Говори!" - подскочил к нему председатель. "Но обещайте, что дадите мне выпить цикуту! - взмолился Дурид. (Часто в древней Греции умерщвляли приговоренных к смерти, дав им выпить яд, приготовленный из растения цикута. Такой вид казни считался наиболее гуманным, тогда как совершавших особо тяжкие преступления казнили обычно с изощренной жестокостью - П. Г.). "Если народ убедится, что ты, и вправду, чистосердечно во всем признаешься, все говоришь без утайки, то он, конечно, проявит к тебе сострадание. Так часто бывает", - обнадежил допрашиваемого председатель суда.
Никий облегченно вздохнул - теперь уж точно пытать его не будут. Дурид тщательно излагал подробности своих преступлений, боясь вызвать сомнение в искреннем желании поведать все без утайки. Но преступления эти оказались совсем не теми, о которых ожидали услышать алкионяне. Однако они показались не менее, если не более жуткими. Причем многим было услышать о них особенно неприятно. Поэтому при выборе вида казни за отравление Дурида цикутой проголосовали лишь чуть больше половины участников Собрания, что, однако, было достаточно для утверждения этого решения. Он признался, что мертвую руку во внутренний дворик Никия действительно закинула его дочь, но лишь с большим нежеланием подчинившись приказу отца. Она бросила ее точно в тот момент, когда услышала поданный им сигнал - громкий кашель. А подал он его, когда Никий стал отодвигать засов калитки. Рука же эта принадлежала не жертве каннибализма, а похороненному два дня назад рабу. Остальная его часть была отправлена в желудки посетителей трактира, как раз того, который так любил наш герой. Алкионяне узнали о жутком и отвратительном промысле Дурида. Уже несколько лет он поставлял мясо мертвецов в тот трактир, точнее мясо похороненных рабов. "Вот почему оно было таким дешевым, - сразу подумал, оцепеневший от ужаса и отвращения Никий. При этом его чуть не вырвало прямо здесь. Надобно заметить, что не его одного. Дурид продолжал рассказывать. У него были помощники - нищие. За скромную плату те выкапывали покойника и разделывали его. Дурид приезжал на повозке, запряженной ослом, на рабское кладбище в конце ночи, расплачивался с нищими и забирал расчлененное тело. Дома тщательно срезал с него мясо, которое затем отвозил в трактир. Конечно, заботился о том, чтобы, как он выразился, мясо было достаточно свежим, для чего использовал трупы только не более двухдневной давности.
По меньшей мере с полсотни человек вскочили со своих мест и бросились вниз на орхестру с явным желанием растерзать Дурида. И сделали бы это непременно, если бы на защиту подсудимого решительно не встали стражники и если бы не повелительные угрожающие окрики стратега, требовавшего вернуться на свои места. "Самосуд в демократическом государстве недопустим, клянусь Гераклом!" - воскликнул он. Разъяренные завсегдатаи трактира в полной мере выместили злобу на его владельце, который находился среди участников Собрания. Когда их удалось оттащить от него, тот уже не дышал и был сплошь покрыт кровавыми ушибами и ссадинами.
К председателю суда и стратегу подошел архонт. Это был очень крупный, на вид еще совсем молодой муж, но не по-молодому степенный, дородный. Красивое лицо его было тщательно выбрито. Звали его Посидипп. Одет он был в затканную золотом пурпурную тунику. Посидипп сказал: "Надо серьезно разобрать это дело и как можно строже наказать виновных". "Ты думаешь, это возможно? - усмехнулся председатель. - Их вон сколько. Били все. Не казнить же всех из-за этого ничтожного трактирщика. Да и так ли уж он не виновен?" Председатель спросил Дурида: "Он знал что за мясо ты поставляешь ему?" "Я ему не говорил, но, кажется, он догадывался. Наверное, поэтому никогда не спрашивал, почему я по такой низкой цене поставляю ему мясо. Это его очень устраивало". "Будем считать, что он получил по заслугам, - заметил архонт. - Хотя, конечно, это вопиющий случай. Но мы бессильны уже что-либо предпринять. И лучше, пожалуй, не обратить на это внимание". Председатель суда и стратег с ним согласились.
Никий напомнил о себе. Ему развязали руки. Председатель сказал: "Ты вне всяких подозрений. Можешь идти". Наш герой поспешил к выходу из театра. Едва вышел, как сразу оказался в крепких радостных объятиях любящей жены. Как можно быстрее, они пошли домой. Теперь их беспокоило только одно - что там с дочками? Трудно описать радость девочек, увидевших родителей, целых и невредимых. Но еще более темпераментно их встречал Скиф: он и визжал, и скулил, и лаял одновременно.
Тем временем Дурид был осужден. По его просьбе он был сопровожден в тюрьму для исполнения приговора не раньше, чем решится участь его дочери. Немалым утешением для Дурида было узнать, что судебное Народное Собрание ее полностью оправдало, сочтя, что отказаться исполнить преступный приказ отца она не могла, ибо по понятиям древнегреческого домостроя ослушаться отца дочь просто не имела право. Юристы нашего времени, это, наверное, назвали бы веским смягчающим вину обстоятельством.
Приготовление смертельного напитка для обреченных казни не было быстрым делом. Пока палач тер цикуту, Дурид, цепенея от ужаса, вспоминал невольно всю свою ничтожную, гнусную жизнь, радостную только тогда, когда он творил зло людям. И в душе у него шевельнулось нечто похожее на раскаяние. Очень огорчало его, что дочери запретили проститься с ним с живым и мертвым, а значит, никто не положит ему в рот никакой монетки, которой он мог бы расплатиться с Хороном за перевозку его души через Стикс и поэтому ей придется вечно скитаться неприкаянной по его берегу. Он попросил положить мелкую монетку ему в рот после исполнения казни палача, а потом сходить к его дочери, которая, конечно, охотно возвратит ему долг. Палач пренебрежительно махнул рукой, сказав: "Дурья башка, чего ты беспокоишься? Да для тебя лучше будет по бережку вечно гулять, чем вечно страдать от истязаний в тартаре, - но добавил, сардонически усмехнувшись, - правда, не исключено что у Хорона есть в отношении таких, как ты, особое указание возить вас бесплатно, чтобы вы не могли избежать суда Миноса, Родаманта и Эака". (Стикс - река, опоясывающая царство мертвых аид; Хорон - перевозчик через нее душ умерших, с которым нужно было расплатиться мелкой монеткой, для чего умершим обычно клали ее в рот при погребении; Минос, Родамант и Эак - справедливые мифические мужи, вершившие суд над новоприбывшими в аид душами и по их деяниям в земной жизни, направлявших кого в тартар, где их вечно истязали, кого на Асфоделевый луг, а кого на Елисейские поля, где жизнь после смерти была несравнимо лучше, по поверьям древних греков - П. Г.). "Как меня похоронят? - спросил Дурид дрожащим голосом, еле ворочая одеревеневшими челюстями и языком. "Закопаем на рабском кладбище. Твои подельники вряд ли будут знать о твоей казни, а если и будут знать о ней, то, конечно, будут предполагать, что похоронили тебя на кладбище для свободных. Так что выкопают тебя ночью и тоже расчленят, и будут ждать, когда ты приедешь забрать вкусняшку для трактира. Тут-то, я думаю, их и накроют. Так что завтра у нас с Демадом работенки немало будет, наверно".
Дурид умер бы умиротворенным, если бы знал, что скоро в судьбе его дочери произойдут значительные перемены к лучшему. По меньшей мере два десятка мужчин изъявят желание взять ее замуж, и она даже будет выбирать лучшего из них, тогда как ранее была совершенно обойдена вниманием женихов. Но ведь не стала же она красивее. Конечно, нет. Но все дело в том, что древнегреческие мужчины женились преимущественно не ради любви, а ради деторождения, ради приданого и каких-либо других важных выгод. Если двадцати девятилетний возраст при вступлении в брак считался слишком ранним для жениха, то невеста в таком возрасте считалась безнадежно перезревшей. Именно такой возраст и был у Гипподамии. Но он вполне еще детородный. Феноменальный бросок ее, сродни чемпионскому, принес ей небывалую популярность. Разумно было предположить, что она может родить здорового крепкого сына, который впоследствии прославит родителей своими выдающимися достижениями в спорте, что для греков, представителей очень спортивной даже по современным меркам нации выглядело блестящей заманчивой перспективой. Что же касается приданого, то она стала обладательницей неплохого состояния.
Но вернемся в Народное Собрание. Прежде, чем закрыть его председатель предоставил слово стратегу. Тот сказал: "Присутствующие! Необходимо снова вернуться к вопросу о строительстве обводных оборонительных стен. Мы все это откладываем, а зря. Да, пока нас защищали омывающее наш остров море и не слабый наш флот. Но мы еще не имели дело с по-настоящему сильным внешним противником. Когда он появится, строить стены уже будет поздно. Да и Дурид, надо заметить, не смог бы творить свои преступления, если бы были эти стены - как бы ночью он смог ездить на кладбище, которое находится за пределами города? Вполне может быть, что и каннибалу были бы препятствием городские стены. Ведь не исключено, что он живет вне города, а ночью приходит к нам совершать свои злодейства. Я знаю, многие не хотят голосовать за строительство стен потому, что боятся дополнительного налога. Но чем быстрее мы возведем эти стены, тем быстрее отменим этот налог. Я думаю, что мы справимся с этой задачей быстрее, чем за десять лет. Без них, без этих стен, нам никак не обойтись. Давайте же сейчас и примем это решение, раз уж мы собрались все здесь: редко когда на Собрание приходят все граждане Алкиона". Призыв стратега нашел понимание у народа, и его предложение было поддержано голосованием.
После Собрания к Никию приходили многие, жившие с ним на одной улице, поздравляли его с благополучным для него завершением суда, с избавлением от ужасного соседа. Один сказал: "А если бы они несправедливо казнили тебя, а потом бы стало известно о новых злодеяниях каннибала? Представляю какие бы были морды у наших безмозглых начальников. А ведь вполне может быть, что он на Собрании, сидел среди нас и посмеивался". "Так и было. Сидел среди вас и посмеивался. Я видел его, - саркастически усмехнувшись, подумал Никий. - Вполне возможно, что вы завтра снова соберетесь на Собрание, чтобы судить настоящего каннибала".
Никий шел твердым уверенным шагом человека решившегося на смелый поступок. Вот уже храм Диониса. Значит, осталось идти немного: один переулок, одну улицу, еще переулок и будет та улица, на которой живет этот подонок. При мысли, что скоро придется решительно действовать с большой опасностью для жизни у Никия перехватило дух и гулко забилось сердце. Но он даже не замедлил шаг. Нет, он не спасует, не повернет назад. Он настроился и готов вступить в жестокую крайне опасную борьбу. Вот и та дверь. Кажется, она. Если не заперта, то она. Так и есть, не заперта. Легко подалась нажатию руки. Он снова вошел в знакомый внутренний дворик. Навстречу вышел из дома тот же знакомый здоровенный раб одрис. Увидев Никия, он осклабился: "А, учитель Никий Логик. Не забыл меч принести. Это хорошо. Хозяин мой будет доволен". "Я не только это не забыл, - ответил Никикий. - О приглашении в гости тоже не забыл". "Ах, да-да. О, он будет очень рад. Сейчас пойду доложу ему о твоем приходе. Он, конечно, сразу велит к трапезе все приготовить побыстрее. А чтоб ты не скучал, пока я буду этим заниматься, я подам тебе очень хорошего вина, исмарского, восьмилетней выдержки". Раб повернулся, собираясь войти в дом, но Никий остановил его, заговорив с ним по-одрисски: он неплохо знал этот язык, ибо с детства помогал отцу торговать с живущими поблизости от родного города одрисами. "Стой, - сказал он - как зовут тебя?" Раб широко и удивленно заулыбался, с радостью услышав родной язык, ответил: "Спарток". "Теперь слушай, Спарток, что я тебе скажу. Надеюсь, ума в тебе достаточно, чтобы понять, что мое предложение спасительно для тебя". Раб внимательно посмотрел на Никия. Тот продолжал: "Клянусь Гераклом, я спасу тебя от казни, если ты поможешь мне повязать твоего хозяина и сдать его властям города". Светло-серые глаза Спартока расширились и округлились. В них сквозили ужас и удивление. "Как догадался, владыка? - пролепетал он после некоторого молчания. "Простая логика, - ответил Никий, - все двери запирают в такое время. А у вас она и вчера была не заперта, и сегодня тоже не заперта. Я еще вчера понял, что вам вообще наплевать на это. Я помню, как вчера смотрел на меня твой хозяин, когда я говорил о необходимости запирать дверь. Этот его взгляд потом почему-то не выходил у меня из головы. Только сегодня я понял смысл этого взгляда. А главное, я сегодня видел твоего хозяина в Собрании. Я видел, как он ухмылялся, глядя на меня и слушая, как идет дознание. И на морде у него все было написано". "Хорошо, владыка, - обреченно вздохнул Спарток, и глаза его потемнели, - я скручу и вручу его тебе. Но обещай, что ты меня сразу затем заколешь мечом. Я очень боюсь лютой казни". "Казни не будет. Обещаю тебе. Алкионяне будут мне чрезвычайно благодарны за освобождение от ужаса, в котором четыре месяца держал их Вакхон, так кажется, зовут твоего хозяина. И в награду я попрошу им дать мне тебя. Они не смогут мне отказать. И я завтра же, после Народного Собрания дам тебе вольную и деньги, чтобы ты мог совершить плавание. Так что скоро увидишь родной край, родных людей, земляков". "Эх, ладно, - резко махнул с решительным видом Спарток, - хорошо, помогу я тебе. Ты, надо сказать, пришел очень удачно: у нас сейчас на кухне человеченка лежит, поджаренная. Это поможет тебе изобличить Вакхона". "Так что ту чашу вина, которую ты хотел дать мне, ты дай ему. Должно быть, он заснет скоро крепчайшим сном. Вот мы его и повяжем". Спарток пренебрежительно и зло махнул рукой, произнес: "Без всякого вина обойдемся. Не вина я ему дам, а вот это, - раб показал огромный кулак. - Угощу его этим. Уже давно мечтаю об этом. А потом легко свяжу. - Взгляд его светился радостью и решимостью, - восемь лет, восемь лет я мечтал о побеге. Но сколько ни прикидывал в уме план побега, понимал, что надежды нет. Всех беглых здесь легко ловят. Ведь это остров - в какую сторону ни кинешься, везде в море упрешься. А казнью ужасной беглых рабов казнят здесь, как и везде". "А теперь ты этого можешь не бояться. И вскоре уже поплывешь спокойно домой на попутном корабле каком-нибудь", - заверил Никий земляка. "Эй, Спарток, кто там пришел? - послышался голос из дома. "Ну, все, давай, - сказал наш герой рабу и вошел вслед за ним в дом.
После того, как связали Вакхона, Никий быстро сходил за стратегом. Найденные на кухне поджаренное человеческое мясо, части расчлененного женского тела и показания Спартока полностью изобличили Вакхона. На следующий день опять с утра состоялось судебное Народное Собрание. Людоед был приговорен к смертной казни. Хотели приговорить к этому же и Спартока, но Никий со всем старанием использовав высокое риторское искусство и логические убеждения, построив защиту на том, что раб не может отказаться выполнять приказы хозяина, сумел добиться для него полного оправдания. Как наш герой и просил, благодарные граждане подарили ему Спартока. В придачу дали десять талантов, а также присвоили ему статус гражданина. В тот же день Никий дал вольную Вакхону, и вскоре тот, предвкушая радость встречи с родными и друзьями, уже плыл на херсонесском торговом судне, которое следовало мимо Одрисской земли. А Никий, его семья и все живущие поблизости от них люди, освободились не только от страха перед возможным нападением каннибала, но и от постоянного раздражения, вызываемого беспрестанными атаками аудио-террориста.