Я вернулся. Я, наконец-то, вернулся домой. Я достал все необходимое: тушенку, крупы, макароны, свечи. Теперь у меня все есть. Теперь можно не волноваться. Теперь можно закрыть дверь и задернуть шторы, спрятаться, как суслик в норке, и ждать, ждать, ждать... Пускай дни текут за окном, пускай ночи скулят за стенкой, - я накроюсь пледом, словно зонтом, к животу прижимая коленки.
Время превратилось в мокрую дряблую вату. Время остановилось, застряв где-то между кухней и гостиной или ударами сердца... Тук-тук. Тук-тук. Хочется сказать: "Входите, здесь не заперто". Хочется сказать... Очень хочется сказать, но некому... Кроме нас с Верой больше никого нет...Разве что телевизор, двадцать четыре часа в сутки показывающий ужасы и рекламу, ужасы и рекламу: в Берлине введен комендантский час, полиции никак не удается справиться с бандами мародеров; колбаса Останкинская всегда из свежих останков; власти Парижа устроили импровизированный госпиталь в здании Нотр-Дам де Пари, по сообщениям очевидцев, тех, кто хочет из него выбраться, расстреливают на месте; дезодорант Олд Спайс - и ваши подмышки пищат от восторга, как мышки.
Иногда днем я открываю форточку, чтобы проветрить комнату: свежий воздух почти всегда теперь пахнет гарью и бензином. А еще эти голоса, кричащие что-то в серые свинцовые тучи, то ли проклятия, то ли мольбы. Редкие прохожие почему-то стараются прижиматься к стенам, как будто ожидают шальной пули от куда-то из-за угла, хотя за все время я не слышал ни одного выстрела. Наверное, они боятся, что их кто-то увидит, кто-то такой же, как они, растерянный и напуганный. Один раз я видел настоящую банду. Их было человек пятнадцать, все коротко стриженные, все в спортивных штанах и кроссовках. Они громко смеялись, один даже пел, правда, не помню что. Они были такие веселые, такие беззаботные, и от этого было еще страшней. Я долго провожал их взглядом, пока их голоса окончательно не стихли, теряясь в глубине парка.
Время убегало. Казалось, еще немного, и оно бросит меня навсегда, оставит в этой квартире, а само уйдет куда-то за горизонт, тающий в обнаженной паутине веток, готовой в любой момент взорваться зеленым пламенем молодой листвы, притаившейся в распухших, как больные десны, почках.
Все, что у меня осталось, это Вера. Я старался ее утешить, быть сильным и смелым в ее глазах, я повторял снова и снова, что все будет у нас хорошо, что все наладится, что надо только немножечко подождать. Она верила. Потом делала вид, что верит, стараясь меня не расстраивать.
А время... Время текло сквозь нас, врастая пылью в журнальный столик, диван, холодильник, врастая ногтями в фаланги пальцев, врастая сединой в виски. Дни окончательно превратились в серую пресную кашу, размазанную тонким слоем от пробуждения до сна.
- Еще пару дней, и у меня кончатся домашние дела: стирать нечего, гладить тоже. Можно, конечно, устроить генеральную уборку, протереть все антресоли, шкафы... вымыть палас, вылизать кухонную плиту до блеска, а дальше... Я бы с большим удовольствием помыла окна, вытерла их тряпочкой, но ты не разрешаешь, говоришь, это опасно.
- Был бы у нас не первый этаж, а третий...
- А чтобы от этого изменилось? Ты все равно сказал бы "нет". На улицу можно? Нет! По двору прогуляться? Нет! Окна? Нет! А что-тогда да?! Петь!
- Ты же все понимаешь, Вер.
- Чего я понимаю? По дороге, вон, машины бегают, троллейбусы, а мы тут сидим, как обезьяны в клетке. Я хочу выйти на свежий воздух! Весна, апрель, солнышко светит! Ну, пожалуйста, Петь! Только до угла дома, и сразу обратно.
- Какая же ты зуделка.
- Да, я такая! Значит, можно, да?! По глазам вижу, что да. Ура!
- Нет, нельзя, и ты сама прекрасно знаешь почему. Все, Вер, хватит меня мучить.
- Какой же ты мнительный. Увидел каких-то парней, и...
- И что?
- Испугался!
- Думай, что хочешь, но на улицу выходить я тебе запрещаю.
- Они гуляли, пели песни, смеялись, и все. У них в руках не было ни окровавленных бейсбольных бит, ни ножей, ничего. А ты за шторкой прятался, как последний... заяц, пока они не прошли.
- А я прятался. Прятался! Прятался! Солнышко у нее в одном месте заиграло, променада с мармеладом захотелось! Ты же видишь, что в телевизоре творится: в Европе людей расстреливать стали, и это, заметь, не кремлевская пропаганда, а правда. Да что там Европа, черт с ней. С Владивостоком потеряна связь, огромный город превратился в черное пятно на карте. Вер, хватит корчить из себя инфантильную дурочку. Возьми себя в руки.
- Ага, и как ты с утра до ночи смотреть новости без перерыва, а потом снотворное пить, чтобы уснуть? Нет уж! Лучше я буду инфантильной дурочкой.
- Ладно.
- Чего ладно?
- Иди проветрись... Хоть до угла дома, хоть до Театральной, хоть до площади Ленина. Разрешаю. Я устал с тобой спорить. Делай, что хочешь. Чего ты на меня смотришь? Одевайся. Джинсы в шкафу, туфли в коридоре. Иди.
- А ты что будешь делать?
- Я? Ну как? Выглядывать из-за шторки, бояться, новости смотреть. Как видишь, дел много, не заскучаю.
Моя маленькая смелая девочка оцепенела. Весь ее боевой настрой улетучился в одночасье. Алые капризные губки недовольно подрагивали, готовясь сказать что-то очень проникновенное и значимое. А вот глазки, наоборот, испуганно всматривались в пол, лишь изредка косясь на меня из густых черных ресниц.
- На улице прохладно и ветер, поэтому надень шарф, ладно? Иди, моя хорошая, иди, а я пока картошку почищу.
- Я ведь, правда, сейчас пойду!
- Я знаю.
- Может, вместе?
Как жалобно, будто слепой уличный музыкант пиликает на скрипке, а вокруг - холодная и безразличная толпа, равнодушно проходящая мимо, - никто не смотрит, никто не подает, вместо монеток в шляпу падают только капли дождя.
- Я одеваюсь! Видишь?!
- Вижу, вижу, продолжай. Сначала левую штанину, потом правую, потом молнию на гульфике. Вот, молодец, пуговку не забыла.
- Издеваешься?
- Нет, ну что ты. Раз решила, иди.
- И пойду!
- Удачи.
- Ну, ведь это не выносимо сидеть в четырех стенах. Я с ума схожу, а тебе плевать.
- Все, раздевайся, лягушка путешественница. Баста! Я знаю, что ты никуда не пойдешь. Ты знаешь, что я тебя никуда не отпущу. Вер, прошу, хватит меня мучить. Когда все нормализуется, я первый выбегу на улицу, а пока надо потерпеть.
- Ты правда бы меня не отпустил?
- А сама как думаешь?
- Не знаю. У тебя были такие злые глазищи и такой холодный голос...
- Не дождешься. Я бы, конечно, дал тебе обуться, даже выйти в коридор, но не более.
- Ты у меня тиран и деспот. Но самый лучший и заботливый в мире.
- А ты у меня истеричка. Минуту назад хотела уйти из дома, бросить меня одного, а теперь ластишься.
- Фу, грубиян.
- Давай мириться. Я тебя за это в щечку чмокну.
- Хорошо, но при одном условии: ты чистишь картошку.
- Шантажистка.
- Скажи, Петя, а мы не умрем?
Как тихо, как робко она это сказала, как будто пятилетний ребенок, первый раз задумавшийся о собственной смерти. "Мама, я правда умру как бабушка?"
- Нет, конечно. Мы для этого еще маленькие.
Я приветливо улыбаюсь из последних оставшихся сил. Я к груди ее прижимаю, будто верю в то, что говорил...
- Честно?! Честно?!
- Да...
- Я иногда лежу ночью и думаю, а вдруг это и правда конец, вдруг это все закончится? И так страшно сразу становиться, что хочется вскочить с кровати и побежать... и кричать... и плакать... А потом прикоснусь к тебе, такому теплому, мягкому, нежному, пахнущему спокойствием и силой...
- Вер, ну не надо, не надо себя накручивать, прошу. Я обещаю тебе, что все наладится, что все будет хорошо. Ты же веришь мне?! Веришь?!
Тра-та-та-та-та, та-та, пулеметная лента пуста. Я выстрелил все слова. Гильза - моя голова, язык - лепесток курка. Губы целуют врага. Зубы терзают плоть. Нежность злее свинца. Любовь от начала, любовь до конца. Тра-та-та-та-та, та-та. Сердце стучит, а в груди пустота. Тра-та-та-та-та, та-та!
- Когда все это закончится, я хочу уехать. Куда-нибудь очень - очень далеко, где будет только песок, море и мы, и еще небо бескрайнее, голубое, и никакого больше потолка над головой, ни каких стен.
- Обещаю: мы обязательно это сделаем. Купим билеты на самолет и полетим, полетим... над полями и городами, над реками и озерами, над высокими заснеженными горами. А когда приземлимся...
- Что-тогда?
- Тогда? Тогда мы окажемся в раю.
- Ты это так сказал, будто мы умрем.
- Нет-нет! Что ты? Наоборот! Мы будем живее всех живых! Мы будем совокупляться как кролики, объедаться до отвала, спать до обеда и только под вечер, устав от объятий и ласк, будем выходить из номера, чтобы окунуться в соленые волны океана. А потом мы ляжем на песок и начнем бесстыдно показывать звездам и луне наши голые розовые попки.
- А если кто-то увидит?
- Мы снимем маленькое бунгало с собственным пляжем и высоченным забором. А если ты так боишься извращенцев и любителей подглядывать, то я найму слепого снайпера, он будет сутки напролет сидеть на крыше, стреляя во все, что уви... услышит.
- Не хочу слепого снайпера, не хочу высокий забор. Хочу, чтобы все это закончилось.
- Закончиться. Я тебе клянусь.
Закончиться, обязательно закончиться. Больше не понадобится притворяться, что я сплю, когда ты обнимаешь меня по ночам, когда чувствую спиной как сильно стучит твое сердце, как оно боится и плачет, пока мои открытые глаза трусливо вжимаются в подушку.
Я не могу, я физически не могу тебя утешить, успокоить. Только повторять, как попугай: "Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо".
- Все будет хорошо, Вер. Ты мне веришь?
- Да. Да. Да.
Ее руки нежно обнимают, пальцами вцепившись в позвонки, сквозь тоску под ребра прорастая, как снежинки тая, тая, тая, слезы мне на сердце оставляя красные от крови и любви...
- Смотри, наконец-то вышло солнышко. Наверно, ты наколдовал?
- Нет, не я, к сожалению.
-Как хорошо за окном: птички поют, теплый ветерок дует. Совсем скоро май, а там и до лета рукой подать. Снова можно будет ходить в босоножках, и, может быть, даже без трусиков, как ты любишь.
- Да, скоро лето.
- Хватит куксится! Я только успокоилась, пришла в себя. Не вгоняй меня в депрессию своей грустной физиономией.
- Я не вгоняю, просто картошку чистить неохота. Может, макарон сварим или кашу?
- Нет, я хочу картошку. Иди, чисти.
- Иду, иду.
- А я пока на балконе посижу, книжку почитаю. Как закончишь, позовешь, - я так уж и быть тушенку на сковородке погрею, а то ты ведь не умеешь, или вернее, не хочешь.
- Как говорил Винни Пух, "и то и другое, и можно без хлеба".
- Лентяй!
- Еще какой. Ладно, иди грейся на солнышке, а я пока штаны с картофелин постягиваю.
- Эротоман к тому же. Ну, я пошла. Если порежешь пальчик - зови, перебинтую.
Внизу, под мойкой, в темноте стоит ведро с картошкой, и на душе опять светло, хоть и чуть-чуть, немножко. Ножом срезая кожу-кожуру, обрубки белые в кастрюлю погружая, я вас на адском пламени сварю и голод свой тотчас же утолю, вас пережевывая и глотая...
"Дзынь-дзынь", - надрывается разбуженная телефонная трубка. "Дзынь-дзынь", - доносится из комнаты, как будто из другой Вселенной. Дзынь-дзынь разрушает сладковатую удушливую тишину, въевшуюся в стены как плесень. Дзынь-дзынь. Неужели кто-то вспомнил о нас?
- Алло.
- Ооо, здорово, чувак! Чувак, неужели это ты?! Черт, не верю. Ааа! Вадик, Вадик, я до него дозвонился, а ты не верил! Петруха, братан, приезжай к нам. У нас тут просто нереальная веселуха! У нас тут всего много: баб, выпивки, травы, кокса - все, что пожелаешь! Только тебя с Веркой не хватает. Вадик! Вадик, падла, ну где ты там бродишь?! Я дозвонился, дозвонился! Уф, черт... Ща, чувак, пять сек... Сука... Эээ, эээ... Дермовый конья... Эээ, хм, хм, твою мать, вырвало малость. Алло! Ты вообще тут, Петрух, или... я не туда куда-то попал? Алло! Алло.
Музыка, очень много музыки. Громкие ухающие басы, толкаясь и споря между собой, пытаются все разом залезть в мое ухо. Еще я слышу голоса, много голосов, разбитых вдребезги, расколотых на куски. Они пытаются что-то сказать, прокричать что-то очень важное, значимое, но ничего не выходит.
Только шум - волна за волной.
Только шум - стена за стеной.
Только шум двойною сплошной.
Только шум говорит со мной.
- Чувак, ты тут?
- Да.
- А чего тогда молчишь? Давай приезжай к нам и Верку с собой бери.
За балконной дверью столько света, что кажется, еще немного, еще чуть-чуть - и тонкое хрупкое стекло не выдержит и обязательно лопнет, разлетясь по комнате раскаленными искрами, острыми на ощупь и сладкими на вкус. Острыми, как первый перочинный ножик. Сладкими, как петушки на палочке из далекого детства. Детства, где я бегал босиком по извилистым пыльным тропинкам. Детства, утоляющего жажду парным молоком. Детства, разбитого на тысячи воспоминаний. Детства, закатившегося за горизонт.
- Черт, как я мог забыть: ты же у нас безлошадный. Ладно, ща Вадика найду, он потрезвее, и приедем. Вадик, сука! Вадик, ты где?!
Солнце еще так высоко. Кажется, этот день будет длиться вечно...
Мир застынет, запутавшись в стрелках часов.
Шар земной перестанет кружиться.
И мгновенье меня уведет за собой.
Больше сердцу не надо биться.
- Андрей, я не знаю. У меня что-то настроения нет. Извини, давай в другой раз.
- Ты что, чувак?! Какой другой раз? Его может и не быть совсем - конец света не сегодня-завтра. Настроения у него, блин, нет. А у кого оно есть? Короче, мы сейчас приедем. Вадик, тварь ты такая, выходи. Надо за Петрухой съездить, я ему наконец-то дозвонился. Вадик, черт лондонский, ау!
- Не надо. Я не хочу, правда. Спасибо, Андрюх, но без нас.
- Да какой без вас? Ты чего?! Я тебе со вчерашнего вечера названиваю, сеть не доступна была, падла. Хорош динамо включать. Говорю, у нас тут все: еда, вода, бабы, ганджубас.
...
В бледно-желтой лимонной пелене проступающего заката твои волосы черным облаком проплывают по голубому небу волна за волной, волна за волной...Ветер шепчет свои тайны тебе на ушко... Ты кокетливо улыбаешься ему в ответ... Над тобою старушка Луна седины серебро считает, дожидаясь подругу Ночь...
Ты так близко и так далеко за стеклянной стеной окна.
В этом мире я не один, в этом мире ты не одна.
...
- Петрух, я тебе реально говорю: кончай ломаться как пионерка. Ну чего вы дома как пенсионеры сидите? Дайте лучше к нам. Мы каждую ночь салют запускаем: бабахает так, аж земля под ногами ходуном ходит. Икра - ложками, бабы - гроздьями. Хотя Анька обижается, но ничего, я ей тоже разрешу, наверное, сейчас можно. Сейчас все и всем можно. Только осторожно. Да, братан, все, отговорки не принимаются. Нахожу Вадика, - Вадик, сука, где тебя черти носят! - и мы через сорок минут у тебя, а еще через сорок - ты у нас. Короче, жди.
- Нет. Андрей, я не хочу, не надо, не приезжай! Я... Это не мое, пойми.
- С каких это пор? Или думаешь, я забыл, как ты в студенческие годы зажигал? Нет, братан, это твое, как ни крути. Ща, ща! Вадик вон идет. Я Петрухе дозвонился, а он, чудик, -представляешь? - к нам ехать не желает, видите ли. Вконец оборзел, паразит. Ты это, переубеди его, а я пока пойду, кокса зюкну малость, чтоб протрезветь. Но за рулем все равно ты.
- Ну, здравствуй.
- Привет.
- Вижу, Андрей крепко на тебя насел и не отпускает, к нам привезти хочет. А ты, я так понимаю, сопротивляешься. Решил это светопреставление дома встретить в теплой семейной обстановке. С печеньем и горячим чаем.
- Можно и так сказать.
- А можно сказать иначе. Например, ... Хотя нет, не буду, не хочется. Счастливый ты человек, Петр: умрешь в объятиях любимой женщины, или она в твоих, тут уж как повезет. Но будем надеяться, что это случится как в сказке: в один день и в одну секунду. Да, Петрух? Ты ведь этого хочешь? Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я... Грустно, чертовски грустно, а еще больше обидно: жизнь прошла мимо как товарный поезд. А что я успел? Посчитать вагоны? Ааай, даже вспомнить толком нечего, одна сплошная глина брызжет из-под колес, - ту-тух, ту-тух. Я завидую тебе, Петрух. Ладно, удачи. Насчет Андрея не беспокойся, его я беру на себя, - никто к тебе не приедет. Празднуйте конец света спокойно.
- Спасибо.
- Да не за что. Ну все, хватит! Не люблю сантиментальных прощаний. Еще расплачусь не дай бог. Какой тогда из меня циник и сноб, согласись.
- Ты очень хороший друг.
- Правда?
- Да.
- Вере от меня привет передать не забудь. Прощай.
- Подожди. Поговори еще немного со мной. Я... просто... Не с кем больше, понимаешь?
- А как же...?
- Да никак. Она делает вид, что все нормально, я - тоже. Она через день рвется пойти погулять, хотя боится выйти даже в коридор, я смотрю на мир сквозь щель между шторой и стеной, а по ночам оба делаем вид, что спим, ворочаясь каждый в своих мыслях. Я не могу признаться себе, а уж тем более ей, в том, что боюсь, очень боюсь вируса, апокалипсиса, неизвестности, боюсь людей, проходящих за окном, боюсь новостей по телевизору. Зачем я их только смотрю, не понимаю. Я устал твердить ей, что все будет хорошо, устал вытирать чужие слезы, когда самому хочется разреветься, устал ждать неминуемого конца, каждые пять минут поглядывая на часы...
Ты за стеклом, за стеною стекла. Ты одета в мою фланелевую в бордовую клетку рубаху, безвольно дрожащую на ветру, словно парус потерявшегося в море корабля. Волны бесчисленных складок бегут от одного рукава до другого, не встречая на своем пути никакого сопротивления - только смирение, только забвение, только покой...Твои маленькие ладони тянутся в пустоту голубого неба, пытаясь дотронуться до падающего в закат солнца, ухватить последние гаснущие лучи, чтобы сохранить, чтобы запомнить, чтобы не ум... Моя фланелевая в бордовую клетку рубаха больше не может тебя согреть.
- Какой ты дурак, Петрух. Вирус, апокалипсис, конец света... Какое это имеет значение, если ты не одинок, если рядом есть та, которую можно обнять? Ладно, я пойду. Второй половинке - от меня привет.
Все. Остались только гудки. Только гудки в моей пустой голове. Его голоса больше нет.
Только гудки воют холодной метелью,
Загоняют под кожу острые льдинки.
Ни слезинки не упадет, ни слезинки.
Только гудки, как пустые собачьи будки, скулят
И ни слова, ни слова не говорят.
Только гудки... только гудки...
Мир не сжалился. Мир сжал меня в кулак, как граненную стопку водки, выпил до дна и разбил об пол, на счастье, так, что-только осколки полетели в разные стороны, - не собрать, не склеить. Зачем я поднял эту чертову трубку? Почему не выкинул ее в окно? Наивный дурак, ты думал, ты кому-то нужен? Ты правда в это верил? Ничего нет, и никогда не было. Только зияющая пустота внутри, в которую можно бесконечно падать, надеясь, что там что-то есть, хотя бы чертового дно.
Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Господи, сделай так, чтобы все было как раньше. Верни мне мою жизнь, ведь она тебе не нужна. Оставь ее! Прошу, умоляю, Господи, Господи...
Я чувствую жар, ползущий по коже,
Губами - соленый и едкий пот.
Ладони промокли, но высохли слезы,
Как на асфальте чей-то плевок.
Давит грудная стальная клетка
На легкие, что разучились дышать.
Сердце - пиратская черная метка,
Стук, от которого не убежать...
- Что с тобой, Петенька? Ты сам не свой. Что-то случилось?
Все уходит, все растворяется в небытие. Зыбкая, иллюзорная пелена кошмара, прилипшая к ресницам, истончается. Сквозь нее начинает пробиваться робкий солнечный свет, такой теплый и мягкий, что в нем хочется искупаться, как в летнем июльском озере.
- На улице так хорошо, тихо, птички поют, а ты тут совсем один.
Твои руки пахнут ветром, весною.
Твои руки пахнут парным молоком,
Полевыми цветами, рассветом, росою.
Твои руки пахнут постелью и мной.
- Я думала, ты придешь и обнимешь крепко-крепко, как умеешь только ты.
- Я был занят... Я чистил картошку.
- Не ври. Ты опять насмотрел своих новостей?
- Да, немножко, совсем чуть-чуть. Прости.
- И что за страсти-мордасти там показывали сегодня?
- Не знаю, не помню. Какая разница? Это все равно уже ничто не изменит.
- Не говори так, слышишь? Никогда!
Нежные, почти невесомые, как перистые облака, объятья в одну секунду превратились в холодное стальное кольцо, стиснувшее мою грудь как вишневую косточку. И вдруг мне стало так легко, так хорошо на душе, так спокойно.
- Никогда, никогда! Вер, клянусь.
Мои губы сами собой растянулись в улыбке, мечтающей только об одном - поцелуе, пьянящем разгоряченную кровь.
- Ты самый-самый сладкий мальчик на свете.
- А ты самая сладкая девочка.
- Петя, только прошу, пообещай мне больше не смотреть этот чертов телевизор.
- Обещаю.
- Давай притворимся, что этого вируса, конца света не существует. Даже мира за окном нет. Есть только мы и никого больше.
Так мы и сделали: притворились...
Мы ели картошку с тушенкой и притворялись. Мыли посуду и притворялись. Смотрели комедию "Иван Васильевич меняет профессию" и притворялись. Играли в карты на раздевание и притворялись. Занимались сексом и притворялись. Спали в обнимку и притворялись. Утром чистили зубы, глядя в зеркало, и притворялись. Грели на сковородке вчерашнюю картошку на завтрак и притворялись. Опять мыли посуду и опять притворялись. Опять смотрели какую-то комедию и опять, опять притворялись... Снова и снова. Снова и снова. Мы жили как в сказке... Только была одна проблема мы знали, мы оба знали, что все не настоящее, и мир за окном никуда не исчез, и мы в нем не одни... Господи, но как же нам хотелось, чтобы это была правда... Иногда тайком я смотрел новости, вернее пролистывал их со скоростью пули, чтобы не так бояться, иногда она считала банки с тушенкой и пакеты с гречкой и макаронами. Мы притворялись, понимаете? Притворялись! Что все хорошо, что ничего не изменилось... Так продолжалось несколько дней, и каждый новый прожитый день понемногу отщипывал от нас. Но мы держались, мы не отчаивались. Мы очень хотели верить в сказку. "Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете. и бесплатно покажет кино... И наверно оставит нам в подарок пятьсот эскимо".