Пыльная грунтовка кривилась через коренастые сосняки, мимо пятен озёр, болот с голыми скелетами высохших деревьев. Наконец под белой чашей неба разлилась до горизонта синяя гжель моря. По обочинам, как грибы - перестарки, ржавела раскуроченная техника. Сосняк упёрся в берег моря. Бревенчатым хламом изб, сараев, бань деревня впечаталась в шероховатую скалу над маленьким заливом. Изъеденная до черноты дождями деревянная церковь с колокольней немощно протыкали крестами шелк неба. Гнутая улица настилом из горбылей пружинила вдоль берега. Над водой галдели чайки. Первым делом поднимаюсь на покатый верх скалы, снимаю рюкзак и, не отрываясь, долго смотрю на бугристую яшму прибрежных островов, изгрызенный берег - кругом врачующая смесь воды, валунов, сосен. Морская синь ломит глаза как детский рисунок. Тихо, прекрасно, безлюдно! Сердце моё колотится.
- А мы тебя только к вечеру ждали,- передо мной стоит Паша. Добрые серые глаза на загоревшем лице, ветровка, армейские штаны, обрезанные по щиколотку резиновые сапоги на босу ногу.
- Да как-то всё срослось на этот раз: сначала ягодник на мотоцикле подвернулся, потом бригада дорожников, - обнимаю его за плечи.
- Повезло,- соглашается Паша,- а помнишь, как тем годом прогулялся от развилки двадцать пять километров с рюкзаком и сумкой до деревни?
- Лучше не вспоминай.
- А я смотрю, вроде ты,- он надевает солнцезащитные очки в пластмассовой оправе.
- Красавчик! - констатирую я.
- Воскресенье - жизнь в розовом свете!- смеётся помор.
- Тебе,- протягиваю пачку "ВИНСТОНА",- остальные в сумке.
Повертев пачку, Паша вытряхивает сигарету, закуривает, глубоко затягивается:
Слабоваты, после нашей "Примы". Ветерок сносит облачко табачного дыма.
- Ладно, не выпендривайся,- оглядываюсь по сторонам - рядом с заколоченной Никольской церковью, как и год, и два назад, пасутся телята, серые комья овец щиплют траву на каменистом склоне прямо над избами. Словно и не было целого года разлуки. Всё это время меня тянуло в грубоватую гридинскую повседневность. Помню, как первый раз пытался узнать у местных название храма.
- Как церковь называется?- любопытствую у тётки в галошах на толстые шерстяные носки, которая развешивает бельё рядом с баней метрах в сорока от памятника архитектуры.
- Церковь,- просто отвечает она.
- Вижу, что церковь, а называется как?!
- Я же тебе говорю - церковь! - удивляется тётка.
- А название у церкви есть?! - продолжаю наседать.
- Да я ж тебе говорю, церковь!- не понимает моей настырности тётка.
Название храма узнал уже в Москве, заглянув в описание церковных древностей Олонецкой губернии. С конца шестидесятых годов любопытствующая публика просили в сельсовете ключ от храма, чтобы посмотреть старые иконы. В результате всё древнее благочестие растворилось в московских и ленинградских квартирах, что-то наверняка уплыло за границу.
- Пошли в избу, мама рыбников напекла,- прервал воспоминания Паша.
Под ногами всё время радостно мешалась собака.
- Твоя?
- Моя, ещё прошлой осенью, как ты уехал, сестра с Петрозаводска привезла,- Паша ласково потрепал собачатину за загривок.
- Как столица?
- Ещё чуть-чуть и окапитализдит в конец.
- У нас тоже колхоз дал течь и раскололся пополам. Мы с Евгешей в новый подались, рыбачим сей год на Кабацких лудах.
- Красивое место?
- Завтра сам увидешь.
- Ну, а Гридино чем дышит?
- На прошлой неделе в Норвегию новый председатель зарядил целый трейлер берёзовых веников для ихних саун. Два дня мужики грузили экспортный товар, а пред. выкатил за всё про всё пять бутылок норвежской водки.
- Напарил он вас с оплатой.
- А в Москве почём берёзовые веники?- прощупывает Паша конъюнктуру.
- У Сандуновских бань по двести рублей просят за штуку.
- Какие бабки мимо кармана пробежали, надо было к вам в Москву везти,- Паша берёт мою сумку, я надеваю рюкзак, и мы спускаемся в деревню.
Как и прошлой осенью на скамейке под рябиной сидит пьяный Олег с дурацки серьёзным лицом, рядом роняет голову на грудь Максим - оба в тельняшках и броднях.
- Привет, Москва! Снова к нам?!
Подхожу к мужикам, здороваюсь, паша угощает их "Винстоном".
- Спиртику нету?- давит меня взглядом Максим.
- Нету,- развожу руками.
От почты цокают каблуками две розовощёкие девицы, сиськи колыхают вырезы, во рту сигареты.
- Паш! Вечером в клуб придёшь?- кокетничает подведёнными глазами рыжая.
- Там видно будет,- с ленцой промурлыкал Паша.
В поморской деревне он считался завидным женихом: не пьющий, работящий, симпатичный. Паша был перекормлен вниманием женского пола. Обычно, когда после двух - трёх недель на тоне, мы возвращались в деревню, вечерами он постоянно романился, возвращался домой только утром, усталый и довольный.
Жил Паша с матерью в здоровенной избе, если верить табличке, на рубленой стене, изба охранялась государством как памятник архитектуры второй половины девятнадцатого века.
Две старших сестры с семьями жили в Петрозаводске, ещё одна учительствовала где-то в Карелии, младшая училась в райцентре, брат Евгений с женой и двумя маленькими сыновьями жили здесь же, в Гридино. Вместе братья рыбачили.
К моему приезду готовились: младшая сестра, приехавшая домой в отпуск, вымыла всю избу. В окна горницы ломилось ультрамариновое море, как рубанок по дереву, через залив скользила колхозная дора. В красном углу, среди кружевных салфеток, маленькими солнцами горела пара начищенных складней и восьмиконечный крест "Распятие" девятнадцатого века. На краю стола пыхтел электрический самовар, поленницей лежали свежепосоленные сиги на тарелке, рядом миска сиговой икры с кольцами лука, и подрумяненный рыбник . Я усилил натюрморт бутылкой кристалловского "Привета". С Евгешей и Пашей быстро обрезали треть бутылки, поморы вышли покурить, я следом.
- Удачное было лето? - спрашиваю у братьев.
- Уловистое лето. Хорошо попадало,- раздумчиво дымили "Винстоном", мяли подбородки, морщили лбы братья. Глядя на них, почему-то вспомнил резных деревянных апостолов, которые украшали алтарные врата русских церквей. Такие же простецкие мужицкие лица, только бородатые.
Косые тени исполосовали деревенскую улицу. Стену колхозного амбара сутуло отирали спинами подростки, из магнитофона несло попсятиной.
На косматых водорослях лежали обсохшие карбасы. Вода ушла, обнажилось грязноватое, скользкое дно.
- Море откатило,- кивнул Паша на обезвоженный залив.
Как будто и не уезжал - вокруг те же лица, те же разговоры.
Сидим на берегу, Евгеша грустно рассказывает деревенские новости. Очередной председатель колхоза живёт за шестьсот километров от Гридино в заполярном Мурманске, на рабочем месте бывает наездами, следит за вывозом выловленной колхозниками сёмги и горбуши, равнодушно смотрит, как разваливается колхоз. Держится деревня на плаву только за счёт траулера, приписанного к мурманскому рыбному порту. Ещё в советские времена многие поморские колхозы обзавелись рыболовецкими судами, ходившими на промысел в Баренцево море. Палтус, треска, пикша приносили хозяйствам неплохой доход. Колхозные траулеры поддерживали немудрёную деревенскую инфраструктуру. Теперь всё изменилось, хозяйства рассыпались на глазах. Единственное, что давал колхоз своим рыбакам - бесплатные путёвки на сезонный отлов сёмги на тонях, снабжал горючим, покупал у рыбаков улов по твёрдым расценкам. Сёмга в этих местах валюта, за ней приезжают перекупщики, рыбнадзор следит, чтобы рыбаки не разбазаривали улов.
- Слышь, Вадим,- дымит Паша в мою сторону,- в ту среду ночью к нам на тоню заходит какой-то мужик и с порога спрашивает: рыба есть? Олег спросонья: Скока надо?
- А у тебя много?
- Пять рыбин!
- Давай всё!
Олег вскакивает, пихает ноги в сапоги, спешит на улицу и приносит припрятанную сёмгу.
- Взвешивать будем?- интересуется Олег.
- Обязательно, - и мужик предъявил корочки инспектора рыбнадзора.
Остальные, суки, притаились у избушки. Составили протокол, рыбу изъяли, Олега штрафанули, пообещали билет отобрать, если будет рыбу налево продавать.
Олег тот ещё удалец. Пару лет назад он напросился с мужиками на охоту. Своего ружья у него нет, уломал соседа дать двустволку, тот сначала не хотел, как будто чувствовал, чем дело кончится.
Бродили охотники до вечера, пили чай, курили, выпивали. Захотелось Олегу в туалет, приставил он ружьё к какому-то дереву и.... напрочь забыл про оружие.
Мужики через какое-то время интересуются, из чего Олег стрелять будет, тот долго суетился в лесу как потерявшийся пёс, силясь вспомнить, где оставил двустволку, но так и не нашёл.
В деревне ещё долго вспоминали, как Олег просрал ружьё.
- Лёгок на помине,- смеётся Евгеша.
У воды чавкает броднями Олег, увидев нас, он вынырнул на половине пластиковой фляги "Арсенального".
- Паш! Слышь, кредитни бензинчику - завтра на тоню, а у меня бак пустой.
- Так в колхозе выдавали в начале месяца,- хитро щурится Евгеша.
- Выдавали,- не спорит Олег, - так, что с того - уже нету. Паш, ну чё-о?!
Тягучий, однообразный, словно лапша "Доширак", олегов голос ещё долго надоедал.
Деревенские за то, что я всё время фотографировал, прозвали меня корреспондентом. Как-то снимал камни на острове Лесоватый, совсем рядом с деревней, увлёкся, не заметил бабку, собиравшую бруснику. В деревне она сказала Паше: Чой-то, шпионишка твой всё высматривает на острову? Всё фотографирует?
Паша долго подтрунивал надо мной.
Олег ещё раз перекурил с братьями и зашлёпал по няше в конец деревни. Где-то на костре булькало рыбье варево для собак - вечер упоительно пах ухой.
Цветистая мозаика берега набухала вечерними тенями. С моря тянуло прохладой.
- Утром пойдём по полной воде,- сказал Паша.
- Ну, что, Вадим, завтра ухи из сёмги похлебаем, если попало за выходные,- лыбится Евгеша, - помнишь свою первую поморскую уху?!
Ну, как такое забудешь, хотя с тех пор прошло уже пять лет.
В тот первый приезд в Гридино меня ошеломило буквально всё - чистый, неразбавленный ультрамарин моря, лобастые валуны, голубой шёлк неба, сизый плавник по берегам, похожий на скелеты тиранозавров, запах ухи, водорослей, коты, дожидавшиеся рыбаков на причалах, рыбацкие сети на вешалах, чайки над заливом.
Стоило отойти от деревни, как я был один, ни звука не доносилось ниоткуда. Было печально - хорошо, перед глазами плыли, наслаивались картинки, впечатления налипали одно на другое.
Жил я в колхозной общаге, в маленькой комнатке с видом на залив, соседи за стенкой попались тихие, не донимали.
Целыми днями я снимал деревню, море, камни. Вечерами заворожено смотрел со скал на фиолетовое зеркало воды, чернильные тени островов, крутолобые валуны, наваленные повсюду. Непривычно длинные закаты с обгоревшей окалиной облаков, солнце, сползавшее за далёкий лес. Ночью битым хрусталём мерцали на небе звёзды, становилось сыро и промозгло.
Время вязло и останавливалось, хотелось, что бы это никогда не кончалось.
В деревне пьяный бубнёж поморов, которые всё лето и до поздней осени ловят, шкерят, солят рыбу, едят рыбу, говорят про рыбу.
По всему колхозному берегу от Сухой губы до Лобской, в немногочисленных избушках - тонях, рыбаки варят уху, пьют крепкий чёрный чай под байки про рыбу. На выходные они возвращаются с тоней в деревню, парятся в бане, пьют водку, разговаривают про рыбу, даже собак кормят рыбным варевом из трески, пиногоров, зубаток, которое готовят в больших котлах на костре по два - три часа. Её величеству рыбе подчинена вся здешняя жизнь.
За неделю я исходил окрестный берег, излазил скалы, обогнул крохотные заливчики, даже загорал на берегу моря. Очень хотелось на рыбацкую тоню, в деревне присматривался к редким рыбакам.
Пару раз встречал шумного, плотного мужика с весёлым взглядом в линялой офицерской рубашке и броднях. Когда увидел его у сохнущих на вешалах сетей, подошёл, поздоровался и с ходу попросил взять меня на тоню.
- Это будет тебе дорого стоить!- выпятил мужик живот, который и так и вываливался из офицерской рубашки.
- Кредитки к оплате годятся?
- Магазин знаешь где,- приземлил помор.
- Сколько брать?
- Скока унесёшь!
- Ну, я за топливом.
- Валяй, в два часа с вещами на этом месте,- распорядился рыбак.
Так я познакомился с Евгешей.
Затарившись двумя пузырями "Русской", с половины второго я нетерпеливо пританцовывал возле карбаса.
- Помогай давай!- помор нёс к воде сумку с домашним хлебом, ведро картошки, рюкзак. Погрузили всё добро в карбас, сверху мой рюкзак.
-Греби, давай к доре!- уселся на корму помор.
Я зашлёпал вёслами по воде.
Перегрузили вещи и продукты в стоявшую на рейде колхозную дору.
Евгеша проворно выбрал якорь, обтёр руки ветошью, запустил движок, запахло соляркой. Бутылочного цвета вода побежала назад, за нами увязались чайки.
Лавируя между разрывами в каменистой гряде, выскользнули сначала в узкий неглубокий проход между деревней и островом Лесоватый.
Слева по борту остались два маленьких изломанных заливчика, потом залив побольше с парой будто нарисованных островов, далеко впереди коричневел высокий, словно литой, скалистый берег, мысом уползающий в море. С другой стороны, внизу у воды, лепилась пара седых избушек.
- Тоня Большая,- показал на них пальцем Евгеша, - самая первая по этому берегу, здесь блатные рыбачут,потом будет Пурнаволок, Крестовая, Сонручей и наша Шаромбуги.
Незнакомые названия приятно будоражили воображение. Холодный ветерок забирался под куртку.
Голый каменистый остров не на долго накрыл нас своей тенью. Дору слегка покачивало, как на ухабах. Ветер рвал на мачте выцветший флаг. От воды тянуло холодом, в рубке было тепло, пахло соляркой, рыбой и водорослями, уютно постукивал движок.
- Фотографируй!- расщедрился Евгеша,- места у нас красивые, всё художники с Ленинграда раньше приезжали рисовать.
Почти сорок минут мы шли до дальнего мыса, дора лениво переваливалась с волны на волну, когда они расступались, наш кораблик проваливалась между горбами.
- Пурнаволок!- Евгеша ткнул пальцем в сторону двухэтажной блочной коробки с паутиной антенн, мачтами, неуклюже - приземистыми ёмкостями - цилиндрами для горючего на скалистом берегу. На деревянной вышке скучал часовой с автоматом. Поодаль несколько бойцов вяло пинали мяч на фоне выцветшей наглядной агитации. Два офицера в зимних бушлатах укладывали сети в дюралевую "казанку". Один из них помахал нам рукой.
- Связисты,- прокомментировал Евгеша,- летом в клубе подрались по пьяни с нашенскими, ну деревенские дали им шороху!
- А сама тоня где?! - вертел я головой.
- Там в заливчике, с моря избушку не видно.
Впереди блестела на солнце голая каменная глыба с парой больших деревянных крестов на макушке.
- Что за остров?
Карбас луда, здесь треска хорошо попадает, вояки всегда у острова сетки ставят.
- А, что за кресты?
- Не знаю, давно стоят, ещё отец мой с мужиками ставили на месте старых погнивших.
Евгеша сделал большой крюк, обходя остров со стороны открытого моря, чтобы я смог сфотографировать.
За Пурнаволоком берег стал ниже, камни нежно - розового цвета выпирали из-под мха, в стороне чахло топорщился горелый лес с лиловыми пятнами иван-чая.
- Байдарочники лет семь назад костёр оставили незагашенный, потом вояки и мы три дня тушили лес,- вздохнул Евгеша.
Наконец дора зашла в большой залив и встала на якорь далеко от берега.
- Конечная, Шаромбуги! - Евгеша наслаждался произведённым на меня эффектом,- мы с Пашкой сей год тут рыбачим.
Рядом с избой на вешалах сохли сети, загорелый парень в тельняшке и оранжевой робе, сноровисто погрузил в карбас несколько серебристых поленьев сёмги, сел на вёсла и стал выгребать в нашу сторону.
- Паша, давай быстрей: надо успеть рыбу сдать на склад, а то Ванька закроется скоро,- поторапливал брата Евгеша.
- Сбегаешь ещё разик со мной в деревню? А потом сюда вернёмся,- предложил весело помор.
- Конечно!- сразу согласился я.
Пройти ещё раз по морю, поснимать берег, скалы, острова, заливы - об этом можно было только мечтать.
Евгеша торопился, дора сноровисто прошла мимо Карбас луды. У засиженных чайками камней, покачивалась на мягкой волне "казанка" с Пурнаволока, офицеры - связисты ставили сети.
Перед деревней мы вильнули в залив с крутыми берегами, к воде сползал скособоченный сарай, у раскрытой двери курил широколицый мужик в ватнике и кроличьей шапке.
- Чё так долго, я уже уходить собрался! - недовольно крикнул кладовщик Евгеше.
- На таком движке не больно разгонишься! Давай принимай!
Мужик ловко поймал разлохмаченную чалку, намотал её на лом, вбитый между камнями.
Евгеша быстро перетаскал рыбу в амбар, кладовщик взвесил, записал в тетрадку.
- Щас по - быстрому смотаемся в деревню - надо родственников забрать и обратно на тоню: чай пить,- Евгеша с прилипшей к сапогам перламутровой чешуёй, снова встал за штурвал.
Минут через пятнадцать отшвартовались напротив Никольской церкви.
- Подожди, я скоро! - Евгеша, стуча сапогами, ловко перескочил в карбас, который всю дорогу болтался у нас за кормой на толстой верёвке. В несколько гребков он достиг берега.
Оставшись один на доре, я с упоением снимал из заливчика Никольскую церковь, телят и деревню с карбасами на переднем плане.
Наконец на берегу появился Евгеша, забористо матерясь, он вывел на берег двух пьянющих мужиков. Один здоровенный, ряшка с ведро, лапищи как чайники, другой с глазами как крыжовины на растянувшейся в резиновой улыбке физиономии.
Оба в зимних офицерских бушлатах на зелёные форменные рубашки, в брюках с красным кантом.
-Эти вояки откуда здесь?- мелькнуло у меня в голове.
Под заковыристые Евгешины матюки, родственники долго и бестолково грузились сначала в карбас, потом пересаживались в дору.
Наконец Евгеша встал за штурвал. Вода под смолёным носом доры зажурчала и запенилась, деревня стала удаляться.
Родственники мешались повсюду. Второй, Вова, вскоре захрапел на корме; богатырь Вася втиснулся в рубку и порывался порулить. Евгеша кое-как выставил родственника на свежий воздух. Вася, не долго думая, растолкал Вову, вдвоём они употребили пол бутылки водки, через какое-то время, в открытом море, оба захотели в туалет и долго писали мимо борта прямо на палубу и на собственные сапоги.
- Што ж, вы так нажрались?! До тони дотерпеть не могли?! - раздражённо морщился Евгеша.
- Сынки!!! Дембель неизбежен!!! - хрипло горланил Вася, когда дора проходила мимо воинской части.
Вова семафорил пустой бутылкой.
Бойцы на берегу провожали нас грустными глазами.
Дору покачивало, поскрипывали деревянные борта.
Пьяные Евгешины родственники поднадоели, хотелось побыстрей добраться до тони. Фотоаппарат я убрал в кофр ещё при погрузке пассажиров - от греха подальше.
Наконец бросили якорь, от тоневой избушки отвалил карбас с Пашей. Через десять минут мы были на берегу.
Паша остался у воды шкерить сёмгу на уху, мы в четвером понесли вещи в избу.
Евгеша сноровисто затопил печку, достал из сумки домашний хлеб, чай, сахар, я вытащил две бутылки водки, Вася с Вовой сразу повеселели, Евгеша взял ведро и отправился за водой.
- Ну, москвич, щас попробуешь настоящую поморскую уху! - пообещал Вася,- это тебе не ваш городской рыбный суп!
За весь день я не поел ни разу, и перспектива похлебать настоящей поморской ухи из сёмги, выглядела заманчиво.
Евгеша опустил в кипящую воду сёмужью голову, жабры и немного печени и бросил щепоть соли.
- Клади больше!!! - гремел шебутной Вася, схватив миску, он вывалил в воду целую горку печени.
- Не много?! - забеспокоился Евгеша.
- Да, ты, чё-ё?!- пьяно изумился Вася,- в самый раз будет!!!
- Это у вас в Москве кладут картошку, специи всякие, вот и получается рыбный суп! - громил Вася в моём лице всю рыбную кулинарию,- а поморы настоящую уху варят просто: из головы, плавников с жабрами и печёнки, а рыбу варят отдельно и едят после ухи, понял?!
Я верил напору знатока.
Скоро в избе тошнотворно запахло расплавленным рыбьим жиром. Печка душила дымом из многочисленных щелей, чадила соляркой коптилка; за мутными стёклами окошек выдыхался закат.
Евгеша водрузил в центр стола закопчённый котёл с янтарного цвета ухой. Толстый блин рыбьего жира покачивался на поверхности, из-под него таращила вываренные глаза раздувшаяся рыбья голова.
Бригадир Евгеша разлил по кружкам. Мужики с оттяжкой кинули водку в рот.
Без огненной воды уху хлебать было нельзя - организм категорически отказывался принимать рыбий жир в промышленных количествах.
- Ты, чё-ё, москвич прибздевши?!- Вася с подозрением таращился в мою сторону.
Бригадир разлил по второй.
- Ничего ушица, наваристая,- шмякнул пустую кружку на стол Вова.
-Бункеруй, не жалей!!! - Вася пододвинул миску Паше за добавкой.
Судя по ощущениям, уха с водкой рапределились в организме слоями: толстый слой рыбьего жира и тонюсенькая прослойка водки.
В избе стало жарко, удушливо накурено, пьяный разговор перескакивал с темы на тему.
Мысли бестолково разбегались, палёная водка ударила в голову.
Вася с Вовой оказались неплохими мужиками: Вася строил жилые дома в Петрозаводске, был награждён почётной грамотой главы республики Карелия, про него писали петрозаводские газеты, публиковали фотографии.
К поморам Вася никакого отношения не имел - он родился в Ленинградской области на реке Оять, в лесном краю, после армии пошёл работать на стройку, женился на Евгешиной и Пашиной сестре, у них растут двое детей.
Вова тоже человек не поморский, служил старшиной - сверхсрочником гарнизонного оркестра в Петрозаводске - играл на барабане. Работа не обременительная - до обеда он отбывал повинность на репетиции, а потом бомбил по городу на своей "четвёрке".
В праздники оркестр играл марши на главной улице Петрозаводска. Музыканты частенько ездили по воинским частям с концертной программой, заканчивалось всё застольем, поэтому работу свою Вова ценил, иногда халтурил на похоронах. Женат он был на другой Евгешеной с Пашей сестре.
Деревенская родня Вову ценила за то, что снабжал их разнообразным вещевым имуществом с распродаваемых армейских складов.
Евгеша с Пашей щеголяли на тоне в офицерских полушерстяных брюках с красным кантом, офицерских рубашках, на случай дождя они были экипированы прорезиненными костюмами хим. защиты; зимой в деревне братья красовались в бушлатах с цигейковым воротником и новеньких офицерских ушанках.
Евгеша любил поскрипеть по деревне хромовыми офицерскими сапогами.
Паша принёс отварную бледно - розового цвета сёмгу. Вася лязгал глазами по пустым бутылкам.
- Слышь, москвич, у тебя ничего не завалялось?! - буровил меня неугомонный Вася.
- Паша! Давай неси чайник!- распорядился бригадир. Взгляд у него был какой-то одеревенелый.
Водка, отварная сёмга, крепкий чай не смогли нейтрализовать вкус поморской ухи - меня мутило.
- Ну, чё-ё, москвич, теперь знаешь, что такое настоящая поморская уха?! - лыбился через стол Вася.
- Теперь знаю,- вздохнул я, придерживая окаменевший живот, казалось ещё чуть-чуть и печень взорвётся, а рыбий жир польётся из ушей.
- Детям будешь рассказывать! - шумно допил Вася из миски остатки ухи.
- Если доживу,- подумал я.
Покончив с чаем, Вася завалился на нары и захрапел, от печки ему вторил Вова.
Я попробовал прилечь рядом с Пашей, но понял, что лежать не получится - мешала разбухшая печень.
Сидеть в накуренной избе, выходило плохо и я, кряхтя и охая, подался на свежий воздух.
Вскоре на улице появился Паша, он насобирал топляк здесь же на берегу, и через несколько минут костёр вытанцовывал и потрескивал искрами в ночи.
-Ты как?- поинтересовался я у Паши.
- Мутит,- вяло признался он.
- Меня тоже. Ну, богатырь Пердосвист, сварганил ушицы,- злился я на Васю.
- Что-то не спится,- появился из недр избушки Евгеша,- вы как, мужики?
- Не очень,- вздохнул я.
- А где родственничек?- грустно спросил Паша.
- Храпит так, что изба треснет! Что б я ещё раз доверил ему кошеварить, фашист!- прикурил Евгеша от головешки.
- Хуже фашиста,- подитожил Паша.
Мы в троём долго сидели у костра, пока на востоке не зарозовело. Ветерок натащил откуда-то облачков и немного раскачал море.
- Как бы шторма не было,- забеспокоился Паша.
- Не должно, днём подтихнет,- успокоил старший брат.
Я хрустел сапогами по прибрежной гальке. Грязноватой полосой в сторону Пурнаволока уходил берег. Волны монотонно молотили в камни - ощущения как в кузнечном цехе.
Три жёлтых пятна фонарей напоминали о дислоцированной неподалёку воинской части.
- Охерел совсем! Водка в магазине, магазин в деревне!- тенорком выкрикнул Евгеша.
- Пашка! Днём сплаваем в деревню! - сориентировался Вася.
- Бензину дашь, сплаваем.
- Ты б лучше крыльцо сделал, помор херов, давно ведь обещал!!! - громко злился Евгеша на родственника.
-Где у тебя пила, молоток, гвозди?- деловито спросил Вася.
- Ищи, где - то тут были. Топор точно помню из деревни привёз.
За пару часов Вася приладил к тоневой избушке крыльцо с навесом. Работал строитель весело и споро, изредка покрикивая: Пашка! Держи, давай!
Костёр трепыхался бледными языками пламени почти у самой воды, громадным одеялом морщинилось море. Шёл прилив. Вокруг была плотная синь нового дня.
Сейчас, спустя почти двадцать лет, мне немного грустно. Я иногда смотрю свои поморские фотографии той осени, на них ещё живые Евгеша и Вася.
Иногда мы перезваниваемся с Пашей. Он женился и перебрался с женой и детьми в райцентр. Последние лет шесть, как умерла мама, он не был в Гридино. Евгешу схоронили на деревенском кладбище.
Теперь я знаю конец этой истории. Грусть - это всегда знание развязки.