... Дикое поле... Из края в край в туманно свинцовую даль простираются его его вольные земли. От Днепра до Дона, от верховьев реки Воронеж, Хопер Медведиц до Азовского моря, зелёным ковром сочных трав раскинулись степи, балки, рощи. Степной ветерок, настоянный запахом трав, волнами перекатывает седой бархат ковыля. Хранят свои тайны одинокие курганы. Лишь степные орлы в лучах заходящего солнца, изредка садятся на их древние вершины, хриплым клекотом нарушают девственную тишину. Но обманчива тишина...С гиком и свистом нарушают кочевые племена половцев, проносясь на север к границам Русского государства, оставляя после себя для грядущих поколений безмолвные, одинокие каменные фигуры своих сородичей. Тишину нарушает тихое ржание и всхрап конницы князя Игоря, направляющегося к верховьям Северского Донца в поисках вероломного соседа. На сотни километров разбужена степь многотысячным топотом несметной орды хана Батыя, направляющегося разрушать огнём и мечом русские княжества. Не успела еще осесть пыль от татарской конницы, как вновь по Кальмиускому, Изюмского шляхах, потянулись в облаках пыли, скрипа, грохота их арбы, повозки с лошадьми и верблюдами. Толпы узкоглазых крымчаков и грязно желтых лиц, плоских как луна монголов в серой массе скота, оставляли после себя смерть и опустошение. Те немногочисленные поселения славян и булгар, селившихся вдоль рек, сметены с лица земли. Обезлюдел край. Испуганный зверь, затаился, в чащобах. Птица прочь летит с этих проклятых мест.
Раздолье орлам, справляющим поминки. Осела пыль. Поросли следы необузданной жестокости. И солнце вновь обнимает теплом и светом малахитовый край...
..Род Мамоновых ведет свое начало от непокорных московских стрельцов, которые в далекие и смутные времена по приказу Софьи учинили бунт. Много гордых и непокорных голов успокоились на черных перекладинах столицы.
Немногие спаслись от гнева Петра, скрываясь на юге России. Но и сюда уже спешил князь Долгорукий с карательным отрядом вершить суд над беглым людом. Крепостнический гнет русских помещиков и польской шляхты собрал их на Слобожанщине, с Поднепровья и Центральных областей России. Прослышав о том что сюда направляется карательный отряд, народ поднялся против своих обидчиков. Сын Трехизбенского станичного атамана Кондрат Афанасьевич Булавин вместе с отрядом отчаянных смельчаков среди которых находились его соподвижники, Драный, Банников, братья Мамоновы, Филипп и Гордей, в начале тысяча семьсот седьмого года в одну из октябрьских ночей разгромили у Шульгин -- городка, что стоит на Айдаре карательный отряд. Восстание распространилось по всей Слободской Украине до Волги. Два года опьяненные свободой и волей казаки, крестьяне, голытьба, потрошили помещичьи вотчины. Многочисленные войска, посланные царской милостью для усмирения, непокорных бунтарей, жестоко расправились с восставшим народом. Тридцать тысяч сложили головы, семь тысяч казнили. По Волге и Дону в сопровождении стаи воронья плыли плоты, с повешенными распространяя на многие вёрсты смрад и зловоние. Сожжены казачьи станицы и хутора. По пыльным шляхам потянулся убогий люд, меченный петровскими старателями. У одних вместо глаз черные провалы у других вырваны ноздри или вовсе вместо носа гноилась рана. Третьи лишены ушей языка конечностей рук или ног. Прикрывая лохмотьями свои рубища и кровоточащие раны, гнусавя нараспев, они выпрашивали подаяния на дальних хуторах. Завидев прокаженных, хуторяне шарахались в сторону, оставляя последних на милость Господа Бога. Филиппа Мамонова, сослали на каторгу в Азов, брату Гордею чудом удалось спастись. Долго израненный и голодный скитался от преследования, пока болезнь не свалила его где- то у берегов Лугани. Видимо, не суждено ему было умереть. Выздоровел, осмотрелся. Хуторок небольшой, у самой реки стоит. На склоне, где некогда была запорожская засека, машут крыльями ветряные мельницы, казаки там уже давно не живут, спустились ближе к реке. Женился Гордей, и пошла, гулять непокорная, мамоновская кровь в детях и внуках его...
Глава - 1. Хата над рекой.
На окраине уездного городка, на одной из её излучин у реки жил Иван Федорович Мамонов со своим семейством. Улица, заканчивающаяся его хатой, упирается в небольшой ветхий мост через реку Лугань, выходила улочками переулочками к литейному заводу. За мостом, несколько правее большого оврага, на зеленеющем поле, стояли маслятами халупы и землянки его соседей пастуха Фирсова, торговки с Сенного базара Маньки Чмырихи по прозвищу Сова и Евдокии, набожной старухи. Возле их жилищ буйно разрослась бузина лопух и луговая трава. Для домашней птицы эти места были царством и раздольем. Они покрывали луг и берег реки светлыми бесчисленными пятнами. С легкого словца Терешки, пасшего в этих местах скотину каменнобродского багатея, Ефима Мелешко, бабы и мужики стали прозывать то место не иначе как Гусиновка. За мостом, куда ни глянь, меченые межами, словно пустые соты улья, находились земли зажиточных крестьян, которые нередко сдавали ее в аренду своим малоземельным соседям. Недалеко от моста около больших кустов бузины с дурманящей приторностью белых шапок начинался надел Ивана Федоровича. Не пришлось нынче пройти за плугом и разминать в пальцах чернозем вдыхать ее перепревшую влажность. Отказал в наделе Ефим. Остался лишь клочок заводской урочной земли, за которую Мамонов возил уголь с Успенки. Началось с того, что сорока на хвосте принесла Ефиму новость, будто его Глашку, с мамоновским сынком приметили зоревавшими в стожке. Ефим то и раньше, примечал за дочкой грех, больно уж заглядывалась на высокого чубастого Степана, но чтобы до этого дойти, для Мелешко, было громом с ясного неба. Хорошенько вздув ее за примятую травку под кустами, принялся улаживать, случившийся конфуз. Пришел к Ивану. Тот, выслушав своего благодетеля, пытался образумить сынка, однако Степка, мотнув смоляными вихрами и вскинув сердито брови, наотрез отказался от Глашки и всяких посул, мелешковских. Для пущей убедительности Иван Федорович перехватил батожком виновника поперёк спинки. Однако и этот довод оказался не убедительным. Скорее наоборот. Выхватив батог из рук отца, и закинув его под лавку, заявил.
-Хватит папанька! Сказал нет, значит нет! И ушел. На хуторе в работники нанялся. А тут и другая беда первую догоняет. Конь стал слабеть, падать на ноги, вот концы отдаст. И решился тогда Мамонов избавится от скотины да прикопать где - либо за двором, все едино конец.. Не приди на ту пору к нему сосед Терешка, так бы кажись и сделал. Посмотрел он на конягу сердешную, потрогал морду, вздувшиеся живот, велел.
- Дышит еще, а ты закопать. Сведи мне его на подворье. Я мигом... обернусь.И вылечил. Травками настоями и только ему одному ведомыми средствами вырвал у смерти душу лошачью. Три месяца день в день как над малым дитем возился. И поднялся конь на ноги удивленно поглядывая на своего спасителя, выражая тому свою благодарность, тихим ржанием. Вот тогда и вернул Фирсов коня своему соседу. Иван Федорович до слез был растроган такой радостью. А вскоре пришел с заработков Степан, ведя за руку молодую хуторянку, жену Христину. Притихли разговоры. Любопытные молча, провожали взглядом статную фигуру казачки, не решаясь осудить ее красоту.
Солнце красным шаром медленно проваливалось за черту горизонта передавая пурпур и позолоту церковным куполам и редким облакам. Нагретая за день земля дышала застывшей духотой. Речная гладь реки буйная растительность смягчала ее, наполняя воздух свежестью запахом тины и зелени. Вечерняя тишина нарушалась кряканьем уток ковыляющих извилистой цепочкой от берега реки к плетням хат, мычанием. Пришедших со стада коров, да ленивым брехом собак. Пахло свежескошенной травой, навозом, кислыми щами, лошадиным потом.
Степан Мамонов во дворе ладил телегу. Примостившись на колоде перебирал деревянные спицы. Тут же рядом валялось пара старых рассохшихся колес и расклепанная от обода металлическая полоса. Конь изредка мотая головой и пофыркивая стоял привязанный здесь же под навесом к одной из подпорок не спеша жевал клочок скошенной травы лениво отмахиваясь хвостом от наседавших мух. Серый в яблоках вычищенный до лоска, он поднимал голову и глядел через плетень, с любопытством наблюдая за протарахтевшей на мосту бричкой, и тихо ржал. Кобель, подняв голову, внимательно посмотрел на застывшую морду коня, и, убедившись в ненадобности лаять, опустил голову на лапы продолжая наблюдать за ярко рыжим петухом пытавшиеся выхватить прижатый копытом зеленый стебелек. Затем пес настороженно поднялся, и прижав уши завилял хвостом.
Открыв калитку, сосед Фирсов стал впускать шумевшую птицу.
- Ишь, горластые, какие. Степан принимай хозяйство на ночлег!
Не обращая внимания на соседа, лишь мельком взглянул на него, Степан небольшим, но острым топором, подтесывал потемневший от времени деревянный брусок спицы. Терешка - худощавый жилистый мужичонка, с небритым, серым лицом с беспокойными глазами прошел мимо ласкавшегося к нему пса, присел на краешек колоды. Его головной убор, потерявший свое название, съехав куда - то набок, придавал ему задиристый, смешной вид. Заметив, как Степан, взмахнув топором, чуть было, не прихватив свой палец, заметил.
- И-и, понесло тебя. Спешишь, как баба, к всенощной.
Степан, отложив в сторону топор, достал кисет и кивнул в сторону разобранной телеги. - Поспеть бы к приезду папаньки. Шуметь будет., Марс, помахивая хвостом, подошел к Терешке. Тот погладил собаку.
-Травка, нынче в росте хорошем. В самый раз накосить, а работа твоя,... коловерть одна.
- Может у Семки Кудри перепросить? Возил нынче, чуть было мосток не завалил!
- Нет его. На хутор, подался. Вчера как видел.
Степан затянулся самосадом, пристально посмотрел на пастуха. - С новостями пришел, или как?
- Пасем скотину с Федькой в Сучковатой балке, - начал пастух, - солнышко за полдень переваливает. Глядь, пылит кто- то по дороге. Пригляделся. Ефим прет. Остановился. Злой как черт. Усы щетиной, глаза рыбьи. Рыжее твоего петуха. Шумит. - Чего скотину так далеко гонять? Ближе выпаса нет?
- Как же есть, вона сколько, - отвечаю,- да только скотине тута вольготней. Травы степные здеся побогаче будут, чем те, которые по над рекой.
- Следи за скотиной! Потраву сделаешь - взыщу. Поостыл маленько, спрашивает. - Артема или Егора не видел где?
Спрашивает, а сам в сторону глядит, вроде бы ненароком. - Слыхал, ушли из города,- отвечаю,- а куда, один бог знает.
- А Степан, что думает про это? Про тебя значит. - А то и говорит,- отвечаю, - мало им вожжами папанька ниже спины хлопал. Их ослушников надо было еще дитями в Луганке потопить. Чтобы не позорили род Мамоновых
- Так и сказал? Как на духу.
- Недоглядел,- говорит, - Иван Федорович недоглядел... - И то верно, - отвечаю, - Виноват. Хлопцы -- то у него какие ястребы! Им бы на балалайках тренькать да девкам, под подол заглядывать, а они чего придумали? Как же так против начальства идти? Попадись братья в руки Титоренко - прямой путь в Сибирь-матушку.
- От Григория Евсеевича им не уйти, - говорит. - Найдет.
- Уж точно. Нюх у него на людей особенный, скажу.
- Ты мне вот чего скажи,- ведет далее Ефим.- У Мамоновых в Славяносербске, кажись родственники имеются, может туда направились они?
- Брехать, не буду. Не знаю.
А Ефим смотрит на меня, как сом на плотву и хитро так ведет.
- Ну да ладно, лемеха хотел поправить.
Постоял он еще немного посветил рыжими лохмами, затем сел на гнедого, и поскакал к городу. Вот, стало быть, какой разговорчик вышел.
Степан Мамонов притоптал окурок. - Балагур. Поджарят тебе черти пятки на том свете.
Пастух осторожно притушил слюной окурок, хитро улыбнулся, - Напугал, поджилки трясутся. Илларион в своей обители похлеще моего, веретеню разводит, так настращает народ, что у баб глаза в сторону расходятся - собрать не могут. Ты думаешь, почему у Евдокии рот то наперекосяк? То - то. Его лихоимца проделки...
Из сеней вышла Христина. Привлекательная внешность, гордая осанка этой женщины, относили ее к разряду тех безупречных станичных красавиц, ради которых, молодые, лихие казаки не раз проливали друг другу алую кровушку. Временная полнота делала ее еще женственней и желанной.
Птица, завидев ее с ведром, шумно повскакивала и окружила. Заметив пастуха, Христина улыбнулась краешком рта.- Нынче уху на вечерю приготовила. Отведаешь?
- Дай бог тебе всего хорошего, ластушка.
Казачка уловила его пристальный взгляд, смутилась, отвела взгляд. - Ты бы намекнул Евдокии за меня. Так, на всяк случай.
Она провела рукой по заметно округлившемуся животу и посмотрела на Степана. - Уж совсем скоро. Небось, папаньке, подарочек уже снится.
- Дело житейское, непременно кликну. Тут уж никаких слов нет.
- А вдруг откажет? Наша то хата у всех на языках зараз. Может кто еще на примете имеется ?
Терешка распетушился - Да ее стерву, язву египетскую, наперед себя дубьем гнать буду, но приведу, какой такой разговор имеется !
- Ты уж поласковей, с ней то.
- Не печалься, ластушка, я ладком с ней.
Вечеряли тут же на дворе. Прежде чем взять деревянную ложку, пастух снял шапчонку, пригладил голову обеими руками и перекрестился. Христина села напротив мужиков и неотрывно смотрела на мужа, на его заросшее лицо. Степан хрустел луковицей, обжигался ухой, откусывал большие куски темного ржаного хлеба. Ел молча, работая челюстями как жерновами на ветряках Каменного Брода. Терешка же ел и хлебал, маленькими глотками - спешил за Степаном,пока пот не покрыл его серое лицо. Он рукой смахивал его, но тот вновь выступал, покрывая лицо, шею, застилая глаза.
- Твоих братьев,- продолжил прерванный разговор пастух, - проводил на Бахмутку. Спорили страсть.
- О чем же ?
- Артем в одно, на рудники надо дергать, а Егор, в Славяносербске переждать надо...
- И чего надумали?
- Да ничего. И ушли с тем.
- Артем настоит. А на рудниках, поди, свищи!
Христина облокотилась о край стола. - Ноне чуть свет, понаехали жандармы на конях. Перепуганные соседи зыркали на наше подворье. А полицейский надзиратель, толстенький маленький с усищами, ни дать ни взять - клоп, на Степанушку налетел. - Где твои братаны? Куда припрятал, показывай? А он, мой сокол ему одно; - Тебя Григорий Евсеевич в гости не звал. Твоих дружков тоже. А уж коли приехал -- ищи. В твоих делах -- заботах, не помощник тебе. отрабатывай денежки, не гоже задарма их получать.
Словно собаки какие, рыскали, вынюхивали всюду. Стожок, что в саду стоит, со всех сторон шашками по протыкали, кур переполошили всех! А когда уезжали, Клоп грозился. - Ой, гляди Степка , дознаюсь про што - мерить тебе версты за Николашкой брадобреем, а может и куда дальше. А он ответил.
- С богом, Григорий Евсеевич, с богом...
- Дела, - протянул пастух. - Собрались тучки в кучки.
Он задумался, затем словно снимая тяжелую ношу с плеч, сказал; - Ничего Степка, ветерком протянет, разгонит их и быть солнышку на месте, - уверенно закончил пастух.
Встали из - за стола. Задымили самосадом.
- Завод то закроют. Слушки шибче зайца скачут. Куда, людишкам деваться? На рудники значит. Чиж с Афонькой ушли. А тот, который на твоего кобеля смахивает, помнишь, Ефима в кабаке скамьей перехватил?
- Фрол, что ли?
- Он самый. Прости меня Господи, надо же придумать такую личину. Ночью встретишь - Отче наш забудешь, Недосмотрел всевышний, чего сотворил. Так вот я и говорю, где он ? Опять же на рудниках.
Терешка придавил носком окурок. - Сказывают, что Фрола в шахту контора решила не спускать. То ли бадья его не выдерживает, то ли еще чего. Но я так думаю, ежели его туды запустить, там некому будет работать. Разбегутся.
Степан думал о своем . - А если тебя туда вниз?
- Э...э, ...всегда успеется. Все там будем. Мне моя работа по нутру. Встанешь ранехонько, солнышко только зачинает свой ход. От зябкости по телу пупырышки ходют, торбу на плечо и чваландаешь по сонной улице. Тихо. Кочета перекликаются, коровки голос подают - меня дожидаются. Соберу их всех, и идем не спеша. На склон подымешься, а оттеда посмотришь в эту сторону, загляденье - картина. Рай и все тут. За голубеет далями земля, проплывет туман пухом - облаком и пред тобой во всю ширь - море изумрудное. А солнце, словно сам Господь над всей этой красотой золотыми лучами переливает. Уж и роса спала - высохла, а ты любуешься. Мысли всякие приходят светлые. Хорошо сверху то, а как спустишься вниз, насмотришься на рожи постные, на пакости разные вокруг себя, так прости меня Господи, на нужник тянет.
- У тебя то рожа лучше ?
- Э, э, да вить я потому и в зеркало не гляжусь.
Пастух и Степан, разговаривая, вышли за калитку. На темнеющем небе белой лепешкой над верхушками деревьев прилипла луна. С реки тянуло прохладой и сыростью. Терешка тронул в бок Мамонова.
- Гляди, правее вербы. Никак Варька?
- Она.
- А второй, кто же будет?
Степан не ответил, затянувшись самосадом.
- Э, да это Петро! Пастух оживился. - Слышь, не иначе свадьбой пахнет?
Степан сердито ответил. - Кому свадьбой, а кому вожжами, - и зло сплюнул в сторону.
Варя, тоненькая, словно тростиночка. шла по тропе. Сзади, выше на голову, шел Петро, молодой слесарь с литейного завода. Девушка, заметив стоящего у калитки старшего брата с соседом, замедлила шаги.
- То то будет мне сейчас...
Парень, заметив. как задрожал ее голос. стал успокаивать ее.
- Все обойдется в лучшем виде. Должен ведь он с понятием быть?
- Ой, не знаю. Это тебе не Артем и не Егор.
Когда молодые молодые люди подошли ближе, Степан хмуро посмотрел на сестру.
- Помощница...Забот в невпроворот, а ей гульки приспичили!
Сестра опустила голову. Пастух, видя что Степан явно не в духе, заспешил.
- Однако мне тожеть до хаты пора идти. Может, еще успею подпереть тын, который мне соседка Чмыриха Сова со своей телкой завалила вконец.
Глава - 2. Пастух Терешка.
В свои пятьдесят пять лет Терешка уже ничему не удивлялся, зная заранее, что судьба его богом мечена и все случавшиеся с ним курьезы отмечены перстом божьим, за грехи, которые он выдумывал, внушал себе и свято верил. Так однажды, проснувшись и собравшись в хорошем настроении сотворить утреннюю молитву, его слух уловил какие то невнятные звуки за дверью. Подгоняемый любопытством, он приоткрыл дверь. Около порога шевелился опрятный сверточек, который издавал захлебывающиеся, детский плачь.
Удивленный, он опустился на колени и перекрестившись осторожно взял на руки подарок судьбы. Подкидышем оказалась девочка пяти, шести месяцев.
- Ах ты, мать честная. Как же это так на сквозняке то? Что ж теперича с ним делать то? Засмеют вконец бабы. Господи! Куды ж ты смотрел?
Причитая, он нерешительно и неумело качал ребенка. Чмыриха Сова, хитрая сварливая бабенка, жившая рядом и торговавшая бубликами и кренделями на Сенном базаре, разнесла эту новость собравшимся по этому случаю соседкам. - Бабоньки, чего вам скажу. Терешка то ...
И не обращая внимания на съехавший набок платок, стала рассказывать, разбрызгивая слюну и привирая от себя о виденном факте.
Те с интересом слушали торговку
- Неужто?
- Вот тебе и на...
- А такой тихий, с богом все ходит.
- Вот и тихоня тебе!
- Э, - милая. В тихом болоте черти водятся.
- Истинно так.
- И что ж он будет делать с дитем махоньким?
- Сказывает, бабку Евдокию на присмотр хочет упросить.
-Да она глуха и видит плохо...
- Тогда для нее, и спокойнее будет с воспитанием.
Судачившие бабы, не очень то верили Чмырихе, которой врать и правду говорить было одинаково интересно и охотно поддерживали разговор, припоминая мельчайшие подробности жизни пастуха, выделяя моменты, которые могли пролить свет на интимную сторону происшедшей истории. Однако пастух занятый свалившиеся на его плечи заботы не замечал вокруг себя укоризненных взглядов и насмешек.
- Тебе бы Терешка, впору юбку надеть, носишься как угорелый.
- Язык твой отсохни, язва египетская!
- Э, - да я же жалеючи...
- Пожалел волк кобылу...
В этот период отношения пастуха с Чмырихой Совой определились наиболее ярко. Терешка наотрез отказался брать ее телку в стадо из-за норова последней.
- Как же ее брать то в общество, коли у нее характер вроде твоего, сладу с ней нет!
- А ты глазки раскрой. Если хочешь знать, она, моя голубушка, страсть какая тихоня. Ты окромя ефимовских и глаз не положишь на других.
На Троицу пастух окрестил девочку в храме. Когда священник, сухонький с жидкой бороденкой отец Илларион спросил, какое имя желает дать своему младенцу новоиспеченный кормилец. Тот не задумываясь, ответил, заметно волнуясь и храбрясь.
- Нарекли мы значить ее Пелагея. Стало быть, ты батюшка, сделай милость все как надо, по закону. Не может дитя без прозвища быть. Это имя было выбрано не случайно. Носила его нижнедубинская односельчанка Фирсова, к которой он питал светлые чувства, горячие симпатии и добрые намерения. Эта была дань памяти своей молчаливой, горькой и единственной любви, светлого проблеска его маленького человеческого счастья.
Пеленали не раз Пелагеюшку заботливые руки Вареньки Мамоновой, а когда домашние заботы надолго отрывали ее от Фирсовой хаты, дитя находилось под присмотром соседки пастуха Чмырихи. Ее житейский уклад не выходивший за пределы базарных интересов наложил своеобразную печать на весь ее облик и вдовий характер. Сварливость и скаредность в ней уживались с мягкостью и добродушием. Дед Михей, собиравший подаяние больше по привычке, чем по необходимости и много лет знавший ее по базару толкая в бок соседа по профессии, говорил: - Ноне Манька Сова в голосе. Слышь, как выводит? Раньше бывало монету кинет, зараз нет. Остепенилась баба. С Терешкой то пастухом, дитем обзавелись.
- Ну уж соврал, не моргнув.
- Спроси, кого хошь.
Сосед удивленно посмотрел на Чмыриху, расхваливший свой товар у рыбных рядов, покачал головой.
- Надо же. Век без дитя прожила, надумала мамкой стать. Черт а не баба!
Часто базарная торговка завидовала пастуху, его неумелой возне с ребенком, нерасторопности с ним. Взъерошенный, растерянный от забот, он неохотно отдавал на руки Пелагеющку соседке, неизменно добавляя.
- Ты, того, не пугай младенца. Голос то твой на рудники слыхать!
- А твой то, - не уступала соседка. - Скотина разбегается. Сколь раз без стада приходил?
- Гореть тебе в аду!
- Рядышком, што ль?
- Отдай младенца, говорят тебе!
- Не шуми. Иди, куда надумал. Ему от тебя отдохнуть не пристало.
В своей тесной хатенке, распеленавши дитя на цветастом лоскутном одеяле, дав волю своим чувствам, она изливалась перед лепечущим ребенком,
- Кренделечек ты мой махонький, сиротиночка одинокая, не держи зла на свою мамку. Не с хорошей жизни видно так поступила. А этот твой новый батька хоть и шелапутный малость, а так ничего...
Так и росла Пелагеюшка, то в одних то на других руках. Но пожалуй больше всего она привыкла к жестким рукам пастуха, к его драному кожушку с запахом кожи, шерсти, пота из которого начала познавать окружающий ее мир. За повседневными заботами незаметно летело время, и вскоре она сама уже проворно бегала по полю среди трав, солнечного света радуясь всему, что ее окружало.
Однажды вечером, когда Терешка пригнал стадо домой, у моста его ждал сход. Среди хуторян пастух заметил Ефима Мелешко. Это совпадение смутило Фирсова, так как присутствие последнего не предвещало ничего хорошего. И не успел Терешка с народом словом перекинуться, как Ефим тут же без объяснений предложил на общественное стадо другого пастуха взять. А именно, своего работника, без роду и племени, худого как жердь молчуна Юрка. В помощники ему определить по бедности большой, Епифана - сына солдатской вдовы. Терешка обиделся. Два дня не выходил из избы.
- Как же так, - думал он, - всю свою сознательную жизнь пастушил, и на тебе, в отставку...
Потом успокоился, повеселел. - Вот и хорошо, - продолжал думать бывший пастух. - Что господь дает - все к лучшему. И без ефимовской скотины как нибудь проживу. Хуже бывало, выдюжил. Не пропал.
И снова как прежде он начал вставать вместе с солнышком. Сонно натягивал одежонку, выгонял из закутка блеющих коз, и добавив к своим, пару коз своей соседки Евдокии, у которой часто оставалось на ночь его дитя, он по старой привычке вновь как и прежде, бродил по степи меж курганов. У подножья одной из них, под раскидистыми вербами он однажды приметил родник. Небольшой и неприметный, в нем всегда была холодная, освежающая и вкусная вода. Она приятно утоляла жажду в летний, полуденный зной. Вместе с бывшим подпаском Федькой Филиповым, они расчистили его от валежника, камней и прочего мусора, освободили путь ручейку. Затем найдя в балочке две березки, спилили их, освободили от ветвей и над родником возвели квадратный сруб. Рядом соорудили из остатков небольшую скамью. Криница под вербами, привлекала прохожих, они сворачивали с дороги, подходили к ней, чтобы испить холодной водицы, пахнущей березой, и посидеть в жаркий день в тени деревьев. И сейчас вновь сюда спешил бывший пастух к своему детищу. Тут и остановились, Пес Белко всюду сопровождавший его, усевшись на задние лапы недовольно наблюдал, как пастух, вместо того чтобы идти далее в степь, где вдоволь можно погонять сусликов, разрывать их норы и незадачливым полакомится, возился у родника.
Прежде чем подняться на курган Терешка проверил, не засорил ли кто родник. Затем убрав сухие ветки, листья, камешки перед срубом набрал ковшиком ( искусно сработанный им из листьев березы и прутка ) воды из сруба, напился и только после этого стал подыматься на вершину кургана.
Отсюда открывался прекрасный вид. Ветряки Каменного Брода напоминали ему неуклюжих птиц не желающих взлетать. Голубая лента полноводной Лугани с ее богатыми рыбными дарами проложив себе дорогу среди балок, рощ, низин, уходила в даль к Донцу, манила Фирсова в неведомый райский край. Купола одиннадцати церквей уезда, с золотыми крестами уходящие в синее бездонное небо и сладчайший перезвон церковных колоколов расстилавшиеся по степи, напоминало все его существо блаженством и радостью.
В такие минуты он обо всем рассуждал философски. Бог правит миром, царь - государством, уездом - дума, купец - товаром...Терешка хотел было продолжить цепь взаимных обязанностей в природе, когда неожиданно для себя, сердце его тревожно забилось и ему нестерпимо захотелось оглянуться назад. Такое чувство необъяснимой тревоги испытываешь в темном помещении, где обязательно должен кто -- либо находится. Не вставая пастух оглянулся. Приподняв от земли маленькую головку, заметно качая ею из стороны в сторону, мелькая черным раздвоенным язычком на него уставилась застывшими пуговками глаз степная серая змея. Подобных тварей Фирсов встречал повсюду и всегда был осторожен с ними, первым уступал дорогу. Но эта была его старая знакомая. Она вызывала чувство уважения и даже восхищения своим постоянством обитания и дружественностью.
-Здорова, жива была! Так пужать, недолго порткам и к заднице прилипнуть. Ползи уж в свой терем подземный.
Фирсов встал и отошел в сторону. В небольшой расщелине мергеля чернотой зияла щель. Это было ее гнездо. Это был ее курган. Змея была крупной и медлительной. Ее серое в решетку упругое тело привлекало и отталкивало своей красотой и ложным чувством отвращения, брезгливости и страха.
- Стара голубушка стала. Раньше ящерицей мелькала средь камней и трав, а сейчас все на солнышке греешься да глаза вроде как запорошило, будто глядят да не видят. Человеческой жизни сродни. Вроде и жил да не жил. Не- счуешься и туда потянет тебя грешного.
Спустившись к реке, Терешка напоил скотину и не спеша пошел вдоль берега, к видневшимся уже избам. Среди рыболовов, он увидел Адольфа Карловича - старьевщика, жившего неподалеку от Преображенского собора. Его маленькое лицо, на худой шее, сморщенное лицо недовольно смотрело за поплавком. В ответ на приветствие пастуха, старьевщик пробурчал что- то невнятное продолжал наблюдение. Пастух подошел ближе. - Под куст закидывай, тута окромя плотвы ничего не будет.
- Много знаешь. Без груза, куда закинешь!
- Растерял?
- Коряг вон сколько...
Терешка порылся в кармане. - Есть тута у меня одна железка, за грузило пойдет. Дай -- ка прицеплю, авось чего словишь.
И он стал не спеша мастерить тому удочку.
- Для Федьки держал на такой же вот случай.
Козы, оставшиеся без присмотра пастуха и Белка, который с остервенением занимался уничтожением своих блох, спокойно паслись на краю зеленеющего поля ржи. Пастух чертыхнулся и засвистел плетью батога. Пес тут же кинулся к скотине. - А что бы вас волки за уши потрепали, а что б вас...
Фирсов повернулся к рыболову добавил спокойно. - Видал, харчами перебирают?
Но Адольф Карлович как -- то странно посмотрел на пастуха. Этот взгляд Терешка воспринял по -- своему. (- Рыбку словить, тожеть смекалку надобно иметь...).
Глава -- 3. Старьевщик Адольф Карлович.
Адольф Карлович Шуман - обрусевший немец из Восточной Пруссии. Небольшого роста, худой, он издали напоминал одинокий жалкий грибок, невесть явившиеся откуда -- то на чудесной солнечной полянке. Свое пребывание в России он считал недоразумением. Он мучился от причин заставивших его забраться в этакую глушь российскую и оставить, так далеко позади привычный и родной тевтонский ландшафт. Он страдал молча и болезненно. Свое утешение он компенсировал теперь в другом направлении. Звон монет, шелест ассигнаций, туманный блеск благородных металлов, тонкая ювелирная работа по дереву и фарфору, полотна старых мастеров. Все это при виде и прикосновения разливалось по телу приятным ощущением и вызывало томный старческий вздох ( Майн Гот!). Это было его радужной мечтой иметь все это, и он стремился к ней невзирая на неудачи постоянно преследовавшие его повсюду. Адольф Карлович никогда не терял уверенности и надежды в наступлении такого чудесного, долгожданного и торжественного дня, когда наконец он смог бы признаться себе, что не посрамил старинного рода Гогенцолернов, к которому принадлежал и накопив деньжат вернуть наконец себе дворянские почести. Из скупщика антикварных шедевров, владельца двухэтажного особняка на Бисмаркштрассе в Кенигсберге, белых перчаток, шляпы и трости, он постепенно того не замечая опустился в ряды заурядных старьевщиков, промышлявших перепродажей случайных вещей. О причине такого падения немец умалчивал и в уездном Луганске его прошлым никто не интересовался. Однако иногда, в минуты расслабленности, на рыбной ловле, перед сном, цепочкой нежданно проносилась его жизнь, вернее та часть, которая привела его к нынешнему положению. Да, да! В социальном контрасте бывшего бюргера виноваты проделки Амура. Старьевщик до сих пор чувствовал боль его стрел. Эта она, стройная брюнетка Софи, довела своего обожателя иностранца до уровня нищеты. Это было его тайной и дамокловым мечом над его старой головой. Воспитанница Мариуса Петипа и Перро в Мариинской труппе в Петербурге, она очаровала приезжего богатого коммерсанта из Кенигсберга своим дебютом в балете "Дочь фараона". Своей красотой, грациозностью исполнения сольной партии, она нарушила спокойный и деловой мир Адольфа Карловича. Цветы, дорогие безделушки, роскошные выезды и балы выходили ему в копеечку, но он знал ей цену и не считался с расходами. Коммерсант следовал за ней повсюду, оказывая ей всяческое внимание. Однако избалованная публикой томная красавица, равнодушно воспринимала его домогания, предпочитая военный мундир щеголей - юнкеров и корнетов. Дела Адольфа Карловича шли из рук вон плохо. Его самолюбие и тщеславие было уязвлено, честь попрана. После представления балета "Дон Кихот" в Москве, в котором Софи была еще ослепительней и заманчивой, он наконец решился и сделал ей предложение. Она, с обворожительной улыбкой приняла его, но, через несколько дней укатила, с каким то корнетом в неизвестном направлении, оставив ему на прощанье записку с глубочайшими извинениями в связи с непредвиденными обстоятельствами. В Кенигсберг Шуман Адольф Карлович уже не вернулся. Все его движимое и недвижимое имущество было заложено и продано в пользу кредиторов за неустойки и долги. Окончательно потеряв голову, немец кинулся на поиски капризной кокетки, не отдавая отчет в своих дальнейших действиях. Переезжая из одной губернии в другую, меняя уезды он находил ее следы, но красавица явно чувствуя преследование, ловко ускользала от него. Вскоре бывшая балерина исчезла из поля зрения, укатив со своим возлюбленным на Юг Малороссии. Нетрудно догадаться, что захолустный городишко на реке Лугани был выбран бывшим коммерсантом не случайно, вероятно в нем или поблизости живет его неверная избранница. Из дородного, респектабельного кенигсбергского преуспевающего дельца, немец превратился в жалкого неудачника жениха. Это был тот вариант, когда все пылающая любовь мужчины, была уничтожена ветреным и взболамошеным существом, когда все каноны добродетели были сведены к нулю и развеяны прахом по белому свету. В свои пятьдесят восемь лет лет, он был достаточно подвижным и коммерческий дух был далек от угасания. Он верил в счастливую случайность и с нетерпением ждал ее, Жилье немца находилось в конце Казанской улицы и звуки его колоколов едва прослушивались в колокольном хоре близлежащих церквей. Раньше этот дом занимал еврей - часовщик, но после кончины его, он вместе с тысячью всевозможных деталей и механизмов часов и таким же бесчисленным количеством ненужного хлама, собранного пожалуй со времени последнего потопа, Адольф Карлович приобрел все это за бесценок и был этому несказанно рад. Добавив к приобретенным вещам ровно столько же своего имущества и перебрав их по степени ценности, старьевщик разложил все это в двух смежных комнатах настолько темных, что пожалуй и днем тут без свечи не обойтись. Внешние и внутренние ставни на окнах надежно скрывали от постороннего взгляда груды казалось ненужных вещей и вместе с ними и покой обосновавшихся по углам пауков. Лишь в одной небольшой комнатушке приспособленную в лавку, каждое утро ставни чуть приоткрывались и посетитель войдя в нее мог выбрать себе нужную вещь. Гвозди, подковы купленные за бесценок, сюртук или шляпа, здесь приобретали другую, завышенную цену и стоило немало трудов сторговаться с Адольфом Карловичем, чтобы приобрести вещь и его великодушие.
Прежде чем лечь спать он накрепко закрывал входные двери в дом на всевозможные засовы, запоры и крючки. Пройдя в жилую часть дома, скромно поужинав взяв свечу в левую руку, начинал раскладывать на столе приобретенные ценности. Это было давно заведенным правилом и он старался не нарушать. Статуэтка из китайского фарфора, инструктированная серебром, палаш, икона мученицы Варвары, шестнадцатый век, бронзовый подсвечник (Амур и Психея), люстра с мелодичным звоном искрящихся на свету хрустальных подвесок. Последней, на стол, ставилась шкатулка из красного дерева. Он не открывал ее. В ней была его жизнь и смысл существования - золотой песок в шелковом мешочке, золотые монеты, бриллиантовые серьги, безделушки из драгоценных металлов... Старьевщик осторожно гладил полировку дерева, беззвучно шевеля тонкими, сухими губами прося судьбу быть к нему более щедрее. Его почти детское, наивное любопытство, сменяется алчным взглядом стервятника выжидающего добычу.
Падающая тень на стене от его профиля в полутемном помещении усиливало сравнение. Удовлетворив свое тщеславие, вещи аккуратно отодвигались на край стола, и он переходил к осмотру сундука. В нем хранились вещи подлежащие перепродаже, мундиры, платья, капоты, обувь для любой погоды и любого вкуса, манишки, трости, галстуки и много других вещей неизвестного какого назначения. Все это тщательно пересматривалось и только тогда открывалась шкатулка. Даже во сне он жил явью. Казалось, что ничто и никогда не нарушит его кащеево существования. Дни наполненные только одним "не продешевить бы ненароком", казалось будут проплывать еще бесконечно долго. Однако судьба готовила ему испытание.
У любого обывателя, интеллигента или члена государственной думы уезда есть свои слабости. У Адольфа Карловича тоже имеются они. Одна из них, что роднит всех, это несомненно рыбный стол. В Луганске любят поесть. Особенно в гостях. Одни предпочитают утку, фаршированную гречневой кашей под соусом. Другие, блюда заливные под хреном, приправленные лучком, петрушкой и всевозможными специями.
Рыбный стол никого не оставит равнодушным. К ним пожалуй можно отнести все категории страстей человеческих: от пьянчужки прохоровского кабака до управляющего коммерческим банком. Рыбу едят сушенную и вяленую, вареную и жареную, запеченную и тушенную, с подливкой, в маринаде, с начинкой, в масле, в сметане и бог знает еще под каким соусом.
В зависимости от ранга занимаемого положения в стаде Христовом и рыбка подается к столу соответственная. К примеру господам в губернских городах просят отведать лосося, стерлядь, форель, царскую рыбку в таком оригинальном оформлении, что не искушенному смертному и в ум не взбредет, что это такое.
В уездных городах, господам помельче, предлагается рыбка более скромная: налим, сом, щука. Здесь уж нет той замысловатой головоломки вложенные в рецепт приготовления выдумщиками и фантазерами кухонных мастеров живущих милостью высокопоставленных особ столицы. Торговали рыбой в Луганске на Сенном базаре. Перекупщики оптом скупали ее у местных рыбачков по божеской цене, затем в зависимости от количества и сорта рыбы, устанавливали новую, завышенную цену не особенно церемонясь со своими поставщиками, день -- деньской сидели наседками около товара мусоля монеты и бумажные рубли в руках вымазанные рыбной шелухой.
Тут же бойко торговали рыбаки не пожелавшие уступить свой продукт перекупщикам. В зачастую рыбачки снижали цену до половины рыночной стоимости, сбывали улов и спешили в кабаки, которых в городке было не меньше чем грибов поганок в дубравах.
Старьевщик Адольф Карлович не прибегал к услугам базара а ловил сам, кошелем, самодуром, обыкновенной плетенной накидушкой и самой обыкновенной удочкой, на которую подростки ловят красноперок.
Река Лугань богата рыбой. Сом, налим, жерех, ласкирь, голавль, щука. Старые удачливые рыбаки ловят ее подальше от города, предоставляя ловить рыбу помельче, рыбакам мало знающих толк в хорошей рыбе. А так как немцу старьевщику было решительно все равно из какой рыбки будет его сегодняшний ужин он промышлял ее недалеко от своего места жительства. Ходил он на рыбную ловлю не часто. Это зависело от его занятости в лавке. Приобретение и реализация поддержанных вещей шла отнюдь не бойко. В момент спада торговли он закрывал свою лавку, брал скромное снаряжение для рыбной ловли и направлялся на берег реки, где его дела могли быть более удачнее чем в лавке. В один из таких дней судьба его свела с бывшим пастухом Фирсовым. Это был его триумф, это было его падение. Накануне Адольф Карлович узнал о распродаже имущества умершего перед этим купца третьей гильдии Репченко. Придя в назначенное время на аукцион, старьевщик к сожалению узнал, что неожиданно приезжает родственник купца и в знак глубоких родственных чувств, он категорически против какой либо распродажи, Однако неплохо разбираясь в людях, Адольф Карлович не сдавался. Но племянник умершего был непреклонен, и упорная настойчивость старьевщика была разбита.
С плохим настроением немец вернулся к себе в лавку. Проклиная весь род человеческий, он поплелся на берег реки. Клева не было, потом будто бы поплавок плавно погрузился в воду. Он подсек рыбу и стал тянуть на себя удилище. У берега она внезапно сорвалась и ушла на глубину. Вместе с ней ушло и плохо закрепленное грузило. Старьевщик опустил руки. Он выругался. А так как на родном языке это звучало не убедительно, то для успокоения души, он произнес выражение на языке завсегдатаев питейных заведений, со вкусом, залихватски, с плевком и сразу же почувствовал облегчение.
Его окликнул проходивший мимо со своим малочисленным стадом Терешка. Нехотя вступая с ним в разговор, Адольф Карлович продолжал думать о превратностях судьбы и даже новое грузило укрепленное пастухом на удочке не уменьшило его скверного настроения. Насадив наживку незадачливый рыбак закинул удочку.
Поплавок вскоре вздрогнул и ласкирь трепыхаясь повис в воздухе.
Но не рыба вдруг привлекла внимание Адольфа Карловича. В лучах заходящего солнца по его глазам внезапно ударила яркая светящаяся точка в ореоле разных цветовых оттенков. Предчувствие чего- то необычного охватило его старческое тело. Где- то внутри сладко заныло, холодный пот надвинулся на лоб, глаза и стало сухо во рту. Он бережно, поймал грузило, осторожно вытер его о край рубахи, протер глаза и стал рассматривать. Грузило переливалось тысячью искрящихся точек.
Они играли и звучали звуками арфы доводя старческую душу до состояния умопомрачения. Взглядом загнанного зверя он проводил уходящего пастуха. Тот, увидев наверняка, его глупый вид, продолжал не спеша подыматься по склону с козами, в сторону видневшихся хат. Немец раскрыл ладонь. Перстень еще не до конца очищенный от грязи сверкал гранями бриллианта, утверждая явь существования неподдельной красоты. Мысли перепутались. Одна из них, на миг, перенесла его в столицу Австрии, на площадь святого Михаила. Гросфатер был еще жив и вместе с ним он наблюдал кортеж императора Франца - Иосифа, медленно продвигающегося по живому коридору толпы людей. Мимо них проезжала великолепной красоты карета. В окошке выглядывала супруга императора облокотившись ручкой на подлокотник. На ее холеном, маленьком пальчике излучал блеск, магически притягивающий дорогой перстень. Он успел рассмотреть и запомнить его. Теперь такой же лежал у него на ладони.
К себе домой старьевщик пришел уже без удочки. Потемневший металл, вычищенный и протертый собачьим мехом, вновь заискрился ярче и перстень вновь в своей первозданной красоте
Целую ночь и следующий день он про мучился от неожиданно выпавшего с неба чуда. Его мучил один и тот же вопрос и в поисках ответа он строил в своей узкой и маленькой черепной коробке предположения одно невероятнее другого. Наконец устав от перенапряжения, закрыв в середине дня свою лавку, чем нимало удивил соседей, старьевщик направился к Фирсовой хате. Хозяина не оказалось. Покружив по улочкам вернулся и присев у его хаты на пенек стал ждать возвращения виновника своих треволнений. Только под вечер Фирсов вернулся от Мамоновых к себе в хату. Увидев гостя очень удивился.
Терешка иногда заходил в лавку к немцу, чтобы приобрести для домашних нужд дратву для тачания сапог, немного керосина, полотно пилы или кусок мыла словом вещей без которых и хата не хата.
Их отношения не были натянуты, но и приятными их вряд ли назовешь. Когда старьевщик подошел к хате, Фирсов остановился. Адольф Карлович замялся, начал издали.
- Вечер славный выдался. Дай, думаю, пройдусь, подышу чистым воздухом. Красота у тебя тут. Не то, что в лавке...
Терешка насторожился. - Если ты пришел о кожушке справится, бог с ним, висит какой взял. Заплата на заплате. Тебе што ли вынести его?
- Носи, бог с ним, не жалко...
- Может какое дело ко мне?
- Да нет, впрочем самолов бы мне сплести.
- Если не к спеху, сплету. А так возьми мою, новая совсем.
- Подожду.
- Ну так как, с новым то грузилом? Дела шибче пошли?
Старьевщик насторожился и кисло усмехнулся.
- Сколько мне надо. Пару головлей, красноперок с десяток. Без твоей помощи и этого не видать бы.
- Дело житейское.
- Я хотел тебя спросить. Где ты эту...железку нашел: Справное грузило получилось
- А бог его знает. Вспомнить разве. Может в поле где или у родника. А может и на кургане. Дни пошли длинные, исходишь много. Что видел, что делал, не вспомнишь, память не та.
-Ты кужушок себе оставь за самолов, а не вспомнишь за грузило, так и не надо.
Дня через два Фирсов показался в лавке немца. Отдавая самолов ему, сплетенный из ивовых прутьев, сказал: - Надежная, с рыбкой будешь.
- Ну как, не вспомнил? Осторожно спросил лавочник.
- О грузиле опять небось? Далась она тебе! После пасхи я гонял скотину в сторону Сучковатой балки, а на водопой привел к роднику. Там и нашел.
- Тот что под курганом?
- А может и на кургане. Но с тех мест это точно. Для Федьки про запас держал.
Уже уходя, в дверях сказал. - Странный вы народ, инородцы, дотошный. Все вам надо знать, все в руках потрогать.
Еще задолго до восхода солнца, когда приходят настоящие и вещие сны по пустынной улице шел одинокий прохожий и выйдя на окраину направился в степь. Потому как он спешил, можно было предположить что дело у него чрезвычайной важности. Нетрудно было заметить его старческую походку. Прохожий направился к кургану.
Восточный край неба занимался зарей. Восход солнца в степи ни с чем не сравнимая прелесть. На светло голубом горизонте вначале появляется маленькая вишневая полоска. Она заметно дрожит в воздухе и нерешительно повисает в воздухе над землей. Полоска ширится, растет, соединяется с горизонтом постепенно переходя в полукруг а затем катится над землей красным донышком турецкой фески. Подымаясь все выше над землей, она постепенно меняет цвет, от багрового до ярко красного. Затем покрываясь ослепительной белизной превращается в искрящийся вихрь света, заполняя собой всю степь с балками и оврагами.
Первым встречает светило жаворонок. Поднимаясь высоко в небо он неподвижной порхающей точкой висит над землей и робко в утренней свежести начинает вызванивать свою птичью радость встречи.
Вскоре к его одинокой трели вся степь просыпаясь звенит колокольчиками. От радужных лучей солнца, рассыпанного бисера на траве росы, изумруда зелени, морем расстилавшимся вокруг, от всего этого величия и красоты, человек вновь начинает осознавать себя неотъемлемой частицей царицы природы. Но увы, одухотворенности таковой на лице знакомого прохожего уже подходившего к роднику, не замечалось. Он выражало отнюдь не радость общения с природой. Сморщенное печеным яблоком лицо выражало скорее испуг, а лихорадочный блеск глаз, цепко всматривался перед собою в каждую пядь земли, стараясь увидеть в ней нечто загадочное и таинственное. Весь его вид никак не мог свидетельствовать о благочестивом намерении старого человека.
Дойдя до березового сруба он остановился, вытер взмокший лоб, и перевел дыхание. Помучившись ночь, в ожидании рассвета, старьевщик, (а это был он) наконец был у порога своей мученицы - мечты. От родника на вершину кургана вела неприметная тропка. Немцу не раз приходилось слышать о чудесном роднике под курганом. Отец Илларион, выпивши сливянки не раз хвалился освятить чудесный родник, но протрезвев, тут же забывал о своем обещании. Его называли по разному, но Адольф Карлович знал его как ( Фирсов родник), не допуская конечно мысли, что знакомый ему пастух, имеет к роднику какое либо отношение.
Мысли старьевщика нарушил стук копыт. Немец встал и выглянул из -за куста. По дороге ведущей к городку, мимо кургана мчалась пролетка. В ней сидел молодой франт и хозяин пролетки - парень с на сунутым на лоб кашкетом и порванным козырьком. Кони замедлили шаг и пролетка остановилась. Опасения старьевщика оправдались. Красавец франт с приятной родинкой на подбородке сошел с нее и направился к роднику. За ним последовал возчик. Адольф Карлович опустившись на четвереньки и проклиная все на свете забрался в сырые заросли и дрожа от утренней свежести, стал прислушиваться к разговору приехавших, моля всех святых, чтобы новоприбывшие как можно быстрее покинули Фирсов родник.
Голос возчика он тотчас узнал. Он принадлежал местному рабочему Сашко Горелову по прозвищу "Чумной", за наушничество, неуживчивый и скандальный характер. Второй голос немцу был незнаком. Их разговор заинтриговал сидевшего в кустах старьевщика.
- Не спеши паря, успеется. Родственники наверное еще спят, видят сны хорошие, а мой приезд в такую рань, неожиданность для них. Подождем немного.
- Скоро гудок казенки, не опоздать бы на работу.
- Тебе впервой что ли опаздывать?
- Время попусту теряем.
- Оглянись, Сашко. Уголок то какой! А вид отсюда?
- Обычное место.
- Нет в тебе одухотворенности, фантазии. Тебе кабы пятак или рупь на ладошку, и вся твоя радость.
- Хоть малая да польза.
- Ты мне скажи. Репченко, родственник мой, долго болел?
- С неделю и того меньше. Только не от нее купец помер.
- Не от болезни? Это однако интересно. Отчего же тогда?
- Разное брешут люди.
- Ну, ну! Смелее говори.
- Говорят от завороток кишок представился.
- Объелся блинами, что ли?
- Нет.
- Говори же...
- От жадности скорее. Незадолго до кончины своей купец часто спускался в погреб и со сметаною ел, сбережения свои. Видать боялся, чтобы никому не досталось.
- Ассигнации со сметаной?
- Да. Лекарь земской больницы подтвердил это.
- Фью, Преподнес ты мне новость однако...
- Так и было.
- Что дальше?
- После смерти Якова Ивановича, дом чуть было немец Адольф не купил, кабы не ваш братец. Теперь вот вас дожидается, наследство делить.
- Нужны мне деньги, ох как нужны. Получу я свою долю наследства и укачу далеко отсюда, а там, помоги мне Господи, я найду свою жар - птицу. Ты слышал о Мачу - Пикча, о Жане Флери? Конечно нет. Откуда тебе знать. Мне бы только добраться до Анд, на берега Урубамбы и мне повезет. Я это чувствую, и сюда вернусь не просто богатым человеком, а очень богатым.
- Старики говорят, клады всякие у нас тоже находят. Может даже тута под ногами или поблизости где нибудь лежит.
- Я реалист, мне факты нужны.
- А где эта река Уру, Урубамба находится? Сразу и не выговоришь.
- Как в сказке, за тридевять земель, в стране инков.
Из своего укрытия Адольф Карлович увидел, как родственник купца, прошелся по тропке, затем решительно махнув рукой возчику, направился к пролетке.
- Пора. Едем!
Весь этот разговор он выслушал прижавшись к влажной земле, все больше вгрузая в нее, но ни холод, ни какие другие неудобства не могли оторвать его с места. Чтобы не выдать своего присутствия, лавочник сильнее прижимался к земле и насколько мог, нес смертные муки. Однако тихий стон все же вырвался из его груди, но он был настолько слабым, что вряд ли мог кем -- либо услышан, разве что самим мучеником. Если бы светский франт в своем красноречии делал паузы и вслушивался в них, кто знает, чем бы кончилось его сидение в кустах. Когда пролетка укатила увозя мечтателя богатств Мачу -- Пикча, старьевщик вылезая из кустов, в довольно неприглядном виде, он по детски зашелся смехом, который тут же перешел в жалкий старческий плачь выражавший зависть бесцельно прожитой молодости. Не вытирая скупых слез, горестно качая головой повторял "Майн Гот", служивший ему на все случаи жизни. Низко прогудел гудок литейного завода. Солнце довольно высоко поднялось над головой. Он вспомнил о цели своего прихода и уныло осмотрелся.
Стряхнув с одежды комья сырой земли, жухлой травы и листвы, Адольф Карлович стал постепенно входить в роль золотоискателя.
Тщательно осмотрев землю вокруг сруба, он стал подыматься по едва приметной тропе на курган. Поверхностный осмотр не дал результатов. С ее вершины во все стороны открывался чудесный вид. По одну сторону светлой извилистой лентой тянулась река теряясь в просторах степи. Вдали белыми точками хат, под темно зелеными шапками деревьев, на степь надвигалась окраина уездного городка. По другую сторону, куда ни глянь, он растворялся в просторе голубизны неба, барханов зелени и вольного ветра. Но ни величие красоты расстилавшейся у его ног, ни солнце добродушно согревающий этот изумрудный край, не могли вызвать в его душе, ни на лице малейшего проблеска восхищения или умиления.
С унылым видом, он кружил по кургану, кляня свою удачу, так зло подсмеявшуюся над ним. Он присел передохнуть, собраться с мыслями и сосредоточится на последнем разговоре с пастухом. Мысли хаотически кружили, словно стая воронья в непогоду, стараясь разлететься в стороны. На душе было скверно. Его внимание привлек тихий шелест. Он тотчас повернулся на звук и обмер. Рядом, мимо него в траве скользила серая лента. От неожиданности Адольф Карлович вскочил. В своей жизни, ему не раз приходилось встречаться с подобными тварями и всякий раз, питая к ним жгучую ненависть и отвращение. Он без сожаления уничтожал их. И если какому гаду все же удавалось ускользнуть от него, он долго не мог простить себе эту оплошность. Немец вспомнил, как однажды заснул на берегу реки ночью, около закинутого самолова и проснувшись обнаружил у себя на груди эту мерзкую тварь. Та свернувшись плотным кольцом и пригревшись спокойно возлежала на его груди. Много прошло с тех пор времени, однако чувство брезгливости и страха не покидали его. Схватив попавшиеся под руку камень он следил за степной гадюкой, намереваясь одним ударом прикончить ее. Но та чувствуя опасность проворно скользила между камней, то исчезая в траве, то вновь появляясь. Адольф Карлович метнул камень, но не попал в цель. Между человеком и змеей начался поединок. Каждый раз кидая камень, немец считал себя уже победителем и его лицо готово было расплыться в злорадной улыбке, которая была равносильна радости индейца воткнувшего томагавк в грудь бледнолицего, но удары не достигали цели. Удача явно посмеивалась над ним. В этом лавочник стал убеждаться, когда серая лента чудом оставшиеся живой, теперь скользила в сторону расщелины в камнях.
Находясь все еще во власти гнева Адольф Карлович с остервенением стал вталкивать в щель попавшиеся под руку сук, стараясь таким образом настичь и уничтожить гадину в ее собственном логове. Несколько удовлетворенный, он вынул орудие мести и присел. Он только сейчас обратил внимание на свой вид. Машинально вырвав пучок травы, чтобы вытереть руки лавочник почувствовал на ладони круглый металлический предмет. Разжав ладонь он увидел в пыли потускневшую монету. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить ее ценность.
Ни время, ни серый налет, не могли скрыть желтизну поверхности. Старьевщик волнуясь, став на колени принялся изучать ее. Наметанный глаз сразу определил стоимость находки. Налюбовавшись находкой, немец внимательно стал осматривать место находки. Около входа в расщелину едва прикрытой мергельной крошкой он поднял вторую монету. Сомнения отброшены. Где -- то рядом могут быть еще монеты, много монет, а может и... Адольф Карлович облизал сухие губы. Его внимание привлекла небольшая расщелина. Она представляла собой узкий горизонтальный проем не более аршина размером, наполовину засыпанной мергельным сыпцом. Осторожно освободив проход, сделав ее размером с лисью нору, забыв от прихлынувшего счастья об опасности, он протянул руку в темный проем. Его пальцы касались холодного мергеля, сухой земли и занесенные степными ветрами листьями и травой.