Гореликова Алла : другие произведения.

Меч войны (Осужденные)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.14*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга четвертая.
    Его называют верным львом императора. Его преданность испытана кровью. Но однажды он бросит наземь подаренный монархом клинок - ради прекрасной чужеземки, обвиненной в шпионаже.
    Она - паломница, приехавшая в империю с тайной миссией. Она любит другого. Но она согласится стать его женой.
    У них есть общий враг, и это свяжет их крепче церковного обряда. Но это еще не значит, что удача будет вместе с ними в трудном и опасном пути - через войну и интриги, через ненависть и любовь...
[]
  

О ТАЙНАХ И НЕДОМОЛВКАХ

  
   1. В Ингар!
  
   Шлюп назывался "Крыло ветра".
   В посольской эскадре, сплошь из фрегатов и галеонов, смотрелся он, как левретка в своре натасканных на медведя мастифов. Однако и выросший у моря Барти, и частенько гостившая в Южной Миссии Мариана заметили и оценили нехарактерные для ханджарских кораблей линии корпуса, высоту мачт и размах рей.
   Пассажирам отвели каюту в носовой надстройке: подальше от капитана, арсенала и спуска в трюм, как шепотом объяснил Мариане сэр Барти. И на том спасибо, буркнула в ответ девушка, а то сколько еще на берегу сидели бы.
   Юнга, коверкая таргальские слова, сообщил, что капитан заглянет позже, что на палубу пока лучше не высовываться и что "Крыло ветра" -- лучший корабль по обе стороны островного пролива. Обращался он исключительно к рыцарю, оттерев девушку в сторону и мешая ей войти; себастиец кивал в ответ и на спутницу глядеть избегал. Мариана теребила кончик косы и думала о Пенке. В который раз говорила себе, что тащить коней за море было бы глупо: тетушкин конюх прекрасно за ними присмотрит, а они в Ингаре купят привычных к знойным ветрам и скудному корму ханджарцев. Но оставить любимицу в чужих руках оказалось неожиданно тяжело -- будто предала.
   Наконец юнга ушел, крепко зажав в кулаке полученную от рыцаря монетку, и Барти повернулся к Мариане:
   -- Что ж, давай устраиваться. Эй, Мариана! Ты плачешь?
   -- Нет, что ты! -- Мариана мотнула головой и через силу улыбнулась. -- Так, задумалась.
   -- Входи же.
   Рыцарь прикрыл дверь, мимоходом отметив, что щеколда не выдержит не то что удара -- пинка; между тем Мариана оглядывала каюту, и щеки ее заливала краска.
   -- Барти, -- прошептала, поймав его взгляд, -- за кого он нас?.. Что ты ему наговорил?! Это покои самого императора, не иначе!
   Каюта явно предназначалась не для простых пассажиров. Широкое окно прикрыто поверх ставня белой полупрозрачной занавеской; на полу ковер из пушистых рыжих шкур; мягкий диван завален яркими шелковыми подушками, рядом плотная аксамитовая занавесь прикрывает стену. Под потолком висит шарик "лунного сияния", роняет на шелк серебристые отблески.
   Барти пожал плечами:
   -- В империи любят роскошь, только и всего. Между прочим, обрати внимание: аксамит золотой, не серебряный. Никаких заклятий, чистая показуха. -- Откинул занавесь; за нею оказалась спаленка: широкая низкая кровать, умывальник над серебряным тазиком, небольшое зеркало, лавка-сундук. -- Каюта, скорей всего, какого-нибудь младшего секретаря: хороша, но для посла здесь тесно и убого.
   -- Убого?!
   Придерживай язык, обругал себя Барти. Давно ведь понял: девица выросла пусть не в нищете, но в изрядной скромности. По счастью, шлюп колыхнулся, разворачиваясь, и Барти поспешно сказал:
   -- Отчаливаем.
   Мариана глубоко вздохнула, с трудом сдерживая нервную дрожь. Пожалуй, впервые после ухода из родного дома девушку охватил настолько острый страх перед будущим. Теперь и захочешь -- не вернешься. Всего час назад еще можно было послушать Барти, отпустить его одного, остаться... Да, она не хотела этого и никогда бы так не сделала, но -- могла ведь! И вот путь к отступлению отрезан. Теперь -- только вперед, и без разницы, храбрец ты или трус: дорога одна.
   Девушка тряхнула головой, заправила за ухо непослушную прядь. Ну в самом деле, чего она боится? В Ич-Тойвин едет столько паломников... а ей всего-то и нужно -- передать по назначению письмо. Зато потом можно отстоять службу в главном храме Капитула и поклониться святым местам. А если в ночь полнолуния подняться на Поющую гору, встретить там рассвет и загадать желание, оно обязательно исполнится!
   Девушка встретилась взглядом с рыцарем, спросила дерзко:
   -- Что это вы на меня так странно смотрите, сэр Бартоломью? Не иначе, опять хотите сказать, что зря я поехала?
   -- Толку теперь говорить? -- неожиданно мрачно ответил Барти. -- Раньше надо было, теперь уж поздно.
   Похоже, иногда и бесстрашных рыцарей одолевают дурные предчувствия, подумала Мариана.
   -- Помнишь, ты спрашивала, бывал ли я в империи? -- Барти прошелся по каюте, остановился перед Марианой. -- Был, да. Мы охраняли паломниц. Аббатиса монастыря Урсулы Кающейся и полтора десятка ее монахинь. До Ич-Тойвина шел тогда большой караван, и охраны хватало кроме нас, но...
   Лицо рыцаря исказила судорога; Мариана испуганно коснулась его руки. Барти сочувствия не принял. Повернулся на каблуках, отошел к окну. Вцепился побелевшими пальцами в край ставня.
   -- Нас было там пятеро, а остался я один. Братья-миссионеры хоронили мертвых и наткнулись на меня. А мертвых было не так уж много.
   Девушка глядела в закаменевшую спину рыцаря, и слова не шли на язык.
   -- На юге, Мариана, рабы в цене, -- горько подытожил Барти. -- И рабы... и рабыни.
   Какое-то время рыцарь молчал; потом резко выдохнул и повернулся к Мариане:
   -- Еще одно ты должна помнить все время. У императора полторы сотни жен, и чем знатнее вельможа, тем усердней он следует примеру владыки. Будь осторожна, Мариана. Одна слишком вольная улыбка, один нескромный взгляд -- и уже не объяснишь, что ты туда не мужа искать приехала.
   -- Но... -- Мариана сглотнула ком, закупоривший горло. -- Но, Барти... разве они не верят в Господа?!
   -- Верят, -- пожал плечами себастиец.
   -- Но разве Господь разрешает такое непотребство?!
   -- Это не ко мне, Мариана. Я не знаю, как мирится с этим Капитул и чем оправдывает. Но подумай сама -- если бы не оправдывал...
   Мариана поежилась. Теперь она лучше понимала желание рыцаря оставить ее в Южной Миссии и ехать самому.
   -- Я буду осторожна, Барти. Обещаю.
   -- И займи дальнюю комнату.
   -- Конечно.
   Рассказ рыцаря смутил девушку, но, по счастью, Барти не обратил внимания на необычную для нее покладистость. Мариана проскользнула под златотканую занавесь, швырнула сумки на кровать и зажала рот ладонью. Больше всего сейчас она боялась разрыдаться.
  
   Суета на палубе стихла, зато усилилась качка -- похоже, шлюп вышел уже из гавани. Барти раздумывал, стоит ли открыть ставень, когда в каюту, коротко постучав, вошел капитан.
   -- Прекрасный сьер, -- заговорил он резко и деловито, -- я должен объяснить вам и вашей спутнице обязательные для пассажиров моего корабля правила.
   -- Прошу вас. -- Барти шагнул к занавеси, окликнул: -- Мариана!
   -- Я слышала, -- отозвалась девушка. -- Сейчас выйду.
   Капитан прошелся по каюте, остановился у окна. Сказал:
   -- Окно не открывайте. На море случаются шквалы.
   -- Понимаю, -- кивнул Барти.
   Мариана появилась довольно быстро; она переоделась в подобающее паломнице скромное платье, темно-зеленое, с белым девичьим воротничком, и походила на монастырскую пансионерку. Рыцарь взял девушку за кончики пальцев, повернулся к капитану:
   -- Сьер капитан, позвольте представить мою подопечную. Благородная Мариана направляется в Ич-Тойвин именем и во благо Святой Церкви.
   -- Рад приветствовать на борту, -- капитан прижал руку к сердцу и кивком, по-военному, обозначил поклон.
   Девушка присела в изящном реверансе.
   -- Мариана, позволь рекомендовать нашего капитана: сьер Кариссиен.
   -- Для такой прекрасной госпожи здесь слишком тесно и мрачно, -- покачал головой капитан.
   Рыцарь напрягся, но Мариана тоже поняла, к чему идет, сказала поспешно:
   -- Нет, что вы, добрый сьер! Каюта мне нравится, здесь так уютно. Сам Господь привел нас на "Крыло ветра".
   -- Надеюсь, вы окажете мне честь, -- капитан сверкнул улыбкой из-под пышных черных усов, -- и украсите наши трапезы своим присутствием, столь желанным для глаз моряка, отвыкшего от истинной красоты.
   Мариана взглянула на Барти.
   -- Ваше общество, сьер рыцарь, также порадует нас, -- тут же заверил капитан.
   -- Благодарю, сьер Кариссиен, мы с радостью принимаем приглашение. Однако вы собирались говорить не об этом?
   -- Да, увы. -- Капитан пригладил усы. -- Лицезрение прекрасной госпожи отвлекло меня. Я должен сразу предупредить вас, мой добрый сьер, и в особенности вашу спутницу: палуба корабля -- неподходящее место для прогулок. Чем меньше вы будете выходить из каюты, тем лучше. Мой слуга возьмет на себя заботу о вас; он же будет провожать вас к трапезам. Если у вас возникнут вопросы, можете задать их ему... Или мне. Разговаривать с матросами не советую, да они вас и не поймут. Согласитесь, я не требую слишком многого.
   -- Разумеется, сьер капитан, и вы в своем праве, -- кивнул Барти. -- Мы последуем вашим советам.
   -- Сделайте такое одолжение. -- Из-под пышных усов вновь сверкнула улыбка. -- Госпожа Мариана, -- капитан поклонился, -- до встречи.
   Дверь закрылась бесшумно.
   Барти покачал головой. Взял Мариану под руку, завел в спаленку. Тихо, чуть слышно сказал:
   -- Ты ему приглянулась.
   -- Только этого не хватало! Послушай, Барти, разве мы не можем есть у себя в каюте?
   -- Там видно будет. Но первым приглашением нельзя пренебречь, как бы ни хотелось.
   Мариана сморщила нос:
   -- Кажется, меня ждет еще одно деяние из тех, что не прославят никого из доблестных сэров. Что за невезение!
   -- Если тебя это утешит, -- хмыкнул рыцарь, -- приходилось и доблестным сэрам изворачиваться, избегая внимания ханджарских моряков. В империи на этот счет не слишком разборчивы.
   Мариана залилась краской.
   -- Дам тебе совет, Мариана: ханджары боятся гнева Господнего. На земле на этом не сыграешь: там, согрешив, можно тут же купить прощение. Отстоять службу, к исповеди сходить, на храм пожертвовать... Но в море, -- Барти покачал головой, -- сама понимаешь, до берега далеко, а святости корабельного капеллана может и не хватить против бури. А ты путешествуешь именем и во благо Церкви.
   -- Так ты нарочно это сказал? -- У Марианы отлегло от сердца: как ни крути, а прикрыться именем Церкви куда проще, чем отбиваться от ненужных знаков внимания.
   -- Хуже всяко бы не было, -- повел плечами рыцарь.
  
   Сьер Кариссиен принял гостей так роскошно, что Мариана убедилась: по имперским меркам их каюта и впрямь скромна до убогости. В капитанскую трапезную вместилось бы с десяток отведенных пассажирам каморок. Сквозь оба окна -- одно на палубу и другое на море за кормой -- виделось все так ясно и правильно, будто не стекло в переплет вставлено, а пластины чистейшей воды хрусталя; солнечный свет потоком лился на белоснежную скатерть, вспыхивал огнем на золотых кубках и тонул в бутылях с вином. В рыжем с черным крапом ковре, сшитом из меха неведомого Мариане зверя, ноги тонули по щиколотку, а низенький диванчик под дальним от входа окном манил яично-желтым шелком подушек. Даже обшитые темным дубом стены при таком убранстве совсем не выглядели мрачно.
   Капитан заметил восхищение гостьи, довольно пригладил усы. Шагнул навстречу:
   -- Умоляю прекрасную госпожу не стесняться!
   Мариана лихорадочно перебирала возможные ответы, когда часть стены отъехала в сторону, и в проем шагнул молодой человек, почти юноша. Для северянина все ханджары почти на одно лицо, но все же в юноше угадывалось близкое родство с капитаном; казалось, они отлиты в одной форме, лишь с разницей в десяток лет. Сьер Кариссиен заметил метнувшийся в сторону взгляд гостьи, обернулся:
   -- Ты опоздал, Эньен, это неучтиво. Проси прощения у нашей гостьи. Прекрасная госпожа Мариана, я счастлив представить вам своего племянника. Он еще молод, но, смею утверждать, у меня не было первого помощника лучше. Весьма многообещающий офицер, немногие к семнадцати годам добивались столь значительного положения. Хотя у нас в семье все такие. Господом клянусь, недалек день, когда сьер Эньен из Ич-Карисси сам станет капитаном.
   -- Любезный дядя мне льстит. -- Эньен стремительно подошел к гостье, протянул руку. -- Разрешите проводить вас к столу, о прекраснейшая.
   Обескураженная галантным натиском, Мариана молча подчинилась; юноша выдвинул мягкий стул с гнутой спинкой, подождал, пока девушка усядется, и опустился по левую руку от нее. Капитан усмехнулся:
   -- Юности недостает манер, зато с избытком напора. Проходите же, мой добрый сьер. Садитесь со мною рядом: оставим молодость молодости. Вина? Вот "Бешеный лев" семилетней выдержки, вот настоящая "Кровь Диарталы", вряд ли вы пробовали, в Таргалу ее продают только королевскому управителю, а это -- "Полуденное солнце".
   -- Конечно, -- ворковал между тем Эньен, -- в должности первого помощника на "Крыле ветра" я еще многому должен научиться. Но со временем...
   -- Налейте диартальского, -- попросил рыцарь. -- Я слыхал о нем и, признаться, рад случаю попробовать.
   -- Выбор ценителя! -- Сьер Кариссиен выдернул пробку, потянулся налить гостье.
   -- Нет-нет, -- Мариана поспешно отодвинула кубок. -- Негоже паломнице пить вино, а я ведь еду в Ич-Тойвин, святой город!
   -- Вы не только прекрасны, госпожа моя, но и чисты душой. -- Эньен сделал попытку поцеловать тонкие девичьи пальцы.
   Мариана отняла у юноши руку и отодвинулась.
   -- Эньени, -- бросил капитан, -- будь любезен, поторопи...
   -- Да, сейчас! -- Юноша вскочил, словно невзначай коснувшись плеча гостьи, и кинулся к двери. Покрасневшая девушка сквозь шум крови в ушах еле расслышала резкий оклик, слов же не разобрала вовсе -- хотя, как все уроженцы южного побережья, ханджарский диалект понимала свободно.
   -- Сьер Эньен, -- Барти наградил вернувшегося к столу юношу откровенно оценивающим взглядом, -- я прошу вас не смущать мою подопечную. Поверьте, так будет лучше прежде всего для вас.
   -- Верю! -- Капитанов племянник легкомысленно улыбнулся. -- Прекрасная госпожа моя, простите несчастного, что сражен вашей красотой и добродетелью и готов отныне жить у ваших ног! Если я и позволил себе лишнее, то не по злому умыслу, а от восторга и смущения.
   Мариана прикусила губу -- ее грызло острое желание огреть назойливого кавалера... ну хоть бутылкой! Конечно, столь решительный отпор вряд ли приличествует скромной паломнице... Но как, Свет Господень, как эти самые паломницы умудряются сохранять скромность, не распуская рук?! Слов здесь явно мало, их просто не воспринимают, эти слова...
   -- Боюсь, любезный сьер, вы меня не поняли, -- притворно вздохнул себастиец. -- Мои слова следовало расценивать как дружеское предостережение, вы же повели себя так, словно услыхали пустую угрозу. Право, жаль. Вы, конечно, молоды, но я полагал вас умнее обычных юнцов. Все-таки первый помощник на таком корабле -- это не какой-то там порученец или курьер. Офицер такого ранга должен просчитывать последствия своих слов и поступков. Сьер капитан, вы со мной согласны?
   Отворилась дверь, давешний юнга внес блюдо с горячим мясом. Запах незнакомых специй защекотал нос, Мариана сглотнула слюну: вино здесь явно будет к месту. Попросить воды?
   -- Эньени, ты и в самом деле позволяешь себе, -- капитан сделал многозначительную паузу, -- лишнее. Наша гостья не захочет прийти сюда еще раз, и виноват в этом будешь ты со своими неуемными восторгами. -- Отчитав племянника, сьер Кариссиен вернулся к диартальскому; бордовое вино, булькая, полилось в золотые кубки, и над столом поплыл приторно-терпкий аромат переспелого винограда. -- Вы гость у меня, сьер Бартоломью, первый тост ваш.
   -- Сьер капитан, -- Мариана робко улыбнулась, -- чем запивают девушки такое мясо на вашей родине? Ведь его надо запивать, я права?
   -- Еще как права, -- пробормотал себастиец.
   -- Кизиловый сок с водой, -- сообщил капитан. -- Сейчас вам принесут его, прекрасная госпожа. Вы разрешите Эньену поухаживать за вами?
   Не дожидаясь ответа, юноша ловко переложил на тарелку гостьи пышущий жаром, политый остро пахнущей подливой кусок.
   -- Вам должно понравиться, госпожа моя.
   Все тот же юнга поставил перед Марианой серебряный, украшенный бирюзой кувшинчик. Эньен придвинул девушке кубок, алый сок ударился в дно, брызнул на стенки, одинокая капля расползлась пятном по скатерти.
   Сэр Барти положил себе мяса и поднял кубок:
   -- За "Крыло ветра" и его капитана. Готов поспорить, сьер Кариссиен, что у вас самое быстроходное судно на оба знакомых мне моря.
   -- Это верно! -- Эньен улыбнулся гордо, словно корабль принадлежал ему. -- За "Крыло ветра" и за попутный ветер!
   Кубки осушили до дна; Мариана пригубила разбавленный водой кизиловый сок и осторожно попробовала мясо. Пряное, кисло-сладкое... но как во рту после него горит! Девушка отпила еще сока. Нет, ну что за умница Барти! Надо запомнить: моряку его корабль интересней любой красавицы.
   -- Да, мой шлюп оправдывает название, -- сьер Кариссиен довольно ухмыльнулся. -- Я хожу на нем почти четыре года, и ни разу он не подвел меня. Моя очередь... Разливайте, мой прекрасный сьер.
   -- С радостью! -- Барти наполнил кубки. -- Что за чудесное вино, сьер капитан! Не удивляюсь, что его приберегают для королевского стола.
   -- Что да, то да, -- согласился капитан. -- Диартала славится винами, но это -- лучшее. Лучшее из лучших! Ах, моя прекрасная госпожа, воистину жаль, что ваш обет не разрешает вам насладиться вместе с нами.
   -- Возможно, на обратном пути? -- Эньен многозначительно взглянул на скромную паломницу.
   -- Может быть, -- пожала плечами Мариана. -- Посмотрим. Но скажите же ваш тост, сьер Кариссиен! Я выпью с вами, мне понравился сок... как вы его назвали?
   -- Кизиловый, -- подсказал Эньен.
   -- Да, кизиловый, -- Мариана благодарно кивнула. -- Теперь я запомню.
   -- Мой тост, -- капитан поднял кубок, -- за победы! За те победы, моя прекрасная госпожа, что мужчины готовы сложить к ножкам обворожительных женщин.
   -- И за победы над ними? -- вполголоса добавил Барти.
   Оба ханджара кивнули и выпили залпом -- один как отражение другого. По спине Марианы пробежал тревожный холодок. Под горячими взглядами смуглых черноусых красавцев сок не шел в горло; Мариана пригубила, поставила кубок. Отметила, что Барти тоже отпил самую малость.
   -- Но теперь, госпожа моя, вы должны нам ответный тост. -- Эньен подлил девушке сока, и скатерть украсило еще одно пятно.
   -- С радостью, -- через силу улыбнулась Мариана. Что же сказать?! Встретилась взглядом с рыцарем: подскажи!.. Ответ пришел сам собой. -- Пусть удача сопутствует "Крылу ветра" во всех морях! Я выросла у моря, но не видела корабля краше. И пусть вам, сьер Эньен, достанется корабль не хуже, когда вы станете капитаном.
   Рыцарь одобрительно опустил веки. Мариана знак заметила, спрятала улыбку за краешком кубка. И верно: хозяева остались довольны любезностью гостьи.
   -- Мне кажется, в империи корабли строят иначе, -- едва опустив кубок, продолжил тему рыцарь. -- Для шлюпа у "Крыла ветра" слишком высокие мачты, да и корпус... Я, признаться, не слишком-то разбираюсь в кораблях, но таких форм не припомню. Уверен, сьер Кариссиен, вам есть что рассказать об истории своего корабля.
   -- О да! -- капитан проглотил наживку с искренним удовольствием. -- Вы проницательны, сьер рыцарь. Это трофей; мы захватили его на севере, когда псы кнеза Хальва, да выбирать им в посмертии репьи из хвоста Нечистого, попытались отбить груз с рудников его братца, как-там-его. Я тогда был первым помощником на "Сияющем орле" и вел в бой абордажную команду. Да, веселые были денечки... Мы ходили тогда меж Господом и Нечистым, но мы жили... Нечистый меня задери, как мы жили! Нет, что ни говори, а дело мужчины -- война. Разливайте еще, сьер Бартоломью. Там, на севере, и сейчас весело, а скоро будет еще веселее, и я, Нечистый меня задери, хочу туда вернуться! И Эньен ... он там не был, но тоже хочет, верно, племянник?
   А крепкое, видать, это диартальское, растерянно подумала Мариана. Эк капитана развезло. Не пришлось бы тащить рыцаря в каюту волоком... Однако Барти пьет осторожно и поддается вину не так быстро, как ханджары. И хорошо: еще не хватало возиться с пьяным спутником.
   -- Конечно, хочу, -- запальчиво подтвердил Эньен. -- Там я завоюю себе корабль. Такой же, как "Крыло ветра", да! И стану капитаном... А уж на двух таких замечательных кораблях мы добудем и славу, и богатство, верно, любезный дядя?
   -- И благословение Святой Церкви, -- ввернул сэр Барти, -- ведь там, на северных островах, сплошь язычники.
   -- Верно, -- грохнул кубком по столу сьер Кариссиен. -- Они нуждаются в Свете Господнем, и славны будут те, кто принесет его туда! Хотя дерутся безбожные псы отчаянно.
   Мариана тайком перевела дух: беседа склонилась в самую безопасную для нее сторону. Видимо, офицеры императора не слишком отличаются от рыцарей короля: так же любят вспоминать былые подвиги и расписывать в красках грядущие деяния. Девушка ела жгучее мясо, запивала кислым соком и слушала краем уха: лишь бы не пропустить случайное обращение к ней. Но в разговоре о морских сражениях, абордажах, десантах и прочих прелестях истинно мужского времяпровождения ей, хвала Господу, места не нашлось.
  
   2. Мариана, девица из благородной семьи
  
   -- Больше я туда не пойду! -- Мариану передернуло: вспомнила навязчивое внимание капитанова племянничка, его пристальные взгляды, "случайные" касания, пышные комплименты. -- Свет Господень, что они о себе воображают?! А этот самый сьер, капитан, он же только вид делал, что его сдерживает, а сам... сам! Да как он вообще может подумать, что я... что он...
   Девушка пнула упавшую с дивана подушку: слова закончились раньше, чем выплеснулась злость.
   -- Кто -- он? -- Хотя веселого в их положении было мало, Барти с трудом удержался от улыбки. Оказывается, иногда обычное ехидство изменяет Мариане, и она становится похожей на обиженную маленькую девочку, что возомнила себя взрослой. Смешно и трогательно.
   -- Оба! -- отрезала девица. -- Два, прости меня Господи, самовлюбленных гусака! Барти, сколько до Ингара?
   Рыцарь озадаченно подергал ус.
   -- Дней десять, наверное. Как погода.
   -- Так, Барти... ты сможешь сказать, что меня укачивает? Что я лежу пластом и никого не могу видеть? Что меня выворачивает наизнанку, и их, псы их раздери, прекрасная госпожа умрет на месте от стыда, если они увидят столь отвратительное зрелище?
   Себастиец все-таки не сдержал смех.
   -- И нечего ржать, как твой Храп, -- проворчала Мариана.
   -- Скажу, -- пообещал рыцарь. -- Скажу, что ты не в силах оторвать голову от подушки, вся позеленела и грозишься в Ич-Тойвине уйти в монастырь, лишь бы не пришлось пересекать море еще раз.
   -- Тоже годится. Лишь бы до Ингара дотянуть. -- Девушка заправила за ухо непослушную прядь, и Барти вдруг поймал себя на странной мысли: будто и этот ее жест, и ехидное фырканье, и улыбку -- то робкую, то озорную -- он знает всю свою жизнь.
   -- Я не дам тебя в обиду, -- пообещал рыцарь.
   Мариана кивнула:
   -- Я знаю, сэр Барти.
   Вдруг так захотелось ткнуться носом в его плечо, замереть так... укрыться от всего плохого... Девушка почувствовала, как заполыхали щеки, и спрятала лицо в ладонях.
   -- Ну что ты, Мариана? -- тихонько спросил Барти.
   "Я -- всего только свидетель, -- вспомнилось вдруг девушке. -- Глаза и уши, не более того". Смешно. Ну какой из тебя "просто свидетель", мой прекрасный сэр... Ты слишком добр для роли беспристрастного наблюдателя. И что б я без тебя делала? И... я кое-что обещала тебе.
   Девушка подняла голову, прерывисто вздохнула. Мелькнула трусливая мыслишка: почему бы не оставить все, как есть? Он не спрашивает, он слишком деликатен для расспросов. Как чувствует, что ей не то что говорить -- вспоминать больно...
   Стыдно, Мариана. Ты обещала. Уж кто-кто, а сэр Бартоломью имеет право знать, почему так важно тебе выполнить поручение пресветлого. В конце концов, вы еще даже не в империи, а ты уже вовсю прячешься за его спиной! И разве тебе самой не хочется, чтобы он перестал считать тебя глупой девчонкой, возжелавшей славы и приключений?
   Но разве жалость или презрение -- лучше?
   Мариана стиснула ладони. Не лучше, да. Но...
   -- Сэр Барти...
   Рыцарь глядел на нее с сочувствием и тревогой. Молча глядел. Вот интересно, подумала вдруг Мариана, многие бы из его отряда удержались сейчас от слов, вроде "говорили тебе сидеть дома"?
   -- Сэр Барти, в Южной Миссии... я обещала вам рассказать, помните?..
   -- Мариана, если тебе трудно об этом говорить, ты вовсе не должна...
   -- Я обещала! Или вы считаете меня бесчестной, благородный сэр?
   Барти чуть заметно качнул головой:
   -- Что ж, тогда рассказывай.
   -- Вы... -- Девушка сглотнула. -- Вы все сочли меня взбалмошной глупой девчонкой. Понятно, стать членом Ордена -- большая честь, парня-то не всякого возьмут, а тут девица пришла требовать... а потом еще и подвига искать понеслась, нет чтоб домой вернуться, раз уж отказали. Глупо, да. Я сама знаю, что глупо.
   Барти слушал. Не торопился осуждать или оправдывать -- ее или своих товарищей.
   -- Только мне возвращаться некуда было, -- чуть слышно призналась Мариана.
   И замолчала.
   Барти ждал, но у девушки словно ком встал в горле. Слова не шли; она вдруг остро, до боли пожалела, что все-таки решилась рассказать. Ну и пусть бы дурой считал, так ли это важно?!
   Конечно, важно. Ведь сама ты знаешь... и скажи правду хотя бы себе! Признайся, что ты сама предпочла бы оказаться дурой, чем...
   Струсившей.
   Предавшей родовую честь и память отца -- из страха.
   Рассказывай. Пора ему узнать правду. И если он отвернется от тебя, станет презирать -- пусть это будет сейчас.
   -- Объясни, Мариана, -- нарушил молчание Барти. -- Как это -- "некуда возвращаться"? Тебя что -- выгнали из дома?
   Девушка прижала ко рту ладонь; в глазах ее вскипели слезы.
   -- Но послушай...
   -- Нет! -- Маленькие кулачки с неожиданной силой впечатались в гору подушек. -- Я! Это я! Я отказалась от него!!!
   И Мариана, рухнув на диван, зарыдала.
   Барти растерянно смотрел, как тонкие пальцы комкают шелк покрывала, как трясутся плечи, как девичье тело бьет крупная дрожь. Ругнулся, кинулся к вещам. Выворотил сумку, схватил футляр с зельями. Отшвырнул. Вернулся и попросту сгреб Мариану в охапку. Вместе с покрывалом: пальцы девушки сжимали ткань так крепко, что отнимать стало бы напрасной тратой времени.
   Прижал к себе: крепко и бережно, как ребенка. Зашептал что-то глупое, бессвязное: не то "тише, девочка", не то "всё будет хорошо". Осторожно сел на край дивана, прислонился спиной к переборке. Шлюп набрал ход, боковая волна покачивала его, словно колыбель. Подумалось мельком: если качка усилится, капитан вполне поверит в плохое самочувствие пассажирки. Да что же с тобой, Мариана? Так плачут, когда настоящее горе, но кто смог бы носить в себе такое -- и не выдать ничем -- весь наш путь, день за днем и ночь за ночью?.. Или у тебя были причины зажать его в себе, скрутить, спрятать ото всех? Кто обидел тебя, девочка? Кто посмел?
   Девушка наконец обмякла в его руках, рыдания стали тише; Барти осторожно опустил ее на диван, пристроил под голову подушку. Налил в серебряный кубок воды из умывальника, подсел к спутнице:
   -- Мариана... возьми, попей.
   Зубы ее стучали о край кубка, добрая половина воды пролилась, но долгий, прерывистый вздох обрадовал рыцаря: теперь девочка успокоится.
   -- Еще?
   -- Не надо. -- Мариана подняла на него глаза. Ресницы слиплись от слез, лицо бледное... -- Простите, сэр Барти. Я...
   -- Тебе легче?
   -- Да, наверное...
   -- Вот и хорошо. Мариана, ты совсем не должна рассказывать...
   -- Не надо так говорить, сэр Барти. Я обещала. Вы не бойтесь, больше такого не будет.
   Свет Господень, да ясно, что не будет! У тебя на такое просто сил уже нет...
   -- Я виновата перед вами, сэр Бартоломью, -- продолжала Мариана. -- Из-за меня вы отправились в путешествие, опасное и совсем вам не нужное. Я хочу, чтобы вы знали правду.
   Голос девушки звучал до странности спокойно, почти безжизненно. Барти взял ее ладони в свои, покачал головой -- ледяные.
   -- Хорошо, Мариана, я тебя слушаю.
   -- Мой отец был рыцарем, -- начала Мариана. -- Дедушкино наследство отошло его старшему брату, а он надеялся выслужить себе лен оружием.
   Барти кивнул: обычная история.
   -- Однажды отец оказал услугу монастырю Юлии и Юлия Беспорочных, что в Белых Холмах. Большую услугу. И монастырь в награду пожаловал ему земли... те самые холмы... Эта земля всегда считалась бросовой, но там рядом лес и река, так что прожить можно. Мы и жили... а потом отец умер, и опекунство надо мной отдано было монастырю. Мне полгода до совершеннолетия не хватало...
   -- И что? -- Насколько Барти знал, ничего такого уж необычного в опеке монастыря над несовершеннолетней девицей не было. Обычно в таких случаях в доме опекаемой поселялись одна-две сестры: и присмотр, и помощь, и наставления. А там подыскивали девице подходящего мужа...
   -- И отец Томас, монастырский настоятель, стал меня уговаривать идти в монашки, -- сердито буркнула Мариана.
   -- Тебя? В монашки?! -- Воистину, это ни в какие ворота не лезло! Ясно, когда отдают в монастырь младших дочерей, бесприданниц... Можно понять, когда запирают отмаливать грех сблудившую девицу -- хотя такое чаще все-таки оканчивается свадьбой. Бывает и так, что девушка сама вдруг слышит зов Господень. Но к Мариане-то все это явно не относится! Миловидная, бойкая, острая на язык, наследница какого-никакого, а лена, и к тому же твердых правил -- вполне завидная невеста для небогатого и не слишком знатного рыцаря, в девицах бы не засиделась.
   -- Ну да. -- Мариана отняла у рыцаря руки, вытерла лицо краем покрывала. Пригладила волосы -- признаться, без особого толку. -- Понимаешь, когда отец оформлял лен, эти угодья мало что стоили. Их отдали нашей семье в бессрочное пользование за обязательство поддерживать в порядке мост через Рюйцу и отчислять на святые нужды половину мостового сбора.
   -- Только-то? -- Барти поймал себя на зависти к незнакомому рыцарю: такие удачи случались редко.
   -- А потом, -- продолжила Мариана, -- гномы нашли в наших холмах белую глину. И стали платить нам за разработку.
   Барти присвистнул:
   -- Вот оно что! И тебе предложили переписать лен обратно на монастырь?
   -- Сначала пресветлый отец уговаривал меня добром. Примером сестер, наставлениями. К аббатисе все водил, она хорошая, аббатиса, добрая... А потом... -- Мариана глядела мимо рыцаря: посмотреть ему в глаза казалось выше ее сил. Все-таки девушка верила, что служение Господу превыше мирских благ. И боялась, что прав был отец Томас, так настойчиво склоняя одинокую сироту к пострижению, доказывая, что в мирской жизни ей трудно будет спастись, но легко погибнуть. И на Последнем Суде признают ее недостойной Света Господня, раз монастырской благости предпочла суету подвигов и шляние по дорогам в мужской одёже. Страшно! Но тихая жизнь светлых сестер пугала Мариану куда сильней. Они там грехи замаливают, а ей-то в чем каяться? Разве в том, что похоронит себя заживо, род отца не продолжив? Так ведь раскаянием детей не заведешь! Для детей муж нужен...
   Мариана мотнула головой. Как устала она от этих мыслей! Каждый раз, вспоминая разговоры с отцом Томасом, девушка ощущала себя глупой, упрямой и кощунственно мирской, чуть ли не гулящей. Променять служение Господу на "грязный телесный блуд" -- иначе о ее возможном замужестве ни светлый отец, ни мать аббатиса не отзывались; поставить род и кровного отца выше Отца Небесного... Но переломить себя Мариана не могла. Да, земная память об отце для нее важнее, она мечтает не Господа за него молить, а назвать сына его именем! А Господь... как знать, может, Он добрее отца Томаса? Да и не только ведь за монастырскими стенами можно Ему служить? Вот ведь сейчас -- они едут в Ич-Тойвин по делам Господним, а монахи совсем для таких дел не годятся. И даже рыцари, пресветлый сказал, не годятся! А понадобилась -- она, обычная девушка, что не отличается ничем таким уж особенным, не бросается в глаза и может сойти за паломницу.
   Молчание затянулось. Девушка комкала покрывало; с каждым уходящим мгновением все страшней казалось поднять глаза.
   -- Что потом? -- спросил Барти до странности чужим голосом.
   -- Он пригрозил мне Святым Судом, -- чуть слышно призналась Мариана. Признаться, что произошло это вовсе не с бухты-барахты, а в конце очень даже злого спора, девушка не рискнула: именно тогда, в том споре, она сдуру ляпнула, что лучше в Орден попросится, чем в монастырь пойдет. Странно все же, подумалось вдруг ей, один святой отец за "неподобающее честной девице" желание что-то в жизни сделать вечные кары пообещал, другой сказал, что во спасение души зачтется... то же самое ведь, то же самое! -- Он сказал, я Господа не люблю... а раз так, придется меня этому научить. Там же, в монастыре. Ради моего же блага...
   -- Что за бред! Да если так судить, всю Таргалу можно по монастырям упрятать.
   -- Может, и бред... а только все равно вышло бы по его. Он так хотел обратно нашу землю...
   -- Мариана, это незаконно! Ты же дочь рыцаря, ты могла обратиться к королю!
   "Незаконно"... ну ты сказал, мой прекрасный сэр! Что для Святой Церкви людские законы? Она следит за исполнением законов Господних.
   -- Знаешь, как у нас говорят? До Господа высоко, до короля далеко, а Святой Суд всегда рядом. -- Мариана вскинула голову. Если сэр Барти будет теперь презирать ее, что ж, так тому и быть. Заслужила. Но почему-то девушка верила: он -- поймет... И надеялась, так надеялась, что простит! Да, она пошла наперекор Церкви; и, хуже того, сочла, что Церковь обошлась с нею несправедливо; ну так она и сама знает, как далеко ей до благости и просветления. А рыцарь прав: ежели судить так, как отец Томас, то всю Таргалу надо по монастырям позапирать. -- Пойми, Барти, я не хотела в монашки! Я жизнь люблю больше, чем Свет Господень! Да, мне жаль отцовский лен, но себя жальче. Я дурно поступила, да, Барти? Недостойно благородного человека уступать неправой силе без борьбы. Но, Барти, разве я справилась бы с этой силой?! Вот ты -- пошел бы ты против Святого Суда?
   -- Что было дальше? -- резко спросил себастиец.
   Мариана сникла:
   -- Дальше... я откупилась. Я переписала лен на отца Томаса. Не на монастырь, а на отца Томаса, понимаешь? А он поклялся Светом Господним, что забудет о моем существовании.
   -- То есть он вышвырнул тебя из дома без всяких средств к жизни?!
   -- Он оставил мне мою свободу.
   -- Свободу? Без крыши над головой, без денег, без... -- Рыцарь осекся, поймав себя на том, что почти кричит. Заставил себя глубоко вздохнуть. -- Почему ты молчала, Мариана? Почему ты просилась в отряд вместо того, чтобы просто рассказать нам всё? Как глупо, Мариана...
   -- Я подписала дарственную. Как положено по закону, при свидетелях... Что толку теперь рассказывать? Хоть вам, хоть самому королю? Даже король ходит под Господом. Даже король не станет спорить со Святым Судом.
   На это Барти возразить не сумел. А девушка, вновь опустив голову, призналась:
   -- Да и стыдно мне. Отец за этот лен чуть не погиб, а я... Он так радовался всегда, что у нас есть дом и земля... и он может оставить мне что-то большее, чем родовое имя... и получается, я его предала.
   Она больше не плакала, но... лучше бы слезы, подумал рыцарь, чем такая вот спокойная уверенность. Чем такие слова -- таким голосом. Много же требуешь ты с себя, благородная Мариана. Куда больше, чем иные рыцари.
   -- Мариана... а та твоя тетка, что в Южной Миссии? Старший брат отца, еще кто-то?
   -- Ну кто я им, Барти? Бедная родственница... таким опять же в монастырь самая дорога. Мне некогда было особо раздумывать... Наверное, я и правда выбрала самое глупое из всего, что можно было, но я надеялась, что отряд меня защитит. Рыцари ведь не сдают своих, это все знают.
   Не сдают, эхом подумал Барти... но ты, Мариана, не стала бы там своей. Мужа тебе надо хорошего: чтоб любил, защищал и берег. Так, как ты того заслуживаешь...
   -- А теперь, -- лицо девушки просветлело, как бывает, когда вспоминается что-то радостное, -- если я выполню поручение пресветлого, это будет деяние во славу Церкви. И никто уже не посмеет запрятать меня в монастырь, раз я сама не хочу. Вот только что потом...
   Мариана вновь поникла; рыцарь осторожно приобнял ее за плечи.
   -- Потом, Мариана, я засвидетельствую исполнение твоей клятвы. И от тебя уже не отмахнутся так просто. Поверь, не обязательно быть рыцарем отряда, чтобы получить защиту Ордена. Все будет хорошо, Мариана... просто замечательно все будет, поверь мне.
   -- Благодарю вас, мой добрый сэр.
   Девушка робко улыбнулась. И хотя улыбка вышла жалкой, рыцаря она порадовала: значит, тяжелый разговор позади. Ох, Мариана, глупенькая ты моя... что ж ты так себя загнала, что ж ты из всех возможных путей выбрала самый сложный? И почему ты не рассказала раньше?! Чего проще было бы в Южной Миссии пересказать твою историю королю... Пусть он и не пошел бы против Святого Суда, но взять тебя под свою защиту мог. Нашел бы место при дворе, скоро он женится, юной королеве нужны будут фрейлины...
   Ладно, что толку жалеть. Ты выбрала, и я тебе помогу. Клянусь.
  
   3. Граф Готье Унгери, капитан службы безопасности Таргалы
  
   Ханджарская знать всегда отличалась тягой к неумеренной роскоши, помпезности и показухе. Однако на взгляд таргальца молодой король в парадном гвардейском мундире выглядит куда торжественней, чем ханджарский посол, меняющий одежды перед каждой трапезой, а в посеребренных бронях королевских кирасиров намного больше вызова, чем в золотых галунах имперских сабельников. Богатство, хвастливо выставляемое напоказ, -- или скромная готовность к бою.
   Но самое поразительное, думал граф Унгери, самое невероятное и достойное восхищения -- та грань, которой ухитряется держаться Луи. Почтительная вежливость -- но не к посланцу императора, а всего лишь к равному по крови и старшему по возрасту. Молодой король Таргалы откровенно не замечал ни заносчивости императорского родича, ни его кичливой гордыни, -- но, не замечая, не давая формального повода к обиде, умел ответить. Невнятный для далекого от политики человека язык жестов, взглядов, улыбок; язык холодной любезности, отметающей и откровенную снисходительность к бывшей заморской провинции, и завуалированные выпады, и откровенные провокации. Высокое искусство дипломатии.
   Сам Готье старался рядом с Луи лишний раз не мелькать. Конечно, господин посол осведомлен, кого из окружения ценит молодой король и к кому охотней прислушивается; но одно дело знать, и совсем другое -- наблюдать воочию. Хватит того, что старший Эймери постоянно при короле; пусть императорский родич в поисках влияния обхаживает первого министра, это может оказаться весьма занятным. А граф Унгери, оставаясь в тени, может спокойно заниматься делами тайными. Ханджары подождут; сейчас капитана таргальской службы безопасности куда больше занимали беглецы, подобранные Луи в Южной Миссии.
   Не допустить встречи Анже и Сержа с отцом Ипполитом оказалось просто. Аббат если не вертелся рядом с королем и послом, то беседовал с ханджарскими светлыми отцами, коих ехало с посольством аж трое. Беглецы же держались королевской части обоза, где легко было затеряться среди слуг и сменившейся с дежурства стражи. Дальнейшую их судьбу граф Унгери определил для себя легко. Бывшему королевскому рыцарю -- наблюдать за Филиппом. Упускать из виду нынешнего наследника короны никак нельзя: пусть сам он -- тряпка тряпкой, тем больше соблазн посадить куклой на трон. Рядом с наследным герцогом то и дело мельтешат подозрительные типы, затевается непонятная, отдающая заговором возня. Правда, сам Филипп от интриг демонстративно отстраняется -- из природной ли осторожности, трусости или недалекого ума, не суть важно. Но корону нахлобучить уж наверное не откажется, буде предложат и дорогу расчистят.
   Капитан тайной службы не решил еще, сделать Сержа странствующим монахом, или безземельным рыцарем, ищущим покровителя, или простым наемником. Выбирать личину следовало вместе с Сержем, пока же Готье рассказывал ему все, что нужно бы знать соглядатаю тайной службы о королевском кузене. Его высочество почти безвылазно сидит в своей Дзельке, в столицу выбираться не любит, -- более того, из столицы переманивает тех, кому не по душе равнодушный к роскоши и пренебрегающий увеселениями король. Двор Филиппа куда утонченней королевского, его высочество наследный герцог прикармливает менестрелей, еженедельно дает балы и славится как сочинитель недурных сонетов, умелый танцор и бойкий сердцеед. Герцогиня постельным похождениям мужа не препятствует, ибо сама занята тем же; законных детей у герцога пока нет, что, похоже, ничуть его не огорчает.
   Отлавливать рядом с его высочеством шпионов и заговорщиков -- одно удовольствие, усмехался граф. Слетаются на него, что мухи, больно уж приманка хороша. Серж кивал и заранее проникался неприязнью к будущему объекту слежки.
   Анже тем временем изображал младшего королевского конюха -- из тех, что обслуживали посольство. Граф Унгери не сразу согласился допустить бывшего послушника в конюшни: дар даром, а ну как сдуру схлопочет копытом? Но Анже на удивление точно чуял, как можно обращаться с норовистыми жеребцами, а как нельзя. Нужные слова, интонации, движения приходили сами, будто знал их когда-то, да подзабыл за ненадобностью. Когда, обиходив злого графского южака, Анже признался, что дело с конями имеет второй раз в жизни, Готье только хмыкнул и рукой махнул: мол, конюхом так конюхом.
   Возиться с лошадьми парню нравилось настолько, что самая грязная и тяжелая работа не казалась ему зазорной. Другие конюхи быстро оценили безотказность новичка, и через неделю все уже привыкли, что он уходит из конюшни последним, а то и ночевать остается вместо назначенного старшим дежурного. У бывшего послушника чутье на верное поведение, отмечал граф Унгери. Ведь спроси, почему делает так, а не иначе, -- не ответит. Он не задумывается, что сказать, как пойти и где остановиться, -- он просто знает. Из парня толк выйдет; а что ему шпионские игры не нравятся, так это и к лучшему. Ради Таргалы и короля он себя переломит, а вот на других работать -- побрезгует.
   Весточки от короля передавал графу Унгери верный Бони. Посол глядел снисходительно, рассуждал пространно: пора, мол, снять с глаз шоры старых обид и недоразумений, настало время не о том думать, что разделяет, а о том, что может соединить. Однако о сватовстве пока не заговаривал. Еще бы: отец Ипполит уж наверное о Радиславе доложил, и никак не может императорский родич не понимать, насколько безнадежно его посольство. На то похоже, что выбирает лучший из запасных вариантов, -- знать бы только, каких. Филипп женат, сестру его императору просить смысла нет: по женской линии ни в Таргале, ни в империи право на корону не передается. Скорей, попытается расторгнуть помолвку с Радой. Но как?
   А ведь есть способ разузнать. Забавно устроены люди, думал граф Унгери: пока не было под рукой Анже с его даром, и в мысли не приходило жалеть. Работали себе, как любая разведка работает. А теперь так и зудит: раздобыть бы хоть одну вещицу из тех, что господин посол в руках вертел, обдумывая планы...
  
   4. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же -- дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   В своей не такой уж долгой жизни Анже знал разное счастье. Были времена, когда счастьем становились ужин и ночь под крышей, или несколько дней спокойной жизни, оплаченных его даром, или возможность о даре позабыть и стать -- как все. Счастлив он был в монастыре, занимаясь дознанием о Смутных временах: никогда прежде возможность заглянуть в чужую жизнь не казалась ему привлекательной, и никогда он не думал, что раскапывать правду под слоем вековых выдумок -- так невероятно, захватывающе интересно. То счастье обернулось разочарованием, но оно было, и Анже не хотел вычеркнуть его из своей жизни. Не всякое знание стоит затраченных усилий, но некоторое -- стоит любой цены.
   Да, разное счастье знал Анже, но такого, как сейчас, -- не знал и не ждал. Работа шпиона уже не смущала: по большому счету, это не слишком отличалось от некоторых поручений, за которые брался он в худшие дни. Зато -- было нужно. По-настоящему нужно: не какому-нибудь ревнивому барону или жадному до чужих секретов цеховому старшине, а самому королю, Таргале: молодой король нешуточно радел о благе своей страны и тем напоминал бывшему послушнику принца Карела. Луи стоил своего великого предка, и такому королю Анже рад был служить. Даже службой опасной и непочетной. Да и что ему почет, он ведь не из благородных. Ему достаточно чувствовать себя нужным. Достаточно, что их с Сержем безумный побег оказался не напрасным. Что король знает о заговоре и возможная война не застигнет Таргалу врасплох.
   Но самое главное -- и самое невероятное! -- совсем не относилось к службе королю. Главным было чудо. Свет мира, что вернулся к нему; то, чего не поймет и не оценит зрячий. Гномьи чары, объяснил ему Серж: подаренный ради саламандры огонь в крови растопил лед случайно подхваченного заклятия слепоты. Снова видеть -- нет, Анже не успел забыть, каково это; но уверенность, с какой может действовать зрячий -- забыл. И вспоминать ее оказалось тоже -- счастьем.
   А еще счастьем были кони.
   Тонконогие красавцы-ханджарцы, нервные южаки короля и его свиты, могучие вороные кирасиров. Одно только огорчало: безумно хотелось попробовать себя в седле. Снова испытать ослепительный восторг единения с нечеловеческой силой и быстротой, сродство с ветром, стрелой, птицей. Раствориться в дроби копыт наяву, а не в чужой, подсмотренной жизни. Но забота младшего конюха -- чистить да кормить-поить, а не верхом красоваться. И Анже выбрасывал из головы неподобающее и думал о деле.
   А дело предстояло нешуточное. Добраться до сбруи и седел ханджарских коней Анже мог легко: они развешивались на ночь рядом с денниками. Но что он скажет, если его застанут с чужой уздечкой в руках и с пустыми глазами? Поэтому попадаться было нельзя; потому же нельзя было надеяться на достаточно большое число попыток. И Анже выжидал. Присматривался к послу и его свите, давал конюхам присмотреться к себе. Подолгу любовался вороным господина посла, исподволь приучая к себе злого жеребца. Вечно сонный Нико, конюх, которому досталось обихаживать посольского коня, охотно сваливал на других свою работу, и Анже пару раз уже подменял его. Граф Унгери не торопил своего шпиона, но через неделю пути Анже понял, что готов рискнуть. Остаться в конюшне на ночь труда не составило: Нико, назначенный дежурить, углядел новичка и, по своему обыкновению, приставил его к делу, а сам смылся.
   Анже дождался середины ночи, когда стихли даже брехливые сторожевые псы. Подошел к деннику. От короткого "Помоги Господь" вспомнился вдруг пресветлый, благословляющий на дознание. Далеко же протянулась цепочка: от святого Карела к праву на корону для его потомка, от давних козней империи к интригам сегодняшним. Верно говорят гномы, что людская память коротка и не учатся люди на собственном прошлом. Кольнуло сожаление: так и не записали с братом библиотекарем историю принца Карела. Беглый послушник отогнал монастырские воспоминания и скользнул в денник, где дремал вороной господина посла. Снял с крюка изукрашенную золотистыми топазами и черными опалами уздечку, прикрыл глаза. Кончики пальцев скользили по холодным самоцветам, по золотому шитью. Южная Миссия и путь с королем не нужны. Но дома, в империи, говорил ли ты о своей миссии? Хоть самую малость...
  
   5. Благородный Иртаджад иль-Хаббани, посол сиятельного императора
  
   Копыта коней отбивали неторопливую дробь по мостовой предрассветного Ич-Тойвина. Южные окраины уже просыпались, но дорога от императорского дворца к северным воротам была пустынна. Ни лишних глаз, ни тем более лишних ушей.
   -- И все-таки лучше решить дело миром, -- благородный Гирандж иль-Маруни, ныне первый министр, а в недавнем прошлом -- министр внешних отношений, снова вернулся к вчерашнему разговору.
   Благородный Иртаджад поморщился. Напомнил:
   -- Империя не настолько слаба, чтобы бояться войны.
   -- Но и не настолько сильна, чтобы искать ее, -- возразил министр. -- Наш флот сражается на островах, и мы не сможем обрушить на Таргалу всю свою мощь.
   -- Возможно, вся мощь и не потребуется, -- тихо заметил церковник, трусивший рядом с послом на сером мерине. -- Капитул Таргалы поддержит того, чьи права на корону не запятнаны кровью, а верность церкви не вызывает сомнений. Если Луи Таргальский не склонится пред волей Светлейшего Капитула, он будет отлучен и предан анафеме, и собственный народ проклянет его.
   -- И встретит великого императора как освободителя, -- кивнул посол. -- Впрочем, сиятельный владыка тоже надеется на мирное решение. Пусть Луи станет мужем Элайи, а там...
   Некоторое время посол и его спутники молчали; но вот господин иль-Маруни вновь заговорил:
   -- Поддержка Капитула Таргалы -- это хорошо. Но все же я осмелюсь порекомендовать благородному Иртаджаду одного своего старого друга. Если вам, господин иль-Хаббани, понадобится союзник в окружении короля -- а я полагаю, он может понадобиться! -- найдите возможность встретиться с графом Агри, министром внешних дел Таргалы. Передайте ему заверения в неизменном моем расположении -- а также в том, что его письмо по-прежнему хранится в надежном месте.
   -- Какое письмо? -- поинтересовался Иртаджад.
   Министр усмехнулся, ответил туманно:
   -- Которое господин граф очень не хотел бы увидеть в руках короля Луи. Уверяю вас, благородный иль-Хаббани, этих слов хватит с лихвой.
   -- Я воспользуюсь вашей рекомендацией, благородный иль-Маруни, -- в голосе императорского родича мелькнула нотка недовольства, но поклон был безукоризненно вежлив.
   Кавалькада подъехала к городским воротам, и министр осадил коня.
   -- Благородный иль-Хаббани, да будет благополучным ваш путь и успешной миссия. Я буду ждать голубя, начиная со следующей луны.
   -- Благодарю. -- Посол вежливо склонил голову. -- Я сообщу: к свадьбе готовиться или к войне.
  
   6. Луи, король Таргалы
  
   -- Значит, отлучить и предать анафеме? -- Луи сжал кулаки. -- Так они собираются помочь своему королю в войне? Хорошо же! Господом клянусь, я им эти планы припомню.
   -- Чего еще было ждать, -- хмуро заметил Готье. -- Не будь церковь неподсудна королю, мы бы живо их... А так -- что сделаешь?
   Король зло ухмыльнулся:
   -- Когда нечего терять, можно позволить себе многое. Если дойдет до войны, воевать я буду за счет церкви. Проклянут, так хоть за дело.
   -- А что с графом Агри? -- спросил капитан тайной службы. -- Прикажете вызвать с островов и допросить?
   -- Не надо, -- поморщился король. -- На островах он всяко не напортит, он там ничего не решает -- так, прикрытие. А вот здесь придется искать ему замену, и это уже хуже. У тебя, случаем, никого на примете нет?
   Граф Унгери молча махнул рукой. Все, чья верность не вызывала сомнений, давно были при делах, а менять гнилье на прель...
   -- Ладно, -- вздохнул король, -- будем думать.
   В дверь стукнул Бони: сигнал, что постояльцы трактира начали просыпаться. Готье поднялся: незачем ханджарам знать, с кем король Таргалы совещается ночами.
   -- Парня побереги, -- сказал Луи. -- Не стоит ему подставляться по пустякам. Главное про посольство мы уже знаем.
  
  

СТЕПНАЯ ВОЛЧИЦА

  
   1. Егорий, король Двенадцати Земель
  
   Вкус Вахрамеева снадобья никак не уходил, жег едкой горечью под языком. Егорий ждал вестей. Мерил шагами кабинет, упорно не замечая укоризны в глазах магознатца. Нашел из-за чего тревожиться, старый пень: король, вишь ты, третью ночь не спит! Что в степи война, его не волнует!
   -- Шел бы ты, Вахрамей, отдыхать, -- буркнул Егорий. -- Маячишь тут перед глазами!
   -- Пойду, -- отозвался упрямый старик. -- Как только ваше величество изволит заснуть. Или хотя бы лечь.
   Сейчас ему! Егорий своего лекаря знал достаточно, чтобы не сомневаться: стоит лечь, тут же напустит сонные чары.
   -- Будьте же благоразумны, ваше величество, -- не унимался Вахрамей. -- Судьба принца Валерия никоим образом не зависит от того, спите вы или нет. Весть о набеге пришла вовремя, войско отправлено, лучшего командира, чем князь Дмитрий, в степи и желать нельзя...
   И лучших союзников, чем Волки -- тоже, добавил про себя Егорий. Вахрамей прав, кругом прав. Но все равно ноет сердце, и кажется -- заснешь, тут-то и придет весточка о сыне.
   Егорий остановился у окна, вдохнул ночную свежесть. Попросил:
   -- Вели чаю подать. Заполоскать хоть зелье твое.
   По-летнему яркие звезды напоминали степь. Только там, в степи, они кажутся еще ближе. Зачаровали сына степные звезды... степные звезды да степные песни, зеленоглазая степная волчица... жива ли еще? И где Лерка? Застрял в крепости, в степи затерялся или все-таки успел добраться до стойбища?
   -- Чай, ваше величество.
   Вахрамей подал чашку, король отхлебнул... О том, что сонное зелье можно мешать не только с вином, он вспомнил только утром.
  
   2. Валерий, наследный принц Двенадцати Земель
  
   -- Какие же здесь звезды близкие...
   Лерка валялся на спине в густой траве, рядом фыркали кони, вдалеке тявкали мелкие степные лисички, и казалось, что пришедшая сюда война -- не более чем сон.
   -- Руку протяни -- достанешь, -- засмеялась Саглара.
   Из степи донесся переливчатый волчий вой. Лерка приподнялся, вслушиваясь. Спросил:
   -- Ваш?
   -- Фарги, -- узнала воющего девушка. Младший сын вождя, вспомнил принц, убежал на разведку вчерашним утром. -- Орда рядом, -- переводила для жениха Саглара. -- Много. Две сотни в голове идут, а дальше, наверное, с тысячу. И лучники по крыльям, тоже сотни две. Кони волков не боятся, плохо.
   И плохо, вздохнул Валерий, что степняки не признают "ежей". Стальные колючки в траве, ранящие ноги коням -- лучшая защита от наступающей конницы, а что подлая... На войне как на войне. Но предложить такое Волкам -- потерять их уважение сразу и навсегда. Здесь будет честный бой -- если, конечно, можно назвать бой честным, когда нападающих вчетверо больше. Зато место для драки Совы и Волки выбрали с умом: с трех сторон -- крутые склоны холма, с четвертой -- обрыв. Отступать некуда, зато стоять до последнего -- самое то. Если, конечно, ордынцы все-таки полезут на них, а не обойдут обрывы и не двинутся дальше в поисках более легкой добычи. Сам Лерка не рискнул бы атаковать такую позицию конницей в лоб, как обычно делает Орда... Но если у нападающих хватит ума с недельку подержать засевших на холме в напряжении -- да без воды, да под палящим солнцем, -- а затем спешиться...
   Валерий так и не сказал невесте, что наговор переноса для двоих у него с собой. И сам постарался забыть. Многое отдал бы за спасение зеленоглазой степнячки, но дезертирством жизнь покупать -- нет уж.
   Саглара встала, потянулась:
   -- Пойдем. Сейчас вождь боевые чары плести будет.
   Дымили на вершине холма два длинных костра, и цепочка воинов текла меж ними, свиваясь водоворотом с одного края и растекаясь ручейками с другого. Плыл над головами запах сгоревших трав и конского волоса, раскаленного железа. Вряд ли боевые чары степняков так уж хороши, думал принц, иначе давно бы их переняли для королевской армии. Но и Волки, и Совы верят в их мощь, а значит, им -- поможет. Правда, у ордынцев тоже есть магознатцы и в их лагере готовят сейчас воинов к бою. Валерий и Саглара прошли между кострами рука об руку; жар и чад толкнулись в голову, пробежались огнем по жилам.
   -- Я рад, что успел, -- сказал невесте Лерка. Саглара молча сжала его ладонь.
   Вопреки ожиданию, утро началось не с атаки. Орда прислала парламентера. Молодой воин осадил коня у подножия холма, сверкнули вплетенные в косы золотые солнечные амулеты. Крикнул:
   -- Кто будет говорить с посланцем великого Тенгира, сына Солнца?
   Если не врет, подумал Лерка, если и впрямь за набегом стоит верховный вождь Орды -- значит, та тьма конных воинов, что заполонила степь под холмом -- лишь малая часть. То же самое творится сейчас у всех кочевий, живущих под рукой короля Двенадцати Земель. Цена неудачных переговоров, гордыни южных князей и, возможно, предательства.
   Рядом возник Фарги, уже в человечьем облике. Тронул Лерку за плечо:
   -- Отец тебя зовет. С ними пойдешь.
   К парламентеру спустились втроем. Взгляд ордынца скользнул по двум вождям, остановился на северянине -- и метнулся к холму. Вот зачем позвал вождь на переговоры будущего родича: показать ордынцам, что за степняков будут драться солдаты Егория! Дельно.
   Волк усмехнулся. Спросил:
   -- Что забыл ваш Тенгир на чужой земле?
   -- Великий вождь предлагает своим братьям водить людей под его рукой, -- возгласил ордынец. -- Северный король недостоин дружбы воинов Степи, он не дарит им подвигов и славы, не дарит богатой добычи. Он превратил воинов в пастухов!
   -- Это все? -- буркнул вождь. -- Всадники Тенгира проделали долгий путь лишь для того, чтобы предложить нам долю в их добыче?
   -- Назовитесь младшими вождями под рукой великого, и доля ваша будет завидна. Если же северный король превратил вас в трусов, то место ваше -- у ног тех, кто не забыл вкус вражеской крови!
   Принц Валерий с трудом удержал резкий ответ: он здесь младший, его дело в бою вперед лезть, а не в переговорах. А ордынец, глядя ему в лицо, добавил нагло:
   -- Если воины северного короля не захотят умирать бесславно, великий вождь примет и их службу. Те же, кто захвачен будет в бою, станут рабами в палатках наших женщин. Будут носить им воду и мыть бараньи кишки, а нерадивых станут подгонять плетью.
   Лерка снова смолчал; два вождя переглянулись, и Волк ответил за всех:
   -- Твой вождь хочет слишком многого, и речи его слишком надменны. Пусть он докажет делом, что может приказывать свободным.
   -- Ты пожалеешь о своих словах, -- выплюнул ордынец. Развернул коня, не дожидаясь ответа.
   -- Сопляк, -- бросил вслед вождь.
   Валерий едва успел вернуться к Сагларе и подхватить лук. На холм обрушились ордынские стрелы; одна из них бессильно клюнула траву рядом с девушкой, и степнячка презрительно рассмеялась:
   -- Они, верно, решили, что своих стрел у нас не хватит для доброго боя?
   И впрямь, расстояние было слишком далеко не только для прицельной, но и для навесной стрельбы. Ладно бы еще сверху вниз! Лерка подобрал стрелу, усмехнулся:
   -- Вернем.
   Ответный залп вышел куда более удачным. Вряд ли он выбил так уж много ордынцев, но отойти заставил.
   Лерка достал "близкий глаз". Нашел давешнего переговорщика: похоже, молодой предводитель доказывал что-то своим сотникам, а те не соглашались. Принц огляделся:
   -- Лара, где вождь? Там что-то такое делается, надо бы ему глянуть.
   -- Дай мне.
   Саглара перехватила амулет, вгляделась. Вскочила:
   -- Ты прав, идем! -- Объяснила на бегу: -- Решают, что делать. Одни честного боя хотят, другие, умные, понимают, что нас здесь честно не взять...
   Вождь, поглядев, с девушкой согласился. Объяснил принцу:
   -- Им на нас верхами идти -- смерть верная, отобьемся. Коней бросить, так драться -- позор. Обложить и ждать, пока сами сдадимся, как у вас на севере водится -- того хуже. Остается хитростью брать. Только слыхал я, что Тенгир хитрецов не жалует. -- Волк оскалился в злой усмешке. -- Оставишь мне пока эту штуку, северянин?
   -- Конечно. -- Лерка, прикрыв глаза ладонью, вглядывался в гущу врагов. -- Что это они там, дерутся?!
   -- Видно, кто-то отступить предложил, -- кивнул вождь. -- Одним умным трусом меньше.
   А умный трус, вспомнил Валерий степное присловье, опасней десятка честных храбрецов.
   Впрочем, остальные тоже вряд ли были честными храбрецами: покружив вокруг холмов, ордынский отряд оттянулся за пределы видимости.
   -- Думают: мы решим, что они ушли, -- выплюнул вождь. С помощью Леркиного амулета можно было разглядеть сторожащих вдали всадников.
   Степняки остались на холме, только скот и коней отогнали на ручей. Ночью разведчики Волков кружили в окрестностях, охраняли лагерь от внезапного нападения; переливчатый вой то и дело вырывал Валерия из тревожного, неглубокого сна.
   Следующие четыре дня изменений не принесли. Странная осада выматывала людей, но оба вождя держали своих крепко. Тенгирову прихвостню первому надоест ждать, говорили они. Сопляк побоится уйти с позором, с пустыми руками. Тенгир глуп, что ставит таких командовать.
   Так и вышло. Утром пятого дня к подножию холма примчался всадник, и за его спиной маячили Тенгировы сотни. Ордынец горячил коня, кричал громко, чтобы слышали свои и чужие:
   -- Дерись или сдавайся! Ты засел там, как суслик в норе, ты трус, не мужчина!
   -- Моя земля, -- разнесся над степью зычный ответ, -- где хочу, там сижу. Тебе надо -- ты дерись. Боишься?
   Еще лет сто-двести назад, подумал вдруг Лерка, Волкам и в голову бы не пришло отказаться от конной сшибки, как бы ни были неравны силы. И понимание, что полягут все, их бы не остановило. Соседство ли пограничных крепостей изменило взгляды степняков на войну, помощь ли северян -- но такая вот глухая оборона ордынцам явно непривычна. Неужели решатся атаковать?!
   Решились.
   Недолгий обстрел, как и в прошлый раз, не нанес вреда. Похоже, ордынцы хотели всего лишь заставить врага вжаться в землю: уже через несколько минут к холму покатилась черно-рыжая волна сабельников. Строя не держат, криво усмехнулся Лерка, на глотку брать привыкли. Защелкали тетивы обороняющихся; первые выстрелы, слишком слабые, чтобы пробить ватные куртки ордынцев, степняки метили по лошадям, и вал наступающих вспенился бьющимися конями и раздавленными всадниками. В ровной степи это не слишком задержало бы атаку, но крутой склон не давал разогнаться, а каждый упавший конь ой как мешал тем, кто сзади. Лерка вскочил: настало время бить прицельно, и он посылал стрелу за стрелой в шеи коням, в лица всадникам; руки делали привычную работу, время остановилось, в мире остались только хлопки тетивы о грубую кожу перчатки, дикий визг коней, крики умирающих и чей-то смех вперемешку с руганью. И только одна мысль: если они сейчас отступят -- мы победили.
   Они не отступили. Потеряв едва не половину, ордынцы достигли вершины холма и схлестнулись со степняками лицо в лицо. Засвистели кривые сабли, наконец-то увидев цель. Лерка бросил бесполезный теперь лук и потянул из ножен палаш. Заметил рядом Владко. Белополец поймал взгляд своего принца, кивнул: порядок, мол. У его ног скалила клыки молодая волчица. Саглара осталась в человечьем обличье; в руке девушка сжимала легкую саблю. Они стояли второй линией, за принявшими первый натиск всадниками. Но от линий очень быстро остались только рваные клочья.
   -- За спиной держись, -- успел сказать невесте Лерка, и началась рубка.
   В бою думать некогда: думают руки, думает тело, в голове же пусто и звонко. Ты кричишь или враг, твоя или вражеская кровь брызжет в лицо и впитывается в куртку, твой или вражеский клинок взвизгивает, силясь сдержать удар? Какая разница! Куча, свалка, беспорядочная толпа -- и вот это называется звонким словом "бой"?! Солнечные амулеты в косах -- чужой, совиные перья или серебряные бляшки с оскаленной волчьей мордой -- свой. Чужих бить, своих прикрывать. Намертво заученные красивые приемы -- не к месту. Машешь тяжелым клинком как придется, грубо, грязно -- зацепить врага, и ладно. Крики, ржание, рычание, лязг, визг -- грохотом прибоя на скалах, но сквозь прибой слышно, как бормочет ругательства Владко, как тяжело дышит Саглара... как смеется в лицо ордынец... как плачет растоптанный копытами волчонок... а солнце жарит и жарит, хотя давно, кажется, пора быть вечеру. Или так всегда бывает, что время стоит на месте, пока все не закончится? Лерка не знал: в его жизни это был первый настоящий, всерьез, бой.
  
   3. Дмитрий, князь Белопольский
  
   Волна наступающей Орды обтекла крепость и покатилась в степь, и было это хорошо и плохо одновременно. Хорошо -- потому что белопольский полк беспрепятственно возник под стенами крепости, где ждала своего часа приемная половинка наговора переноса для королевских войск. Плохо -- потому что у короля со степняками договор, и, раз ордынцы пренебрегли защищенной крепостными стенами добычей, придется выводить войско в степь. Рисковать ударом в спину...
   Медлить белопольский князь не стал. Ни часа лишнего не дал отдохнуть воинам: ведь где-то там, в степи, принц Валерий, а Орда пошла прямиком к стойбищам Волков. Еще посмотрим, кто кому спину подставит, бормотал Дмитрий. Благо, след ордынские сотни оставили прямой и четкий -- к Ласточкиным Обрывам. Именно туда, по разумению князя, должны были уйти Волки -- если успели получить весть о набеге. Там, значит, и встретимся, подумал князь.
   На пятый день, к полудню, белопольцы услышали звуки сражения. Полк перестроился к бою. Слаженно опустились копья, и мощные кони, привычные подолгу нести всадников в тяжелой броне, покатились лавой на ордынские сотни. Развернуться к новому врагу те успели -- но и только. Стрелы оказались бессильны перед доспехами людей и толстыми попонами коней, сабли -- перед копьями. Князь Дмитрий привстал на стременах, рявкнул:
   -- Бей вражину!
   Княжеский кончар пригвоздил к земле недобитого лучника и взметнулся, указывая войску на холм. Грузный Дмитрий орудовал тяжелым клинком играючи, на зависть "хлюпикам", коим по руке "всего лишь" кавалерийские палаши.
   В мешанине схватки, кипящей на холме, в ход пошли клинки, звездачи и палицы. Белопольцы убивали спокойно и неторопливо, без азарта, разбирая дерущихся на своих и чужих, как крестьяне перебирают перед севом зерно: наметанный взгляд заметит мельчайшие различия, и руки сами сделают правильно. Тяжелые белопольские кони сшибали мелкорослых ордынских, сверкала под полуденным солнцем хищная сталь, и рвался из луженых глоток боевой клич, заглушая хрипы умирающих.
   Пленных не брали.
   Убитых среди степняков оказалось не так уж много: похоже, ордынцы предпочитали скальпам рабов. Однако на достойное, по обычаю, погребение у живых сил не осталось. Заботу о мертвых оставили на завтра. Ранеными занялся полковой магознатец: единственная уцелевшая травница не справлялась, хотя на подхвате у нее суетилось несколько девчонок. Трупы врагов сбрасывали с обрыва; там, внизу, уже собирались падальщики.
   Валерия белопольский князь нашел не сразу. По-хорошему, племянничку не мешало бы самому поинтересоваться, кто пришел на помощь; но глухое раздражение оставило Дмитрия, едва он увидел Лерку. Принц, с ног до головы забрызганный кровью, лениво, едва шевелясь, стаскивал доспех. Рядом, запрокинув голову, жадно пил из кожаного бурдюка мальчишка-пограничник. Хорошо, хмыкнул князь, женишки оба живы. Теперь бы узнать, что с невестами...
   -- Дядько! -- вскрикнул Валерий, увидев рядом князя. Тот, не выдержав, облапил племянника, рыкнул:
   -- От же ж зараза ты, Лерка! Из одной заварушки да в другую, псы тебя дери! Цел хоть?
   -- Вроде, -- выдохнул принц. Откинул со лба липкие от пота и крови волосы. На руке багровел синяк.
   -- Перчатку смени, -- проворчал князь.
   -- Да все менять придется, -- Лерка пнул сброшенный на землю доспех. -- И лук растоптали, в щепки. Если б завтра снова в бой -- толку с меня...
   -- А ты думал -- игрушки? -- Дмитрий протянул племяннику флягу с вином. -- Глотни. Да спасибо скажи, что голова не в щепки.
   Лерка ощупал голову, поморщился:
   -- Могли. Ладно, жив -- и хорошо. Пойдем, дядько, с невестой моей познакомлю.
   Хвала Господу, усмехнулся в усы князь Дмитрий, не напрасно парень головой рисковал. Ох и погуляем на свадьбе! Теперь бы только наладить его с девчонкой вместе к Егорию -- и отцу спокойнее будет, и детворе безопаснее.
   -- Только домой нас отправлять не мылься. -- Валерий, негодник, словно мысли прочитал. -- Разберемся с Ордой, тогда уж. Волки мне родня теперь, я их бросать не должен.
  
   4. Валерий, наследный принц Двенадцати Земель, и Саглара из семьи Пепельных Волков, его невеста
  
   Наследник престола неторопливо ехал по Славышти, и вдоль домов росла толпа зевак. Столица глазела не на принца -- эка невидаль, принц! -- а на девушку, что ехала с ним стремя в стремя. Праздничная одежда знатной степнячки, волчьи амулеты в косах, боевой нож на поясе -- и это их будущая королева? Ну, Свет Господень, дожили!
   Валерий посмеивался, прекрасно зная, о чем думает столичный люд. Ничего, привыкнут. В княгинях степнячки уже ходили -- редко, но бывало. Будет и королева, а кому не нравится -- пусть держат при себе.
   -- Странно здесь, -- тихо сказала Саглара. -- Тревожно.
   -- Не бойся, -- улыбнулся Лерка. -- Степнякам в городе всегда поначалу так. Привыкнешь.
   По обычаю Степи они уже были муж и жена, но королевой не стать так просто. Славышть готовилась сразу к двум свадьбам, пока же Валерий показывал Сагларе столицу, а столице -- ее. А соглядатаи из тайной службы пасли недовольных выбором наследника князей -- и уж кто-кто, а Лерка понимал: не зря его невесте тревожно. Волчий нюх чует опасность.
   Но здесь, в городе -- его городе! -- защищать волчицу должен он, Лерка.
   Впервые в жизни принц всерьез озаботился вопросами собственной безопасности. Амулеты от стрел и от наведенных чар -- себе и Сагларе; два десятка молодцов в отдаленном охранении -- чтоб им не мешали, а возможных заговорщиков если не выловили, так хоть спугнули. Поездки с тайной службой согласовывать и даже -- видали вы такое?! -- соглашаться на изменение маршрута ради удобства охраны! Ночью из дворца не выходить! Окна в комнатах ставнями закрывать!
   Лерка скрипел зубами, выслушивая иные приказы. Но подчинялся: Саглара дороже.
   Что приказы эти -- не пустая болтовня, он убедился уже на третий день. В храм ездили; строго говоря, Саглара одна должна была бы, как подобает невесте, но степнячка блюла городские установления лишь постольку, поскольку требовал жених, а Лерка всем дурацким обычаям предпочитал общество своей зеленоглазой. И вроде бы вполне благополучно прошла поездка -- но, едва вернулись, Валерию предъявили трупы.
   Два лучника и один, судя по всему, магознатец. Снять охранительные чары -- и расстрелять обоих: и принца, и чужачку-невесту. Ловко.
   -- На крыше против храма ждали, -- объяснил капитан тайной службы. -- У всех заклятие на поимку стояло, смертное, и наговор переноса с собой. С наговорами Вахрамей разбирается, но сказал, надежды мало: под этих, -- капитан недобро зыркнул на трупы, -- четко подогнаны.
   Хорошо подготовились, зло подумал Валерий. И что толку обзывать отцовых дознавателей олухами? Они делают, что могут, но как пройти по следу не просто запутанному или оборванному, но спрятанному умело и расчетливо, с полным знанием всех тех методов, которыми искать будут?
   Оставалось беречься, внешне изображая обычную беспечность. Разъезжать по городу приманкой, строить из себя бестолковую жертву и думать: неужели еще пару месяцев назад я в самом деле таким и был?! Ну не дурень?..
  
  

О ПОСЛАХ И ПОСЛАНЦАХ

  
   1. Луи, король Таргалы
  
   Вернее всего происходящее в большой тронной зале описывалось двумя простыми словами. Соблюсти приличия. Да, именно так, кивнул нечаянной мысли Готье. Приличия. Посол знает, что сватовство не будет принято. Луи знает, что вслед за окончательным отказом последует если не объявление войны, то хотя бы угроза. Но оба изысканно вежливы, неторопливо обстоятельны и церемонны. Высокое искусство дипломатии: улыбаться, втайне нашаривая кинжал, желать приятной трапезы, поднося бокал с ядом. Но кто предупрежден -- тот вооружен. Ханджарских почтовых голубей ждут ловчие соколы, а ханджарское посольство -- лучшие камеры королевской тюрьмы. Тихие, спокойные, непроницаемые для чар и заклятий. Вряд ли из двоюродного дядюшки старшей жены императора выйдет стоящий заложник: чем больше у властителей родни, тем меньше цена каждому из родичей. Но в войну применение пленным найти легко. Вздернуть на площади перед дворцом -- и то народу развлечение.
   А к войне шло. Посол сквозь зубы цедил хвалу таргальскому гостеприимству, пряча за лживой улыбкой оскал. В глазах Луи стыла ненависть, оттесняя привычное холодное спокойствие. Письмо посла, снятое с пойманного голубя, ненависти весьма способствовало, ибо о войне говорило как о деле решенном и к тому же обещало императору поддержку церковников полуострова.
   Знай Готье, в какое бешенство приведет это письмо обычно спокойного и трезвомыслящего короля, -- предпочел бы не показывать. Луи, еще после рассказа Анже изрядно обозленный на Капитул Таргалы, совсем потерял голову. Капитан тайной службы терпеливо выслушал все, что имел король сказать о своем аббате, которому бы, с таким двоедушием, копыта Нечистому вылизывать, а не Господу службы служить; об императоре и его родиче, не гнушающихся помощью лживых сукиных детей; наконец, о неизбежной войне, которая, конечно, не ко времени, но будь он проклят, если не покажет всем, что на Таргалу лезть -- себе дороже; но когда, излив душу, Луи приказал своему капитану сегодня же ханджарских шакалов рассовать по камерам королевской тюрьмы, а отца Ипполита предоставить палачу до получения исчерпывающих признаний, Готье не выдержал.
   -- Ваше величество, -- демонстративно тихо заявил он, -- вы изволили погорячиться. Я умоляю вас смирить гнев и рассудить с присущим вам здравым смыслом...
   -- Граф Унгери, -- прорычал король, -- это ВЫ изволили струсить, а не я -- погорячиться. И продолжаете изволять. Прах меня забери, да об нас вытирают ноги! Собственные, Нечистый бы их побрал, церковники! Такие же таргальцы, как ты и я!
   -- Не такие же. Они люди Господни, над ними нет земных властителей.
   -- Как же, нет! Императору продались с потрохами! А теперь нас продают ему же! Готье, ты слышал приказ. Я хочу, чтобы признания королевского аббата читали на всех площадях и обсуждали во всех трактирах королевства. -- Лицо Луи исказила злая гримаса. -- Свет Господень, и эти люди обвиняют меня в неверности!
   -- Луи, ты не можешь поднять руку на церковника. Как бы ни был ты прав -- не можешь! Твой собственный народ сочтет тебя достойным анафемы, неужели так трудно это понять?!
   Молодой король рухнул в кресло, спрятал лицо в ладони. Выдохнул:
   -- Ненавижу.
   -- Ты не должен давать повода, -- мягко, как ребенку, объяснил Готье. -- Да, рано или поздно они попытаются тебя отлучить, но с какой радости тебе самому подставляться под удар? Не облегчай им задачу.
   Луи молчал долго. Наконец кивнул:
   -- Ладно. Тогда займись ханджарами.
   Готье едва сдержал стон. Ну вроде бы успокоил, так нет, снова!
   -- Чем тебе не угодили ханджары?
   -- Ты серьезно? Готье, это ведь не переговоры, это чистой воды издевательство! Или я расторгаю помолвку с Радой, или получаю войну!
   -- Ты знал, что так может быть.
   -- Но не настолько же нагло! Они диктуют мне условия, словно я какой-нибудь дикий князек с северных островов, а не король Таргалы!
   -- Луи, опомнись! Это не они тебе условия диктуют, а император! Посол неприкосновенен! Ты король, а не дикий князек, так поступай же, как король!
   -- Граф Унгери, -- глаза Луи стали дикими, в голосе звякнул металл. -- Вы слышали приказ. Всех, от посла до последнего охранника, по одиночным камерам. Тайно. Вреда не причинять, но...
   -- Ваше величество, вы совершаете ошибку.
   -- Извольте подчиняться, граф! Приказываю тут я!
   -- Мой король, я должен вас защищать. В том числе от ваших же ошибок. Вы вольны меня самого бросить в тюрьму, но этот приказ я не выполню.
   -- Готье, -- Луи встал, -- а если я тебя попрошу?
   -- Ты льешь воду на их мельницу. Объясни мне, зачем тебе это надо? Ты хочешь дать повод к войне? Настоящий повод, законный с точки зрения любого государя, даже твоего будущего тестя? Хочешь запятнать свое доброе имя нападением на посла? Хочешь нарушить коронационную клятву?
   -- Вот этого не надо! -- взвился король. -- Я клялся не ввязываться в войны, да, но этой войны нам все равно не избежать! Так почему мне не начать ее так, как удобно мне? Будь я проклят, Готье, мне надоело стелиться под ханджарского шакала, я не могу больше улыбаться ему, как лучшему другу, не мо-гу! Да, я дам империи повод к войне, ну и что?! Можно подумать, что без этого повода войны не будет! А доброе имя -- ты разве не помнишь, Готье, что они говорят обо мне и о моем предке? Я защищаю доброе имя! Пусть не свое -- но святого Карела!
   Готье молча глядел на своего короля. За последний год капитан таргальской службы безопасности успел забыть, насколько Луи молод -- и, как положено молодым, горяч. Несомненный талант к правлению заставлял ждать от короля поступков исключительно мудрых и взвешенных. Ну что ж, так и было. Долго. Но теперь задета честь, и даже такому толковому государю, как Луи, позволительно, пожалуй, сорваться.
   -- Хорошо, я сделаю, как ты хочешь. Но не сегодня и даже не завтра. Мне надо подумать, как обставить такое событие и как его объяснить.
   -- И большего я от тебя не добьюсь, так? -- Луи скрипнул зубами. -- Ладно. Два-три дня я потерплю.
   Терпение короля проявлялось, на взгляд Готье, довольно-таки своеобразно. В приморские гарнизоны стягивалось подкрепление. На верфях спешно достраивались боевые корабли, в портах и рыбацких деревушках коронные вербовщики набирали матросов. И в том, что на рынках Корварены все еще не вздорожали зерно, хлеб и рыба, была прямая заслуга людей графа Унгери. Как-никак, неделя переговоров -- вполне достаточно, чтобы перспективы стали ясны не только политикам, но и ушлому столичному люду.
   -- Сегодня, -- выпалил Бони, поймав капитана тайной службы на выходе из тронной залы. Как всегда, после очередного тура переговоров вся толпа валила пировать, а пиры с ханджарами за эту неделю встали графу Унгери поперек горла.
   -- Да, -- кивнул Готье. -- Передай его величеству, что у меня все готово.
   Через час с небольшим всю сотню ханджарских сабельников накрыл необъяснимо крепкий сон. Ребята из королевской гвардии разоружали посольскую охрану, с шуточками грузили в закрытые кареты -- а выгружали их уже тюремщики, растаскивая по одиночным камерам. Что же касается посла и его свиты -- включая трех святых отцов, -- то они совершенно неподобающе упились, и королевский капитан вынужден был выделить благородным гостям сопровождающих -- довести до отведенных им покоев. А что покои вдруг сменили расположение -- так, извините, пить меньше надо, как выражаются городские стражники, сопровождая к судье трактирных дебоширов. Точку в переговорах король Луи и капитан его тайной службы поставили вполне уверенно.
  
   2. Ич-Тойвин, святой город
  
   Медленнее каравана паломников разве что идущий через горы обоз с фарфором, в который раз подумала Мариана. Две недели пути из Ингара вымотали девушку до злобного изнеможения. Жара, пыль, гомон, да еще Барти не выпускает из середины каравана, трясется над ней, как наседка над последним яйцом.
   Хвала Господу, сегодня дойдем, вздохнула девушка, тщетно пытаясь смахнуть с лица крахмально-тонкую белесую пыль. Святой город вставал над пустынной степью зеленой пеной вожделенного райского сада. Конец тесным и шумным ночевкам в круге костров, тревожному ожиданию налета разбойников или песчаной бури, реву львов и хохоту гиен во тьме. По сторонам тракта стали попадаться отары овец, табунки коней; истомленные тяжкой дорогой, паломники приободрились, кто-то замурлыкал совсем даже не богоугодную песенку, кто-то подхватил во весь голос: "Красотка Катрина к колодцу идет, в саду у Катрины крыжовник растет... к Катрине в крыжовник крадется любовник..."
   Мариана покраснела: то, о чем повествовала песенка дальше, предназначалось отнюдь не для ушей скромной девушки. Хотя, по чести говоря, отец ее, захмелев, еще и не такое певал...
   Солнце перевалило за полдень, когда вдоль тракта начали появляться глинобитные домишки, харчевенки и постоялые дворы, а в отдалении, за высокими заборами, окруженные садами дворцы -- с высокими белыми башнями, лошадками-флюгерами на шпилях и непременной полусонной стражей у ворот. А еще часа через два караван дополз до городской заставы.
   С паломников здесь пошлин не брали. Считается, что за них платит церковь, объяснил девушке рыцарь, но на деле и городская казна, и церковная легко добирают упущенное: первая -- налогами с торговцев, трактирщиков и содержателей гостиниц, вторая -- пожертвованиями. Ич-Тойвин живет паломниками, вельможами и солдатами: здесь, в бывшей столице, зимняя резиденция императора, дворцы его родичей и приближенных, казармы стражи и гвардии.
   Девушка -- откуда силы взялись! -- без устали вертела головой, ахала и охала. И то: в Корварене дома не отделывают изразцами и мозаикой, не разоряются на ступени из цветного мрамора и прозрачное стекло в окнах. И улицы здесь чистые, широкие -- без труда разъедутся две окруженные всадниками кареты. А вывески не из дерева вырезают, а чеканят на меди, и по-летнему жаркое солнце пылает в них, разбрасывая вокруг рыжие блики.
   Да, думал Барти, когда я попал сюда впервые, тоже глазел вокруг, как мальчишка. А сейчас только и осталось, что раздражение. Слишком шумно здесь. Толпятся вдоль домов лоточники, зазывают покупателей. Вьюнами снуют в толпе мальчишки-водоносы, гостиничные зазывалы и подозрительного вида босяки. Грузовыми баржами дрейфуют служанки с огромными корзинами. Рассекают людские волны патрули императорских сабельников -- все на вороных конях, в обшитых золотым галуном багряных куртках и синих шароварах, празднично-нарядные под стать городу.
   В гостинице задерживаться не стали. Умылись, наскоро пообедали, переоделись в чистое. Девушка удивленно приподняла брови, увидев на Барти поверх походной одежды рыцарский плащ. Спросила:
   -- Зачем? Сам же говорил, таргальцев здесь не любят!
   -- Не любят, -- кивнул Барти. -- Но даже на прием к секретарю пробиться трудно, а нам нужен брат провозвестник. Правая рука главы Капитула, не шутка! Так на нас скорее обратят внимание. Да и не к лицу мне скрывать, кому служу.
   Рыцарь гордо вскинул подбородок. Мариана расправила плечи: прав ее спутник, не к лицу им маскироваться под смиренных паломников. Они не грехи замаливают, они здесь с поручением во славу Церкви.
   На них и впрямь косились, но дальше неприязненных взглядов не шло. Мощный рыцарский конь взрезал толпу, как фрегат волны; красавица-кобыла, выбранная за сходство с Пенкой, переступала тонкими ногами, как вязь плела; дорога неторопливо взбиралась на холм, палило солнце, шелестел ветер в листве незнакомых, похожих на колонны деревьев, и казалось, что здесь, на святой земле Ич-Тойвина, и впрямь сходятся все земные пути.
   Бастион Капитула венчал холм слепящей глаза беломраморной короной: обруч высокой стены, зубцы башен и шпилей. Паломники нитью втягивались в игольное ушко калитки; дорога для верховых сворачивала к воротам.
   Странная робость охватила Мариану, когда они с Барти спешились у этих ворот -- из окованного железом дуба, плотно пригнанных к стене: не то что нож, иголка в щель не пролезет. Сердце девушки заколотилось; здесь, в шаге от цели, та надежда, что вела ее и поддерживала, вдруг показалась донельзя глупой. Но Барти уже стучал в привратницкую, настойчиво и уверенно. Мариана нащупала письмо, сглотнула. Отворилось окошко, невидимый во тьме караулки страж хрипло окликнул:
   -- Кто такие, чего надо?
   -- Курьеры из Корварены, -- отозвался сэр Бартоломью. -- С письмом к брату провозвестнику.
   -- Ого, -- буркнул привратник. Отворил калитку -- ровно настолько, чтобы пропустить человека с конем в поводу. Поторопил: -- Живо.
   Лица его Мариана так и не разглядела.
   Копыта коней зацокали по булыжнику, отскакивая эхом от стен и свода. С улицы полумрак здесь казался непроглядной тьмой. Не всякая крепость, думала Мариана, может похвастать такими воротами, и бойниц в эту кишку наверняка смотрит столько, что до выхода во двор не пробиться даже самой яростной атакой. Хотя кому взбредет в голову штурмовать Капитул?
   Их ждали: похоже, у привратника был способ сообщать о визитерах.
   -- Это вы из Корварены? -- уточнил вышедший навстречу дюжий монах. Из-под тяжелых бровей буравили посетителей маленькие поросячьи глазки.
   -- Мы, -- коротко подтвердил рыцарь.
   -- От кого письмо?
   -- Аббата монастыря Софии Предстоящей.
   -- Покажите.
   -- Пресветлый сказал: лично в руки, -- подала голос Мариана.
   -- Я не сказал "отдайте", -- в деловитом голосе прорезалась нотка брезгливости. -- Я сказал "покажите".
   -- Покажи, -- напряженно уронил Барти.
   Мариана достала письмо. Монах бросил короткий взгляд на печать, кивнул.
   -- Ступайте за мной. Коней оставьте, о них позаботятся.
   Узкие коридоры явно не относились к парадной части дворца; странно, подумал Барти после пятого или шестого поворота, с чего бы простым курьерам показывать изнанку... Рыцарь покосился на Мариану: девушка поймала его взгляд, уголки губ нерешительно дрогнули.
   Провожатый оставил их в пустой комнатушке, похожей на тамбур. Велел:
   -- Ждите.
   Долго скучать не пришлось. Всего через несколько минут отворилась незамеченная ими дверь, и монашек с перепачканными чернилами пальцами вымолвил:
   -- Входите, брат провозвестник примет вас.
   Барти, уже настроившийся на долгие объяснения с секретарем, выпрашивание аудиенции и в лучшем случае два-три дня ожидания, едва не присвистнул. Немыслимо! Разве что...
   Разве что пресветлый по уши в заговоре, кивнул сам себе рыцарь, а брат провозвестник -- его руководитель. А почему нет? Отец предстоятель крупнейшего монастыря Таргалы -- не последнее лицо в ее церковной иерархии и вполне может быть в курсе тайных планов.
   Но тогда письмо...
   Однако письмо уже ушло от них, и не Мариану в том винить. Он, а не девушка, слушал рассказ Сержа о заговоре! Он мог бы вспомнить видение Анже -- видение, в котором этот самый брат провозвестник, что читает сейчас привезенное из Корварены письмо, предрекал Таргале проигрыш в войне! Острый взгляд бежит по строчкам, губы зло сжимаются; что за весть привезли мы ему?
   -- Я благодарю вас, чада мои, -- голос священника приторно-благостен. -- Вы оказали Церкви услугу из тех, что засчитываются во спасение души.
   -- Служить Господу -- великое счастье, -- чуть слышно ответила Мариана.
   Уверенности в ее голосе Барти не уловил. А вот страх -- глубоко загнанный, наверняка не видный самой девушке -- навряд ли ему примерещился. Спасение души -- дело хорошее, но до Света Господнего надо еще достойно прожить отпущенные земные годы. А с этим, похоже, Святая Церковь благородной Мариане не помощница...
   Сэр Бартоломью склонился под благословение молча. По чести говоря, давненько славный рыцарь не ощущал себя таким дураком.
   -- Скажите, чада мои, окончены ли дела ваши по эту сторону моря?
   -- Да, отец, -- коротко ответил рыцарь. -- Разве что поклониться святыням...
   -- Непременно, -- с жаром подхватила Мариана. -- Уж если повезло оказаться в святом городе!..
   Брат провозвестник тонко улыбнулся:
   -- Похвальное рвение, чадо, и отрадно мне сие у столь юного и очаровательного создания. Я советую тебе посетить сегодняшнюю службу, дочь моя: нынче праздник Юлия и Юлии Беспорочных.
   Барти понадеялся, что священник не услышал судорожного вздоха девушки, -- а если услышал, так истолковал по-своему. Юлию и Юлии Беспорочным, покровителям духовной любви, посвящен тот самый монастырь, куда чуть не упек Мариану ее жадный до мирских благ духовник.
   -- Мой секретарь проводит тебя, чадо, -- продолжал брат провозвестник. -- А назавтра я попрошу сестру из Ордена Утешения сопроводить тебя по чтимым святыням. Ведь ты не знаешь Ич-Тойвина, верно, дочь моя?
   -- Я знаю, -- почтительно встрял Барти. -- Благородная Мариана под моей защитой, и разумеется, я не отпущу ее блуждать в одиночестве.
   -- К тебе, сын мой, у меня иная просьба. Впрочем, это долгий разговор, не будем задерживать Мариану. Праздничная служба вот-вот начнется. -- Хозяин кабинета звякнул в колокольчик; в дверях возник секретарь: если и не тот, что привел их сюда, то весьма на него похожий. -- Брат мой, проводи гостью на праздничную службу. Я не прощаюсь, дитя мое, Мариана. Сердце говорит мне, что ты нуждаешься в совете и благословении; а значит, мы еще увидимся.
   -- Благодарю, отец. -- Мариана склонила голову; голос девушки чуть заметно дрожал. Надеюсь, подумал рыцарь, эту дрожь спишут на благоговейный восторг...
   Закрылась дверь. Брат провозвестник Светлейшего Капитула и королевский рыцарь Таргалы остались одни.
   -- Сьер Бартоломью, -- та мягкость, с которой священник говорил с Марианой, оставила его голос, сменилась деловитой строгостью, -- это письмо характеризует вас наилучшим образом. Как достойный рыцарь и верный сын Церкви, вы поступили весьма благородно, не оставив девицу Мариану без присмотра и защиты.
   -- Так должен был поступить любой, -- повел плечами Барти.
   -- Но поступили так именно вы, -- прервал светлый отец, -- и сие делает вам честь. Я ведь верно понимаю, сьер Бартоломью, что меж вами и девицей Марианой нет близких отношений?
   Острый взгляд впился в лицо рыцаря.
   -- Благородная Мариана под моей защитой. -- Хозяин этого кабинета, напомнил себе Барти, имеет право на любые вопросы. -- Я отвечаю за нее пред Господом и скорее умру, чем позволю себе непочтительность в ее адрес. И другим, -- добавил рыцарь после короткой заминки.
   -- Я понял, -- кивнул священник. -- Благодарю тебя, сын мой, за честный ответ. Однако что же повело столь чистую девушку на поиски подвига?
   -- Это ее тайна, -- развел руками Барти. Понимай, как хочешь, светлой отец. Но если ты и узнаешь, что Мариану послала в путь ссора с ее духовником, то не от меня. Ничего нет глупее, чем жаловаться церковнику на церковника: перед мирянами люди Господа сами друг друга не хают и другим не позволяют.
   -- Возможно, девице всего лишь подыскали жениха не по сердцу? -- Брат провозвестник в задумчивости разминал пальцы, сэр Барти почтительно молчал. Не дело простому рыцарю мешать размышлениям второго человека в Капитуле.
   -- Сьер Бартоломью, я знаю о той клятве, что столь опрометчиво принесла ваша спутница. -- Брат провозвестник указал глазами на письмо. -- Однако не дело девице искать подвигов.
   -- Я уповаю на вашу мудрость, отец, -- осторожно вымолвил Барти. -- Меня благородная Мариана не слушает, но вас... Если вы уверите ее, что клятва исполнена и на этом надо бы остановиться...
   -- Непременно, -- кивнул брат провозвестник. -- Ибо не след искушать Господа подобными клятвами. Увезите девицу Мариану домой, сьер Бартоломью, и пусть она строит свою жизнь, как подобает будущей жене и матери.
   Твои бы слова да Господу в уши, неожиданно зло подумал Барти. Домой... легко сказать!
   -- Однако поговорим о тебе, чадо. -- Тонкие пальцы брата провозвестника словно невзначай коснулись письма. -- Прав ли я, полагая, что в рыцари ты пошел в поисках доли?
   -- Да, отец, это так.
   -- И долго уже служишь, чадо?
   Барти не подал виду, что понял изнанку вопроса: "И что, дождался ли достойной награды?" Ответил коротко:
   -- Тринадцатый год.
   Священник помолчал, покивал сочувственно. Обронил:
   -- Церкви дорог каждый верный сын, чадо.
   Отворилась дверь, в кабинет заглянул давешний секретарь:
   -- Глава Капитула просит вас, отче.
   Брат провозвестник встал. Сказал рыцарю с отеческой теплотой в голосе:
   -- Мы увидимся еще, чадо.
   Барти склонил голову под благословение и вышел вслед за секретарем.
  
   3. Брат провозвестник Светлейшего Капитула
  
   Искусство вовремя оборвать разговор брат провозвестник считал куда более важным, чем само умение беседовать. Сказать то -- и так! -- что нужно сказать, при этом умолчав о том, чего лучше не касаться, умеют многие. А уж из достигших более-менее высокого положения -- любой. Но взять паузу на верной ноте, дать собеседнику время созреть...
   Конечно, поднаторевшему в интригах члену Капитула такой вот рыцарь -- на один зуб. Но с благородными нельзя в лоб. Пусть уйдет, очарованный добротой и пониманием, пусть повертит в голове все двенадцать лет беспорочной службы, посчитает, много ль милостей на ней поимел... пусть сам додумает, что же хотел сказать последней своей фразой человек, которого сам глава Капитула не требует к себе, а просит.
   Разумеется, упомянутый глава о собственной просьбе знать не знает -- ибо вечера предпочитает проводить в обществе отнюдь не святом. Ну да Господь ему судья, а подчиненным только в радость. А славная все же придумка -- педаль звонка под столом, и секретарь, заранее знающий, как зайти и что сказать по каждому из полудюжины сигналов...
   Брат провозвестник еще раз перечитал письмо из Таргалы. Вести важные, но стоят ли риска попасть под горячую руку сиятельному императору? Сочтет ли владыка повод достойным нарушенного покоя? В Ич-Тойвин сиятельный приезжает отдыхать...
   Вошел секретарь, доложил:
   -- Рыцаря отвел на службу. Отрядил брата Джили проследить, где остановились и как себя ведут наедине. Хотя девица в самом деле непорочна, камень святой Юлии подтвердил.
   -- Она не заметила, надеюсь?
   -- Если и заметила, не подумает, что ее проверяли. Мало ли чудес в святом городе?
   -- Благодарю, Ирти. Вели приготовить карету, я еду к императору.
   -- Еще одно... -- Секретарь, казалось, мнется, подбирая верные слова.
   -- Ну?
   -- Брат привратник проверил седельные сумки...
   Хозяин кабинета поднял бровь:
   -- И что же он нашел там такого, что ты не знаешь, как доложить об этом?
   -- Гномьи огненные зерна.
   -- Что-о-о?!
   -- Гномьи огненные зерна, -- повторил Ирти. -- В сумке девицы. Во флакончике, в каких дамы носят соль от обмороков.
   -- И сколько? -- севшим голосом спросил брат провозвестник.
   Верный секретарь досадливо поморщился:
   -- Брат привратник испугался считать. Говорит, с половину флакона. Но сколько их там поместится?
   -- Сколько бы ни поместилось... -- Брат провозвестник уже справился с приступом резкого, воистину животного ужаса; теперь он мог рассуждать. Для дорожных нужд такое с собою не таскают; значит, либо это еще одна посылочка, побочный заработок курьеров, либо... а, хвост Нечистого, какая разница, у кого в руках они сработают! Появление в Ич-Тойвине такой силы надо, по меньшей мере, учитывать в собственных планах. -- Глаз не спускать с обоих, -- приказал замершему в ожидании Ирти. -- К девице приставь сестру Элиль, да пусть переоденется: я обещал провожатую из Ордена Утешения. Рыцаря... рыцарю пошли с утра приглашение. Мы ведь не договорили. -- По тонким губам священника скользнула недобрая улыбка.
   Секретарь кивнул, вышел. Брат провозвестник сложил письмо, спрятал в тайный карман в рукаве. Пусть лучше владыка разгневается за излишнее рвение, чем за небрежение и промедление. Вести из Корварены напрямую касаются планов императора в Таргале. А усердных ценят больше.
   Вот только стоит ли докладывать сиятельному о гномьих зернах именно сегодня? Магия чужая, нелюдская, незнаемая... Нет уж, сначала надо вызнать, что может она. И потом, владыка горяч. С него станется приказать вырвать у рыцаря зерна силой, а ну как их чары -- из тех, что позволяют менять хозяев лишь по обоюдному согласию? Что-что, а подставляться под самоубийственные поручения брат провозвестник не торопился. У него еще были планы на этой земле.
  
   4. Пресветлый отец предстоятель из монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
  
   Церковь едина и таковой должна оставаться. Не каждому из светлых братьев дозволено знать о внутренних течениях церковной верхушки, об интригах, что плетутся под тихой гладью благостного единодушия, с коим руководит чадами своими Светлейший Капитул. Вот и отец предстоятель монастыря Софии Предстоящей -- не знал. До того дня, когда -- накануне принятия решения, ради которого и звали на Капитул, помимо духовных пастырей королей, князей, владык земель и провинций, еще и монастырских отцов -- его принял у себя дома брат провозвестник, второй в Капитуле после Главы его.
   Что брат провозвестник имеет в глазах прочих членов Капитула куда больший вес, чем должно по рангу его, пресветлый к тому дню уже понял. Понял и то, что Церковь сродни государству: без должного руководства, без твердой руки, ведущей по предначертанному пути, она теряет силу и влияние. А без влияния как вести к свету души людские? Поэтому отец предстоятель поддержал планы брата провозвестника; потому же согласился извещать о происходящем в Таргале, хотя и знал о скорой войне. Церковь превыше государств, земные властители должны склоняться пред волей ее. Луи не склонился -- тем хуже для Луи.
   Из трех приехавших с ханджарским посольством светлых отцов один оказался преданным брату провозвестнику. Брат Юлий нашел возможность посетить монастырь -- а что удивительного в желании осмотреть один из красивейших храмов Таргалы? Говорили о перспективах посольства -- и о том, как станет действовать таргальская Церковь в случае войны. Пусть Таргала давно отложилась от империи -- Церковь осталась единой, и следует поддержать верного сына ее против отступника и вольнодумца. Прощаясь же, брат Юлий оставил пресветлому клетку с голубями: дабы имел тот возможность отправить весточку брату провозвестнику, ведь в случае войны нельзя полагаться на курьеров.
   А через два дня Луи арестовал посольство. Всех: от самого посла до последнего слуги. Вопиющая наглость! Граф Унгери объявил о покушении на короля, и Таргала поверила: капитан службы безопасности умел как убеждать силой, так и запускать нужные слухи. Когда же отец Ипполит спросил короля Луи об участи сынов Церкви, что были при посольстве, тот лицемерно ответил: мол, верные заповедям Господним светлые отцы поплатились жизнями за попытку помешать злодейству. Увы. Скорблю вместе с вами, отец мой.
   Скорбит он, как же! Разве о том, что своего аббата в камеру к ханджарским светлым отцам засадить не выйдет. Возомнил о себе, мальчишка, щенок венценосный! Должен ведь понимать, что Капитул Таргалы ни одному слову из этой сказочки не поверит. Воистину пора призвать нахального молокососа к смирению и послушанию.
   Вызнать, что произошло с братом Юлием и двумя его товарищами, труда не составило: королевские тюремщики, как и прочая паства, исправно посещают исповеди. Но, пожалуй, вздумай пресветлый опровергнуть публично версию графа Унгери, оказался бы в той же тюрьме. Раз уж его величество Луи совсем утратил почтение к людям Господним...
   И отец предстоятель в кои веки оставил принятие решения всецело на совести отца Ипполита; сам же, описав случившееся, отправил голубя в Ич-Тойвин. Пресветлого ждали сложные и непривычные хлопоты. Теперь, когда война стала неизбежной, он должен был быстро и аккуратно подвести монастырскую братию к мысли о верности Капитулу, а не королю.
   О том, что служба графа Унгери перехватывает летящих на юг почтовых голубей, пресветлый, разумеется, и не подозревал.
  
  

ДЕЛА ЛЮБОВНЫЕ

  
   1. Мариана, девица из благородной семьи
  
   Ич-Тойвин казался Мариане воплощенной сказкой, краем обетованным. Дома здесь украшала драгоценная мозаика, на площадях фонтанчики рассыпали радугу брызг, а священные смоковницы росли прямо на улицах, словно какие-нибудь вязы или, скажем, яблони. Вода отдавала сладким и, налитая в глиняные кувшины, оставалась холодной в любой зной. В трактирах подавали баранину, политую соусом столь острым, что горело во рту; в вино добавляли пряности, а знаменитую ханджарскую пастилу с имбирем, достойную королевского стола, продавали задешево уличные лоточники. Здесь не было нищих, попрошаек и бродячих собак.
   Уже к вечеру второго дня Мариана поняла, что влюбилась в этот город.
   Сестра Элиль, похожая на приветливую кумушку монахиня в белых одеждах Ордена Утешения, посмеивалась над восторгами юной северянки. Рассказывала, как почти уж тысячелетие тому назад пришел к Поющей горе предок нынешнего императора, святой Джамидер Строитель. Как поднялся на вершину и заночевал там, а на рассвете случилось ему знамение Господне. И повелел Джамидер основать у подножия горы Ич-Тойвин, Цветущий город, дабы до скончания веков радовались прекрасному глаза, сердца и души людские. За что, собственно, и получил прозвание Строитель.
   Сестра Элиль водила Мариану по храмам и часовням, усыпальницам и святым источникам; и девушка все больше узнавала об Ич-Тойвине, а монахиня -- о девушке. Мариана понять не могла, как так случилось, что выделенная ей милостью брата провозвестника провожатая в первый же день стала ближе самой близкой подруги. Да девушка об этом и не задумывалась. Ей нравилось рассказывать сестре Элиль о Таргале и об их с Барти пути в Ич-Тойвин; нравилось, как монахиня слушает, кивая и ахая, как вставляет участливые вопросы. Услышав о данной в обиде клятве, сестра укоризненно покачала головой, а после рассказа о том, как негероически клятва эта исполнилась чуть ли не в первый день пути, не засмеялась, а сказала серьезно:
   -- То был тебе знак Господень, девочка. О том знак, что не след тебе искать дел, подобающих мужчине и воину.
   -- Да, наверное, -- вздохнула Мариана. -- Что таить, если бы не Барти, пропала бы я где-нибудь на полдороге. Вернусь домой, извинюсь перед их капитаном. Прав он был, удерживая меня.
   -- И что тебе только в голову взбрело? -- укоризненно спросила монахиня.
   Мариана лишь плечами пожала. Разлад с отцом Томасом уже не казался ей достаточным поводом для всего, что она сдуру наворотила. Впрочем, окончилось все не так плохо: она попала в Ич-Тойвин, о чем раньше и мечтать не смела, к тому же попала не просто так, а оказав при этом услугу Церкви... так, может, то и вправду был Промысел Господень? А раз так, на кого обижаться?
   Да, здесь, посреди ожившей сказки, Мариана наконец-то простила и неправедного отца Томаса, и себя, трусливую и слабую, -- простила искренне, душою, а не разумом. Будто вытащили из сердца ядовитую занозу... Мариана ощущала себя легкой и счастливой и улыбалась всему миру, потому что мир был прекрасен.
   Диво ли, что на третий день прогулок по Ич-Тойвину юная северянка получила предложение руки и сердца? Ничто не красит деву так, как ясная улыбка.
  
   2. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Трапезная гостиницы в этот час пустовала: для обеда поздно, для ночных гуляк рано. Хозяин откровенно скучал за стойкой, но не уходил: а ну как гостям заблагорассудится добавки? Расторопная служанка уже протерла столы и теперь шустро мела пол. Барти и Мариана говорили, не опасаясь лишних ушей.
   -- Представляешь, -- смеясь, рассказывала Мариана, -- он мне предложил стать его сорок восьмой женой! Да еще с таким видом, будто ждал, что я тут же расплачусь от счастья и кинусь ему на шею!
   -- А если бы первой? -- с напряжением, которого Мариана не заметила, спросил Барти. -- И единственной?
   Мариана задумалась на миг, тряхнула головой:
   -- Нет уж! Он красив, спору нет... но, знаешь, Барти, он... -- девушка запнулась, подбирая слова, -- недобрый. Когда он смотрит на тебя в упор, хочется убежать и спрятаться. А говорит -- как будто острая сталь под бархатом прячется. Сестра Элиль сказала, что его называют Лев Ич-Тойвина и что это почетное прозвище. Но мне он и вправду кажется львом, злобным демоном вроде тех, от которых мы в пути отгораживались кострами и молитвами.
   -- Лев Ич-Тойвина? -- Рыцарь не заметил, как разжались пальцы и завернутый в тонкую лепешку шмат баранины упал в тарелку, откуда был взят. -- Мариана, а сам он как тебе представился? Благородный Ферхад иль-Джамидер?
   -- Не помню, -- смущенно призналась Мариана. -- Вроде бы... Их имена так похожи одно на другое, и потом, мне так стало смешно, и... страшно немного. Он, правда, хвастал, что родич самому императору, но ведь у императора тех родичей...
   Это верно, мысленно согласился Барти, если по каждой собственной жене считать да по каждой отцовской... При таком выводке родни у нормального правителя скорее будет желание основательно эту родню проредить, чем каждому покровительство оказывать да благоволение проявлять. Но Лев Ич-Тойвина...
   -- Что ты ему ответила?
   Мариана отправила в рот ломтик острого козьего сыра, буркнула:
   -- Посоветовала обойтись сорока семью.
   А еще -- выразила сомнение, что доблестный муж этот-то курятник удовлетворяет должным образом. Погорячилась, конечно, что сказать. Мариана вспомнила яростный взгляд из-под тонких черных бровей, побелевшие губы, свист хлыста, от которого холеный вороной прижал уши и рванул с места в карьер...
   Барти покачал головой:
   -- Не стоит тебе ходить одной.
   -- Но я же не одна, я...
   -- Сестра Элиль не защитит тебя от начальника императорской стражи Ич-Тойвина.
   -- Он?..
   -- Да, Мариана. Известный человек. -- Барти повертел в руках кубок с вином, поставил, не пригубив. -- Нам бы уехать, Мариана.
   -- Так давай уедем, -- неожиданно покладисто согласилась девушка. -- Но ведь тебя опять завтра брат провозвестник ждет?
   -- Да плевать! -- Барти помрачнел. -- Не пойму я, чего он от меня хочет. То о службе расспрашивает, то о гномах, то о Корварене...
   А то роняет словно невзначай, как Святой Церкви нужны верные, -- будто верность рыцаря не отдана короне раз и навсегда! Сэр Бартоломью потер лоб. Нынешний разговор снова закончился невнятно, оставив смутную тревогу. И недовольство -- не то собою, не то службой королевской. Нет, и впрямь надо уезжать. Хватит с него душеполезных разговоров, а с Марианы -- претендентов на руку, сердце и прочие девичьи прелести.
   Звякнул колокольчик над дверью; хозяин встрепенулся, служанка уронила веник под стол и оправила фартук. В трапезную вошли двое стражников, расположились у стойки, против окна, -- как видно, сменились с дежурства и решили пропустить по кружечке. Взблеснуло золото галунов на багряных куртках, подмигнул солнечный зайчик с рукояти тяжелой сабли.
   Барти понизил голос:
   -- Караваны в Ингар отправляются поутру. Собери сумки с вечера, Мариана. Я разбужу тебя.
   -- Хорошо, -- кивнула девушка.
   Рыцарь достал золотой, бросил на стол:
   -- Эй, милейший! Разбуди меня завтра к рассвету, мы с госпожой хотим поклониться праху святого Карела.
   -- Будет сделано, господин, -- откликнулся хозяин.
   Стражник бросил на рыцаря короткий взгляд поверх кружки с вином и вновь обернулся к товарищу. Видать, давно служит, усмехнулся Барти: вот вроде и на отдыхе, а бдит. Старый пес... Ханджарский сабельник неожиданно напомнил ему Базиля, и рыцарь невольно улыбнулся. Как-то привыкший к одиночеству ветеран справляется с двумя непоседливыми племяшами?..
   Сэр Барти проводил Мариану до дверей ее комнаты, дождался стука щеколды, повязал на ручку "сигналку": в гостиницах Ич-Тойвина ворья не водилось, но осторожного и Господь бережет! И пошел спать. Его-то сумки всегда готовы к тому, чтобы схватить их по тревоге.
  
   3. Серж, дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Галерея была пуста, и Серж откинул капюшон. Ветер швырнул в лицо дробный звон лютни, обрывки смеха, запах прогоревших костров. На нижнем дворе веселились. Заезжий менестрель, вчерашним вечером услаждавший слух хозяев изысканным перебором струн, чередовавший баллады о храбрых рыцарях и прекрасных дамах с воспеванием деяний чтимых в Таргале святых, для солдат приберег совсем другие песни. "Трактирщикова дочка", "Три монашки", "На бережке, на берегу"... Вот "Красотку Катрину" завел, стражники подпевают не в лад, зато от души...
   Катрина, Кэтрин, Кэти... Серж избегал попадаться на глаза Базилю: бывший себастийский десятник вполне мог узнать бывшего рыцаря себастийского отряда. Благо, капюшон странствующего монаха скрывает лицо; выбери граф Унгери для своего шпиона иную личину, навряд ли тот смог избежать разоблачения. Но, видит Господь, риск разоблачения -- не слишком большая плата за внимание Базилевой племянницы. Угораздило же! Жаркая кудрявая девчонка так и стоит перед глазами, ночами снится, будто юнцу нецелованному! Но не в монашеском обличье разговоры о любви заводить; вот и остается смотреть с галереи, как смеется Кэтрин чужим шуточкам, как вьются вокруг нее горячие парни.
   -- Хороший ветер, -- негромко заметил остановившийся рядом Филипп. -- При таком ветре можно не бояться гостей с моря. Что вы думаете о положении на островах, брат Серж? Кажется, дела Хальва понемногу выправляются?
   Серж обернулся к наследному герцогу почти с благодарностью:
   -- Служа Господу, не следует пренебрегать мирскими проблемами, но я, признаться, не слишком разбираюсь в политике. Может, хоть вы объясните мне, чем так уж помогло Хальву присутствие нашего министра и нескольких офицеров? Я слыхал, что от них там немного проку, а уж от министра и вовсе -- одни сплошные хлопоты.
   -- Империя стала там осторожнее, только и всего, -- пожал плечами герцог. -- Проку немного, вы правы. Если не считать того, что флот империи... Вы хоть знаете, брат Серж, что империя послала на острова свой флот? Так вот, флот империи привычен сражаться в открытом море, и с помощью наших офицеров корсары Хальва замечательно с ним справляются. Островные проливы и шхеры сейчас, пожалуй, намного менее судоходны, чем год назад -- слишком много там на дне ханджарских шлюпов и фрегатов. Но теперь, боюсь, нам следует ждать войны. Кузен мой король правильно сделал, отправив Хальву это посольство. Иначе острова уже были бы новой провинцией империи. Однако возможность взять север под свою руку -- слишком сладкий кусок, чтобы император от него отказался. В данной ситуации Омерхад или потребует от Таргалы невмешательства, или вспомнит о том, что Золотой полуостров все еще считается провинцией великой империи. И то и другое, как легко понять, не устроит его величество Луи.
   А Филипп не так глуп, как считают в окружении короля, отметил Серж. Да оно и понятно: сидит сиднем в своей Дзельке, при дворе появляется по великим праздникам, где уж составить о таком верное мнение? Что ж, раз уж завязался такой интересный разговор...
   -- Так не ошибся ли добрый наш король, отвергнув брачный союз с империей? Оскорблять императора пренебрежением, когда у него и без того на Таргалу зуб?
   Филипп дернул плечом:
   -- У нас, хвала Господу, мужчине положена одна жена! Луи успел обручиться, и теперь о пренебрежении говорить нельзя.
   -- Но если его величество берет за себя дочь Егория лишь для того, чтобы не стать зятем императора, и тем самым приносит войну своему народу и своей стране...
   -- Ах, брат Серж, -- перебил герцог, -- я вижу, вы и впрямь не разбираетесь в политике. Войну можно выиграть, вот в чем весь секрет. Именно поэтому император хочет взять Таргалу мирно, тихой сапой, исподтишка. Признаться, брат Серж, услышав об этом посольстве, я впервые порадовался тому, что женат.
   -- Нехорошо, сын мой, так отзываться о супруге. -- Серж постарался вложить в голос побольше мягкой укоризны -- того рода, что так хорошо получалась у пресветлого. Сам он испытывал сейчас лишь досаду: взгляды Филиппа на политические проблемы были всяко интересней его неладов с женой. Но тот брат Серж, какого знал наследный герцог, просто обязан был воспользоваться случаем и уделить внимание семейным неурядицам хозяев замка. -- Какова бы ни была жена, муж отвечает за нее пред Господом. Посему любезен Господу мир между супругами и отвратительны рознь и неприязнь. И за все, что неприязнь взращивает и лелеет, призовет на Последнем Суде к ответу.
   -- Грешен, -- криво усмехнулся Филипп. -- Но каяться не стану, ибо госпожа Хербертина грешна не менее.
   -- Вам следовало бы молить Господа о ниспослании супружеской любви.
   Герцог дернул плечом:
   -- К чему? Я не нужен Хербертине, она не нужна мне -- замечательное единодушие, вполне достойное зависти. Согласитесь, брат Серж, могло быть хуже.
   -- В словах твоих слишком много горечи, сын мой. Господь заповедал нам любить, и душа твоя это знает. А ты не слышишь ее. Причины наших несчастий в нас самих, и даже Господь всемогущий не даст нам счастья, если мы не готовы взять его.
   -- Вы великий утешитель, брат Серж, -- усмехнулся Филипп. -- Послушать вас -- и поверишь, что стать счастливым ничего не стоит.
   -- Так оно и есть, -- пожал плечами Серж. -- Уж поверьте, ваше высочество. Я был несчастен, я знаю.
   Герцог приподнял бровь. Перевел взгляд с собеседника во двор, где смеялась, отплясывая с кем-то из стражников, Кэтрин. И спросил с чуть заметной, не выходящей за рамки вежливости издевкой:
   -- Значит, сейчас вы счастливы?
   А, Нечистый бы его побрал! Неужели так заметно?!
   -- Вы покраснели, брат Серж. Право, на вашем месте я спустился бы вниз. Ведь Господь заповедал нам любить, так почему вы не берете то счастье, что он посылает вам?
   Серж не нашелся с ответом; впрочем, герцог ответа и не ждал. Кивнул доброжелательно, пожелал приятного вечера и ушел.
   Кулак дознатчика грянулся о камень парапета. И снова -- ссаживая кожу в кровь. Приди в себя, опомнись, не для тебя она! Даже если случится такое чудо, что сможешь объясниться и она тебя не оттолкнет -- что дальше-то? Шпиону жениться не с руки. Одну службу уже бросил, с этой тоже дезертируешь? Предашь графа Унгери, как предал товарищей по отряду? Ведь предал! Вольно тебе было Барти упрекать, а сам-то? Как еще назвать, что за пять лет так и не пришел к ним? Не верил, боялся... надумал себе Нечистый знает чего, самому теперь вспомнить стыдно!
   А и хитрая же бестия королевский кузен! Даже граф Унгери считает его трусом и рохлей; но если трусость наследного герцога сомнений не вызывает, то рохлей его не назовешь никак. Умный, наблюдательный, и язва первостатейная. Понять бы еще, от души он хвалил решения короля или подозревает в пришлом монахе коронного соглядатая? Пожалуй, второе: иначе с чего ему вообще заводить разговоры о политике? С людьми Господними беседуют о другом...
  
   4. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Утро начиналось неправильно. Ломило кости, голова казалась чугунным котлом с прокисшей кашей, а глаза решительно не хотели открываться. Мариана шевельнула рукой; вместо грубого полотна гостиничных простыней пальцы скользнули по гладкому шелку. Девушка неуклюже повернулась на бок, все-таки разлепила непослушные веки...
   Перед глазами колыхался светлый шелковый полог, край его придавливала горка пестрых подушек.
   -- Свет Господень, где я?..
   -- Ты у меня, -- отозвался из-за полога незнакомый мужской голос. Хотя... незнакомый ли? Эти властные и слегка насмешливые нотки -- сталь и бархат! -- она слышала, кажется, совсем недавно...
   Мариана села; голова немилосердно кружилась, и пришлось опереться руками о кровать, чтобы не упасть. Обнаружив на себе непривычное шелковое одеяние, просторное, с широкими рукавами, девушка ойкнула. Это что же получается, ее здесь раздевали?!
   -- Что молчишь? -- спросил незнакомец. -- Голова болит? На, выпей.
   Полог раздвинулся ровно настолько, чтобы пропустить сжимающую золотой кубок руку. Первым побуждением Марианы было врезать хорошенько по этой руке -- ну не такая ж она дура, чтобы пить невесть что, будучи невесть где и непонятно в чьей власти?! Но голова болела и впрямь нещадно, а околдовать ее могли сотню раз, пока она валялась здесь не то спящая, не то без памяти. Да полно, она и попала-то сюда не иначе как чародейством! Спать ложилась в гостинице... и утром, вспомнила вдруг девушка, они собирались уезжать. Не успели, значит...
   -- Да пей, не бойся! -- в голосе незнакомца явственно чудилась насмешка, и Мариана решилась. Обхватила кубок ладонями, поднесла к губам, вдохнула легкий, свежий аромат. В голове немного прояснилось. Ладно, выпьем... похоже, это и вправду всего лишь лекарство...
   -- Вот и умничка... -- Кубок стукнул о стол, что-то скрипнуло... кресло? -- Теперь полежи немного, и все пройдет. А там уж и поговорим.
   Мариана послушно легла. Потянуло в сон. Вот только этого еще не хватало! И так проспала всё на свете! Девушка ущипнула себя за руку, с силой потерла лицо. Сон отступил, осталась только слабость. Как же она здесь оказалась? Девушке смутно припомнился грубый стук в дверь. Неужто у нее хватило ума открыть, и ее захватили? Но она не далась бы просто так, она бы отбивалась!
   Свет Господень, одернула себя Мариана, да разве против чар можно драться?! Ее как-то усыпили, и все дела. И теперь, когда в голове уже не колышется вязкая прокисшая каша, девушка почти точно знала, кто... ну ладно, по чьему приказу... вот именно, по чьему приказу ее похитили.
   Наверное, стоило испугаться. Или разозлиться. Но ни страх, ни злость приходить не хотели; девушка ощущала себя странно спокойной, почти равнодушной. Тоже, верно, чары... Да оно и к лучшему. Злость сейчас не поможет, а страх... нет, бояться нельзя. Стоит испугаться -- и тем самым признаешь, что ты в полной власти похитителя.
   Да ты и так в полной власти, подумалось вдруг.
   Что же делать?
   Поговорить. Осмотреться. И попытаться сбежать, а как иначе? Не Барти же ждать... один в чужом городе, вряд ли рыцарь сможет даже найти ее, не говоря уж о том, чтобы выручить.
   Прошептав молитву и призвав на помощь Ию-Заступницу, девушка отдернула полог.
   Ослепительное южное солнце било в распахнутое настежь окно, сверкал и переливался шелк подушек и покрывал, разбрасывала веселые блики золотая фигурная рама огромного -- в рост! -- зеркала. Странно, но среди этой вызывающей роскоши Лев Ич-Тойвина смотрелся не хуже, чем на вороном жеребце, в доспехе и при сабле. Красивый, уверенный в себе мужчина -- из тех, за какими дуры-девки стаями бегают. Сорок восьмой женой, говоришь?
   -- Ну и зачем? -- спокойно спросила Мариана.
   -- Неужели ты не поняла? -- Тонкие дуги бровей насмешливо изогнулись. -- Я хочу тебя, вот зачем. Ты так не похожа на наших женщин.
   -- Вот чудо-то, а я тебя совсем не хочу, -- Мариана поразилась собственному спокойному голосу. -- И учти, я благородной крови! Я вассал короля Таргалы, и ты не смеешь принуждать меня против воли.
   -- О да, конечно! -- Быстрая улыбка скользнула по четко очерченным темным губам. -- Я и не сомневался, что ты благородной крови. Каждое твое движение, каждый взгляд, каждое слово свидетельствуют о благородстве. Твой король -- просто слепец, раз не заметил у себя под носом такое сокровище! Но я -- я и заметил, и оценил. Я не поступлю с тобою бесчестно. Ты прекрасна, северянка, и ты достойна стать моей женой и матерью моих детей. Соглашайся! Клянусь Светом Господним, ты не пожалеешь. Я знаю, что нужно женщине, поверь, я сумею тебя порадовать.
   Ни за что, хотела крикнуть Мариана, но в последний миг удержалась. Чем больше будет она ерепениться, тем меньше останется надежды на побег! Время... время и свобода ходить здесь, вот что ей нужно! Девушка выдавила фальшивую улыбку:
   -- Ишь какой быстрый! А скажи, у вас что, так вот принято: схватил, уволок -- и замуж? Ни сватов, ни подарков, ни благословения родительского?
   -- Будут тебе подарки! -- Женишок довольно улыбнулся. -- Чего ты хочешь, о роза души моей?
   Чтобы ты сдох, подумала Мариана. Можно -- быстро и легко: я не кровожадна.
   -- Я же сказала: родительского благословения! Или ты хочешь, чтоб я душу свою погубила?
   -- Это хорошо, что ты богобоязненна. Но не бойся: нас благословит Святая Церковь. Между прочим, как зовут тебя, о прекрасная?
   Спохватился!
   -- Мариана. А... тебя? Прости, не запомнила.
   -- Ты можешь звать меня просто Ферхади. Но это -- наедине; при людях же у нас принято обращаться к мужу "господин мой", и лучше тебе запомнить это накрепко.
   Видимо, что-то отразилось на лице Марианы, потому что Ферхади встал, шагнул к кровати и навис над пленницей, сковав ее взгляд яростным взглядом.
   -- Строптивых жен у нас укрощают, Мариана. Подумай, чего ты хочешь больше: ласки или плетей.
   И вышел, оставив "розу души своей" одну.
  
   5. Мариана, девица из благородной семьи
  
   Мариана быстро убедилась, что чары защищают соблазнительно распахнутое окно не хуже решетки, дверь заперта снаружи, а зеркало не скрывает потайной ход -- или же скрывает так хитро, что не ей открыть. Разуверясь в возможности немедленного побега, девушка решила заняться собой. Благо, на столике у зеркала нашелся не только гребешок, но и много чего еще...
   Ферхади пришел, когда Мариана распустила косу и начала расчесываться. Остановился у двери, выдохнул восхищенно:
   -- Как ты прекрасна, северянка! Не волосы -- чистое золото!
   Вам, ханджарам, только золото и подавай, раздраженно подумала Мариана. Но от себя не скроешь: похвала пришлась ей по сердцу. Мариану еще ни один мужчина не называл красивой, никогда, сколько помнила она себя. А уж тем более -- прекрасной.
   -- Однако я виноват перед тобой: не дело моей невесте обходиться без помощи служанок. Я пришлю тебе женщину, искусную в причесывании. И еще двоих, помочь одеться. И...
   -- Погоди! Пока тут еще нет толпы служанок, я хочу спросить.
   Лев Ич-Тойвина чуть заметно улыбнулся:
   -- Спрашивай, о роза души моей.
   -- Я приехала в Ич-Тойвин по делам Святой Церкви. И должна вернуться в Таргалу. Ты не боишься, что тебе придется держать ответ за неисполненное мною?
   На краткий, почти незаметный миг улыбка превратилась в истинно львиный оскал. Но ответил ханджар спокойно:
   -- Не боюсь. Святая Церковь благословит нас и тем самым снимет с тебя долги. К тому же ты приехала в Ич-Тойвин не одна; твой спутник довершит дело. А ты запомни, северянка: Лев Ич-Тойвина не боится ничего и никого.
   -- Даже Господа?
   -- А что мне бояться Господа? Господа пусть боятся те, кто не чтит Его. -- Ферхади подошел к Мариане, заглянул в глаза. -- Что еще хочешь ты спросить?
   -- Мой спутник... я могу увидеться с ним?
   -- Конечно, о яхонт сердца моего! -- Как странно он говорит: словно сам насмехается над собственными словами. -- Когда ты станешь моей женой, тебе обязательно нужно будет с ним увидеться! Сама посуди: если твой рыцарь не будет знать, что оставил тебя в надежных и любящих руках, как сможет он спокойно вернуться домой? Впрочем, долго ждать встречи не придется, не волнуйся. Завтра день святой Анель, покровительницы супружеских уз, лучшего времени для свадьбы и желать нельзя.
   -- Завтра?!
   -- Не бойся, времени хватит. Уже к нынешнему вечеру все будет готово.
   Почему-то Мариана подумала, что Ферхади прекрасно понимает: она вовсе не торопится стать его сорок восьмой женой. Понимает и получает удовольствие, делая вид, что у них все слажено-сговорено, а невеста только и мечтает очутиться в его постели. Ты ничего не сможешь сделать, говорили его насмешливые глаза, и легкая улыбка, и весь до тошноты самоуверенный вид. Ты моя. Я захотел тебя -- и уже завтра получу в полное свое владение. Такие дела у нас делаются быстро, и не надейся, что кто-то здесь станет спрашивать твоего согласия. Попробуй только не согласись.
   А вот попробую!
   -- Ты обещал мне благословение.
   -- И оно будет, -- спокойно подтвердил жених.
   -- Брата провозвестника.
   -- Ты хочешь именно его?.. Хорошо. -- Императорский родич пожал плечами с таким видом, словно просьба невесты была сущим пустяком. А впрочем... может, это и вправду для него пустяк, подумала Мариана. Ну что ж, по крайней мере, брату провозвестнику она сможет сказать, что вовсе не хочет замуж за этого... этого!
   -- Так что готовься к свадьбе и не тревожься ни о чем. -- Ферхади окинул девушку жарким, восхищенным и бесстыдным взглядом -- таким, что у нее заполыхали не только щеки, но и лоб и даже, кажется, уши! -- кивнул и вышел.
   Мариана зашвырнула гребешок в угол, пнула свалившуюся с кровати подушку и метнулась к окну. Густой, словно смола, воздух заставил остановиться в шаге от свободы. Нечистый бы побрал все эти чары! Заперта, как в клетке!
   И если не вырваться до свадьбы, так всю жизнь в клетке и просидишь.
   Но ты ведь вырвешься? Правда?
   Когда в ее клетку влетели пестрой стайкой обещанные Ферхади служанки, Мариана встретила их со спокойной, вежливой, немного грустной покорностью. А покрасневшие глаза... Что ж, невесте простительно оплакать девичество. Прекрасная северянка с удовольствием позволила омыть себя пахнущей розами теплой водой, одеть в скромное белое платье, подкрасить ресницы и брови, уложить волосы в перевитый белыми лентами венок из двух кос, -- а интересная прическа, надо запомнить! После чего, под восхищенный щебет встав перед зеркалом, невольно ахнула.
   Она и вправду была хороша. Пожалуй, почти так же хороша, как святая Юлия на стене часовни в Белых Холмах! Девушка отогнала святотатственную мысль, но на смену ей пришла другая, не менее нескромная: видел бы Барти! Мариана сердито отвернулась от зеркала... и замерла, столкнувшись взглядом с женихом.
   Ферхади глядел на нее с откровенным восторгом. И Мариана вдруг с ужасом поняла, что этот его восторг ей приятен. Он казался чище давешнего бесстыдного взгляда. Чище, искреннее и... душевнее?
   А ведь такого я могу его полюбить, замерев сердцем, подумала Мариана. И вот тогда мне только и останется, что умереть от позора...
   Но тут восхищение Ферхади сменилось деловитой собранностью, и наваждение отпустило девушку. Они враги, и "жених" понимает это не хуже "невесты". И сейчас их ждет, похоже, решающий бой.
   -- Пойдем со мной, Мариана.
   Даже не будь в его голосе неприкрытого приказа, Мариана и не подумала бы спорить. Не в ее привычках уклоняться от схватки!
   Но схватки не вышло. Лев Ич-Тойвина уничтожил врага одним точным ударом.
   Оказывается, Барти все это время был рядом. Все время, пока она представляла, как рыцарь ищет ее, и строила планы спасения, и ждала, и надеялась, -- он лежал через стену от нее, в соседней комнате. И похититель даже не озаботился запереть дверь: к чему, когда у пленника дыхание-то разглядеть можно разве что чудом... только потому, что раздет, и прикрывает его лишь небрежно накинутая простыня, а одежда и оружие аккуратно сложены рядом...
   Ферхади поддержал девушку под локоть, сказал сочувственно:
   -- Он спит, всего лишь спит. Так же, как спала ты, когда тебя привезли сюда. Просто с тебя сняли чары, а с него нет.
   Мариана прислонилась к стене, выдавила:
   -- Зачем?..
   Острый взгляд впился в ее глаза, в только что нежном голосе зазвенела сталь.
   -- Я не знаю, северянка, почему ты хочешь благословения именно брата провозвестника. Но ты получишь его, как подобает счастливой невесте. И выкинь из головы мысли о побеге. Он-то, -- ханджар мотнул головой в сторону распростертого на шелке покрывал рыцаря, -- никуда не убежит. Или тебе все равно, что станет с ним?
   Мариана сама не поняла, чего хотела: кинуться ли к Барти, вцепиться ли в волосы ненавистному жениху... Но, чего бы ни хотела, Ферхади не дал ей такой возможности. Перехватил руки, стиснул, прижал к стене: вроде и не сильно, а не дернешься.
   -- Пусти, -- прошипела Мариана.
   Он рассмеялся... Свет Господень, рассмеялся!
   -- Где ты видела, о прекрасная, чтобы лев упускал свою добычу? Ты моя, пойми это наконец, моя!
   -- Да какой ты лев! Ты, ты... гиена, вот ты кто! Смрадная, трусливая гиена! Ты взял нас чарами, подло и трусливо, сонных, потому что в честном бою Барти сделал бы тебя тремя ударами! Даже одним, куда гиене против рыцаря!
   -- Ты его любишь, -- уверенно заключил Ферхади. -- Я так и думал. Ну ничего. Ты чиста, я знаю, а девичьи влюбленности не в счет. Очень скоро, северянка, ты полюбишь меня. И не бойся за своего рыцаря. Я не мщу проигравшим врагам, победы с меня достаточно. Как только ты станешь моей женой, с него снимут чары. Он уедет из Ич-Тойвина свободно, без урона для себя. Обещаю.
   Мариана не замечала, что по щекам ее текут слезы, -- пока Ферхади не достал платок и не вытер их. "Ты его любишь", -- вновь и вновь звучало у нее в ушах. Ты. Его. Любишь. Его.
   Барти.
   -- Так что, Мариана, пойдешь ты за меня?
   Еще бы. Достаточно того, что из-за ее дурости Барти оказался там, куда вряд ли отправился бы по своей воле. Но если выйдет так, что своей глупой клятвой она притащила его на смерть... даже не клятвой, нет! Гордостью... гордыней! Ведь Барти прав был: клятва ее исполнилась почти сразу, в точности так, как она обещала. А она не захотела увидеть знака Господнего... боялась, дура, что над ней смеяться станут! А теперь?
   "Ты его любишь", вот что теперь. Можешь заплатить за его жизнь своей свободой. А можешь... а ничего больше не можешь. Он прав, ее клятый жених, кругом прав. Почему, ну почему она не поняла сама? Раньше? Пока еще можно было хоть что-то сделать? Хотя бы сказать...
   Дура.
   Дважды, трижды дура! Да с чего она взяла, что рыцарю нужна ее любовь?! Может, и к лучшему, что они расстанутся вот так. Что можно будет помнить хорошее... Что он не успел оттолкнуть дуру-девку холодным "ты не нужна мне"!
   -- Поклянись, -- ее голос звучал жалко, так жалко, что она и договаривать не стала. Но Ферхади понял.
   -- Я клянусь Светом Господним и спасением души своей, что рыцарь покинет мой дом невредимым сразу после нашей свадьбы. -- Лев Ич-Тойвина задумался на несколько мгновений и продолжил: -- Я клянусь также, что не причиню ему вреда и позже, если только сам он не станет злоумышлять против меня. И, разумеется, если не начнется война.
   -- Какая война? -- Мариана сама удивилась, услышав свой вопрос: будто сейчас ей есть дело до их глупых войн!
   -- Ну мало ли, -- усмехнулся ханджар. -- С самого вашего отложения каждый император мечтает вернуть Таргалу. Так почему бы сиятельному Омерхаду не перейти от мечтаний к делу -- как раз при нашей с рыцарем жизни? Клятва должна предусматривать все, иначе как можно ей верить?
   Да уж, невольно согласилась Мариана. Вот отличие клятвы мужчины и воина от клятвы глупой девчонки. Предусмотреть все, а не ляпнуть в запале, а потом расхлебывать... или, что хуже, втравить других расхлебывать...
   -- Пойдем, Мариана. -- Ферхади, видно, заметил, что взгляд невесты то и дело возвращается к пленнику. Он приобнял северянку, крепко сжав локти: не как жених и не как пленитель, а просто чтобы не дать девушке упасть, оторвал от стены и силой развернул к двери. -- Знаю, я тебя расстроил. Но зато уберег от необдуманных поступков. А для того и потребен жене муж, чтобы защищать от всего, даже от ее собственных глупостей.
   Я должна бы разозлиться, подумала Мариана. Но, верно, я поумнела за последний месяц. Ты прав, и Барти согласился бы с тобой. Он тоже берег меня от моих собственных глупостей.
   Вот только берёг -- по-другому.
  
  

О ПУТЯХ В ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

  
   1. Брат провозвестник Светлейшего Капитула
  
   Когда брат провозвестник выслушал очередной доклад сестры Элиль, рассказ о сожжении мрачников заинтересовал его куда больше, чем дерзкий ответ, что получил от Марианы благородный Ферхад иль-Джамидер. В конце концов, жаркий нрав Льва Ич-Тойвина -- не новость, а вот возможности гномьих зерен...
   Святой отец задумчиво размял пальцы, поглядел на ждущую указаний сестру:
   -- Завтра будь осторожна. Намекни Мариане, что глупо дерзить высокородным господам в чужой стране. Если Лев Ич-Тойвина вновь почтит ее своим вниманием... Лучше бы, конечно, ему понять, что на ней свет клином не сошелся, но... В общем, постарайся сделать так, чтобы они расстались мирно.
   -- А лучше вовсе не встречались?
   -- Воистину, -- кивнул брат провозвестник. -- Ступай, сестра, и да будет с тобой сила Господня.
   А вот с рыцарем, продолжил про себя, завтра же надо заканчивать. Конечно, для лучшего эффекта потребны еще дня три-четыре, но в целом игра сделана. Сьер Бартоломью присягнет Святой Церкви, отдаст драгоценные зерна, -- а после пусть хватает Мариану в охапку и проваливает в свою Таргалу как можно скорее. В пока еще свою... Губы брата провозвестника тронула легкая улыбка.
   От которой наутро не осталось и следа.
   Брат провозвестник считал, что достаточно знает буйный норов Льва Ич-Тойвина. Но, Нечистый бы побрал то, что болтается у благородного Ферхади между ног и временами заменяет ему голову, такой наглости от своего духовного сына он не ждал! Прямо из гостиницы, не смущаясь свидетелей, похитить двух паломников, да еще принятых одним из членов Капитула... Впрочем, осадил себя брат провозвестник, об этом Ферхади мог и не знать. Даже скорей всего не знал. Что отнюдь не делает его наглость простительной. В конце-то концов, начальнику императорской стражи не к лицу уподобляться молокососам, похищающим свою первую невесту. Его удаль и без того всем известна.
   И что он нашел в белобрысой таргальской пигалице?! Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина, прямой потомок двух величайших императоров Хандиары: Ферхада Собирателя и Джамидера Строителя! Обласканный милостями владыки удалец, за которого с радостью пошла бы любая красавица империи, побежала бы, только помани!
   Ярость сменялась недоумением, недоумение -- яростью, а планы, тщательно выверенные, выпестованные, заветные планы со свистом летели в тартарары. Подумать только -- судьба Капитула, Церкви, империи, война или мир... корона Таргалы, наконец! А на другой чаше весов -- бесшабашный удалец, умеющий только драться и любиться, и глупая девчонка! И они, прах их забери, перевешивают! Неужто низменная плотская страсть в глазах Господа стоит выше судеб властителей и королевств?!
   Брат провозвестник метался по кабинету, путаясь в рваных, отчаянных мыслях. Секретарь вежливо заворачивал посетителей, переносил на "может быть, завтра" давно назначенные встречи, сам читал доклады и почту, дабы не упустить истинно важное. Но что, что, ЧТО могло быть сейчас важнее внезапной страсти Ферхади к северянке, никчемного, глупого чувства, пустившего насмарку всю игру святого отца?!
   К полудню брат провозвестник подуспокоился, собрался с мыслями и принял наконец решение: выложить благородному Ферхади если не всю правду, то хотя бы часть ее и добиться освобождения сьера Бартоломью именем Святой Церкви. Осталось решить, как будет лучше: вызвать духовного сына сюда, пред строгие очи, или по-отечески навестить его дома.
   -- Святой отец, -- в приоткрытую дверь тенью проскользнул растерянный секретарь. -- Тут письмо...
   К Нечистому все письма, едва не рявкнул брат провозвестник. Но Ирти не стал бы беспокоить хозяина по пустякам. Священник выхватил из подрагивающей руки лист дорогой бумаги, пробежался глазами по вязи строк. Перечитал.
  
   "Ферхад иль-Джамидер, слуга Господа и Святой Церкви, щит сиятельного Императора в Ич-Тойвине, умоляет духовного отца своего о даровании напутствия и благословения.
   В день святой Анель, покровительницы супружеских уз, намерен я взять за себя женой Мариану из Таргалы, деву чистую и богобоязненную, и прошу благословить невесту и союз мой с нею, как заповедано Господом нашим и Церковью Святой.
   С тем остаюсь покорный сын Церкви, Ферхад иль-Джамидер".
  
   Овальная печать с оскаленным львом, известная всему Ич-Тойвину, оттиснута непривычно косо. Волновался, дрогнула рука.
   Брат провозвестник витиевато выругался. Ай да Ферхади! Немного же ему понадобилось времени, чтобы окрутить таргальскую скромницу.
   Ну что ж, все складывается как нельзя лучше.
   -- Вели готовить карету, Ирти, и быстро! Я еду немедленно.
   "Немедленно" в устах брата провозвестника было словом редким, и оттого сопровождаемые им приказы исполнялись с утроенным рвением. Когда светлый отец, переодевшись согласно предсвадебному канону и собрав необходимое, спустился вниз, запряженная четвериком карета уже ждала, и служка бдил, готовясь распахнуть дверцу, и кучер держал вожжи в приподнятых руках, дабы тронуть коней по первому слову господина.
   -- В дом начальника императорской стражи Ич-Тойвина, -- скомандовал брат провозвестник. Прилюдно светлый отец старался называть своих духовных чад сугубо официально, избегая родовых титулов, личных прозвищ, а тем паче сокращенных имен. Посторонним совсем не обязательно знать, с кем из паствы он накоротке, а кого едва терпит.
   Весь не слишком длинный путь брат провозвестник просидел, откинувшись на мягкую спинку сиденья и закрыв глаза. Лицо его было безмятежно, а в голове зрели детали нового плана.
   Благородный Ферхад иль-Джамидер, вопреки обыкновению, встречал духовного отца на ступенях крыльца. Ждал, значит, с нетерпением, кивнул собственным мыслям брат провозвестник. С таким нетерпением, что даже не подумал соблюсти хотя бы видимость привычного ленивого равнодушия. Лев Ич-Тойвина и впрямь потерял голову от любви к северянке. Хорошо.
   Ферхади почтительно принял благословение и сам распахнул дверь перед дорогим гостем. Провел в домашнюю часовню. Брат провозвестник в который раз восхитился мастерству древних строителей: солнечный свет не уходил отсюда с рассвета до заката, и вовсе не широкие витражные окна были тому причиной, а заметные только искушенному глазу зеркальные световоды, проложенные в толще стен и потолка. Храмы Капитула строили так же; но здесь, благодаря небольшому размеру часовни или утраченным позже секретам, свет не падал на молящихся безжалостно и беспристрастно, а окутывал их мягким ласковым облаком. Истинно Свет Господень, несущий радость и умиротворение...
   Мариана вошла почти сразу после них, неслышной тенью, в сопровождении пожилой неторопливой служанки. Впрочем, та тут же выскользнула за дверь, и в часовне остались жених, невеста и священник.
   Однако непохоже, подумал светлый отец, чтобы девица так уж рвалась замуж. Искусанные губы, заплаканные глаза. Пальцы нервно мнут подол белого платья. Но послушна: по одному знаку Ферхади подошла, встала с ним рядом; да ведь под благословение силой и не приволочешь.
   Брат провозвестник улыбнулся единственно возможному объяснению. Он уже не сомневался, что уйдет от Льва Ич-Тойвина с добычей.
   Жаркое послеполуденное солнце дробилось в изображающем райский сад витраже, бросало на белое платье невесты золотые блики, изумрудные тени. Добрый час, славное предзнаменование.
   -- Сын мой Ферхад, дочь моя Мариана! Именем Господа и святой Анель, властью Церкви, силой закона вы станете завтра мужем и женой. У вас еще будет ночь для молитвы и размышления, я же должен дать направление вашим думам и наставить вас, дабы не совершили ошибку. Подумайте, чада мои, готовы ли вы любить друг друга и оберегать, и делить горе и радость, и быть вместе в дни благополучия и в дни невзгод. Подумайте, насколько сильно в вас желание подарить этому прекрасному миру ваших общих детей, и трудиться ради их счастья, и взрастить их для Света Господнего. Подумай, сын мой Ферхад, найдет ли жена твоя в тебе опору и защиту; подумай, дочь моя Мариана, найдет ли муж твой в тебе ласку и послушание...
   Губы девушки дрожали все сильнее, Ферхади хмурился, и никак эти двое не были похожи на счастливую пару. Брат провозвестник читал по памяти накрепко затверженный канон, мысли же его тем временем крутились вокруг стоящих против него двоих -- и третьего, который наверняка где-то здесь, в старинном, выстроенном в неспокойные времена и потому почти неприступном доме рода иль-Джамидер, младшей законной ветви потомков святого Джамидера Строителя.
   Но вот сказаны последние слова напутствия, теперь надо исповедать молодых, а там уж и благословить. Если на исповеди не вскроется ничего, что может воспрепятствовать их союзу. Ну что ж, Лев Ич-Тойвина, расскажи, что ты сделал, дабы оно не вскрылось...
   -- Теперь же, чада мои, пришло время истины, и вы поведаете мне о помыслах своих и обстоятельствах, дабы мог я понять волю Господню и объявить ее. Идем, сын мой. А ты, дочь моя, молись покуда.
   Чары неслышимости на исповедальне лежали отменные, и это была не последняя причина, почему брат провозвестник так любил этот дом и эту часовню, -- любил еще при отце нынешнего хозяина, уделявшем политике куда большее внимание, чем его отважный наследник. Мало где удается сосредоточиться на главном, не тревожась о мелочах, способных разрушить самый гениальный план. Светлый отец и его духовный сын сели друг против друга на жесткие дубовые скамьи; Ферхади молчал, с похвальной твердостью выдерживая острый взгляд священника.
   -- Рассказывай, сын мой, что за, -- брат провозвестник брезгливо поморщился, -- выкрутасы? Начальник императорской стражи -- и похищение подданных Таргалы! Мало вокруг тебя девиц?
   -- Подумаешь, Таргала, -- истинно по-львиному фыркнул Ферхади. -- Вот если б я их в Таргале похитил; а так -- да кто концы найдет! Утонули в море, заблудились в пустыне, попались разбойникам...
   -- Разбойник в данном случае ты, о благородный Ферхад иль-Джамидер, щит сиятельного императора в Ич-Тойвине. Ты хоть знаешь, что сьер Бартоломью и его юная спутница были под моим покровительством?
   -- Теперь знаю, но что это меняет? Я хочу эту девушку, светлый отец. И не говорите, что вам она тоже нужна! Ваша единственная любовь -- политика, Мариана там никто.
   Священник тонко улыбнулся:
   -- Лев Ич-Тойвина предлагает говорить начистоту?
   -- Да. -- Ферхади едва сдержал неподобающее словцо, и гость не преминул показать, что заметил и оценил.
   -- Хорошо, благородный Ферхад иль-Джамидер, давай начистоту. Тебе нужна эта девушка? Видит Господь, я тебя понимаю! А мне нужен мужчина, что был с нею. Ведь он тоже у тебя, не отпирайся. Иначе, я мыслю, ты не заставил бы девицу стать твоей. Чем застращал, признайся? Я слышал, со времен твоего достойного батюшки подвалы сохранились в неприкосновенности?
   -- Да, он здесь, -- дерзко согласился Ферхади. -- И Мариана сейчас его спасает, верно. Хотя, видит Господь, спасать не от чего. Какие подвалы, светлый отец, к чему? Рыцарь всего лишь под заклятием сна, и я вовсе не собирался марать руки о беспомощного пленника. Я не зверь: я обещаю, а не запугиваю. Да, я пообещал Мариане жизнь рыцаря, и она сочла цену немалой. Ну и что? Я люблю ее, а она полюбит меня. Уж я постараюсь, чтобы полюбила!
   -- Откровенно говоря, ты увел его у меня, как лев уводит добычу из-под носа волка! -- Брат провозвестник укоризненно покачал головой, и хозяин дома ответил ему коротким смешком. -- Но все к лучшему; теперь он будет обязан мне свободой. Для начальника императорской стражи Ич-Тойвина не составит труда помочь своему духовному отцу в таком пустяке, верно?
   -- Я поклялся Мариане, что рыцарь выйдет из моего дома невредимым после нашей свадьбы.
   -- Только из дома?
   -- Я не нуждаюсь в столь мелочных уловках, -- Ферхади презрительно усмехнулся. -- Я не держу против него зла. К тому же для Льва он оказался слишком легкой добычей. Из моего дома, из Ич-Тойвина, из империи -- куда угодно. Только без Марианы. Если вам надо, чтобы свободу он получил от вас, -- берите его, но только после свадьбы. Клятва есть клятва.
   Некоторое время светлый отец молчал. Не то чтобы ему требовалось подумать: все оказалось именно так, как он и ожидал. Но к чему показывать встревоженному Ферхади, насколько легко духовный отец может повернуть дело в нужную сторону? Пусть поволнуется, ему полезно.
   -- Хорошо, -- наконец кивнул брат провозвестник. -- Я благословлю ваш союз. Больше того, я помогу девице принять судьбу с должным смирением. Но с рыцарем я поговорю этой же ночью. Приставь к нему стражу, Ферхади, и сними чары. Пусть он проснется в знаменитых подвалах твоего батюшки. Пусть он успеет понять, что надежды нет. Мне нужна его благодарность. Очень нужна.
   -- Не сказал бы, что это достойно, -- нахмурился Лев Ич-Тойвина. -- Я клялся Мариане, что не причиню ему вреда. Что после нашей свадьбы он покинет мой дом невредимым.
   -- Так и не причиняй. Разве немножко страха можно назвать вредом? Только страх, ничего больше. Ты ведь не собирался, надеюсь, звать его гостем на свадьбу?
   Лев Ич-Тойвина расхохотался.
   -- Свет Господень, я что, похож на слабоумного?!
   С какой стороны посмотреть, улыбнулся брат провозвестник.
   -- Я собирался потратить на него полчаса после свадьбы, -- сообщил Ферхади. -- Объяснить, что Мариана теперь моя, и выпроводить из Ич-Тойвина. Даже охрану бы дал до Ингара. Но раз он так вам нужен -- забирайте. Только завтра. Клятва есть клятва. И передайте, чтобы не задерживался здесь. Дня ему хватит закончить свои дела?
   Брат провозвестник задумчиво размял пальцы. Завтра...
   -- А что, Ферхади, сиятельный владыка почтит вашу свадьбу своим присутствием?
   -- Я надеюсь на это. -- Щит Императора горделиво расправил плечи. Что-что, а эта его надежда имела под собою весьма твердое основание: начальника своей ич-тойвинской стражи сиятельный отличал поболе других, и отнюдь не как родича. Владыки ценят верность, а Лев Ич-Тойвина верен императору безоглядно.
   -- Вот что я предлагаю, Ферхади. Пусть этой ночью рыцарь проснется в самой темной камере твоих подвалов и промается там неизвестностью, покуда Мариана не станет твоей. А после свадьбы я выведу его из твоего дома невредимым, как ты и обещал, и увезу к себе. Твоя клятва будет исполнена, и мои планы не пострадают. Я уже говорил тебе: мне нужна благодарность сьера Бартоломью. У меня для него поручение, которое не всякий возьмется выполнить.
   -- Опасное? -- благородный Ферхад иль-Джамидер заинтересованно подался вперед. -- Почему вы не попросили меня?..
   -- Потому что ты бережешь императора, сын мой, -- осадил удальца светлый отец. -- Я помню, Ферхади, как любишь ты опасные приключения, но ты нужен здесь. К тому же с поручением в Таргале лучше справится таргалец. Каждый хорош на своем месте, это верно для мира, но трижды верно для войны.
   -- А, так это связано с войной, -- оживился Ферхади. -- Нам нужен свой человек в стане врага?
   Нет, забавное все-таки зрелище: Лев Ич-Тойвина, возомнивший себя способным думать! Брат провозвестник любил эту игру: провести духовного сына за ручку по цепочке рассуждений, оставив ему самостоятельно домыслить последнее звено, и любоваться, как молодой остолоп, истинно доблестный лишь на поле боя и на ложе страсти, сияет от гордости за свою проницательность. В такие мгновения из Ферхади хоть веревки вей, хоть коврики плети.
   -- Именно. Так что, сын мой, сделаешь ли ты так, как я прошу?
   -- Ради Святой Церкви и сиятельного нашего императора -- сделаю.
   -- Вот и славно. Благословляю тебя, чадо, на любовь и счастливую жизнь с девой Марианой из Таргалы, ибо не вижу препятствий для вашего брака.
   -- Благодарю, -- доблестный муж склонил голову, но духовник успел углядеть по-мальчишески счастливую улыбку. Надо же, совсем от любви ошалел.
   -- Иди, чадо, и пришли сюда деву Мариану.
   В полутьме исповедальни Мариана казалась призраком. Только и есть живого, что дрожащие губы и умоляющие глаза.
   -- Дочь моя, -- сочувственно проговорил брат провозвестник, -- ты ведь его не любишь?
   Мариана хотела ответить -- и разрыдалась.
   -- Плачь, дочь моя, плачь. -- Священник усадил девицу с собою рядом, возложил ладонь на белобрысую голову, осторожно погладил. Усмехнулся: верно, Ферхади эти волосы иначе как золотыми не называет. -- Плачь, тебе станет легче. Благородный Ферхад иль-Джамидер -- мой духовный сын, я хорошо его знаю. Он всем хорош: умен, отважен, честен; но от женской красоты, увы, шалеет.
   -- Хороша честность, -- сквозь судорожные всхлипы выдавила Мариана. -- Он же... он...
   -- Я знаю, знаю, -- покивал светлый отец. -- Ферхади признался мне в содеянном. Он полагает, что любовь его извиняет.
   -- А вы?
   -- Человек ходит, чадо, Господь водит. И хоть порой не в силах людских понять помыслы Его, волю Его мы прозреваем в жизни своей. Не бывают никчемными ниспосланные нам испытания.
   Мариана вытерла глаза рукавом платья, вскинула голову.
   -- Но я... я сэра Барти люблю, светлый отец. И всегда любить буду.
   -- А он любит ли тебя, чадо?
   Брат провозвестник почти уверен был в ответе: его беседы с рыцарем и болтовня таргальской девчонки с сестрой Элиль давали картину вполне ясную. Разве что два голубка господних успели объясниться вечером перед похищением...
   -- Не знаю, -- вздохнула Мариана.
   -- А хочешь ли знать? -- вкрадчиво спросил священник.
   Мариана не смогла ответить. Брат провозвестник словно воочию видел, как рвется надвое ее душа, не зная, надежду предпочесть или уверенность. Да ведь ответ и не требовался, достаточно вопроса. Вопроса -- и короткого замечания, в котором не будет ни слова лжи.
   -- Мы о многом говорили с рыцарем, дочь моя. Но о любви не было сказано ни слова.
   А то, что твой сьер Барти -- не из тех, кто обсуждает свою любовь, тебе знать не обязательно. Привыкни к мысли, что ты ничего не потеряла.
   -- Ты ведь дала клятву, дочь моя. Как видно, Господь счел, что прежние твои свершения по плечу были бы и рыцарю. Но спасти товарища от неминуемой гибели ценой собственного замужества уж точно никто из них не смог бы.
   Мариана вспыхнула.
   -- Крепись, дочь моя. Такова воля Господня. За жертву эту Господь тебя вознаградит.
   -- Но, святой отец, я...
   -- Ты не можешь спорить с Господом, чадо. И я не могу. Но дабы жертва твоя не оказалась пустой, я сам прослежу за благополучным отъездом сьера Бартоломью домой. Это ведь тебя утешит, верно?
   -- Да, -- прошептала Мариана. -- Благодарю вас, отче. Утешит...
   -- А мой тебе совет -- постарайся если не полюбить своего мужа, то хотя бы принять его. Поверь, он хороший человек.
   -- Я его ненавижу!
   Да, вот теперь душа твоя не рвется... теперь ты уверена. Ну что ж, это трудности Ферхади. Сам заварил, сам пусть и расхлебывает.
   -- Смирись, Мариана. Положись на Господа, и Господь тебя не оставит. И вот что еще запомни, чадо: Ферхад иль-Джамидер -- мой духовный сын, а значит, жены его -- мои духовные дочери. Если тебе понадобится утешение, ты можешь звать меня в любое время, Ферхади не будет возражать. А если хочешь передать что-нибудь сьеру Бартоломью или через него -- домой, то приготовь этой ночью и отдай мне завтра до свадьбы, когда приду я тебя напутствовать.
   Ну вот и просветлело лицо, и в глазах надежда. Такой тебя можно выпускать пред ясные очи будущего супруга.
   -- Я... я передам, да... я знаю, что. Благодарю, отец мой!
   -- Вот и славно. Благословляю тебя, чадо, на супружескую жизнь. Пойдем.
   Льву Ич-Тойвина хватило характера не метаться по часовне, уподобляясь льву в тесной клетке зверинца. Но напряженное лицо и сжатые на парадном поясе побелевшие пальцы ясно говорили о нетерпении, с которым жених ждал возвращения невесты. Получи свою девицу, мысленно улыбнулся брат провозвестник. Получи и возрадуйся. И запомни, сколь многим обязан духовному отцу.
   -- Сын мой Ферхад, дочь моя Мариана! Именем Господа и святой Анель благословляю вас на принятие уз супружеских, и на жизнь в любви и согласии, и на счастливое многочадие.
   Ферхади взял Мариану за руку и с трудом удержал на лице подобающее спокойствие. Ладонь девушки была ледяной.
  
   2. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же -- дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Думал ли Анже, следя в своих видениях за свадебным путешествием принцессы Марготы, что и года не пройдет, как доведется ехать в Славышть наяву? И тоже -- в свадебном поезде. Пусть три века с лишним прошло, и не таргальская принцесса уезжает женой в Двенадцать Земель, а король Таргалы едет туда за невестой, и давняя вражда двух соседних королевств сменилась крепкой, многажды скрепленной родством дружбой. Пусть -- дорога все та же, разве что села подросли и трактиров побольше стало. И если тогда в глаза бросались следы войны, то ныне -- приметы долгого мира. Обихоженная земля, сытые ленивые псы на деревенских улицах, непугливые путники. Девушки, бросающие молодому королю цветы...
   Свадебный поезд растянулся по дороге исполинской гусеницей. Королевские кирасиры -- на сей раз белая рота, можно не опасаться, что кто-нибудь опознает в новом королевском порученце недавнего младшего конюха. Карета отца Ипполита, карета придворного лекаря -- вместительная, настоящий дом на колесах, королевская карета -- пустующая. Молодой король ехал верхом, рядом с ним держались Анже и неизменный Бони. Анже открыто был представлен как протеже графа Унгери, что ввергло двор в нешуточное недоумение. Одни сочли вполне понятным, что ловкий юноша шпионит для графа, другие им возражали: мол, шпиона капитан тайной службы не стал бы открыто связывать со своим именем. Но опасались на всякий случай все.
   -- При тебе, -- усмехался король, -- никто не сболтнет лишнего. И если впрямь раскроется заговор, никому и в голову не взбредет, что в том есть твоя заслуга.
   Анже не очень-то хотелось раскрывать заговоры. Куда лучше -- просто ехать верхом, болтать с Бони, иногда скакать в голову или хвост поезда с пустяковым поручением. Вечерами рассказывать королю о святом Кареле, а на дневках приноравливаться к тяжелому армейскому самострелу или сходиться с Бони на шпагах, изумляясь: оказывается, кое-что можешь! Но король был хмур, будто не на свадьбу едет; и его мрачное настроение мешало радоваться жизни. С Анже государь обращался дружески -- а вот на придворных частенько отрывался, и без лишней надобности его старались не тревожить. А уж когда к его величеству подходил отец Ипполит, Анже хотелось убежать и спрятаться -- и пугал его вовсе не королевский аббат.
   Сдерживать гнев Луи умел плохо, а отец Ипполит его несомненно гневил. Анже мог понять раздражение короля: мало приятного узнать, что кое-кто из собственных церковников поддерживает твоего врага. Но зачем же переносить вину некоторых -- на всех? Зачем отвечать скрежетом зубовным на пожелание доброго утра или покойной ночи? Ясно, что у самого смиренного терпение лопнет -- как лопнуло в конце концов у отца Ипполита.
   Начала ссоры Анже не застал. Первая ночевка под открытым небом, да еще в предгорьях, разбередила бывшего послушника, оживила воспоминания о дознании. Где-то здесь, в этих самых местах, искал ходы в Подземелье принц Карел. Изгнанный, опозоренный, лишенный всего -- мог ли знать он тогда, что худшее впереди? Мог ли подумать, что все-таки станет королем -- но заплатит за корону страшной ценой? Карел не хотел смерти отца, Анже видел. Видел и то, что тогда Святой Суд оправдал принца. И ясно, что нынешние обвинения Капитула -- лишь повод убрать непослушного короля.
   Ясно и то, думал Анже, что за тень снова пробежала между людьми и Подземельем. Раз империя готовится к войне, ей прямой резон рассорить Таргалу с гномами. Лишить оружия, отрезать от подземельных троп. А повезет -- так вовсе стравить, как в Смутные Времена, и прийти на готовенькое, подобрать разоренную бесхозную страну, как подбирают оброненный кем-то медяк.
   Анже не заметил, как выбрел на окраину лагеря. Ручей играл разноцветной галькой, за ручьем паслись кирасирские кони. Новый королевский порученец сел на берегу. Из-за пазухи выскользнула саламандра, ткнулась мордашкой в щеку. Анже погладил гребень любимицы, почесал нежную кожицу шеи. Мысли перескочили с королей прошлых на короля нынешнего.
   Совсем недавно Анже думал, что Луи похож на Карела. Теперь видел -- на Анри Лютого похож не меньше. Столь же яростен в гневе, так же больше доверяет себе, чем советникам. Два предка, святой и проклятый, боролись в нем, и неясно было, кто победит. Видит ли сам король, что творится с ним? Понимает ли?.. О святом Кареле он слушает, затаив дыхание...
   -- Вот ты где, -- рядом возник Бони. -- Насилу нашел! Ужинать думаешь или как?
   Саламандра скользнула на привычное место под курткой. Анже встал:
   -- Пошли. Что его величество?
   -- Опять с аббатом объясняются, -- махнул рукой паж. -- И когда светлый отче успокоится? За сговоренной невестой едем, а он все -- Элайя, Элайя! Свет клином! Да ничего, пока дойдем, утихнут.
   Однако, вернувшись к королевскому шатру, паж и порученец застали скандал в полном разгаре. Визгливый тенорок аббата разносился по лагерю:
   -- Сначала ты пренебрег советом Церкви, потом бросил в узилище людей Господних, а теперь...
   -- Какое еще узилище? -- пробормотал Анже. Бони неопределенно повел плечами.
   -- Теперь, -- перебил король, -- люди Господни раздувают войну и готовы привести захватчиков на родную землю! Это заповедал вам Господь?
   На скулах короля полыхал гневный румянец, аббат же, надувшись и даже, кажется, привстав на цыпочки, верещал:
   -- Наветы и измышления легче находят путь к сердцу твоему, чем отеческий совет!
   -- Наветы?! -- взревел король. -- Это -- наветы?
   И сунул под нос аббату какую-то бумажку. Отец Ипполит отшатнулся, король сгреб в кулак ворот белоснежной рясы:
   -- Читать умеешь, светлый отче? "Капитул Таргалы поддерживает воссоединение Золотого полуострова с материнским лоном империи" -- чьей рукой писано? "Да пребудет благословение Господне над истинным владыкой, мы же сделаем все, дабы Таргала приняла его бескровно", -- узнаёшь? Шкуры продажные!
   Бони присвистнул. Отец Ипполит задергался, беззвучно разевая рот, словно выдернутая из воды рыба.
   -- Это тебе Господь заповедал, -- король встряхнул плененного аббата, и Анже явственно услышал, как клацнули зубы, -- предавать? Значит, по-вашему, у святого Карела кровь на руках, а ты чистый? Да вся кровь, что прольется в этой войне, будет на тебе, мразь двуличная, прихвостень Нечистого, виселица по тебе плачет!
   Убьет, похолодел Анже. Видно, аббату пришла та же мысль: он закатил глаза и обмяк, не то изображая дамский обморок, не то и впрямь обеспамятев. Луи разжал руку, и светлый отец мешком осел к его ногам.
   -- Падаль, -- скривился король. Махнул охране. -- Отнесите к мэтру Гийо да скажите, чтоб до Славышти из своей кареты не выпускал. А то ведь не удержусь, придушу, Господи прости.
   Да, подумал Анже, у мэтра лекаря отцу Ипполиту самое сейчас место. Подобрал выпавшую из рук короля бумажку -- ту самую.
   -- Ваше величество, вы...
   Осекся, наткнувшись на яростный взгляд. Ох, не зря другие попрятались! Вон, даже Бони предпочел в сторонке переждать...
   -- Пойдем-ка, -- Луи дернул подбородком в сторону шатра. -- Джозеф, не впускать никого!
   Стоявший на карауле у шатра гвардеец молча отдал честь. Похоже, только Анже здесь и не знал, что в минуты королевского гнева рот надо держать закрытым...
   -- Испугался? -- спросил король.
   Анже пожал плечами. Что на это ответить, он не знал.
   -- Ну, прости, -- зло усмехнулся король. -- Что ты хотел?
   -- Вы уронили, -- Анже протянул письмо.
   Несколько долгих мгновений король молчал, и во взгляде его явственно читалось отвращение.
   -- Прочти, -- бросил, когда молчание стало почти нестерпимым. -- Ты поймешь. И, если сможешь... давно надо было тебя... короче, я хочу знать, кто и как это писал. Хоть и так понятно, но все равно.
   Анже подсел к светильнику, расправил тонкий лист. Но первые же строчки расплылись перед глазами, сменились видением...
  
   3. Луи, король Таргалы
  
   Луи откинул полог шатра, кинул:
   -- Ужин сюда, и вина подогреть!
   Он помнил: видения отнимают у Анже силы. А парень как застыл над проклятым письмом, так и сидит. Сколько времени прошло -- полчаса, час? Что видит он?
   С ужином в шатер просочился Бони, глянул вопросительно.
   -- Оставайся, -- кивнул король.
   Анже вздрогнул, открыл глаза. Отложил письмо, зачем-то вытер ладонь о штаны. Задрожали губы. Король торопливо спросил:
   -- Выпьешь?
   Бони, не дожидаясь ответа, налил горячего вина, сунул кубок товарищу. Ругнулся сквозь зубы: порученца била крупная дрожь, не столько выпил, сколько расплескал. Выдохнул:
   -- Ох и мерзость...
   Не про вино, понял король, -- про увиденное.
   -- Расскажешь?
   Анже протянул кубок:
   -- Еще налейте.
   Выпил залпом, не отрываясь. И начал рассказывать.
   Мерзость, соглашался Луи. Понятно, с чего парня трясет. Отцы монастырские его спасли когда-то, и одно дело узнать, что сам для них всего лишь орудие, а другое -- что всю Таргалу, от короля до последнего оборванца, ставят на кон, как стертый медяк. Натравливают людей на гномов, приписывая Подземелью собственные гнусные дела. Ищут на безлюдных побережьях удобные для императорского флота бухты. Подбирают среди городской стражи тех, кто откроет ворота врагу. И все это -- именем Господа!
   Что за счастье, думал король, послало им на пути Анже? И не только в даре дело -- ведь волей Церкви этот дар должен был обратиться против короны. Благо, бывший послушник понял: воля Церкви не всегда совпадает с волей Господа. А был бы на его месте кто другой?
   Но как же далеко зашел заговор! Они-то с Готье решили: отлучение короля -- самое страшное, что может ждать полуостров. А дело пахнет войной не только с империей, но и с Подземельем! Вот отчего гномы из столицы ушли...
   Бони разлил вино. Теперь выпили все.
   -- Мой король, -- спросил Анже, -- так вы правда ханджарских светлых отцов заодно с послом в тюрьму?..
   -- Правда. Думаешь, зря?
   Пожал плечами, опустил глаза. Думаешь, небось, что король твой не лучше Церкви? Грязное дело политика -- а ты, парень, не для грязи создан. Не удивлюсь, если отпустить сейчас попросишь.
   -- Наверное, не зря, -- тихо сказал Анже. -- Раз война...
   Ну спасибо, парень! Без шуток спасибо. Оказывается, и королю может легче стать от такого вот бесхитростного одобрения...
   -- Именем Господним нельзя обман прикрывать, -- добавил Анже. -- И кровь лить во имя Господа -- нельзя.
   -- Вот что, -- решился Луи, -- утром бери заводного коня и возвращайся в Корварену. Расскажешь все графу Унгери, и пусть он что хочет делает, но чтоб это кубло змеиное задавил. Понял?
   -- Я и сейчас могу, -- вскинулся Анже.
   -- Утром и с охраной. -- Луи свернул письмо, поколебавшись, отдал Анже. -- С собой возьмешь. Вдруг еще чего нароется.
   В предрассветных сумерках, когда лагерь только начинал просыпаться, королевский порученец выехал на ведущий к Корварене тракт. Безо всякой охраны, только с запасным конем в поводу. Не то чтобы он не доверял всем поголовно гвардейцам и кирасирам -- но слишком многое на кону, а осторожного и Господь бережет.
   Бони проводил товарища до тракта и вернулся в лагерь. Король, узнав о самоуправстве, только рукой махнул.
  
   4. Брат провозвестник Светлейшего Капитула
  
   Ирти перехватил карету в двух кварталах от дома Ферхади. Осадил игреневого жеребца у дверцы, перегнулся к уху хозяина, пробормотал чуть слышно:
   -- Вызов от императора. Немедленно.
   Переход от благостной расслабленности получился настолько резким, что на миг сдавило горло и ледяная рука скрутила кишки.
   -- Вели поворачивать, -- кинул секретарю брат провозвестник. -- Да со мной поезжай, понадобиться можешь.
   В который раз пожалел второй человек Светлейшего Капитула, что так и не завел осведомителя в ближайшем императорском окружении. И в который раз себя осадил: тот, кто сегодня шпионит для тебя, завтра будет шпионить за тобой, а если сиятельный владыка заподозрит нелояльность... нет, лучше уж неведение!
   Добрые кони летели к императорскому дворцу, а брат провозвестник торопливо перебирал в памяти события последних дней, столичные новости, вести из Таргалы, ич-тойвинские слухи и сплетни. Что привлекло мысли сиятельного, о чем пойдет разговор?
   Его ждали. Вызванного пред сиятельные очи встретил на крыльце младший секретарь. Торопливо провел узкими, для прислуги и тайных посетителей предназначенными, коридорами в малый кабинет, а это означало одно: повод для встречи настолько серьезен, что никто лишний знать не должен. Уже легче: их сиятельное величество император Омерхад Законник недовольство обычно изволят проявлять публично. Впрочем, милости тоже раздаются не здесь. Стоящий у дверей императорского кабинета сабельник зыркнул бдительным псом; брат провозвестник вошел, потупив взор, отвесил подобающе глубокий поклон и лишь потом осмелился поднять глаза.
   Малый кабинет отличался нарочитой строгостью обстановки. Стены обшиты красным деревом, шелк занавесей неярок, вместо ковра -- темная медвежья шкура, подарок таргальского посла. Ничто не отвлекало глаз от сидящих в тяжелых резных креслах против входа, от их готовых пролиться гневом или милостью сиятельных ликов. Вот только милостью не пахло... ой, не пахло! Два владыки Великой Империи, мирской и духовный, Помазанник Господа и Голос Его, смотрели на вызванного с равной суровостью. У ног императора растянулся его любимец, ручной леопард Верный. Он казался спящим, но кончик хвоста заметно подрагивал. По спине светлого отца пробежал неприятный холодок: когда нет видимых причин для недовольства высших, ждать можно любого подвоха, а доносы одинаково умело сочиняют и придворные, и слуги Господни. Знать бы, в чем оправдываться придется...
   Ровнешенько в тот миг, когда тишина стала невыносимой, заговорил глава Капитула:
   -- Вопрос к тебе имеем, чадо. Верно ли, что принимаешь у себя таргальского коронного рыцаря? Верно ли, что твоя прознатчица его спутницу по Ич-Тойвину водит?
   -- Верно, -- брат провозвестник склонил голову.
   -- И что тебе в том за корысть, чадо?
   -- Сей рыцарь как раз и привез те вести из Таргалы... -- начал объяснять брат провозвестник.
   Прервал его густой императорский бас:
   -- Не с каждым вестником так носятся.
   -- А уж коль вестник из вражеской страны... -- мягко дополнил Глас Господень.
   Брата провозвестника прошиб пот, и вновь зашевелились в кишках ледяные корявые пальцы. Однако сумел ответить, не дрогнув голосом:
   -- В том и замысел мой, чтобы рыцаря отторгнуть от клятвы королю, Святую Церковь не уважающему. Сьер Бартоломью Церкви добрый сын, а спутница его тем паче. И коль вернется он в Таргалу не королю Луи, а нам всецело верный...
   Леопард поднял голову и широко зевнул, клацнув зубами.
   -- Нет, -- махнул рукой их сиятельное величество Омерхад. -- Еще один верный в Таргале, если и вхожий к королю, то в толпе таких же рыцарей... Нет, светлый отец. Мы придумали лучшее применение вашему гостю.
  
   5. Сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы
  
   Голую спину холодил влажный камень. Дико, нещадно раскалывалась голова. Сэр Бартоломью потянулся ладонями к лицу; звякнули цепи, царапнули по запястьям грубо скованные браслеты.
   Рыцарь поморгал. Непроглядная темень -- такая, что впору поверить во внезапную слепоту. Что ж, если ему от души приложили по голове -- от такого, бывает, и слепнут. Но лучше пока думать, что вокруг темно. Обычный каменный мешок, тюрьма без окон и отдушин. Вот только с чего вдруг -- тюрьма?
   Кажется, пробуждаться с головной болью, не помня, что стряслось, становится его дурной привычкой. В прошлый раз, правда, это было в Подземелье, гномы тогда спасли и его и Мариану. Сейчас... это подземелье явно не гномье, и он здесь явно не на положении гостя. Рыцарь перевернулся на живот, прижался лбом к холодным камням. Ждать. Только ждать. В панике нет смысла. В мыслях о Мариане -- тоже. Надо ждать. Рано или поздно кто-нибудь придет и скажет, за какие заслуги добропорядочный паломник лег спать в гостинице, а очнулся незнамо где в цепях. И что с Марианой -- тоже, быть может, скажет. Тогда и поглядим.
   Ждать пришлось долго. Невыносимо долго. Уже и голова почти прошла, и глаза притерпелись ко мраку настолько, что получалось различить собственные пальцы, если поднести вплотную к лицу. Рыцарь уже размялся, насколько позволяли цепи, всесторонне обдумал сложный вопрос "сразу драться или сначала выслушать" и принял решение в пользу "выслушать". Для верности, впрочем, намотав цепь на кулаки и проверив, насколько хорош получится замах.
   Но, когда отворилась дверь и в камеру вошли, когда узник притерпелся к свету факела и разглядел вошедших, все мысли до единой вылетели из его головы.
   Никак он не ожидал увидеть здесь именно этого человека.
   Брат провозвестник воткнул факел в скобу на стене, подошел к узнику. Стража -- два сабельника в форме императорской стражи -- осталась в дверях. Один из них показался рыцарю знакомым. Ну да, тот самый, похожий на Базиля... э, постойте-ка, так что ж получается, за ними уже тогда следили?!
   -- Вижу, тебя еще не допрашивали?
   -- Вы?!
   -- Тихо! -- священник почти шептал; впрочем, стража наверняка слышала каждое слово, и от кого в таком случае было таиться, Барти решительно не понимал. -- Молчи и слушай, времени мало. Я и так боялся опоздать. Думал, пока провожусь с Марианой, тебя тут...
   -- Что с ней?!
   -- О, Господь благой, вразуми нетерпеливцев! О чем я, по-твоему, рассказываю? Девица твоя в безопасности, сьер рыцарь, хоть это и стоило мне немалых трудов и уйму времени. Но что с ней будет дальше, -- брат провозвестник удрученно покачал головой, -- знает, верно, один лишь Господь. Тебя обвиняют в покушении на сиятельную особу императора. А ее -- в пособничестве. Ты знаешь, чем это грозит по нашим законам?
   -- Но... Свет Господень, какое покушение, что за бред?!
   -- Бред или нет, в Свете Господнем и будешь доказывать. Все к тому идет. Пока вы с Марианой поклонялись святыням, нашелся умник из желающих выслужиться и обыскал ваши вещи.
   -- И что? Что такого могло быть в наших вещах?!
   -- Подземельная магия, сын мой. Я так понимаю, у вас в Таргале это в порядке вещей, но у нас... Подземельная нелюдь давно точит зубы на сиятельного владыку, и он о том знает.
   -- И что? Разве это повод подозревать всякого, у кого найдется гномий амулет?
   -- Во-первых, не всякого, а рыцаря короля Таргалы. Каковой король, между прочим, сейчас подвел к тому, что вот-вот начнется война.
   Рыцарь вскинулся заспорить, возмутиться, но брат провозвестник осадил его резким жестом. И продолжил, сунув под нос рыцарю прекрасно знакомый тому флакон из белой глины:
   -- А во-вторых, не какой-то там амулет, а огненные зерна. Любое из которых способно дотла спалить императорский дворец.
   -- Ну уж и дотла, -- хмыкнул Барти. И осекся, напоровшись на взгляд сабельника -- внимательный и злой.
   -- Значит, зерна и впрямь ваши, -- печально сказал брат провозвестник. -- Признаться, я надеялся на ошибку.
   -- Зерна -- да, -- рыцарь не стал отрицать очевидное. -- Но где те зерна и где ваш император? Да мы уж домой собирались...
   -- Я верю, рыцарь, что ты под любыми пытками будешь повторять о вашей невиновности. Но сможет ли Мариана?.. Да и выдержит ли? Юной девушке не место в лапах палачей. Право же, милосердней было бы сразу казнить.
   -- Но... вы же сказали, отец мой... сказали, что она в безопасности?
   -- Я отвез ее в монастырь Ордена Утешения. Но в случае нераскрытого коронного преступления император властен отдать под дознание любого. Даже члена Капитула, не то что паломницу из почти уже вражеской страны. И если ты впрямь хочешь ее спасти...
   -- То? -- внезапно осипшим голосом спросил Барти.
   -- Тебе лучше признаться самому. Признаться, что ты, как верный рыцарь своего короля, по его приказу злоумышлял против императора. И что девицу взял с собою лишь для того, чтобы не слишком выделяться в толпе паломников, и она ничего не знает. Ведь не знает? Так, сьер Бартоломью?
   Барти прикусил губу. Соленый вкус крови, потрескивание факела, холод камня под босыми ступнями... а как бы хорошо было поверить, что это и вправду бред.
   Тонкие пальцы сжали плечо узника; теперь светлый отец шептал так тихо, что сам едва ли слышал толком:
   -- Я понимаю, сьер Бартоломью, присяга велит вам молчать. Но, заговорите вы или нет, войны уже не избежать. Удобное императору признание напишут за вас, и мертвым вы никому никогда ничего не докажете. Разве что Господу в Свете Его, но ведь Ему и так ведома истина. Молчанием вы погубите себя, погубите Мариану и не спасете Таргалу. Признайтесь, сьер Бартоломью, дайте императору то, чего он хочет. Тогда, возможно, я смогу уговорить его пощадить вас. Тюрьма или каторга... а там, когда утихнет шум, и помилование. И вы еще сможете загладить невольную вину перед своим королем.
   -- Отец мой, скажите... -- Барти запнулся, но все-таки спросил: -- Вам-то это зачем?
   Брат провозвестник отстранился, заговорил громче: видно, в расчете на стражу.
   -- Признаться, больше ради Марианы, чем для тебя. Виновен ты или нет, не мне судить, а сиятельному императору. Но девицу жаль, она уж точно невиновна и пропадет ни за что. Хотя у нее есть еще надежда. Император справедлив... -- Священник поймал взгляд узника, словно давая понять, что вот теперь-то и будет истинный ответ, и закончил: -- А Церковь милосердна.
   Он не верит в нашу вину, понял Барти. Не верит, но не может спорить с императором. Однако он делает то, что в его силах, и пусть Господь благословит его за это.
   -- Думай, рыцарь.
   Брат провозвестник развернулся так стремительно, что пламя факела дернулось и задрожало. А потом и оба сабельника вышли, закрылась тяжелая дверь, и сэр Бартоломью вновь остался во тьме.
   Вот только теперь тьма эта затопила не камеру, а его душу.
   Выхода не было.
   Оправдаться под заклятием правдивости? Но король и вправду намекал ему... да не намекал -- прямо сказал! "Можно победить в войне, разгромив войска неприятеля, -- как наяву зазвучал в голове нарочито приглушенный голос короля Луи, -- но куда проще добыть победу, лишив врага руководства. Отсюда этого не сделать. А там, сэр Бартоломью, почти наверняка представится случай". Вот вам и наверняка. Выдать такое под заклятьем правдивости -- верное объявление войны. И хотя война и так вот-вот начнется, для Таргалы каждый день отсрочки может оказаться бесценным.
   Отпираться? Он сможет... наверное, даже под пыткой -- сможет. Но Мариана?!
   Он клялся ее защищать. Да и без клятвы... Разве, чтобы защищать ее, нужны клятвы?! От нее скрывал, но что скрывать от себя -- Мариана стала ему дороже любых слов и любых клятв. Дороже жизни. Если для того, чтобы спасти ее, надо оговорить себя, он сделает это с радостью. И умрет счастливым, зная, что этим выкупил ее жизнь.
   Но ему придется оговорить не только себя. Он рыцарь Таргалы. Его покушение на императора -- покушение Таргалы и короля Таргалы. Война. Та самая война.
   Эх, если бы у него не забрали его зерно! Хотя нет... Нет, и думать о таком нельзя. Если он умрет сейчас, признание начнут выбивать из Марианы. Нельзя. Не смей перекладывать свою ношу на девичьи плечи. Живи... пока.
   Рыцарь спрятал лицо в ладони. Хотелось выть. Хотелось грызть сковавшую руки цепь -- или удушиться этой цепью. Да только это не выход. И может ли так быть, что выхода -- нет? Или брат провозвестник прав, и лучше сдаться сейчас, чтобы потом искупить вину делом?
   Мариана, ты дороже моей жизни. Даже дороже чести. Но я не могу, не должен, не имею права, чтобы ты стала дороже надежды на мир для Таргалы. Вот только есть ли она, надежда?
  
  

РУЧНОЙ ЛЕВ ИМПЕРАТОРА

  
   1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина, и дева Мариана, его невеста
  
   Это было, как во сне. Мариана шла по светлым прекрасным залам дворца Ферхади, по беломраморному полу, расчерченному полосами ярких солнечных лучей из высоких окон. И шуршало, струясь, платье из драгоценного глянцевого шелка, изумрудное с медным переливом, расшитое по подолу золотыми лилиями. И ноги в тоненьких шелковых туфельках ощущали то жар нагретого солнцем пола, то прохладу тени. И подаренные женихом шпильки -- под платье, золото и изумруды! -- удерживали кружевную вуаль, по обычаю скрывавшую лицо невесты.
   Как во сне. И ничего Мариана не желала больше, чем проснуться.
   Но гладкий шелк под пальцами, и шушуканье одевавших ее служанок, и ночь, когда она пыталась написать сэру Барти -- и сжигала написанное, лист за листом, -- все это было наяву. Наяву благословил ее добрый брат провозвестник... и принял единственное, что она решилась передать себастийскому рыцарю в качестве прощального дара, -- отцовский флакон с гномьими зернами. Может, пригодится ему в дороге. Может, даже спасет...
   Наяву грела пальцы о тонкую чашку, полную обжигающего ароматного чая.
   Наяву сидела перед зеркалом, глядя, как вместо привычной косы воздвигается на голове высокая замысловатая прическа.
   И благородный Ферхад иль-Джамидер, которого она должна будет называть "господин мой", как принято здесь, -- тоже наяву. Идет навстречу размашистым шагом, цокают по мрамору пола сапоги, а на красивых губах пляшет улыбка победителя.
   Лев Ич-Тойвина подошел к невесте вплотную, взял за подбородок твердыми пальцами, взглянул в глаза твердым взглядом хозяина.
   -- Ты зря боишься меня. Я буду с тобой нежен. Ты будешь жить так, как подобает женщине такой красоты и таких достоинств. А когда у тебя родится сын, я сделаю из него воина, и он покроет себя славой, и твои благородные предки будут гордиться таким потомком.
   Да с чего ты взял, что я тебя боюсь, подумала Мариана. Я тебя ненавижу! И моим предкам не нужен потомок-ханджар, покрывающий себя славой в боях против Таргалы! А мне не нужны твоя нежность, и твои подарки, и твои обещания!
   -- Я знаю, ты меня не любишь, -- сказал Ферхади, и Мариана, вздрогнув, прикусила губу. -- Но я завоюю твою любовь, клянусь.
   -- Не клянись, -- Мариана сама не поняла, с чего вдруг ответила, да еще так. Но ей стало вдруг жаль мужчину, потерявшего голову от ее, прямо сказать, сомнительной красоты. -- Не клянись, клятвы до добра не доводят. Поверь, уж я-то знаю.
   -- Ты стоишь любых клятв, -- глухо проговорил Ферхади.
   А потом она ехала по Ич-Тойвину на белоснежной кобыле, неловко сидя боком в дамском седле, и Ферхади гарцевал рядом на тонконогом вороном, и лучшие удальцы из его сотни колотили саблями в щиты, наполняя воздух тягучим звоном. Сон ли, явь, -- Мариана уже не думала об этом. Девушка отдалась на волю событий, плыла по течению, как лист, упавший в бурный горный ручей. Глухой шум толпы казался рокотом прибоя, заполнившие храм Капитула высокие гости слились в одно пестрое пятно, и назойливым слепнем бился в уши голос брата провозвестника: "Да забудет родной кров и да прилепится к мужу и станет с мужем одно".
   Когда вернулись домой, Ферхади вывел молодую жену на балкон. Мариана не спросила, зачем, не заспорила. И правильно не заспорила. Оказалось, ее муж помнит о своей клятве и не собирается оставлять жене почву для сомнений.
   Барти вышел вместе с братом провозвестником, сел в его карету. Не оглянулся.
   -- Теперь ты спокойна за него? -- спросил Ферхади.
   Мариана опустила голову. Ответила:
   -- Да, спасибо.
   Ей хотелось плакать.
   Даже не оглянулся... Ну а чего ты ждала? Брат провозвестник верно сказал: Господу виднее. Сэр Бартоломью ее не любит; что ж теперь? По ее вине он попал в беду, она же его и спасла. Квиты. И все равно ей некуда возвращаться.
   Ферхади куда-то вел ее, чинно придерживая за кончики пальцев; девушка шла послушно и бездумно, как зачарованная. Лишь когда ударил в уши гул праздника, вздрогнула, и Ферхади шепнул, на миг остановившись в дверях:
   -- Не бойся, Мариана. Ты ведь не обязана развлекать моих гостей, как принято у вас в Таргале.
   А как это у нас принято, хотела спросить Мариана; но Ферхади уже вел ее через толпу, перед глазами мелькали синие и багряные шелка, золотые галуны, серебряное шитье на черном и на алом, брызги драгоценных перстней... Иногда Ферхади останавливался, его поздравляли -- так витиевато, что Мариана половины не понимала. Супруг, широко улыбаясь, обозначал по-военному короткий поклон. Мариана приседала в реверансе. Обмирала: пес его знает, как она должна себя вести. Но Ферхади не поправлял, да и вообще, кажется, был вполне доволен. Не соизволил объяснить, чего ждут здесь от новобрачной, думала Мариана, значит, сам и виноват будет, когда напортачу. Но выглядеть неотесанной дурехой девушке совсем не хотелось. Тем более -- перед таким пышным обществом. Когда Ферхади подвел ее к креслу во главе стола и помог сесть, Мариана вздохнула с облегчением. Уж поесть-то она сможет, уверенно оставаясь в рамках приличий!
   Однако скоро выяснилось, что какие-либо рамки ханджарам неизвестны вообще. Супруг вежливо поинтересовался, чего желает отведать роза его сердца, и, к ее тайной радости, помог определиться с незнакомыми блюдами, но сам просидел с нею рядом всего-то с четверть часа. После того, как молодые выпили общий кубок, Ферхади отправился бродить вдоль столов -- и, к полному изумлению Марианы, он вовсе не был одинок в столь вызывающем поведении.
   Пир в Ич-Тойвине походил на привычные девушке праздничные пиршества не больше, чем жаркий степной ветер -- на морской бриз. Здесь не сидели чинно за столами, как в Таргале. Здесь не прислуживали господам ни виночерпии, ни пажи. Гости, даже весьма почтенные на вид, сами наваливали в тарелки еду, щедро лили вино в золотые кубки -- и фланировали по огромной зале, собираясь в группки и распадаясь, постоянно перемешиваясь, бурля, как ведьмино варево. Только Мариана оставалась на своем месте: единственная женщина среди добрых двух сотен мужчин, она чувствовала себя настолько неловко, что обрадовалась бы любому предлогу уйти. Даже тому, который, несомненно, вскоре ее и ждет...
   Ее о чем-то спрашивали, она что-то отвечала, не замечая толком, кому. Да, из Таргалы. Паломница. Нет, конечно, не грехи; за родителей помолиться. Нет, не ожидала (улыбнись, дура!). Ну что ж, видно, судьба такая: сначала повезло попасть в Ич-Тойвин, а потом... Как познакомились? Ой, пусть лучше он сам расскажет, право же, я смущаюсь!
   Ферхади смеялся громко, пил весело, рассказывал о купленном на днях жеребце-трехлетке, норовистом, как любой истинный диарталец (к недоумению Марианы, на эти слова гости ответили одобрительным хохотом); но молодая жена чувствовала на себе взгляд мужа. Каждый миг. Даже когда Ферхади стоял к ней спиной.
   Однако как он оказался рядом с нею, Мариана не заметила. Вроде вот только что слышала его голос с другого края стола...
   Подал руку, хлестнул требовательным взглядом. Мариана оперлась о подставленную ладонь, встала. Гости вокруг расступились. Девушка вздрогнула, услыхав почти неслышный шепот:
   -- Надо проводить владыку. Потом, если хочешь, мы тоже можем уйти.
   Вскинула на супруга испуганный взгляд. Но он глядел не на жену, -- вперед. На грузного, с одутловатым круглым лицом человека в черном просторном одеянии, расшитом золотыми дубовыми листьями.
   Ферхади опустился перед ним на колено, сказал, прижав руку к сердцу:
   -- Благодарю сиятельного владыку за честь.
   Император?! Мариана, поспешно склонив голову, присела в глубоком реверансе.
   -- У тебя скромная жена, мой верный лев. Так и не рассказала, как ты с нею познакомился. -- Император скривил толстые губы в улыбке. -- Видно, история та стоит твоей славы.
   -- Она не стоит драгоценного времени сиятельного, -- почтительно возразил Ферхади.
   Сиятельный благодушно усмехнулся:
   -- Уж ты-то, мой лев, скромника из себя не разыгрывай. Все мы знаем, как умело ты загоняешь молодых газелей. Славный охотник, славная добыча.
   Мариана прикусила губу. Интересно, сквозь вуаль видно, как она покраснела? Ох, наверное, да...
   Император отбыл торжественно, в окружении свиты и охраны. В зале сразу стало просторнее -- но отнюдь не тише. Похоже, веселье только начинается, растерянно подумала девушка. Ферхади проводил ее на ставшее уже почти родным место во главе стола, налил слабенького вина, поднес сластей. Присел на ручку кресла, по-мальчишески болтая ногой. Похоже, в спальню супруг не торопится... Радоваться ли? И здесь уже невмоготу, и уходить страшно до озноба -- учитывая, куда и зачем уходить придется. А тут еще гости начали отпускать соленые шуточки. Мариана только воздух ртом хватала и надеялась, что под вуалью не видно ее наверняка пунцовых щек. Впрочем, после сочувственным голосом заданного вопроса: достаточно ли опыта объездки диартальского жеребца, чтобы совладать с таргальской кобылкой? -- у девушки заполыхали и уши. Будь дело дома, она бы не постеснялась ответить; но здесь... Мариана не сомневалась: ляпни она сейчас дерзость, это вызовет лишь смех и совсем уж непристойные советы. Уж лучше промолчать.
   Ферхади же отбивал удары умело и с явным удовольствием; но после очередного совета вскинул руки: сдаюсь, мол! -- и, спрыгнув с подлокотника, выдернул Мариану из кресла. Молодая жена оцепенела, как зайчонок под носом у пса; кажется, даже сердце замерло в испуге. Ферхади подхватил ее на руки, крутанулся -- удаль, что ль, показывал?! -- и понес прочь. Вслед молодым летели смех и улюлюканье. Когда кто-то заржал, как призывающий кобылу жеребец, Мариана не выдержала, процедила:
   -- Убью!
   -- Не стоит, -- рассмеялся Ферхади. -- Он завидует, только и всего.
   Ногой распахнул дверь, усадил жену на широкую кровать. Спросил вдруг, отсмеявшись:
   -- А хочешь, я сам его убью? Прямо завтра?
   -- В качестве свадебного подарка? -- съехидничала Мариана.
   -- Почему бы и нет? -- Ферхади присел рядом, приобнял жену за плечи. -- Но если ты хочешь другой подарок, только скажи.
   Его рука скользнула по шее к волосам. Упала на колени вуаль: Ферхади выдернул державшие ее шпильки. Мариана не шевелилась. Принять волю и власть похитителя, назвать мужем многоженца-ханджара казалось ей выше сил. Но не гордыня ли это? Сказал же светлый отец: такова воля Господня. Смирись, повторяла себе Мариана. Ловкие пальцы расстегивают частые пуговки на платье, словно невзначай касаются груди. Смирись. Горячие ладони скользят по плечам, сбрасывая одежду. Смирись, такова воля Господня. Платье летит на пол, отброшенное небрежной рукой, безо всякого почтения к его красоте и несусветной ценности. Сыплются под ноги шпильки, щекочут спину наконец-то освобожденные волосы. Жена да прилепится к мужу и станет с мужем одно... ты его жена, он твой муж, такова воля Господня. Смирись.
   -- Ты дрожишь. Мариана, прекрасная моя, не бойся.
   Слишком близко стоят слезы, чтобы отвечать ему сейчас. А жаль.
   Ферхади осторожно гладит ее плечи, горячие мужские ладони жгут хуже пламени под котлами Нечистого... не там ли быть тебе, Мариана? Жена не смеет ненавидеть мужа. Ты теперь его, такова воля Господня.
   Ох, да скорей бы! Но супруг не торопится. А куда ему торопиться? Сел рядом с нею, откинул упавшую ей на лицо прядь, коснулся губами волос на виске. Провел ладонью по щеке. Муж. Господин. Да чтоб ты сдох! Мариана прикусила губу. Нельзя. Он свою клятву выполнил, теперь ее очередь.
   И когда успел рубаху скинуть? Обнял за плечи, развернул, прислоняя спиной к своей груди. Господь всеблагой! Кожа к коже -- как в костер швырнули. И в глазах темно.
   -- Господин! Господин!
   В дверь забарабанили так настойчиво, будто в доме пожар или же сонный Ич-Тойвин взяли неведомые враги.
   -- В чем дело? -- рыкнул Ферхади.
   -- Господин, гонец от сиятельного императора! Требует, дабы Лев Ич-Тойвина немедленно прибыл во дворец... незамедлительно!
   Ого, какие ругательства знает ее благородный супруг! Яростный шепот наверняка не слышен за дверью: приказы владык не обсуждают, и тем более не обсуждают так. Господь всеблагой, спасибо! Отложим супружеский долг на завтра.
   Лев Ич-Тойвина справился с собой быстро. Поцеловал жене кончики пальцев, вздохнул:
   -- Извини, Мариана. Щит императора не всегда принадлежит себе.
   Быстро оделся, пригладил волосы. Подарил жене долгий взгляд -- не то сожалеющий, не то обещающий. И вышел.
  
   2. Император Омерхад Законник
  
   Мраморные львы на крыльце императорского дворца смотрели, казалось, сочувственно. Ферхад иль-Джамидер, Щит императора, не замедлил шаг, как обычно это делал. Сейчас перемигивания с каменными тезками его не прельщали. Наметанный взгляд начальника императорский стражи отметил спокойную ночную тишину, пустые коридоры, расслабленно, вполглаза бдящих караульных. Этой ночью дежурит Амиджад, начальник столичной сотни. Что же стряслось такого, что потребовало присутствия во дворце его соперника? Чего ради владыка оторвал Льва Ич-Тойвина от молодой жены?
   Император дожидался Ферхади в одиночестве, что лишь усугубило недоумение. Ни министров, ни главы Капитула -- неизменного советника владыки в последние годы, ни даже Первого Когорты Незаметных, -- а значит, речь не о заговоре, угрозе мятежа или состоянии умов. Лишь Верный свернулся клубком в углу. Леопард поднял голову на звук шагов; усы дернулись, поймали знакомый запах. Умостил голову на лапы, закрыл глаза.
   Спит, кошка драная. Весь дворец спит! Так какого шакала?..
   Сиятельный поглядел на верного своего льва испытующе и строго: будто мысли хотел прочитать, проверить, верен ли не только на деле, но и в самой глубине сердца. Этого взгляда, весьма удающегося владыке, многие его приближенные боялись до колик в печени. Многие -- но не Ферхад иль-Джамидер. Лев Ич-Тойвина не опустил глаз, не смутился, даже не вздрогнул. Как всегда. Вот только ответный взгляд нынче, пожалуй, не слишком подобает верному подданному, чье единственное счастье -- служить императору. Мелькнула злая мысль: и не надоело сиятельному в гляделки играть? Словно уловив неуместный вопрос, император взял со стола небрежно сложенный вчетверо лист бумаги, протянул начальнику своей стражи:
   -- Читай.
   Ферхади пробежался глазами по строчкам. Перечитал. С трудом удержал первое побуждение: скомкать, швырнуть под ноги, растоптать, как ядовитую пустынную гюрзу. Ответил спокойно:
   -- Это ложь.
   Сиятельный рассмеялся фальшивым смехом:
   -- Что мой верный лев надумал взять под крыло таргальских заговорщиков, дабы с их помощью покуситься на особу своего владыки, -- то, без сомнения, ложь. Но сам заговор, увы, правда. Как правда то, что один из заговорщиков покинул твой дом сегодня днем, а вторая сейчас в твоей спальне. Тебя окрутили как мальчишку, мой верный храбрец. Таргальская змея пригрелась на твоей груди, дабы нанести удар, когда ты не будешь готов отразить его.
   -- И это ложь, о сиятельный. Я не знаю, кто захотел выслужиться перед сиятельным владыкой за чужой счет, но ни Мариана, ни тот рыцарь не могут быть заговорщиками.
   -- Они заговорщики. Сьера Бартоломью послал сюда его король, дабы лишить империю владыки и тем выиграть войну, не начав сражаться. Красивая спутница могла облегчить ему дело, потому и взял с собой Мариану. Рыцарь во всем признался, мой верный лев.
   В сочувственном голосе императора Ферхади почудилась насмешка. Мол, не хочет удалец признавать, что таргальская девчонка вокруг пальца обвела, золотом волос глаза замутила. Да ведь не было такого! Сам ведь он на северянку глаз положил, не хотела она за него!
   -- Я думаю, о сиятельный, король Таргалы не станет уподобляться в решениях безмозглому ишаку. Если бы он хотел подослать к сиятельному убийц, нашел бы кого-нибудь более неприметного, чем рыцарь, расхаживающий по Ич-Тойвину в плаще его цветов, и девчонка, не умеющая даже целоваться, зато весьма несдержанная на язык. Из них убийцы, как из овечки леопард.
   -- Что я слышу! -- нахмурился император. -- Ты покрываешь врага?
   -- Я берегу силы сиятельного, дабы не растратились они поисками врагов там, где их нет. Рыцарь слишком беспечен для заговорщика и шпиона, мои люди захватили его врасплох, как ребенка. А Мариана, -- голос Ферхади дрогнул, -- она ребенок и есть, честью клянусь. Куда ей кого окручивать, она не знает, что мужчины делают с женами!
   -- Твой "не умеющий целоваться ребенок", -- возвысил голос император, -- привез с собой гномьи огненные зерна! Не надо уметь целоваться, чтобы прикрутить одно из них к стреле и запустить в мое окно! Подземельные крысы в дружбе с таргальскими выползками, и вот плоды этой дружбы! Сначала нелюди норовят распорядиться нашими копями, потом вступают в сговор с нашими врагами, а мой начальник стражи тем временем теряет голову от красоты таргальской шпионки, будто ему мало девиц во всей Великой империи!
   -- Мариана не шпионка!
   -- Она шпионка, а ты -- упрямый слепец!
   -- Раз так, -- Ферхади зло сощурился в ответ на гневный оскал императора, сорвал перевязь с парадной саблей, пожалованной три года назад за спасение жизни императора от диартальских мятежников, -- я недостоин быть Щитом сиятельного!
   Отделанные золотом ножны утонули в медвежьей шкуре у ног императора. Рубины на рукояти, напоминание об отданной за владыку крови, вспыхнули и угасли; зато загорелись глаза вскочившего Верного. Леопард оскалился, длинный хвост стеганул по бокам. Будь у Льва Ич-Тойвина хвост, так же хлестал бы...
   -- Пусть сиятельный поручит хранить свою священную особу тому умнику, чье лживое перо потрудилось над этим! -- Злополучный донос, безжалостно смятый, отправился вслед за саблей.
   Император побагровел:
   -- Твою таргальскую змею доставят к палачам! Ты сам услышишь ее признания!
   -- Еще бы, у палачей-то! Признания рыцаря того же свойства? Может, так и меня признаться заставят? Попробуем, мой император?
   Омерхад шагнул к непокорному и с маху влепил ему пощечину.
   Голова Ферхади мотнулась; Лев Ич-Тойвина медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы, завел руки за спину и сцепил там в замок. В кабинете установилась тишина, нарушаемая лишь горловым рычанием Верного.
   -- Поди на место, -- бросил леопарду владыка.
   Верный растянулся у подножия императорского кресла, но злые огоньки в глазах не притушил. Одно слово -- и кинется.
   -- И ты, Ферхади, -- буркнул сиятельный. -- Зачем так говоришь? Я знаю, ты верен. Другого начальника стражи не хочу. Но ты воин и не лезь в политику.
   -- Мариану не отдам, -- зло отчеканил Ферхад иль-Джамидер. -- Ее честь -- моя честь, ее жизнь -- моя жизнь, ее вина -- моя вина.
   -- Дурак, зачем себя с бабой вяжешь? А ну как вправду повинится?
   -- Повинится -- отвечу. Она жена мне.
   -- Тогда, -- скрипнул зубами император, -- запри свою жену в доме, и чтобы ни одна живая душа из посторонних словом с ней перемолвиться не могла. Будет тихо сидеть -- будем считать, что зря ее оговорили. Понял?
   -- Понял, -- склонил голову Ферхади.
   -- Саблю подбери. Я тебя не отпускаю. Ишь ты, швыряется...
   Благородный Ферхад иль-Джамидер преклонил колено у ног владыки:
   -- Молю сиятельного о прощении.
   Впрочем, все трое -- включая Верного -- прекрасно слышали, сколько на самом деле в голосе молодого императорского родича мольбы, сколько -- подобающей подданному почтительности, а сколько -- всего лишь холодноватой вежливости. И все трое понимали, что такой демарш от доселе безоглядно верного начальника стражи император вряд ли оставит без последствий. Просто не должен оставлять.
   Когда Лев Ич-Тойвина вернулся домой и заглянул в спальню молодой жены, Мариана спала. Ферхади тихо прикрыл дверь. И лишь на пороге собственной спальни подумал: а когда это рыцарь признаться успел, да еще так, чтоб до императора дошло? Никак ведь такого быть не может!
   Впрочем, нет, грустно усмехнулся Щит императора. Может. Если злополучный сьер Бартоломью такой же шпион и убийца, как Мариана, -- и не больше Марианы знает о собственных признаниях.
  
   3. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Обычно, стоя у трона императора, Лев Ич-Тойвина не вслушивался ни в речи владыки, ни в доклады его приближенных. Дела государственные -- не по его чину и разумению, его дело -- хранить. А здесь, в тронном зале, и хранить-то не особо нужно: трудами придворного заклинателя трон сиятельного недоступен для стрел и клинков, а сторонним чароплетам во дворец хода нет. Ферхад по левую руку и Амиджад по правую -- всего лишь зримые символы нерушимости воли владыки. Устрашение непокорным, напоминание верным. И что за дела, если Амиджад мечтает выслужиться и сместить соперника, а Ферхад вспоминает вчерашнюю пирушку или объятия очередной красотки; лишь бы на лицах -- суровая бдительность.
   Но сегодня воспоминания о минувшей ночи то заставляли Ферхади хмуриться, то вгоняли в ярость. Щит императора гнал неподобающие мысли, но непокорные возвращались -- и грызли, и терзали подобно смрадным гиенам. И одно оставалось спасение: слушать в оба уха сетования военного министра, а потом -- жалобы казначея, а после -- оправдания сборщика налогов. Укладывать в голове их речи, прикидывать, где соврали. Представлять, как бы ответил он, и размышлять, почему владыка отвечает иначе. Глупое развлечение, но все ж интересней, чем подсчитывать, сколько светлых отцов встретил сегодня во дворце.
   А потом в зал ввели таргальца, и Льву Ич-Тойвина стало не до развлечений. Ферхади бросило в жар; затылком чуя торжествующий взгляд императора, сам он жадно вглядывался в лицо рыцаря. Искал страх, досаду, растерянность, злость, отчаяние, -- все, что привык видеть на лицах разоблаченных врагов сиятельного. И не находил.
   Рыцарь был невероятно, запредельно, мертво спокоен. Ему задавали вопросы, он отвечал. Признавал вину, и всякому видно было, что признаёт чистосердечно: палачи, бесспорно, рыцаря и не коснулись. Скрипели перья писцов, и возмущенный шепоток разливался среди придворных: надо же, совсем Таргала обнаглела, пора, ох пора поучить смирению! А Лев Ич-Тойвина чуял тухлый запах лжи.
   С таким лицом -- не каются. С таким лицом без вины на себя вину берут. А то он в своей сотне подобного не видел, а то самому не приходилось по молодости да глупости!
   Чем дольше слушал Ферхад иль-Джамидер признания таргальского рыцаря, тем явственней слышал фальшь. А уж когда Мариану помянули... Глазки, говоришь, капитану строила? В каюте, говоришь, запереть пришлось? Постой, сьер рыцарь, да уж не ради ли Марианы вся ложь твоя?! Сердце Ферхади кольнула игла ревности. Тоже любишь. Все с тобой ясно, рыцарь. Показали тот же донос, что владыка мне под нос ночью сунул, пригрозили девицу палачам швырнуть, -- и ты отдал свою честь в обмен на ее жизнь. Оговариваешь себя, короля своего предаешь... и я бы должен презирать тебя и ненавидеть, но вот не могу. Потому что не знаю, как бы сам поступил на твоем месте. Еще вчерашним утром -- знал, а сейчас не знаю.
   Когда рыцаря увели, император подозвал начальника стражи. Наклеил на толстые губы благосклонную улыбку, повелел во всеуслышание:
   -- Через десять дней, в канун дня памяти святого Джамидера Строителя, мы собираемся подняться на Поющую гору, дабы испросить у предка покровительства в грядущей войне. Мой верный лев может отдыхать до того дня; мы помним, что дома его ждет молодая жена, и желаем провести время с удовольствием.
   По залу пробежался смешок. Ферхади опустился на колено, склонил голову:
   -- Благодарю сиятельного за милость.
   Успел увидеть торжествующий блеск в хитрых глазах Амиджада. Думаешь, как с толком использовать нежданные дни единоличного начальствования? Думай-думай. Крепче подгадить Льву Ич-Тойвина, чем сумел этой ночью он сам, ты все равно не сможешь, как ни извертись.
   А самое мерзкое, думал Щит императора, покидая тронный зал, с гордым видом шагая по коридорам, спускаясь по ступеням парадного входа, самое гадкое и мерзкое то, что меня и впрямь окрутили как мальчишку. Только не Мариана окрутила. Не гнусная таргальская шпионка, а свои, родные, с детства знакомые. Любимый владыка, за которого всю кровь отдать готов был, не моргнув, да отец духовный, коему верил больше, чем себе. И как теперь Мариане в глаза посмотреть? Как объяснить?..
   Соль-Гайфэ, Яростный Ветер, ласково фыркнул в ухо. Ферхади потрепал любимца по шее, вспрыгнул в седло. Отпустил поводья: вороной диарталец дорогу знает. Подумал: может, за город свернуть? Развеяться, утолить злость бешеной скачкой по степи? Качнул головой: нет. Малодушно бежать -- не для него. Умел глупостей натворить -- умей за них и ответить. Даже перед женой... нет, тем более перед женой!
   А про таргальского убийцу уже и на площадях кричат. Быстро же сиятельный за дело взялся. Десять дней, услужливо подсказала память. Через десять дней владыка поднимется на Поющую гору, дабы просить удачи в войне. Это уже серьезно: все равно, что официальный вызов послать. Значит, владыка считает, что империя к войне с Таргалой готова. Или Таргала очень уж не готова, поправил себя Ферхади. В любом случае, скоро таргальцам в Ич-Тойвине станет жарко.
   Уже, болван. Вспомни сьера Бартоломью. И не забывай, что он такой же убийца, как ты -- император. Рыцарь подвернулся под руку. И Мариана заодно; и кто знает, что было бы сейчас с нею, если бы не дурной на всю голову Щит императора. Но теперь, Ферхади, ты обязан ее защитить. Потому что ничего не кончилось; все только начинается.
   Дома новости знали; впрочем, как всегда это бывает, принесенные служанками базарные сплетни сильно отличались от истинного положения дел. Конюх встретил Соль-Гайфэ так, будто вороной только из битвы; начальник караула спросил, правда ли в сиятельного императора стреляли, и чем же таким надо было стрелять, чтобы полдворца сгорело напрочь; а Гила, пятая и самая любимая жена, вопреки всем обычаям слетела навстречу и кинулась на шею, причитая, что не чаяла увидеть супруга живым.
   -- Ну что ты, -- шептал Ферхади, целуя макушку Гилы и слегка отодвигаясь, чтобы не помять ее выпирающий живот, -- что ты слушаешь всякую ерунду, звездочка моя, разве так можно? Ты о ребенке должна думать, ясная моя, а с твоим непутевым супругом ничего страшнее очередной свадьбы случиться просто не может.
   Ферхади хорошо знал, какую жену чем успокоить. Гила утерла слезы о плечо мужа, спросила:
   -- А как она?
   -- Да чтоб я знал! -- от души воскликнул Лев Ич-Тойвина. -- Она боялась даже сильней, чем Ирула, а только начала успокаиваться, как меня вызвали к владыке. Нет, ты представь!..
   Гила потерлась щекой о рукав мужнего дворцового мундира, сочувственно вздохнула:
   -- Бедная девочка. Надо было мне к ней зайти.
   -- Ничего, -- вздохнул Ферхади, -- справлюсь. Теперь с этой бедной девочкой намечаются совсем другие сложности. Ты иди, Гила. Я к тебе зайду вечером, поговорим. Хорошо?
   Гила кивнула; она всегда была послушна в мелочах. Ферхади смотрел вслед уходящей наверх женщине и ощущал себя распоследним подлецом. Он подставился под гнев владыки ради Марианы; но ведь за остальных он тоже в ответе. Одно дело погибнуть за императора; тогда о семье позаботятся. Но Лев Ич-Тойвина видел, как поступают с домочадцами мятежников, и знал, что порой в мятежники попадают за меньшее, чем позволил он себе этой ночью.
   Он все-таки смалодушничал. Оттягивая тяжелый разговор, поднялся на женскую половину. Передал Юланне привет от батюшки: с господином первым министром Щит императора пребывал в дружбе именно благодаря жене и сыну -- старшенькому, наследнику. Зачем-то заглянул к Лисиль; спросил, оправдывая визит, не хочет ли чего, выслушал обычное тихое "нет, господин" и ушел, чувствуя себя виноватым. Безродная диарталка, взятая им три года назад по минутному побуждению -- негоже такую красоту да солдатам, подумаешь, муж мятежник, не жене за грехи мужчины отвечать! -- все еще дичилась спасителя. Может, зря ее не тронул, в который раз подумал Ферхади, глядишь, утешилась бы; но такое слишком отдавало платой за спасение, а Лев Ич-Тойвина не признавал любви за плату. Не хочет -- не надо, пусть живет памятью о настоящем муже. В конце концов, что ему, других жен мало?
   Выпил чаю с двумя хохотушками-морянками, любительницами заполучить его в постель "на двоих". Аннита ждала сейчас первенца, ее беспрерывно мутило, и помогал только крепкий зеленый чай; Элеа подружку жалела, с мужем на ее глазах не заигрывала, и Ферхади в кои веки чувствовал себя с морянками спокойно: как бы ни был горяч мужчина, иногда ведь хочется просто посидеть, поболтать о пустяках и расслабиться. Но когда Аннита, допив вторую чашку, прилегла, понял, что дольше откладывать разговор с Марианой не стоит.
   "Таргальская змея, шпионка и убийца" плакала. Тихо, по-детски, совсем не напоказ, как любят иной раз женщины. За дверью и не слышно было, а то Ферхади, пожалуй, трижды подумал бы, прежде чем войти.
   Вскинула на него больные глаза. Спросила:
   -- Это правда?
   -- Смотря что, -- вздохнул Ферхади. Придвинул кресло ближе к кровати, сел. Подумал некстати: как сложился бы этот разговор, вызови его сиятельный получасом позже? -- Я тоже хотел бы знать, сколько правды в том, что я сегодня слышал.
   Не лги хотя бы себе, всплыла мысль. Ты прекрасно знаешь, просто тебе не нравится это знание.
   -- И что ты слышал? -- Мариана вытерла слезы краем простыни, в голосе прорезалась злость. Слезла с кровати: неловко, придерживая на груди халат. Надо спросить, в чем она привыкла ходить дома...
   Не отвлекайся. Имей мужество ответить прямо.
   -- Твоего рыцаря арестовали. Его приводили сегодня к императору, я слышал его признания...
   Ферхади рассказывал, стараясь не упускать подробностей; глаза Марианы потрясенно округлялись, и, пожалуй, других подтверждений ее невиновности Льву Ич-Тойвина не требовалось. Вот только доказать ей свою невиновность будет потрудней.
   -- Теперь нас ждет война, -- закончил Ферхади. -- А меня... не знаю еще, что, но, клянусь, тебя я защитить смогу или сам погибну.
   -- Не клянись, -- яростно прошипела девушка. -- Клялся уже раз.
   -- Хорошо, -- согласился Ферхади. -- Я просто обещаю. У меня ты в безопасности, хотя, признаю, твой сьер Бартоломью сделал для этого больше, чем я.
   -- И не нужна мне твоя защита, -- вспыхнула молодая жена. -- Если бы не ты, мы с Барти уже ехали бы домой! Это ты виноват!
   Лев Ич-Тойвина с немалым трудом подавил вспышку ярости. Неужели она не понимает?!
   -- Если бы не я, ты б сейчас тоже признания твердила! И плевать, что без вины! А то не ясно, что рыцарь твой такой же шпион и заговорщик, как его конь! Императору нужна война, и никуда бы вы не уехали! Повязали б вас на выезде из города, и оба к палачам бы угодили! Ты, дура, судьбу благодари, что я тебе на пути попался...
   Дура не дура, а на руку его новая жена оказалась быстра. От оплеухи зазвенело в ушах; Ферхади вскочил. И сел обратно. Спрятал лицо в ладонях. Выдавил:
   -- Прости. Я повел себя недостойно мужчины.
   Мариана удивленно разглядывала свою ладонь. Губы ее дрожали.
   -- Поверь, я не знал, -- сказал Ферхади. -- Я клялся, что он уедет из Ич-Тойвина свободно, а вместо этого... А получилось так, что сам отдал его в руки врагов. Я не хотел, честью клянусь.
   -- Уходи, -- выдавила Мариана. -- Уходи, пожалуйста. Видеть тебя не могу.
   -- Прости, -- снова сказал Ферхади. Вышел, спустился во двор. Велел оседлать Ветра. И все-таки поехал за город. Ведь теперь это уже не было бегством.
  
   4. Две жены
  
   К вечеру Мариана извелась. Молодая жена не знала, что делать, если муж потребует исполнения супружеского долга. Отказывать -- против установлений Господних; но отдаться человеку, по чьей вине Барти в руках палачей и будет казнен как убийца?! Да она скорей его убьет, вот хоть этим кувшином -- а что, тяжелый, если как следует по голове заехать... Убьет, а потом -- следом за Барти. И пусть это грех, так и так ей прямой путь к Нечистому котлы драить, зато перед смертью удовольствие получит.
   Но супруг так и не появился. Видно, принял ее "уходи" всерьез. Умный, гиена ич-тойвинская. Мариана ночь провертелась ужом, вскидываясь на каждый шорох, и заснула лишь под утро.
   Проснулась она совсем не от того гостя, которого ждала.
   На край постели присела женщина лет, пожалуй, двадцати пяти. Маленькая, кругленькая, с оттягивающим халат животом скорой роженицы. Спросила, выговаривая таргальские слова с певучим ханджарским акцентом:
   -- Что, проплакала ночь? Полдень скоро, просыпайся.
   -- Вы кто? -- Мариана потерла глаза, зевнула. В окно бил полуденный свет, ослепительно яркий даже сквозь задернутые занавески. Надо же, и впрямь заспалась.
   -- Я Ферхади жена старшая, -- усмехнулась гостья. -- Тебе, значит, инджар-тайра, сестра-в-муже по-вашему. Гила меня зовут.
   Мариана села. Жена? Старшая? До сих пор она как-то не думала о своих сорока семи подругах по несчастью. Впрочем, Гила несчастной не казалась.
   -- Иди умойся. -- Маленькая старшая жена, неловко переваливаясь, пересела в кресло. -- Умойся, оденься, с мыслями соберись. Потом говорить будем.
   -- О чем нам говорить? -- буркнула Мариана.
   -- О тебе, -- как само собой разумеющееся, ответила Гила, -- а о чем же еще?
   О ней? Интересно, интересно...
   Умылась Мариана быстро. Запахнув халат -- она уже начала привыкать к этому дикарскому одеянию, -- села напротив Гилы. Усмехнулась:
   -- Слушаю.
   -- Нет, -- строго возразила ханджарка, -- это я слушаю. Ты Ферхади не любишь, так?
   -- Так, -- растерянно кивнула Мариана.
   -- А зачем замуж шла?
   Мариана чуть не поперхнулась:
   -- А кто меня спрашивал?! Заснула в гостинице, проснулась здесь! Здрастьте, вы моя невеста, добро пожаловать, свадьба завтра!
   Гила рассмеялась. Смех у нее был красивый и заразительный, Мариана невольно улыбнулась в ответ.
   -- У нас так часто бывает: если парню нравится девушка, а ее отец против, или если соперник, или просто удаль показать хочет. Похищение не считается вне закона, понимаешь? Это просто еще один способ сватовства.
   -- Да мне-то что с того! Пусть бы и похищал своих! У нас так не сватаются! И что-что, а согласие девушки у нас спрашивают!
   -- Постой, -- насторожилась Гила. -- Мариана, тут что-то не так. Бывает, что мужчина похищает девушку, не спросив ее согласия, даже часто бывает. Но потом... Как же вас тогда обвенчали, если ты была не согласна?
   -- Да разве я могла?..
   -- Конечно, могла! Для чего ж еще в храме согласие спрашивают, девочка?!
   -- Традиция такая, -- пожала плечами Мариана.
   -- Глупенькая. -- Гила укоризненно покачала головой. -- На то и традиция, чтобы ею пользоваться. Тебе достаточно было сказать "нет". Просто сказать при всех, что ты не хочешь этой свадьбы, понимаешь?
   -- Но... -- Почему-то Мариана не хотела говорить Гиле, как ее муж заставил подчиниться таргальскую невесту. Не то чтобы из сочувствия к Ферхади; нет уж, не станет она сочувствовать похитителю и клятвопреступнику. Но Гиле скоро рожать, ей волноваться нельзя.
   Гила покачала головой.
   -- Я ему вчера сказала, и тебе сейчас повторю -- вы два дурака, которые друг друга не поняли. Рассказал он мне про рыцаря твоего, не мнись. Мог бы подумать, что раз у вас невест не похищают, то тебе и в голову не придет... это тоже традиция, понимаешь? Если у парня соперник есть, похитить и его тоже. Чтобы девушка выбрала сразу и навсегда, чтоб на потом вражду не оставлять.
   -- То есть?..
   -- То есть он тебе выбрать дал по обычаю, как принято у нас. Сравнить обоих, кто чего стоит, понимаешь?.. Нет, -- вздохнула Гила, -- вижу, не понимаешь. А я ведь тоже из тех, кого похищали. Только моего жениха похититель так просто не отпустил бы, да. Злой на него был сильно.
   Мариана икнула. Выдавила:
   -- И ты с ним живешь? Нет, извини, но я точно не понимаю...
   -- Да в том-то и дело, что не с ним. -- Гила расцвела счастливой улыбкой. -- Расскажу тебе. Погоди, велю чаю принести... -- Маленькая рука погладила живот. -- Доченька кушать просит.
   Чай подали быстро. Чай, сласти, сыр на тоненьких лепешках... Мариана накинулась на еду с жадностью: вчера, как новости услыхала, кусок в рот не лез, а уж после разговора с супругом и подавно. Гила посмотрела на молодую жену одобрительно, отослала служанок. Взяла ломтик пастилы. Сказала:
   -- Ну, слушай. Только спрашивай, что не поймешь. Тебе трудно будет понять, у вас по-другому живут. Потому и вышло всё, как оно вышло, что обычаи разные, а ни ты, ни Ферхади о том и не подумали.
   Сказала б я тебе, почему так вышло, подумала Мариана. Но Гила ей нравилась: маленькая ханджарка светилась уютной теплотой и добром, и, каков бы ни был ее -- то есть их общий! -- муж, обидеть ее неосторожным словом Мариана совсем не хотела.
   -- Меня за Ферхади отец его сосватал. -- Гила отхлебнула чаю, улыбнулась. -- У него отец был, да примет почтенного Свет Господень, знаешь какой? У-у-у... Во всех интригах главный, на милости сиятельного всегда первый, и дружить с ним было выгодно, а враждовать опасно. А мой отец был главным судьей Ич-Тойвина и дружить с первым министром ой как хотел. Вот и принял сватовство, минуты лишней не раздумывая.
   Ну, таких историй и у нас пруд пруди, подумала Мариана.
   -- А за мной тогда другой парень ухаживал, -- продолжала Гила. -- Тоже свататься собирался. Батюшка не против был... пока Ферхади не появился, да.
   Гила снова улыбнулась. Мариана кивнула:
   -- Что может быть яснее?
   -- Мне Джодах больше нравился, -- призналась Гила. -- Он был сильный, обнимал -- сердце замирало. И он был старше Ферхади, а мне тогда казалось, что муж с женой не должны быть погодками. Что муж должен быть разумным и поучать жен, как мой отец.
   Почему мне кажется, что твоего ума на вас с Ферхади двоих хватит и еще останется, подумала Мариана.
   -- Когда Джодах узнал, что меня отдают за другого, он обозлился. Он поклялся, что я буду его, а я была глупая тогда и не стала спорить. Я не знала Ферхади... Джодаха я, правда, тоже не знала, но думала иначе.
   -- Он тебя похитил? -- спросила Мариана.
   Гила кивнула. Сказала:
   -- У Ферхади, видно, последние мозги не отшибло, что рыцаря твоего усыпил. Подумал: как бы драки не вышло, да и паломник все-таки, чужого короля рыцарь. Хотя... -- Гила задумчиво покачала головой. -- Может, и не о том он думал. Это ведь как игра, понимаешь? Кто чего стоит. Он мог решить тебе показать: смотри, девочка, твой спутник ни тебя, ни себя защитить не в силах. Для Ферхади это важно: мужчина должен защищать своих женщин. Знаешь, Мариана, это хороший обычай. Умный, да. Девушке полезно знать заранее, чем ее жених в себе гордится. Вот для Джодаха главное было -- сила. Он мне как Ферхади показал, так у меня и сердце оборвалось. Связан, избит... только глазами сверкал... Ух, злой он тогда был!
   -- Ничего себе игры! -- буркнула Мариана.
   -- А что ж, -- пожала плечами Гила, -- они мужчины. Они должны показывать, чего стоят. Вот и показали, оба. Тебе Ферхади что сказал? Про рыцаря?
   -- Ну... он спросил, будет ли мне все равно, что с ним станет.
   -- Ты ответила?
   -- Я... -- Мариана запнулась. Прошептала: -- Не помню.
   -- Ты и не подумала, что надо обязательно ответить. -- Гила смотрела на младшую жену с открытой жалостью. -- Ты решила, что это просто угроза. Ты промолчала. А потом Ферхади хотел тебя обнять, а ты стала вырываться. А он, дурень, решил, что это просто девичья стыдливость. А помнишь ты, что он потом тебе сказал?
   -- Чтобы я не боялась, -- нахмурилась Мариана. -- Что он отпустит Барти... даст ему уехать свободно. Так он что?..
   -- Он успокаивал тебя. Объяснял, что чтит обычай, что не держит на соперника зла. Он и подумать не мог, что ты поймешь его настолько неправильно.
   -- Гос-с-споди! -- Мариана схватилась за голову. -- Так это что получается? Что я могла... что я должна была просто сказать "немедленно нас отпусти"? И всё?!
   -- И всё, -- кивнула Гила. -- То есть я не говорю, что он бы вот тут же взял и отпустил. Он такой... иногда поддается страсти, да. Присаливает иногда круто. А ты ему понравилась, очень понравилась. Он мог попробовать все равно завоевать тебя. Но он не взял бы тебя силой, никогда. Он ценит любовь, и ему интересно искать, как можно завоевать сердце строптивицы, а не ее тело.
   -- Но он угрожал мне, -- уже без прежнего запала сказала Мариана.
   Гила вздохнула:
   -- Он может. Я и говорю: иной раз круто присаливает. Обычно тогда, правда, когда чует слабину. Ты вспомни, как и о чем вы говорили. Подумай, что он мог принять за слабость.
   -- Я плохо помню, -- призналась Мариана. -- Я ведь и правда его боялась.
   -- А сейчас? -- Гила подняла тонкие брови.
   Мариана не ответила. Что отвечать? Что сейчас она уже не знает, кого винить? Что думает только о том, что будет с Барти? Или -- что мужчина, которого любит такая женщина, как Гила, вряд ли может быть совсем уж мерзавцем?
   Несколько минут две жены Льва Ич-Тойвина сидели молча. Гила откусывала пастилу, прихлебывала чай. Улыбнулась вдруг, положила на живот ладошку. Сказала:
   -- Пинается. Уже скоро, маленькая.
   -- Послушай, -- спросила Мариана, -- а тогда... ну, с тем твоим женихом... значит, ты все-таки выбрала Ферхади? Почему? Тебе ведь тот больше нравился?
   -- Мужчины, -- задумчиво повторила Гила, -- показывают, чего они стоят. А мы, женщины, -- оцениваем. Джодах сказал мне: "Ты будешь моей, и вот что будет со всяким, кто захочет нас разлучить". А Ферхади он сказал: "Я научу тебя не зариться на чужих невест". А я... я поняла, что не хочу жить с мужем, который способен избивать связанного соперника на глазах у любимой женщины. Что мне больше по сердцу стойкость, чем сила. Быстро поняла. Нескольких минут хватило.
   Когда Гила допила чай и ушла, Мариана долго сидела молча. Ты не бойся, сказала на прощание старшая жена, он тебя не тронет, пока сама не скажешь, что хочешь его. Но я тебе советую поговорить с ним. Объясниться.
   Объясниться... Легко сказать!
   А Гила вышла в сад, подумала несколько мгновений и свернула в беседку-кабинет. Как она и ожидала, Ферхади был там. Сидел, сцепив пальцы в замок и закрыв глаза, и хмурое его лицо яснее слов сказало жене, о чем думает супруг.
   Гила села рядом, потерлась щекой о его плечо:
   -- Прости, я опять наговорила лишнего. Я знаю, ты не любишь ту историю. -- Дождалась обычного укоризненного взгляда, вздохнула. -- Но ты ошибся, Ферхади, так ошибся... и эта милая девочка теперь боится тебя и считает негодяем. Сам подумай, милый: она из другой страны, там живут совсем-совсем по-другому, так откуда ей было знать?.. А ты еще додумался ей грозить! Словно перед тобой младшая дочь писца, а не благородная девушка из страны рыцарей. Олух ты!
   -- Ишак безмозглый, -- согласился Ферхади. Обнял жену, прислонил к себе. -- Гила, Гила... Для того ли ты меня спасла тогда, чтобы я теперь вас всех погубил?
   -- Ну что ты, -- пробормотала Гила. -- Все будет хорошо.
   -- А если нет?
   Гила отстранилась, посмотрела строго:
   -- А если нет, то мы -- твои жены, и твоя судьба -- наша судьба. Львы не впадают в уныние и не сдаются заранее. Сражайся, Ферхади. Если ты проиграешь, то пусть это случится не от слабости и малодушия, а потому, что выиграть было не в силах человеческих.
   -- Ах, Гила, звездочка моя, -- Ферхади покачал головой, -- тебе надо было родиться мужчиной. Славный вышел бы удалец!
   -- Спасибо, -- насмешливо фыркнула Гила. -- Мне и в женщинах неплохо. Лучше иметь одного мужа, чем сорок восемь жен. Спокойнее, знаешь ли.
  
  

О МИЛОСТЯХ И ИСПЫТАНИЯХ

  
   1. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же -- дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Когда едешь один, и в дороге ничего не случается такого, чтобы привлечь твое внимание -- разве что птица вспорхнет из-под копыт или проводит за околицу сердитый деревенский пес, -- только и остается что размышлять. Сами лезут в голову мысли, вертятся там, сталкиваются, высекая искры... и ладно бы о чем хорошем думалось, так нет!
   Мысли Анже вертелись вокруг злополучного письма. Теперь бывший послушник понимал гнев короля. А вот отцов светлых понимать перестал.
   Они ведь не просто люди Господни, они к Господу куда ближе рядовой братии, а уж ближе мирян -- несказанно. И когда они учат, что Господь заповедал детям своим любить, а ненависть ведет прямиком под копыта Нечистого, Анже всей душой чувствует: правда! Так оно и есть, и должно быть, и никак иначе невозможно, покуда ведет нас Свет Господень.
   Так почему же в отце Ипполите столько ненависти? Откуда? Что такого сделал ему молодой король, за что можно так страстно, так яростно ненавидеть?! Да что бы ни сделал -- все равно нельзя! Иначе какой же из тебя в вере наставник?
   Рушился мир -- тот светлый мир, в который Анже привык верить. Случайно вызванное видение разговора пресветлого в Ич-Тойвине -- как раз о той войне разговора, к которой так по-разному готовятся сейчас король и церковь! -- потрясло его холодным, торгашеским расчетом. Будто души людские можно купить на рынке в базарный день! Но... Да, это было отвратительно, мерзко, подло -- но хотя бы понятно! Церковь поддержала войну, имея в виду свои корыстные интересы -- чего ж тут не понять? Разве того, как совести хватило.
   Ту ненависть, которая отравой сочилась из написанного отцом Ипполитом письма, Анже понять не мог. От короткого прикосновения к ней -- и то больным себя чувствуешь; как же с таким жить?! Изо дня в день, улыбаясь, раздавая благословения, другим втолковывая, что Господь учит любви и милосердию...
   Знает ли пресветлый? Он тоже был там, подсказывал, что писать... Он так разбирается в людях, неужто не понимает, чем королевский аббат дышит? Пытался ли помочь, излечить -- или ему все равно? Жаль, не спросить...
   Какое-то время Анже пытался выдумать встречу с отцом предстоятелем, потом махнул рукой: что толку? Даже не будь он в бегах, не работай под чужой личиной на королевскую тайную службу -- пресветлый не имел привычки откровенничать, и вряд ли он изменился. А уж доведись встретить того, кто выдал королю планы церкви -- ох, не Анже будет вопросы задавать! Если вообще снизойдут до разговора с ним, а то ведь и так может случиться, что бросят в темницу монастырскую и позабудут. Оно, конечно, не по закону -- да ведь законы не для заговорщиков писаны.
   Мысль еще раз вызвать видение отца Ипполита и попробовать разобраться, найти, понять, откуда у аббата столь неподобающие светлому отцу чувства, Анже отбросил сразу. Это ж -- как в болото вонючее добровольно нырнуть, а то и в выгребную яму. Нет уж. Вот доедет до Корварены, отдаст письмо графу Унгери, расскажет увиденное... забыть не получится, конечно, но хоть в руках держать эту мерзость не придется, и то благо.
   От всех этих мыслей Анже торопился, теряя на отдых ровно столько времени, сколько нужно для коней. И поспел в Корварену -- на счастье ли, на беду -- как раз в тот день, когда граф Унгери перехватил еще одно письмо от заговорщиков. Письмо с картой берега вокруг Себасты, схемой прохода в бухту для тяжелых транспортных судов, планами городских укреплений и подробнейшими сведениями о гарнизоне...
  
   2. Граф Готье Унгери, капитан службы безопасности Таргалы
  
   -- С этим змеиным гнездом пора что-то делать, -- пробормотал граф Унгери. Два письма лежали перед ним, одно измятое и затертое, другое -- только сегодня снятое с голубя. -- Проверь, кто писал, -- велел он Анже, кивнув на второе. -- И дай Господь, чтобы на этот раз я ошибся...
   Парень взял лист тонкой бумаги -- явно через силу. Прикрыл глаза. Пальцы гладили письмо, а на лице проступали смущение и горечь. Отложил, сказал:
   -- Пресветлый. Сам писал, сам и отправлял. Только их три было.
   -- Кого три? -- не понял Готье.
   -- Письма. Три одинаковых. Он не знает, что голубей здесь перехватывают, но через море все-таки...
   -- Три, -- повторил граф. -- Три. А мне принесли одно. Значит, это, -- ткнул пальцем в карту, -- они получат. Ну что ж, по крайней мере, мы знаем, где именно их ждать. Все лучше, чем ничего.
   -- Я не нужен вам больше, господин граф? -- тихо спросил Анже.
   Готье, успевший погрузиться в раздумья, поднял на дознатчика тяжелый взгляд. Тот не отвел глаз, но совсем не из показушной силы характера. Парень, похоже, смотрит, не видя, подумал граф: такая усталость на лице, в чуть подрагивающих руках, опущенных плечах.
   -- Тебе надо отдохнуть.
   Позвонил, бросил вбежавшему порученцу:
   -- Антуан, проводи Анже в служебную гостевую и проследи, чтобы о нем позаботились.
   Дознатчик встал.
   -- Анже, -- остановил его граф, -- не выходи без надобности из комнаты.
   -- Хорошо, господин граф, -- голос бывшего послушника звучал тускло и безразлично. Это же надо было так себя умотать, покачал головой Готье. Но, едва за парнем закрылась дверь, выбросил его из головы. Куда больше капитана тайной службы занимал сейчас отец предстоятель.
   Готье мерил шагами кабинет, изредка поглядывая на злополучные письма. И думал. Очень уж нешуточные решения лезли в голову -- вот так рубанешь сплеча, а после трижды пожалеешь. Но и оставлять все как есть -- нельзя. Иначе можно сразу подписывать капитуляцию.
   -- Ну что ж, -- пробормотал наконец, -- попробуем положиться на Господа. Все ж его люди.
   Набросал короткую записку, кликнул порученца. Спросил, прежде чем отдать:
   -- Что Анже?
   -- Спит, -- доложил мальчишка. -- Даже ужина не дождался.
   -- Ладно... Вот письмо, доставишь в монастырь Софии Предстоящей. Отцу предстоятелю лично в руки. Попроси ответить сразу, но если откажется, не настаивай.
   -- Слушаюсь, мой капитан!
   Порученец, топоча сапогами, скатился вниз по лестнице, а Готье убрал письма заговорщиков под замок и велел подавать ужин. Сегодняшние дела были окончены, но возвращения Антуана от пресветлого надо дождаться.
   Вопреки всем ожиданиям графа, отец предстоятель приехал вместе с Антуаном. Одарил ошарашенного подобной милостью Готье благословением, объяснил:
   -- Когда человека Господнего просят о помощи, он должен откликаться сразу. Все промедления и оправдания -- от Нечистого.
   -- Благодарю, -- склонил голову граф. -- Прошу вас, светлый отец, пройдемте в кабинет. Боюсь, разговор предстоит долгий.
   Пресветлый устроился в предложенном графом кресле:
   -- Слушаю, сын мой.
   -- Я обойдусь без долгих предисловий. Есть один вопрос, отец мой, который гнетет меня довольно давно, и разобраться в нем без вашей помощи я, боюсь, не смогу.
   Остановился, поймал взгляд церковника. Тот глядел спокойно и доброжелательно, и кому угодно мог принадлежать этот взгляд, но не заговорщику и не предателю. Капитан тайной службы вздохнул -- оказывается, не так легко сказать то, что хочет он сказать, глядя в эти глаза.
   -- Скажите, светлый отец, разве Святая Церковь занимается не только и исключительно борьбой за души и за Свет в них?
   -- Только и исключительно, -- кивнул пресветлый. -- Ты совершенно точно сформулировал, сын мой.
   -- Тогда объясните, прошу вас... -- Готье подошел почти вплотную к гостю. Да, пока еще гостю! -- Объясните мне, светлый отец, как в борьбу за души вписывается то, что творится сейчас в Таргале?
   -- Что именно, сын мой?
   Свет Господень, как же он спокоен! Человек с совестью не просто чистой -- сияющей! А ведь ошибка исключена: против пресветлого не только видения Анже, но и доказательства вполне зримые и ясные. Хотя бы клетка с голубями, полученная от ханджарского священника!
   -- Что именно? -- переспросил граф. -- Да то, к примеру, что в грядущей войне Капитул Таргалы намерен открыто поддержать ее врагов -- а пока что поддерживает их скрытно. Что об этой войне лично вы, отец мой, узнали, еще будучи в Ич-Тойвине. Что Святая Церковь лишь ждет удобного случая, чтобы свергнуть законного короля Таргалы, а оправдать это деяние намерена очернением памяти святого. Это же ваша страна, отец мой! Ведь все, кто погибнет от рук завоевателей, -- ваша паства! Как можно, объясните?..
   Молчание продлилось недолго: отец предстоятель словно и не удивился разоблачению. Так, принял к сведению...
   -- Сын мой... или теперь я должен вас называть "господин дознаватель"?
   -- Какая к Нечистому разница! -- буркнул граф.
   -- Видите ли, граф, -- пресветлый выбрал нечто среднее, за что Готье остался ему благодарен, -- как интересы короля стоят над интересами его вассалов, временами противореча отдельным из них ради общего блага, так и интересы Церкви стоят над королями и государствами. Церковь едина, и служители ее подчиняются Светлейшему Капитулу, а не государям земным.
   -- Но вы остаетесь подданными Таргалы. Король не требует от таргальской Церкви повиновения, но уж лояльности он ждать вправе! Простите, светлый отец, но где это видано, чтобы короля в его стране предавали его же духовные отцы?! Разве Господь учит вас предательству?
   -- Граф, -- покачал головой пресветлый, -- вы плохо слушали меня. Представьте, что ради государства вам надо предать родича -- такое ведь случается, согласитесь. Печальный и трудный выбор -- но разве позволите вы даже самым светлым чувствам взять верх над долгом? Или же, скажем иначе, долгу родственному возобладать над долгом вассальным?
   -- Значит, -- подытожил Готье, -- вам пришлось выбирать меж долгом и долгом. Именно поэтому никто из отцов Церкви не пытался предъявить его величеству внятные претензии и найти устраивающее всех соглашение? Вам просто приказали?
   Отец предстоятель молча склонил голову.
   -- И вас не остановило даже то, что такой приказ очевидно выгоден не Церкви, а императору?
   -- Как бы то ни было, отдала его Церковь.
   -- Очевидно, забывшая, что Господь не одобряет пролития крови, -- демонстративно вздохнул граф Унгери.
   -- Не вам, сын мой, учить Святую Церковь вере.
   -- Ну что ж, -- вздохнул граф. -- Сожалею, отец мой, но вы арестованы.
   -- Простите, граф, по какому обвинению?
   -- В государственной измене, разумеется.
   -- Вы забыли: служители Церкви подсудны лишь Святому Суду.
   -- Помню. Именно поэтому вам, светлый отец, не стоит даже надеяться предстать перед судом. Думаю, вы меня поймете: между долгом послушного сына Церкви и долгом вассала и подданного я выбираю второй.
   Пресветлый встал; теперь заговорщик и дознаватель смотрели друг другу в глаза.
   -- Это будет убийство, сын мой.
   -- Да, прямая дорога к Нечистому. Но вы, светлый отец, можете избавить меня от греха. Просто расскажите, что вы знаете о грядущей войне. О планах наших врагов... врагов вашей страны, отец мой.
   -- Думаю, и вы меня поймете, граф, -- помолчав, ответил пресветлый. -- Я предпочту умереть верным сыном Святой Церкви. Окажите мне последнюю милость, граф, разрешите помолиться перед смертью?
   -- Отец мой, -- медленно сказал Готье, -- впереди война, и то, что знаете вы, может спасти Таргалу. Помолиться перед смертью вы успеете еще не раз -- и, боюсь, не раз меня проклянете. Но поверьте, меньше всего я хочу отдавать вас палачам. Я дам вам время вспомнить, в какой стране вы родились. Прошу вас, отец мой, одумайтесь.
   Пресветлый покачал головой:
   -- Со всяким из нас, граф, идет по жизни Господь, и Ему виднее, когда одаривать милостями, а когда испытаниями. Насколько это окажется в моих силах, я приму испытание достойно, и буду молить Господа о прощении для вас.
   И ведь будет, понял граф. И не скажет ничего, хоть на куски его режь.
   -- Антуан!
   Сонный порученец возник на пороге, ожидая приказаний.
   -- Стражу сюда.
   Антуан кивнул ошалело, выметнулся прочь. Не забыть болтовню запретить, подумал граф. Слыхано ли дело...
   Бросил вбежавшим в кабинет стражникам, кивнув на пресветлого:
   -- Обыскать, переодеть и в подвал.
   Светлый отец вышел молча.
   Наутро граф положил перед Анже серебряный перстень-печатку и гладкую, древнюю даже на вид щепку на черном траурном шнурке.
   -- Это же... пресветлого!
   -- Верно, -- кивнул Готье. -- Меня интересует все, что касается войны.
   -- Но я...
   Анже запнулся. Граф ждал.
   -- Господин граф, что с ним?
   -- Арестован, а ты чего хотел? Чтоб и дальше в империю письма слал?
   -- И... что теперь?
   -- Теперь, -- нетерпеливо повторил измученный бессонной ночью Готье, -- я хочу знать, что он писал в империю, что получал оттуда, чего ждать от церкви, когда начнется война... Анже, ты что, сам понять не можешь, что нам нужно от заговорщика?!
   -- Я не смогу! -- голос парня сорвался в крик. -- Я и так столько против него... не могу больше! Он же спас меня, поймите! А я... Да, я понимаю -- заговорщик... но не могу, не могу!
   -- Хорошо, -- скрипнул зубами граф. Вот уж достался чистенький! -- Не можешь -- не надо. Значит, будем из него вытягивать. Заклятие правдивости и парочка умелых палачей...
   Парень моргнул растерянно, переспросил:
   -- Что?..
   -- Что слышал! -- взорвался граф. -- Война на носу, и пусть меня впрямь Нечистый заберет, но все, что знает твой пресветлый, я из него вытяну! Мне тут не до чистоплюйства!
   Парень сглотнул. Сгреб дрожащей рукой отобранные у светлого отца вещи -- амулеты ли, реликвии, Готье разбираться не хотел.
   -- Ладно. Не надо его трогать, лучше... лучше я. Я постараюсь, честно.
   -- Да уж постарайся, -- жестко припечатал граф Унгери. -- Времени в обрез, будешь тянуть...
   -- Не буду я тянуть! Просто не всегда от меня зависит, -- Анже безнадежно махнул рукой: мол, что вам тут объяснять, раз все решили.
   -- Постарайся, -- повторил Готье.
  
   3. Славышть встречает гостей
  
   Чем ближе к Славышти, тем чаще Луи -- сам не замечая, как, -- оказывался во главе поезда, а то и на десяток корпусов впереди. Но не желание увидеть Раду было тому причиной и даже -- впервые в жизни! -- не скорая встреча с Леркой. Более всего Луи хотел поговорить с отцом Евлампием. Спросить совета у духовника короля Егория, раз уж на собственного аббата полагаться нельзя. И, быть может, попросить его разобраться с отцом Ипполитом по-свойски, то есть по-церковному. Егорий, Луи знал точно, Евлампию доверял безоговорочно -- а на умение будущего тестя разбираться в людях Луи полагался вполне.
   Но все-таки первым встретил гостей принц Валерий. Два всадника выметнулись навстречу в нескольких часах пути до столицы. Лерка в неизменной своей дорожной куртке и нарядная девушка-степнячка.
   -- Лу! -- заорал Лерка еще издали. -- Зануда ты таргальская, мы тебя совсем заждались, а ты тут плетешься с обозом, как не к родным!
   -- А ты все без охраны рассекаешь, как последний шалопай, -- привычно отпарировал Луи.
   Лерка помрачнел, буркнул:
   -- Если бы. Под ногами не путаются, и на том спасибо. -- Обернулся к спутнице, и Луи с удивлением увидел на лице друга несвойственную ему нежную улыбку. -- Лара, это и есть тот самый Луи. Лу, Саглара -- моя невеста.
   Луи поздравил, едва сумев скрыть удивление. Вечно этот Лерка как учудит, так хоть стой хоть падай!
   -- И нечего глазами хлопать, -- немного резко заявил Валерий. -- Уж поверь, лучшей королевы мне не сыскать. Отец согласен, а прочие пусть утрутся.
   -- Хорошая позиция, -- кивнул король Таргалы. -- Поддерживаю всецело. Госпожа Саглара, счастлив знакомству.
   Степнячка улыбнулась, сверкнув крепкими зубами.
   Остаток пути Лерка рассказывал о своих степных приключениях. Весело, с шуточками и ухмылочками -- не подумаешь, что десять раз погибнуть мог. Охламон, качал головой Луи. Лерка смеялся в ответ: мол, живы, и ладно, о чем говорить.
   Егорий к встрече подготовился -- да так, что Луи чуть не взвыл. Мало дома напировался! Но повод требовал, и таргальский король, нацепив на лицо маску благопристойной торжественности, подчинился. Жениха принцессы Радиславы чествовали весь вечер и всю ночь, и лишь под утро придворные Егория, приглашенные князья с семьями, случившиеся в Славышти послы и свитские самого Луи в изнеможении отвалились от пиршественных столов и расползлись отдыхать.
   В результате счастливый жених проснулся за полдень, мучимый головной болью, немыслимой жаждой и острым желанием сбежать. Желательно с Радой, но...
   Тут Луи разомкнул глаза, и мысль о побеге улетучилась: рядом с его постелью стояла пузатая кружка, и вряд ли здесь к нему относились так плохо, чтобы... в общем, кружка просто была обязана оказаться полной! Желательно -- каким-нибудь подходящим к случаю снадобьем, но на крайний случай хоть водой.
   Дрожащая рука нашарила кружку... и смахнула на пол. Глухой удар, острый запах... Луи свесил голову с постели и застонал: вожделенное снадобье растекалось лужицей по полу меж двух половинок разбитой кружки. А так как единственное жалкое движение, на которое он оказался способен, ясно показало всю невозможность побега, оставалось только умереть.
   Спас его Вахрамей. Вошел, покачал головой, увидев разбитую кружку. Сказал ворчливо:
   -- А я ведь Валерия просил...
   -- Что?.. -- просипел таргальский король.
   -- Помнить, что ты и так-то с ним не вровень пьешь, а уж с дороги... -- Магознатец порылся в сумке, всунул в рот Луи что-то едко-горькое. -- Глотай и жди, страдалец. Сейчас принесу лекарство.
   Через час или полтора, наглотавшись Вахрамеевых зелий, умывшись и категорически отказавшись от завтрака, Луи наконец-то добрался до отца Евлампия.
   -- Заходи, чадо, -- пробасил духовник Егория, углядев в дверях часовни неурочного посетителя. -- У меня тут как раз аббат твой сидел. Гнилой человечек, прости меня Господь. Как ты с ним уживаешься, чадо?
   -- У вас был отец Ипполит? -- переспросил Луи.
   -- На сердце жаловался, -- кивнул Евлампий. -- Только не вылечить ему сердце, душу не исцелив, а душу... в общем, я не возьмусь. Не тот случай.
   Луи с трудом удержал ругательство. Сам ведь виноват! Что велел? До Славышти из кареты лекаря не выпускать. Думал тут втихую под замок посадить. А вот надо сначала дела делать, а потом уж пировать!
   Ладно, не самому ж бегать в поисках и не стражу посылать... Евлампий поможет. Еще и к лучшему, что сам на него поглядел...
   -- Плохо я с ним уживаюсь, отче. О том и поговорить хотел: вроде бы не дело королю в дела Церкви лезть, а и не лезть уже никак.
   Евлампий помрачнел.
   -- Пойдем в исповедальню. К исповеди, небось, давно не ходил?
   -- Давно, -- согласился Луи. -- Не такой я дурак, чтоб отцу Ипполиту душу раскрывать, а лгать пред лицом Господним...
   Луи пробыл у Евлампия до вечера. Сначала исповедь затянулась, потом светлый отец просто расспрашивал. Об Анже и даре его, о заговоре, о злополучном письме, об императорском посольстве... Примерно на середине разговора пришел Егорий. Пришел по какому-то другому делу, но, услышав, о чем речь, остался. Изредка задавал вопросы -- и все больше мрачнел. Сказал, когда Луи умолк:
   -- Зря затянул. Давно надо было с ними разобраться, вот уж беду нашел -- королю неподсудны! Уж прости, от тебя не ожидал.
   Евлампий оказался человеком решительным. Встал, буркнул:
   -- Вот сейчас и разберемся.
   Кликнул служку, приказал:
   -- Кто из Капитула в Славышти сейчас -- всех сюда. Отделение Святого Суда, что при миссии Братства святого Карела, отца настоятеля миссии. И таргальского аббата.
   Скорость, с которой церковная верхушка Славышти собралась по зову королевского духовника, Луи потрясла и ввергла в зависть. Но отца Ипполита не нашли. Когда же раздосадованный отец Евлампий вопросил, куда мог задеваться не знающий Славышти гость, кто-то из пришедших ответил удивленно:
   -- Так он же обратно рванул. Стряслось там у него что-то, Господом всеблагим умолял перенос в Корварену ему сделать... Для брата разве жалко... А что, не надо было?
  
   4. Сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы
  
   Первую порку сэр Бартоломью схлопотал еще в Ич-Тойвине: с арестантами здесь не церемонились и дерзости им не прощали, даже если дерзость эта выражалась всего лишь в непокорном взгляде. Впрочем, по сравнению с бесконечной чередой признаний -- перед императором, его министрами, Капитулом, наконец, на храмовой площади, -- унижение позорного наказания казалось сущим пустяком. Да, я привез в Ич-Тойвин гномьи огненные зерна, дабы покуситься на священную особу императора. Да, таков был приказ моего короля. Нет, я действовал один... Клянусь, один! Да что девчонка, она просто подвернулась под руку, обычная паломница, дура набитая. Удобное прикрытие. Глазки строила напропалую, вон, уже на корабле чуть замуж за ханджара не выскочила. Пришлось застращать ханджарской ненасытностью и запереть в каюте. Нет, во дворце сообщников не было, откуда бы. Не знаю, может, и есть разведка, кто ж ее станет раскрывать ради смертника. Да, понимал, что на смерть. Была причина. Неважно... вину заглаживал. Да, подобрался бы на церемонии в храме, самый удобный случай. Да, получается, что и против Церкви. Раскаиваюсь. Чистосердечно. Признаю всю гнусность свою и молю о милости... Свет Господень, да что против этого какие-то плети!
   Брат провозвестник пришел к нему под предлогом оказания помощи страждущему. Смирись, говорил светлый отец, поливая исполосованную спину незнакомым рыцарю снадобьем. Мариана в безопасности, ее ты спас. И себя спас, император внял твоему раскаянию и заменил казнь каторгой, завтра объявят. А там, глядишь, вовсе помилует. Вернешься в Таргалу, искупишь невольное предательство верной службой.
   Какая верная служба, порывался ответить Барти, о чем вы, отче: единожды предавшему веры нет. Но молчал. Толку думать, как встретят в Таргале, когда еще здесь сто раз прикончить могут. Милость императора -- что вода на песке, сегодня есть, а завтра... Да и не нужна ему та милость. Лишь бы Мариану не тронул.
   Терпи, чадо, напутствовал напоследок светлый отец. Будь покорен. Опускай глаза перед стражей, не выказывай рыцарскую гордость. Господь благ, а император отходчив; веди себя смирно, и я выхлопочу тебе помилование. И помни о Мариане.
   Когда назавтра "гнусного таргальского заговорщика" бросили на колени перед судом императора и огласили приговор: клеймо и каторга -- рыцарь принял его почти с облегчением. Теперь он имел право молчать. Видит Господь, лжи в последние дни он наболтал предостаточно.
   Клеймо накладывал придворный заклинатель. Кольнуло левую щеку мгновенным острым холодом, себастиец потянулся потрогать -- и ощутил под пальцами привычно гладкую кожу. Но любой встречный мог теперь видеть: перед ним -- враг короны. Справедливо, мрачно решил Барти, враг и есть. Дал бы Господь случай подобраться -- убил бы. Жаль, не судьба. Император жив и готовится напасть на Таргалу, а рыцарь, трясясь на облезлом муле меж четверых конных конвоиров, под жарким солнцем пустынной степи, где песка куда больше, чем травы, угрюмо вертит в голове напутствие светлого отца.
   И ничего нет сложного в терпении и смирении. Что ему с насмешек и пинков, щедро отмеряемых ханджарскими сабельниками, после того, как сам себя скрутил и растоптал, заставив предать?
   Но чем дальше оставался Ич-Тойвин, тем хуже получалось черпать надежду и утешение в словах брата провозвестника. И тем отчаянней грызла рыцаря глухая черная тоска.
   Второй раз Барти нарвался, когда скучающие от безупречной покорности арестанта конвойные сдавали его с рук на руки начальнику охраны рудника. И снова повод оказался пустячным: всего лишь невольная усмешка в ответ на глупо-напыщенное заявление о том, кто здесь хозяин...
   Дерзкого новичка пинками прогнали через двор, втолкнули в тупичок между кривобокими сараями -- в одном из них, похоже, стряпали хлёбово для каторжан, оттуда несло подгоревшей пресной кашей. Сюда, в тупичок, падала благословенная тень, здесь притулился к стене сруб колодца, и меж щелями булыжника пробивалась по песку чахлая травка.
   А еще здесь работал палач.
   Плеть лениво, словно нехотя, раскрашивала алыми дорожками спину распростертой на камнях жертвы. Пальцы каторжанина вцепились в редкую траву, худые плечи заметно вздрагивали, -- а иначе и не понять было бы, жив ли. Его не держали. Два охранника сидели на корточках у стены, в полоске тени, вполголоса обсуждая некую вдову Иллиль, падкую до ласки.
   -- Заканчивай, -- кинул начальник.
   -- Да вот, уже... -- Палач аккуратно свернул плеть, положил на край сруба, рядом с полным ведром. Зачерпнул широким ковшом воды, плеснул каторжанину на спину. К резкому запаху крови и пота примешался горьковатый аромат не то снадобья, не то вовсе зелья. -- Поднимайте, что ли.
   Охранники действовали с привычной, повседневной ленью. Один поднял каторжанина на колени, другой плеснул на лицо из ковша, поднес остаток к искусанным губам:
   -- Пей.
   Кадык наказанного задергался, отмечая глотки. Каторжанин оказался молод -- пожалуй, лет двадцать пять, хотя по искаженному болью лицу трудно было судить определенно. Допил, отполз к стене.
   -- Что сказать надо, крыса? -- Расшитый золотом сапог начальника тронул мокрую щеку -- ту, на которой сияло алым клеймо в виде дохлой крысы, такое же, как у себастийца. Враг короны.
   Ответ каторжанина прозвучал неожиданно спокойно, ровным, бесстрастным, вежливо-тихим голосом, какой бывает при полном самоконтроле, а у некоторых -- в крайней степени ярости.
   -- Благодарю господина за урок.
   Начальник брезгливо поморщился. Обернулся к Барти. Выцедил с той ленью, что отмечала здесь, похоже, всех:
   -- Запомни, крыса, здесь ты никто и звать тебя никак. Всякие там благородные ухмылочки, ужимочки и закидончики остались в прошлой жизни. Раздевайся, ложись.
   Барти замер. Этого еще не хватало! Самому стелиться им под ноги?!
   Палач подошел, взял жесткими пальцами за подбородок, заглянул в глаза. Пробасил:
   -- Никто и звать никак, слышал, крыса?
   Одним движением содрал со строптивого арестанта рубаху -- так резко, что порядком уже истрепанный ворот резанул рыцарю шею. Мотнул головой охранникам. Подскочили, схватили за руки, швырнули на камни. Припечатали ладони к булыжникам -- сапогами. Ленивый голос начальника пролился над головой вязкой патокой:
   -- А за норов получишь вдвое.
   Рыцарь прижался лбом к мокрым от чужой крови булыжникам и закусил губу.
  
   Барти смутно ощущал, как ему окатили водой спину, поставили на колени. Холодные струйки защекотали кожу, поползли в штаны. Чьи-то грязные пальцы разжали стиснутые зубы, в рот полилось горькое зелье.
   -- Глотай, шваль. Возиться еще с ним, тьфу, погань. Одно слово, крыса.
   Уплывающее сознание вернулось, а с ним и боль. Но, странно, терпеть эту боль оказалось проще, чем тоску последних дней. Настолько проще, что на издевательский вопрос "хозяина" -- усвоен ли урок? -- Барти снова ответил улыбкой.
   Наверное, выглядел он при этом донельзя глупо и жалко, потому что ханджар лишь сплюнул и сообщил:
   -- Учти, крыса, я тебя запомнил.
   Но рыцарю было все равно.
   Его так и бросили -- стоящим на коленях на мокром от воды и крови булыжнике. Казалось, больше никому нет дела до новоприбывшего арестанта. Каторжанин, выпоротый до него, сидел в полоске тени, привалясь плечом к стене, и, похоже, принимал отсутствие надзора как должное. Таргалец поднялся; шатаясь, подошел ближе. Спросил:
   -- И что дальше?
   -- Садись, -- предложил каторжанин. -- Отдыхай, пока никому не нужен.
   Сейчас его голос казался куда более живым. Не потому ли, что в нем явственно мешались боль, насмешка и ненависть?
   -- Я не понял, -- Барти осторожно, цепляясь за стену вздрагивающими пальцами, сел рядом, -- охрана здесь что, для того только, чтоб у палача зрители были?
   -- Да куда ты денешься, пески вокруг, -- хмыкнул ханджар; впрочем, ханджар ли? Барти вгляделся, отмечая незаметные на первый взгляд черточки: широкие скулы, чуть более жесткие, чем у коренных жителей Ингара и Ич-Тойвина, волосы, слегка раскосые глаза. Диарталец.
   Диарталец и враг короны. Ясно.
   Теперь его бесстрастное "благодарю господина за урок" прозвучало для Барти иначе. Этот человек здесь самое малое три года. Именно тогда, три года тому назад, император окончательно раздавил недовольных, требовавших для Диарталы освобождения от винного налога до тех пор, пока провинция не восстановит уничтоженные небывалой засухой виноградники.
   Три года. И, по всему видно, не сломался.
   А еще очень похоже, что он не из простого люда. В нем чувствуется воспитание и то, что иногда называют словом "порода".
   Свет Господень, о чем я думаю, осадил себя Барти. Чем это поможет мне -- теперь? Такой знакомый пригодился бы в Ич-Тойвине... если и впрямь собираться убить императора.
   Между тем диарталец тоже изучал нового соседа -- открыто, ничуть не смущаясь, даже, пожалуй, нагло. Во всяком случае, дома настолько оценивающий взгляд сэр Бартоломью не спускал никому, кроме капитана. Каторжанин чуть заметно качнул головой -- как видно, сделал какие-то непонятные рыцарю выводы, -- и спросил с насмешливым интересом:
   -- И откуда ты такой взялся?
   -- Какой? -- не понял Барти.
   -- Глупый. -- Товарищ по несчастью грустно усмехнулся. -- Глупый и наглый. И неправильный.
   -- Чем это я, по-твоему, неправильный? -- ошеломленно поинтересовался Барти.
   -- У тебя клеймо личного врага императора, -- каторжанин ткнул пальцем в крысу на своей щеке, -- но с каких пор Законник клеймит таргальцев? Что, мы пропустили маленькую победоносную войну?
   -- Сейчас, -- буркнул Барти. -- Пса вам шелудивого, а не победоносную войну.
   -- Тогда почему ты здесь?
   Таргалец тоскливо вздохнул:
   -- Потому что война все-таки будет.
   Любопытный каторжанин явно ожидал продолжения, но Барти не хотелось говорить. Видит Господь, если и здесь начнется та же ложь, то лучше бы казнили.
   -- Так за что тебя сюда, северянин?
   "Смирись, чадо", -- явственно, словно наяву, прозвучало в голове. Таргалец поднял бешеный взгляд к небу. Здесь оно палящее, недосягаемо высокое, ослепительное, как Свет Господень -- для грешника.
   -- За то, что хотел убить императора, -- ровно ответил Барти.
   Диарталец несколько долгих мгновений молча глядел на рыцаря -- а потом оглушительно расхохотался. Так, что аж стукнулся затылком в стену; впрочем, это лишь вызвало у него новый взрыв смеха.
   -- Ты? Вот с такой вот рожей? Убить императора?
   -- Чем тебе моя рожа не нравится? -- хмуро спросил таргалец. Выяснять отношения на кулаках сил не было, но и спускать молча такие выпады...
   -- Да хотя бы тем, что она таргальская, -- утирая слезы, объяснил каторжанин. -- Убийца императора должен быть незаметен. Понимаешь ты, олух? Не-за-ме-тен!!!! А ты?!
   -- Можно подумать, я взаправду его убивать собирался, -- буркнул рыцарь.
   Диарталец присвистнул:
   -- А-а-а, вон оно что. Тогда да, тогда ясно. Извини. Я должен был бы сразу понять. Теряю хватку.
   -- Что понять?
   -- Да то, что ты просто под руку подвернулся. Знаешь, как говорят? В удобном месте в удобное время приключился.
   -- Да, пожалуй, так, -- вяло согласился Барти.
   -- А вот почему ты в итоге здесь, а не на плахе? -- Диарталец задумчиво потер переносье. -- Трусом не кажешься.
   -- И на том спасибо, -- хмыкнул рыцарь.
   -- Ладно, -- отмахнулся не то от него, не то от вопроса каторжанин. -- Сам расскажешь, когда захочешь. Звать-то тебя как?
   -- Барти, -- рыцарь представился коротко, удобным звучанием для уха, привыкшего к ханджарской речи.
   -- А я Альнари. Ладно, Барти, добро пожаловать в наш райский уголок. Ты меня держись. А то здесь правил не объясняют, что не так -- или без пайки, или в ночную смену в забой. Или, вон, сюда, -- мотнул головой на испятнанный бурым булыжник.
   Рыцарь молча кивнул. Диарталец ему нравился, чего нельзя было сказать о покровительственном отношении того к новичку. Оно, может, и правильно, -- однако обидно.
   Альнари осторожно повел плечами. Встал. Барти потянулся следом, превозмогая внезапный шум в голове; диарталец, заметив неловкое движение, приказал:
   -- Сиди, я сам.
   Что сам, Барти спросить не успел: растерялся. И то сказать, за короткий разговор Альнари успел вогнать новичка в полное недоумение. Диарталец подбрел к колодцу, столкнул вниз ведро, закрутил ворот. Едва подсохшая корочка на кровавых полосах от плети взялась трещинками, по напрягшейся худой спине скатилось несколько красных капель, оставляя извилистый тонкий след. Подхватив мокрое ведро, Альнари опустил в воду лицо, простоял так несколько мгновений... и вдруг с размаху выплеснул всю воду на булыжник.
   Барти аж застонал.
   Диарталец оглянулся:
   -- А, тьма! Ты ж пить хочешь. Сейчас.
   Ведро снова полетело в колодец; рыцарю показалось, что он слышит далекий всплеск. Себастиец закусил губу, еще раз попробовал встать. Альнари, как затылком видел, обернулся тут же:
   -- Кому сказано, сиди! Вот ведь послал Господь...
   Второе ведро подоспело быстро. Альнари нес воду Барти, не заботясь, сколько выплеснется под ноги, а рыцарю вдруг вспомнился путь в Ич-Тойвин и песенка, вогнавшая Мариану в краску. Красотка Катрина к колодцу идет... Диарталец, конечно, на красотку Катрину не походил, но...
   -- Пей.
   -- Спасибо.
   Барти набрал воду в пригоршню. Руки дрожали. Рыцарь, сипло выругавшись, перевалился на колени, наклонился лицом к зыбкому кругу воды. Закрыл глаза -- не видеть пылающую на щеке алую крысу. Вода была холодной, аж зубы заломило и застучало в висках. Таргалец блаженно замер.
   До тех пор, пока сильная рука не выдернула за волосы его голову из воды.
   -- Сумасшедший. Слушай, таргалец, я понимаю, что тебе сейчас жизнь не кажется чем-то таким, за что стоит держаться, но ты не прав. Все еще может перемениться. А если тебе, благородному, плети таким уж несмываемым позором кажутся, так только скажи, я тебе эту дурь из башки сам выбью.
   -- Сам ты сумасшедший, -- обиженно возразил себастиец. -- Дитя степей. Небось не то что нырять, плавать не умеешь?
   Диарталец молча выплеснул воду на камни. И пошел к колодцу -- как оказалось, за третьим ведром.
   Делать ему, что ли, нечего, моргнул Барти.
   -- Эй... Альнари?
   -- У?
   -- Какого пса ты булыжники поливаешь?
   -- Не видишь, что ли? Кровь отмачиваю.
   Похоже, на лице Барти не хуже алого клейма отпечаталось недоумение; диарталец криво усмехнулся, объяснил:
   -- Убираю рабочее место Джиха. А ты смотри и запоминай. Когда попадешь сюда снова, самому придется. И чтоб ни пятнышка кровавого не осталось.
   Выудил из-за колодца обрывок рогожи и, опустившись на колени, принялся тереть булыжники -- как усердная хозяйка полы в кухне.
  
   5. Луи, король Таргалы
  
   Шумная суета сразу двух свадеб проплыла мимо сознания, оставив лишь крайнюю усталость. Что поделать -- не любил король Луи праздновать да развлекаться. А вот разговор с Егорием и отцом Евлампием в ночь перед отъездом отложился в памяти накрепко -- наглядным примером тому, что все в мире связано, и не только твои беды могут оказаться соседу в радость -- это-то известная истина! -- но и твои вопросы могут стать для соседа ответами.
   -- Наши ведь тоже в Ич-Тойвин ездили, -- неторопливо рассказывал Евлампий. -- Вот я и подумал: с чего бы Таргале такая честь, а Двенадцать Земель -- мимо? Оно ясно, вас досель империя своей провинцией считает, так ведь и с нашими врагами Омерхад в дружбе. Вот и предложил всем, кто там был, под заклятием правдивости об Ич-Тойвине рассказать. О чем там речи вели, в чем пользу для Церкви видели и чего ради сей пользы требовали...
   -- Так Лерку?.. -- ушам не поверил Луи.
   -- Сразу все ниточки нашлись, -- кивнул Егорий. -- Тоже своего короля посадить хотели, Церкви верного.
   -- Не верного, -- резко возразил отец Евлампий. -- Путать не надо. И вы, ваше величество Егорий, и ты, сын мой Луи, Церкви и Господу верны, как государям подобает -- прежде всего о своей стране радея. И если ради блага государства Церкви утесниться придется, правильно в том зла не видите. Им же нужны куклы безвольные, овцы, пастырю послушные. Только много ли Господу радости от подобного улова? Проще веры добиться, бедами и карами пугая, но вера, не страхом рожденная, крепче. Заигрался Светлейший Капитул, не туда пошел. И Церковь ошибаться может.
   -- Так что же мне делать? -- Давно уж Луи не ощущал себя таким по-детски беспомощным. Лишь теперь, оценив истинный размах заговора, понял -- и впрямь ведь будут и отлучение, и анафема...
   -- Верить, чадо, -- пробасил Евлампий. -- В горестях и испытаниях -- верить. И помни -- отлучение лишь в этом мире властно, душу твою оно не погубит. Господу, чадо, подсказки не нужны, он в душах зрит. Буде же захочешь утешения -- приходи. Ты мне духовный сын теперь. Я не отрекусь от тебя до самого Света Господня, что бы ни решил на твой счет Капитул, помни это, чадо.
   И Луи впрямь почувствовал себя ребенком, но уже не покинутым. Он мог идти вперед, он имел право ошибаться на этом пути -- теперь есть тот, кто примет его со всеми бедами и ошибками, от кого можно ждать совета и принимать порицание. Тот, кем должен был стать для него отец Ипполит -- но не стал.
   Король Таргалы уезжал из Славышти счастливым, и не только молодая жена была тому причиной.
  
   6. Альнари, личный враг императора Омерхада Законника
  
   В Таргале каторжан отправляли на галеры. Упаси Господь сравнивать воочию, думал Барти, но соляная шахта посреди пустыни, верно, не хуже отрезана от мира, чем галера в море. Будка над спуском в штольню, жилой барак, колодец, кухня, сарай для всякого хлама вроде худых бадей, лопат со сломанными ручками и ржавых ведер. Никого не волнует, чем заняты каторжане на этом крохотном пятачке, пока они не буянят и выдают положенную выработку. Единственная забота охраны -- стена и ворота. Склады -- там, за стеной; там же останавливаются императорские сборщики и торговые караваны.
   Как себя вести, Альнари объяснил новичку в первый же день. Не шуми, со считарем не спорь, перед охраной опускай глаза -- и не вздумай снова ухмыляться, олух! -- в остальном слушай меня, по ходу разберешься. Всё. Рыцарь молча кивал. На душе у него было пусто; если бы не горящая огнем спина и противная, с шумом в голове, слабость, Барти, пожалуй, чувствовал бы себя мертвецом.
   Остаток того дня они так и просидели в тени у колодца, изредка отхлебывая прямо из ведра сначала холодной, а после согревшейся воды. Альнари поглядывал на новичка, словно решая что-то про себя. Изредка, будто вспоминая: а вот еще об этом надо бы сказать! -- ронял фразу-другую. Ты, Барти, вот что учти: охране скучно. Там, за стеной, одна баба на них на всех: вдова Иллиль, стерва ненасытная. Да караванщики вино привозят, только его надолго не хватает. А мы тут под рукой, и за нас никто не спросит, хоть что делай. Это даже хорошо, что Хозяин тебя своей добычей объявил: остальные не тронут, доля начальника -- святое. Но лучше все равно не нарывайся. Да, Барти, вот еще что: у нас тут вообще-то и управляющий имеется, но главный -- Хозяин. Если тебе так свински повезет, что один одно велит, а другой другое, соображай, кого первого слушать. Да, чуть не забыл: духовник у нас тут -- шакал из шакалов. Он тебе предложит весточку на волю передать, обязательно предложит, так ты знай, это подстава. Себастиец окончательно махнул рукой на непонятные взгляды; советы и указания тоже скользили по самому краешку сознания. Но то, что рядом сидит человек, не честящий его крысой, отродьем шакала и гиены или таргальским выползком, было приятно. И плевать, что Альнари его чуть ли не на десяток лет моложе: здесь он старший, потому что знает лучше.
   Когда на потемневшем небе загорелись первые звезды, к воняющему горелой кашей сарайчику выстроилась очередь тощих оборванцев с глиняными мисками в руках. Альнари остался сидеть; похоже, решил Барти, наказанным тут еды не полагается. Впрочем, судя по запаху, называть это едой можно разве что на грани голодной смерти. Каторжане стояли тихо, заходили в сарай по одному, а вынырнув с бережно прижатой к груди миской, торопливо уходили кто куда.
   Последним из сарая вышел охранник. Навесил на дверь замок, с чувством потянулся, приложился к фляжке и, напевая себе под нос, убрел прочь.
   И почти сразу рядом с наказанными возник парнишка лет, пожалуй, пятнадцати. Опустился на корточки рядом, протянул диартальцу миску:
   -- Вот, бери. Мало, правда... Половина без пайки сегодня. Считарь, тля вонючая, совсем ошакалился.
   Последнюю фразу мальчишка сказал на диартальском.
   Альнари принял миску, хмыкнул. Ответил так же:
   -- Ошакалился -- значит, каравана ждут. Ты как, успел глянуть?
   -- Глянул, -- мальчишка понизил голос почти до шепота. -- Раз плюнуть.
   -- Хорошо. Беги, Юлли.
   -- Альнари... -- Парнишка замялся.
   -- Что?
   -- Спасибо. Кабы не ты, хана мне... Я ж видел, ты нарочно...
   -- Кабы не я, -- снова хмыкнул диарталец, -- дознание по полной форме и хана всем планам. За стеной не дураки сидят. Повезло, и на этом закончим. Беги.
   Юлли кивнул -- и растворился в сумеречных тенях.
   Альнари поставил миску между собой и таргальцем, предложил:
   -- Бери, ешь.
   Взял щепоть слипшихся в клейкую массу зерен, кинул в рот.
   Барти посмотрел на скудную горку каши с отвращением. Есть хотелось, но брать в рот это...
   Диарталец дожевал, сказал резко:
   -- У нас тут харчами не перебирают. Хочешь жить -- жри что дают, кушаний из императорской кухни тебе здесь не предложат. Видали вы такого: люди от себя отрывали, а он брезгует.
   -- Да я не хочу, -- соврал рыцарь.
   -- Хочешь. Тебе противно просто: не привык. Только поверь, завтра ты эту дрянь будешь вспоминать, как первую девушку свою не вспоминаешь.
   Барти пожал плечами. Откровенно говоря, первую свою девушку он не вспоминал уже лет десять.
   -- Послушай, я тебе сказать должен...
   -- После. -- Альнари отправил в рот еще щепоть каши и придвинул миску ближе к таргальцу.
   -- Сейчас. Знаешь, у меня была бурная молодость, -- себастиец невесело усмехнулся. -- В общем, диартальский я понимаю. Говорю неважно, но понимаю хорошо.
   Несколько долгих мгновений Альнари смотрел на таргальца молча; потом кивнул:
   -- Понял.
   И продолжил неторопливо есть.
   Барти вздохнул, взял комок каши. Отправил в рот. Пришлось сделать усилие, чтобы не выплюнуть; но в животе заурчало радостно, и рыцарь проглотил склизкие зерна, почти не жуя. Так и лучше: вкуса не чувствовать.
   Миска опустела до обидного быстро.
   Ночью себастийца зазнобило.
   В бараке, рассчитанном не меньше чем на полторы сотни работников, свободных мест было завались. Альнари пристроил новичка не у самой двери, но и не слишком далеко, чтоб долетал прохладный ночной ветерок. Однако ночь выдалась тихая; Барти то сжимался в комок, чуть ли не на уши натягивая изодранную рубаху, то метался в жару, и диарталец клал ему на лоб смоченную холодной водой тряпку и поил из пригоршни. Но утром безжалостно растолкал и поволок в общем потоке -- в шахту.
   Рыцарь переставлял ноги, как в тумане, не соображая, куда и зачем его ведут. А тихий голос над ухом все нудил:
   -- Иди, Барти. Ну давай же, шевелись. Стой. Стой, говорю, а не сиди! Держись за меня... Стой, терпи, скоро спустимся... Теперь иди. Вот так, хорошо... Осторожно, лестница. Держись. Спуститься сможешь? Давай, хорошо. Парни, кто там внизу, последите, чтоб не свалился. Цел? Вот же дал Господь... Барти, тьма тебя дери, ты можешь еще полста шагов пройти? Да, можешь? Ну так иди. Давай, это просто. Держись за меня и переставляй ноги. По очереди. Хорошо. Точно можешь... Теперь сюда. Сюда, я сказал! Всё, ложись. Спи.
   Барти свернулся на жестком камне, чьи-то руки подоткнули ему под голову небрежно скомканную тряпку... и через несколько мгновений он уже спал.
   Проснулся рыцарь внезапно, словно от толчка. В почти полной тьме изредка высверкивали колючие иглы света, какие разбрасывают умело ограненные самоцветы. Камень, на котором он лежал, едва заметно подрагивал от близких ударов. Кажется, он опять у гномов... вот только каким бы чудом ему попасть в Подземелье, если он в империи? В империи -- и на каторге! Стоило ухватиться за единственную ниточку, и события последнего времени вспомнились ясно. Да уж, какие тут гномы! Похоже, тот диарталец, Альнари, не оставил его валяться в бараке без присмотра и притащил отлежаться в шахту, вот и весь секрет. Одно неясно: неужели здесь нет охраны? Если каждый волен лежать, а не работать... Хороша каторга!
   Барти сел, провел дрожащей рукой по потному лбу. Тело помнило боль, слабость и жар, но сейчас рыцарь чувствовал себя не так уж плохо. Разве что голова немного кружилась, подвело от голода живот и очень хотелось пить. Слева плясали блики света, оттуда же доносились неровные удары. Рыцарь встал и, пошатываясь, придерживаясь рукой за стену, пошел на свет -- теперь он сообразил, что это горят в забое лампы.
   Идти оказалось недалеко: всего через дюжину шагов темный отнорок влился в пещеру, где работали его товарищи по несчастью. И таких пещер таргалец точно раньше не видал.
   Светло-серые стены искрились в свете ламп, и отколотые каторжанами куски породы казались грудами огромных самоцветов, рассыпанных у них под ногами. Барти повернулся к стене, провел пальцем. Лизнул. Соль. Чистая, чистейшая соль, твердая как самый твердый камень, драгоценная соль, не требующая ни солеварен, ни иной очистки. Одна из основ богатства империи.
   Альнари появился рядом словно невзначай, ухватил за локоть:
   -- Пошли, быстро. Стал тут...
   Через несколько шагов уткнулись в кучу колотой соли. На ней лежала кирка, рядом скособочилась одноколесная тачка вроде тех, какими пользуются селяне во дворах да на огородах.
   -- Порядок такой, -- торопливо говорил Альнари, -- можно одному работать, можно в паре, да хоть вообще всем гуртом, никто тут не проверяет, лишь бы у считаря все сошлось. А у него, сам понимаешь, сойдется так, как начальству надо. Норму дал -- получишь пайку. Или полпайки, если на деле дал, а считарю недописать велено. А не справился... -- Альнари передернул плечами, не договорив. Подал таргальцу кирку. -- Так что, если тебе получшело, становись со мной в пару, будем догонять.
   Барти примерился к кирке, махнул. Острие скользнуло по неровной соляной стене, пропахав глубокую борозду. На пол стекла худая струйка соляного песка.
   -- Да не так, -- зашипел диарталец. -- Дай сюда, смотри.
   Под его ударами, вроде и не особо сильными, соль послушно откалывалась от стены, сыпалась вниз блестящим ручьем крупной острогранной гальки.
   -- Угол видишь? -- пояснил диарталец. -- Ты ж не как саблей по врагу лупи, а...
   -- Дай, -- потянулся рыцарь. -- Вроде понял.
   Теперь дело пошло лучше. Хотя до сноровки старого каторжанина, невесело усмехнулся Барти, ему не меньше, чем мальчишке-новобранцу -- до отточенности движений ветерана. Альнари взялся за лопату: насыпал тачку, поглядывал на работу напарника. За скрипом и шорохом соли Барти едва расслышал вздох диартальца:
   -- Джоли-чароплету спасибо, пусть примет его Свет Господень. Он лежку ту зачаровал. Самого уж сколько нет, а наговор все держится... говорил, легко тут чары плести, как помогает что...
   Тачка наполнилась, и диарталец побежал прочь. Барти ошарашенно провожал глазами нового друга: с тачкой Альнари управлялся настолько же виртуозно, как с киркой. Сам рыцарь и медленней бы вез, а все равно просыпал бы... Барти тряхнул головой и вернулся к работе. Бог весть, с какой радости диарталец взялся опекать новичка, но ясно, что в одиночку Барти норму не сделать. Он бы и не гнался, по чести говоря; но прятаться за чужой спиной себастиец не привык, и раз они с Альнари повязаны общей нормой...
   Непривычное напряжение быстро скрутило мускулы болью.
   Возвращаясь с пустой тачкой, Альнари кивал таргальцу на лопату и становился махать киркой, и перемена работы казалась почти блаженством. Барти не знал, сколько прошло времени, когда хмурый напарник велел приказным тоном: отдохни. Рыцарь повалился лицом вниз рядом с кучей соляной гальки. От полного дня тренировок он так не уставал, да что тренировки -- бой выматывал меньше! А рядом шуршал и постукивал, осыпаясь, поток соли: Альнари работал.
   Работал. За себя и за незнакомого чужеземца, с которым роднило его разве что одинаковое клеймо. Вставай, приказал себе рыцарь. Вставай, слабак. Ты должен. Этот парень сейчас твою спину прикрывает, машется за двоих в смертельном бою -- а ты валяешься? Но встать не было сил. При одной мысли о том, чтобы подняться на ноги и взять в руки хотя бы лопату, мелкой дрожью заходилась каждая жилочка.
   Диарталец присел рядом, положил руку на плечо:
   -- Ты расслабься. Полностью расслабься, хорошо, как после дня скачки расслаблялся. Приходилось ведь?
   Рыцарь кивнул. Впрочем, заметил ли Альнари тот кивок? Диарталец сноровисто шуровал лопатой, будто и не отвлекался только что. Загремело о камень пола колесо тачки. Рядом стало тихо; вокруг же, со всех сторон, накатывал сонным прибоем невнятный, равномерный, изматывающий гул. Себастийцу казалось, его качают волны родного моря... качают, уносят, шуршат галькой...
   -- Ты не пойдешь.
   -- Пойду.
   Рыцарь повернул голову. Альнари вернулся не один. Рядом с диартальцем пристроился бородатый громила. Из таких вот высоких, мускулистых, ладных ребят набирают "парадных" телохранителей. Кирка в могучих руках летала перышком, а басовитый шепот напоминал гудение шмеля.
   -- Я сказал, не пойдешь!
   -- Это мой план, -- яростно прошипел Альнари. -- Как это я не пойду?!
   -- Да вот так и не пойдешь! -- Тихий ответ бородача звучал ничуть не менее яростно. -- Получится -- тебе выводить остальных. А нет... тогда, Альни, тебе все равно выводить остальных. Потом. Как-нибудь.
   -- Если не получится -- ты считаешь, я позволю вам отвечать за свою дурь?!
   -- Только попробуй не позволить. Вот только пикнуть посмей, что ты замешан! Ты, Альни, себе не принадлежишь. Ты права не имеешь погибнуть.
   -- Но...
   -- И потом, -- перебил бородач, -- ты не боец. Полководец -- да, но не боец. У тебя голова лучше работает, чем руки. Прости, Альни, но там с тебя толку не будет.
   Барти заставил себя сесть. Уронил тихонько:
   -- Я боец.
   -- Ты уж молчи, -- вскинулся Альнари. -- В чем душа держится!
   Барти вцепился в стену, силой вздернул себя на ноги. Нашарил лопату. Едва не упал... Бородач схватил за локоть, буркнул:
   -- Упрямый. Охолонь, парень, не надрывайся. На завтра силы прибереги.
   -- А что... завтра?
   -- Работать не сможешь, -- ехидно пояснил Альнари. -- Вот как у тебя сейчас все болит, завтра вдвое будет. Уж поверь.
   Рыцарь вздохнул:
   -- Верю. А...
   -- А про другое всякое -- забудь, -- весомо сказал бородач. -- Вон, к Альни поближе держись, больше тебе ничего и не нужно.
   Диарталец, скрежетнув зубами, вогнал кирку в стену с такой силой, что металл загудел. Бросил:
   -- Ладно, Меджи, твоя взяла.
   И до конца дня не проронил больше ни слова. Все невысказанное в руки вкладывал. В удары, от которых стонала кирка и мелким крошевом сползала под ноги соляная стена.
   Норму они выполнили. Альнари выполнил да бородач Меджи. Себастиец не знал, как им в глаза смотреть: его-то труда в общей куче -- мышь наплакала. Но, когда попытался что-то сказать, оба лишь отмахнулись: не бери, мол, ерунду в сердце. Сегодня тебе помогли, завтра ты поможешь. Здесь так.
   Завтра... Кто б знал, как хотел Барти помочь! Спросить бы, куда им нужны бойцы, что задумали? Все ж он рыцарь, где только сражаться ни приходилось. Но как раз потому, что сражаться приходилось всяко, Барти очень хорошо представлял, как легко одним неосторожным словом сорвать самый верный план. Не зря, ох не зря Альнари молчал, а бородач к ним и не подходил даже. Правильно.
   Утром по пути в шахту себастиец вглядывался в лица -- и не видел в них ничего сверх обычного ожидания тяжелой и нудной работы. И день этот ничем, скорей всего, не отличался от других дней, -- до той самой минуты, как в забой горохом посыпались охранники и погнали всех наверх.
   У Барти к тому времени огнем горела каждая жилочка -- хотя они с диартальцем не особо напрягались. Нам сегодня норма не нужна, кинул поутру Альнари. Выгорит -- все наше. Нет -- так и так под плетьми лежать. И то, считай, повезет. Мы с тобой, Барти, крысы, хоть по две нормы сдай, а к любому беспорядку все равно притянут, проверено. Так что создаем видимость и ждем.
   Дождались.
   Альнари побелел, скулы закаменели; взгляд как остановился на выложенных в рядок изрубленных телах -- Меджи и еще шестеро, -- так даже на Хозяина не поднялся. Все или нет, думал Барти, вот вопрос. Сколько их всего было? Если кого живым захватили...
   Господь миловал. Иначе вряд ли Хозяин бросил бы в толпу каторжан предложение недели отдыха с хорошей кормежкой за любые сведения о сорвавшемся побеге.
   -- Щаз, -- хмыкнул кто-то позади себастийца. -- Дураков нет.
   Остальные поддержали согласным молчанием. Тяжелый взгляд начальника охраны утюжил лица, пока не дошел до диартальца с крысиным клеймом. Хозяин оскалился в злой ухмылке:
   -- Вот кто все знает. Сюда его.
   Охранники выполнили распоряжение мгновенно, ни следа обычной лени.
   -- Говори, крыса, -- выплюнул Хозяин.
   Альнари повел плечом. Сказал памятным Барти ровным голосом:
   -- Я работал, как и все, господин. Я ничего не знаю.
   -- Брешешь.
   Альнари опустил голову, повторил тише:
   -- Не знаю я.
   Того, что было дальше, Барти предпочел бы не видеть. Но каторжан держали на площадке под палящим солнцем до самого вечера -- и пока признание выбивали из Альнари по-простому, и когда перешли к более изощренным методам. На закате же погнали обратно в шахту, посулив выпороть каждого, кто не досдаст до утра невыполненную за день норму. На краю площадки Барти оглянулся. Хозяин пнул под ребра в который раз потерявшего сознание диартальца и велел палачу:
   -- Пусть отлежится до утра, шакал упрямый. Последи, Джих. Я ужинаю с господином императорским сборщиком. Все-таки его охрана отличилась сегодня.
   Ответа себастиец не слыхал; да и чему тот ответ? Ясно, что ничего хорошего диартальца утром не ждет. А не выйдет с Альнари, выдернут кого другого. Вот хоть его, тоже "крыса" все-таки...
   Как ни странно, возможность очутиться на месте Альнари рыцаря не пугала. Слишком многое перегорело в нем за последние дни. Да, это будет долгая и бесславная смерть, -- но разве жизнь каторжанина лучше?
   Он сам не заметил, как добрел до их с Альнари места. Лопата валяется на куче соли рядом с почти полной тачкой. Кирка аккуратно прислонена к стене. Видно, кто где работал, горько подумал себастиец. "Нам сегодня норма не нужна". Ты оказался прав, Альни. Рыцарь сел на пол, уронил руки на колени. Закрыл глаза. Пропади она пропадом, та норма.
   Неправильный, невозможный здесь звук бился в уши. Щенок, что ли, скулит? Что за бред, откуда? Барти стер с глаз слезы, встал. Огляделся.
   Юлли, всплыло имя.
   Мальчишка трясся, зажимал рот ладонью. Он забился в щель между тачкой и стеной, и видеть его мог, наверное, только Барти. Рыцарь колебался недолго. Подошел, молча сел рядом. Юлли вскинул на него мокрые глаза, просипел:
   -- Шакал, тля вонючая... Хозя-яин... Кабы смочь убить -- так и плевать, что самого потом, как Альни.
   -- Я бы мог. -- Барти представил, как славно подалось бы под пальцами горло Хозяина, сглотнул. -- Так ведь не подобраться. Иначе давно б, верно?..
   Мальчишка кивнул. Уткнулся носом Барти в колени, заплакал уже открыто. И -- сквозь слезы -- заговорил:
   -- Я ж его раньше знал. С Верлы еще. Поймал он меня на горяченьком. -- Юлли не то всхлипнул, не то смешок сквозь плач прорвался. -- Вот глянь, самого наместника сын -- и бродяжка вороватый. Другой бы стражу кликнул и забыл. А он...
   Ого, мысленно присвистнул Барти. Верла, значит... Сын наместника Диарталы, вот оно, значит, как. Юлли рассказывал, временами шмыгая носом, а Барти думал: странные кунштюки выделывает иной раз судьба. Пожалеть воришку, пристроить к делу -- а потом столкнуться с ним на каторге. Чисто же сиятельный император подмел мятежную Диарталу.
   -- А тогда, помнишь, в тот день, когда ты появился... Альни ведь за меня тогда подставился. Я смотрел, как ход на склад открыть, умею я, понимаешь? Вот, а тут охрана... Меня б там заметили -- хана. А он с тачкой как раз. Вывернул всё прям на них, чуть не по колени засыпал. Вроде как на повороте не удержал. У меня аж дыхание сперло, думал, там его и прибьют. А потом ничего, наверх потащили... Джиху под плети...
   А на другой день, мысленно продолжил Барти, он, избитый, махал киркой, пока я отлеживался. Гнал двойную норму, чтобы неумеху-новичка не обделили горстью мерзкой склизкой каши.
   Кстати о норме... Себастиец поймал взгляд Юлли, спросил:
   -- До нормы много тебе еще?
   -- Да ну ее, -- зло отмахнулся мальчишка.
   Барти встал:
   -- Знаешь, что я думаю? Альни бы это не понравилось.
   -- Что -- не понравилось? -- прошептал мальчишка.
   -- Что ты так глупо под плети лезешь. Давай-ка, Юлли, за работу. -- Усмехнулся: -- И я делом займусь, а то что ж, раз самому не надо... не спать же ложиться.
   Юлли встал, взял лопату. Медленно, явно через силу заставляя себя двигаться. Спросил вдруг:
   -- А тебе почему не надо? Что ты под плети лезешь, ему бы тоже не понравилось.
   Ишь ты... А хороший ведь мальчишка.
   -- Я крыса, Юлли. Моя очередь сразу за ним.
   Боль непривычно натруженного тела позволяла забыться. Барти махал киркой, а в ушах снова и снова звучал голос, ставший за два дня таким близким: "Угол видишь? Ты ж не как саблей по врагу лупи..." Альнари, Альни... как же тебя по роду, дай Господь памяти... Нет, не получается вспомнить, как звали казненного три года назад наместника Диарталы. Никогда не интересовался такими далекими делами, так, слышал краем уха...
   Алая искра полетела под ноги падучей звездой. Барти моргнул. Почудилось, нет? Отер лоб, присел. Провел ладонью по полу. Нащупал в шершавой соляной крошке гладкую прохладную каплю.
   Алый, ограненный восьмигранником камень. Гранат, если не подвели рыцаря довольно-таки скудные в области самоцветов познания.
   Спаси Господь, подумал рыцарь, я, верно, схожу с ума. Самоцветный восьмигранник, гномье послание, -- здесь?!
   Ну что ж, будем сходить с ума дальше. Рыцарь поднес камень к глазам. С той стороны глядел на него гномий колдун. Да нет, не на него, -- на любого, кто заглянет... но каково таргальцу взять в руки такой вот привет в не знающей вроде бы о гномах империи? Неволей решишь, что для тебя предназначено...
   "Люди, вы получали предупреждение. Вы не ушли, когда мы просили вас миром. Это последнее послание, ради былой дружбы, позабытой людьми. Подземелье дает вам еще день. Один день на то, чтобы сохранить ваши жизни. Уходите -- или останетесь здесь мертвыми".
   Вот оно как.
   Значит, это исконные гномьи копи, а не людские разработки.
   Как любой таргалец, Барти достаточно знал о Смутных временах, чтобы представить, чего можно ждать людям от начавших войну гномов. Если в империи начнется то же самое... Свет Господень, вот тогда императору точно станет не до Таргалы! Вот оно, спасение... искупление предательства, совершенного ради Марианы. Всего лишь закинуть камешек подальше. Один день. И плевать, что этот день станет последним днем их жизни. Разве это жизнь? А гномы убивают без излишней жестокости. Обрушат свод, или выведут сюда подземную реку, или еще что такое же верное.
   Вот только Альни...
   Один день. Тот самый день, что гномы дали империи ради былой дружбы, там, наверху, будет умирать Альнари, сын казненного три года назад наместника Диарталы. Умирать злой, медленной, бесславной смертью. А их всех снова заставят смотреть.
   Трудно предать первый раз. Второй -- или невозможно, или легче легкого, и пока сам не столкнешься, не узнаешь, как будет оно для тебя.
   Первый раз сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы, выбрал жизнь любимой. Второй -- жизнь друга. Не слишком большая цена за предательство.
   Алая капля лежала на ладони. Барти знал, точно знал -- гномий колдун через такие вот камни видит тех, кто читает послание. Можно ответить сразу, в том и фокус.
   -- Я знаю, вы меня слышите. Вы должны слышать... -- У Барти перехватило дыхание. -- Не надо угроз, не надо посланий. Тех, кто решает, здесь нет, до них не дойдут ваши слова. Придите... просто придите и возьмите то, что по праву ваше. Вы ведь можете увести нас отсюда, я знаю, можете, я ходил гномьими путями. Мы ведь не своей волей здесь. Мы бы счастливы уйти, только помогите... Сбегут все, охране ой как не поздоровится. А если охрана исчезнет без следа...
   Барти хрипло рассмеялся -- и осекся. Опять спасение от гномов? Здесь?! Не бывает на свете таких совпадений... не может их быть! Это и называется, верно, "безумная надежда".
   Да, безумная... но другой нет. Барти глядел на гномий камень -- до рези в глазах, до слез, смазавших ограненный восьмигранником гранат в каплю крови на ладони. Глядел и шептал: придите, пожалуйста! Господом всеблагим умоляю...
  
  

О КЛЯТВАХ БЛАГОРОДНЫХ МУЖЕЙ

  
   1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Ферхади вошел, когда Мариана с Гилой пили чай. Таргальская роза, что-то увлеченно рассказывающая старшей жене, побледнела и умолкла на полуслове. Зря сразу не поговорил с ней, поморщился Лев Ич-Тойвина. Но, с другой стороны, когда? Вчера он устроил учения в степи для своей сотни, а день до того провел с Гилой. Да и нечего ему было сказать Мариане. Новости появились сегодня, и вопросы -- тоже.
   Гила обернулась, встала навстречу супругу. На глазах младшей жены старшая не позволила себе фамильярности. Приняла от мужа поцелуй, улыбнулась в ответ, -- и всё.
   -- Я прошу прощения, что потревожил ваш отдых, -- ровным голосом выговорил Ферхади. Гила нахмурилась; северянка, напротив, перевела дух, будто первых его слов ждала со страхом -- и слов совсем не этих. -- Мариана, пойдем со мной, поговорим.
   -- Почему не здесь? -- приподняла брови Гила. -- Если я мешаю...
   -- Нет, -- прервал Ферхади. -- Гила, я буду рад и очень тебе благодарен, если ты согласишься пойти с нами. Если, конечно, Мариана не против. А не здесь... да потому что разговор не для спальни, вот и все!
   Мариана поднялась из кресла с таким видом, будто ее на казнь вести собрались. Что ж, сам виноват, раздраженно подумал Ферхади, выпустил злость не ко времени. Развернулся, бросил через плечо:
   -- Я подожду вас в беседке. Вижу, Мариане нужно переодеться.
   И вышел. Пусть звездочка успокоит северянку, у нее получится. В который раз за последние семь лет Ферхади возблагодарил Господа, покойного отца и счастливую судьбу, подаривших ему Гилу. И в который раз за последние четыре дня подумал: за Гилу, случись что с нею по его вине, и вечности у ног Нечистого будет мало. За одну только Гилу... а остальные? Аннита, Элеа, Ирула? Дети? Лисиль, ей-то за что второй раз?! Соберись, сказал себе Лев Ич-Тойвина. Соберись, дурень, и хоть раз в жизни дай себе труд подумать так, как умел думать твой отец. Слишком многое на кону, ты не имеешь права проиграть.
   Слуги шарахались от мрачного господина, спешили убраться подальше -- срочных дел, хвала Господу, хватает в любой части огромного имения. Поэтому, когда четверть часа спустя той же дорогой шли две жены господина, их не видел никто. А впрочем, если бы и видели, -- что особого? Госпожа Гила вышла прогуляться, ходить одной на ее сроке уже нельзя, вот и взяла с собой новую жену. А что отдохнуть решила не где-нибудь, а в любимой беседке господина -- так ей можно. Только ей и можно, все это знают. Господин отличает Гилу, хоть она и жена не самая старшая, и рожает одних девчонок -- вон, уже третью ждет. Но госпожа Гила того стоит, ведь только она и умеет смягчить гнев господина...
   Ферхади поднялся навстречу женам -- и остался стоять. Гила угнездилась в кресле у стола, расправила складки халата, подперла ладошкой подбородок. Словно говорила: не стесняйтесь, хотите секретничать -- секретничайте, хотите ругаться -- ругайтесь, дальше меня не уйдет. Но учтите, что я вас слушаю и свое веское слово вставить не постесняюсь.
   Таргальская девчонка смотрела на супруга вопросительно, испуганно, и в то же время -- с вызовом. Садиться она не спешила; и Ферхади собственную голову готов был заложить, что не почтительность тому причиной.
   -- Мариана, прости меня. -- Извиняться первым, когда вины поровну, тяжело и обидно, и Ферхади не стал тянуть с самым для него сложным. -- Я не должен был добиваться тебя так, как привык добиваться наших женщин. Я не подумал, что ты поймешь все... иначе. Я... -- Слова, нужные, правильные, не раз проговоренные мысленно слова, почему-то вдруг разбежались, и Ферхади лишь повторил: -- Прости.
   Мариана опустила голову. Похоже, и к ней правильные слова не торопились. Наконец, явно через силу, выдавила:
   -- Я не хочу быть твоей женой. Мне жаль, что я не сказала этого раньше. Я... я испугалась.
   Ферхади вздохнул: что ж, вот и все. Твоей она не станет, хоть из шкуры вывернись. Поздно, с чистого листа уже не начать. Выкинь из головы ее прохладную кожу под твоими ладонями, и шелк золотых волос, и так забавно краснеющие уши. Думай о другом. Думай о ее жизни -- и о жизнях тех, кто тебя любит.
   -- В присутствии Гилы, одной из своих старших жен, я обещаю и клянусь в том, что мой брак с тобой, Мариана, не является действительным. Я обещаю и клянусь, что не прикоснусь к тебе как муж и не потребую от тебя ничего, как от жены. Я обещаю и клянусь подтвердить недействительность нашего брака в храме при свидетелях. Отныне ты гостья в моем доме.
   -- И я, -- Мариана сглотнула, -- могу уйти? Уехать?
   -- А вот этого, -- медленно, взвешивая каждое слово, ответил Ферхад иль-Джамидер, -- ты не можешь. Сядь, Мариана. Это был еще не разговор: не тот разговор, ради которого я привел тебя туда, где нас нельзя подслушать.
   Мариана нащупала кресло. Почему-то ей трудно было отвести взгляд от... кого? Несостоявшегося супруга? Пленителя? Врага? Кого ты видишь во мне, северянка?
   -- Мариана, -- Гила, умничка, подала голос. Вовремя, как всегда. -- Мариана, девочка, успокойся. Придвигайся ко мне поближе; вот так. Мы с тобой теперь просто подружки будем. Если ты не хочешь оставаться гостьей у Ферхади, будешь моей гостьей. Хочешь?
   -- А почему?..
   Мариана запнулась; Ферхади хотел было переспросить, но наткнулся на предостерегающий взгляд жены и умолк. Несколько долгих мгновений в беседке стояла тишина. Гила поглаживала ладонь Марианы; Ферхади ждал.
   -- Я свободна? -- переспросила таргалка.
   -- Да, -- кивнула Гила, -- ты же слышала. Все по закону сказано, не сомневайся. Я дочь судьи, я знаю. -- Гила улыбнулась. -- Потому, верно, Ферхади и позвал меня.
   -- Не поэтому, -- через силу усмехнулся супруг. -- Потому, звездочка моя, что ты переняла мудрость и рассудительность своего отца. Они нужны мне сегодня. Да, Мариана, ты свободна. То есть ты свободная девушка и ничем со мной не связана.
   -- Но ты меня не отпускаешь?
   -- Я оставляю тебя в своем доме и не устыжусь посадить под замок, если ты не дашь сейчас обещания остаться добром и слушаться меня.
   -- А это тоже по закону?
   Так, девчонка показала зубки, хорошо.
   -- Нет, это против всех законов. Ты предпочитаешь сразу получить объяснения или сначала поскандалишь?
   Захлопала глазами. Буркнула:
   -- Говори.
   Ферхади сел, сцепил пальцы в замок. Посмотрел в серые -- растерянные -- глаза гостьи, в карие -- ободряющие -- глаза жены. Вздохнул:
   -- За то, что я сейчас скажу, отправляют на плаху без учета прежних заслуг. Гила знает, а ты -- поверь. Ни одно мое слово не должно всплыть нигде. Если ты захочешь снова поговорить об этом, пригласи меня сюда, -- и пригласи так, чтобы всем ясно было: ты хочешь ласки, только ласки и никаких разговоров. Поняла?
   Мариана заправила за ухо выбившуюся из косы прядь. Пожала плечами:
   -- Пока ничего не поняла. Кроме того, что разговор тайный. Не бойся, тайны я хранить умею.
   Ладно, поверим...
   -- Первое: никто не должен знать, что ты мне не жена. Даже заподозрить не должен.
   -- Почему?
   -- Объясняю. Ты не думала, почему арестовали твоего рыцаря? Почему вынудили признаться?
   Мариана побледнела.
   -- Не думала она, -- ворчливо ответила Гила. -- А если бы и думала, все равно бы не додумалась. Не женское это дело, политика. Ты не спрашивай, ты объясняй.
   -- Императору нужна война, -- Ферхади невольно понизил голос. -- Войне нужен повод. Если повода нет, его нужно создать. Это понятно?
   -- Покушения не было, -- перевела теорию в события Мариана, -- значит, покушение надо придумать?
   -- Именно.
   -- Так ваш император знал, что Барти?..
   -- Конечно.
   -- Сволочь, -- прошипела Мариана.
   -- Погоди ругаться, северянка, -- Ферхади вскинул ладонь, -- еще не все.
   -- Что еще?!
   -- Два заговорщика лучше, чем один. Ты должна была стоять рядом с рыцарем. Какой коварный замысел, -- оскалился Лев Ич-Тойвина, -- сиятельный император погибает от рук прекрасной девушки, таргальской розы... нет, простите, -- змеи. Такое никак нельзя спустить, даже если гнусные намерения Таргалы так и остались всего лишь намерениями.
   Будь Ферхади более спокоен, не преминул бы полюбоваться ошарашенным лицом таргальской розы подольше. Но Льва Ич-Тойвина уже несло.
   -- Я не стану тебе говорить, чего мне стоило прикрыть тебя. Другое скажу: ты в безопасности лишь до тех пор, пока считаешься моей женой. И, разумеется, пока я сохраняю место подле сиятельного, но это уже не твоя забота. Поэтому повторяю: для всех ты моя жена. Ты ведешь себя со мной как с мужем. Ясно?
   -- Я... постараюсь, -- кивнула Мариана. -- Да, я поняла.
   -- Хорошо. Второе...
   -- Подожди... -- Девушка поежилась, обхватила себя руками. -- Ты... ты знаешь, что с Барти? Он... жив еще?
   -- Да, -- медленно ответил Щит императора. -- Не знаю, везение это или наоборот, но он жив. Казнь заменили каторгой. Мариана, я не хотел тебя спрашивать, но... Хотя ладно. Неважно.
   Губы девушки дрожали, и вряд ли она сейчас обрадовалась бы вопросу об их с рыцарем отношениях.
   -- Я продолжаю? Мне еще одно нужно у тебя спросить и, может быть, еще одно сказать. Но если тебе надо успокоиться...
   -- Говори, -- кивнула таргалка.
   -- Мариана, у вас правда были с собой гномьи зерна?
   -- Да, а что такого? -- По голосу девушки можно было судить, что таскать с собой подземельное магическое оружие для нее обычное дело. Впрочем, всякое может быть.
   -- Кто об этом знал?
   -- Никто не знал... Ну, если Барти не говорил никому.
   -- Точно? Мариана, это важно. Очень важно.
   Девушка задумалась:
   -- Я сестре Элиль рассказывала... кажется...
   Если чутье меня не подводит, подумал Лев Ич-Тойвина, мы подошли к тому, ради чего я и затащил ее сюда.
   -- Кто это? Нет, не так. Мариана, давай вот что сделаем. Ты сейчас спокойно и не торопясь расскажешь все, что было с вами в Ич-Тойвине. С кем и о чем говорила ты, с кем и о чем -- твой Барти. Чем подробнее, тем лучше. Сможешь?
   -- Попробую, -- растерянно отозвалась Мариана. -- Но зачем?..
   -- В Ич-Тойвине достаточно таргальских паломников. Почему в убийцы выбрали вас? В случайности я не верю. Или вы кому-то помешали, или именно на вас проще было повесить обвинение. Да, королевский рыцарь сам по себе заманчивая мишень, но и заставить его признать вину потруднее, чем...
   -- Дорогой, -- зачем-то перебила супруга Гила, -- вели подать чаю.
   Ферхади запнулся. Жена глядела сердито.
   -- Да, сейчас.
   Когда он вернулся, Мариана плакала, уткнувшись Гиле в плечо, а та гладила ее по голове и что-то шептала. Кивнула мужу:
   -- Ничего, пусть поплачет. Я бы тоже на ее месте плакала, уж поверь.
   Мариана подняла голову:
   -- Я... я вспомнила. Я расскажу сейчас. Свет Господень, какая же я была дура!
   А уж я-то какой был дурак, думал Ферхади, слушая сбивчивый рассказ девушки. Как точно все складывается: сестра Элиль, брат провозвестник, тот донос... точно подобранное обвинение и точно подобранные -- как раз под нрав и мысли Марианы! -- увещевания.
   -- Ловко же, -- скрипнул зубами Ферхади. -- Тебя он принуждает к браку, хотя мог бы сразу объяснить все то, что рассказала тебе Гила; уж он-то знает наши обычаи! От меня требует в уплату, чтобы свободу Барти получил из его рук. Хотя его прямой долг, как священника и моего духовного отца, сказать, что ты любишь рыцаря и не хочешь идти за меня!
   -- А ты разве не знал, что я не хочу? -- вскинулась Мариана.
   -- Я? -- Ферхади запнулся, пожал плечами. -- Честно сказать, Мариана, я не желал этого видеть. Я надеялся, что между тобой и рыцарем нет ничего, кроме обычной приязни... что я смогу завоевать твое сердце. Брат провозвестник подогрел во мне эту надежду, вместо того, чтобы развеять ее. Разве он не знал правду?
   -- Знал...
   -- Он сказал, что ему нужна благодарность рыцаря. Что ему нужен верный человек в Таргале. Но той же ночью император показал мне донос, где было о гномьих зернах, и сообщил, что сьер Бартоломью признал вину! А зерна ты дала брату провозвестнику тем же днем, так? И если бы он не знал о том, что рыцаря хотят подставить, разве эти зерна выплыли бы на первом же допросе? Нет, он должен был вернуть их тебе!
   -- Но как же... как же так?! Ведь он человек Господа, разве можно?..
   -- Выходит, можно, -- горько подытожил Ферхади. -- Он провел нас обоих, Мариана. Если ты захочешь исповедаться или получить утешение, лучше мы позовем первого попавшегося монаха с улицы. А еще лучше -- попроси Гилу поговорить с тобой, у нее это лучше выйдет. А этой змее... этому шакалу в рясе, -- Ферхади сжал кулаки, -- честью клянусь, я припомню.
  
   2. Верла, столица Диарталы
  
   Зеленоватый свет гномьей лампы делал Альни похожим на мертвеца. Сейчас, когда диарталец вполне уверенно двигался и очень даже напористо говорил, это уже не казалось таким страшным, как поначалу. Тогда, сразу после их чудесного -- иначе не скажешь! -- спасения, Барти ловил его дыхание и никак не мог отделаться от страха, что вот этот тихий вздох -- последний. Даже уверения гномьего колдуна в скором излечении мало помогали. Очень уж круто парню досталось...
   Как же Барти рад был тогда, что с ним Юлли! Мальчишка сидел у постели Альнари безотлучно; таргальцу же пришлось успокаивать ошеломленных каторжан и объясняться с гномами. И разбираться самому, с какой радости ханджары и диартальцы шарахаются от спасителей, а те смотрят на спасенных волками.
   Насколько выгодно людям дружить с гномами, ясно любому. Теперь Барти убедился: выгода обоюдна. Гномы Таргалы были сильны и богаты; гномы империи жили бедно и голодно. Люди без помощи Подземелья утратили былое мастерство: никто уж не помнил, к примеру, что знаменитые диартальские клинки делались когда-то из гномьей стали, хотя за меч тех давних времен знатоки давали золота вдесятеро по весу, не торгуясь. Гномы без торговли с людьми прозябали, не имея сил ни удержать былые владения, ни разрабатывать новые. Что толку от стали и самоцветов, когда не у кого сменять их на хлеб? Со времен императора Тинхада Человеколюбивого, пять столетий назад порвавшего договор с Подземельем ради процветания собственных мастеров, люди забыли о пользе мира с гномах накрепко. Тех, кто не хотел забывать, уничтожили. Всех: оружейников и златокузнецов, ювелиров и магознатцев, а в первую голову -- торговцев, что вели дела с подземельной нелюдью. Империя -- для людей, и да будет так.
   Об ужасах войны с нелюдью империи повезло не узнать, поскольку гномы здесь были слабы и малочисленны. Подземелье ушло в страшные сказки. Мастера-гномы обернулись в них демонами, гномье колдовство стало черным злом, а Негасимый Огонь, святыня Подземелья, -- пламенем под котлами самого Нечистого. Теми котлами, в коих кипит беспрестанно варево козней и напастей для рода людского. Не зря Альни, придя в себя, решил, что умер и сочтен недостойным Света Господнего...
   Барти тряхнул головой: хвала Господу, те страшные часы позади. Объяснить правду сыну наместника Диарталы оказалось, по счастью, легче, чем бывшим бандитам, воинам, табунщикам и виноградарям. Альнари соображал быстро. Пока выздоравливал, уже и о будущем союзе договориться успел. И сейчас готовился захватить Верлу, проникнув в город гномьими ходами с тремя сотнями добровольцев. Теми, кто признавал его право на власть в Диартале и готов был ввязаться в новый мятеж. Можно было набрать бойцов и больше: гномы в несколько дней вывели каторжан со всех шахт и копей, искони принадлежавших Подземелью. Но слишком мало оказалось среди них тех, кто умел сражаться, -- и при этом не был до последней степени истощен и обессилен. Время большого войска еще не пришло.
   Но ждать Альнари не хотел. Не дольше, чем понадобится на то, чтоб послать в Верлу разведчиков и дождаться их возвращения.
   И сейчас, расстелив на столе коряво нарисованный план столицы Диарталы, растолковывал задачу командирам отрядов. Чертил стрелки на улицах: вот так окружать казармы, отсюда выходить к хлебным складам, а вот сюда -- не соваться, здесь господин Джирхед иль-Танари, наместник нынешний, драпать будет. Будет-будет, и не сомневайтесь даже. Я его знаю. Всегда трусом был.
   -- Дык это, захватить бы, -- неуверенно предложил тезка нынешнего наместника, Джирхед Мазила.
   -- Телохранителей сотня, -- пояснил Альнари. -- Мне ради пустой мести людей терять не с руки. Пусть бежит, с ним и Законник разберется.
   -- Хорошо подумал, Альни? -- хмуро спросил Гиран, командир основного отряда. Он единственный здесь позволял себе называть предводителя коротким именем, и никто не глядел на него за это косо: видели, как обнимал Альнари отцовского начальника охраны, и как тот плакал, шепча: "Живой..." -- Если хоть одного беглеца из города выпустить, Законник о новом мятеже на другой день узнает.
   -- Пусть, -- скрипнул зубами Альнари. -- Я не стану губить людей ради двух-трех лишних дней. Когда под Верлу придут войска, мы будем готовы, я тебе обещаю.
   Гиран спорить не стал. Видно, и впрямь два-три лишних дня не сильно могли помочь. А Барти подумал: как же сильна должна быть ненависть, чтобы, едва обретя свободу, рисковать всем, заново начиная уже однажды провалившийся мятеж? Альни знал, что говорит, обещая рыцарю ту самую заварушку, которой тот пожертвовал ради его спасения. У Таргалы есть еще надежда. Свет Господень, в который раз удивился рыцарь, как же парень соображает -- и как видит людей! Одно слово, прирожденный правитель. Сам ведь чуть живой был, а заметил, что таргалец смурной ходит, и причину выспросил, и на смех поднял -- пусть обидно, зато по делу. И выход выдал на раз, чуть ли не на пальцах объяснил: что теперь начнется в Диартале, да какой силой гномы мятеж поддержат, да каким провинциям помельче только весточку кинь... Барти, опомнись, какая война, какая Таргала, через пару месяцев Законнику собственный трон задницу жечь будет! Обещаю, не будь я крысой!
   Дожидаться результатов отчаянной вылазки в безопасности Подземелья Альнари отказался наотрез. Пошел с отрядом Гирана. Тот попытался спорить; но Альнари сказал одно: "Это мой город". Впрочем, оружие для людей гномы подобрали знатное, из старинных запасов, да и доспехи, хоть и сварганенные на скорую руку, нареканий не вызывали.
   Гномий ход вывел мятежников прямиком к казармам. Снять караульных оказалось делом пары минут; после чего стрелки разбежались занимать позиции против окон и дверей, а сабельники -- прикрывать их. Мазила повел своих к арсеналу. Третий отряд скорым маршем двинул к хлебным складам, четвертый -- все местные и бойцы отменные -- отправился вылавливать патрули. Три дюжины сабельников покрепче, что должны были взять городские ворота -- Закатные, Рассветные и Полуденные, -- гномы повели другими ходами. Полуночные ворота Альни оставил напоследок: через них, по его расчетам, должен был сбежать господин иль-Танари. Сэру Барти план казался рискованным выше всяких разумных пределов: слишком велик разброс и без того небольших сил, чересчур много всяких "если". Но Альни уверял, что все рассчитано точно, Гиран с ним соглашался, а остальные и вовсе верили "молодому господарю" безоглядно.
   Дождавшись условленного свиста от дальнего края казарм, Альнари сам запустил в ближнее окно кованую стрелу с огненным зерном вместо наконечника. В несколько следующих мгновений таких стрел влетело в окна казарм примерно с полсотни.
   Магия здешних гномов немного отличалась от привычной сэру Бартоломью -- чему, учитывая пятисотлетнюю обособленность двух ветвей подземельной нелюди, удивляться не приходилось. Их зерна взрывались и без огня, от одного хорошего удара. Опасная штука; но для дел вроде нынешнего -- самое оно. Первый же залп по окнам -- и ночь перестала быть непроглядно темной. Пожар занялся споро и дружно; белые клубки огня взрывались и опадали, уступая привычному дымному пламени -- в казармах было чему гореть. Метались в огне и дыму, бесславно погибая, элитные императорские панцирники, три года назад на совесть вычистившие Верлу от заразы мятежа. Выпрыгивали в окна -- в чем спали, обожженные, кашляющие, похватав оружие без разбору -- свое ли, чужое. Навстречу единожды побежденным, выжившим -- и пришедшим, чтобы на этот раз победить.
   Гномы не пожалели зачарованных стрел, дали сколько успели сделать. А уж обычных болтов стрелки Гирана нагребли полной мерой, без счету: еще не хватало экономить выстрелы, отправляясь сотней против полутора тысяч! Такой бойни Верла, пожалуй, не видела и в горькие дни подавления мятежа. Тогда ханджарские войска мели без разбору пленных: дармовой рабочей силы, как известно, много не бывает. Альнари же велел врага не щадить, и этот приказ пришелся его людям по сердцу.
   Однако сумевших выбежать, откатиться от пылающих стен, сбить с себя пламя и при этом избежать стрел нашлось среди ханджарских панцирников не так уж мало. И храбрости им было не занимать. Едва поняв, что происходит, они кидались в атаку. Без надежды, навстречу смерти, -- но и умирая, норовили хоть кончиком меча дотянуться до врага.
   Зазвенели клинки, среди каторжан появились первые убитые. Стрелки выцеливали бегущих на них императорских солдат, а тем временем из окон невозбранно выскакивали новые уцелевшие.
   -- По окнам лупи! -- рявкнул Гиран. -- Огня давай, парни!
   Но короткая передышка сыграла панцирникам на руку. Их стало больше, и они успели оценить обстановку. Элита остается элитой; теперь ханджары бежали к атакующим по трое-четверо, прикрывая друг друга. Роли поменялись.
   Редкий строй мятежников смешался. Несколько огненных стрел, разорвавшихся под ногами воинов императора, не остановили слаженную волну контратаки. Диартальцы взялись за сабли.
   Случайно ли так вышло, или ханджары угадали командира напавших, но на группу Гирана пришлось их с полтора десятка -- а могло и больше, кабы не умелые стрелки. В панцирники хиляков не брали, и даже без брони, с одними тяжелыми мечами, обожженные и израненные, они сметали каторжан, как шквал метет сухие листья. В короткой первой сшибке троих диартальцев уложили сразу, поплатившись всего одним зарубленным. По сторонам шел бой, и ждать оттуда помощи не приходилось, а вот нападения -- вполне.
   Барти откопал себе в гномьих запасах невесть как туда попавший короткий пехотный меч северной работы -- пусть не привычная шпага, но все же оружие знакомое, не чета сабле. Теперь они с Гираном вдвоем прикрывали Альнари, а тот стрелял из-за их спин, исхитряясь попадать если не насмерть, то все же достаточно серьезно. Стрелком Альни оказался отменным. Гиран управлялся с саблей играючи, на один удар панцирника успевая отвечать тремя. Он не стремился бить насмерть, делая ставку на широкие, обескровливающие раны. Одна беда -- ему требовалось место для боя, а как раз места было маловато: оставь проем, и уже не удержишь. Барти двигался скупо, отклоняясь от ударов и работая встречными выпадами. Рыцарь быстро уяснил слабое место противника: панцирники привыкли биться в тяжелом доспехе, не тратя силы на отбивание скользящих ударов по корпусу. Им требовалось время для замаха, и перенаправить летящий в пустоту клинок они успевали с трудом. Себастиец бил быстрее: в живот, по печени, по ногам, в пах, -- куда придется. Подло, не по-рыцарски, -- зато действенно. Отбив первый натиск, огляделся. Справа рубились двое против четверых: опыт на опыт, сила на ловкость, тяжелые мечи против быстрых, пляшущих в умелых руках сабель. Продержатся. Слева было хуже. Уже через несколько минут боя из троих диартальцев на ногах там остался один, молодой, явно неопытный парень, а на него наседали четверо.
   -- Гиран, я туда, -- крикнул Барти, поймав взгляд командира. Тот кивнул.
   Рыцарь сместился, ударил косо вбок. Зацепил, раненого добила стрела Альни, но тут молодой диарталец рухнул. Двое панцирников кинулись на Барти, а один решил, видно, добраться до стрелка.
   Отчаянным выпадом, пропустив удар в бок, -- благо, гномий доспех не подвел! -- Барти достал ближнего из нападавших. Самым кончиком меча, зато по горлу. Обернулся. Успел увидеть, как Альни выстрелом в упор убил своего. Но отбить удар последнего уже не успел.
   Сумел только подставить меч. Не отводкой, не вскользь -- прямо, придержав кончик клинка ладонью, попытавшись поймать хотя бы последний отголосок движения противника и отвернуть его меч вбок.
   Не удалось. Клинки столкнулись, добрая сталь разлетелась осколками, Барти опрокинулся навзничь, -- от удара спиной о камни вышибло дух и резануло болью помятый бок, -- успел заметить падающий на него меч... Что произошло дальше, рыцарю уже потом рассказал Гиран. Как Альни швырнул разряженный самострел в лицо панцирнику и прыгнул на него, сбив линию удара. Как сам Гиран, прикончив своего противника и оглянувшись вокруг, успел ударить ханджара за миг до того, как тот ударил бы Альнари. И как навстречу новым панцирникам выплеснулась наспех вооруженная толпа: Джирхед Мазила открыл арсенал горожанам.
   Альни присел рядом с рыцарем:
   -- Живой?
   -- Кажется, -- просипел Барти.
   -- Сумасшедший, -- махнул рукой Альнари. Обернулся к Гирану. -- Проверь, как там.
   Бой затухал. Единственными звуками на площади остались рев огня, вопли заживо горящих, стоны раненых да надсадный кашель тех, в чью сторону тянуло дымом. Барти сел; превозмогая боль, глубоко вздохнул. Надо будет потом перевязать потуже; но пока терпеть можно. Поднялся, вывернул из рук мертвого панцирника меч. Примерился и бросил: тяжел, не по нынешним силам. Подобрал саблю.
   В этот миг рухнули, окатив площадь облаком искр, крыши казарм. Освобожденное пламя взвилось, казалось, до самого неба. Кто-то зло выругался; кто-то зашептал молитву.
   -- Эх, тогда бы нам такое, -- простонал Гиран. -- Ведь вышло... ведь наша взяла... Наша взяла, парни, слышите!
   Альнари повел плечом:
   -- Победим -- скажем спасибо подземельным. Только город еще не наш.
   Во дворце зажглись огни, заметались крики. Гиран свистнул отход, отряд, вобрав в себя подмогу и разделившись на десятки, втянулся в темные зевы улиц: пристроить раненых, отловить уцелевшие патрули, наверняка бегущие сейчас на зарево пожара. Сам же Гиран с тремя десятками лучших бойцов отправился к особняку Меча императора в Диартале. Хотя, по слухам, начальник занявших Верлу три года тому назад императорских войск сейчас в поездке по гарнизонам, его дом наверняка не остался без охраны.
   Императорские сабельники вывернули навстречу маленькому отряду всего через два квартала. Верхами, готовые к драке. Умеют по тревоге подниматься, отметил Барти, торопливо вскидывая самострел. Щелкнула над ухом тетива, вспух посреди отряда огненный шар. Улица заполнилась диким ржанием опаленных коней, криками и проклятиями.
   -- Последняя, -- пробормотал Альни.
   Себастиец выстрелил в обезумевшего от боли вороного -- почти в упор, целя в яремную жилу. Коней было жаль до слез. Гиран зарубил покатившегося под ноги всадника, рявкнул:
   -- Добивай их, парни! За Диарталу!
   Барти вытащил саблю, шагнул вперед. Непривычный клинок, да и не совсем по руке, но ведь и нужно -- всего-то стрелков прикрыть. За спиной отрывисто щелкали тетивы самострелов; разметанные перепуганными конями ханджары не отступали, но и единым ударным кулаком больше не были, дрались каждый сам за себя. Кто бежал к мятежникам пеше с саблей наголо, кто, усмирив коня, бросился в безумную атаку верхом; стрелки Гирана сладили со всеми.
   Тем временем сонная тишина окончательно ушла с улиц Верлы, сменилась шумом коротких потасовок, а вскоре -- гулом взбудораженной толпы.
   -- Все по плану, -- ухмыльнулся Альни, поймав встревоженный взгляд себастийца. -- Ребята, кто с делом управился, по родне пошли. Сейчас город зашумит, без нас остатки подчистят. А нам пора, пожалуй, к Полуночным.
   Как и ожидал Альнари, наместник не пустил телохранителей в бой, предпочтя удрать из города. Правда, пока благородный Джирхед иль-Танари метался по спальне в ожидании доклада и пытался оценить степень опасности, Гиран успел захватить Полуночные ворота, но ради господина императорского наместника повременил закрывать. Решетка рухнула вниз, едва простучали по мосту копыта последнего коня сотни личной гвардии наместника; а уж в удовольствии дать по беглецам прощальный залп Гиран своим стрелкам не отказал.
   Утро мятежники встретили во дворце наместника. Альнари вошел туда победителем; впрочем, особой радости на лицах командиров Барти не замечал. Из пошедших с Альнари этой ночью полегло больше половины; и, хотя город взяли, все понимали: самое сложное впереди. Измотанные ночным боем люди спали вповалку в дворцовых казармах; к раненым привели всех четырех городских лекарей и десяток знахарок. Отделавшегося помятым боком Барти перевязал Гиран. После чего взял с таргальца слово, что до его возвращения тот станет ходить за Альни тенью -- на всякий нехороший случай, -- оседлал себе коня и отправился проверить караулы у складов и арсенала, а заодно посмотреть, чем поутру дышит город. Альнари, как ни странно, не возражал. Слуги из дворца разбежались, охранять многочисленные входы-выходы толком было некому. Шаги молодого господаря и его временного телохранителя отдавались эхом в пустых залах; иногда Альни останавливался, цедил слово-другое, поминал тьму и ханджарских шакалов. Барти вдруг подумалось: не только из-за телохранителей Альнари дал бежать нынешнему -- нет, уже бывшему! -- наместнику. Разводить бойню, подобную той, что вышла в казармах, у себя дома, в стенах, что помнят твоих родных и тебя в дни счастья... Идти потом вот так же, как сейчас он идет, но перешагивая через трупы... Упаси Господь!
   Барти молчал и ступать старался как можно тише. Понимал: для Альни дворцовые залы и коридоры полны тех призраков, какими не хочется делиться ни с кем. Но Альнари, вдруг приостановившись, тряхнул головой, хлопнул спутника по плечу:
   -- Ничего, Барти, справимся. Верла наша, теперь штурм отбить -- а там пойдет.
   -- Штурм?
   -- А как же! Сам посуди: мятеж в столице второй провинции империи, две тысячи потерь в одну ночь, наместник чудом спасся, -- как же тут без штурма? Самое позднее дней через десять, так-то, Барти.
   -- И что делать будем? -- Рыцарь представлял, что такое штурм слабо защищенного города. Слишком хорошо представлял.
   -- Отобьемся. -- Альни поймал его взгляд, сжал плечо. -- Ты мне веришь, Барти?
   -- Альнари, -- осторожно спросил себастиец, -- ты хоть раз переживал штурм города?
   Молодой господарь отвернулся, ушел вперед. Барти заторопился следом. Рыцарю уж стыдно стало за вопрос: ну какая, к Нечистому, разница, можно подумать, от того, представляет ли Альни, что такое штурм, зависит, будут или нет штурмовать Верлу.
   -- Три года назад, -- ответил вдруг Альнари. Тем самым, с каторги памятным ровным голосом; у Барти аж мурашки вдоль спины просыпались. -- И -- да, я его пережил. Но теперь все будет по-другому.
   Хотелось бы верить...
   -- Ладно, извини, -- вздохнул Барти. -- Выбора ведь все равно нет. Будем отбиваться, а там как Господь рассудит.
   -- Пусть будет Господь, -- Альни знакомо повел плечом. -- Надеюсь, Ему ты веришь.
   Таргалец не нашелся с ответом. Тем временем Альнари свернул в неприметный боковой ход и вывел спутника к тяжелым дубовым дверям. Кольнул кинжалом ладонь, приложил к серебряной ручке. Щелкнул замок. Чары крови рода, с невольным восхищением подумал Барти. Замки, подвластные истинному хозяину. И ставленник императора не догадался их сменить?! Умных же наместников сажает Омерхад в свои провинции!
   Барти вошел вслед за Альнари, окинул небольшую комнату быстрым взглядом. Богатый ковер на полу, стены светлого дерева украшены резьбой -- виноградные листья, грозди... На стене против входа -- сабля в потертых черных ножнах, с украшенной черными опалами рукоятью. Шторы тяжелого шелка плотно задернуты. Девственно чистый стол. Кабинет. Вот только непохоже, чтобы здесь много и часто работали.
   -- Нет, ты погляди только, -- хмыкнул Альни, снимая со стены саблю. -- Все, как при отце было. Даже оружие наше родовое не убрал. Чем он тут вообще занимался, этот так называемый наместник? Служанок в спальню таскал да крамолу выслеживал, вместо того, чтобы провинцию поднимать?
   Молодой господарь один за другим выдвигал ящики огромного резного бюро, конторки, массивного стола. Просматривал какие-то бумаги и, небрежно смяв, кидал под ноги. Пошарил под столешницей, вынырнул с ключом, сказал с веселым удивлением:
   -- Нет, ты глянь, он даже тайник не нашел!
   Повозился у стены, отодвинул резную деревянную панель, присвистнул:
   -- Нет, нашел. Просто поменять не соизволил. Барти, глянь.
   В нише за стеной хранилась, видно, казна провинции -- вернее, та ее часть, из которой черпаются средства на срочные нужды. Два сундука -- не то чтобы неподъемных, но и не маленьких. Ключ из тайника подошел к обоим. Альни откинул крышки, выдохнул:
   -- Ах ты ж, тля вонючая!
   Один сундук был доверху полон серебряными слитками. Во втором тускло блестели золотые монеты. Новые и потертые. Хандиарские имперки, таргальские коронки, халифатские дирики и веночки...
   -- Три года, ах ты ж тля... -- Альни зачерпнул золото, пропустил сквозь пальцы. -- Три года назад, Барти, здесь было пусто. Отец раздал всё. Надеялся, что император пожалеет голодающую провинцию -- а тем временем сам платил налоги за тех, кому даже еды купить было не на что. А этот... тьма его дери, за три года! Это ж как грести надо было!
   За сундуками оказался еще один тайник, и вот его-то господин Джирхед иль-Танари найти не сумел. Альнари надел на палец массивное серебряное кольцо с гербовой печаткой. Постоял несколько мгновений, склонив голову. Запер сундуки, закрыл тайник. Стянул доспех, небрежно бросил в угол. Туда же полетела промокшая от пота рубаха.
   -- Ну что ж, Барти, будем работать. Можешь написать для меня письмо в Таргалу?
   Что за письмо, Альнари объяснил быстро. Дольше думали потом вдвоем, как писать, что сказать, о чем промолчать на случай, если попадет не в те руки. Но только Альни усадил себастийца за стол, положил перед ним с десяток листов дорогой гладкой бумаги, поставил чернильницу, как в кабинет вошел Гиран:
   -- Альни, там люди собрались. Ты б вышел, поговорил.
   Несколько мгновений Альнари смотрел совершенно непонимающими глазами. Потом резко кивнул, встал:
   -- Извини, о другом думал. Теряю хватку.
   -- Ты просто устал, -- нахмурился Гиран.
   -- Все устали, так что ж теперь? Отдыхать некогда. Барти, ты со мной?
   Я бы лучше спать, подумал Барти. Двужильный ты, что ли? Вон, уже у двери... или это я на ходу сплю?
   -- С тобой.
   Гиран поглядел на Альнари.
   -- Ты так, что ль, собрался идти? Оденься.
   Альни криво усмехнулся. Ответил:
   -- После.
   -- Вид у тебя...
   -- Знаю. Пойдем, люди ждут.
   Огромная площадь перед дворцом колыхалась морем людских голов. Не иначе, решил Барти, вся Верла собралась. В воздухе еще стоял едкий запах гари, над развалинами казарм курились дымки, а на дворцовой кухне кашеварили матери и жены тех, кто успел этой ночью забежать домой. Молодой господарь замедлил шаг перед балконом, качнул головой и пошел вниз: на крыльцо. Бросил, уловив удивление спутников:
   -- Оттуда Законник тогда смотрел. Не хочу. Ноги моей на том балконе не будет.
   Пальцы Альнари стиснули рукоять отцовской сабли. Гиран понимающе кивнул.
   Альни остановился на верхней ступеньке, и толпа потрясенно затихла. Странно, должно быть, выглядит молодой господарь в глазах горожан, подумал Барти. Совсем не так, как положено правителю: полуголый, в разводах пота и копоти. Зато всем видно: Альнари не только клеймен, но и пытан и бит. Позор для благородного -- но разве позор, принятый правителем ради своего народа, не становится честью? Диартале несладко жилось последние три года. Ее законному господарю -- тоже.
   -- Сегодня, -- негромко сказал Альнари, -- Верла отомщена. Сегодня мы расплатились за тех, кто стали врагами императора лишь потому, что их дети голодали. За тех, кто был схвачен без вины. За позор их жен и дочерей. За всех, кто три года по родному городу ходил, опустив глаза. Но вы ведь понимаете, что это только начало, так, люди? Диартале нужна свобода, и никто не даст нам ее, если не возьмем сами. Сегодня, -- голос Альнари взметнулся над затихшей толпой, зазвенел открытой яростью, -- по праву и закону предков я устраняю должность императорского наместника Диарталы. Отныне и впредь Диарталой правит господарь и только господарь. Мы будем с империей -- но только в том случае, если империя будет с нами. Мы будем платить налоги -- но лишь в обмен на честную помощь в тяжелые годы. Мы будем воевать за них -- но тогда, когда и они будут воевать за нас. За, а не против! Пока армия Омерхада орудует в Диартале как на завоеванной вражеской территории, они будут для нас захватчиками и врагами, и поступать с ними мы будем так, как и положено поступать с захватчиками и врагами! Без пощады!
   -- Без пощады! -- завопила толпа. -- За Диарталу, за господаря!
   -- Я клянусь, -- Альнари вскинул над головой родовой клинок, -- клянусь памятью отца, кровью своей: на этот раз мы победим!
   К вечеру этого дня освободительная армия Диарталы насчитывала пять тысяч бойцов. Вдвое меньше, чем держал в Диартале император, да и бойцы по большей части были неумелые. Но Джирхед Мазила клялся, что по крайней мере приемлемых стрелков он сделает из этих олухов до того, как под стены Верлы придут каратели, а Гиран без особого труда набрал среди них полтысячи сабельников в городскую охрану и две сотни в гвардию господаря. Что же касается Альнари, он все-таки усадил Барти сочинять письмо, а сам заперся в кабинете со старшинами гномов и вышел оттуда лишь под вечер. Но о чем шла речь, никому не сказал.
   Убитых этой ночью императорских солдат закопали за стеной в общей яме, без установленных традицией церемоний, как преступников.
  
   3. Луи, король Таргалы, и Радислава, его королева
  
   Луи понимал: осенний бал полка королевских кирасиров -- не самый лучший случай знакомить свет с красотой юной королевы. В столице много прелестниц, но именно здесь блистают две признанные владычицы сердец: баронесса Годринская, сероглазая золотоволосая северянка, жена командира белой роты -- и супруга командира черной роты, жгучая брюнетка герцогиня Эймери. Радислава рядом с ними -- девчонка-недоросток, мышка, недоразумение! Открыто хаять не посмеют, но разговоров по углам надолго хватит.
   Молодой король знал, конечно: причиной жаркого перемывания косточек станет не столько сама Радислава -- что удивительного в династическом браке?! -- сколько его собственное, оскорбительное для столичных красавиц поведение. Да, они в самом деле считали оскорблением, что король, женившись, перестал искать их внимания!
   Впрочем, по Стефании Луи тосковал. Не хватало ее смеха, отражения свечи в глубоких серых глазах, не хватало остроты ночных визитов, когда в любой миг может вернуться Ленни; не хватало зрелой страсти искушенной женщины. При всей своей любвеобильности Луи не увлекался угловатыми юницами; и хотя Раду он любил по-братски искренне и тепло, как женщина она его не слишком привлекала. Он надеялся -- пока. Через годик-другой его подружка детства вырастет, оформится -- и, быть может, затмит Стефанию в его глазах. Если за эти год или два они с Радой друг друга не возненавидят!
   Неопытная девочка, Радислава все же чувствовала: что-то в ее супружеской жизни не так. Муж был с нею нежен, но тороплив -- "будто на похороны врага опаздываешь!", сказала она как-то. Ему нравилось лежать с нею рядом, болтая о пустяках; нравилось, когда ее голова умащивается ему на плечо; нравилось, что она пренебрегла традициями и спит с ним в одной постели, свернувшись калачиком под боком. Но к любовным играм с женой-девчонкой Луи себя принуждал чуть ли не силой. И прекрасно сознавал, что рано или поздно она это поймет...
   Не раз он порывался объясниться, честно попросить подождать -- но каждый раз умолкал, толком не начав. Рада не считала себя маленькой; Раде он нравился именно как мужчина. Луи желал ей счастья и надеялся, что со временем научится делать ее счастливой.
   Однако столкнуться посреди бала со Стефанией, говорить с нею, может даже -- танцевать... Луи сам не знал, хочет этого -- или боится. Касаться ее руки, вдыхать такой знакомый запах -- и знать, что больше не имеешь на все это права. И не в том дело, что она замужем, а ты женат, когда и кого останавливали такие мелочи?! Но Рада, став твоей королевой, спасла твою корону. И ты обещал ей... да и не будь этого обещания, все равно! Ты перед нею в долгу.
   Вот только любовь не рождается из долга. Даже если сам ты искренне хочешь любить.
   Полковником кирасиров традиционно считался сам король; на деле командование сводилось к почетной обязанности хозяина осеннего бала, и большего Луи не желал. Разумеется, он знал не только всех офицеров обеих рот, но и почти всех рядовых -- молодых дворян, по большей части младших сыновей знатных фамилий. Но сейчас глядел на них новым, пристальным взглядом. Они уже знали -- те из них, кто давал себе труд знать -- что скоро война. Они жаждали подвигов и славы. И, разумеется, они не сомневались в победе. Сомнения оставались на долю короля.
   -- Мой король, -- молодой Эймери, неизменно добродушный, внешне мирный и чуть ли не пушистый, отдал честь. Поклонился Раде. -- Моя королева.
   -- После королеза не пропадай, -- торопливо сказал ему Луи. -- Поговорить надо. И ты, Ленни, -- добавил подошедшему следом второму капитану.
   Барон Годринский, муж прекрасной Стефании, кивнул с небрежной лихостью. Поцеловал руку королеве, окинув ее изучающим, но отнюдь не пошлым взглядом. Все -- молча. Слухи о жене и короле дошли до бравого капитана и приняты им к сведению, понял Луи. Вот знать бы еще, какие именно: Радиславе, к примеру, несколько дней назад поведали по секрету, что король бегает к любовнице чуть ли не каждую ночь.
   -- Ленни в обиде на Омерхада, -- подмигнул Эймери. -- Скоро зарядят дожди, что за война по грязи и слякоти? Они там у себя на югах совсем не думают, каково отстирывать белые мундиры.
   Кутерьма в большой зале уже сходила на нет: распорядитель выстраивал пары, подтягивались последние опоздавшие.
   -- После королеза тотчас, -- напомнил король своим капитанам и повел Раду на предназначенное королевской чете место.
   Первый тур танцуют все. Королез, танец венценосных особ, они с Радой должны вести. Шествовать впереди вереницы пар, то убыстряя, то замедляя темп, но неизменно горделиво, ведя выстроенную строго по ранжиру очередь через блистающие залы дворца -- осмотр отведенной под веселье территории, но пока что еще не веселье. И -- единственный танец, в котором супругам позволительно составлять пару.
   -- Ненавижу танцевать! -- Юная королева, похоже, рада была бы оказаться отсюда подальше.
   -- Я тоже не слишком люблю.
   Грянула чинная музыка, избавляя короля от необходимости дальнейших разговоров. Он взял жену за кончики пальцев, процедил:
   -- Ну же, Радка! Так надо.
   И королевская чета поплыла по бальной зале, щедро собирая дань почтительного верноподданнического восхищения, острых взглядов и ехидных шепотков.
   Между королезом и танцами более непринужденными гостям отводилось время для составления пар. По традиции, король должен был бы пригласить на следующий тур одну из первых дам двора, а королева -- принять приглашение одного из первых кавалеров. Но обоих возможных кавалеров Луи увел, и Радиславе даже в голову не пришло этому огорчаться. Небрежно подхватив бокал лимонада, юная королева постаралась затеряться среди статуй и драпировок, подальше от скопища ожидающих приглашения дам и девиц. Убедившись, что никто не заметил ее маневра, Радислава поднялась на опоясывающую зал галерейку -- на облюбованное заранее место, откуда прекрасно просматривался зал, но где саму ее можно было бы отыскать, лишь поднявшись следом.
   -- Так что за дела, на балу-то? -- спросил молодой Эймери. Едва скрывшись от досужих взглядов, он посерьезнел и подобрался. -- Новости?
   Луи досадливо мотнул головой:
   -- Давно уже нет. На самом деле Готье малость перебрал с секретностью -- уж вам-то мог сказать, не дожидаясь меня. Вот, гляди.
   Эймери взял листок тонкой бумаги, расправил. Ленни заглянул через плечо, спросил:
   -- Себаста?
   -- Угу, -- Эймери вернул карту, посмотрел на короля в упор. -- Ты еще не сказал, мой король, что это и откуда.
   -- Говорю. Это письмецо, отправленное Омерхаду некими заговорщиками. Оно, правда, попало в руки Готье, но это ничего не значит: точно установлено, что в империю отослали три копии. Вы рады?
   Ленни выругался. Эймери пожал плечами, сказал почти равнодушно:
   -- Согласись, хуже было бы, если бы мы вообще не узнали. Что сделал Готье?
   -- Свалил хлопоты по встрече на лорд-адмирала, а сам занялся заговорщиками. Подробностей пока не знаю, но что-то они там делают, чтобы помешать высадке. Только, боюсь, времени слишком мало.
   -- И что ты хочешь?
   -- Пока что туда стягиваются рыцари, подвозят провиант и пополняют арсеналы. А дальше... пойми, я не могу учить тебя воевать. Без моих приказов у тебя получится лучше. Давай считать, что война уже идет -- и решаешь ты.
   Эймери кивнул. По-простецки почесал в затылке. Спросил:
   -- Чего еще я не знаю? Заговорщики что-нибудь говорят? У них есть сообщники на побережье?
   -- Отправляйся к Готье, он все тебе доложит.
   -- Секретность, -- хмыкнул капитан. -- Ладно, Готье так Готье. Ленни, завтра с утра объявляй своим походную готовность. Без нас не управятся, там каждый боец на счету будет.
   Барон молча кивнул. Этим вечером он был на редкость немногословен.
   Озадачив своих капитанов, Луи почувствовал себя значительно спокойнее -- словно часть ноши перешла из его рук в руки более сильные. Собственно, так оно и было -- теперь, когда за дело взялся молодой Эймери, король мог себе позволить ждать победы так же бездумно, как любой его кирасир. Командовать должны те, кто умеет это хорошо. А королю теперь можно и потанцевать.
   Чем Луи и занялся.
   Рада потерялась где-то в круговерти бала; Луи поискал ее среди танцующих, но веселье уже разгорелось, и заметить в его бурном вихре какую-то определенную даму стало не так-то просто. Объявили "паненку-горянку", под руку королю попалась -- да-да, поверим, что невзначай! -- черноокая герцогиня Эймери, и Луи увлек ее на середину залы, вести танец.
   -- За что люблю именно этот бал, -- проворковала герцогиня, -- так это за непринужденность. Признайтесь, ваше величество, "пулька-бабочка" тоже будет?
   -- Как всегда, -- ухмыльнулся король. Поняв намек, он должен был пригласить очаровательницу составить ему пару в "пульке" -- но Луи прикинулся лопухом и смолчал. Герцогиня танцевала отменно, но на "пульку" Луи предпочел бы найти иную даму.
   Стефанию.
   Танец захватил, повел; не осталось ничего, кроме все убыстряющейся мелодии, и топота каблуков, и взлетающих юбок, -- но тоска никуда не делась. Тоска взяла за горло, и все, все -- задорная улыбка обворожительной герцогини, тихий смех за спиной, случайно пойманный взгляд Ленни, случайное касание черных локонов -- все отдавалось единственным именем: Стефания. Луи рад был, когда танец закончился. Зря он вообще решил танцевать.
   -- Мой король, -- мурлыкнула герцогиня, -- вы сегодня так задумчивы. Вот и супруга моего куда-то дели... Признайтесь, что произошло?
   -- Политика, -- вздохнул Луи, -- всего лишь политика. Но столь пленительное создание вряд ли станет скучать, пока муж занят государственными делами.
   -- Ваше величество, -- герцогиня округлила глаза, -- на что вы меня толкаете?!
   Луи улыбнулся в ответ на ее смешок, поцеловал прелестную ручку:
   -- Всего лишь предлагаю веселиться, не оглядываясь на зануд вроде меня и вашего супруга. Благодарю вас за танец, он был прекрасен, как все, осененное вашим взглядом.
   -- Пустые слова, -- качнула головой герцогиня. -- Но совет хорош. Я им воспользуюсь, мой государь.
   Оглянулась, привстав на цыпочки.
   -- Если вы ищете Ленни, -- шепнул ей на ушко Луи, слегка развернув, -- вон он.
   -- Благодарю, -- насмешливо уронила очаровательница. -- Баро-он! Вы не забыли, что обещали мне танец?!
   Где же Рада, подумал Луи, почему ее так долго не видно? Взял кубок с вином -- знак, что танцевать не готов, и медленно пошел в обход залы, перебрасываясь словом-другим с кавалерами, отпуская дамам привычные, ни к чему не обязывающие комплименты. Веселье шло своим чередом, надвигалась ночь -- а утро обещало только заботы, и глупо было не пользоваться последним, быть может, случаем насладиться беззаботной легкостью праздника. Но -- не получалось.
   Совсем ты скис, твое величество, хмыкнул Луи.
   И остановился, услыхав позади родной до боли голос:
   -- Мой король...
   Он обернулся, как оборачиваются навстречу смертельному удару. Да так оно и было -- теперь. Упал на пол кубок -- уже, по счастью, пустой; дернулись ей навстречу руки.
   -- Луи... я уж думала, ты меня позабыл.
   Тонкие пальцы легли в его ладонь. Легкое прикосновение -- тем самым смертельным ударом. Как сказать, что не стало жизни без тебя?
   -- Почему не приходишь, мой король?
   Он все-таки взял себя в руки -- да не просто взял, скрутил:
   -- Не приду больше. Извини.
   -- Но почему?..
   -- Я обещал, Стефания. Когда я просил руки Радиславы, она поставила условие -- никого больше. -- Слова продавливались сквозь горло, обдирая душу в кровь. -- Я не мог отказаться, этот союз нужен мне.
   -- Луи, но... что за бред! Она не могла!..
   -- Она попросила, чтобы было так, и я согласился. Я поклялся, что так и будет. Стефания, наш с Радой брак -- чистой воды политика, но это не значит, что я стану ее обманывать. Она хорошая девочка, и она спасла меня своим согласием.
   Зачем он оправдывается?! Разве Стефа этого от него ждет? Оправданий, беспомощных и наивных, недостойных не то что короля -- мужчины?! Нечистый тебя побери, Луи, решил рвать -- так рви, но не унижай ни себя, ни ее!
   -- Свет Господень, Луи, о чем ты! Я же вижу... я вижу, как ты смотришь на меня, а как -- на эту девчонку! Я чувствую, я знаю -- ты бы хоть сейчас ушел со мной, наплевав на нее, на Ленни и на всех прочих! Разве любовь, истинная любовь, не превыше всяких глупых клятв?
   Оказывается, и шепотом можно кричать, а он и не знал... Ох, Стефа, прелестная сероглазая баронесса, я и не надеялся, что ты станешь так ждать своего короля. А тебе ведь мигнуть стоит -- и будешь выбирать среди доброй половины столичных кавалеров! Луи собрал волю в кулак и ответил ровно, как отвечал бы врагу перед боем:
   -- Этой -- нет.
   К чему длить боль, Стефа? У меня было много женщин, но ты среди них -- единственная. Лучшая. Желанная. Дурак я был, что не понимал этого раньше. Сегодня я с тобой прощаюсь, прекрасная моя. У меня теперь жена, и я не хочу ее обижать. Я должен стать с ней таким, каким был с тобой; но я не смогу, пока смотрю на нее, а вижу -- тебя...
   -- Ненавижу! -- Стефания выдернула пальцы из его ладони. -- Будь ты проклят!
   И ушла, гордо вздернув подбородок и глядя прямо перед собой. Благосклонно-холодно кивнула молоденькому лейтенанту -- надо же, да он, никак, осмелился пригласить баронессу на "пульку"! Луи глядел, как руки кавалера уверенно ложатся на бедра северянки, как, встряхнув локонами, она подстраивается под музыку -- и летит, порхает бабочкой, взметывая пышную юбку так, что видна тонкая щиколотка, -- глядел, и ему хотелось взвыть покинутым псом. Но разве не сам он этого хотел?
   Будь проклята корона!
   Луи не помнил, как дотянул до конца бала. Что-то кому-то говорил, улыбался, пил вино... вел прощальный королез об руку с появившейся как нельзя вовремя Радиславой, провожал до кареты герцогиню Эймери, долго стоял на крыльце, подставив лицо холодному ветру. Рада молчала, лишь кивнула, когда спросил, сильно ли утомилась. Ничего, подумал Луи, теперь все. Больше праздников не предвидится.
   Насчет "теперь все" он, как оказалось, погорячился. Едва они с Радой остались одни, девчонка уперла руки в бока и заявила:
   -- Знаешь, Лу, если у тебя хватает нахальства обхаживать любовницу прямо на балу на глазах у всех, так шел бы ты к ней, а?
   Несколько мгновений Луи смотрел на жену в полном ошалении -- пока до его усталой головы не дошло, о чем, собственно, Рада говорит. А когда дошло -- возопил:
   -- Радка, ты о чем?!
   -- О ком, -- поправила Радислава, и в голосе ее зазвенели льдинки. -- О баронессе Стефании Годринской. Знаешь такую?
   -- Да с чего ты взяла, что мы... что я ее... обхаживал?!
   -- Не держи меня за дуру, Лу.
   Радислава развернулась и ушла к себе. Хлопнула дверь, стукнула щеколда.
   -- Рада, -- позвал следом Луи, -- ты же совсем не так все... Ну хоть выслушай, Рада!
   Она не ответила. И тогда молодой король понял, что теперь -- точно все, потому что нет больше ни сил, ни желания что-то делать и вообще жить. Только усталость, обида и боль.
   Он упал на кровать, не дав себе труда раздеться. Сжал зубами подушку, сгреб в кулаки тонкое полотно простыней. Было больно. Больно всерьез, без дураков. А он-то, дурень, всегда считал, что терзания отвергнутой любви -- всего лишь придуманная менестрелями сказочка, красивое преувеличение, куча словоблудия на пустом месте...
   Рада осталась спать у себя.
  
  

СЛУЖБА ВЕРНОГО

  
   1. Поющая гора
  
   Полная луна заливала тропу слепяще-ярким серебром. Серые свечи кипарисов шелестели под ветром, рассыпались искрами звона цикад, и до странности неуместно звучало среди мелодии полнолуния одышливое пыхтение. Но на Поющую гору должно подниматься пешком. Всем, даже императору.
   Тем более императору, поправил себя Ферхади. Где это видано, чтобы к могиле предка конным подъезжать?
   Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина, шел по тропе первым. У подножия горы, где оставили коней, император пропустил своего начальника охраны вперед: мол, зовешься щитом, так и будь им. С кем другим это выглядело бы неуместно, но в данном случае могло трактоваться как особая милость: все же святой Джамидер Строитель, предок сиятельного владыки, был и предком Ферхади тоже. Впрочем, Лев Ич-Тойвина понимал, что о милости речи нет, и подозревал, что дело также не в трусости (осторожности, дурень!) владыки. Скорее, сиятельному просто приятно любоваться, как прогневивший его наглец идет босой, безоружный и с непокрытой головой, -- пусть даже эти знаки покаянного смирения предназначены не самому сиятельному, а его святому предку.
   Сам император не пожелал оставить у подножия священной горы ни единого из признаков своего достоинства; сопровождавшие владыку первый министр, военный министр и свеженазначенный Меч императора в Таргале не сочли возможным казаться набожнее помазанника господнего. А уж Амиджад с десятком стражи и вовсе: у охранителей свои заботы, им не до молитв и покаяний. Поэтому и в смирении благородный Ферхад иль-Джамидер выглядел вызывающе. И осознание этого вызывало у Льва Ич-Тойвина злую улыбку, которую, к его счастью, никто сейчас не мог видеть.
   Еще час назад Ферхади совсем не был уверен, что спустится вниз живым. Накануне он долго беседовал с отцом Гилы. Бывший судья, хоть и отошел от дел, не растерял ни здравомыслия, ни хитрости; он и посоветовал зятю именно так, без явного унижения, однако наглядно, показать сиятельному владыке раскаяние и смирение. Первый же взгляд императора убедил Ферхади -- тесть оказался прав. Повинную голову сабля не рубит; впрочем, о полном прощении тоже говорить рано. Обострившееся за последние дни чутье Льва Ич-Тойвина подсказывало: наверху, у гробницы предка, что-то случится. Щит императора готовился к схватке с владетельной рукой.
   Тропа свернула и пошла резко вверх. Ферхади замедлил шаг: не стоит намекать сиятельному на его слабость. Мысли свернули вслед за тропой: впереди, на плоской, как саблей отхваченной, вершине возвышался купол гробницы, и полная луна сияла на нем венцом небесным. Здесь предписывалось отринуть суетное и сосредоточиться на главном; но разве не главное занимало все мысли Льва Ич-Тойвина вот уж десять дней? Об удаче в войне пусть молит владыка; он же попросит у предка иной милости. Ты построил этот город, чтобы твой народ жил здесь счастливо, думал Ферхади, глядя на увенчанный луной купол. Прости, благородный Джамидер, что нет мне нынче дела до войны и славы. Об одном тебя молю: пусть не случится беды с теми, кто от меня зависит. Они не виноваты; пусть я один отвечу за свои ошибки: хоть полной мерой, хоть сверх того, но один. Пусть гнев сиятельного остановится на мне и не затронет моих близких. Тебе в Свете Господнем ведомы наши помыслы; я грешен и признаю это, я готов расплатиться за свои грехи.
   Гробница росла, близилась, свет луны сиял все ярче, все требовательней, и Ферхад иль-Джамидер открыл душу навстречу, позволил святому покровителю Ич-Тойвина читать в ней, не прикрываясь словами. Слова лживы; Лев Ич-Тойвина не станет лгать предку. Пред ликом Господа глупо распускать хвост; смотрите, каков я есть, и судите, я готов, я приму...
   Он не заметил, как тропа выбежала на вершину; остановился, лишь уткнувшись в изразцовый бок гробницы. Опустился на колени, прижался лбом к стене, за которой спал вечным сном его великий предок. Да будет воля твоя...
   Ферхади вышел из транса резким толчком; словно любящий родич, обняв и прижав к сердцу, замер на долгий миг и оттолкнул, сказав: "Иди!" Луна померкла; над Ич-Тойвином занимался рассвет. Щит императора поднялся на ноги; рядом, покряхтывая и опираясь рукой о стену, вставал с колен владыка. Остальные не смели подойти к гробнице, их место было на краю площадки, как у обычных паломников, не связанных со святым узами крови.
   -- Ну что же, мой верный лев, -- произнес император, -- я поговорил с предком, теперь хочу поговорить с тобой. Доволен ли ты новой женой? Научил ли ее целоваться?
   Пробный укол, и упаси Господь отвести атаку или ответить выпадом! Только отступление, только покорность. Ты безоружен.
   -- Милость владыки безгранична. Подаренного сиятельным времени хватило на многое.
   -- Мне докладывали, ты гонял свою сотню. Воистину я рад, что красота молодой жены не заставила тебя позабыть о доблести.
   Улыбнись. Нет, усмехнись: эдак по-мужски, с законной гордостью за свое место у трона.
   -- Жена должна сразу привыкнуть, что удел мужа -- бой, а первая обязанность его -- служба владыке.
   -- И она отпустит тебя, мой верный лев, если я дам тебе опасное поручение вдали от Ич-Тойвина?
   Вопрос, граничащий с прямым оскорблением, но на владык не обижаются.
   -- Она станет ждать меня, смиренно, как и подобает послушной жене. Если у сиятельного владыки найдется для меня достойное дело, это будет знаком его величайшей милости.
   -- Найдется, -- небрежно кинул сиятельный. -- Для тебя и твоей сотни. Ступай, попрощайся с теми, кто останется ждать тебя, подними своих удальцов. За час до полудня придешь в малый кабинет -- там ты узнаешь, какая служба нужна мне от тебя, мой лев.
  
   2. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   -- Господин императорский посланец не верит мне?
   -- Отчего ж не верю, -- процедил Ферхади. -- Я прямо-таки наслаждаюсь красотами вашего рассказа, уважаемый.
   Наместник Диарталы вытер о кресло потные ладони. Ферхад иль-Джамидер зевнул, прикрыв рот ладонью, подумал: не зря, ой не зря неслись как проклятые, жалея коней, но не себя. Сбежавший из Верлы наместник врет настолько нагло, что сразу ясно: дело нечисто. Встретился взглядом с Арханом, начальником гарнизона; тот гадливо поморщился. Офицер из выслужившихся воинов, Архан откровенно презирал слизняков, занимающих высокие места по праву рождения. Лев Ич-Тойвина, правом рождения отнюдь не обиженный, был с ним в этом вполне согласен.
   -- Итак, уважаемый господин Джирхед иль-Танари, вы утверждаете, что горожане взбунтовались ни с того ни с сего. Не иначе, от слишком сытой жизни. Что казармы императорских панцирников спалила в единый миг неведомая магия. Что посланные в разведку воины не вернулись... что еще? Горы поплыли, демоны в небесах запели? Нечистого собственной персоной не видели случаем? Нет? Что ж так... -- С каждым словом императорского посланца господин Джирхед иль-Танари бледнел все больше, и неудивительно: в глазах Льва Ич-Тойвина он, несомненно, видел уготованный трусам и дезертирам позорный конец. Ферхади вновь зевнул, подумал: не довольно ли разговоров? Бросил: -- Все это и впрямь очень интересно. Можно понять, с чего вдруг наместник сиятельного владыки решил, что бегством принесет империи больше пользы, чем попыткой усмирить мятежников.
   -- Если бы у нас была хоть малейшая надежда на победу, -- проблеял Джирхед иль-Танари. -- Меч императора покинул Верлу за два дня до прискорбных событий... странное совпадение... Погибнуть во славу императора -- честь, но важней было донести до сиятельного владыки вести о мятеже.
   -- Понимаю, -- кивнул Ферхади. -- Что ж, известие владыкой получено. Теперь его интересуют подробности. Что сейчас творится в Верле? В окрестных землях? Снеслись ли мятежники с другими городами провинции? Кто из владетельных особ Диарталы поддержал их -- или может поддержать в дальнейшем? Кто, наконец, возглавляет мятеж?
   Господин Джирхед иль-Танари беззвучно хлопнул ртом.
   -- Есть ли у вас ответ хоть на один из моих вопросов, уважаемый? -- Лев Ич-Тойвина не смог сдержать презрения к стоящему перед ним лжецу и трусу, но тот, казалось, и не заметил оскорбительных интонаций. Только еще раз хлопнул ртом и судорожно сглотнул. -- Нет? Жаль. Значит, придется мне поискать ответы самому, а вы, уважаемый, посидите пока под стражей. Полагаю, вам будет чем заняться в одиночестве. Да хоть напридумывать оправданий для сиятельного владыки -- уж наверное, император захочет самолично расспросить своего наместника. Под арест, -- бросил начальнику гарнизона. -- Сотника его телохранителей -- ко мне.
   Проводил бывшего наместника брезгливым взглядом. Прикрыл глаза.
   Сколько вопросов. Возможно, благородный Маджид иль-Маджид, Меч императора в Диартале, уже знает ответы; но искать его по трем десяткам диартальских гарнизонов, рискуя разминуться, времени нет. А вот взглянуть на Верлу стоит. Повезет -- изнутри, нет -- так хоть снаружи. Что-то да прояснится.
   Голос Архана отогнал подкравшуюся дрему:
   -- Сотник Иртаджад прибыл по слову господина.
   Ферхади с трудом разлепил неподъемные веки. Поймал взгляд сотника. Мрачен, вряд ли ждет снисхождения, но и от страха не трясется. Этот -- воин.
   -- И не противно тебе, сотник, трусу служить? -- вырвалось у Ферхади.
   Иртаджад ответил зло:
   -- Выбирать не дали.
   И замолчал.
   -- Что ты скажешь мне о Верле, сотник?
   Пожал плечами. Начал рассказывать. Сначала с трудом, осторожно подбирая слова; но постепенно разошелся, в сиплом голосе стали прорываться возмущенные нотки, даже руками замахал, будто не посланцу императора рассказывает, а землякам на базаре. Но Ферхади такого и хотел. Сейчас, несомненно, он слышал правду. Про горящие казармы -- без чар, похоже, и впрямь не обошлось, но "единый миг", как и предполагал Щит императора, оказался очень сильным преувеличением. Уж если там и клинки позвенеть успели... Про запрет пердуна-наместника идти на помощь: толку, мол, соваться сотне, где две тысячи гибнут! Про бегство сквозь бурлящий город, про растерзанных патрульных, вздернутых за ноги на деревья, и про настежь распахнутые ворота: пропустили беглецов и закрылись, ясно, сил не было задержать, и залп следом ударил -- хлипкий, но меткий. На то похоже, что Верлу захватили умением, а не числом; а уж горожане подтянулись после. Воля ваша, господин, заявил напоследок Иртаджад, а только задницей чую: толковый командир там работал, и бойцы у него подобрались толковые! И время с умом выбрали, и подготовились... даже наместникову шакалью натуру и то учли, тьма им в селезенку!
   -- Наместника вашего я арестовал, -- сообщил, дослушав, Ферхад иль-Джамидер. -- Теперь вижу: за дело. До назначения императором нового наместника ваша сотня поступает под мое начало. Доведи до своих людей, сотник: завтра на рассвете выступаем.
   На мрачном лице Иртаджада мелькнула радость.
   -- Еще одно, -- остановил его Ферхади. -- Не знаешь случаем, где может сейчас быть Меч императора?
   Сотник мотнул головой. Похоже, напор столичного посланца малость его ошеломил.
   -- Нет? Жаль. Впрочем, наше дело не воевать, нам разобраться, что творится. Иди, сотник.
   Начальник гарнизона дождался, пока Иртаджад закроет за собой дверь, спросил негромко:
   -- Доверяете? Сотня на сотню...
   -- Император не любит трусов, -- пожал плечами Ферхади. -- Доверяю, да. Они захотят отслужить.
  
   Он оказался прав: сотня Иртаджада служила рьяно. Волками рыскали в дальнем охранении, приводили командиру попавшихся под руку пастухов и виноградарей. Лев Ич-Тойвина упорно расспрашивал всех, кто попадался на пути, хотя толку с расспросов было, что с жеребца молока. Посланцу императора одинаково почтительно отвечали и бедняки, и владетельные господа, в усадьбах которых останавливались на дневку или ночлег, и одинаково жалили исподтишка злобными взглядами. Все, как три года назад, думал Ферхади. Даже хуже. Меньше детей, почти нет взрослых сильных мужчин. Нищета. Даже поместья благородных вельмож -- словно серой пылью припорошены. Диартала так и не оправилась от мятежа, так что, Свет Господень, ЧТО снова заставляет ее бунтовать?! Мало им прошлого?
   Ближе к Верле земля опустела, и это могло значить лишь одно: диартальцы ушли в свою столицу. Ушли драться. Безумцы! Горожане и земледельцы -- против войск императора? Даже если учесть неведомые чары, все равно безнадежно. Судя по рассказу Иртаджада, не чарами казармы взяли... не только чарами! Застали сонных, врасплох. Или надеются, что и на приступ спящие на них пойдут?
   Когда до Верлы оставалось с полдня последнего перехода, Ферхад иль-Джамидер подозвал Иртаджада. Сказал: давай считать, сотник. Сколько дней прошло от мятежа: семнадцатый нынче, так? Мятежники сидят в Верле и стягивают туда людей, -- значит, ждут нападения. Когда Меч императора подведет войска под стены Верлы? Сколько ему нужно дней -- собрать силы по гарнизонам, привести их сюда? Почему здесь до сих пор тихо? Почему даже хлипкого кольца вокруг нет?
   -- Рисковать не хочет, видно, -- почесал в затылке Иртаджад. -- Императорская гвардия ушла, а замена -- тьма их знает, каковы. Всех соберет, тогда навалится.
   И верно, подумал Ферхади, навряд ли лучших из лучших пошлют держать усмиренную провинцию, когда война на носу. Вовремя же ударили мятежники!
   -- Усиль дозоры, Иртаджад. Там, похоже, и впрямь умники сидят. Они должны сейчас укреплять стены, учить людей и глядеть в оба.
   Сотник пришпорил коня, умчался. Похоже, подумал Ферхади, Меч императора в Диартале -- достойная пара бывшему наместнику. Семнадцатый день бунта, а мятежный город до сих пор не заблокирован. Уж на то, чтобы перекрыть дороги и не пускать к бунтовщикам подкрепления, и гарнизона Архана хватило бы.
   Иртаджад вернулся, пристроился стремя в стремя.
   -- Можно спросить, господин?
   -- Да?
   -- Зачем нам под Верлу? Не штурмовать же, двумя сотнями конницы?
   -- Ясно, нет, -- усмехнулся Щит императора. -- Но узнать, что там происходит, нужно. Посмотреть...
   -- Было б на что смотреть, -- пробурчал себе под нос Иртаджад.
   Вопреки ожиданиям, стены Верлы были уже укреплены -- и как укреплены! Помня вполне заурядную оборону диартальской столицы трехгодичной давности, Ферхад иль-Джамидер менее всего ожидал увидеть зубцы над стеной, хищно вынесенные вперед башни -- не взяв, к стене не подберешься! -- а пуще того -- наполненный водой широкий ров. Ферхади скосил глаза на Иртаджада: тот ругался хриплым шепотом, и ясно было без вопросов, что укрепления эти -- не императорских ставленников заслуга. А говорил -- смотреть не на что...
   Иль-Маджид приведет сюда восемь тысяч, подумал Ферхади. Даже меньше: вряд ли осмелится полностью снять гарнизоны с границ. Они полягут все. С такой обороной Верле не то что восемь -- восемьдесят тысяч не страшны. Если там, за стенами, хватает людей... а их хватает, иначе кто б успел все это понастроить?
   Судя по оживлению на стене, их заметили. И ворота, разумеется, закрыть успели. Еще бы, хмыкнул Ферхади. Заслонился ладонью от бьющего сбоку солнца, прищурился. Кажется, или и впрямь меж зубцов стены проглядывают ложки катапульт? Странное орудие для обороны.
   -- Иртаджад, найди мне добровольца отвезти им письмо.
   -- Сам отвезу.
   Ферхади оторвался от попыток разглядеть людей на стене. Сказал тихо:
   -- Не замаливай чужие грехи, сотник. За трусость господина иль-Танари отвечать будет только господин иль-Танари. Еще не хватало ради клочка бумаги сотню без головы оставить.
   Достал бумагу, перо, походную чернильницу. Небрежно начертал пару строк, подписался, оттиснул печать. Отдал сотнику, напомнил:
   -- Добровольца. Под белым флагом. И пусть дождется ответа.
   Одинокого всадника под флагом переговоров мятежники к воротам пропустили. Лев Ич-Тойвина измерил взглядом длину своей тени, заметил:
   -- Одно письмо, Иртаджад, и очень много ответов. Если главарь один, он примет решение быстро, много -- будут спорить. Если они бдительны, то заметили нас давно и все их командиры сейчас там, -- указал глазами на башню над воротами. -- Впрочем, главный все равно может сидеть во дворце... посмотрим.
   Доброволец вернулся быстро. Настолько быстро, что сомнений не оставалось: во дворец письмо не возили и над ответом не спорили.
   -- Велено ответить на словах, -- передал гонец. -- Представитель Диарталы выйдет, если Лев Ич-Тойвина согласен говорить с ним один на один, на расстоянии выстрела от ворот. Велено передать, что посланец императора может не бояться: воины Диарталы не станут стрелять без повода. Но за жизнь того, кто будет с ним говорить, Лев Ич-Тойвина отвечает своей жизнью. Все.
   -- Благодарю, -- кивнул Ферхад иль-Джамидер. -- Как зовут тебя, храбрец?
   -- Джоли, господин.
   -- Я запомню.
   Обернулся к Иртаджаду и своим полусотенным, приказал:
   -- Отводите людей.
   -- Рискуешь, господин! -- вырвалось у сотника непочтительное.
   Посланец императора посмотрел на Иртаджада задумчиво, кивнул:
   -- Рискую.
   Больше не сказал ничего.
   Не объяснять же, за что ставит голову на кон.
   Поручение императора, как понял его Ферхади, оказалось не столько выражением владычного недовольства, сколько возможностью оправдаться в глазах сиятельного. Выслужить прощение. Или, если не повезет, погибнуть героем, а не ослушником. Тоже милость.
   Мне нужен верный, храбрый и умеющий видеть, сказал ему владыка. Ты узнаешь, что произошло в Диартале и чего ждать. Если это всего лишь случайный бунт, с ним управятся быстро; в таком случае ты проследишь, чтобы головы зачинщиков украсили рыночную площадь Верлы. Если серьезный мятеж, твое дело -- выяснить, кто за ним стоит.
   Разве Когорта Незаметных не справилась бы с этим лучше, спросил он. Может быть, ответил владыка. Но мне нужен там человек, который будет спрашивать и карать открыто, от моего имени.
   Что ж, это не случайный бунт, иначе Верла не была бы так хорошо готова к встрече любого врага. Покарать можно разве что наместника; впрочем, кому еще и отвечать за мятеж? Удерживать провинцию в руках -- его дело. А кто в зачинщиках... попробуем выяснить и это.
   Верные императору воины отошли, Ферхад иль-Джамидер остался на дороге один. Послал Ветра вперед, остановился на расстоянии даже не выстрела: кучного залпа для неумех, дюжину дней назад впервые взявших в руки самострел. Тогда открылись ворота, и всадник на мышастом коне неторопливо двинулся ему навстречу.
   Ферхади прищурился, вглядываясь. Усмехнулся:
   -- Альнари. Жив, значит. Признаться, не ожидал.
   Алая крыса на щеке диартальца дернулась.
   -- Лев Ич-Тойвина все так же безрассуден. Чего ты хочешь, Ферхад иль-Джамидер? С какой радости под наши стрелы подставляешься?
   -- Наш император желает знать, что за безобразие у вас здесь творится. Я здесь для того, чтобы разобраться и доложить владыке. Если у вас найдутся объяснения, я готов передать. На большее, извини, не уполномочен.
   -- Объяснения... Ты помнишь Джирхеда иль-Танари?
   Лев Ич-Тойвина брезгливо поморщился:
   -- Я с ним говорил. Полагаю, господин иль-Танари ответит за столь мудрое управление.
   Я бы, добавил про себя Ферхади, его голову насадил на пику, прежде чем гоняться за головами мятежников. Прямо вот здесь, под стенами Верлы, так замечательно готовыми к штурму. За мятежи прежде всего отвечает правитель.
   -- Три года -- большой срок, -- осторожно сказал Альнари. -- Можно поднять провинцию, можно набить мошну. Господину иль-Танари прекрасно удалось второе, а вот первое...
   А первым, подумал Ферхади, наместник и не озадачивался.
   -- Смотри, -- сказал вдруг Альнари. -- За побег с каторги -- смерть, за помощь беглецу -- тоже. Как думаешь, почему нам помогли? Да не накормили, не воды поднесли, -- гарнизон императорский помогли перебить? Я так думаю, тут и без меня бы вспыхнуло. Разве что чуть позже... и крови пролилось бы изрядно. Ты ведь воин, ты понимаешь: в бой идут люди, командир лишь задает направление. Люди не думают о будущем, когда их ведет ненависть. Попади господин иль-Танари в руки тем, кого он три года выжимал досуха, владыка уже не смог бы спросить с него отчета. А так... мы всего лишь прогнали дурного управителя. Пусть император посадит на его место достойного, и Диартала снова будет покорна воле владыки.
   -- И этим достойным ты считаешь себя, я верно понял?
   -- Мне здесь верят, -- просто ответил Альнари.
   Что ж, он прав... отдать управление Диарталой тому, кто знает ее людей, обычаи и нужды, кому верят и за кем идут. Так, пожалуй, можно прекратить мятеж. А что враг императора, клейменый беглый каторжник... жить ему, похоже, не надоело, а жизнь наместника -- в руках владыки. Из бунтовщика может выйти очень даже верный слуга, если посулить ему прощение. Сиятельный, правда, не любит изменять приговоры, -- но мир в провинции дороже. Войска нужны в Таргале.
   -- Что ж, я все понял, -- кивнул посланец императора. -- Кроме одного. Какой магией вы подожгли казармы? Слышал бы ты, что нес про тот бой наместник...
   Альнари помялся, будто подбирая слова:
   -- Ты прав, это важно. Императору нужно об этом знать. Хорошо, что ты спросил... Я хотел рассказать, но не знал, как подступиться, чтоб ты поверил. Казармы сожгла подземельная магия. Мы нашли способ договориться с гномами и можем обеспечить всей империи мир с Подземельем. Как в Таргале, понимаешь? Мир, торговлю... гномьи чары себе на службу, оружие из гномьей стали...
   -- Свет Господень, -- выдохнул Лев Ич-Тойвина. -- Альнари... тьма тебя раздери, да за одно это...
   Смущенно осекся: не должен посланец владыки открыто проявлять чувства. Ох, не его дело политика...
   Альнари, кажется, промаха не заметил. Во всяком случае, вида не подал и заговорил о другом:
   -- Я приготовил письмо императору. Боюсь, владыка может прогневаться. Но мы не оставляем надежды договориться. Поверь, меньше всего я хочу повторения того, что видела Верла три года назад.
   Еще бы, подумал Ферхади. Принял у диартальца пакет. Поднял брови: у Альнари хватило наглости запечатать послание родовой печатью. Хмыкнул: зато честно. Сразу видно, от кого.
   Несколько мгновений переговорщики молчали. Старые знакомцы, в прежней жизни они не питали друг к другу особой приязни; но почему-то теперь не торопились расходиться. Ферхади глядел на диартальца с любопытством: он помнил изысканного юношу, предпочитавшего игры ума воинским забавам, помнил и лицо Альнари во время оглашения приговора. Клеймо и каторга... В тот день потомок диартальских господарей наверняка предпочел бы смерть позору. Однако выжил. Сколько раз пришлось тебе прогнуться под силу, умник? Ты должен был привыкнуть к бесчестью; так почему ты не прячешь от меня глаз? Знаешь ведь: я помню тебя прежним. Вельможным наследником, а не клейменым бунтовщиком.
   Ты сильнее, чем я думал... а я ведь считал, что разбираюсь в людях.
  
   3. Верла, столица мятежной Диарталы
  
   Как-то само собой сложилось, что Барти так и остался рядом с Альнари -- не то просто другом, не то телохранителем. Соратники молодого господаря всерьез считали, что сьера Барти прислал к их вождю король Таргалы -- помочь в борьбе против общего врага.
   -- Не разубеждай, -- попросил Альни, когда рыцарь поделился с ним услышанной о себе "истинной правдой".
   -- Но это же просто глупо, -- кипятился Барти. -- Они же должны знать, что я с каторги сбежал со всеми вместе!
   -- Они и знают, -- смеялся диарталец. -- А еще знают, что на каторгу тебя упекли за попытку убить Законника. И что с каторги их увел ты! Потому что король Таргалы в союзе с гномами, а теперь и мы с ними в союзе -- тебе спасибо. Скажешь, нет?
   Барти поминал Нечистого.
   -- Больше тебе нечего возразить? -- ехидно вопрошал Альнари.
   И Барти сдавался. До следующего раза. Уж больно тяжко оказалось читать во встречных взглядах надежду на помощь Таргалы -- которая если и придет, то всяко намного позже, чем надо бы. Потому что императорские войска вот уж вторую неделю стоят под стенами мятежного города.
   Верла готовилась к бою без страха; единственный, кто не находил себе места от напряженного ожидания, был таргальский рыцарь. Он знал, что такое штурм... слишком хорошо знал.
   Сегодня разговор зашел об отправленном императору Омерхаду письме. По расчетам Альнари, Лев Ич-Тойвина как раз должен добраться до господина.
   -- Думаешь, передаст? -- спросил Барти. Господарь и "таргальский посол" стояли на башне над воротами, а внизу, далеко за пределами выстрела, копошились осаждающие. Собирали катапульты -- огромные, раз в десять больше стоящих на стенах гномьих металок. Свозили камни -- как пояснил Альнари, из каменоломен в двух днях пути. Готовились к штурму неторопливо и тщательно, давая осажденным разглядеть приготовления во всех подробностях...
   -- Передаст, раз обещал, -- уверенно ответил Альни. -- Надеюсь, Законник не прибьет его в запале. Гонцов, приносящих дурные вести, награждает не всякий правитель, и Омерхад к таким не относится.
   Барти знал: на это письмо ни Альнари, ни Гиран особо не надеялись. Но оба сочли, что хуже всяко не будет, а попробовать можно.
   -- Я Ферхади с прежних времен помню, -- продолжил диарталец. -- Остолоп, красотки да кони на уме, но если уж что сказал -- расшибется, а сделает. И в бою хорош, не зря его Законник отмечает.
   -- А этот? -- Барти нашел глазами шатер Меча императора.
   -- Мясник, -- скрипнул зубами Альни. -- Его ненавидит вся Диартала. И знаешь, что я сделаю первым делом, когда ясно станет, что милости от императора нам не дождаться? Я эту сволочь вздерну за ноги над воротами.
   -- Достань сначала, -- хмыкнул Барти.
   -- Нашел задачку! Да гномы до его шатра уже ход вырыли, сидят под полом и слушают. Почему, ты думал, у меня на стенах только караулы? Мы о штурме узнаем раньше, чем Омерхадовы солдаты.
   Барти отер лоб, недобро помянув здешнюю жару:
   -- Одного не понимаю -- как ты исхитрился втянуть в мятеж Подземелье? Гномы ведь не ввязываются в людские драки.
   -- У вас не ввязываются, -- поправил Альнари. -- А здесь -- они Законнику враги и знают это. И я ведь не просто мир и торговлю им пообещал. Все копи отдадим -- даже которые они попросту закроют. Это цена, Барти!
   -- Все равно, -- покачал головой рыцарь. -- Ты добился от них столько, сколько в Таргале ни один государь не добивался -- после Карела Святого. Мало того, что в десять дней такие укрепления отгрохали, да металки, да снаряды огненные...
   -- Они ведь в долгу перед нами, -- тихо сказал диарталец. -- Та самая засуха, с которой все началось -- это ведь их дело. Мы и не знали -- кто бы подумал, что подземельные такое могут, будь они хоть четырежды демоны? А они требовали опаловые шахты закрыть. -- Альнари поймал недоуменный взгляд таргальца, пояснил: -- Пока с поверхности добывали, мы им не мешали, а тогда как раз вглубь пошли. А у них там не то город, не то храм -- не понял я толком. Сам посуди: кому понравится, когда потолки на голову рушатся?
   -- Так закрыли бы!
   -- Ты как скажешь... чтобы Законник от своей выгоды отказался, да еще ради нелюди подземельной? Отец бы мог, но он не знал, не ему послание пришло... А и знал бы, -- Альни махнул рукой, -- что толку? Наместник не все решает.
   -- Долг жизни, -- кивнул Барти. -- Да, есть у них такое. Карелу тоже помогли страну поднять после Смутных Времен.
   А сам подумал: за Верлу можно не бояться. Штурм провалится в самом прямом и буквальном смысле -- под землю.
  
   4. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Стоять не подле, а перед троном Льву Ич-Тойвина приходилось нечасто. И никогда -- принимая на себя сиятельный гнев: доселе владыка ставил начальника стражи пред своим ликом, лишь желая наградить.
   Ныне же император пребывал даже не в гневе -- в ярости. Письмо Альнари, скомканное, валялось у ног посланца, и весь двор, замерев в почтительном испуге, внимал, что именно думает владыка об умственных способностях своего лучшего воина.
   Ферхади слушал молча и свою ярость не показывал. Он уже понял: наместника, что довел провинцию до мятежа, владыка, может, и простит, а вот мятежников -- точно не помилует. И то, что для самого Ферхади, будь его воля, стало бы поводом не только простить, но и возвысить -- договор с подземельными, -- сиятельного еще более взбесило. Ну да, "с демонами спелись" -- хотя, если подумать, что еще мог сказать владыка, если церковники честят подземельную нелюдь слугами Нечистого? Сам ведь тоже всю жизнь верил -- пока северянка не рассказала, как они у себя в Таргале с гномами ладят.
   В бесконечном потоке упреков и ругани Щит императора едва не упустил вопрос.
   -- Скажи, -- спрашивал сиятельный, -- ты разве не мог убить? За его голову я возвысил бы тебя -- разве трудно было догадаться?
   Лев Ич-Тойвина вскинул голову:
   -- Я мог разменять свою жизнь на жизнь мятежника, но сиятельный послал меня не за этим. Владыка хотел узнать, что происходит в Диартале -- теперь он знает. Если сиятельному будет угодно повелеть мне убить того, кто прежде звался Альнар иль-Виранди -- я исполню приказ сиятельного, пусть и ценой жизни.
   -- Но сам ты предпочел бы видеть его диартальским наместником, так?
   -- Почему бы и нет? -- не стал скрывать Ферхади. -- Получив из рук владыки помилование и власть, он стал бы верным слугой сиятельного.
   -- Таким слугам, -- поморщился император, -- у нас веры нет.
   "И тем, кто говорит в его защиту, тоже", -- без труда додумали и сам Ферхади и все прочие, что внимали словам владыки -- сочувствуя начальнику стражи, желая его падения или же заботясь лишь о том, чтобы самим не подставиться под сиятельный гнев. Но Лев Ич-Тойвина не опустил глаз. Более того, безумец имел наглость возразить!
   -- Знать, что его жизнь и жизни его близких в руках владыки, для Альнари было бы достаточно. Глупцом его не назовешь. Зато он держал бы Диарталу в руках, заботясь не о своем кошельке, а о богатстве провинции.
   О гномах Ферхади напоминать не стал. И правильно сделал: хватило и сказанного.
   -- Твой Альнари, -- побагровел император, -- будет казнен здесь, в Ич-Тойвине, перед моим дворцом! Дабы все видели, какой конец ожидает мятежников! Кто там, пишите! Я велю Мечу моему в Диартале, благородному Маджиду иль-Маджиду, доставить зачинщиков мятежа в Ич-Тойвин, прочих же, схваченных с оружием в руках, казнить на месте или же доставить сюда, по его выбору. Верле же отныне не быть! Укрепления срыть, дома разрушить и засыпать солью, да будет мертвой землей, запретной для поселения!
   -- А жителей? -- бархатным голосом уточнил Глава Капитула -- не иначе, вспомнив о подобающем человеку Господнему милосердии.
   -- Благородный Маджид иль-Маджид без моих указаний знает, как должно поступать с мятежниками, -- отрезал Омерхад. -- Приказ отослать тотчас.
   -- Прошу сиятельного выслушать слугу своего, прежде чем подписывать подобный приказ! -- к подножию трона заторопился Первый Когорты Незаметных. -- Сиятельный не знает последних вестей.
   -- Говори, -- тяжело уронил Омерхад.
   -- О сиятельный, мудрость твоя безгранична, и те из слуг твоих, кто не ленится черпать из сего источника, поистине сияют отраженным светом разума твоего. Благородный Ферхад иль-Джамидер из их числа, и воистину правильно он повел разговор с гнусным мятежником. Теперь презренный враг твой ждет ответа твоего в надежде на помилование, и тем самым дает нам время подготовить возмездие тщательно и неторопливо.
   Что он несет, растерянно подумал Лев Ич-Тойвина, для кого он время просит?! Для мятежников, которых если не миловать, так уж давить, пока сил не набрались?! И сейчас ведь, пожалуй, поздновато: Верлу укрепили так, что одним штурмом точно не возьмешь -- а промедлить, так и осада не поможет, успеют подготовиться!
   -- Да помилует меня владыка, но упомянутый им Маджид иль-Маджид не возьмет Верлу, -- эхом к его мыслям продолжил глава императорской разведки. -- Благородный иль-Джамидер видел ее укрепления, а один из моих людей проник под видом торговца за стены города.
   -- Рассказывай, -- поторопил император.
   -- Презренный мятежник не врал, похваляясь посланцу сиятельного своим союзом с подземельной нелюдью. На стенах Верлы стоят демонские металки, и снаряды к ним несут ту самую нечестивую магию, которой были сожжены казармы... Кстати, осмелюсь напомнить сиятельному, что блистательный воин Маджид иль-Маджид не сумел защитить даже упомянутые казармы! Сей достойный полководец покинул Верлу за три дня до захвата ее мятежниками, и хотя не мое дело судить, случайно или намеренно он оставил город без своего надзора, я бы задумался, можно ли доверять его столь победоносному руководству еще одно войско!
   Омерхад задумчиво пожевал толстыми губами и благосклонно кивнул, разрешая продолжить.
   -- Есть, о сиятельный, и еще одна причина, по которой нельзя сейчас рисковать твоим войском в Диартале. На мятежную провинцию оглядываются те недостойные, кому твое мудрое правление мешает безоглядно набивать мошну. Мои люди из Венталы докладывают, что вокруг наибогатейших ее негоциантов подобно навозным мухам вьются некие диартальцы -- не иначе, посланники презренного мятежника. Очевидно, презренному нужны деньги -- но очевидно и то, что купцы, как бы ни мечтали они о послаблениях, не рискнут пятнать себя сношениями с мятежником, пока не уверены в безнаказанности. И любая ошибка глупого полководца будет объявлена твоей ошибкой, о сиятельный, и навредит неизмеримо больше, подстегнув мятеж в недостаточно преданных тебе провинциях верой в слабость твоей армии.
   -- Что же предлагает мой верный Незаметный?
   -- Сиятельный слишком добр к своему слуге, -- поклонился разведчик. -- Мое дело -- раздобыть правдивые вести, решать же -- не по моему скудному разуму.
   -- Хорошо, -- важно кивнул Омерхад. -- Я благодарю тебя за вести, теперь же послушаем, что думает обо всем этом мой мудрый Гирандж иль-Маруни.
   Первый министр подошел мягким кошачьим шагом, поклонился, погладил бородку. Ферхади отступил на полшага в сторону: он хотел наблюдать речь тестя, а не только слушать. В разговорах с благородным иль-Маруни нахмуренные брови или мимолетная улыбка иной раз куда важнее витиеватых слов.
   -- О сиятельный, -- почтительно начал министр, -- мудрость твоя воистину не ведает границ, и лучшие из слуг твоих счастливы пить из благословенного ее источника. Я выслушал со всем вниманием звучавшие здесь речи и нахожу их речами вернейших и достойнейших слуг твоих, ведь в них лишь забота о благе державы твоей! И вот что скажу я, о сиятельный!..
   Министр выпрямился и заговорил значительно, всем видом своим воплощая государственного мужа, каждое слово которого -- на вес золота:
   -- По моему разумению, Маджид иль-Маджид воистину недостоин вести в бой твои могучие войска, ибо мощь их будет бессильна при столь ничтожном командире. Учитывая же, что презренные диартальские крысы заручились поддержкой сильной чарами подземельной нелюди, сломить их и достойно покарать смогут лишь те, кто не боится демонских чар. И вот тут обращу я внимание всех на мудрость сиятельного, пославшего лучших из лучших на север, в нечестивую Таргалу! Меч императора в Таргале в равной степени храбр и умен, а войско его не знает поражений. Война потребует времени, но завершится победой, и тогда к сиятельному вернется полководец, уже побеждавший подземельную магию, с солдатами, коим неведом страх перед демонскими чарами. Вот кто сможет усмирить презренных, если сиятельный в безмерной доброте своей не дарует им великую милость покаяться и служить ему. До той же поры, по моему разумению, следует отвести войско от стен Верлы, дабы не искушать подлых мятежников к изысканию способов покончить с ним демонскими чарами. Дабы же не разросся мятеж, пусть солдаты твои перекроют границы Диарталы, оставив мятежникам рыть крысиные норы в своем доме.
   Омерхад пожевал губами, кивнул:
   -- Разумно говоришь, о мой мудрый иль-Маруни. Продолжай.
   -- О сиятельный, -- министр слегка поклонился, -- слуга твой не в силах разуметь военные дела, но даже моему скудному пониманию доступно, что нельзя оставлять командование войском тому, кто один раз уже не оправдал твоего высокого доверия. Однако назначение командиров -- дело тех, кто сам способен командовать и вести войска. Я же скажу о другом. Сиятельный в милости своей помнит, что слуга его начинал службу владыке министром внешних отношений. Я, увы, не воин, однако смею полагать себя политиком. И как политик, я осмелюсь посоветовать сиятельному все же вступить в переговоры с презренными мятежниками. Возможно, они по глупости своей просят столь многого, чтобы им дали хоть что-то. Пока ничтожные будут питать надежду на милость владыки, они не станут ни разжигать мятежные настроения в других провинциях, ни как-либо еще усугублять свою вину перед сиятельным. Таким образом, мы выиграем столь драгоценное время -- а возможно, и впрямь сумеем обратить достижения мятежников себе на пользу. По моему разумению, о сиятельный, ради твоего драгоценного прощения ничтожные на многое согласятся, а демонские чары, да простят меня светлые отцы, пригодятся и нам.
   -- Обратить нечестивое на службу Господу и Помазаннику Его было, есть и будет делом благим, -- степенно подтвердил Глава Капитула.
   Министр глубоко поклонился, и в зале надолго установилась тишина, нарушаемая лишь бьющейся в окно бело-желтой бабочкой. Но вот император, в последний раз пожевав губами, изволил разомкнуть сиятельные уста:
   -- Я обдумаю сказанное и приму решение, пока же пишите. Я повелеваю Мечу моему в Диартале, благородному Маджиду иль-Маджиду, отвести вверенное ему войско от стен Верлы, перекрыть ведущие в Диарталу дороги и ждать моих дальнейших приказаний, не предпринимая каких-либо действий против мятежников. В Диарталу впускать лишь тех, кто предъявит подорожную с моей печатью или знак Незаметного. Тех же, кто попытается покинуть Диарталу, задерживать и передавать в Когорту Незаметных, где и будет решаться их участь.
   Писец скользнул мимо Ферхади, протянул владыке растянутый на дощечке лист бумаги и пропитанную чернилами подушечку. Омерхад оттиснул на приказе печать -- не читая, невольно отметил Щит императора. Как видно, письма Альнари хватило владыке, чтобы чернильная вязь опротивела его глазам.
   -- Благородный Ферхад иль-Джамидер не лишается наших милостей, -- возвестил император. -- Он со всем тщанием исполнил то, что было ему велено, а что не сделал больше... -- Омерхад пожал плечами и умолк, давая последнюю возможность оправдаться. Ферхади оправдываться не стал; молча опустился на колено, склонив голову и прижав руку к груди. Не дождавшись возражений, владыка лениво кинул: -- Отдыхай сегодня, мой верный лев. Завтра твоя сотня сопровождает меня на охоту.
   -- Милость сиятельного безгранична. -- Поднимаясь, Ферхади заметил разочарование на лице Амиджада -- и облегчение в глазах тестя. Опала помаячила в опасной близости, но и на сей раз прошла мимо.
  
  

ДЕЛА ВОЕННЫЕ

  
   1. Враги и союзники
  
   За прошедший с бала неполный месяц Луи успел сделать многое на благо страны -- но ничего для себя. Словно праздник и впрямь перечеркнул спокойную жизнь -- и время понеслось галопом, безжалостно оставляя позади надежду исправить ошибки, объясниться и обрести наконец мир в душе.
   И то -- какой нынче мир?
   Все, чем занимался теперь молодой король Таргалы, так или иначе касалось войны.
   Проводил к Себасте свой полк -- молодой Эймери счел нужным выдвинуться как можно быстрее. Черно-белая колонна тяжелой кирасирской конницы прошла по столице торжественным маршем, обильно собирая цветы и вздохи; многие ли вернутся, думал король. Готье раздобыл сведения о вражеской эскадре -- похоже, следовало ждать десанта в двадцать -- двадцать пять тысяч, а что против? Гарнизон Себасты, местное ополчение, королевские рыцари, и вот теперь -- кирасиры. Лорд-адмирал, правда, собрался потрепать врага на море, но и там силы слишком неравны.
   Получил весточку от сэра Бартоломью. Весточку радостную: рыцарь нашел в империи союзника. Война обретала сроки: самое позднее к середине зимы Омерхаду станет не до завоеваний. Правда, мятежники просили помощи, а король Таргалы немногое мог дать. Войско нужно самому, деньги -- один посланец много не увезет. Поразмыслив и хорошенько расспросив посланца, Луи передал мятежникам изрядный набор боевых и охранительных амулетов из приданого Радиславы -- и твердое обещание мира и политического союза в случае победы.
   Принял послов от Хальва, явившихся с весьма заманчивым, на взгляд Луи, предложением -- выставить свой флот в помощь Таргале в обмен на поставки продовольствия. Лето на островах выдалось холодным и слякотным, да еще война; своего урожая -- дай Господь зиму пережить... Луи счел цену за помощь приемлемой, хотя и Таргала хлеба собрала впритык. Отмахнулся от разнюхавших дело купцов -- сами, мол, управимся -- и отдал приказ реквизировать хлебные запасы у монастырей. Благо, у светлых отцов хранилища набиты -- хоть завтра в осаду на пять лет. С каменным лицом выслушал все, что имел сказать о святотатственном королевском самоуправстве таргальский Капитул, пригрозил в случае неповиновения загнать братию гребцами на боевые галеры -- от них, сытых, там проку будет больше, чем на молениях! -- и лично проследил за отправкой на острова первого хлебного каравана. И тут же начал собирать второй.
   Спать при таких делах приходилось урывками, есть на бегу, а на семейную жизнь времени и вовсе не оставалось. Да оно и к лучшему: Радислава на людях держалась как ни в чем не бывало, но в комнаты мужа больше не заходила. Дверь между половинами короля и королевы была заперта -- с ее стороны.
   Луи делал вид, что так и надо. Знал -- зря упускает время, не пытаясь объясниться. Но сил -- душевных сил -- на объяснения с Радой не оставалось. Все силы уходили на войну -- личную войну короля Таргалы, войну за свою страну и честь своего предка. Не за корону для себя -- а против тех, кто посмел объявить святого Карела недостойным короны.
   Теперь, когда отец Ипполит не сопровождал каждый шаг короля нравоучениями и попреками в неподобающем, Луи часто стал захаживать в дворцовую часовню. Там со стены против входа смотрел святой Карел -- ровесник Луи, гордый принц, остановивший ненужную Таргале войну ценой немыслимого унижения и немыслимой душевной боли. Старая фреска оживала для короля. Святой был изображен в сиянии славы, но Луи, глядя на него, вспоминал Карела из рассказов Анже -- собственным отцом растоптанного, вставшего на колени за чужие грехи, испытавшего позорный столб и плети... Луи встречался взглядом со своим великим предком и думал: тебе хуже пришлось, много хуже, так неужели я не справлюсь там, где справился ты? Справлюсь, кровью своей клянусь. И тебя не предам, что бы ни измыслили о тебе нынешние двоедушные святоши, подпевалы омерхадовы!
   Сможешь ли, спрашивали темные глаза святого, хватит ли сил? Хватит, отвечал молодой король. И уходил ободренный -- на ежедневный незаметный бой. Снова угрожать монастырским отцам незаконной расправой. Самому, не подставляя под удар старика Эймери, проверять, сколько зерна, копченого мяса и сушеных яблок уйдет Хальву следующим караваном. Ждать вестей от лорд-адмирала и молодого Эймери, не выказывая и тени разрывающей душу тревоги. И урывать короткие часы одинокого сна.
   Он ждал удара, но, как оказалось, не был готов. Холодный ужас скрутил внутренности, когда хмурый Готье прервал обед тревожным:
   -- Звонят, мой король, готовься. Скоро придут за тобой.
   -- Храм Капитула? -- спросил Луи. Рука смяла серебряный кубок; вино выплеснулось на скатерть кровавой кляксой.
   Граф Унгери качнул головой. Сообщил чуть дрогнувшим голосом:
   -- Площадь Королевского Правосудия.
   Король приподнял брови, бросил:
   -- Гвардия готова?
   -- Выдвигается.
   -- Вы о чем это? -- спросила Рада. Она, кажется, испугалась. Или почуяла их с Готье страх?
   -- Об отлучении, -- сказал король. Встал, выдохнул сквозь стиснутые зубы. -- Пойду переоденусь.
   Радислава вскочила:
   -- Я с тобой!
   -- Тебе не стоит туда ехать. Поверь, не надо.
   -- Почему?
   -- Опасно. Я не знаю, Рада, чем оно для меня кончится. Весь город... Все это время их настраивали против меня, в каждой церкви, на рынках, в трактирах! Рада, милая, что угодно может случиться.
   -- Я поеду!
   В короткой дуэли на взглядах победила Радислава.
   -- Готье, охрану для ее величества.
   -- Слушаюсь, мой король.
   Луи подошел к окну, распахнул настежь. Тягучий звон заполнил комнату. Колокол Правосудия, тот, что вот уж пять сотен лет обязует жителей столицы видеть расправу над коронными преступниками. Он уже звонил ради принца -- и вот пришел день, когда сзывает людей на суд над королем. Луи тряхнул головой и стремительно вышел.
   Он вернулся в парадном мундире королевской гвардии. Лиловый берет с белым пером, тяжелая боевая шпага на праздничной белой перевязи. Губы сурово сжаты. Остановился у окна. Попросил, не оборачиваясь:
   -- Рада, переоденься все же. На бой не выходят в домашнем.
   -- Я не знаю, как, -- прошептала королева.
   -- Оденьтесь, как пошли бы в церковь, ваше величество, -- подсказал Готье.
   Рада вышла; Готье подошел к королю, спросил тихо:
   -- Амулеты какие взял?
   -- Обычный на защиту, -- пожал плечами король.
   -- Мало.
   -- Дай Господь, чтобы этот снять не потребовали.
   -- Но ты же не снимешь? -- уточнил Готье.
   -- Нет, конечно. Но и дразнить не хочу. Обойдусь... на все воля Господня, что будет, то и будет.
   Готье сжал руку короля:
   -- Луи?
   -- Да, мой капитан, -- грустно усмехнулся король.
   -- Мне не нравится твой настрой.
   -- Каяться не стану, -- зло заверил Луи. -- Господь правду видит, перед ним и отвечу, а эти... эти мне не указ.
   Вышла Рада, и Луи сказал:
   -- Поехали. Не хочу ждать, пока конвой пришлют.
   Улицы Корварены были непривычно тихи. Шуршали палые листья, цокали по булыжнику копыта коней -- и ни прохожих, ни зевак.
   -- Все там, -- буркнул Готье. -- Святоши народ озлобили, легко не будет, мой король. Ну ничего... второй ход наш, только...
   Только не сдавайся, кивнул молодой король. Первая схватка твоя, и в ней ты безоружен и открыт для удара -- таковы правила игры.
   -- Выдержу, -- ответил вслух на недосказанное. -- Будь я проклят, если сдамся.
   Поймал взгляд жены, покачал головой: зря поехала. Вон, уже губы кусает.
   -- Рада, прошу тебя, успокойся.
   Кивнула молча.
   -- Рада!
   -- Что?..
   -- Я не смогу... пойми, пожалуйста: я -- не -- смогу. Не смогу оставаться спокойным, если буду бояться за тебя.
   Вздохнула глубоко:
   -- Хорошо. Что я должна делать, чтобы ты за меня не боялся?
   -- Оставаться с охраной. Ни во что не вмешиваться. Не мешать охране тебя защищать, если понадобится.
   -- Хорошо, -- повторила Рада.
   -- Спасибо.
   -- Только ты там тоже... осторожнее, ладно?
   Луи усмехнулся:
   -- Не путай меня с Леркой. Я всегда осторожен, знаю, что делаю, и вообще изрядный зануда. Все будет хорошо, поверь, милая.
   Выехали на набережную. Порыв холодного ветра сморщил Реньяну, раздробил солнечную дорожку на осколки. Ласковая какая осень... сейчас бы на охоту, и чтоб ни войны, ни заговоров... совсем ты, твое величество, скис. Соберись. Луи привстал на стременах, огляделся. Бросил:
   -- Припозднились мы.
   Навстречу шел тот самый конвой -- стража Святого Суда. Десяток монахов, увидев короля, остановился -- прямо посреди улицы, явно намеренно загородив дорогу.
   -- Ну и? -- бросил король, натянув поводья. -- Долго стоять будем? Там ведь меня ждут, верно?
   -- На суд Святой Церкви должно не верхом ехать, а идти босиком и с непокрытой головой, -- сообщил передний монах.
   -- Только в том случае, -- издевательски вежливо ответил король, -- если подсудимый раскаивается. Или силой ведут, разумеется. Вы собираетесь взять меня силой?
   -- Сын мой, -- вступил другой монах, -- именем Господа -- подчинись.
   Луи поправил берет. И отчеканил:
   -- Я не вижу здесь тех, кто может приказывать именем Господа.
   Тронул коня; монах упрямо пристроился рядом. Что ж, криво улыбнулся Луи, останемся при своих. Кони двигались неторопливым шагом, монахи шествовали рядом, изображая бдительную стражу. Смешно даже, если со стороны... По чести говоря, Луи хотел бы со стороны на этот фарс любоваться! В роли главного персонажа смешно не было.
   Процессия обогнула часовню Последней Ночи и вступила на площадь. Охрана, как и уговаривались, отстала; рыжую кобылку Радиславы придержали под уздцы. Луи успел увидеть, как шевельнулись губы жены; но в уши ударил злой гул толпы, заглушив пожелание удачи -- если это было оно, конечно.
   Оглянуться на жену Луи не посмел. Здесь, под прицелом совсем не верноподданных взглядов, показать слабость значило проиграть сразу. Молодой король въехал на площадь, гордо расправив плечи и глядя вперед. На помост, где ждали его трое в белых рясах. Святой Суд.
   Святой Суд, Нечистый бы его задрал! Два незнакомых святоши -- и третьим отец Ипполит! Нет бы в щель какую забиться... ну я ж до тебя доберусь!
   Готье послал предостерегающий взгляд: спокойно. Луи медленно выдохнул сквозь зубы. Напомнил себе: безоружен и открыт. Сегодня норов показывает не он; сегодня он -- жертва. До самого отлучения -- что его все-таки ждет отлучение, сомневаться не приходилось. Но он должен иметь право обвинить суд в пристрастности, в излишней жесткости, в сведении личных счетов... Луи, правда, не очень понимал, кто будет выслушивать такие обвинения, но линию поведения отец Евлампий разжевал ему досконально.
   Молодой король Таргалы и капитан его тайной службы осадили коней у помоста. Готье спрыгнул первым, нарочито придержал стремя для короля. Шепнул:
   -- Держись.
   Луи кивнул -- и взбежал на помост:
   -- Приветствую вас, светлые отцы. Вы хотели меня видеть?
   -- Мы звали тебя, Луи Таргальский, нечестивый король, -- возвестил отец Ипполит. -- Мы звали тебя, дабы объявить пред ликом Господа о твоих бесчинствах и преступлениях, и о неправедности твоего правления, и о том, что грозит душе твоей, ежели не покаешься.
   -- Вот как, -- Луи приподнял бровь. -- Хорошо, отцы мои, я вас внимательно слушаю.
   Отец Ипполит оглядел площадь строгим взглядом; народ затих.
   -- Издавна повелось, что Святая Церковь наставляет королей земных, дабы правили в согласии с законами Господа всеблагого и деяниями своими преумножали в душах людских Свет, но не тьму. Издавна повелось, что лучшие сыны Церкви становятся советчиками государей, дабы помогать в нелегких сих трудах, и вести на распутьях, и останавливать на путях неверных и зыбких. Был такой советчик и у тебя, Луи Таргальский. И что же? Сначала в гордыне своей ты пренебрегал его руководством, а после и вовсе поднял на него руку. Ты отринул Церковь и Господа! Ты ввергаешь в позорное узилище не только послов -- что уже бесчестье! -- но с ними и людей Господних. Ты грабишь монастыри, подобно разбойнику! Без руководства Святой Церкви правление твое неправедно, ты же отвергаешь эту истину и все больше погрязаешь в грехе и беззакониях!
   На площади поднимался и креп глухой ропот: отец Ипполит умел быть и красноречивым, и убедительным. Луи слушал молча, сохраняя на лице вежливое, спокойное, даже немного отстраненное выражение. Лишь по глазам и можно было заметить, насколько король взбешен; но для этого нужно было знать его так, как знал граф Унгери.
   Бывший королевский аббат возвысил голос:
   -- Твоя душа склоняется ко тьме, Луи Таргальский, неправедный король! Доколе будешь пренебрегать отеческим руководством?! Доколе установления и заветы Господни будешь ставить ниже своих прихотей? Или Свет Господень -- ничто для тебя?! Или сиюминутное благо тебе дороже спасения души?!
   -- Дороже, -- перебил Луи. -- Если это благо для моей страны -- дороже. Я в ответе за Таргалу.
   -- А Церковь в ответе за душу твою! И если сам ты не хочешь о ней позаботиться, это сделаем мы!!
   Губы короля сжались в тонкую линию. Спокойно, только спокойно.
   -- Ты ни в медяк не ставишь людей Господних! Вечному блаженству души своей ты предпочитаешь преходящие политические выгоды! Ты святотатственно покушаешься на монастырское достояние!
   -- Вы повторяетесь, отец Ипполит. Это все?
   -- Не все! -- вскочил второй, незнакомый священник. -- Луи Таргальский, ты ВООБЩЕ не имеешь права на престол! Твой предок Карел получил корону не по закону, ибо способствовал гибели отца своего и сюзерена, короля Анри!
   Луи сам не заметил, как ладонь упала на рукоять шпаги.
   -- Докажите! Во времена Карела тоже был Святой Суд, он оправдал принца Карела и благословил на правление! Вы очерняете память святого ради своих корыстных целей!
   -- Святой или нет, право на корону он потерял!
   -- Он спас Таргалу!
   -- Тише, брат мой, -- остановил готового ответить священника отец Ипполит. -- Деяния святого предка Луи Таргальского не имеют отношения к его собственным прегрешениям, а мы сейчас о них говорим. Ты слышал все, Луи, ты знаешь теперь, чем и как оскорблял Господа и Церковь. Покайся же, пади на колени и моли о прощении! Церковь милосердна; епитимья не будет слишком суровой.
   -- Покайся, король, -- взвыло с площади многоголосое. -- Покаяние, покаяние!
   -- Не буду я каяться, -- отрезал Луи. -- Не вам, предавшим заветы Господни, продающим родную страну врагу, судить то, что делаю я ради Таргалы.
   Отец Ипполит воздел руки к небу:
   -- Одумайся, нечестивец! Ты губишь душу свою, ввергаешь ее во тьму!
   Готье видел, как побледнел Луи. Но ответил молодой король твердо:
   -- Господь всеблагой пусть судит меня по воле своей, от Него все приму. Вас же я не числю духовными отцами.
   -- Грешник, -- взвыл второй священник. -- Проклят вовеки!
   Экий ты шумный, зло подумал Готье. Не забыть выяснить, кто таков, да проверить -- честный дурак или в заговоре по уши?
   -- Довольно пустых слов. -- Отец Ипполит устало ссутулил плечи. -- Нам не достучаться добром до заблудшей души нечестивца. Остается одно: пусть испытает на себе, каково жить без Господа. Вкусив тьмы в этом мире, он еще сможет раскаяться и вновь обрести Свет Господень. Согласны ли вы, братья?
   -- Церковь да не станет защищать того, кто отрекся от благости Господней, -- возгласил второй.
   Третий молча склонил голову. Он казался искренне огорченным.
   -- Говорите же, брат мой, -- обратился к нему бывший королевский аббат. -- Господь видит, мы сделали все ради увещевания. Когда не помогает ласка, приходится брать в руки плеть.
   -- Да будет так, -- вздохнул третий. -- Именем Господа и Святой Церкви я, отец Ранье, смотритель Колокола Правосудия, объявляю тебе, Луи Таргальский, волю Святого Суда и Капитула Таргалы. Готов ли ты выслушать ее и склониться пред нею, во имя восстановления попранной тобою высшей справедливости и спасения души твоей?
   -- Объявляйте, отец Ранье, -- спокойно ответил Луи. -- Выслушаю.
   Голос светлого отца возвысился, разнесся над площадью, ввинтился в уши. Наверное, и Рада так же хорошо слышит, как он... как любой здесь... любой и каждый житель его столицы!
   -- Луи Таргальский, деяния твои переполнили чашу терпения Господнего! Именем Господа и Святой Церкви я объявляю тебя вором и святотатцем. Я отлучаю тебя от Святой Церкви, Свет Господень да отринет тебя! С этого часа ты -- враг Господа и всех людей, кто чтит Его. Вассалы твои освобождены от присяги, а подданные -- от верности, и тот, кто примет тебя в доме своем, будет проклят, а тот, кто разделит с тобой хлеб свой -- проклят дважды, а тот, кто станет служить тебе, да будет отринут Господом и ввергнут во тьму вместе с тобой! Того же, кто свергнет тебя, благословит Господь, ибо очистит престол, оскверненный нечестивцем!
   Площадь потрясенно молчала; лишь донесся откуда-то из глубины толпы слабый женский всхлип.
   Луи криво улыбнулся.
   -- Что ж, и я скажу. Именем короны я обвиняю Церковь Таргалы в предательстве! Вы готовили войну, вы делали все, что могли, ради поражения Таргалы, вы ссорили людей с Подземельем в надежде на новые Смутные Времена! Я принимаю ваше проклятие! Принимаю с гордостью, ведь проклятие, полученное от изменника -- честь, а не бесчестье. А вы, люди, слушайте! Завтра на этом самом месте я покажу вам, что за душой у тех, чей долг -- вести нас к Свету и заботиться о чистоте наших душ. И те, чья вина будет доказана, ответят за нее без различия чинов и званий, так, как должно отвечать предателям и изменникам! Если за это меня ждет тьма -- пусть, но пока я жив, пока я король, я не отдам Таргалу врагу!
   Ярость молодого короля наконец-то прорвалась наружу. Он держал себя в руках, он не позволил себе лишнего; но преградившую дорогу церковную стражу разметал одним бешеным взглядом. Толпа расступилась; правда, графу Унгери упорно казалось, что лишь общая растерянность позволила им уйти беспрепятственно. Такие события даже заведенная толпа не в силах переварить сходу; сегодня повезло, но завтра следовало позаботиться о безопасности.
   И, разумеется, о том, чтобы люди услышали только ту правду, которую должны услышать.
  
   2. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же -- дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Анже помнил: граф Унгери велел не выходить без надобности. Однако надобность -- она тоже разная бывает. Когда, едва встав поутру, хватаешься за работу, силой загоняя себя в ненавистные видения, снова и снова, допоздна, без отдыха, по крупицам вылавливая из жизни когда-то спасшего тебя человека доказательства его измены -- это, может, и нужно короне, но тебя самого запросто может свести с ума. Когда просеиваешь день за днем через мелкое сито будни твоего бывшего дома, где все так и осталось родным, когда чужая боль, скрученная коротким "так надо Церкви", мешается с твоей жалостью и -- чего таить -- любовью... упаси Господь!
   Временами Анже всерьез боялся тронуться рассудком. Так было, когда бывший послушник поймал благость проводимой пресветлым службы -- ясно, что нечего там искать о планах врага, но оторваться от видения Анже не смог. Вдруг ударило -- как же давно он в церкви не был! Обходился короткими молитвами -- и почти забыл, как славно, когда твоя мольба не одинока, а сливается с молениями братьев. Так было, когда увидел давнее, но, похоже, дорогое воспоминание -- будущий отец предстоятель, едва пришедший в монастырь, разглядывает сине-золотые витражи в высоких окнах часовни. Так было, когда вдруг напоролся на себя самого, стоящего перед Святым Судом, беспомощного и упрямого, и захлестнуло все, что мучило в тот день пресветлого -- гнев, досада, жалость... и -- чего таить -- любовь.
   Граф Унгери заходил каждый день. Выслушивал, когда было о чем рассказать, говорил, что еще надо бы поискать. Не упрекал, когда Анже молча качал головой. Разве что взглядом...
   Граф Унгери только добавлял душевной муки. Нет, Анже не винил его: у капитана тайной службы свое "так надо". В чем-то они с пресветлым даже, пожалуй, похожи. Вот только не легче от этого.
   Отдушиной стали парни из тайной службы. В доме постоянно дежурил десяток -- не те, что охраняли сам дом, а для внезапно возникших дел по городу. Анже вместе с ними ел -- так было проще и приятней, чем просить для себя отдельно. И выходил к ним, когда совсем невмоготу становилось наедине с прошлым. Живые лица рядом увидеть, спросить, что в столице делается...
   Приказ выдвигаться принесли в самом начале обеда.
   -- Площадь Королевского Правосудия, -- отрывисто скомандовал десятник, и похоже было, что он с трудом удерживается от ругани. -- Прикрываем короля. Задача -- при любом повороте дел его величество должен уйти с площади свободным.
   -- То есть? -- не понял кто-то из парней. -- Что там за дела такие, командир?
   -- Церковь, -- объяснил десятник. -- Святой Суд. Кто боится анафемы, говорите сразу, возьму других.
   Не отозвался никто, но, похоже, только из-за растерянности.
   -- Я могу пригодиться? -- спросил Анже.
   -- Приказа нет, -- буркнул десятник. -- У тебя своя работа, парень, не лезь, куда не надо.
   И Анже остался один. Доел остывший обед, попытался работать -- без толку. Площадь Королевского Правосудия стояла перед глазами. Не зная, что происходит там сейчас, Анже невольно вспоминал видения прошлого. Тягучий звон Колокола Правосудия, толпу на площади, стылый ветер с Реньяны -- и неправедный, жестокий суд. Чем дальше, тем невыносимей становилось ожидание. Бывший послушник сидел за столом, вертел в руках перстень пресветлого...
   Так и застал его граф Унгери -- усталого и растерянного. Впрочем, Готье был не в том состоянии, чтобы замечать душевные метания подчиненных. Спросил:
   -- Помнишь, ты видел заклинателя, что запугивал людей будто бы гномьими чарами? Сможешь его узнать?
   -- Смогу.
   -- Пошли.
   Заклинатель оказался здесь же -- в кабинете графа, под охраной стражи.
   -- Он?
   -- Он, -- кивнул Анже.
   -- Спасибо, можешь идти. А ты, -- обратился граф к арестованному, -- лучше расскажи сам все о своих делишках. Не будем нагружать палачей лишней работой, верно?
   Анже вышел, но успел услышать, как арестант заговорил -- быстро, будто боялся, что граф передумает слушать.
  
   3. Луи, отлученный король
  
   Если не получается держать народ в повиновении ни любовью, ни страхом -- сойдет и растерянность. На какое-то время. А там, глядишь, что-то изменится. Яснее станет, кому верить, кто прав... хотя бы -- кто делает лучше. Ведь у людей простых часто так -- кто делает для меня лучше, тот и прав. Потому что добрый и хороший.
   И если не можешь доказать, что хорош ты -- докажи, что плох твой враг.
   Выловленный сэром Барти заклинатель для этой цели подходил как нельзя лучше. Помилования ему не обещали, но и за легкую смерть мерзавец выворачивался наизнанку. В толпе нашлись те, кто помнил его рассказы о гномьих бесчинствах; теперь же, всхлипывая и через слово повторяя, насколько глубоко его раскаяние, он топил тех, кто отдавал ему приказы. Отца предстоятеля из монастыря Софии Предстоящей и королевского аббата.
   Как же просто объяснилось теперь все, что вот уж несколько месяцев будоражило и пугало людей! Людские козни, как бы ни были они коварны, ничто перед опасностью подлинного раздора с Подземельем; но -- как и замысливал граф Унгери -- вместе с облегчением толпу охватывал гнев. Все здесь знали, хотя бы из сказок, что такое Смутные Времена.
   Поэтому, когда обличенный заклинатель повис в петле, а Луи бросил в толпу обещание так же поступить с теми, кто науськивал преступника сеять рознь, люди на площади взревели:
   -- Да здравствует король!
   И что за беда, если первыми кинули клич люди графа Унгери? Важно, что остальные подхватили...
   Право, отец Ипполит проявил недюжинную предусмотрительность, покинув Корварену еще ночью. Пресветлому повезло меньше. Капитан тайной стражи не рискнул казнить светлого отца публично -- этот не стал бы признаваться и каяться! -- но уже через час после казни заклинателя тело монастырского предстоятеля качалось на той же виселице, а герольды на площадях вещали, что король держит обещания, и объявляли награду за сбежавшего аббата.
   Луи вернулся с площади злой. Победа не успокоила его, лишь разбередила. Да и мира с церковью эта победа прибавить не могла.
   -- Раньше все это надо было! -- бросил графу Унгери.
   Готье спорить не стал.
   Поняв, что его неудержимо тянет сорвать злость, все равно на ком, Луи закрылся в кабинете, велев не беспокоить без крайней надобности. Разумеется, по сравнению с королевским гневом любые надобности казались пустяком; так и вышло, что от тяжелых мыслей короля оторвал лишь пришедший с утренним докладом герцог Эймери.
   Когда первый министр вошел в кабинет, Луи сидел перед пустым столом в компании полупустой бутылки и тяжелого меча в изукрашенных серебром алых ножнах.
   -- Верите, герцог, -- сказал тихо, -- даже напиться не получается.
   -- Ваше величество! Вы просидели здесь всю ночь?!
   Луи молча кивнул.
   -- Идите спать, -- вздохнул герцог. -- Поверьте старику, ваше величество, это лучшее, что можете вы сделать. Оно утихнет, отодвинется... и станет легче.
   -- Не хочу спать. Спать не хочу, пить не хочу... знаете, герцог, что бы я сейчас сделал с удовольствием, так это подрался. Вот и он, -- кивнул на меч, -- на войну просится.
   Герцог кинул взгляд на богатые ножны:
   -- Это тот, что Гордий дарил? Зачарованный?
   -- Он, -- кивнул король. -- Герцог, скажите главное: новости из Себасты есть?
   -- Нет, ваше величество.
   -- Новости есть у нас. -- Отодвинулась часть стены, и в кабинет вошел седой гномий колдун. -- Приветствую, ваше величество.
   Луи встал. Ответил немного растерянно:
   -- Рад видеть... в самом деле рад, почтенный, но вы же ушли?..
   -- До тех пор, -- кивнул гном, -- пока не утихнет опасность для тех из нас, кто живет среди людей. Недобрые времена еще длятся, но людям и Подземелью уже не грозит раздор. Мы готовы вернуться и готовы помочь людям в их войне.
   -- Я... благодарен вам, -- сорвавшимся голосом сказал король.
   -- Вы говорили о новостях, почтенный, -- напомнил министр.
   Гном взглянул на старшего Эймери, кивнул:
   -- Битва была вчера. Ваш сын жив, герцог, но в целом потери очень большие. Сразу опрокинуть врага в море не удалось; порт захвачен, ваши войска готовятся оборонять городские стены. Вы успели укрепить Себасту со стороны суши, но портовая стена... ее возьмут неизбежно, это вопрос нескольких дней.
   -- Простите, -- герцог кашлянул, -- на чем основываются столь точные оценки? Я всегда полагал, что вы...
   -- Вы правильно полагали, в людских войнах мы не мастера, -- кивнул гномий колдун. -- Я говорил с вашим сыном, герцог, все оценки -- его.
   Луи совладал с собой быстро: казалось, дурные вести лишь помогли ему собраться с духом.
   -- Вы говорили, что готовы помочь?
   -- Иначе меня бы здесь не было. Подземелью не нужна ваша война; у нас достаточно много интересов в Себасте, чтобы не желать ей гибели, и Таргала -- хороший сосед. К тому же мы ведем работы недалеко от тех мест, и суета на поверхности нам мешает. Вы должны протянуть время, хотя бы два-три дня. Потом, -- колдун недобро усмехнулся, -- мы будем готовы вступить в игру.
   -- Хорошо, -- Луи взволнованно прошелся по кабинету. -- Я возьму гвардию; сколько вы сможете переправить туда быстро, своими тропами?
   -- Сотню сегодня, сотню завтра, -- гном ответил не раздумывая, будто ждал именно такого вопроса.
   -- Бони!
   Верный паж возник на пороге мгновенно.
   -- Сэра Ранье сюда, быстро.
   -- Я вернусь через час, -- сказал колдун. -- Пусть те, кто пойдет сегодня, соберутся во дворе за конюшнями.
   И исчез.
   Время в очередной раз сорвалось с цепи и помчалось галопом.
   Через полчаса Луи, объяснив капитану своей гвардии ситуацию и коротко сообщив Раде, что едет проверить, как дела на побережье, надевал доспех. Через час во главе лучшей гвардейской сотни ступил на гномью тропу. Через два с небольшим -- вышел в Себасту, как раз на ратушной площади. Через три -- нашел Эймери, выслушал его короткую, но яркую речь на тему "какого пса делать королю в осажденном городе", обменялся новостями и отправил гвардию на портовую стену.
   И едва, немного успокоившись, собрался пообедать, как войско императора пошло на штурм.
  
   4. Вольный город Себаста
  
   -- Мой король, -- Эймери застегнул шлем и взглянул королю в лицо, -- могу я, раз уж ты здесь, малость тобой покомандовать?
   -- Если эта команда будет звучать как "сиди здесь и не высовывайся", то нет.
   -- Мой король, -- покачал головой Эймери, -- обязанность любого командира -- использовать подчиненных наилучшим образом. У нас возникло некоторое недопонимание с городским советом. Я не политик, мой король; я попытался им приказывать, но только напортил. Займись ими, прошу тебя.
   -- Хорошо, давай подробности.
   -- После. Я хочу, чтобы ты взглянул непредвзято. Просто собери их и потребуй содействия.
   -- Какого именно?
   -- Выполнять мои приказы.
   Эймери убежал на стену, а Луи отправился в ратушу. Он прекрасно понял, что его лишь удалили подальше под благовидным предлогом, но... Эймери прав, Нечистый бы его побрал, кому бой, а кому и политика.
   Впрочем, довольно скоро молодой король убедился, что Эймери жаловался обоснованно. Городской совет не спешил собраться по слову короля. Бургомистр, угодливо кланяясь, бормотал о незыблемости городских вольностей, за которые себастийцы готовы драться с любым врагом; между тем глаза его королю решительно не нравились. Лживые, скользкие и суетливые -- почти настолько же суетливые, как толстые пальцы, что то хватаются за пуговицу, то сплетаются, то втягиваются в рукава дорогого камзола.
   Давно пора кончать с этими вольностями, зло подумал Луи. Вольный город! Короля в медяк не ставят, и ладно бы в дни мира, а то как раз тогда, когда королевские войска умирают на их стенах!
   -- Завтра в полдень, господин бургомистр, городской совет должен собраться в полном составе. Кто не явится... возьмете на их место других, только и всего. Желающие, я думаю, найдутся. -- Луи ядовито улыбнулся и ушел. Прощальные заверения в неизменной преданности его не интересовали.
   Пока вернулся в лагерь, штурм отбили.
   -- Слишком легко, -- отмахнулся от королевского поздравления Эймери. -- Несерьезный он был какой-то. Прошлый -- тот да; там едва управились, если бы не сэр Тим со своим отрядом... им на стенах не впервой.
   -- Точно, несерьезный, -- барон Годринский отшвырнул в угол палатки мокрую насквозь рубаху и энергично кивнул. -- Прощупывали.
   -- Вели обед подавать, -- скомандовал ординарцу Эймери. Добавил для Луи: -- Скоро нешутейно полезут. Час, много два...
   Но ни через час, ни через два штурм не повторился. Ленни пожимал плечами, Эймери хмурился. Оба сошлись на том, что ночные караулы надо усилить -- а Луи, вспомнив бургомистровы глаза, добавил, что горожан в них лучше не брать.
   Спали вполглаза, не раздеваясь. И все-таки нападение застало королевский лагерь врасплох. Нападающие беспрепятственно текли через открытые настежь ворота, мимо предательски убитых караульных, и не время было выискивать изменников. Множество беспорядочных маленьких стычек вместо слаженной обороны обещали ханджарам легкую победу. Счастье, до паники не дошло; хотя палатки на окраине лагеря уже горели, добавляя неразберихи.
   -- Ленни, тебе ворота! -- крикнул Эймери. Сам он, собрав подвернувшихся гвардейцев и запихнув Луи в глубину строя с приказом не высовываться, попытался выбраться из тесноты атакованного лагеря к улицам -- и тут же угодил в настоящую мясорубку. Казалось, добрая половина нападающих рвалась именно к ним.
   Очень скоро таргальцев прижали к глухой стене склада; здесь оставалось только защищаться в ожидании подмоги -- вот только на помощь прийти было некому. Круговерть ночного боя развела защитников города, все они сейчас вот так же отбивались от многократно превосходящего числом врага, и каждый сражался лишь за себя и за тех, кто рядом.
   Луи невольно схватился за меч. Рукоять согрела пальцы. Да, он не боец и знает это; да, Эймери правильно велел не высовываться: когда боевого опыта нет, и своих порубить недолго. Но Свет Господень, или он будет отбиваться, или его прирежут как овцу! Умирать, так в компании! Король потянул клинок из ножен, и яростный восторг заполнил душу. Упивающийся, зачарованный древней магией меч, рвался в бой. Он жаждал крови; он ждал долго, и вот -- дождался.
   Король оттолкнул загородившего его гвардейца и прыгнул вперед. Он перестал быть королем; он не принадлежал себе, он был -- продолжение клинка, сердце боя, Тот, кто поит кровью. Подаренный врагом меч пел в его руках страшно и грозно, и причавкивал, впиваясь в плоть, как рвущий добычу голодный пес. Умелый, но все же заурядный фехтовальщик, с обычным оружием Луи вышел бы из боя почти мгновенно. Но теперь -- не он сражался, а меч вел его, связав и подчинив, затмив разум, оставив лишь хищную, смертную жажду крови. Отыгрываясь за долгое заточение во тьме ножен. Рубил, колол, рвал и резал -- с потягом, разваливая надвое, обнажая кости и потроха. Тяжелые ханджарские панцири были ему помехой не большей, чем ножу -- хлебная корка; разве что жадные чмоки сменялись надсадным скрежетом.
   Молодой король был страшен. С ног до головы его покрывала кровь -- и не только вражеская. Упивающийся выбирал жизнь врага, пренебрегая защитой хозяина. Луи шатался, оскальзывался, едва не падая -- но Упивающийся летал в его руках, порхал, пел и чавкал -- и все не мог напиться.
   Луи не знал, как идет бой, не понимал, что он должен делать и куда двигаться -- он просто шагал навстречу врагам. Он не видел, как за ним выстраиваются ошеломленные гвардейцы, как прорывается сбоку отряд рыцарей во главе с сэром Тимоти, как сыплются наземь болты, едва коснувшись его груди -- амулет от стрел надел еще в Корварене. Не слышал, как рвется из луженых кирасирских глоток:
   -- За короля-а-а!
   Он видел только врагов, слышал только жадный стон меча: еще, еще, ещ-ще!! И, когда Эймери и сэр Тимоти все-таки вырвались вперед, сминая последних врагов, когда отряд Ленни все-таки смог оттеснить ханджаров за стену и закрыть ворота, когда вокруг него стало вдруг пусто и тихо, и Упивающийся умолк и опустился, -- молодой король без сил рухнул на трупы врагов. Но пальцы на рукояти заговоренного меча так и не разжались.
  
  

ЗНАМЯ МЯТЕЖА

  
   1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Первым, кого в тот день встретил Лев Ич-Тойвина -- едва взойдя на дворцовые ступени, -- был благородный Гирандж иль-Маруни, первый министр императора и тесть его начальника стражи.
   -- Я слыхал, этой ночью в твой дом звали повитуху? -- поприветствовав зятя, спросил министр. -- Надеюсь, все прошло благополучно?
   -- Благодарю, -- улыбнулся Ферхади. -- У Гилы девочка. А у вас настоящий дар узнавать первым все новости.
   -- На моей должности иначе нельзя. -- Господин иль-Маруни взял зятя под руку и словно невзначай увлек его в сторону от дворцовых дверей, в нишу за спиной каменного льва. -- И не всегда, мой дорогой Ферхади, я узнаю только радостные вести. Сегодня ты должен быть осторожен.
   -- Что стряслось?
   -- Владыке испортили настроение, и видит Господь, есть чем! Марудж вот-вот примкнет к мятежу, габарский наместник прислал прошение о снижении налогов, дабы умерить народное недовольство, а в Вентале негоцианты объединились в совет и донимают наместника жалобами на высокие пошлины и продажную таможню. А тут еще из Таргалы не приходит добрых вестей...
   Господин иль-Маруни помолчал, давая собеседнику время до конца осмыслить сказанное -- и недосказанное. И выговорил главное, ради чего он и приложил немыслимые усилия, подгадывая "случайную" встречу с зятем:
   -- Мой дорогой Ферхади, будь готов оказаться в виноватых. Император в ярости. Лучше бы ты убил тогда этого мятежника... ведь, наверное, можно было успеть?
   Можно, согласился Ферхади. В спину, подло нарушив условие встречи.
   -- Будь моя воля, не его бы я убил! -- Гнев прорвался-таки, и хвала Господу, что тесть не принял его на свой счет. -- Я снес бы голову наместнику, прямо там, перед воротами Верлы, у мятежников на глазах. Это было бы правильно.
   -- И сделал бы наместником молодого иль-Виранди, -- кивнул министр. -- И это, мой дорогой Ферхади, тоже было бы правильно. Даже, я бы сказал, мудро. Но...
   Что имеем, то имеем, кивнул Ферхади. С императором не спорят. А уж если он лепит ошибку на ошибке -- да такие ошибки, что даже ни пса не разбирающийся в политике начальник стражи их видит так же ясно, как собственную саблю! -- тем более. Чревато. Да и толку...
   Тесть, как всегда, оказался прав. Разъяренный дурными вестями владыка не преминул напомнить "своему верному льву", как тот заступался за мятежника. Пожалуй, не будь Ферхади предупрежден, сорвался бы. Теперь же -- хватило сил покаянно промолчать. Лишь подумал: гляди, благородный Ферхад иль-Джамидер, не вошло бы в привычку без вины каяться! А то вдруг да не заметишь, как ради сохранения владычных милостей не через гонор -- через честь переступишь.
   Меж тем сиятельный, как видно, вспомнив совет первого министра, объявил вдруг:
   -- Поедешь в Верлу. Тебя там, небось, помнят и поверят. Морочь им голову, торгуйся, как хочешь время тяни, что хочешь обещай -- но чтоб сидели в своей Верле и не высовывались, других не мутили. Мне сейчас не до них, войско в Таргале -- так пусть и им не до меня будет. После разберусь. Еще попомнят у меня, как бунтовать! Твоему Альнари отцовский конец завидным покажется!
   Лев Ич-Тойвина, как обычно, встретил взгляд императора бестрепетно. Спросил, выслушав до конца:
   -- Правильно ли я понял слова сиятельного? Я должен соглашаться на любые условия мятежников, но с условием их выполнения лишь после нашей победы в Таргале?
   -- Не любые, -- усмехнулся Омерхад. -- В пределах разумного, и за хорошую цену. Иначе что за переговоры? Дерись за каждую уступку, торгуйся за каждую мелочь, им ни к чему знать, как далеко ты имеешь право зайти, понимаешь?
   -- Слова сиятельного бесценны, -- поклонился новоявленный посол. -- Я унесу их в своем сердце. Почтит ли сиятельный более подробными указаниями того, кто больше умеет драться, чем договариваться с врагом?
   Толстые губы императора разъехались в улыбке:
   -- Ты себя недооцениваешь, мой верный лев. Вы договоритесь, я не сомневаюсь. Смотри только, рассчитай время правильно: нельзя соглашаться быстро, но нельзя и тянуть сверх меры, иначе ты вызовешь подозрения. Да постарайся вместе с договором привезти сюда того, кто будет его подписывать с той стороны. Его присутствие, -- Омерхад пошевелил толстыми пальцами, не иначе как представляя их на горле врага, -- добавит церемонии пышности.
   -- Я полагаю, о сиятельный, мятежник побоится испытывать судьбу столь нагло.
   -- Нет так нет, -- пожал плечами Омерхад. -- Но если ты изыщешь способ...
   Если это не приказ убить, мрачно подумал Ферхад иль-Джамидер, то я безмозглый ишак, а не лев. Торопливо поклонился, скрывая внезапную злость:
   -- Желание сиятельного -- путеводная звезда для недостойного. Будет ли мне дозволен еще один вопрос?
   -- Спрашивай, мой верный лев.
   -- Если тот, кто прежде звался Альнар иль-Виранди, не оставил дерзкой мысли о власти над Диарталой, должен ли я обещать ему и это? Могу ли я говорить, что к нему вернутся имя и честь?
   -- Говори, почему нет, -- равнодушно ответил Омерхад, и Ферхади уверился окончательно: его посылают лгать. А император добавил: -- Да не тяни, сегодня же отправляйся. Ах да, сотню пока Амиджаду передай: там твои удальцы без надобности, не драться едешь, а здесь вдруг да пригодятся. Двух десятков такому храбрецу, как ты, хватит для охраны.
   Щит императора ответил спокойно, ничем не выдав, что заметил проблеск торжествующей ухмылки на гордом лице соперника:
   -- Воля сиятельного будет исполнена.
   -- И вот еще что, -- задержал владыка готового уйти посланца. -- Если ты там разузнаешь что про эту их магию... понял, да?
   -- Сиятельный получит демонские чары. Уж хотя бы образец я добуду.
   -- Да сможешь ли? -- мягко, медовым голосом встрял брат провозвестник, заменяющий нынче приболевшего (не иначе, по случаю дурного настроения владыки!) Главу Капитула.
   И этот святоша лживый будет прилюдно сомневаться в словах Льва Ич-Тойвина?!
   -- Или, вернувшись, я положу к ногам владыки подземельную магию, или погибну. Клянусь!
   А самое мерзкое, что клятва-то -- беспроигрышная. Если рассудить здраво, живым его оттуда все равно вряд ли отпустят: уж если даже сам он понял, чего стоят обещания владыки, Альнари тем более поймет, никогда дураком не был. А посчастливится -- что ж, гномье зернышко сьера Барти так и лежит в тайнике. Вот и не верь после этого, что все случайности -- не что иное, как прямое проявление воли Господней! Разве сам он оставил бы у себя хоть самую малость из вещей Марианиного рыцаря? А оно, видно, из кармана выпало -- счастье, что нашедшая поутру служанка не имеет привычки ссыпать мусор в печку!
   Его провожали как смертника -- взглядами. Лишь тесть открыто пожелал удачи -- вслед за императором. Отъехав от дворца красивой парадной рысью, Лев Ич-Тойвина скомандовал: "Домой!" -- и отпустил поводья. Соль-Гайфэ трусил по улицам лениво, словно какая-нибудь кляча водовозная. Не иначе, чувствовал настрой хозяина: прежде чем сказать Гиле, куда и зачем отправил его венценосный родич, Ферхади хотел хорошенько подумать.
  
   Гила спала. Ферхади полюбовался на новорожденную, расцеловал ее сестренок и посулил зайти на чай. Попрощался с Юланной и сыном, пообещал Анните обязательно вернуться к тому времени, как ей пора будет рожать. Остальных обходить не стал: кто захочет попрощаться, знают, где его искать. Вот разве с Марианой поговорить...
   Перестав трястись от страха перед "мужем", девица стала для него еще желанней. Иной раз трудно было удержать себя с ней в дружеских рамках; но что сказано, то сказано. Зато она оказалась занимательной собеседницей; Гила любила слушать ее рассказы о Таргале, о гномах, о королевских рыцарях, и Ферхади в такие часы с удовольствием присоединялся к жене и гостье.
   Комната северянки была пуста. Ферхади поймал служанку, спросил, где госпожа. Выслушал растерянное "наверное, в саду" и пошел искать сам.
   Девица обнаружилась в деннике Соль-Гайфэ. Лев Ич-Тойвина уже знал, что в лошадях она разбирается и ладить с ними умеет; вот и норовистый диарталец млел, хрумкая морковкой.
   -- Хороший Солька, -- ворковала северянка, -- красавчик ты наш...
   Ферхади рассмеялся; Мариана обернулась, спросила:
   -- Покатаемся?
   -- Нет, -- Ферхади оглянулся на конюха, приобнял "жену" за талию. -- Пойдем-ка в беседку.
   Мариана, умничка, не отстранилась: поняла. Они прошли по саду так, что всякий бы с одного взгляда понял, чем господин и госпожа собираются заняться. Лишь отгородившись от любопытных глаз и ушей, девица спросила тревожно:
   -- Что-то случилось?
   -- Да.
   Лев Ич-Тойвина помолчал, собираясь с мыслями. Мариана села, не отрывая от него вопрошающего серьезного взгляда.
   -- Я уезжаю, -- начал он.
   -- Надолго?
   -- Может случиться так, что навсегда. Я еду на переговоры с мятежниками. Им я верю, но... все, что я должен им наобещать, выполнено не будет. Это точно. Если войско императора пойдет на штурм Верлы, когда я буду там... не знаю, как они поступят. Я бы на их месте не простил.
   А уж распознав обман, добавил про себя, точно бы оставил в заложниках до штурма.
   -- Ваш император не знает чести, -- прошипела Мариана.
   -- Может быть, -- Ферхади равнодушно пожал плечами. -- Я бы на его месте... А, что говорить! Пока что я на своем месте и должен исполнять приказы владыки.
   -- Даже подлые?
   -- У меня нет выбора, Мариана.
   Я покупаю ваши жизни. Но тебе об этом знать необязательно, да и остальным тоже.
   Девушка промолчала, но молчание ее было настолько неодобрительным, что Ферхади с трудом сдержал гнев. Уж будто ему нравятся бесчестные поручения!
   -- Я не затем тебя звал, чтобы обсуждать свою поездку. Я обещал отпустить тебя. -- Ишь, как вперед подалась! Ждет свободы... А ты бы хотел, чтоб не ждала, верно? -- Я не могу объявить наш развод сейчас, потому что это оставит тебя беззащитной. Но если я погибну... как моя вдова, ты можешь остаться здесь, а можешь вернуться к отцу -- у нас так принято. И еще ты имеешь право на вдовью часть от имущества. Я скажу Гиле, она поможет тебе сделать все правильно.
   -- Зачем ты все это говоришь? -- тихо спросила Мариана. -- Я не желаю тебе смерти.
   -- Просто я хочу, чтобы ты не боялась за свою судьбу.
   Мариана покачала головой.
   -- Спасибо, но лучше уж развод. И... ты правда собрался сказать Гиле, что едешь на смерть? Ты понимаешь, что ей сейчас нельзя пугаться?
   -- Ей я скажу, что владыка послал меня в Габар -- проследить, чтобы самая хлебная провинция не переметнулась к мятежникам. В таком задании нет ничего опасного. И ты смотри не проговорись. Иди, Мариана, я хочу подумать.
   Девушка поднялась, заправила за ухо выбившуюся прядь. Такой я ее и запомню, кольнула трусливая мысль.
   -- Ферхади...
   -- Что?
   -- Удачи тебе.
   Северянка вышла, и почти тут же в беседку просочился привратников мальчишка:
   -- Господин, письмо.
   Ферхади разодрал плотный пакет, развернул лист дорогой бумаги.
   "Зайди перед отъездом".
   Небрежный росчерк подписи, известная всей империи печать. Благородный Гирандж иль-Маруни никогда не унижался до по-настоящему тайных свиданий. Что же еще хочет тесть ему сказать? Новые вести?.. Было б что серьезное, пригласил бы не перед отъездом, а немедля... или нет? Ладно, потерпим до вечера...
   Остаток дня прошел в суете. Проверить оружие, написать несколько писем, решить, какого коня брать заводным, достать из тайника гномье зерно... и лишь одно окошко покоя: Гила. Он смотрел, как любимая жена кормит малышку, и думал не о том, что будет с ними, если он ошибется -- а о том, как они прекрасны. Гила, звездочка -- и кроха Наддиль, мышонок.
   Уходя, сказал:
   -- Ты совсем меня с ума свела: я еще не уехал, а уже мечтаю вернуться.
   -- Ну так возвращайся скорей, -- рассмеялась Гила.
   У него нашлись силы улыбнуться, как ни в чем не бывало, и поцеловать жену так, как всегда целовал перед не слишком опасными отлучками.
   -- Вернусь, моя звездочка. Обязательно вернусь!
   Подумал, выезжая за ворота: три года назад, когда усмиряли тот, первый мятеж, тоже ведь мог не вернуться. Так почему тогда не было этого щемяще-горького чувства утраты? Уезжал с улыбкой -- и вернулся всего лишь раненый, зато обласканный спасенным владыкой. Что же предстоит в этот раз?
   Подлость, прозвучал в голове звенящий голос Марианы.
   Возразить ему Лев Ич-Тойвина не смог.
  
   2. Благородный Гирандж иль-Маруни, первый министр сиятельного императора
  
   -- Мой дорогой Ферхади, -- господин иль-Маруни был одет для верховой прогулки, -- я провожу тебя до ворот.
   Ферхади рассмеялся:
   -- Как я мог забыть!
   -- О чем, дорогой мой?
   -- Ну как же! Благородный Гирандж иль-Маруни имеет привычку провожать все мало-мальски серьезные посольства -- еще с тех времен, как он был министром внешних отношений.
   Губы первого министра тронула легкая улыбка.
   -- Глупо было бы оставлять такую полезную привычку, мой дорогой Ферхади. Постой... -- Тесть и зять вышли во двор, и взгляд министра остановился на Соль-Гайфэ и навьюченном переметными мешками гнедом Диркенэ. -- Ты что, один едешь?!
   -- А вы ждали иного?
   -- Владыка велел два десятка взять, вот и взял бы. Да и что ты за посол -- без свиты, без охраны!
   -- Каково посольство, таков и посол, -- отрезал Ферхади. -- Не хочу своих парней за собой на дурацкую смерть тащить. Альнар получше меня соображает, уж кто-кто, а он цену нашим обещаниям поймет. Я там в заложниках окажусь.
   Взлетел в седло, подобрал поводья. Соль-Гайфэ нетерпеливо загарцевал.
   -- Вот оно что, -- протянул министр. -- Что ж, может, ты и прав...
   Два всадника выехали за ворота особняка иль-Маруни. Зеленое южное предместье, обиталище придворных вельмож, тонуло в тишине. Никаких случайных ушей.
   -- Да, пожалуй, прав, -- повторил министр. -- А лучше бы и сам ты не ехал.
   -- Как я могу?..
   -- Мир велик, и храбрецы нужны везде.
   -- Нет уж, -- Лев Ич-Тойвина передернулся. -- Это моя страна! Здесь я родился, здесь и умирать стану.
   -- Мой дорогой Ферхади, -- вздохнул господин иль-Маруни, -- прости старика. Я поддался недостойному страху, и извиняет меня лишь то, что страх этот не за себя. Но я говорю с тобой не ради пустых сетований. Сегодня пришли вести из Венталы, и вести эти таковы, что я рискнул доложить о них владыке, лишь заручившись поддержкой Главы Капитула. Сам знаешь, когда до виновных не дотянуться, летят, бывает, и невинные головы...
   -- Дайте угадаю, -- хмыкнул Щит императора. -- Наместник Венталы устал выслушивать жалобы, на которые не в его власти ответить, и примкнул к мятежу?
   -- Ну что ты, не такой он человек. -- Благородный Гирандж иль-Маруни презрительно поморщился. -- Его просто и незатейливо повесили, прямо перед собственным дворцом, и, строго между нами, туда ему и дорога. Теперь там заправляет делами совет негоциантов. Требуют снизить налоги и отозвать императорских таможенников. Те, кстати, по большей части сбежали сами.
   -- Меру знать надо, -- презрительно бросил Ферхад иль-Джамидер. -- Провинция богатая, да, но это ж не повод драть там по три шкуры.
   Первый министр не сдержал вздоха.
   -- Ты это понимаешь, я это понимаю. Почему этого не понимает владыка? Я ведь ему говорил... А самое любопытное знаешь что? Если на них двинут войска, они обещают этим войскам горячую встречу. Столь же горячую, как в Верле.
   Лев Ич-Тойвина присвистнул.
   -- Вот именно, -- кивнул министр. -- Сколько я помню, молодой иль-Виранди по складу своему не воин.
   -- Это ничего не значит, раз есть те, кто воюет за него.
   -- Это значит многое и многое, мой дорогой Ферхади! Он политик и действует как политик. Он вступает в союзы, набирает силу, но он не станет воевать, если можно добиться своего без войны. И поверь старику, он добьется! Вентала уже за него, теперь на очереди Марудж и Габар, а там дойдет и по приморья. Это, мой дорогой, настоящая осада... осада без войск и штурмов, но оттого еще более опасная. Скоро мы останемся без денег, без хлеба, без оружия, без морских портов -- и не забудь, что при всем при этом мы еще и воюем! Причем не только в Таргале, но и на островах! Император не послушал твоего совета -- а ведь это был единственный способ остановить мятеж! Быстро и бескровно, да еще и получить толкового наместника для провинции, дела в которой вот уж пять лет хуже некуда! А теперь...
   Министр осекся, безнадежно махнул рукой. А ведь он и впрямь стар, подумал вдруг Ферхади, как же я раньше-то не замечал? Или дурные вести так его подкосили?
   Габар -- хлеб. Марудж -- железо и сталь, медь и драгоценный корабельный лес. Вентала -- караванные пути с востока, лучшие в империи ювелиры, удачливые купцы и ремесленники, богатством не уступающие столичной знати; интересно, сколько налогов недополучит казна с одной только осенней вентальской ярмарки?
   -- Что же вы предлагаете? -- тихо спросил Ферхади.
   -- Я предлагаю, -- столь же тихо ответил министр, -- не жертвовать собой ради заведомо проигрышного дела. Наш император, помилуй меня Господь, того не стоит.
   -- Но...
   -- Поверь, дорогой мой Ферхади, никакое войско не остановит мятежников теперь, когда они почуяли свою силу. Поздно. Или империя развалится на куски и падет, или...
   Безлюдная улица выбежала к городским воротам. Здесь было шумно: разгар вечернего базара. Министр придержал коня.
   -- Удачи тебе, мой дорогой.
   -- Благодарю.
   Лев Ич-Тойвина выехал за ворота и пришпорил коня.
  
   3. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Соль-Гайфэ, неутомимый в дальнем пути, дергал ушами, отгоняя назойливых слепней. Ползли по сторонам то выжженные до желтизны пастбища, то молодые виноградники, отягченные гроздьями первого за пять лет урожая. Редкие прохожие сторонились, пропуская хорошо вооруженного господина при двух конях, но без свиты и даже без слуги. Как-то раз пропускать пришлось и ему: дорогу переходила отара. Блеяли овцы, лаяли кудлатые пастушьи псы, высвистывал команды пастух. Обычная сельская осень, знойная и хлопотная.
   Странное дело -- одинокий всадник на дорогах Диарталы ни разу не вызвал того специфического интереса, из-за которого путники сбиваются в караваны и тратятся на охрану. То ли разбойники чуяли, что с ним связываться себе дороже выйдет, то ли великий политик Альнари и их сумел переманить к себе на службу. А может, промышляли в другом месте, подальше от вероятного пути императорских войск.
   Но не это было самым странным. Щит императора спокойно обедал и ночевал на диартальских постоялых дворах -- и хоть бы раз, хоть бы кто зацепил его большим, чем косой взгляд! Очевидно ханджарская внешность и правильный ич-тойвинский выговор вызывали любопытство, неприязнь, равнодушие -- но не страх. Диартальцы казались довольными жизнью и очевидно не ждали дурного -- как будто они уже победили. И, на правах победителей, поплевывали одинаково свысока и на далекого императора, и на его посланца, у которого хватило наглости ехать по мятежной провинции без надлежащей свиты. Взять этого в толк Лев Ич-Тойвина решительно не мог.
   Три года назад Диартала встречала его страхом и ненавистью. Два месяца назад -- озлоблением, лишь слегка прикрытым внешней почтительностью. Сейчас же посланец императора ехал по мятежной провинции так же спокойно, как по ич-тойвинским улицам.
   Потому ли, что тогда он был с войском, а теперь один? Или, может, прежняя Диартала видела в нем победителя, а эта -- знает свою силу?
   Ферхади избегал разговоров о мятеже, но однажды все-таки рискнул спросить. Он заказал тогда мясо в виноградных листьях и лепешки с острым козьим сыром, и черное вино -- запивать.
   -- Да вы знаток, -- довольно заметил толстяк-трактирщик. -- Выбрали именно то, что только в Диартале и умеют приготовить как следует.
   Позади остался душный пыльный день, на постоялом дворе ич-тойвинец оказался единственным гостем, а добродушная физиономия трактирщика располагала к разговорам. Ферхади похвалил вино, трактирщик посетовал: мол, последнее из старых запасов. Диартальские вина, согласился Ферхади, уже и в столице редкость. И долго еще будут редкостью, усмехнулся толстяк. Приезжайте лучше к нам -- через годик-другой...
   Вот тогда Ферхади и спросил -- как оно было, в Верле? Правда ли?..
   -- Все правда, -- покивал трактирщик. -- Наш молодой господарь заключил союз с подземельными гномами, во как! А уж у них магия -- людской не чета! Им не нужно выходить в открытый бой, ведь они могут просто под землю утянуть любое войско, а там уж... -- Видно было: что "там уж", трактирщик не знает и знать не желает. Ясно, что ничего хорошего! -- Да, -- протянул толстяк, -- знатно там вышло. Две тысячи императорских солдат, не шутка! Уж теперь император к нам не полезет, забоится! Не зря, небось, Маджида-мясника от Верлы отозвал.
   -- Да ему-то чего бояться, -- вырвалось у Ферхади. -- Положили две тысячи, эка невидаль! Да он еще десять не моргнув положит, а после скажет, что солдаты были трусы, а командир дурак!
   Лев Ич-Тойвина осекся, спохватившись: что это с ним?! Даже не в том дело, что за такие речи -- сразу на плаху. Ведь он всегда гордился своей верностью, он никогда и помыслить не мог о владыке -- так!
   -- Верно сказано, -- кивнул трактирщик. -- У вас там, никак, был кто? Уж простите, господин, бередить не хотел.
   Вместо ответа Ферхади отпил вина. Трактирщик решил, похоже, что столичный господин едет в Верлу разузнавать о погибшем родиче; сочувствие его Льва Ич-Тойвина изрядно озадачило.
   -- Глупо, -- сказал, допив. Подумал: да что со мной, почему так тянет говорить этому толстяку-диартальцу то, что себе самому сказать боялся?! -- Верлу только потому до сих пор не пытаются взять, что иль-Маджид вышел из доверия, а больше никого под рукой нет. Двадцать пять тысяч уже воюет в Таргале, и столько же где-то посреди моря -- на всех сразу не хватило кораблей, что за бред! А ведь там тоже есть гномы, да с таргальским королем в союзе. И ради чего? Я бы еще понял, если бы Таргала -- да хоть бы и вы, диартальцы! -- грозили войной нам. Тогда бы можно было сказать, что император вынужден бить первым. А так...
   Трактирщик покивал сочувственно, крикнул:
   -- Иля, еще вина!
   Похожая на Лисиль служаночка поставила на стол две бутыли:
   -- Пожалуйста, господин.
   -- Выпьем, -- предложил трактирщик. -- Не дело это, если владыке плевать на собственных подданных. Выпьем за то, чтобы новый император лучше заботился о нас.
   -- Новый император? -- растерянно переспросил Ферхади.
   -- Уж простите, господин, а только Законник даже Господа всеблагого из терпения выведет. Нечистый его уж заждался, верно вам говорю.
   -- Не боишься? -- спросил Лев Ич-Тойвина. -- Сабля при мне, а за такие речи...
   -- Са-абля, -- протянул толстяк. -- Да что мне ваша сабля, господин, я же глаза ваши вижу.
   -- А вдруг?
   -- А если "вдруг", так мои меня уж три года в Свете Господнем ждут. Жена, сын, две дочки... меня-то не добили, за мертвого приняли, а их...
   -- Прости, -- пробормотал Ферхад иль-Джамидер, Щит императора. Поднял кубок; вино качнулось в нем, темное, как кровь.
   Он выпил залпом.
  
   Белые стены Верлы встали перед императорским посланцем под вечер, сверкая в закатном солнце. Ворота мятежного города были мирно распахнуты, над ними вяло свисали два флага -- один, похоже, диартальский, а что за другой -- не понять.
   Караул у ворот бдил нешутейно. Мало ли, что открыты! Едва Ферхади въехал под тень надвратной башни, два арбалетчика взяли его на прицел, а третий -- по всему, начальник караула -- велел остановиться и доложить, кто таков.
   Лев Ич-Тойвина достал подписанную владыкой подорожную. Сказал небрежно:
   -- Посол сиятельного императора к благородному иль-Виранди.
   На языке остался горькой привкус лжи: вовсе не "благородным иль-Виранди" называл мятежника Омерхад Законник.
   -- Надо же, -- с заметной усмешкой протянул диарталец. Изучил печать на подорожной, кивнул: верно, мол. Проезжай, господин посол, коль не боишься.
   До дворца его проводили, причем проводили кружным путем, лабиринтом узких ремесленных улочек. То ли вперед послали гонца с известием, то ли что-то было на прямой дороге такое, чего человек императора видеть не должен. А здесь играли дети, сидели в тени смоковниц кумушки, и в предвечерний зной, утративший полуденную силу и злость, вплетался сытный запах жареной баранины и горячих лепешек. Мирный, спокойный город. Как такое может быть? Ферхади не находил ответа.
   Площадь перед дворцом слишком хорошо была памятна Щиту императора. Ферхад иль-Джамидер невольно придержал коня и бросил взгляд на окно, из которого прилетела едва не убившая императора стрела. Кто стрелял, помнится, так и не выяснили...
   Рванул ветер, захлопали флаги над парадным крыльцом -- и Лев Ич-Тойвина наконец-то разглядел, под какими знаменами живет нынче Верла. Всадник с перевитым виноградной лозой копьем, герб диартальских господарей, -- и алая крыса.
   Что ж, нахальства диартальскому умнику всегда было не занимать. А что теперь к нахальству прибавилось презрение к знакам владычного неудовольствия -- так это понятно. Ему терять нечего; пусть простолюдины верят, что напугали императора -- Альнари Омерхада знает и пощады наверняка не ждет. А добывать победу хорошо под любым знаменем, за которым идут.
   Благородный иль-Виранди принял императорского посланца без лишней пышности и даже без подобающих случаю церемоний. Не в зале -- в кабинете. Кроме них двоих, там был лишь один человек, но Ферхади не настолько мнил о себе, чтобы счесть это за знак доверия. Начальник охраны прежнего диартальского наместника был не хуже, а то и получше императорского, и в его способности защитить господина Лев Ич-Тойвина не сомневался.
   -- Ты знаешь Гирана, -- сказал Альнари.
   -- Мы встречались, -- согласился Щит императора.
   Встречались они в Ич-Тойвине -- в дни, когда Альнари вел беспечную жизнь вельможного наследника, а его отец, благородный Ранавар иль-Виранди, объявлялся при дворе три-четыре раза в год по праздникам. Встречались и позже -- здесь, в Верле; скрестить клинки им тогда не удалось, хотя оба желали этого яростно; а иначе, пожалуй, кого-нибудь из них сейчас бы здесь не было.
   Гиран смерил ич-тойвинца неприязненным взглядом. Что ж, если у него не пропала охота позвенеть клинками, Лев Ич-Тойвина с удовольствием составит компанию! Когда будет иметь право на такое развлечение.
   -- Рассказывай, -- предложил Альнари. -- С чем прислал тебя император на этот раз?
   Ферхади протянул скрепленный омерхадовой печатью свиток. Диарталец вскрыл небрежно, пробежал глазами.
   -- Здесь только подтверждение полномочий. "Наш посланник передаст на словах все, что мы имеем предложить, а также выслушает ответные предложения. Наш посланник примет решение самостоятельно, сообразуясь с благом государства и интересами как короны, так и Диарталы". Так что же имеет предложить наш сиятельный владыка?
   Если в последней фразе и скрывалась издевка, Ферхади ее не заметил. Но отвечать не спешил. И лишь когда молчать дальше стало неприлично, сказал:
   -- Прежде чем перечислить все, что готов пообещать император, скажу пару слов от себя.
   Альнари поднял бровь:
   -- Слушаю.
   -- Все, на чем мы тут с тобой сойдемся, -- медленно выговорил Лев Ич-Тойвина, -- император подпишет не глядя. Но только потому подпишет, что все войско в Таргале и нет сил давить мятежи. Как только... понял, да?
   Диарталец кивнул.
   -- И упаси тебя Господь заявиться ко двору!
   -- А что, зовет? -- весело спросил Альнари.
   -- Зовет, -- подтвердил Щит императора. -- Раз уж иль-Маджид не сумел привезти тебя в цепях -- вдруг приедешь сам?
   -- Понял, -- Альнар иль-Виранди снова кивнул, и губы его искривила презрительная усмешка. -- Чего-то похожего я ждал.
   Ферхади смолчал; повисла неловкая пауза.
   -- Ну что ж, -- подытожил диарталец, -- если Лев Ич-Тойвина закончил говорить, пусть говорит император. Его я тоже выслушаю внимательно.
   -- Сиятельный готов согласиться на все условия в пределах разумного, -- бесстрастно сообщил Ферхади. -- С одной оговоркой: выполнены они будут после победы над Таргалой.
   Гиран коротко рассмеялся.
   -- И все? -- спросил Альнари.
   -- Важное -- все.
   -- А что такое "в пределах разумного"?
   -- Подозреваю, -- хмыкнул императорский посланец, -- за рамками будет, если ты попросишь себе трон империи или луну с неба.
   Альнари усмехнулся:
   -- Понял. Без трона точно обойдусь, без луны, пожалуй, тоже. -- Встал. -- Что ж, ты сказал, я услышал. Победа в Таргале вряд ли будет уже завтра, так что я отвечу тебе позже.
   -- Если будет, -- буркнул Гиран.
   Ферхади поднялся, бросив на начальника охраны косой взгляд.
   -- Гиран, -- сказал Альнари, -- я полагаю, нашему гостю скучно будет безвылазно сидеть во дворце. Если благородный иль-Джамидер изъявит желание прогуляться по Верле, твое дело -- оградить его от возможных недоразумений.
   Вызвал слугу:
   -- Покажи гостю его покои. Ферхади, я жду тебя ужинать, как только ты будешь готов.
   Комнаты гостю понравились: хоть и обставлены в диартальском, отнюдь не роскошном стиле, однако светлые и просторные окна выходят на площадь, а не в закуток какой, снятая с Диркенэ поклажа ждет хозяина у дверей, а в спальне суетится хорошенькая пухленькая служанка.
   -- Господин, ванна здесь, -- открыла дверь, оттуда поплыл расслабляющий запах трав и дорогого мыла. -- Если господин пожелает, я помогу...
   Лев Ич-Тойвина коротко улыбнулся. Вот бы знать, девочка от сердца предлагает, или...
   Огромная мраморная ванна, полная горячей воды, перебила всякие мысли. Только теперь он почувствовал, как устал, пропотел и пропылился, добираясь сюда. Небось, на бродягу похож, а не на столичного вельможу. А Альнари, зараза, хоть бы нос поворотил! Проявил, понимаешь, уважение, принял императорского посланца тотчас, не медля... Девочка скользнула следом за гостем, разложила на широкой лавке полотенца.
   -- Как зовут тебя? -- Ферхади торопливо раздевался и на служанку не смотрел, но ее взгляд ой как чувствовал.
   -- Юли, господин.
   -- Спасибо, Юли. Будь добра, отдай выстирать.
   -- Конечно, господин. -- Юли собрала скинутую гостем одежду в охапку. -- Господин, я... я вернусь потом, можно?
   Ферхади пожал плечами и полез в ванну. Откинул голову на подголовник, закрыл глаза. Ставшее привычным напряжение отпускало неохотно. Вспомнился вдруг толстый трактирщик, напоивший его вусмерть... впрочем нет, они напились оба, без различия сословий, и Лев Ич-Тойвина все втолковывал безродному диартальцу, как должно понимать верность, а тот сочувственно кивал и вспоминал погибших в прошлый мятеж дочек -- страшная им выпала смерть, но тем, кто выжил, пришлось, пожалуй, хуже. Солдат, что добил их, заслужил прощение, ведь Господь заповедал нам быть милосердными... выпьем еще, господин? Выпьем, соглашался вельможный ич-тойвинец и наливал сам -- у трактирщика дрожали руки.
   По лицу скользнул холодный воздух. Ферхади открыл глаза: Юли.
   -- Не думайте дурного, господин. -- Служаночка взбивала в ковше мыло. -- Я просто помогу вам вымыться. Я же вижу, господин устал.
   -- Ладно, -- вздохнул Ферхади. Подумал: а ведь если бы не она, так бы, наверное, и заснул здесь.
   На ужин его проводил все тот же слуга. Благородный Альнар иль-Виранди ждал гостя в одиночестве; Щит императора невольно отметил, что в этот раз мятежник не опасается подвоха. Или сознательно рискует, ставя разговор наедине выше личной безопасности? Нет, это вряд ли: уж от Гирана ему точно скрывать нечего. Ужин на двоих в малой трапезной, без охраны явной и даже тайной: три года назад Ферхади неплохо изучил дворец диартальских наместников и прекрасно знал, что эта комната не проглядывается и не прослушивается. Невесть почему, столь полное доверие кольнуло Льва Ич-Тойвина больше, чем задел бы надзор Гирана или даже арбалетчики вдоль стен.
   Диарталец поднялся навстречу, спросил:
   -- Ты доволен комнатами? Если что надо, скажи.
   Ферхади вежливо кивнул:
   -- Благодарю.
   -- Тогда садись, -- слегка улыбнувшись, Альнари кивнул на стол.
   Пока что там стояло лишь вино -- по-военному четкий строй пузатых бутылей -- да два стеклянных кубка.
   -- Сколько помню, раньше ты предпочитал черное, -- Альнари разлил сам, как подобает радушному хозяину. Подождал, пока гость выберет кубок, поднял свой: -- Благородный Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина, Щит императора, а теперь и Голос его! Нас свела война, но все же я рад встрече. Твое здоровье!
   -- Взаимно, -- хмыкнул Ферхади. Вино в доме иль-Виранди всегда подавали отменное, и он с удовольствием заметил, что хотя бы это осталось неизменным.
   Альнари снова разлил; тем временем вереница слуг загрузила стол: баранина по-ханджарски (в густо наперченном тесте) и по-диартальски (в виноградных листьях); фасоль в остром соусе, слоеные мясные пирожки, истекающие горячим жиром... не так изысканно, как при дворе, но сытно и вкусно.
   Голодный желудок предательски хрюкнул, и Ферхади потянулся к мясу.
   Некоторое время за столом царило молчание: хозяин дал гостю время утолить первый, самый острый голод. Впрочем, Лев Ич-Тойвина не собирался строить из себя оголодавшего и прекрасно помнил об ответном тосте. Вот только на ум лезло все больше такое, чего лучше бы не говорить -- какой-никакой, а он посол и должен помнить о благопристойности. Пожелать человеку, за столом которого сидишь, хоть на этот раз избежать каторги... Ферхади невольно фыркнул, едва не подавившись. Наткнулся на вопросительный взгляд, поднял кубок.
   -- Благородный Альнар иль-Виранди, -- приторно-терпкое вино темной кровью плеснуло в стенку бокала, -- я желаю тебе удачи.
   Вот так. Коротко и без лишних намеков. А самое смешное, что это истинная правда: Ферхад иль-Джамидер, верный лев императора, и впрямь не против, чтобы мятежнику улыбнулась удача. Совсем не против. Да что со мной такое творится, зло подумал Лев Ич-Тойвина, когда это я жалел врагов короны! Но следом за этой мыслью явилась другая: а с чего ты взял, дружище Ферхади, что перед тобой враг короны? Его цель -- сильная и богатая Диартала, ничего больше. А сильны провинции -- сильна и корона. И кто же тогда враг?
   Ферхад иль-Джамидер тряхнул головой, прогоняя неподобающий ответ, и подставил кубок:
   -- Наливай еще, что ли. Хорошее у тебя вино.
   Диарталец усмехнулся:
   -- Неужто в столице хуже пьешь?
   -- А то не знаешь, -- кивнул Ферхади. -- Диартальское сейчас редкость. А уж такое...
   -- Что ж, тогда за грядущий урожай, -- предложил Альнари.
   Вот ведь умник, ни слова в простоте не скажет -- все с двойным дном и тройным смыслом! Или это неопытному послу чудятся намеки там, где их нет и быть не может? Альнари не назвал сорт вина, и у Ферхади язык не повернулся. "Кровь Диарталы" -- самое знаменитое, самое лучшее, король среди прочих вин. Но после всего, что было, слишком отдает настоящей кровью. Да псы с ним, пусть будет за урожай, каким бы он ни был!
   Насытившийся Ферхади лениво жевал пирожок. Усталость брала свое, и вот так сидеть, попивать диартальское и никуда не спешить, даже в постель -- казалось почти счастьем.
   -- Ферхади, послушай, -- поймав взгляд гостя, Альнари чуть смущенно улыбнулся, -- ты хоть бы рассказал, что там, в Ич-Тойвине.
   -- Ничего интересного, -- Щит императора пожал плечами. -- Все как обычно.
   Вновь зашли слуги, убрали опустевшие блюда, оставили фрукты и сладкие пирожки.
   -- Я почти четыре года там не был, -- укоризненно заметил диарталец.
   И ничего не потерял, чуть не ляпнул Ферхади.
   -- Послушай, я ведь не особо интересовался, с кем там ты дружил, кого любил. Спроси лучше прямо. Если знаю -- отвечу, а имена дальше меня не уйдут, клянусь.
   -- Да нет, -- вздохнул Альнари, -- про них я знаю. Просто вспомнить вдруг захотелось. Вот сидишь ты тут, как привет из той жизни, будто и не было ничего.
   Вместо ответа Ферхади потянулся к бутылке.
   -- Ферхади, -- тихо спросил диарталец, -- да что с тобой? Я тебя совсем другим помнил.
   -- Ты тоже раньше веселей был, -- вяло буркнул Ферхади. -- Ну что рассказывать, Альнари? Ич-Тойвин, представь себе, стоит на том же месте -- а куда б ему деться? Император тот же -- это ты и сам знаешь. Министры те же, святоши те же... да пропади все оно пропадом, давай лучше выпьем!
   -- Ну давай, -- диарталец разлил, протянул гостю кубок. -- Твой тост.
   Чтоб ни министры, ни святоши не мешали жить, чуть не прыгнуло на язык. Вот ведь пакость, подумал Ферхади, вляпался в дипломатию! Теперь ведь и тоста нормального не скажи, над каждым словом думать надо.
   И, кстати, над каждым словом умника Альнари -- тоже.
   Лучше бы сразу убили!
   Покатать кубок меж ладоней, поглядеть на свет -- все ж таки время. Ну и какой тебе сказать тост?
   -- За процветание Диарталы, Альнари. И за то, чтоб нам с тобой пользоваться плодами этого процветания. -- Приподнял кубок, словно намекая, какими именно плодами предпочтет пользоваться. Да что ж, так оно и есть! Вино и кони -- лучшее, что дает эта земля.
   -- Что возвращает нас к основному вопросу, -- пробормотал Альнари. -- Послушай, Ферхади! А вот ты на моем месте чего бы попросил у императора?
   -- А ничего, -- пожал плечами иль-Джамидер. -- Толку-то? Но ты думай, может, чего придумаешь. Ты ж в таких делах...
   Замолчал неопределенно: дальше сам поймет. И, чем Нечистый не шутит, вдруг да и правда придумает, как выпутаться. Хотя... думай не думай, а Омерхад приговоры не меняет. Проверено. Ты смертник, Альнари. Дважды смертник. Но тебе повезло: ты сумел договориться с гномами. Ты, пожалуй, спасешься. И развалишь империю, как совершенно правильно предрек мой уважаемый тесть. И я бы должен... да, псы меня дери, должен! Должен я тебя убить, и уверен я, что меня владыка за этим и послал! И я бы это сделал, если бы верил хоть на медяк, что твоя смерть спасет империю.
   Но я не верю. Ты прав был тогда: если бы не ты, Диартала все равно бы поднялась, а вот крови пролилось бы больше. А был бы наместник не так жаден -- сдали б вас всех первому же патрулю. От хорошей жизни мятежей не поднимают и не поддерживают.
   -- Тебя попросить, что ли, -- хмыкнул диарталец.
   -- Что? -- вскинулся Ферхади. -- О чем?
   -- Да не "о чем", а тебя. Попросить у императора. С тобой, видишь ли, приятно пить, -- Альнари отбросил пустую бутыль и разлил из новой, -- а Законнику ты все равно не нужен, иначе он тебя сюда не послал бы -- с таким-то поручением.
   Умник, раздери его псы. Как, Нечистый бы его побрал, КАК он умудряется все понимать, ничего точно не зная?!
   -- Я пью за тебя, Лев Ич-Тойвина. За верность таких, как ты -- на ней стоит мир, Ферхади, я в этом уверен.
   Почему Ферхади не выпил спокойно, он сам потом не мог понять. Но -- что было, то было. Словно черная душная волна накатила, перехватив дыхание, -- и Лев Ич-Тойвина хрястнул бокал об пол, только осколки полетели.
   Накатило -- и отхлынуло. Напоровшись на острый взгляд диартальца, Ферхади мгновенно взял себя в руки. Сказал, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал виновато, растерянно, как угодно еще, но не с тем бешенством, что помутило его разум:
   -- Прости, Альнари. Кажется, я совершенно неподобающе захмелел. Все ваше диартальское вино... -- Улыбнись, ну же! Диартальское вино, оно известно своим коварством, да и с дороги... -- Да и устал я, признаться. Вели принести ещё кубок, что ли, выпьем, да пойду я спать, если ты не против.
  
   4. Благородный Альнар иль-Виранди, личный враг императора Омерхада Законника
  
   Ночь, пожалуй, уже повернула к рассвету, а молодой господарь все не спал. Крутил в голове оба разговора с иль-Джамидером, вспоминал его слова -- и лицо, и руки, и короткие, но все же заметные паузы почти перед каждой фразой, даже самой невинной. Неопытный посол, что боится сказать лишнего? Да, конечно -- если бы не слишком много этого лишнего сходу, безоглядно, вразрез с любыми правилами и со здравым смыслом тоже! Ловушка, придуманный императором ловкий ход? Возможно, очень возможно -- если бы не разбитый бокал. Как бы ты ни держался весь вечер, думал Альнари, какую бы маску ни выдавал за свое лицо, в тот миг ты открылся. Я все-таки поймал искренний порыв, один-единственный, тут же задавленный, но -- поймал. И, видит Господь, изумлен даже больше, чем твоим предупреждением. Что ж тебя так корежит-то, ручной лев императора, верный из верных? Почему -- именно в тот миг, на те слова?
   Остановимся на том, что вояке Ферхаду не слишком по душе дипломатические поручения. Лев Ич-Тойвина хорош на коне с саблей, но не в словесных баталиях, и сам он прекрасно это понимает. А тут, как назло, еще и количество необходимой для любого посольства лжи несоразмерно велико.
   Неужели Законнику больше некого послать было? Это ж нарочно не подгадаешь, среди всего двора, среди всех вельможных подхалимов, трущихся у кормушки владычных милостей, ткнуть пальцем именно в того, кто соврать неспособен даже ради спасения собственной жизни!
   Альнари вскочил, подошел к распахнутому окну. В последней мысли явно что-то было.
   Давай еще раз. С самого начала и медленно, не упуская мелочей.
   К Омерхаду приходят известия о мятеже. Известия наверняка смутные и противоречивые -- и сильно приукрашенные по части нашей силы, подземельных чар и прочей оправдательной шелухи. Обычное дело, но...
   Но, видно, и сбежавший наместник, и проспавший нападение Маджид очень уж старались оправдаться. И наплели столько, что Омерхад почуял: что-то и впрямь неладно. Так неладно, что даже на доклады соглядатаев из Когорты Незаметных нельзя опереться без проверки. Он посылает в Диарталу воина -- лучшего воина из стоящих у трона верных. Как иль-Джамидер тогда сказал -- "разобраться, что за безобразие у вас здесь творится, и доложить владыке"? Что ж, он разобрался и доложил, а заодно и письмо передал. И уж ему-то Законник должен был поверить. Но послание от презренных мятежников, скорей всего, на клочки порвал и гонцу в лицо швырнул -- иначе переговоры начались бы куда раньше.
   Что дальше?
   Дальше войско Маджида отходит от Верлы к диартальским границам и о мятежниках словно забывают. Альнари мог объяснить это единственным образом: Омерхад не доверил усмирение провинции тому, кто так бездарно сдал Верлу. И наверняка только ненависти диартальцев Маджид обязан тем, что ему не приписали сговор с "крысами".
   Если иль-Джамидер в числе прочего рассказал о гномах -- а причин молчать у него не было! -- то самое разумное решение для Законника -- подождать возвращения войск из Таргалы и швырнуть на подавление мятежа тех, кто уже сталкивался с гномьими чарами. Этим, очевидно, и объясняется передышка. И, кстати, оговорка "после победы в Таргале"...
   Ладно, все это понятно, но причем тут Ферхади, тьма бы его задрала?!
   Край неба утратил глубокую бархатную черноту -- еще не рассвет, но уже и не ночь. Альнари вздохнул и начал одеваться -- ловить последние часы сна было глупо и, главное, бесполезно: каторга накрепко вбила привычку просыпаться до света.
   Спустился в конюшню, оседлал мышастого Дэзерталэ: верхом думается лучше. Бросил подскочившему впопыхах заспанному конюху:
   -- Досыпай уж.
   Итак, вопроса три. Почему именно иль-Джамидер? Почему сейчас? Не месяцем раньше, не двумя позже? И почему, тьма его дери, он один?! Без свиты, без охраны... да, он всегда любил выпятить свою безудержную храбрость, но у любого удальства должен же быть предел! В конце концов, в прошлую их встречу Льва Ич-Тойвина сопровождало две сотни, и непохоже, чтобы он был недоволен!
   Дэзерталэ неторопливо цокал копытами. Привычный маршрут: арсенал -- хлебные склады -- Полуденные ворота -- Закатные ворота -- новые казармы -- Полуночные ворота -- водосборники -- Восходные ворота -- дворец. То Гиран, то сам Альни каждый день в разное время проверяют: караулы не должны расслабляться, пусть знают, что в любой миг может нагрянуть если не враг, так строгое начальство.
   Положим, думал Альни, на второй вопрос я ответ знаю. Месяцем раньше мы сидели тихо и поверить не могли, что с Верлы осада снята. А сейчас открытое недовольство омерхадовым правлением поползло наконец-то вширь -- не без нашей помощи -- и до Законника дошло, что Альнар иль-Виранди к титулу личного врага императора отнесся вполне серьезно.
   Но Ферхади?! Прямой, бесхитростный, совершенно непригодный для переговоров -- и к тому же почти открыто сочувствующий клейменой крысе?! Хорош посол...
   Стоп!
   Во внезапном озарении Альнари невольно рванул поводья; мышастый сбился, заплясал на месте. Молодой господарь помянул тьму и Нечистого. Успокоил коня -- и заставил себя сказать вслух ту мысль, что свела воедино все его вопросы и все несуразности странного посольства.
   -- Его прислали меня убить.
   Звучало дико. Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина -- и убийство под прикрытием переговоров, грязное по любым меркам?!
   А почему нет, возразил вере в лучшее Альнар иль-Виранди. Вот оно, объяснение всему. Прозрачно до полной ясности высказанное "не верь омерхадовым предложениям, дурит он тебя" -- а ты что ж, Альни, думал, что верный из верных и впрямь вот так, ни с того ни с сего предаст? А один -- потому что всегда о своих людях заботился, лучшего сотника поди поищи! Понимает, что за меня с него живьем шкуру спустят, да не сразу, а по ремешку. Свою жизнь, значит, на алтарь за любимого владыку, но за собой никого не потянешь, так, благородный иль-Джамидер?
   Но как же, чуть не застонал Альнари.
   Да так. Очень даже просто. Ручной лев, цепной пес, верный до безрассудности -- кого прикажут рвать, того и порвет. А всем известные честность и прямота, да открыто высказанное сочувствие -- лишь гарантия, что ему поверят, подпустят близко.
   Как вчера.
   А правда, почему тогда он не попробовал убить вчера, за ужином? Ведь могло получиться, ой как могло! И не такой же он дурак, чтобы надеяться на продолжение такого невероятного везения? Так почему?
   И что, тьма меня дери, что я упустил, что мешает поверить в такой простой и понятный ответ?
   Один-единственный проблеск тебя настоящего. Разбитый вдребезги бокал -- после слов, что ты не нужен своему владыке, и тоста за верность. Хотя казалось бы, разве впервые Омерхад посылает тебя на смерть? Уж тебе, Щит императора, не привыкать...
   Альнари вернулся во дворец, так и не приняв решения. "Будет день -- будет и хлеб", утешительная мудрость покорно бредущих по предначертанному судьбою пути, иногда подходит и тем, кто с судьбой спорит.
  
   5. Серж, дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Скрежет засова прошелся ледяной крошкой по хребту. Серж боялся темниц. Слишком крепко запомнилось, как ломал его коронный дознаватель, добиваясь признания в чужой вине. И слишком жег стыд за то, что сломался тогда. А тут -- словно время вспять, и снова...
   Темень -- хоть глаз выколи. Стена -- влажный холодный камень. Шесть мелких шажков до угла. А чего ты ждал, королевских апартаментов? Здесь и сядем, подальше от двери. Когда придут, будет хоть несколько мгновений собраться.
   Серж боялся темниц, но выказывать свой страх не собирался.
   Но как же глупо вышло! Что за бешеный пес его цапнул? Или известие об отлучении короля так шарахнуло, что последние мозги отшибло? Или очень уж зло взяло, когда Филиппу корону предложили, а он едва слюной не захлебнулся, падальщик двоедушный? А замковый капеллан еще и поддакнул: воля, мол, Господня. Тут-то и дернул Нечистый вылезти. Оно конечно, приятно было сообщить Филиппу -- и всем присутствующим заодно, -- что отлучение Светлейший Капитул утвердить должен, а до той поры оно силы имеет не больше, чем сплетни базарных кумушек. Но можно же было предугадать, что отец Ипполит на такое заявление коршуном вскинется! Вот и получай то, от чего бегал. Чего стоило смолчать? Пусть бы перся Филипп в столицу, пусть бы даже, воспользовавшись отсутствием короля, корону напялил. Пусть. Чем выше заберешься, тем больнее падать: стоит Луи двинуть на узурпатора гвардию, и...
   А теперь одно из двух: либо наследный герцог решит, что законная корона ему не светит, и засядет в Дзельке крепче прежнего, либо королевский аббат все-таки убедит его рискнуть. Но тогда Филипп будет осторожен и не станет короноваться, пока не уверится в полной безопасности. Серж уже убедился, что королевский кузен далеко не дурак. Пусть он трус, но убрать Луи чужими руками вполне способен.
   Да, Серж, подгадил ты своей несдержанностью изрядно. И ладно бы только себе самому. Службе графа Унгери не меньше: ведь он, если ты еще помнишь, велел открыто ни во что не вмешиваться, а только наблюдать. А чем отзовется твоя выходка для короля, ты уже не узнаешь. Потому что даже тебе, дураку, яснее ясного, чем закончится она для тебя.
   Сейчас наверху, должно быть, пируют. Филипп ублажает дорогих гостей, госпожа Хербертина, пожалуй, впервые после замужества увивается вокруг супруга: герцогиня тщеславна, перспектива стать королевой наверняка греет ей душу. Но отец Ипполит говорил, выезжать в Корварену нужно уже завтра, так что долго не засидятся.
   Завтра...
   Знать бы, его с собой прихватят или пока оставят здесь? Будь Серж на месте отца Ипполита, оставил бы: в дороге случается всякое, и будущего короля охранять важнее, чем арестанта. Прислать потом стражу и голову не морочить. Но отец Ипполит подвержен страстям; как знать, не восхочет ли самолично доставить беглого в столицу? Серж хорошо помнил, как ревниво косились друг на друга монастырский отец предстоятель и королевский аббат.
   По уму, поспать бы. Глупо изводить себя, когда силы будут еще ой как нужны. Но Серж знал -- не заснет. Сидел, медленно застывая от промозглой сырости, гнал прочь страшные воспоминания и дурные предчувствия. Молился.
   Засов ржаво взвизгнул, Серж вздрогнул: уже? А казалось, глухая ночь наверху...
   Или он все-таки заснул? С чего бы наяву за арестантом пришел сам наследный герцог? Завтрашнему королю не к лицу изображать из себя тюремщика.
   Прикрыл дверь, пристроил гномий светильник на полочку у входа. Один, без охраны? Филипп-то? Нет, точно сон!
   -- Брат Серж, у меня к вам предложение. -- Герцог нервно оглянулся, дернул плечом. -- Я знаю, вы человек короля...
   Серж не ответил. Есть предложение -- предлагай, послушаем, чего хочет завтрашний король от завтрашнего приговоренного.
   -- И, очевидно, человек графа Унгери, -- продолжил Филипп.
   Вот тут Серж не удержался:
   -- С чего вы взяли?!
   -- Достаточно того, что я прав. Ведь я прав?
   Серж пожал плечами:
   -- У меня нет привычки опровергать все те глупости, что думают обо мне дознаватели и их хозяева. Вы вольны считать меня человеком графа Унгери, кнеза Хальва, императора Омерхада, -- да хоть самого Нечистого! Что дальше?
   -- Так не пойдет, -- пробормотал Филипп. Вздохнул. Заговорил медленно и нарочито рассудительно: -- Я понимаю, что в данной ситуации человек графа Унгери обязан умереть, но не признавать своей работы на тайную службу. Пусть так, я не настаиваю. Но, брат Серж, станете ли вы отрицать, что верны его величеству Луи? Причем верны, простите за высокий слог, беззаветно и самозабвенно? Именно поэтому вы не совладали с собой... я ведь видел.
   Вот уж верно, любитель высокого слога! Будто сонет слагает...
   -- Не знаю, что уж вы там углядели, -- хмыкнул Серж, -- но королю я верен, это да. Признаю открыто пред Господом, который видит нас и во тьме. Что дальше?
   -- Я вас освобожу, -- полушепотом выпалил Филипп. -- Выведу за стены. А вы возьмете меня с собой.
   -- Куда? -- выдавил ошарашенный узник.
   -- Да куда угодно, -- почти взвизгнул наследник таргальского престола. -- К королю, к графу Унгери, в армию, к гномам в подземелье! Вы ведь не пойдете туда, где отец Ипполит нас достанет?
   Замечательно! Филипп -- и в армию! Серж ущипнул себя за руку. М-да... не сон.
   Тем временем его высочество изволили взять себя в руки и продолжить почти спокойно:
   -- Королевская тюрьма была бы неплохим вариантом, но в данной ситуации такое решение бросит тень не только на меня, но и на Луи. Хотя, если взвесить выгоды...
   Серж встал. Подошел к герцогу вплотную. Потрогал. Спросил:
   -- Вы правда его высочество Филипп? Или я пропустил появление нового заклятия?
   -- Разумеется, я, -- дернул плечом гость. -- Вам нужны доказательства? Третьего дня вы спросили меня, почему я так не люблю замкового капеллана. Я ответил: потому что его слишком любит моя дорогая супруга. Мы разговаривали на галерее, подслушать никто не мог.
   -- Верно. Тогда другой вопрос: чего вы не поделили с отцом Ипполитом, что согласны даже на армию, гномьи подземелья и королевскую тюрьму?
   -- А то не ясно? -- скривился наследный герцог. -- Корону, что ж еще! Простите великодушно, брат Серж, но я полагал вас умнее! Не довольно ли разговоров? Или вы согласны, или я вынужден буду уйти сам. Я, извините, категорически не желаю нахлобучивать эту дурацкую корону и подставляться под обвинение в заговоре, причем, заметьте, справедливое! И со Святым Судом тоже ссориться не намерен! Поэтому утро я должен встретить как можно дальше от стен Дзельки!
   Серж растерянно моргнул. Он решительно не понимал, что происходит. Впрочем, разобраться можно и после; сейчас важно, что Филипп намерен вывести его на свободу.
   -- Идемте, ваше высочество.
   -- Наконец-то, -- вздохнул герцог. -- Я полагаю, с охраной мы не встретимся, но если вдруг... светильник понесу я: пусть ваши руки останутся свободными. Да, и не бойтесь нашуметь. У меня амулет неслышимости, на десять шагов.
   -- Ясно, -- кивнул Серж. -- Показывайте дорогу, ваше высочество.
   Вышел вслед за Филиппом, рывком задвинул засов. Герцог шел извилистыми подвальными ходами, иногда оглядываясь на спутника, -- и Серж видел в его лице с трудом задавленный страх. Как будто он, а не Серж, головой рискует, если схватят; будто не по собственному замку идет!
   Наследный герцог остановился перед окованной железом дверью. Достал изящный ключик, больше подходящий для дамского будуара, чем для тюрьмы. Похоже, любовь его высочества к прекрасному не знает исключений, подумал Серж. И предусмотрительность -- тоже: дверь отворилась без скрипа, коридор за нею освещали гномьи светильники. Филипп запер дверь, отер лоб. Руки его заметно дрожали. Выдохнул:
   -- Хвала Господу, пока что мы в безопасности. Об этом ходе знаю только я.
   -- Куда мы выйдем? -- растерянно спросил Серж. Только теперь он начал осознавать, что, собственно, происходит. Трус и рохля Филипп, вечная приманка заговорщиков, мечтающих о кукле на троне, бежит от короны. Бежит тайно, один -- не считать же достойной свитой и надежной охраной безоружного узника? Неужели оставаться в замке трусливому герцогу страшнее?
   Что ж, очень может быть. Святому Суду возражать -- побольше надо смелости, чем отпущено королевскому кузену.
   -- За городскую стену, -- ответил наследный герцог. -- Но прежде зайдем в кладовую, там есть все, что может понадобиться в дороге. Кстати, подберете себе оружие; вы ведь знакомы с оружием, брат Серж, я прав?
   -- Конечно, -- не стал отрицать очевидного Серж. Известно, единственное оружие, которым уверенно владеет королевский кузен -- хорошо подвешенный язык. Но против хищников оно не поможет, да и с людьми может навредить; так что защищать обоих придется бывшему королевскому рыцарю. Повод вспомнить былые навыки...
   Оглядев устроенную наследным герцогом кладовую, Серж едва сдержал желание вслух высказать все, что думает об этом, прости Господи, ценителе прекрасного. Ни разу не смазанные доспехи, нечищеные, затупленные шпаги и кинжалы -- дорогие, диартальской работы, украшенные золотой проволокой и самоцветами. Точильного камня, разумеется, нет. Что самострелы нельзя хранить с натянутой тетивой, звезда балов тоже понятия не имеет. Болтов запас -- на все случаи, от обычных до заговоренных посеребрённых, но, простите, из чего стрелять?! Серж перебирал армейские самострелы и зверел; а от вида непонимающих глаз Филиппа хотелось биться головой об стену.
   По счастью -- а никак не по уму Филиппа! -- в куче армейских самострелов обнаружился один подземельной работы. Возможно, изысканный вкус герцога отметил резьбу на прикладе, но Сержу важней было, что гномы в оном прикладе всегда устраивают тайничок с запасной тетивой.
   -- А что, ваше высочество, гномьих клинков у вас тут нет?
   -- Там, -- небрежно махнул рукой занятый переодеванием Филипп.
   В указанном направлении обнаружился ножичек -- и впрямь гномьей работы, отменно острый и к руке удобный, однако годный разве что для нарезки хлеба. Собственно, и лежал он рядом с припасами. А вот припасы, отметил Серж, собраны с толком. Сухие дорожные лепешки, пересыпанное солью и крапивным порошком вяленое мясо. Соль в серебряной дорожной солонке, перец, имбирь... нет, имбирь мы оставим здесь, а вот перец возьмем, перец очень даже может пригодиться: собак со следа сбивать. Вино... ого, и какое вино! Впрочем, чего еще ожидать...
   -- Поглядите, брат Серж, -- окликнул герцог, -- мне кажется, этот костюм как раз под ваш размер.
   Серж представил, как будет пробираться по осеннему лесу в изукрашенном золотым шитьем охотничьем костюме цвета молодой листвы. Оглядел королевского кузена -- тот, конечно, весьма импозантно выглядит в камзоле глубокого синего цвета, но... Махнул рукой: безнадежно. Спасибо, что теплое и кроя удобного, а цвет переживем. Тем более, что ходить бесшумно Филипп все равно умеет разве что по паркету.
   Сборы продлились куда дольше, чем могли позволить себе беглецы, поэтому от кладовой шли быстро. Филипп порывался бежать, но Серж осадил: выдохнетесь раньше времени, ваше высочество, нехорошо. Два раза ход ветвился, но герцог выбирал поворот уверенно. Наконец остановился, указал Сержу на низкую, тесную дверь:
   -- Здесь. На той стороне овраг, дверь скрывают кусты. Колючие, -- уточнил, скривившись. -- Прошу вас, брат Серж, дальше идите первым. Я всецело полагаюсь на вас.
   -- Хорошо, ваше высочество. -- Серж открыл дверь и, прикрыв лицо рукавом, ломанулся сквозь густой малинник. Наследный герцог придерживался за его плечо и временами ойкал.
  
  

О ПОВОДКАХ И НАМОРДНИКАХ

  
   1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
  
   Бог весть, что уж там понял Альнари о миссии императорского посланца; свои выводы диартальский умник оставил при себе. Второй день в Верле -- вернее, первый, если не считать замутненный усталостью вечер прибытия -- Ферхади чувствовал себя до отвращения покинутым. Альнари дал гостю время отдохнуть и осмотреться -- а заодно убедиться, что Гиран выполняет приказ: опекает ич-тойвинца плотно, но ненавязчиво. Длинный поводок -- ходи где хочешь, смотри что хочешь, только лишнего себе не позволяй. Недвусмысленный намек на дальнейшую судьбу; можно подумать, Лев Ич-Тойвина нуждается в таких намеках!
   Вечером благородный иль-Виранди устроил пир в честь императорского посланца: десять перемен блюд, полторы сотни гостей -- и вторым по счету невесть как оказавшийся здесь Марианин рыцарь! -- много пустых славословий и решительное молчание о важном. Ферхади дал себе слово, что срывов, подобных вчерашнему, не повторится, и сдержал его честно. Видел: Альнари приглядывается к нему, словно ждет чего-то. Усмехался: не дождешься! Сегодня будем жить и получать удовольствие, а всякие там намеки, предчувствия, неподобающие мысли и прочее умничанье оставим на завтра.
   От одного Лев Ич-Тойвина не удержался. Когда витиеватые речи сменились непринужденными разговорами, указал глазами на сьера Барти и спросил у Альнари:
   -- Этот-то откуда у тебя взялся?
   -- Из Таргалы, а что, не видно? -- серьезно ответил молодой господарь.
   -- Видно, -- хмыкнул Ферхади. -- Ладно, я мог бы и сам догадаться. С каторги, что ли, вместе вырвались?
   Диарталец остался невозмутим; только крыса на щеке дернулась.
   -- Ферхади, он мой гость, а я не обсуждаю гостей за глаза. Если тебя что-то интересует, спроси у него сам.
   -- Меня? -- Ферхади ухмыльнулся. -- Это его кое-что наверняка интересует. Хочешь, поспорим -- он сам найдет повод ко мне подойти?
   Альнари взглянул на ич-тойвинца остро и пристально:
   -- Ты что-то против него имеешь?
   -- Да так, -- Ферхади схватился за кубок, впервые за долгий день ощутив себя на самом деле беспомощным. -- Самую малость. Не настолько, чтобы тебе пришлось напоминать о приличиях.
   -- Это становится интересным. -- Альнари призывно махнул рукой. -- Барти!
   Таргальский рыцарь со времен Ич-Тойвина осунулся, но выглядел куда более живым.
   -- Познакомься, сьер Барти, -- предложил Альнари. -- Благородный Ферхад иль-Джамидер мой старинный приятель. Право, со стороны императора было весьма любезно прислать именно его. Ферхади, сьер Бартоломью -- рыцарь короля Таргалы.
   -- Наслышан о Льве Ич-Тойвина, -- рыцарь вежливо склонил голову. В голосе его ощущалась некоторая напряженность; ну давай же, думал Ферхади, покажи мне, каков ты есть. Того, что я видел до сих пор, слишком мало, чтобы понять любовь Марианы.
   -- Я не удивлен, что вы не запомнили нашу встречу, прекрасный сьер, -- Ферхади поклонился в ответ и взял кубок. -- Но все же предлагаю выпить за ваше чудесное спасение -- как ни странно, у меня есть причины если не радоваться ему, то хотя бы приветствовать.
   -- Такой тост и я поддержу, -- заметил Альнари. -- Спасение и впрямь было чудесным. Так, значит, вы знакомы?
   Барти, выпив, пожал плечами и чуть виновато улыбнулся: мол, не имею чести.
   -- Я стою у трона, -- объяснил Ферхади. Поймут.
   Поняли. Барти откровенно передернулся, Альнари чуть заметно поморщился. Конечно, ему тоже есть что вспомнить...
   -- Ваши признания, сьер Бартоломью, выглядели не слишком красиво, но владыке понравились. -- Жалеть рыцаря Лев Ич-Тойвина не стал. -- Впрочем, я понимаю ваши резоны. Выбор был... не слишком приятен, так скажем?
   -- Какой бы ни был, я от него не отрекаюсь, -- отрезал рыцарь.
   -- Понимаю, прекрасный сьер. -- Ферхади задумчиво вертел в руках кубок. -- Я не должен был говорить о столь тяжких для вас минутах, но... давайте выпьем еще, сьер Барти, и я задам вам тот вопрос, ради которого позволил себе быть неучтивым.
   Барти смерил ич-тойвинца тяжелым взглядом:
   -- Задавайте уж сразу.
   -- Ладно. Кто подтолкнул вас к такому выбору, прекрасный сьер?
   -- Ваш вопрос, -- холодно ответил рыцарь, -- затрагивает безопасность человека, который сейчас в Ич-Тойвине. Я не стану вам отвечать.
   -- Ну конечно, -- пробормотал Ферхади, -- он и тут сыграл благородного спасителя. Я мог бы не сомневаться.
   -- Альни, -- выцедил таргалец, -- прости, но сейчас я сорву тебе переговоры. Давайте выйдем, благородный иль-Джамидер.
   Ферхади успел ответить раньше диартальца.
   -- Хочешь бить мне морду, рыцарь, бей прямо здесь. Это в рамках, за оскорбление посла не зачтется -- я ведь тоже кулаками махать умею; а вот дуэль мы с тобой оба не можем себе позволить. Только сначала я сам отвечу на свой вопрос, ладно? Тебя брат провозвестник обработал, верно я думаю?
   Привставший было рыцарь опустился на табурет.
   -- Угадал, вижу, -- кивнул Ферхади. -- Светом Господним клянусь, прекрасный сьер, на твоем месте я бы его не защищал.
   -- Постой, -- Альни переводил удивленный взгляд с таргальца на ич-тойвинца. -- Барти, ты влип на каторгу из-за брата провозвестника? Ты поверил этому шакалу?!
   -- Умник, -- буркнул Ферхади. -- Других по себе не меряй. Я вон тоже ему всю жизнь верил.
   Альнари только головой покачал. И предложил выпить за доверие к достойным.
   А потом ушел -- хозяин дома должен уделять внимание всем.
   -- Послушай, благородный иль-Джамидер... -- Рыцарь помялся, но все же задал свой вопрос. -- Со мной в Ич-Тойвине девушка была, паломница... Мариана. Ты встречал ее, я знаю.
   Похищение он помнить не должен, подумал Ферхади; подвал и брат провозвестник не в счет, незнакомый с его домом пленник никак не свяжет их с начальником императорской стражи. Значит, Мариана ему рассказала. Ну что ж, позволим себе маленькую невинную месть. Ферхади кивнул:
   -- Встречал, помню.
   -- Что с ней, не знаешь?
   -- Таргальская роза, -- мечтательно улыбнулся Лев Ич-Тойвина. -- Знаю, как же. У меня она.
   Барти изменился в лице. Схватится за оружие или в морду даст? Ферхади ждал, улыбаясь с откровенной насмешкой.
   Рыцарь с собою совладал. Встал, учтиво поклонился:
   -- Благодарю. Теперь я спокоен.
   А он начинает мне нравиться, подумал Ферхади.
   -- В гостях у меня, -- швырнул в закаменевшее лицо. -- Ждет тебя, ишака безмозглого. Видел бы ты, что с ней было, когда по Ич-Тойвину твои признания дурацкие оглашали!
   -- Но... мне сказали, она...
   -- Знаю я, кто тебе сказал, -- презрительно бросил Ферхади. -- Мне он тоже много чего наговорил, да и Мариане твоей не меньше. Не ты один, рыцарь, дураком оказался, я не лучше. Кстати, возьми, -- выложил на стол гномье зерно, -- твое.
   Барти сел, спросил ошарашенно:
   -- У тебя-то откуда?..
   -- А ты хотел бы, чтоб у брата провозвестника? Остальные ему и достались. -- Просвещать рыцаря насчет похищения Ферхади не захотел. Пусть Мариана рассказывает. Если сочтет нужным. -- Лучше скажи, чего это оно?..
   Зерно, в руках у Ферхади остававшееся темным, у таргальца забилось живым алым светом.
   -- Да ничего, не бойся. -- Барти спрятал "последний довод" в карман. -- Хозяина чует. Наговорено оно на меня. Спасибо, что вернул.
   Когда гости разошлись, Альнари увидал поразительную картину. Изрядно захмелевший Барти втолковывал Льву Ич-Тойвина что-то заумное о подземельных чарах, об отличиях таргальских и диартальских гномов и о каких-то давних делах, в которых одно такое вот зернышко решало исход боя. Ферхади подбрасывал вопросы и явно мотал на ус. И вопросы его показывали знакомство с предметом беседы куда большее, чем стоило бы ожидать от шалопая, у которого на уме лишь красотки да кони.
  
   2. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же -- дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Анже вошел в кабинет без спроса и даже без стука. Остановился у стола, спросил угрюмо:
   -- Зачем вы так с ним?..
   А мальчишка-то совсем расклеился, отметил граф Унгери. Белый весь и губы трясутся, того гляди разрыдается как барышня.
   -- Он был предатель, и ты это знаешь.
   -- Он меня спас. И он... он не такой был, как отец Ипполит, он не из ненависти предавал. Он же все равно вредить уже не мог! Подержали бы в тюрьме до конца войны, а там...
   -- Анже, не учи меня работать.
   Какое-то время Анже молчал. Закатит истерику, думал граф, или уйдет молча дуться? Бывший послушник нужен, причем нужен в рабочем состоянии, а не растекшийся сопливой лужицей. Конечно, можно было предвидеть такую реакцию. Но не в подвал же парня было сажать, в одиночку без права разговоров! А казнь... так было надо.
   -- Так было надо, Анже, -- повторил Готье.
   -- Я понял вас, господин граф.
   Оказалось, бывший послушник умеет взять себя в руки. Никаких истерик; голос ледяной, но предельно спокойный.
   -- Работать на вас я больше не буду. Хватит того, что наработал. -- Анже бережно положил на стол вещи пресветлого. Ожег капитана тайной службы свирепым взглядом. И вышел, от души хлопнув дверью.
   И решительностью тоже не обижен, кто бы мог подумать...
   Граф выглянул следом. Ишь, чешет.
   -- Анже, вернись.
   Парень и не оглянулся, только прибавил шагу.
   Тогда Готье и приказал страже:
   -- Вернуть.
   Надо отдать парню должное -- мало того, что без боя не сдался, еще и дрался честно: его известная всем в доме саламандра попыталась заступиться за хозяина, но тут же вновь спряталась. Анже приволокли обратно в кабинет -- с разбитым в кровь лицом и заломленными за спину руками; и он спросил, дерзко улыбнувшись, не дожидаясь, что скажет ему капитан тайной службы:
   -- Ну и что дальше? Под замок вы меня посадить можете, даже повесить можете, но работать-то насильно не заставите?
   Граф Унгери молчал. Парень прав -- такую работу, как он делал, насильно не получишь. Или получишь -- угрожая дорогому; но это уже пройдено. Что ж, рано или поздно он все равно бы сорвался: слишком чистый для таких дел. Жаль, конечно...
   -- Я у тебя спрошу, Анже: что дальше? Вот выйдешь ты сейчас на улицу -- и куда пойдешь? Чем жить будешь?
   -- А вы уверены, что я хочу жить? -- тихо спросил Анже.
   Только этого не хватало!
   Граф, тяжко вздохнув, поднялся. Подошел, сказал:
   -- Отпустите. Сядь, Анже. Не буду я тебя силой держать, просто поговорить хочу. Можешь ты потерпеть меня еще полчаса?
   Анже покосился на гостевое кресло -- и сел на табурет для арестантов. Стиснул пальцами края сиденья. Саламандра выскочила парню на колени, беспокойно завертелась. Чары чует, подумал граф. Над этим табуретом хорошо в свое время поработали. Страх, отчаяние... дикое желание пойти на все, лишь бы это скорее закончилось -- все равно как, только скорее... Готье поморщился:
   -- Пересядь. Ты не арестованный.
   -- Ваши полчаса уже идут, господин граф.
   Псы бы драли упрямца! Не раскрывать же ему служебные тайны...
   -- Анже, ты нужен нам. Не только мне нужен. Королю, Таргале. Но я не буду тебя держать. Ты уже сделал столько для короны, сколько иной за всю жизнь не сделает.
   Побелел: по больному задело.
   -- Хочешь уйти -- твое право. Но не уходи так, Анже. Я тебя прошу -- подумай и скажи, чем я могу помочь тебе. Ты заслужил благодарность, в самом деле заслужил!
   Анже молчал. Как не слышал, зло подумал граф. Кровь из разбитого носа расплывается кляксами на штанах, саламандра обвилась воротником вокруг шеи, тычется в щеку... а он -- как не здесь. Только по глазам и видно: все он слышал, все понял, только отвечать не хочет.
   Граф прошелся по кабинету, вздохнул:
   -- Удержать я тебя не могу, убедить остаться -- тоже. Ладно, пусть так. Будь здесь король, может, он бы... -- Анже мотнул головой. Граф снова вздохнул. Достал из ящика стола набитый серебром кошелек. -- Но давай все-таки расстанемся мирно. Возьми. Ты заслужил награду, Анже, куда больше заслужил, чем даю. И переоденься, не так же тебе идти... Одежду выберешь у управляющего. И, Анже... Я хотел бы, честно скажу, иметь возможность хоть иногда просить тебя о помощи. Сам знаешь, времена сейчас... Если успокоишься, если надумаешь... дай знать.
   Анже встал. Посмотрел на капитана тайной службы неожиданно спокойно. Он все решил, понял граф. Спрашивать без толку, все равно не скажет, но он решил и не отступится. Псы дери упрямца...
   -- Мне ничего от вас не надо, -- сказал Анже.
   -- Тогда, -- торопливо предложил Готье, кивнув на перстень пресветлого, -- возьми это. Тебе не нужно -- отдашь... кому-нибудь.
   Впервые за разговор в глазах Анже прорвалась боль. Но такая -- у Готье аж холодом вдоль спины протянуло. Псы тебя дери, парень... очень надеюсь, что я не ошибся. Что эти штуки, про которые я так и не узнал, амулеты это, реликвии или просто любимые вещи, остановят тебя, а не подтолкнут...
   Анже взял со стола перстень и древнюю щепку на траурном шнурке -- взял так же осторожно, как положил. Молча взял... снова, псы его дери, не ответил. Спрятал в карман и тихо вышел.
  
   3. Серж, дознатчик службы безопасности Таргалы
  
   Уже на третий день пути Серж отчаянно жалел, что амулет неслышимости наследного герцога работает на десять шагов, а не на три. А также -- о том, что его высочеству Филиппу нельзя нацепить намордник вроде тех, что надевают побрехучим псам, дабы соблюсти тишину. Когда идешь по лесу, нужно слушать лес -- а не бесконечные сетования, вопросы и рассуждения! "Брат Серж, вон та полянка изумительно подходит для отдыха, вам не кажется?"; "Как вы думаете, брат Серж, когда нас хватились, отец Ипполит мог ведь подключить к поискам братию близлежащих монастырей?"; "Брат Серж, кажется, я порвал штаны!"... В темнице и то было спокойнее!
   Нельзя не признать, что Филипп честно старался во всем слушать своего "спасителя". Но приказов соблюдать тишину хватало ненадолго: молчать герцог умел, похоже, лишь в том случае, когда говорил кто-то другой. К тому же звезда балов и сочинитель сонетов напрочь не умел ходить по лесу; тут одними порванными штанами не обойдется, мрачно думал Серж. Покупать коней в ближайшей к замку деревне они побоялись: слишком ясный след. А потом -- стало поздно. Отец Ипполит организовал поиски так быстро и умело, будто всю жизнь ничем иным не занимался. И если бы Сержу не приходилось в прежней жизни заметать следы и выяснять, сильно ли погоня наступает на пятки, -- как пить дать, попались бы тем же утром!
   Беглецы шли в Корварену. Решили: даже если король воюет, граф Унгери никуда из столицы не денется. К тому же вряд ли церковники будут ждать беглецов там, куда и сами бы их доставили со всем почетом. Конечно, пройти весь путь пешком казалось немыслимым; но осенние ярмарки были в разгаре, и Серж надеялся пристроиться к гномьему обозу. О том, что подземельные могут вовсе свернуть торговлю, он старался не думать.
   -- Брат Серж!..
   Испуганный оклик вырвал из задумчивости; Серж оглянулся на герцога и с чувством выругался. Стоит, за личико держится, и как бы там ни кровь из-под пальцев! Да, дело к вечеру, но не настолько же стемнело, чтобы об корни спотыкаться и на сучки напарываться!
   -- Ваше высочество, -- Серж отвел ладонь герцога от щеки, невольно присвистнул, -- ну смотреть же надо, куда идете! Ну некрасиво же выйдет, если у всех шрамы как шрамы, в бою или на дуэли заработанные, а у вас...
   Филипп опустил взгляд на измазанную в крови ладонь и тихо сполз в обморок.
   Серж безнадежно махнул рукой, сгреб герцога в охапку и потащил к пройденной недавно полянке. Сегодня идти дальше явно не получится, а здесь костер не разведешь.
   Часа примерно через два, когда его высочество был благополучно приведен в чувство, утешен, накормлен, снабжен примочкой для царапины и уложен спать, Серж решился отойти к ручью: вечером, наполняя там котелок, он заметил заросли мяты. Кинуть в кипяток да оставить на ночь -- к утру настоится. Мятным отваром в монастыре пользовали при дурных снах, навязчивых страхах и прочих недугах, отбирающих душевный покой. Может, и Филипп хоть немного уймется... Серж успел уже трижды проклясть свой дурной язык: его подопечный то и дело ощупывал щеку и жалобно вопрошал: брат Серж, неужели и правда останется шрам? Может быть, все-таки можно что-то сделать?
   Ручей был недалеко, шагах в тридцати от приютившей их поляны, амулеты от хищников работали исправно, разбойников и браконьеров в этой части страны сроду не водилось, что же касается погони, вряд ли они рыщут по лесам ночью. Если чего и следовало опасаться, так разве пробуждения Филиппа. Но герцог так вымотался, что и утром-то вряд ли получится поднять быстро...
   Но все же оставлять подопечного без присмотра Серж побаивался. Как мог быстрее нарвал пучок мяты -- и заторопился обратно. Но, когда до поляны оставалась всего-то пара шагов, тишину ночного леса разорвал истошный вопль.
   Серж сам не понял, как вырвался к костру и когда успел выхватить нож. Филипп сидел, хватая ртом воздух и мелко трясясь. Врагов, волков или хотя бы змей, ящериц и пауков рядом с герцогом не наблюдалось. А вот случись что и впрямь серьезное, запоздало похолодел Серж, я б и не узнал: амулет-то работает, десять шагов -- и кричи не кричи!
   -- Ваше высочество? -- спросил Серж. Пучок мяты торчал в руках букетом, и бывший королевский рыцарь вдруг испытал острое искушение запихнуть весь этот букет герцогу в рот и заставить съесть прямо так, не дожидаясь отвара.
   -- Нет, -- дернул плечом Филипп, -- ничего. Простите, брат Серж. Дурной сон...
   Вздохнув, Серж нашел в горке поклажи флягу с вином, протянул герцогу. Тот кивнул:
   -- Благодарю вас, брат Серж.
   А руки-то у его высочества дрожат, отметил Серж. И зубы о горлышко стучат так, что сюда слышно. Запихнул мяту в котелок -- хорошо, воды с вечера принес! -- отгреб из костра углей...
   -- Ваше высочество, это был всего лишь сон.
   -- Да, но... -- Филипп опустил фляжку, отер рот. -- Скажите, брат Серж... разве вы не верите, что иные сны посылает нам Господь, желая предостеречь или наставить? А иные -- Нечистый, в искушение?
   -- Может быть, -- пожал плечами Серж. -- Я, признаться, не считаю себя настолько просветленным, чтобы судить о подобном. Кто же, по вашему разумению, послал вам нынешний сон?
   -- Боюсь даже предполагать. Брат Серж, вы... я понимаю, что вы не должны безоглядно мне верить, но все же поверьте -- я не хочу себе таргальской короны! Не хочу!!
   Свет Господень, с чего он снова про корону?! Серж утвердил котелок в горячих углях, подсел к герцогу:
   -- Расскажите мне ваш дурной сон, ваше высочество, и давайте вместе решим, от Господа ли он.
   Вспоминать, а тем более рассказывать свой кошмар Филиппу явно не хотелось. Но все же, временами прикладываясь к фляжке, крупно вздрагивая и нервно оглядываясь на тьму за спиной, герцог рассказал. Приснилось ему, что они с Сержем благополучно добрались до Корварены, граф Унгери милосердно упрятал герцога в надежную королевскую тюрьму, и все было замечательно, пока Луи, этот безответственный мальчишка Луи, не надумал обидеться!
   -- То есть как -- обидеться? -- не понял Серж. -- На кого?
   -- Да на церковников же! -- едва не плача, объяснил Филипп. -- Надоели, говорит, раз так хотят другого короля, пусть им будет другой король, а я к Егорию жить поеду, там интересно! Нет, ну, брат Серж, ну на что это похоже?!
   -- На дурной сон, -- успокаивающе заверил Серж. -- Всего лишь на дурной сон.
   -- Вы только представьте, брат Серж, -- Филиппа передернуло, -- открывается дверь, и стоит там отец Ипполит, в этой их... торжественной, как она... ладно, неважно! И говорит: "Выходите, ваше величество, корона ждет!" Брат Серж, ну хоть вы-то должны понимать!..
   -- Понимаю, -- вздохнул Серж. -- Выпейте еще, ваше высочество, и ложитесь спать. Если вы не хотите, чтобы ваш сон оказался пророческим, мы должны добраться до Корварены раньше отца Ипполита и обо всем рассказать графу Унгери. Он придумает, что делать.
   Влить в него еще глоток вина, укутать одеялом... положить, как ребенка, на бочок... Ох, ваше высочество, ваше высочество, как же счастливы будете вы в тот день, когда у молодого короля родится наследник! Верю я вам, конечно же, верю...
   -- Брат Серж, -- пробормотал, уже засыпая, -- ну посудите сами, ну какой из меня король... ну не такой же я, в самом деле, дурень, чтоб всерьез полагать, что смогу править лучше кузена Луи... да меня ж там съедят, брат Се-ерж...
   -- Спите, ваше высочество, спите. -- Серж подгреб к котелку побольше углей и тоже лег. Будем надеяться, что герцогу не приснится еще один кошмар...
  
   4. Благородный Гирандж иль-Маруни, первый министр сиятельного императора
  
   В свои далеко не молодые годы господин Гирандж иль-Маруни предпочитал ездить верхом, но этим вечером он изменил своей привычке и велел заложить карету. Устал. Устал так, что не осталось сил горделиво красоваться в седле, а хотелось откинуть голову на подушки, закрыть глаза и -- нет, не выбросить из головы дурные вести, но поразмыслить над ними отстраненно, неторопливо и обстоятельно.
   В последние дни новости так и сыпались на голову первого министра -- вот только хороших среди них что-то не было. Мятежная Вентала наглухо перекрыла подвоз товаров из халифата -- и, что куда хуже, движение караванов на восток. Все-таки взбунтовался Габар, и теперь цены на хлеб в столице таковы, что проще обходиться одним мясом. Как ни странно, все еще балансирует на грани верности Марудж: тамошнего наместника, благородного иль-Тенгази, маруджанцы не бог весть как любят, но и вешать не станут. А вот если сам он решится поддержать Диарталу, провинция вспыхнет вмиг...
   В довершение всего, голубь из Таргалы принес весть о гибели Меча императора. Гибели нелепой, глупой и страшной: командующего императорским войском нашли утром в собственной постели уже остывшим, непривычно бледным и с прокушенной в трех местах шеей. И -- ни капли крови на простынях. Выпили. Местные жители -- после отступления от Себасты лагерь располагался на полях возле какой-то Господом позабытой деревеньки -- в один голос утверждали, что высасывать дочиста кровь способны лишь гномьи ручные зверушки -- те, что ищут для них воду и рудные жилы под землей. Самых наглых из допрошенных селян для острастки повесили, но свое черное дело они сделали -- паника не только распространилась среди солдат, но и захватила часть командиров.
   Следовало признать, что таргальская кампания опасно близка к провалу; но как раз этого Омерхад признавать не хотел. Император гневался, попадаться ему под горячую руку стало совсем уж опасно, однако первый министр находился при владыке почти неотлучно. Благородный Гирандж иль-Маруни считал ниже своего достоинства идти легкими путями: сказаться больным, изобрести для себя поручение подальше от столицы и убедить владыку в необходимости оного, наконец, отправиться на поклонение святыням во исполнение планов сиятельного. Все это -- лишь способы сохранить голову, пересидев грозу в безопасности, а собственная голова давно уж не являлась для министра наипервейшей ценностью. Что жизнь? -- миг под луной; сегодня или завтра, через год или десять, но путь твой оборвется неизбежно. Так стоить ли длить его ценою отказа от того, что дорого тебе?
   Гирандж иль-Маруни ценил пряную остроту придворной жизни с ее вечными интригами, тайнами, непрочными союзами, этот танец на лезвии сабли, между милостями и опалой, а то и плахой. Пожалуй, именно поэтому он так тепло относился к зятю, благородному иль-Джамидеру -- Ферхади тоже знал и любил этот вкус, хоть и обретал его иначе. Лев Ич-Тойвина, бесшабашный удалец, тоже танцевал на лезвии сабли -- в честном бою, на императорской охоте, на пирушках и поединках, в погоне за красавицами. Безрассудный, он не отмерял риск малой мерой; глядя на зятя, господин иль-Маруни неизменно вспоминал его батюшку, с которым в свое время был весьма дружен. Похож, ой похож! И пусть безрассудное удальство отца проявлялось иначе -- что за беда! Одна порода; кровь великих, не застоявшаяся в жилах, как у владыки, а играющая, словно молодое вино.
   Поймав себя на мыслях о зяте, министр нахмурился. Пора бы добраться вестям!
   Карета остановилась, качнувшись. Господин иль-Маруни выпрыгнул, не дожидаясь, пока отворят дверь и опустят ступеньку: краткого отдыха в пути хватило для восстановления сил. Министра ждали дела того сорта, что делаются подальше от лишних глаз и ушей -- то есть куда более важные, чем дворцовая суета.
   -- Мерхи вернулся, господин, -- доложил старший конюх, подбежавший самолично принять упряжку. -- Едва Солейтэ не загнал, непутевый. Ладно себя не жалеет, но конь-то в чем виноват...
   Сердце замерло на бесконечный миг -- и забилось испуганной птицей.
   -- Где он? -- выдохнул министр.
   -- На заднем дворе, -- охотно доложил конюх. -- С час еще, пожалуй, выводить придется. А ну-ка, бедняга в мыле весь!
   Господин иль-Маруни лишь рукой махнул. Сам-то хорош, нашел кого спросить! Торопливо прошел в дом, сипло бросил вышедшему навстречу управляющему:
   -- Где?
   -- В кабинете, -- четко ответил тот. Вот уж кто всегда знает, о чем господин хочет знать и когда не потерпит ни единого лишнего слова!
   Мерхи выглядел так, что в приличный дом не пустили бы. Сразу видно -- гнал как мог.
   -- Что? -- выдохнул господин иль-Маруни. Почему-то ясно стало: сейчас ко всем дурным вестям добавится еще одна.
   -- С ним все хорошо, -- поспешно сообщил командир отряда, посланного тайно сопроводить Ферхади к Верле. -- Я гнал доложить скорей, остальные подъедут дня через два.
   -- Вина! -- рявкнул иль-Маруни. Бессильно упал в кресло, даже не пытаясь скрыть постыдно задрожавшие руки. -- Рассказывай, Мерхи. Он вас не заметил?
   -- Ну что вы, господин, -- чуть улыбнулся Мерхи. -- Мы обогнали его почти сразу. Держались достаточно далеко, чтобы не попадаться на глаза и успевать вычищать дорогу.
   -- Было от кого?
   -- Было, господин, как не быть.
   Слуга внес вино, разлил на двоих.
   -- Иди, -- махнул ему господин, -- дальше мы сами. Пей, Мерхи.
   Воин благодарно кивнул. Дождался, пока закроется дверь, сказал тихо:
   -- Интересные дела, господин: не только мы охраняли господина Ферхада.
   -- Вот как? -- Министр пригубил вино. -- В самом деле, интересно. Это не его люди, иначе я бы знал. Кто же?
   -- Незаметные, -- выдал Мерхи воистину ошеломляющую новость. -- И ведь едва беды не случилось, мы о них не то подумали, а они о нас! Пока разобрались, кто есть кто... Зато потом насколько легче стало.
   Незаметные, повторил про себя министр. Незаметные... воистину интересно!
   -- Что им было надо от Ферхади?
   -- То же, что и нам: проследить за его безопасностью. В том числе в Верле, между прочим.
   Министр медленно выдохнул, откинулся на спинку кресла. С чего бы Незаметным заботиться о безопасности Льва Ич-Тойвина?
   Кажется, назрела необходимость еще одной "случайной" встречи. Если, разумеется, Первый Когорты, узнав от своих людей об отряде Мерхи, не явится с визитом сам.
  
   5. Благородный Альнар иль-Виранди, личный враг императора Омерхада Законника
  
   Шли дни, наполненные заботами до предела, но внешне беспечные. Альнари давно втянулся и в руководство провинцией, и в плетение паутины мятежа по всей империи; но теперь приходилось уделять время для Ферхади, и все успевать стало не так-то просто. Однако Ферхад иль-Джамидер, со всех сторон неправильный посол, был важнее всего прочего. Казалось -- пойми его, и победишь. Но, странное дело, как раз понять Альни не мог. Прирожденный политик, выжившая на каторге крыса, правитель, уже привыкший верить, что решит любой самый сложный вопрос -- не мог понять императорского начальника стражи, шалопая-вояку, в жизни не влезшего ни в одну интригу, кроме любовных! Бред.
   Но, бред или не бред, дело обстояло именно так. Альнари бился о Ферхади, словно лбом стену прошибить пытался. Так же упорно -- и с тем же эффектом.
   Ферхади напоминал прежнего себя -- и при этом разительно отличался. Он был дерзок -- как прежде; и осмотрителен, чего за ним сроду не водилось. Он откровенно нарывался на драку с Барти и Гираном, не переходя, впрочем, границ приличия -- но упорно не замечал Юли, что ни в какие ворота не лезло.
   Он поумнел.
   И этот новый Ферхади -- умный, дерзкий и осторожный -- был опасен. Куда опаснее прежнего бесшабашного удальца.
   Лучшее, что мог бы сделать Альнари-крыса, мятежник и враг императора -- плюнуть на заведомо лживые переговоры, отправить в Ич-Тойвин голову посланца и ждать карателей. Решить дело одним ударом -- благо, перевес давно уже был на стороне мятежников, и только Омерхад этого не понимал. Но Альнари-политик не мог бы сделать ничего худшего. Альнари-политик не мог позволить себе ошибаться, а вычеркнуть из игры такую интересную фигуру, как этот новый Ферхади, было бы ошибкой.
   И потому Альнари урывал время от государственных дел, чтобы поехать с благородным иль-Джамидером на конную прогулку, или пройтись по стенам, с насмешливым пренебрежением к секретности показывая верному льву императора гномьи металки и механические подъемники, или провести вечер и ночь за вином. Тасовал спутников -- брал с собой то Барти, то Гирана, то десяток лучников, не мешающих разговору. Пару раз даже откровенно подставлялся под удар, хотя такие глупости не были ему свойственны.
   Ферхади не раскрывался.
   Привычно дерзкий в поступках и непривычно осторожный в разговорах, Лев Ич-Тойвина всем своим видом показывал: я уже сказал и сделал все, что хотел, дальше твой ход, решай сам. Временами даже казалось, что иль-Джамидер наслаждается происходящим -- как наслаждался бы любой опасной игрой, любым поединком с заведомо сильнейшим противником. Но бывало и так, что в глазах его Альни читал боль -- да такую, что самому взвыть хотелось. Сказать: если ищешь смерти, Ферхади, -- это не ко мне, от меня не дождешься. Взять за шкирку, встряхнуть хорошенько, заорать: да что с тобой?! Вытрясти правду.
   Альнари понимал одно: правда -- не здесь. Что-то случилось в Ич-Тойвине. И, очевидно, это что-то касалось службы Омерхаду. Возможно, Льву Ич-Тойвина просто не нравилось посольство к мятежникам -- посольство, в котором на его долю выпали бесполезный риск и лживые клятвы. Но могло быть и так, что это посольство -- лишь следствие. Что начальник стражи лишь расплачивается неприятным и опасным поручением за... за что?
   Да за что угодно, зная манеру Законника оценивать каждый шаг и каждый вздох подданных!
   Альнари уж до того дошел, что поделился сомнениями с Гираном и Барти. Гиран, как и следовало ожидать, обругал господаря за лишний риск, хотя в целом с оценками Альнари согласился: Лев Ич-Тойвина и ему казался на себя непохожим. Барти, выслушав обоих, предложил показать ич-тойвинца гномам. Объяснил, заметив откровенное недоумение:
   -- Они суть видят. По крайней мере, будем знать, можно ли ему верить.
   Заманчиво, согласился Альни. Вот только напортачить тут нельзя. Встречу надо организовать аккуратно, словно невзначай... вернее, чтобы поумневший Ферхади решил, что она именно словно невзначай, но истинной подоплекой счел желание мятежников намекнуть императорскому посланцу на свою силу. Заодно, кстати, поглядим, как отреагирует Щит императора...
   Однако, едва диартальский господарь условился о встрече со своими подземельными союзниками, все пошло наперекосяк.
   Сначала захромал Соль-Гайфэ, любимый жеребец иль-Джамидера. По счастью, в Верле нашелся чароплет, которому Лев Ич-Тойвина доверил лечение; но сам он не выходил из денника, пока не уверился, что с конем все будет в порядке. А после на радостях напился в дым, и Альни имел сомнительное удовольствие наблюдать совершенно прежнего Ферхади, способного часами рассуждать о конях, еще о конях и снова о конях.
   На следующий день в Верлу заявилась делегация вентальских негоциантов -- и это было, строго говоря, такой крупной победой, что говорить "подождите, мне некогда" позволил бы себе разве что сумасшедший. Альнар иль-Виранди сумасшедшим не был и отодвинул на потом все остальное.
   Потом вернулся гонец, отвозивший письмо в Таргалу. Вернулся не с пустыми руками; но не это было важно, а то, что раздосадованный вестями с родины Барти наконец-то повелся на подначки ич-тойвинца и затеял драку.
   Когда Гиран с Альнари прибежали на шум, Ферхади заметно берег руку, а лицо Барти заливала кровь из рассеченной брови. Ич-тойвинец кружил вокруг противника, дразнил ложными атаками, сбивал с толку -- и отскакивал, нанеся удар. Себастиец хитростями пренебрегал -- ловил удобный миг и бил наверняка, и, если Ферхади не успевал уклониться, его попросту сносило. Леопард против медведя, они явно друг друга стоили. Надеть намордники и посадить на цепь, выцедил Альни. Делать им нечего, двум буйным придуркам.
   Но Гиран, как оказалось, стоил их обоих. Он всего лишь вклинился между дерущимися, сгреб обоих за грудки и встряхнул. И приказал с ледяным спокойствием:
   -- Прекратить.
   Подержал несколько мгновений и отпустил.
   Барти отер кровь -- верней, попытался отереть, но лишь больше размазал. Ферхади резко выдохнул, встряхнул головой и чуть заметно поморщился. Нашел взглядом Альнари.
   -- Благородный иль-Виранди, я прошу прощения за неподобающее послу и гостю поведение.
   Вины в его голосе Альнари не заметил. Скорее -- удовлетворение. Потому, наверное, и обратился сначала к рыцарю:
   -- Барти, умойся, к чароплету зайди, пусть зашепчет, и приходи в кабинет.
   -- Ладно, -- буркнул себастиец.
   -- Благородный иль-Джамидер, я прошу вас оказать мне честь и уделить немного своего драгоценного времени.
   Ферхади ухмыльнулся, прекрасно услыхав издевку. Но ответил просто:
   -- С удовольствием.
   И лишь в кабинете добавил серьезно:
   -- Альнари, я в самом деле прошу прощения. Я вижу, тебе неприятно, но мы оба давно этого хотели, так что все к лучшему.
   -- Удивляешь ты меня, -- вздохнул диартальский господарь. -- Никогда бы не подумал, что вы с Барти не поделите девушку. Слишком вы разные для такого.
   -- Да с чего ты взял, что мы ее не поделили, -- хмыкнул Ферхади. -- С девушкой все как раз понятно. Я другого не пойму никак: что ты так с этим таргальцем носишься? Ишак он безмозглый, даже мне видно.
   -- Зато ты слишком умный стал, как я погляжу.
   -- И все-таки? Ну предположим, спас он тебя с каторги -- хотя, между нами, это ж такой рохля, что скорей ты бы его спас! Так до моря путь свободен, корабль найти нетрудно, отправлялся бы в свою Таргалу, вину заглаживать, пока еще война. Зачем ты его при себе держишь, я понимаю -- Таргала за нас, все такое. Но сам-то он...
   Альнари помолчал. Сказал тихо:
   -- Веришь ты в судьбу, Ферхади? Какая к Нечистому разница, кто там кого спас... Просто кровь на камнях смешалась.
   Усмехнулся вдруг:
   -- А Таргала правда за нас. Потому он и остался.
   Да, покачал головой Ферхади, вот уж дал Господь умнику братишку. Но высказаться не успел: вошел Барти. Альни смерил обоих драчунов жестким взглядом. Сказал:
   -- Развлечения у вас, господа, стали слишком уж буйные. Что, кровь кипит, сраженья просит? Пойдете со мной в Подземелье.
   -- Вот прям сейчас? -- вытаращился Барти.
   -- А что? Вам обоим не помешает остыть, а там вполне прохладно.
   Но и в этот раз визит к подземельным сорвался резко и неожиданно. Вбежал стражник, выпалил:
   -- Курьер из Ич-Тойвина!
   Альнари поднял бровь, кинул взгляд на Ферхади. Нет, не похоже, чтоб Щит императора ждал гонцов.
   -- Так сюда его, -- спокойно сказал господарь.
   Через несколько минут в кабинет вошел человек, которого Ферхади менее всего хотел бы видеть в мятежной Верле. Иртаджад, сотник телохранителей наместника иль-Танари.
  
  

О ПУТЯХ СУДЬБЫ

  
   1. Кровь на камнях
  
   Иртаджад, сотник телохранителей наместника иль-Танари, вряд ли мог надеяться на радушный прием в Верле. Скорее наоборот: наместник-чужак за три года правления нажил здесь немало врагов, и его охрана крепко засела некоторым поперек горла.
   Тем не менее -- а скорей, именно поэтому! -- сотник смотрел на провожавших его стражников прямо и вызывающе; и так же вызывающе взглянул на нынешнего правителя Диарталы, отдавая ему письмо. Второе письмо было для иль-Джамидера; его сотник приветствовал как командира.
   -- Зачем приехал? -- негромко спросил Ферхади. -- Другого гонца не нашлось? Тебе ж тут смерть верная!
   Иртаджад пожал плечами. Ответил:
   -- Иль-Танари у владыки снова в милости.
   Лев Ич-Тойвина коротко выругался, развернул письмо.
   Замер. Глаза схватили две коротких фразы одним махом, но понять их смысл... Не то чтобы это оказалось так уж сложно -- наоборот! -- однако что-то в Ферхади отказывалось признать, что понял он правильно. Вот и вчитывался в начертанную умелой рукой писца чернильную вязь, словно в каракули базарного "грамотея", да еще и дождем размытые...
   Тем временем молодой господарь пробежал глазами лист дорогой бумаги: монаршее благоволение, пожелание успешных переговоров... И -- главное! -- подорожная на тот случай, если благородный иль-Виранди соблаговолит посетить столицу, дабы лично засвидетельствовать императору прекращение бунта и, буде договор предусмотрит и это, готовность служить. Слишком много патоки.
   Впрочем, подорожная может пригодиться. Спрячем пока.
   Барти отошел к дверям: мол, мешать не буду, но покараулить -- покараулю. Молодец, чуть приметно кивнул Альнари, правильно сообразил. Перевел взгляд с рыцаря на Ферхади -- и едва удержал на лице невозмутимое выражение. У Льва Ич-Тойвина дрожали руки.
   Слишком много патоки? Кажется, в том письме ее нет вовсе; кажется, мы узнаем твою тайну прямо сейчас, благородный Ферхад иль-Джамидер, верный лев императора, и помощь гномов для этого не потребуется.
   -- Иртаджад?
   Ферхади окликнул сотника, не поднимая глаз -- почему? От письма оторваться не может -- или...
   -- Да, господин?
   -- Ты знаешь, что здесь?
   -- Да, господин.
   Все-таки поднял глаза -- ох и шальной взгляд у тебя стал, Лев Ич-Тойвина!
   -- Откуда?
   -- Нашептали, -- туманно ответил гонец императора.
   -- Иртаджад, -- в голосе звякнула сталь, -- я спросил! Кто и что тебе сказал?
   Сотник невольно вытянулся, ответил четко:
   -- В дне пути от Ич-Тойвина меня нагнал человек. Предъявил знак Незаметных. Рассказал, что везу, предложил поехать вместо меня.
   -- Ты отказался...
   -- Да. Тогда он велел передать на словах... господин, вы уверены, что я могу говорить сейчас?
   -- Да, тьма тебя дери!
   -- Велел передать на словах, что господин первый министр не одобряет изложенные в письме повеления и всецело поддержит своего зятя, если он решится их нарушить. В подтверждение передал это, -- Иртаджад протянул записку, запечатанную знакомой печатью.
   Альнари поднял бровь. Первый министр и Незаметные... забавный альянс! В прежние времена, помнится, господин иль-Маруни и Первый Незаметный друг друга недолюбливали. Впрочем, это было слишком давно... Три года в политике -- почти вечность. Между тем Ферхади развернул записку, пробежал глазами, кивнул. Вернулся к письму императора. Хмыкнул. И протянул Альнари:
   -- Читай.
   Молодому господарю тоже хватило взгляда. Дернулась крыса на щеке; Альнари нехорошо улыбнулся и прочел вслух, медленно, с поистине издевательскими интонациями:
   -- "Мой верный лев, ты помнишь мое пожелание. Не тяни больше, теперь это приказ".
   Альнар иль-Виранди неторопливо сложил письмо. Спросил:
   -- А что написал господин иль-Маруни?
   Ферхади протянул диартальцу записку тестя.
   -- "Мой дорогой, жизнь одного человека -- ничто, благо страны -- все. Помни об этом"... умно. Исключительно умно. Надеюсь, мне подвернется случай выразить господину иль-Маруни свое искреннее восхищение.
   Ферхади не ответил; почему-то, прозвучав из уст мятежника, слова владыки потрясли его куда больше, чем в виде немых строчек. Альнари покачал головой -- и спросил вдруг:
   -- И не противно тебе, благородный иль-Джамидер, подлецу служить?
   Иртаджад покосился на побелевшего командира с откровенным сочувствием.
   -- Мерзавец ты, Альни, -- выплюнул Лев Ич-Тойвина. -- Господом клянусь, лучше б сразу убил. Ты ведь в первый же день понял, верно?
   -- В первую ночь.
   -- Ну и какого пса ждал? Интересно стало, когда сломаюсь? Или без явного повода даже врага убить не можешь? Так зря, Альни!
   Благородный иль-Виранди тонко улыбнулся:
   -- А я тебя убивать не хочу. Ты мне живым больше нравишься, Щит императора, благородный Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина. Таких немного осталось.
   -- Сволочь, -- горько выдохнул Ферхади. -- Политик, лиса хитрая, псы тебя дери.
   -- Крыса, -- серьезно добавил молодой господарь. -- Пойдем-ка, благородный иль-Джамидер, выйдем.
   Ферхади пожал плечами, молча пошел к двери. Барти нацелился следом.
   -- Нет, -- осадил его Альнари, -- только он и я. Ты пока о гонце позаботься, прошу. Он не враг нам, но здесь многие за врага его держат.
   Вышли на крыльцо, Альнари оглядел площадь -- как всегда, пустовавшую. Мотнул головой:
   -- Туда.
   Лев Ич-Тойвина бездумно шел следом. Почему-то вспомнилось, как спросил он Иртаджада, не противно ли тому служить трусу. Воистину Господь учит больно...
   Молодой господарь оглянулся на окна дворца, остановился. Кивнул чуть заметно. Достал кинжал, задрал рукав и полоснул себя по руке. Глубоко -- от души и не особо примеряясь. Выцедил:
   -- Ненавижу я эту площадь. Место помнишь, Ферхад?
   Щит императора медленно кивнул. Здесь, именно здесь владыка велел поставить эшафот. На том самом месте, где пролилась кровь его верного.
   -- Стрелял я, -- отрывисто сказал Альнари. -- Кто еще посмел бы?
   Сжал кулак. Кровь темными ручейками орошала руку, частыми каплями падала на булыжники.
   -- Ты волен решать, Ферхади. Убивать я тебя не стану и из Верлы выпущу. Но чего от Омерхада ждать -- сам понимать должен. Ты ему верен -- клянусь, Ферхади, лучше бы ты был верен империи. Дурной правитель хуже мятежника.
   Альни замолчал.
   Ферхади потянул из ножен кинжал. Подумал растерянно: сплю я, что ли? Никогда этого умника не любил.
   Одно движение -- и воля владыки будет исполнена. И какая разница, что станет с тобою потом, если ты верен?
   А ведь Альнари даже не смотрит на него. "Тебе решать", говоришь?
   Одно движение.
   -- Никогда я тебя, умника, не любил.
   -- Знаю.
   Их кровь смешивалась на камнях, на том самом булыжнике, что уже пробовал на вкус и кровь иль-Виранди и кровь иль-Джамидера. Навечно.
  
   2. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
  
   Беглый послушник постучал в ворота монастыря открыто, средь бела дня -- как раз после утренней службы и трапезы, когда братия расходилась по работам.
   Открыл ему брат Бертран. Брови монаха удивленно поползли вверх.
   -- Здравствуй, -- выдохнул Анже. -- Кто предстоятель сейчас? Поговорить бы надо -- пустишь?
   -- Отец Клермон пока что заправляет, -- неторопливо ответил брат Бертран. -- Ты помнишь, куда идти, Анже, так иди сам, ладно? Знаешь ведь -- без надобности от ворот уходить не должно.
   Анже замялся. Он ждал... не вопросов все-таки, нет... но упреков -- пожалуй.
   -- Ну что ты? -- добродушно подбодрил брат Бертран. -- Иди, не бойся.
   Широкий двор, как всегда в эту пору, пустовал. Анже замедлил шаг против часовни; от вида сине-золотых витражей в высоких окнах кольнуло болью сердце.
   Огромная светлая приемная, расписанная деяниями святых, показалась куда торжественней теперь, когда он мог рассмотреть фрески во всех подробностях. По левой стене София Предстоящая, покровительница монастыря, по правой -- святой Карел... Анже вздрогнул: святой был похож на парня из его видений, очень похож! Как живой...
   Засмотревшись, Анже пропустил появление отца Клермона. Тот, похоже, наблюдал некоторое время за бывшим послушником; поняв же, что замечен, сделал два шага навстречу, сказал негромко:
   -- Ну здравствуй, Анже.
   Вернувшийся беглец молча опустился на колени.
   -- Встань, сын мой. Пойдем в кабинет, поговорим.
   В кабинете ничего не изменилось. Тот же ясеневый стол, так памятный Анже, те же жесткие стулья, чистые белые стены; разве что камин горит жарче, чем при прежнем хозяине.
   -- Отец Клермон, -- Анже невольно шагнул к камину, -- можно, я саламандру погреться посажу? Ей бы пора...
   -- Конечно, Анже! Свет Господень, вот так чудо, -- отец Клермон покачал головой при виде огненной ящерицы в руках человека. -- Как ты можешь так, Анже?!
   -- Это подарок, -- тихо сказал бывший послушник.
   Саламандра шмыгнула в камин, замерла среди языков пламени. Анже повернулся к отцу Клермону. Протянул перстень пресветлого и реликвию на шнурке.
   -- Откуда у тебя?! -- отец Клермон узнал, конечно, знакомые вещи.
   Бывший дознатчик графа Унгери виновато опустил голову и начал рассказывать.
   Говорить пришлось куда меньше, чем думал Анже, готовясь к встрече. Отец Клермон быстро уловил суть... Покачал головой, пробормотал:
   -- Бедный мальчик.
   -- Я виноват, -- глухо возразил Анже. -- Из-за меня его казнили.
   -- Ты спас его от пыток, -- негромко заметил отец Клермон. -- А что до казни... умышляя против короны, нужно быть готовым к такому концу. Пресветлый умер честно, и мы молимся за него. Другие же сбежали, испугались отвечать за дела свои. Сейчас, Анже, наша обитель верна королю. И вот что скажу я тебе...
   Отец Клермон помедлил, подбирая слова.
   -- Свет Господень един для всех, Анже. Можно развязать войну, прикрывшись именем Господним -- но война эта потешит лишь Нечистого. Кто именем Господа творил злые дела, с того спросится в Свете Господнем полной мерой. Благая цель, Анже, не оправдывает неправедных путей.
   Какое-то время в кабинете царило молчание. Саламандра, согревшись, плясала в огне; из открытого окна донесся далекий заливистый лай, какой бывает, когда свора гонит оленя.
   -- Спасибо, Анже, что вернул нам вещи пресветлого, -- тихо сказал отец Клермон. -- Знаю, тебе нелегко было прийти сюда.
   -- Я не... -- Анже сглотнул. -- Я должен был.
   -- Да, -- кивнул отец Клермон. -- И я рад, что ты последовал долгу, как бы тяжел он для тебя ни был. -- Новый предстоятель помолчал и спросил вдруг: -- Скажи, сын мой, тебя не тянет вернуться?
   Анже опустил голову. Здесь мой дом, хотел он сказать -- но как, после всего?..
   -- Твой побег был вынужденным, и не от Господа ты бежал. Так велела тебе совесть... Но совесть, Анже, это глас Господень в наших душах, частица Света Его. Здесь был твой дом, Анже, и он готов принять тебя снова. -- Отец Клермон заметил, как изменился взгляд бывшего послушника. Добавил осторожно: -- Только вчера с братом библиотекарем тебя вспоминали. Жалеет он, что всего не записал.
   -- А я сколько раз жалел, -- почти шепотом признался Анже. -- Я хотел бы остаться, отец Клермон. Если... если примете.
   Отец Клермон обернулся к камину. Улыбнулся:
   -- Очаг в трапезной должен ей понравиться. И братьям такая красота в радость будет. Расскажешь мне, Анже, что было с тобой?
  
   3. Заговорщики
  
   Альнар иль-Виранди помнил, как Лев Ич-Тойвина убеждал владыку его казнить. Не унижать каторгой наследника благородного рода, не уравнивать вельможу с черной костью. Самая позорная смерть -- лучше. Помнил и ответ сиятельного: "Много чести для крысы".
   Тогда оба они уяснили накрепко: Омерхад Законник не меняет приговоров. И сейчас ехали в Ич-Тойвин лишь для того, чтобы решить судьбу мятежа малой кровью. Самой малой, насколько это возможно -- кровью императора.
   Почему-то Альнари верил, что господин иль-Маруни и Первый Незаметный поддержат покушение. И даже, если окажется возможным, прикроют убийцу. Начальник императорской стражи скептически качал головой; впрочем, ни его, ни Барти запредельный риск не останавливал.
   Все было решено, и только Альни порывался суетиться. Ферхади его понимал: страшно двух братьев сразу на верную смерть провожать. Просто так не примиришься. И все же умствования диартальца раздражали.
   -- Да не полезет первый министр в заговор, -- в который раз обрывал он рассуждения Альнари. -- Самое большее -- семью мою прикроет, и на том спасибо.
   -- Полезет, -- спорил Альни. -- Уже полез, не будь я крысой.
   -- Он верен.
   -- Он верен стране, -- поправлял Альни. -- Короне верен, а не коронованному дураку. Вот увидишь.
   -- Увидим, -- вздыхал Ферхади. Перейдя рубеж, приняв решение, он чувствовал себя дважды предателем. Он нарушил клятву верности владыке и обрек на позор и смерть близких. Господь учит больно... Он видел расправы над семьями мятежников, но ни разу не подумал, насколько это страшно и несправедливо. Нет, единожды подумал -- с Лисиль. И теперь ему мерещилась Гила на ее месте, звездочка Гила, которую никто не спасет, потому что второго такого дурня, как он, в Ич-Тойвине просто нет.
   Подписанная Омерхадом подорожная пригодилась, маленький отряд беспрепятственно добрался до окрестностей Ич-Тойвина. Иртаджад, вооруженный бляхой императорского курьера, оторвался от них на несколько дней раньше; он должен был передать весточку господину иль-Маруни -- и пригласить его в загородное поместье зятя.
   -- Вот и все, -- сказал Ферхади, когда улеглась поднятая сотником пыль. -- Пути назад нет.
   -- Ты ведь ему веришь, -- хмыкнул Барти.
   Ферхади не стал отвечать. Ну его, таргальца, простых вещей не понимает, ишак безмозглый.
   Сотник встретил их в часе пути от святого города, сказал:
   -- Господин иль-Маруни полагает, что его поместье лучше подходит для важных встреч и серьезных разговоров, чем поместье господина иль-Джамидера. Господин иль-Маруни особо настаивает, чтобы вы появились у него после закрытия городских ворот.
   -- Понял, -- кивнул Ферхади. Взглянул на небо, скомандовал: -- Помните, недавно харчевенку проехали? Возвращаемся.
   -- С ума спятил, -- прошипел Альни. -- Да в каждой такой харчевенке соглядатаи сидят! Останавливаемся на ближайшем пастбище, осматриваем ноги коням, перегружаем вьюки. До сумерек.
   Так и сделали; и к поместью иль-Маруни подъехали точно в назначенное время.
   Их ждали. Расторопные мальчишки приняли коней, Иртаджада и его десяток проводили ужинать и отдыхать в казармы. Гостей вместо управителя встретил сам первый министр. Обнял зятя, раскланялся с Альнари и Барти. Сказал:
   -- Лишних ушей здесь нет. Омовения не предлагаю: вам следует явиться к императору прямо с дороги, рвение нынче ценится выше приличий. Прошу за ужин. У нас впереди ночь, это немало, но и не так уж много.
   Поели быстро и молча: обсуждать предстоящее за трапезой никому не хотелось. Господин иль-Маруни провел гостей в кабинет и, на правах хозяина, начал разговор.
   -- Я буду откровенен... -- Первый министр задержал оценивающий взгляд на диартальце, помолчал, собираясь с мыслями. -- Дела империи плохи. О мятеже вы знаете лучше меня; что касается войны, она проиграна, хотя владыка никак этого не поймет. Еще один дурацкий приказ -- и великая держава окончательно превратится в обломки, в добычу разбойников, мародеров и дикарей. Нам нужен переворот, господа. Маленький бескровный переворот, который предотвратит большую кровавую резню.
   Альнари поднял бровь:
   -- Это только ваше мнение, господин первый министр?
   -- Разумеется, нет, -- спокойно ответил иль-Маруни. -- Я, господин иль-Виранди, не отношу себя к числу пустобрехов, говорить, не имея под каждым словом солидного обоснования, не в моих правилах. Ферхади, дорогой мой, чему ты так удивлен?
   Лев Ич-Тойвина покосился на диартальца, ответил досадливо:
   -- Снова он умный, а я дурак. Значит, заговор уже сложился, и вы участвуете.
   -- Обижаешь, мой дорогой! С тех пор, как умер твой батюшка, я не участвую, а возглавляю. И хочу сказать вам, господа, что вы появились как нельзя кстати.
   Альнари встал, отвесил первому министру изысканно-насмешливый поклон:
   -- Господин иль-Маруни, позвольте выразить вам искреннее восхищение. Как мы могли не появиться после такой... корреспонденции?
   -- Да, -- кивнул министр, -- я рассчитывал на вас, господин иль-Виранди. Я помню ваш острый ум и несомненный талант читать между строк. Единственное, чего я боялся -- очень, признаться, боялся! -- что вы с Ферхади не найдете общего языка. Итак, господа, к делу. Наша цель -- убрать Омерхада, не потеряв при этом своих голов. Думаю, с помощью подземельной магии это не так уж невероятно. Что скажете, господа?
   -- Разрешите сначала вопрос. -- Альнари нервно прошелся по кабинету, сел -- вернее, заставил себя сесть. -- У вас есть план, не предусматривающий гномью помощь?
   -- Разумеется. Даже два, но... один слишком длительный, что при нынешних событиях неприемлемо, другой же настолько шаткий... рискнуть можно, и я согласен рискнуть, но надежды на успех там слишком ничтожны. Такое годится разве что от отчаяния и безнадежности.
   Альнари погрустнел.
   -- Ясно. Видите ли, господин министр, гномы не могут проникнуть в Ич-Тойвин. Старые заклятия держат их пути. Иначе, -- диарталец невесело усмехнулся, -- все давно было бы кончено.
   -- Жаль, -- вздохнул министр, -- жаль. А как же амулеты? Что-нибудь вроде того, что вы с таким успехом применили в Верле?
   -- Подземельные помогли нам, насколько в их силах, но... Я, признаться, надеялся, что найдутся другие возможности. Менее рискованные для...
   -- Да брось ты, Господа нашего ради! -- взорвался рыцарь. -- Альни, ну сколько можно! Ну что ты меня пасешь, как цацу кисельную! Свет Господень, да что мне, первый раз на смерть идти, я ж рыцарь, в конце концов, а не мальчишка сопливый! Ты меня еще в карман посади! Альни, опомнись! Тебе липовый посол уже не нужен, а победа -- нужна!
   -- Слушай, -- выцедил Ферхади, -- прекрасный пустоголовый сьер... Ты вроде не в первый раз в империи, так неужели трудно было поинтересоваться нашими обычаями? Причем тут посол, он же брат тебе, дубина ты таргальская! Он умереть за тебя должен, а ты!
   -- Да ладно тебе, -- пробормотал Альнари, -- все равно прав он. Раз по-другому не сделать...
   Министр покачал головой:
   -- Молодежь... Что ж за план у вас такой... хм, спорный?
   -- Рассказывайте сами, -- буркнул Альнари. -- Парочка сумасшедших авантюристов.
   -- Хорошо, -- хмыкнул Ферхади. -- Значит, так... Вот у него, -- мотнул головой в сторону Барти, -- есть гномье зерно. Из тех, что взрываются, только не совсем такое, как прочие. Я уж не знаю, все они в своей Таргале такие или наш Барти особо чокнутый, но он тамошних гномов уговорил это зерно на него заговорить. Чтобы взрывалось по его слову. Верней даже, мысли, мысленной команде.
   -- Сильно, -- пробормотал министр. -- Но почему же "чокнутый", ведь это такое возможности...
   -- Да потому что он при этом его в руке держать должен!
   -- Постой... кто -- кого?
   -- Барти, -- пояснил тестю Лев Ич-Тойвина, -- зерно это.
   Министр ошеломленно уставился на таргальца.
   -- Я соглашусь с молодым иль-Виранди: это сумасшествие.
   -- Вы не дослушали, господин министр, -- спокойно сказал рыцарь. -- Видите ли, здесь тоже есть подземельные, и их магия немного отличается от чар наших, таргальских гномов. Они посмотрели это зерно и что-то там подправили. Получилась, надо признать, преподлейшая штука: оно по-прежнему взорвется по моей мысли, но в любых руках. Загвоздка в одном: как подсунуть его императору.
   -- Никакой загвоздки, -- пожал плечами Ферхади. -- Я же обещал владыке подземельную магию? Вот она и есть -- подло, да, но не так уж и трудно. Единственное, что сьера Барти придется с собой тащить -- он же видеть должен, когда командовать. И правильно Альнари психует, потому что я еще, может, и выкручусь, а для Барти -- смерть верная.
   -- Выкрутишься, -- тихо сказал диарталец, -- если вместе с Законником не сгоришь. И они оба в полном восторге от этого безумия. Как вам это нравится, господин министр?
   -- Талантливые мальчики, -- задумчиво ответил господин иль-Маруни. -- Но школы недостает, да. Одного таланта мало, нужен опыт. -- Министр по-кошачьи мягко прошелся по кабинету. -- Запомните, молодые люди: успех любого заговора -- в проработке мелочей. Мой дорогой Ферхади, подумай сам: владыка может взять у тебя обещанную подземельную магию, а может и не взять. Он осторожен, тебе ли не знать. А вот если ты скажешь, что это не просто боевая магия... вернее, совсем не боевая... а, скажем, древний амулет, дающий успех в любом начинании, силу, укрепление власти... амулет, сделанный подземельными для древних императоров и похищенный после разрыва договоренностей... вот тогда, мой дорогой, Омерхад у тебя его из рук вырвет. И, между прочим, запомнит, что ты его честно принес к ногам законного владыки.
   -- А откуда он у меня взялся?
   -- Детский вопрос, мой дорогой! Конечно же, ты отобрал его у презренных крыс, которые намеревались совратить наследника сиятельного! А сьер Барти подтвердит это, раз уж ему все равно там быть. И не только сьер Барти -- я успею шепнуть словечко кому надо. Итого -- амулет владыка возьмет без сомнений, ты, мой дорогой, из возможного пособника мятежников становишься безусловно верным, и даже сьера Барти, при удачном стечении обстоятельств, удается прикрыть. Если списать гибель Омерхада исключительно на свойства самого амулета... скажем, он может давать силу и власть достойным, но недостойных... хм... мне нравится, господа, эта идея, она сразу же решит еще один вопрос! Впрочем, ладно, не будем забегать вперед.
   -- Тьма меня раздери, -- Ферхади покачал головой, -- а план-то и впрямь хорош! Если древняя магия признает владыку недостойным, то и решения его легко можно оспорить! Мятежникам помилование, Таргала... нет, с Таргалой посложней будет...
   -- Ничего сложного, с королем Луи предварительный договор уже есть, -- сообщил диарталец. -- Должен сказать, господин министр, с вашими поправками мне этот план нравится больше.
   -- Да, план хорош, -- кивнул господин иль-Маруни. -- Всем хорош, кроме одного. Сьер Барти и в этом случае всерьез рискует головой. Ты тоже рискуешь, Ферхади, но он -- дважды. Владыка, сам знаешь, подвластен настроениям. Прикажет казнить мятежника и подстрекателя немедля -- и что мы сможем? А нет -- прежнего владельца таинственного амулета, к тому же раз уже осужденного за покушение на владыку с помощью гномьей магии, первым заподозрят в чароплетстве. И если не удастся быстро списать смерть Омерхада на Промысел Господень... Ты знаешь, мой дорогой, что грозит убийце императора.
   Рыцарь взглянул на первого министра, на Ферхади, на Альни. Сказал:
   -- Если понадобится заплатить жизнью за смерть императора, я готов.
   Альнари скрежетнул зубами. Спросил:
   -- А ты, Ферхад иль-Джамидер, готов убить его своей рукой, если владыка прикажет?
   Лев Ич-Тойвина хрипло выругался: такого поворота он не предусмотрел.
   -- Если для дела, почему нет? -- хладнокровно ответил рыцарь. -- И потом, так еще и лучше будет. Ни пыток, ни эшафота. Серьезно, Ферхад, даже не сомневайся. Я тебе спасибо скажу.
   -- Сумасшедший, -- махнул рукой Альни.
   -- Но ты же знаешь, что я прав. Мне другое не нравится: как-то я не думал, что придется там на вопросы отвечать. А ведь если про амулет втюхивать, так и про другое всякое молчать нельзя: не поверят.
   -- Так отвечай, не стесняйся. Неужели не найдешь, чего наболтать?
   -- Свет Господень, -- Барти спрятал лицо в ладони, -- знал бы ты, каково мне прошлый раз дался. Клянусь, на пытки легче!
   -- Молодые люди! -- Господин иль-Маруни укоризненно покачал головой. -- Прошу помнить, что речь идет не только о ваших жизнях, но и о судьбе государства. Сьер Барти! Что именно вы должны отвечать, о чем умолчать и куда свести разговор, если будет такая возможность, мы обсудим по дороге: времени осталось мало. Господин иль-Виранди, каково ваше участие? Надеюсь, вы не собираетесь рисковать головой ради удовольствия лично полюбоваться на происходящее?
   -- Если благородный иль-Джамидер приведет двух вождей заговора, а не одного, и веры ему будет вдвое больше, -- задумчиво сказал Альнари.
   Ферхади вскочил:
   -- Ты!..
   -- Что -- я? -- Альнари, напротив, встал нарочито медленно. -- Вам не нравилось, когда я недоволен был, так попробуй теперь ответить.
   -- Отвечу, -- прищурился Лев Ич-Тойвина. -- Я, Альни, только своей головой рискую, и Барти тоже. А на тебе твоя Диартала. И считай сам, господарь, скольких за собой потянешь.
   Альнари хмыкнул:
   -- Поумнел ты, Щит императора. Да, верно. Потому и не пойду. Но тебя как брата прошу -- постарайся вернуться. И за Барти... пригляди, ладно?
   -- Пригляжу, -- заверил иль-Джамидер.
   -- Время, -- напомнил первый министр. -- Прощайтесь. Нам еще надо привести сьера Барти в подобающий пленнику вид.
   И вышел, деликатно оставив "молодых людей" одних.
   Прощание вышло скомканным. Никому не хотелось верить, что расстаются до Света Господня -- но, как назло, именно такой исход и лез всем в голову.
   -- А, к Нечистому, -- махнул рукой Барти. -- Знаете, как у нас говорят? Делай что должно -- и будь что будет. Альни, спасибо тебе за все. И -- удачи.
   Себастиец вышел, не дожидаясь ответа. Оборвать прощание показалось вдруг правильным. Пусть останется хоть немного недоговоренного...
   Когда выехали за ворота поместья, рыцарь пустил коня рядом с вороным иль-Джамидера. Спросил:
   -- Ферхад, послушай... что ты говорил, что Альни брат мне?.. Почему?
   -- Балда... Кровь ваша на камнях смешалась, побратимы вы. А что не сами -- так тем более: судьба, значит.
   -- Судьба, -- тихо повторил Барти.
  
   4. Луи, отлученный король
  
   Рада сидела у его постели, и только за это стоило поблагодарить войну, предателей из городского совета Себасты и мерзавца Гордия с его зачарованным мечом. Юная королева уже высказала мужу все, что думает о его манере "проверять, как дела на побережье", да еще и вооружившись подарком заведомого врага, и теперь поила Луи целебным зельем и отвлекала от боли и слабости разговорами.
   Заглянул сэр Ранье, капитан королевской гвардии.
   -- Входи, -- велел ему король. -- Рассказывай, какие новости?
   -- Пришли вести от лорд-адмирала, -- доложил капитан. -- Вторую волну ханджарских транспортов перехватили на подходах к Готвяни. Конвой потоплен, потери с нашей стороны терпимы -- это не я сказал, ваше величество, это лорд-адмирал так выразился! -- собственно транспорты захвачены. Пленных разместили в каком-то монастыре под Готвянью... Охота им была такой крюк давать! Не иначе, врасплох застать надеялись, они ж не знали о нашем договоре с Хальвом.
   -- Хорошо, -- кивнул король. -- Теперь вот что. Сэр Ранье, вы говорили с оружейниками?
   -- Да, мой король. Мастер Эндрю, оружейник рыцарского отряда, берется сделать.
   -- Проследи сам, капитан. Этот меч слишком любит кровь, чтобы оставлять его... Да смотри, даже к рукояти не касайтесь. Пусть щипцами берет, или что там у них...
   -- Все сделаю как должно, мой король.
   -- Займись прямо сейчас. Вон он лежит...
   Капитан проследил королевский взгляд, взял со стола меч в богатых алых ножнах. Пошел к двери.
   -- Доложишь сразу, -- сказал вслед Луи.
   -- Что ты хочешь? -- спросила Рада, когда за сэром Ранье закрылась дверь. -- Зачем тебе оружейник?
   Луи поморщился:
   -- Расплавить его, к Нечистому. Он ведь... Ему не победа нужна, а война. Кровь. Не хочу...
   Рада сочувственно кивнула, набулькала супругу очередную порцию зелья:
   -- Пей, Лу.
   -- Гадость! -- Король сделал глоток и от души выругался.
   -- Сам виноват, -- отрезала Радислава. -- Хватило ума повоевать, так терпи.
   Зелье начало действовать -- Луи задремал. Рада кусала губы, боясь расплакаться в голос. У нее хватало сил болтать с мужем о всякой ерунде вроде войны и политики, непритворно сердиться, вовремя давать лечебное питье. Но когда он закрывал глаза, а дыхание становилось еле слышным, силы кончались. Оставался только страх. Если он умрет, какое значение будут иметь глупые обиды? А вот будут. Большое. Огромное! Потому что за них уже не извинишься, ничего уже не поправишь, не скажешь, как жалеешь о сказанных в запале словах...
   Разбудил короля граф Унгери. Капитан тайной службы ворвался в королевскую спальню, как на пожар. Небрежно кивнул королеве, выпалил:
   -- Ваше величество! Мой король!
   -- В чем дело, граф? -- ледяным голосом осведомилась Рада.
   -- У вас гости, -- обреченно признался граф Унгери. -- Ваше величество Радислава, позвольте представить вам его высочество наследного герцога Филиппа.
   Отодвинув графа, в спальню впорхнул утонченный кавалер, одетый и завитый по последней моде. Склонился в изысканном поклоне:
   -- Счастлив встрече, моя королева!
   И, повернувшись к Луи, обиженно заявил:
   -- Кузен, что же это творится, а?! Куда катится ваша тайная служба?! На меня силой, буквально силой напяливают вашу корону, а они молча смотрят на это, Господь меня прости, антигосударственное безобразие! Заняв место в первых рядах! И еще спасибо, что "виват" не кричат! Я что им, комедиант, Господь меня прости?! Или они не понимают, что это уже не шуточки, а самый настоящий переворот?! Или им Святой Суд важней присяги и страшней вашего королевского гнева? Да если бы не брат Серж...
  
   5. Филипп, кузен и наследник короля Таргалы
  
   За три с небольшим часа до столь эффектного появления в королевской спальне Филипп имел вид довольно-таки жалкий. Долгое путешествие по лесу изрядно его потрепало, а несколько дней пути в гномьей телеге дали покой ногам, но не растревоженной душе. И, добравшись наконец до Корварены, беспрепятственно, вопреки опасениям, проехав городские ворота и войдя в двери особняка графа Унгери, Филипп устроил капитану тайной службы настоящую истерику -- с жалобами на приставучих заговорщиков, обвинениями в некомпетентности и демонстрированием безобразно изорванного костюма и постыдно немытых волос. Пообещав немедленно вызвать для герцога лучшего столичного куафера и придворного портного, Готье спровадил высокого гостя мыться и потребовал объяснений у Сержа.
   И получил еще одну истерику -- более тихую, но не менее эмоциональную. Серж был сыт его высочеством по горло и открыто жалел, что не остался сидеть в подвале под замком в ожидании церковного суда. Ошеломленный двойным натиском, граф Унгери наорал на подчиненного, сунул ему бутыль вина и велел выпить, успокоиться и доложить внятно.
   Серж выпил все.
   После чего доложил настолько внятно, насколько смог, и попросил любимое начальство отпустить его поспать.
   Готье махнул рукой:
   -- Иди уж, отдыхай.
   Оставшись же в одиночестве, помянул Нечистого и пообещал уволить к шелудивым псам всех, кто последние годы наблюдал за Филиппом. Ибо в том, что касалось их некомпетентности, герцог, увы, был совершенно прав.
   Что ж, придется принести его высочеству официальные извинения. Одно хорошо -- теперь ясно, где искать отца Ипполита и остальных заговорщиков. Граф Унгери отправил отряд в Дзельку и велел заложить карету: несостоявшийся король, едва приведя себя в подобающий вид, потребовал аудиенции у Луи. Причем непременно тайной.
   За те полчаса, что ушли на поездку, Готье проникся искренним сочувствием к Сержу. А уж от тех слов, которыми Филипп начал разговор с королем, -- и в особенности от их тона! -- стало вполне понятно, почему временами дознатчику хотелось придушить его высочество или хотя бы всунуть ему в рот кляп. Возмущенный граф даже упустил нить разговора -- чего с ним не случалось уже лет десять. Но, услыхав предложение герцога спрятать его в королевской тюрьме, встрепенулся.
   -- Какая тюрьма, дорогой кузен, ты о чем?! -- Луи, откровенно растроганный неожиданной верностью Филиппа, бросил на Готье укоризненный взгляд. -- Тебе нечего бояться рядом со мной, поверь! В Корварене заговор подавлен, арестовать отца Ипполита теперь -- дело нескольких дней, а твое присутствие при дворе в качестве гостя и друга станет лучшей гарантией того, что такое больше не повторится!
   Филипп задумался, кивнул:
   -- Да, пожалуй. Прошу простить, кузен, я поддался недостойной слабости. Надеюсь, тяготы пути извинят меня хоть немного...
   И тут графа Унгери осенило.
   -- Мой король, -- капитан тайной службы поймал взгляд Луи, -- я успел немного поговорить с Сержем и выяснил, что он весьма высоко оценивает остроту ума и политическую дальновидность вашего кузена. Полагаю, последние события подтверждают его мнение.
   -- Несомненно, -- Луи открыто улыбнулся.
   -- Осмелюсь напомнить вашему величеству, -- продолжил граф, -- что нам нужен министр внешних дел, в верности и уме которого не будет поводов сомневаться. Я полагаю, его высочество Филипп подойдет как нельзя лучше.
   -- А ведь верно! -- воскликнул король. -- Филипп, ты согласишься? Впереди переговоры с империей, а лучше тебя я никого не найду, клянусь Светом Господним!
   -- Разумеется, он согласится, -- веско сказал граф Унгери. -- Так нужно короне, а его высочество показал себя воистину верным ее интересам.
   Взгляд Филиппа стал невероятно жалобным.
   -- Уж лучше бы меня казнили как заговорщика... так было бы спокойней. Луи, дорогой, ваше величество... может, лучше в тюрьму, а?
   -- Филипп, я тебя прошу.
   Его высочество тяжко вздохнул и ответил с видом идущего на казнь мученика:
   -- Ладно, Луи... что ж поделаешь, раз тебе так надо.
   Месть удалась.
  
  

МАЛЕНЬКИЙ БЕСКРОВНЫЙ ПЕРЕВОРОТ

  
   1. Император Омерхад Законник
  
   Небо хмурилось: в Ич-Тойвин наконец пришла осень. Однако тронный зал сиял: на светильниках дворцовый управитель не экономил. Ферхади приостановился, войдя: глазам требовалось привыкнуть; владыка понял заминку верно, одарил управителя благосклонным взглядом.
   -- С чем приехал ты, мой верный лев?
   Помоги Господь, коротко взмолился Ферхади.
   -- С дарами, мой владыка, -- Лев Ич-Тойвина подошел к трону, опустился на колено. -- Я готов подвести черту под мятежом, о сиятельный.
   -- Встань и говори, -- кивнул Омерхад.
   Ферхад иль-Джамидер поднялся; теперь он мог видеть лицо владыки -- и Первого Незаметного, стоящего у трона на его, Ферхади, обычном месте по левую руку. Незаметный глядел остро и цепко; правда ли он за нас, подумал Лев Ич-Тойвина, или?.. Если участие Незаметных в заговоре -- лишь уловка... Что ж, очень скоро это станет ясно, а отступать все равно некуда.
   -- Сиятельный в мудрости своей был прав, когда обвинил Таргалу в коварных замыслах. Я привез доказательства, что за мятежом в Диартале стоит помощь с севера.
   -- Доказательства?
   -- За дверью этого зала, о сиятельный, ждет твоего суда тот, кто устроил диартальцам побег с каторги, кто подстрекал Альнари к войне и неповиновению, обеспечил ему союз с гномами и обещал помощь короля Таргалы. Мне выдал его Альнари в надежде на милость владыки; мятежник готов припасть к стопам сиятельного и молить о прощении, и я, о сиятельный, снова выступаю его ходатаем пред твоим священным ликом. Несчастный раскаялся и готов доказать раскаяние делом, и выдача истинного подстрекателя -- лишь малая часть тех даров, что готов он смиренно принести к ногам сиятельного владыки. Он просит также учесть, что в прошлый мятеж был он втянут по молодости и сыновнему послушанию, теперь же увидел воочию, к чему приводит неповиновение истинному владыке, и ужаснулся. Несчастный никак не думал оказаться куклой в руках таргальских шакалов.
   Омерхад пожевал толстыми губами; он пребывал сегодня в благодушном настроении, и униженные мольбы о милости его позабавили.
   -- Мятежи, мой верный лев, нельзя прощать, как бы ни были тебе дороги отдельные из мятежников. Запомни это и впредь не докучай мне подобными глупостями. Бунтовщика ждет заслуженная кара; впрочем, в милости своей я смягчу его судьбу и подарю легкую смерть. О большем не проси, мой верный. Теперь говори о Таргале.
   Ферхади поклонился:
   -- Сиятельный помнит таргальского рыцаря, присланного с черной целью покуситься на священную особу владыки. В милости своей сиятельный пощадил его презренную жизнь и заменил трижды заслуженную казнь каторгой. Но презренный шпион с помощью подземельной нелюди не только сам бежал, но и устроил побег всем диартальцам, осужденным после прошлого мятежа. Одно только непонятно: кто помог тагральскому нечестивцу так быстро найти непокорных крыс и не вызвать при этом подозрений. Но это мы выясним. Впрочем, сиятельный может сам допросить ничтожного: для таргальского засыла не понадобились палачи прежде, вряд ли понадобятся и теперь. Трусу хватит строгого взора владыки, читающего в сердцах.
   -- Мы допросим его, -- благосклонно кивнул верящий в силу своего взгляда Омерхад. -- Введите.
   "Подобающий пленнику вид" удался на славу: в цепях, изрядно потрепанный, Барти выглядел жалко. Так жалко, что готовность отвечать на вопросы никого не удивила. Да, разумеется, помогли. Как бы сам, ничего здесь не зная?.. Кто? Да брат провозвестник, конечно, кто ж еще. В том письме, что ему привез из Таргалы, много чего обещано было. Видно, светлому отцу понравилось. Когда то покушение сорвалось, обещал хлопотать о каторге -- и ведь выхлопотал, и сумел определить туда, где диартальские вожди свое отбывали. А там уж...
   Выхлопотал, скрипел зубами Омерхад. У-у-у, святоша лживый, милосердие ему подавай! Бросил, едва дослушав:
   -- Арестовать мерзавца.
   Глава Капитула спорить не стал.
   -- А вот, -- Лев Ич-Тойвина протянул на раскрытой ладони гномье зерно, -- то, чем презренные намеревались купить себе окончательную победу. Амулет несет древние чары -- тех времен, когда императоры Хандиары еще не отринули подземельную магию; чары, делающие достойнейшего великим правителем, дарующие успех в любых начинаниях. Презренные крысы намеревались покуситься на священную особу сиятельного, а этими чарами купить прощение и милость у его наследника.
   -- О, я слышал о таком! -- Глава Капитула подошел к трону, коснулся зерна кончиками пальцев. -- Да, это оно! Старинные хроники, кои не принято ныне открывать несведущим, ясно повествуют: на заре империи именно такие чары подтверждали право императора на священный трон. Они отбирали чистых и карали недостойных, и в те времена империя процветала, а народ верил своим владыкам и любил их. Я допускаю, что заговорщики нашли каким-то чудом один из этих амулетов, но вряд ли они до конца поняли, что именно попало им в руки. Впрочем... -- священник словно невзначай отошел назад, покачал головой, -- даже если и поняли, теперь амулет власти в надежных руках. Се промысел Господень...
   Омерхад протянул руку; Ферхади почтительно шагнул навстречу, снова преклонил колено. Дождался, когда толстые пальцы сомкнутся на зерне, встал, с поклоном вернулся на место. Два коротких шага назад -- за окружающие трон магические щиты. Выдержат ли?..
   Выдержали. Столб огня рванулся вверх, расцвел лепестками под потолком, где кончались наложенные придворным заклинателем щиты. Лишь на миг пахнуло непереносимым жаром.
   И трона не стало. На том месте, где мгновением назад восседал император Омерхад, владыка Великой Хандиары, осталось лишь черное пятно.
   Потрясенное молчание повисло в зале; и сабельным звоном разбил тишину приказ дежурного начальника охраны:
   -- Взять!
   Сабельники Амиджада скрутили Льва Ич-Тойвина в единый миг; впрочем, Ферхад не сопротивлялся. Позволил стянуть руки за спину, повалить на колени -- как во сне. Потому что чудовищный огненный цветок, распустившийся над троном его родича и владыки, не мог быть правдой. Нет в мире такой силы, нет, не может быть!
   -- Шакал, -- с непередаваемым удовольствием выцедил Амиджад. -- Крыса мерзкая.
   -- Погоди, уважаемый, -- мягким кошачьим шагом подошел первый министр. -- Крыс тут, по моему разумению, нет.
   -- Да как же...
   -- Да вот так, -- прервал министр. -- Все мы видели и слышали одно и то же. Видели, как благородный Ферхад пришел доложить сиятельному владыке, да будет к нему милостив Свет Господень, о прекращении мятежа. Видели, как подал из рук в руки некий амулет. Слышали объяснения. Не видели, чтобы благородный Ферхад держал что-то в руках либо производил странные движения, когда сиятельного настигла прискорбная кончина, и не слышали, чтобы он что-либо говорил в сей печальный миг. Таким образом, чароплетство со стороны благородного Ферхада кажется весьма маловероятным. Да ведь все мы знаем, что Лев Ич-Тойвина -- воин, а не чароплет.
   Министр отвернулся от посрамленного сотника, пробежал взглядом по растерянным, испуганным, ошеломленным лицам.
   -- Хотелось бы услышать: что думает по сему поводу отец наш духовный? Ибо, по моему разумению, дело сие темное и без помощи Господней его не разрешить.
   Глава Капитула явственно заколебался, подходить ли ближе. Выжженное даже не дотла -- до камня, пятно правильным кругом легло посередине тронной залы. Однако долг возобладал; Глас Господень подошел, возложил мягкие ладони на голову Ферхади. Зал замер.
   -- Я не чувствую в нем вины. -- Светлый отец повернулся к министру, словно, кроме него, здесь не было никого, достойного выслушать. -- Благородный Ферхад иль-Джамидер потрясен случившимся не менее любого из нас. В его душе -- горе и ужас.
   -- Тогда это он, -- Амиджад ткнул пальцем в Барти. -- Чары заранее наложил, на владыку наговоренные!
   -- Нет, -- покачал головой священник. -- Такого рода чары, да будет известно достойному Амиджаду, сработают в руках любого человека того же рода, ибо на кровь наговариваются, а именем лишь закрепляются. Между тем благородный иль-Джамидер... Горько признать, но подобные амулеты сами карают недостойных править Хандиарой. Воля Господня свершилась, и те, кто послужил орудием Его правосудия, не просто невиновны, а отмечены благостью Господней. Снимите с рыцаря цепи. Я беру его под защиту Святой Церкви.
   Ферхади поднялся на ноги. Теперь он мог посмотреть на Барти; рыцарь, судя по расширенным от ужаса глазам и побелевшему лицу, тоже не ожидал такого зрелища. Глава Капитула подошел к рыцарю, коснулся клейма. Алая крыса истаяла под пальцами. Надо же, растерянно подумал Лев Ич-Тойвина, я и знать не знал, что светлый отец не только Господу молиться умеет, но и чары плести.
   А тестюшка-то молодец, вот у кого поучиться и себя в руках держать, и ситуацию не выпускать из-под контроля. Первый министр, словно прочитав мысли зятя, обвел глазами замерших придворных и громко объявил:
   -- Участников императорского совета прошу пройти в большой кабинет. Вас, благородный иль-Джамидер, тоже. Отец мой, -- это Главе Капитула, -- вас прошу сообщить печальную весть наследнику и привести его на совет. Остальные могут быть свободны.
   Ферхади встретился взглядом с Первым Незаметным -- и вздрогнул: начальник императорской разведки чуть приметно ему улыбнулся.
  
   2. К вопросу о престолонаследии
  
   Льву Ич-Тойвина приходилось, конечно, бывать на заседаниях императорского совета -- Омерхад не любил оставаться совсем уж без охраны, но и слышать государственные тайны разрешал лишь верным из верных.
   Все казалось таким привычным, что трудно было поверить... разве что могильная тишина, в которой участники совета рассаживались по привычным местам на низенькие диванчики вдоль стен, да пустое кресло владыки в дальнем конце длинной комнаты. Становиться по левую руку от этой зияющей пустоты было бы... неправильно, пришло на ум глупое слово. И Ферхади остался стоять у дверей.
   На него смотрели -- и отводили глаза. Лишь тесть глядел ободряюще, да взгляд военного министра был привычно тяжел.
   Ждали молча.
   Глава Капитула пришел через невыносимо долгие полчаса. За его руку держался бледный упитанный мальчик одиннадцати лет от роду: Омерхад, законный наследник императора. На толстых щеках подсыхали дорожки слез. Владыка уделял наследнику не слишком много внимания: маленький Омерхад был неуклюж и трусоват, да к тому же обладал неумеренной фантазией -- качества, не слишком уместные в будущем императоре. Впрочем, при хороших министрах и сильной армии...
   -- Господа, -- первый министр встал, и следом, приветствуя Омерхада-младшего, поднялись остальные, -- в присутствии законного наследника трона великой Хандиары я считаю уместным кратко очертить то положение, в котором мы оказались. Его высочество, я полагаю, в достаточной мере осведомлен о положении дел; но и ему, и всем нам не помешает взглянуть на ситуацию еще раз.
   -- Садитесь, ваше высочество, -- Глава Капитула мягко подтолкнул мальчика к отцовскому креслу. Маленький Омерхад с ощутимым усилием оторвался от священника, прошел -- осторожно, как по горячим угольям, -- сквозь взгляды советников и вскарабкался в кресло. Отцовское место было ему велико.
   Господин иль-Маруни дождался тишины, не нарушаемой даже легким скрипом диванов.
   -- Итак, господа. Его императорское величество Омерхад, да примет его Свет Господень, за последний год начал две войны.
   -- Одну, -- поправил военный министр. -- Действия против Хальва оформлены всего лишь договором о взаимопомощи с его братом, таким образом, наши войска на островах -- не более чем вспомогательная сила.
   -- Что не мешает нам их терять, -- ядовито заметил первый министр. -- Сколько осталось на сегодня от нашего флота? Половина, треть? Сможем ли мы защитить свое побережье, если Хальв и Луи нанесут ответный удар?
   -- Между прочим, -- вяло добавил Первый Незаметный, -- кнез Хальв и король Луи заключили договор о совместных действиях на море.
   -- Прекрасно, -- в голосе господина иль-Маруни остался, кажется, один чистый яд. -- А что вы скажете нам про дела в Таргале, господин военный министр?
   -- Ничего хорошего, -- буркнул вояка. -- Откровенно говоря, я только потому не предлагал владыке начать переговоры о мире, что мне еще голову на плечах носить не надоело.
   Господин иль-Маруни обвел пристальным взглядом советников, отметил бледный вид наследника и кивнул:
   -- Что ж, с делами военными всем все ясно. Теперь дела внутренние. Половина провинций охвачена мятежом, другая так задавлена налогами, что только и мечтает присоединиться к бунту. Думаю, все договоренности, достигнутые благородным иль-Джамидером, со смертью владыки утратили силу: императора Омерхада Законника боялись, а будут ли бояться его наследника... я бы, увы, предположил обратное. Войск на подавление бунтов нет, значит, придется договариваться. Идти на уступки. На очень большие уступки... тем большие, чем меньше будет уважение к сидящему на троне, если вы понимаете, о чем я.
   -- Я понимаю, -- сказал вдруг наследник. -- Вы считаете, что я не справлюсь... нет, не так даже. Вы считаете, что мне просто не дадут справиться, что я... просто слишком мал?
   -- Примерно так, ваше высочество, -- первый министр поклонился. -- Ребенок на троне -- это всегда повод для смуты. От вас будут слишком много требовать, ваше высочество, не предлагая взамен почти ничего. Вы не дождетесь главного -- покорности. Покорность, ваше высочество, рождается либо страхом, либо уважением, а то и другое надо сначала заслужить.
   -- Что же делать? -- жалобно, совсем по-детски спросил Омерхад.
   -- Вы, ваше высочество Омерхад, вольны будете меня казнить, если совет сочтет мое предложение изменой. Я считаю, что сейчас империю спасет лишь правитель, уже доказавший свою силу и храбрость, умеющий и сражаться и договариваться, правитель, которого уже знают и уважают. У нас такой есть. Благородный Ферхад иль-Джамидер -- младшая ветвь великого рода, но в его жилах та же кровь.
   Я ослышался, подумал Ферхади. Что он несет, это же чудовищно!
   Взгляды советников скрестились на Льве Ич-Тойвина, но из всех взглядов сейчас имел значение лишь один -- растерянный взгляд ребенка. Сначала оставить его без отца, потом лишить законной короны?!
   -- Благородный иль-Джамидер, -- спокойно продолжал первый министр, -- именно тот человек, что сможет взять в руки гибнущую державу и удержать ее на краю той пропасти, в которую мы уже почти обрушились.
   Губы разомкнулись с трудом.
   -- Но ведь я... да как же это, ведь владыка по моей вине...
   -- Не берите на себя лишнего, молодой человек, -- оборвал зятя первый министр. -- Вы проявили похвальную верность, преподнеся дарующий власть амулет тому, кто и должен был им владеть. А то, что в дело вмешался Промысел Господень... Вы ведь не считаете себя умней самого Господа всемогущего, благородный иль-Джамидер?
   Ох и интриган вы, господин иль-Маруни, любимый тестюшка!
   -- И прошу всех заметить, -- мягко сказал Глава Капитула, -- что перед нами стоит не просто человек, державший в руках убивший владыку амулет, и не просто родич императора.
   -- А кто же? -- буркнул себе под нос военный министр.
   -- Как совершенно верно напомнил нам господин иль-Маруни, Ферхад иль-Джамидер -- той же крови, что покойный Омерхад, столь же законный наследник древних владык великой Хандиары. И мы убедились воочию, что уж его-то Господь признал достойным править!
   Еще один!
   -- У владыки Омерхада есть законный наследник, -- отчеканил Ферхади. Прошел к императорскому креслу, с отстраненным удивлением отметив, что шаг остался привычно твердым. Опустился на колено перед мальчишкой, прижал руку к груди. -- Я готов хоть сейчас присягнуть молодому императору и надеюсь, что он не отвергнет моей службы. Если же его величество Омерхад сочтет меня виновным в смерти того, кого я клялся хранить, я смиренно приму суд владыки и его приговор.
   -- А потом всплывет еще один такой амулет, -- задумчиво, словно для себя, а не для совета и наследника, проговорил Глава Капитула, -- и юный Омерхад разделит судьбу отца. При всем моем почтении, мальчик не готов править великой империей. Особенно в столь сложные времена.
   -- Я вас прошу, благородный иль-Джамидер, -- голос законного наследника дрожал, в нем звенели слезы. -- Светлый отец прав, я не хочу... не могу... пожалуйста!
   Глава Капитула подошел ко все еще коленопреклоненному Льву Ич-Тойвина, сказал:
   -- Так нужно, сын мой. Ты спасешь этим свою страну -- и, весьма вероятно, сына своего владыки. Это тяжкая ноша, знаю, но тебе она по плечам.
   -- Я...
   -- Ты слишком растерян сейчас, понимаю. Тебе надо подумать... понять, что иначе -- невозможно, что другого выхода нет, как ни противно это звучит для прирожденного воина. Думаю, остальным тоже не помешает собраться с мыслями. Сегодняшнее утро принесло слишком много потрясений нам всем.
   -- Светлый отец прав. -- Первый министр погладил бородку, покивал. -- Господа, я предлагаю собраться завтра. У нас будет ночь для размышлений...
   -- Да, пожалуй, -- пробормотал казначей.
   Военный министр поднялся, оглядел тяжелым взглядом Омерхада и Льва Ич-Тойвина -- по очереди -- и уронил:
   -- Что касается меня, я нахожу предложение первого министра весьма здравым. Простите, ваше высочество.
   Омерхад неловко сполз с кресла. Сказал:
   -- Так ведь и я... пожалуйста, Ферхад, соглашайтесь. Я... очень вас прошу.
   -- Мы с ним поговорим, ваше высочество, -- тихо сказал первый министр. -- Уж если вы поддержали мое предложение...
   -- Вы его уговорите?
   Свет Господень, чуть не взвыл Ферхади, и мы обманываем этого ребенка!
   -- Попробуем, -- ответил Глава Капитула. -- Ферхад, сын мой...
   -- Да, отче... -- Лев Ич-Тойвина, вздохнув, поднялся на ноги. -- Поедемте ко мне. Слухи быстро расходятся... мои уж, верно, Нечистый знает что думают.
   -- Обижаешь, мой дорогой! -- Господин иль-Маруни приобнял зятя. -- Я весточку сразу же послал. Но ты прав, поедем к тебе.
   Они вышли из кабинета втроем. Ферхади заметил, как тесть шепнул что-то Первому Незаметному, спохватился:
   -- Отец мой, а тот таргалец...
   -- Я же сказал, что он под защитой Церкви. -- Глава Капитула одним взглядом заставил Ферхади замолчать.
   Он и замолчал. Все шло неправильно, не так, как ожидалось; непривычный к интригам Лев Ич-Тойвина запутался, устал и мечтал лишь о том, как возьмет тестя за грудки и потребует объяснений. А еще лучше -- плюнет на все эти их дурацкие уговоры, обнимет Гилу... Но почему-то при одной лишь мысли о Гиле начали дрожать руки.
   Глава Капитула, преувеличенно по-стариковски кряхтя, погрузился в карету. Господин иль-Маруни молодецки взлетел в седло. Прорысил мимо казначей, старательно избегая смотреть по сторонам. Галопом вылетел со двора Первый Незаметный. Соль-Гайфэ ткнулся в хозяина: ну что ты, мол, стоишь, поехали уже! Вороной тоже хотел домой.
   -- Мой дорогой, -- осторожно сказал первый министр, -- может, тебе лучше составить компанию светлому отцу?
   -- Н-нет, -- Ферхади мотнул головой. -- Нет, сейчас.
   Сел наконец в седло, привычно тронул бока вороного. Подумал: а я ведь не знаю, что хуже -- занять трон убитого тобой или остаться стражем при его сыне. То и другое одинаково гнусно. Почему я не думал о том, что будет дальше? После?..
   Потому что готовился умереть. Но в дело вмешался Гирандж иль-Маруни, великий интриган и большой друг покойного батюшки. И вот итог. И надо бы радоваться, а на душе пусто и противно.
   -- Ферхади, -- негромко сказал тесть. -- Ферхади, дорогой мой, хватит себя грызть. Лучше порадуйся за Барти, за Альнара. Я не успел рассказать, при нем не хотелось -- сиятельный вслух мечтал, как его пытать будут. На дворцовой площади, прилюдно. Как приятно будет любоваться с балкона смертью крысы, и как растянуть это зрелище хотя бы дней на десять. Я многое видел, Ферхади, но мне слушать жутко было.
   Лев Ич-Тойвина поднял глаза на тестя. Уж если Гирандж иль-Маруни, лучший батюшкин друг, признаётся в страхе...
   -- Если бы я не верил, что делаю правильно, я бы не стал. Но императором... неправильно это! Я предал, я клятву верности нарушил! И на трон?!
   -- В любом заговоре, мой дорогой, нужно быть готовым идти до конца. До трона или до плахи, как уж повезет, но -- до конца.
   -- Да ладно вам, -- невольно усмехнулся Ферхади. -- Если б так, плахи бы не пустовали, да и трон не успевал бы привыкать к новым задницам.
   -- А это потому, дорогой мой, -- Гирандж иль-Маруни, великий интриган, ответил серьезно и даже торжественно, -- что в заговорщики лезут все, кому не лень, и первыми -- трусы. Лезут, а потом отступают при первом же признаке опасности, и торопятся предать сообщников, пока те не предали их, и покупают себе жизнь такой ценой, что небу тошно делается. Таких можно использовать, мой дорогой Ферхади, и нужно использовать, но упаси тебя Господь хотя бы намеком проговориться им о своих истинных целях! Знать правду могут лишь те, кому веришь как себе и больше, чем себе. И даже среди них каждый -- лишь ту часть правды, которая ему нужна.
   -- Вон оно что... Вы сразу меня на трон метили? Просто мне этого знать было не нужно?
   -- А ты сам подумай, если бы ты знал, как бы себя повел? Что бы делал, что и как говорил? Смотрел бы как? Только испортил бы все.
   -- Знаете, господин иль-Маруни... временами вы так мне батюшку напоминаете, что будто его голос за вашим слышу.
   -- Дорогой мой, -- вздохнул министр, -- ты тоже. Ты сам не понимаешь, Ферхади, как на него похож.
   Ворота особняка иль-Джамидеров отворились, впустили карету и всадников и закрылись. Разлетелась по дому весть: хозяин приехал! Ферхад спешился, бросил подбежавшему управителю:
   -- Траур на ворота, живо.
   -- Кто? -- испуганно выдохнул управитель.
   -- Владыка. Слухи первыми ловите, а...
   -- А хорошо, -- встрял первый министр. -- Значит, и слухов не было. И вы, милейший, тоже... не распространяйтесь. Траур по императору -- этого довольно, а слов -- не надо.
   Ферхади хотел было добавить от себя, но умолк на полуслове: распахнулась дверца кареты, и вслед за светлым отцом оттуда вылез Барти. Управитель, воспользовавшись молчанием хозяина, исчез от греха; Лев Ич-Тойвина поглядел на тестя, на священника, на таргальца...
   -- Так он... ну, тьма меня дери! И как я сам не догадался!
   Гирандж иль-Маруни довольно усмехнулся:
   -- Ты думал, я влезу в такое дело без поддержки Церкви? Ферхади, дорогой мой, не обижайся на старика, но...
   -- Знаю, -- хмыкнул Лев Ич-Тойвина, -- ишак безмозглый. И вы думаете, из такого ишака получится император?
   Глава Капитула рассмеялся вдруг. Покачал головой:
   -- Получится, сын мой, и еще какой! Всем бы такими ишаками быть!
   -- Просто заговоры -- не твоя стезя, -- примирительно заметил иль-Маруни.
   Гила, конечно, выбежала встретить. Ферхади обнял жену, выдохнул:
   -- Звездочка моя, как же я рад... Гила, Гила... родная моя...
   -- Ты живой... ох, Ферхади... как сказали, что ты в Диартале...
   А рядом Мариана, позабыв девичий стыд, обнимала своего Барти. И рыцарь выглядел таким глупо-счастливым... таким же, верно, как и он сам!
   -- Гила, звездочка! -- Ферхади оторвался от жены, шепнул, кивнув на таргальскую парочку. -- Позаботься, родная моя... Сьер Барти мало того что с дороги, еще и из цепей только.
   -- Хорошо. -- Умница Гила обошлась без лишних вопросов. -- Мариана, что ж ты, погляди, твой рыцарь на ногах едва держится! Из Диарталы путь знаешь какой неблизкий! Сьер, велеть приготовить ванну? Пойдемте в дом...
   -- А мы -- в беседку, -- коротко скомандовал иль-Маруни. Разумеется, он знал, где в доме зятя можно говорить без опасений. Лев Ич-Тойвина проводил жену тоскливым взглядом и послушно побрел вслед за тестем.
   Первый министр обошелся без витийства.
   -- Ферхади, ты можешь спорить, можешь ругаться, можешь даже казнить меня в первый же день правления, но императором ты станешь. Так надо.
   -- Кому?
   -- Империи. Стране твоей! Ты слышал вообще хоть что-то из того, что я на совете говорил?
   -- А то! Запугали бедного ребенка...
   -- Болван! Я ни слова лжи не сказал, так-то, благородный Ферхад иль-Джамидер! Проигранная война, враги на всех границах, мятеж, пустая казна -- ты думаешь, я это все придумал? Это правда, Ферхад, и это еще не вся правда! Не очень-то приятное наследство, и не сопляку Омерхаду с таким управиться. Я клянусь тебе... Светом Господним клянусь, спасением души, кроме тебя -- некому!
   -- Сын мой, -- перехватил слово священник, -- господин иль-Маруни прав. Его высочество еще ребенок...
   -- Он вырастет!
   -- Да как ты не понимаешь, что будет поздно! Вырастет он... десять лет, и еще неизвестно, каким станет! После императора-дурака, которого боялись, нам не хватает только императора-дурака, на которого будут плевать!
   -- Да, конечно! -- Лев Ич-Тойвина ответил на яростный взгляд тестя не менее яростным. -- Давайте нам лучше императора-дурака, которым будут вертеть все, кому не лень!
   -- Дорогой мой, -- министр тихо рассмеялся, -- да покажи мне такого болвана, что попробует вертеть Львом Ич-Тойвина! Слишком это опасно, твой буйный нрав знают. Ты еще простишь мне... быть может, если я докажу, что так нужно было... простишь Альнари... но кого-то еще?! А видеть обман ты уже научился. Не-ет, Ферхади, ты зря боишься.
   Готового возразить Ферхади оборвал Глава Капитула:
   -- Тихо! Кто-то идет сюда.
   Через несколько мгновений в беседку постучал охранник. Доложил:
   -- Господин, к вам Первый Когорты Незаметных и с ним...
   -- Зови обоих, -- нетерпеливо приказал министр. Ферхади молча кивнул. Хорошенький будет император -- в собственном доме ничего уже не решает!
   Вслед за Незаметным в беседку вошел Альнари. Мир сошел с ума, обреченно подумал Ферхади. Клейменый диарталец в доме начальника императорской стражи, в компании Первого Незаметного и первого министра... светлого отца можно не считать...
   Альнари раскланялся, министр ответил на поклон. Глава Капитула шагнул гостю навстречу:
   -- Рад вас видеть, господин иль-Виранди. И вдвойне рад, что ваше противостояние с владыкой завершилось так удачно для Диарталы. Позвольте, я сниму клеймо. Думаю, его величество, -- священник кинул взгляд на Ферхади, -- не станет возражать.
   Альнари привычно коснулся щеки. Алая крыса дернулась под пальцами. Словно не хотела умирать. Словно тоже, как и Альни, считала недостойным господаря просто позабыть обо всем, что стояло за клеймом. О казни отца, о позоре каторги, о плетях и пытках...
   Не забуду, молча пообещал молодой диартальский господарь. Не будь я крысой -- не забуду. Клянусь.
   Убрал руку от лица; кольнуло щеку мгновенным холодом, и -- словно теплой волной омыло.
   -- Благодарю, светлый отец, -- спокойно сказал Альнар иль-Виранди. Горькие воспоминания оставим на потом. -- Так что, Ферхад, ты решил?
   -- Они решили, -- поправил Ферхади. -- Альни, ты слышал? "Его величество"! Я скоро голос сорву, объясняя им, что из меня император, как из овцы боевой конь...
   -- Почему это? -- поднял бровь диарталец. -- Вполне приличный император, если только отучишься без охраны по мятежным провинциям разъезжать.
   -- Не дождетесь, -- злорадно заявил Лев Ич-Тойвина.
   -- Да и верно, -- хмыкнул Альни. -- Не будет у тебя мятежных провинций, я тебе обещаю. -- И, поклонившись, добавил с усмешкой: -- Мой император.
   Господин иль-Маруни благодарно кивнул. Вздохнул:
   -- Ферхади, дорогой мой, нас тут не просто четыре человека. Нас четыре силы империи, четыре опоры власти: Церковь, императорский совет, разведка и провинции. Все мы просим тебя об одном, все мы верим, что не найдем для нашей страны лучшего правителя. Тебя знают как воина и как храбреца. Тебя уважают за силу и за честность. Ты имеешь право на трон -- законное право! И против этого -- твое глупое, мальчишеское "боюсь не справиться"!
   -- Не только это. Еще и справедливость. Не должен предатель и убийца получать за свои преступления трон, не должен! Самое большее -- помилование!
   -- Справедливость, -- жестко сказал министр, -- не должна противоречить государственным интересам.
   -- Будет!
   Незаметный поймал взгляд Ферхади, спросил вкрадчиво:
   -- А если одна несправедливость заглаживает другую, намного большую? Разве справедливо поступили... да хоть с той же Диарталой? Единственный путь объявить прощение бунтовщикам -- признать, что Омерхада Законника покарал сам Господь, и Он же назначил на его место достойного. Любой другой наследник будет в своем праве, начав правление с казней. Или благородный иль-Джамидер сочтет вполне справедливым стоять у трона нового владыки и наблюдать мучительную смерть брата?
   -- А... вы откуда?.. -- выдавил Лев Ич-Тойвина.
   Глава императорской разведки пожал плечами:
   -- Я все-таки Первый Незаметный, а не девица на выданье. Так что скажете... ваше величество?
   -- Господи всеблагой, -- Ферхади спрятал лицо в ладони. -- Ну почему я? Был бы батюшка жив, у него бы получилось...
   -- Твой батюшка тобой бы гордился, мой дорогой Ферхади, -- тихо сказал иль-Маруни. -- Ты взял от него лучшее. Поверь мне, его другу. И вот еще что я тебе скажу... Ты готов был идти до конца в поражении, так дойди до конца и в победе.
   Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина, поднял голову. Четыре человека ждали его решения.
   -- Я смогу на вас опереться? -- спросил Ферхади. -- Всегда и во всем?
   -- Конечно, мой дорогой, -- кивнул первый министр.
   -- Господь всеблагой и Святая Церковь тебя не оставят, сын мой, -- заверил священник.
   Разведчик встретил взгляд будущего владыки, сказал:
   -- Светом Господним клянусь, мой император.
   -- Обещаю, -- ответил брату Альнари.
   -- Тогда ладно, -- Ферхади вздохнул. -- До конца так до конца. Пусть будет трон.
  
   3. Поющая гора
  
   Босой, безоружный и с непокрытой головой. Кающийся. На этот раз -- всерьез. Я убил его. На мне кровь родича и господина, на мне нарушение присяги и вассальной клятвы. И более того -- я на его месте теперь, хотя, клянусь, не этого хотел!
   Смею ли уповать на прощение?
   Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина, шел к святому предку один. Никаких спутников, никакой охраны. Убьют? Значит, такова воля Господня. Воздаяние.
   Он сам решил. Он знал, что прав. Знал, что спасает свою страну. Но он готовился к смерти, не к трону. Он не хотел, чтобы плоды неверности оказались сладкими.
   Льву Ич-Тойвина нужен был знак.
   Венцом небесным над гробницей основателя Ич-Тойвина сияла луна, и все короны земные были ничем пред этим светом, насквозь пронзающим душу. Знаю, недостоин. Но кто, кроме меня? Подскажи, благородный Джамидер, наш с Омерхадом общий предок, наставь на путь... покарай или смилуйся, но не оставляй!
   Изразцовый бок гробницы согрел пальцы неожиданным теплом. Ферхад иль-Джамидер опустился на колени перед Джамидером Строителем. Неизбытая вина рвала душу. Умереть было бы легче. Даже позорная смерть изменника, даже плети, клеймо и каторга, -- все было бы легче. Предательство заслуживает кары. Но возвышения? Но -- короны и трона?!
   Или это и есть кара -- сесть на место убитого тобой, попытаться исправить его ошибки, принять на свои плечи долг перед страной? Знать на себе клеймо предателя -- и жить с ним, неискупленным? Оправдать соучастников коротким "так было нужно", забыть, что они делят с тобой вину -- потому что вина, поделенная на двоих, троих или даже сотню, все равно не станет меньше. А потом, в Свете Господнем, ответить за всё и за всех -- за убитых и спасенных, униженных и возвышенных, за погибших по вине Ферхади, верного льва Омерхада -- и за все ошибки, что наворотит император Ферхад. Полной мерой.
   Да будет так, отозвался в сердце потомка святой Джамидер Строитель. Тебя рано судить. Иди, трудись. Храни мой город, Ферхад Лев, владыка великой Хандиары, храни свою страну. Когда встретимся в Свете Господнем, взвесим вместе твои деяния -- и поглядим.
   -- Да будет так, -- повторил Ферхад иль-Джамидер.
   Над Ич-Тойвином занимался рассвет.
  
  

ОБ ИСПОЛНЕНИИ КЛЯТВ

  
   1. Император Ферхад Лев
  
   Как ни крути, а начало правления выходило скандальным. Мало того, что смерть предшественника -- один большой вопрос и куча самых разнообразных слухов, и во всех церквях втирают народу непонятное про древнюю магию и Промысел Вышний. Мало того, что законный наследник отодвинут все той же волей Господней, отрекся от притязаний по всей форме и вполне очевидно этим доволен. Мало того, что мятежным провинциям -- уступки и общее помилование без разбору, что с Таргалой -- мир, признание независимости и договор о вечной дружбе, что нелюдь подземельная снова из демонов в добрых соседях оказалась. Так еще и второе лицо Светлейшего Капитула казнено волей императора -- и Глава Капитула ни словом не возразил! Мол, за развязывание ненужной войны и совращение паствы с пути истинного -- туда и дорога.
   А теперь еще и с женой развелся!
   Император Ферхад в ответ на косые взгляды лишь дерзко улыбался. Не нравится -- вот он я, подойдите и возьмите! Смелых -- или безумцев? -- не находилось. Императорский совет, Когорта Незаметных и Светлейший Капитул нового владыку поддержали сразу и безоговорочно; более того, по Ич-Тойвину ходили осторожные слухи, что оный совет вкупе с Капитулом корону ему чуть ли не силой в руки впихивали. И что согласился он лишь после того, как получил благословение святого, да-да, совершенно точно, сам слышал, верьте, соседушка!
   Ферхади за эти слухи Первому Незаметному высказал -- но разведчик нахально остался при своем мнении, и господин иль-Маруни его поддержал. Политика, будь она неладна! Альнари, задержавшийся в столице до утрясания дел с мятежными провинциями, в ответ на высочайшие императорские жалобы непочтительно ухмылялся и говорил:
   -- Не ной, сиятельный, все у тебя получится. Начал хорошо, продолжай в том же духе.
   -- Но я не умею! -- С братом Ферхади позволял себе откровенность. -- Я наворочу Нечистый знает чего, а потом...
   Что "потом", Альни понимал: о разговоре со святым Джамидером Ферхади ему рассказал. Над Светом Господним диарталец не шутил. Говорил серьезно:
   -- Делай что должно, Ферхад, и будь что будет. Не надо сомневаться в милосердии Господнем; а что до воздаяния, примем его вместе.
   -- Я один пред Господом, -- глухо отвечал Ферхади. -- Капитул занят политикой, светлые отцы так же лживы, как любой из придворных. Я не вверю им свою душу, Альни. Как могу я принимать благословения от человека, прекрасно знающего, что я убийца и предатель, что не было никакого Промысла Вышнего, а была лишь хорошо придуманная ложь?! От человека, который сам же мне и помог... да, ради благой цели, да, мы страну спасали, но Альни, это ведь не делает белым все, что мы совершили!
   Насчет Капитула Альнари возражать не хотел. Достаточно было поглядеть на историю Луи: раз -- осудили, два -- оправдали... Политика! Возражения насчет остального Ферхади не принял бы. Став императором Ферхадом Львом, Лев Ич-Тойвина остался несусветно честен. Все, что мог Альни -- просто в такие минуты быть рядом. Разделить вину, которую Ферхади упорно брал на себя.
   В один из таких тяжелых дней уезжала Мариана. Они с Барти ждали окончания переговоров, чтобы добраться до Таргалы со своими; все это время девица оставалась гостьей Ферхади -- вернее, Гилы. Бывший муж не спрашивал ее о дальнейшей жизни: зачем? Достаточно посмотреть на них с Барти, и сразу все ясно. В том числе и то, каким же он был дураком.
   Мариана заканчивала сборы -- известно, женщинам вечно пяти минут не хватает. Ферхади ждал. Отлепился от стены, шагнул навстречу отворившейся двери. Она переоделась в таргальский мужской костюм, в котором приехала сюда, выцветший и потрепанный. В платье тебе лучше, хотел сказать Ферхади. Но сказал другое:
   -- Ты ничего не взяла моего. Не смею настаивать, но...
   Мариана уронила сумки под ноги, мысленно обозвала себя дурой и вернулась в комнату. Могла бы сама догадаться, что обидит!
   Выйдя в коридор, раскрыла перед Ферхади ладонь.
   Золотые с изумрудами шпильки, так чудно подходящие к ее волосам... к ее свадебному платью. Ферхади не нашелся, что сказать. Слишком ясно вспомнилось, как счастлив был он в тот день.
   -- Я подарю их дочери, -- тихо сказала Мариана.
   -- Ей пойдет, -- Ферхади скрутил минутную слабость и говорил теперь, как ни в чем не бывало. -- Она ведь будет такой же красавицей, как ты.
   Мариана слабо улыбнулась. Качнула головой.
   -- Я расскажу ей о тебе. И, может быть, она скажет, что ее мама была полной дурой.
   -- Возьми уж тогда и для сына. -- Император Ферхад Лев отцепил от пояса боевой кинжал.
   -- Спасибо.
   -- И помни: я всегда тебя приму. Как друга, как сестру. Если нужна будет помощь...
   Дом казался вымершим. Не иначе, слуги попрятались, опасаясь дурного настроения хозяина: все-таки одно дело, когда он был всего лишь начальником стражи, а император -- совсем другое. Тот не гневался попусту, а чего ждать от этого? Уже как бы и не человек, а нечто большее. Владыка! Мариана улыбнулась. И нахмурилась: а ведь тяжело ему будет. Сказала:
   -- Я буду тебя помнить, знай. Не императором и не Львом Ич-Тойвина, а просто Ферхади. И Гилу тоже... Ты береги ее, она у тебя чудесная.
   -- Спасибо, Мариана.
   Поколебался, но все же добавил:
   -- Ты тоже за Барти приглядывай. Сумасшедшим авантюристам умные жены очень на пользу; не веришь -- Гилу спроси.
   Мариана невольно хихикнула.
   Во дворе ждал Барти; рыцарь деликатно повернулся к дверям спиной и о чем-то тихо говорил с Альнари. Ферхади подошел, сказал:
   -- Прощайтесь, время.
   Побратимы обнялись; Барти, миг или два поколебавшись, повернулся к императору. Сказал:
   -- Спасибо, Ферхад. За Мариану и за все.
   -- Пришли мне весточку, как доберетесь.
   -- Ладно.
   Северянка освобожденной птицей взлетела в мужское седло, тронула кобылу неспешным шагом. Два всадника выехали за ворота и свернули на ингарский тракт. Новый владыка Великой Хандиарской империи смотрел им вслед и кусал губы, как не умеющий скрывать боль сопливый мальчишка.
  
   2. Мишо Серебряная Струна, менестрель
  
   На переломе зимы, когда море у Себасты беспрерывно штормит, а тракты заметены липким влажным снегом и прихвачены поверху острой корочкой, что ранит ноги коням и путникам, жизнь замирает. Купцы и менестрели, бродячие заклинатели и наемники, все, кто меряет время от весны до осени пройденными дорогами, поневоле становятся домоседами. Только и остается им, что потягивать вино и чесать языки по трактирам -- по таким, к примеру, как "Колесо и бутылка", славное местечко у ворот на Корваренский тракт, то самое, что завсегдатаи называют просто и без затей: "У Огюстена".
   Но столько народу, как набилось в "Колесо и бутылку" нынче вечером, мастер Огюстен не видал у себя отродясь. Неслыханное дело: посередь зимы, в самую непогоду, гость из Корварены! Гномьим путем пришедший! Да не кто-нибудь, а сам Мишо Серебряная Струна! Мишо, неприязнью к путешествиям известный не меньше, чем любовью к доброй еде и доброй выпивке! Ясно, что на такое диво полгорода сбежится посмотреть -- и тем паче послушать!
   Мишо в полной мере осознавал свою важность. Огюстен уже подал менестрелю бутыль его любимой "Знойной клубнички", посетители закончили делить места и угомонились, и теперь Серебряная Струна мог приступить к рассказу.
   -- Благородные господа, честная публика, -- преисполненным важности голосом начал Мишо, -- за эту осень в славном городе Себасте случилось много разных событий, но наверняка все вы помните, как на исходе лета уезжал в странствия добрый рыцарь сэр Барти.
   И замолчал, не найдя ничего лучше, как именно сейчас промочить горло изрядным глотком ханджарского вина!
   -- Мишо, -- внятно сказал сидевший за спиной менестреля гвардеец, -- я тебя придушу.
   -- Ну и не узнаешь, Херби, что сэр Барти и благородная Мариана благополучно вернулись в Корварену аж из самого Ич-Тойвина! Что сэр Барти нашел в империи гномов и поднял мятеж, что благородная Мариана едва не стала женой нового императора, а самое главное -- что как раз на день святой Софии они сыграли свадьбу, и свидетелем со стороны рыцаря был сам король, а со стороны Марианы -- простая деревенская девчонка, между прочим, из-под Себасты родом!
   По трактиру пронесся слитный восторженный вздох. Таких захватывающих новостей здесь не обсуждали с тех самых пор, как именем короля был повешен весь городской совет, а у Себасты отобрали приставку "Вольная", дав взамен "Коронный город".
   -- Да-да, -- подтвердил менестрель, -- Катрина, племянница бывшего десятника себастийской стражи Базиля, помните такого? Она стояла в церкви об руку с самим королем, а потом ее руки попросил... в жизни не угадаете кто! -- Мишо снова отвлекся на вино, и на этот раз заинтригованные слушатели вытерпели паузу молча. -- Помните сэра Сержа из нашего отряда? Того, которого похоронили пять лет назад? Так вот...
   Да, этот вечер -- а верней будет сказать, ночь, ведь истории странствий сэра Барти и благородной Марианы менестрелю хватило как раз до утра, -- дал Себасте пищу для сплетен и пересудов на всю зиму.
   -- Одно только непонятно мне, -- закончил долгий рассказ сытый, в меру пьяный и в кои веки довольный жизнью Мишо, -- что же получается с клятвой? Хотя, думаю, новый королевский аббат не откажется освободить благородную Мариану от неосторожного обета...
   -- Да что клятва? -- ухмыльнулся Херби. -- С клятвой все вполне ничего себе: кто из доблестных рыцарей может похвастать таким деянием, как замужество? А уж если благородная Мариана по истечении года еще и сына родит...
   "Колесо и бутылку" сотряс дружный хохот.
   -- Люди, -- презрительно протянул молодой гном за дальним столиком.
   -- Верно, -- кивнул сидящий с ним рядом мастер-старшина, -- люди. И каковы бы ни были они, среди них обязательно найдется тот, кто прикроет остальных собой.
   -- А остальные этого и не заметят, -- подытожил третий, и в золотых его глазах мелькнула присущая подземельным колдунам темная зелень.
  
   3. Анже, хронист монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
  
   Новый королевский аббат начал с того, что принес королю извинения за предшественника. Луи извинения принял, но доверять преемнику отца Ипполита все равно не спешил. Сначала взял его с собой в гости к Егорию и свел там, словно ненароком, с отцом Евлампием. Два королевских духовника понравились друг другу -- и это послужило для Луи лучшей рекомендацией.
   -- Отцу Бартемиусу вверяю тебя смело, -- пробасил на прощание Евлампий. -- Слушай его, как меня бы слушал, дурного не насоветует.
   Примирение с Церковью шло медленно и осторожно: да и как иначе, если обе стороны друг на друга в обиде? Но все же однажды Луи наведался в монастырь Софии Предстоящей.
   -- Задолжал я вам, -- объяснил отцу Клермону. -- Не от хорошей жизни запасы отбирал, да все равно. Примите в дар от меня, во славу Господа. -- Выложил на стол образ святой Софии -- эмаль на золоте, объяснил: -- Кузен Филипп из Ич-Тойвина привез.
   Новый монастырский предстоятель ответил, чуть помедлив:
   -- Щедрый дар, ваше величество, но то, что вы пришли сюда к нам -- ценнее. Церковь и государь должны жить в мире и согласно трудиться во благо людей.
   -- Я надеюсь, что так и будет.
   Священник склонил голову.
   -- Отец Бартемиус отзывается о вас весьма тепло.
   -- Вы его знаете?
   -- Разумеется. Ваш аббат, ваше величество Луи, мой старинный друг, так что вы для меня теперь больше, чем просто король. -- Новый предстоятель бросил взгляд на висящие на стене часы. -- Скоро вечерняя служба, не желаете?...
   -- Нет, благодарю. У меня важная встреча. Один только вопрос еще, пресветлый отец.
   -- Слушаю, ваше величество.
   -- Что с Анже? Он к вам пришел, я знаю...
   Отец Клермон помрачнел. Сказал укоризненно:
   -- Сейчас уже хорошо, но, ваше величество, нельзя же так! Ваш граф Унгери...
   -- Готье меня и просил узнать. Он... видите ли, отец мой, он привык работать с людьми совсем другого склада. Такие, как Анже... Наверное, я не должен был просить от него такой работы, но положение было очень уж отчаянное.
   -- Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы вернуть ему душевный покой. Простите мне эту резкость, ваше величество Луи, но кем надо быть, чтобы повесить на человека -- любого человека, совсем не обязательно такого, как Анже! -- вину за смерть того, кто заменил ему отца? Да еще и заставив прежде поверить, что спасешь его своим предательством?
   Луи вздохнул:
   -- Всего лишь начальником тайной службы. Это грязная работа, отец мой, тут ничего не поделать. Но я уверен, Готье рад будет, что с Анже все обошлось. Он боялся... худшего.
   -- Вашему Готье, -- буркнул отец Клермон, -- не помешало бы хорошее покаяние. Впрочем, Господь ему судья.
   -- Благодарю, отец мой. -- Луи помялся. -- И все-таки, скажу откровенно, хотя впереди спокойные времена, мне жаль терять такого дознатчика. Он дважды мне корону спас.
   Отец Клермон позвонил, велел заглянувшему в кабинет секретарю:
   -- Брата Анже позови.
   Сказал сердито:
   -- Вот что, ваше величество, давайте этот вопрос решим раз и навсегда. Дар, что дан Господом Анже, не только любому правителю и любой разведке, но и любым заговорщикам ой как пригодиться может. Не говоря уж о недобросовестных мастерах, ревнивых мужьях, да о тривиальных грабителях, наконец. И единственная защита для людей от того, кто таким даром владеет -- его чистое сердце. Совесть, если хотите. Вы сами-то понимаете, ваше величество, насколько вам повезло, что Анже -- вот такой, какой он есть? Представьте, если бы такой дар -- да хоть отцу Ипполиту!
   Молодой король передернулся.
   -- Вижу, представили. Так не надо, ваше величество, приучать чистого -- к грязи. Вам же хуже станет, если привыкнет.
   Луи не нашелся с ответом. Тяжелую тишину разбил стук в дверь, отец Клермон отозвался:
   -- Входи!
   -- Здравствуй, Анже, -- выдавил король. -- Значит, ты сюда вернулся...
   Анже ответил спокойно:
   -- Вот только не говорите, мой король, что вы этого не знали.
   -- Его величество пожелал убедиться, что с тобой все хорошо, -- с суховатой усмешкой сообщил предстоятель.
   -- Благодарю за заботу, ваше величество. Надеюсь, это все? Я сказал господину графу и вам повторю: не надо больше просить меня... об услугах короне. С меня довольно -- и с короны, я думаю, тоже.
   -- Но ты нужен короне, Анже, правда нужен! А ты похоронил себя здесь... Неужели ты правда ничего больше не хочешь от жизни?!
   -- Я хочу писать хроники.
   -- Это достойное желание, -- вставил отец Клермон. -- Чернила правдивого хрониста столь же священны в глазах Господа, как кровь мучеников.
   -- Жаль. -- Луи пожал плечами. -- Право, жаль.
   И, поклонившись отцу Клермону, вышел.
   -- Ничего, ваше величество, -- тихо сказал Анже, когда за королем закрылась дверь. -- У вас впереди много лет, и у меня тоже. Мы еще увидимся.
Оценка: 8.14*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"