Меккель Кристоф : другие произведения.

Рассказы

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  
   КРИСТОФ МЕКЕЛЬ
  
  
  
   Рассказы
  
  
   Перевод И Городинского
  
  
  
  
  
   Снежные животные
  
  
   Я слышал, что снежные животные изголодавшись подходят к человеческому жилью, преодолевают многокилометровый морской пролив и добираются до островов, где тонкий слой снега сулит им плодородные пастбища. Я слышал, что водятся они в скудной, суровой местности и увидеть их, а тем более убить почти невозможно. Мне говорили: они живут по ту сторону границы снегов, если ты их вообще сыщешь, быстрые белые тени на снежном фоне, живые существа, похожие на снежинки, не оставляющие следов.
   Я снял хижину в горах, заказал продукты, дрова на время снегопадов, тысячу патронов и два добротных ружья. Я задался целью понаблюдать за снежными животными, но утверждал, что охочусь на них. В горных селениях никто не сомневается, что прохожий с ружьем за плечами это охотник на снежных животных. Правда ему скажут, что он чужак и ничего в этом деле не смыслит (белая куропатка, например, никакое не снежное животное), но оставят в покое.
   Я две недели бродил по горам, искал лежалый и свежий снег в пасмурную и ясную погоду, надеясь, что какое-нибудь снежное животное зашевелится и тем самым выдаст себя, но не увидел ни одного. Я крадучись ходил по глубокому и ровному снегу, осматривал окрестности со скал и откосов, сидел, навострив уши, в лощинах, не двигался, когда шел снег и заносил меня с головой. Я стучал ружьем по подлеску, поднимал шум выстрелами и криками, но не помогло и это. Я подумал: может быть они пугливы. Может быть они любопытны. Чтобы правильно вести себя при встрече с ними, надо знать, как они дают о себе знать, для начала увидеть хоть одно снежное животное (ни один человек ни разу его не видел.). Надо вынудить их выйти намеренно или случайно из своих убежищ. Необходимо, чтобы они нарушили белую границу, перестали быть бесшумными, перестали маскироваться снегом, ведь они не невидимки.
   Каждый раз, стоило только живности пошевелиться и тем самым выдать себя, вылететь из мелких зарослей или в страхе помчаться по лугу - оказывалось что это никакое не снежное животное. Я убивал зайцев и лисиц, ворон и сурков, кормился охотой, но снежное животное так и не отыскалось.
   Я пытался сообразить, как все-таки они живут. Где бы я прятался на их месте?
   Под слоем плотного снега, в корнях деревьев, в углублении под скалой, пристально глядя сквозь наслаивающиеся пласты снега на скупой свет? Пусть шествовало бы спокойно мимо меня все, что ходит - башмак или лапа, пролетало бы все, что может летать - дробь или птица. Я жил бы под снегом безвылазно. В уверенности, что меня невозможно обнаружить, я был бы доволен жизнью под снегом, который дал мне имя.
   Дальше этого мои мысли не шли. Лавины, снегопады и оттепели не помогали. Я не обнаружил ни одного снежного животного. Через две недели я перестал их искать, и нашел себе взамен нечто другое.
   Я сидел целыми днями в хижине у огня и пробовал представить себе, как они выглядят и что они делают (помимо безвылазной жизни в снегу), чем питаются и как друг к другу относятся. Четвероногие ли они или птицы? Любая догадка казалась возможной и одновременно маловероятной, ничего нельзя было утверждать наверняка.
   Я пришел к выводу, что существует лишь их имя, но не они сами. Снежного животного нет, во всяком случае ни один охотник не мог предъявить такового в качестве трофея. Но снежное животное существует, поскольку у него есть имя. Само по себе оно вызывает интерес и влечет в горы охотника и исследователя. Разве тот факт, что я две недели кряду занимаюсь только снежным животным не подтверждает его существование? Там, где постоянно идет снег снежные животные оживают. Люди называют их по имени и пытаются представить себе, кто они и где живут. И кто знает, может быть в странах, где не бывает снега, снежные животные более правдоподобны, чем броненосцы и жар-птицы.
   Я понял, что нам не дано увидеть богатство, которое невозможно растратить, оно может только увеличиваться. Я покинул хижину и вернулся домой. Когда меня спрашивают, где я был, я, как и многие мои предшественники, отвечаю рассказами о снежных животных. Этим я способствую, разговорам о них. И я позабочусь о том, чтобы пока я жив, снежное животное не исчезло. То, что вымирает предается забвению - но только не снежное животное. Нас много.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сумрачное лето и музыкальные косточки
  
  
  
  
   Летом я долго бездельничал. Жара сошла, похоронив свое золото в моей памяти. Я стал немного старше, чем пять месяцев тому назад, осень не заставила себя ждать, белое солнце по утрам затягивало облаком бабье лето, украшенное куриными перьями и опавшими сливами; вчера я нашел мертвую ласточку на балконе, но время года тут не причем. Полудни набухли старой, пьянящей синевой, я вернулся после путешествий и бродяжничества к малой части своих богатств, к выдержанному бургундскому, гравировальным иглам и повседневным занятиям, я только что взялся за перо, это лишь начало, названия еще нет. Ветер из Эльзаса безобразничает в березах и яблонях, бургундские ворота тонут в черной дымящейся грозе; пришла почта, письмо написано высоко литературным стилем с заверениями в глубоком уважении; издательство просит прислать стихи, не длинные и не короткие, у издательства свое мнение об искусстве, в том числе и о поэзии. Все, как обычно, как шло шиворот-навыворот, так и идет. Семьсот толстых книг злости и премудростей, нагромождение потрепанных и пропитанных пылью томов, миролюбиво окружают меня в углах и на полках. "О прелесть синих сентябрьских глаз..." - Живи я во времена Хольтиса, эти слова вполне вероятно могли бы принадлежать мне; однако ничего не поделаешь, они написаны неизвестно кем на полях. Падают яблоки, треснувшие коричневые сочные паданцы валяются в невысокой траве холма, похожего на стриженую ежиком голову. Здесь провинция; есть люди, которые возвращаются сюда, потому что она прекрасна и околдовывает их. И есть дом, который я снимаю, полный мебели и бесполезных вещей; господин Фогелер, владелец и холостяк в этот момент стучится ко мне, он рад, что я снова здесь, так он говорит, и ведет меня в прачечную, где показывает бадью и корыто, чаны и гремящие жестяные ведра, наполненные собранной летом дождевой водой, лучшей водой для стирки, и просит помочь ему снести вниз с чердака десять унаследованных настоящих и ненастоящих персидских ковров, он говорит, что хочет выстирать их в дождевой воде. Его вдохновляет мысль о предстоящей работе, которая выглядит важной и полезной, меня это тоже радует, потому что я его знаю, мы поднимаемся на чердак и, надрываясь, тащим в прачечную длинные, завернутые в газетную бумагу рулоны ковров. Он и впрямь сообразил, как собрать дождевую воду, падающую на крышу дома, и всю до единой капельки спустить в прачечную. В разных местах водосточных труб, объяснил он, он проделал отверстия и вставил в них резиновые шланги, которые дождевую воду переправляют прямо в баки и чаны. Дождливыми ночами вода в прачечной журчит и бурлит на радость своему хозяину, который, пренебрегая сном, стоит бодрячком , прислонившись к двери и созерцает клокочущую воду. И пока я сочиняю эту прозу, старый побежденный Одиссей и боец восточного фронта в поношенном мундире и канадских сапогах будет день и ночь напролет, позабыв о времени, окунать древние дедушкины ковры в дождевую воду, мять и выжимать, скатывать и скручивать, а если нужно, выравнивать и вычищать босыми ногами, затем укладывать в озаренную солнцем траву позади дома, ждать пока они высохнут после чего попросит меня помочь ему втащить их назад на чердак. Закончив, он с приятным ощущением выполненного долга поставит в изголовье кровати слева от себя бокал, наполненный до краев холодным, как лед, малиновым соком и гору нарезанной кусками ливерной колбасы и проведет туманный конец сентября позади запертых полок за чтением криминальных романов Упфильда и Чендлера, а также вспоминая свои старые путешествия, которые теперь его сказки и резерв. И пока он бранится по-американски, потому что блюдет себя, владеет, благодаря сделанной работе, многоцветными коврами и держится с достоинством, я сижу и пишу эту прозу, но почему? О, у меня пропало великолепное лето, я не знаю где оно осталось. Я бродяжничал, и теперь у меня нет ничего, ничего значительного кроме воспоминаний сродни парящим в воздухе конфетти и реальности прожитого времени. Реальность, как говорит господин Фогелер, снова погубит меня. Очень может быть так оно и случится, но прежде, я думаю, она должна на некоторое время успокоить меня и дать мне возможность написать все, что мне по сентябрю непредвиденно, стремительно и как-нибудь еще придет в голову, может быть стихотворение, рассказ, может быть письмо моему корреспонденту, записки, похожие на скособоченные пирожки, на сливового цвета фразы, на дерзости, брякающие как коровьи колокольчики, на забавные эпизоды, заботы, полуночные афоризмы и все, чем я никак не могу поступиться. "Долой премудрости, долой кошачью поэзию - мы хотим есть апельсины и издавать стихи...". Это сказал Гете, а за Гете, как кое-кто думает, нынче все еще последнее слово.
   Но у меня другое мнение. Я считаю, что последнее слово остается за мной, и в период моей издательской деятельности окончательно убедился в этом , и, так как первое и последнее слово было мое , ничто не мешало мне утверждать все, что я всегда хотел утверждать. Но я ничего не хотел утверждать; именно поэтому я собирал обломки и осколки золотого пьянящего и потерянного лета, чтобы посмотреть не получится ли из этого выпечка, которая могла бы возбудить аппетит и извечное неутолимое желание ее попробовать. Я побывал в Цюрихе, Риме, Париже, на Цейлоне, в Брюсселе, в Берлине, а также две недели тому назад в Амстердаме, и я бы с удовольствием поведал об всем кому-нибудь, кто без стеснения об этом мечтает. Я остановился в покрытом пятнами сырости отеле у городской стены в маленькой оклеенной обоями комнате высоко над кукольными и узкими крутыми лесенками с черными и липкими резными перилами и винтовыми лестницами с раздавленными сигаретными окурками на узких, в прошлом полированных перилах. Там мне кто-то рассказал историю о собачонке дамы Ван ден Берген, которая жрала исключительно мясо тунца с вилки, что хоть явно не соответствовало фактам - повествование велось на повышенных тонах - но могло бы свидетельствовать о хорошей фантазии. В Амстердаме прошла часть моего лета, которое невозможно вернуть. Я попросил любимую женщину посетить меня, но, как мне кажется недостаточно серьезно, потому что я написал ей : "Прекрасная Магелона! Я приглашаю тебя провести это лето вместе со мной в Этотуте. Когда ты приедешь, обрати внимание на огромные шарманки, которые день и ночь разъезжают по городу и играют. Эти шарманки на колесах пестрые и широкие, как туристические автобусы, и там, где ты постоянно останавливаешься, ты услышишь их музыку, она гремит, не стесняясь человеческих ушей. Ты найдешь меня у самой большой и самой красивой шарманки, я иду за ней, я не могу не слушать эту музыку, я околдован; серая, видавшая виды обезьянка упрямо отбивает такт сопранными звуками автомобильного клаксона, а безымянный человек а ля Моцарт, смахивающий на ветерана, в старых кроссовках, небритый, с деревянной ногой в придачу отбивает такт деревянной щиколоткой на помятой жестяной канистре, таким образом с ритмом у музыки все в порядке, и она не переставая возникает в ящике, как эхо мышиного свиста, зеванья хищников, всхлипывания старых дев и немелодичного улюлюканья. Там ты найдешь меня, я уже два дня тащусь за ним, я очарован, а вчера или позавчера случилось так, что у высокочтимого музыкального наставника, обладателя деревянной ноги, голландца, вращателя рукоятки, хранителя обезьянки, собирателя мзды, механика и перевозчика в одном лице выпала из штанины нижняя часть деревянной ноги. Он крепко держался за рукоятку, которая печально забурчала, забасила и замерла; деревянная нога в чулке и сапоге лежала на тротуаре перед своим владельцем, он растерянно качал головой, но объяснил, что из нее выпал коленный винт. Он вытащил из поддона колымаги складной стул, опустился на него с оглядкой и потребовал от слушателей во имя его музыки и его любви к ней помочь ему найти этот винт. И пока полдюжины любителей музыки полусогнувшись суетились среди идущих по своим делам прохожих, пустая деревянная нога господина Моцарта Безымянного, любителя иностранных словечек, висела, покачиваясь взад вперед над тарелкой для сбора мзды, которая стояла на поребрике. Коленный винт не находился, во всяком случае тот, которого искали, зато в изобилии сразу нашлось большое количество гвоздиков и винтиков, винтиков и гвоздочков, миниатюрных железных деталюшек
   и маленькая свалка металлических штучек, прежде всего длиной с веретеницу согнутый кусок проволоки, с которым шеф, поддерживаемый одним из доброжелателей, каковым возможно был я, исчез в одном из кафе, где в туалете видимо снова соединил нижнюю часть деревянной ноги с верхней, так как после небольшого перерыва вышел, неуверенно шагая, но явно довольный, сложил складной стул и принялся заново вертеть рукоятку; музыка осторожно перебралась из заворчавших басов в веселый спокойный монотонный темп и все, все снова. стало хорошо. Таким образом, если ты приедешь в Этотут, ты найдешь меня у могучего главного органа, и только твои поцелуи могут освободить меня от музыкальной мишуры..."
   Я написал это даме, которую я люблю, но кто знает написал ли я это в самом деле. В моих обстоятельствах такое письмо кажется мне несколько неестественным. Может быть я все примыслил - кто возьмется доказать мне что-либо? Я посетил этим летом столько мест, в стольких отелях завтракал, читал газеты, и пил кофе с молоком из фарфоровых кружек на мокрых стойках среди замусоленных телефонных книг, свежих и искусственных цветов и кружевных скатертей, обязательных годичных календарей страхования жизни и реклам коньяка, красных, как бычья кровь. Я приветствовал каждый наступающий день, называл его желанным и вспоминал стихи, которые были любимым изречением моего прадеда:
  
   "О этот ужасный мир,
   в который я так радостно вошел..."
  
   Так что же теперь? Я собирался все, что здесь пишу, посвятить всем, кто знает, что они мои друзья. Это необычное посвящение весьма уместно, потому что мы взрослые люди, у которых музыкальных косточек в локтях меньше, чем в голове. И пусть это посвящение подействует на некоторых из них даже самую малость, и расшевелит проклятые косточки, а может быть и причинит им боль. А сейчас я сижу над моими бумагами, и пока господин Фогелер стирает свои ковры и расстилает их на освещенной солнцем покрытой паутиной траве, раздумываю не смогу ли я рассказать об истории, которая сопровождает меня всю жизнь, да и сейчас, полагаю, не оставила в покое; я никогда ее не рассказывал, и прежде чем я ее потеряю, забуду, отпущу или каким либо образом лишусь, уж лучше я ее расскажу, но кому? Наверное, будет достаточно, если я расскажу ее самому себе и хорошо изложу на бумаге, и может быть передам досточтимому господину Вольфу в Фриденау, а он может быть напечатает ее, ибо вряд ли она ему понравится.
   Когда мне было восемь или девять лет, а смуты и голодухи еще нигде и в помине не было, меня отправили на каникулы к моему дяде Мононклегильберту. В это время я начал вдумчиво читать книги, и картины и произведения писателей уже бередили мою душу. Кабинетом дяде Мононклегильберту (так звали его близкие) служила комната с плотными шторами и неизменным полусумраком, в которой запах пыли, бумаги, тишина, рукописи, раскрытые книги, письменные принадлежности, циркули, хорошо отточенные карандаши и разложенные на трех столах строительные планы, эскизы и волшебные палочки-линейки, освещались не признающей день лампой. Вдоль стен стояли книжные полки, заполненные потемневшими криво скатанными рулонами с планами, застекленные книжные шкафы отодвигали стены далеко назад в неизведанную и необъятную темноту; медная пепельница на трех львиных лапах стояла гордо и мрачно на отдельном невысоком до колен столике, как напоминание о смерти, и я один раз видел, как Моноклегильберт опустошал ее. Отвернувшись, он протянул руку сквозь шторы, открыл окно, шторы так и остались плотно задернутыми, и вытряхнул пепел из окна в не дающей поблажки, чуждый, нелюбимый и раз и навсегда изгнанный из его жизни день, в палисадник, где пепел, как я через некоторое время увидел, образовал между тюльпанами и тыквами сероватую горку. Я не помню, чтобы дядя хоть однажды вышел из дома. Его комната, чулан, кабинет архитектора и библиотека были последним бастионом пенсионера, который надел мечту как шапку-невидимку и под ее защитой, боясь света, отрешившись от дневной суеты и неблагосклонно взирая на людей, проводил старость, склонившись над проектами, которые не видел ни один человеческий глаз, мог бы, подобно сводному брату проповедника Соломона втайне сказать: " Все бесполезно, кроме того, что сотворю я, а это никто не в состоянии оценить -." Возможно здесь возникали проекты больших городов в океане и правительственных подземных дворцов поразительной архитектуры и тонкого вкуса, угнетающих, стремящихся ввысь и непригодных для жилья. Дядина комната казалась мне спокойной ничем не взбудораженной серединой времени, и спроси меня кто-нибудь, как я представляю себе время, я бы ответил: это бесконечная нигде не задерживающаяся линия, которая бесцельно стремится вперед, не признает окольных путей и не обходит дом моего дяди. Торжественно, почтительно, медленно, очень медленно тянется оно подобно ленте через затемненную библиотеку, проникает сквозь задернутые шторы и спокойно продолжает свой неизменный путь. Когда я, постучав и услышав еле слышное приглашение, входил к нему, я видел склонившуюся над письменным столом темную спину, которая почти скрывает втянутую в плечи голову. При свете лампы его опущенная лысая голова круглая. как неподвижная луна. отливает медью и все, что Моноклегильберт разрабатывал, порождал и вынашивал в одиночестве с полузакрытыми глазами вкупе с сигарой и минеральной водой при неизменной комнатной температуре. казалось мне незначительным по сравнению с тем единственным, что он для меня олицетворял: он был библиотекарем волшебной кладовой, полной необыкновенных книг и их тайн. Подумать только, бывая у него, мне удавалось немного подышать незнакомым, темно-коричневым, устоявшимся бумажным воздухом, учуять малую толику тайны и взять в долг несколько из его бесчисленных книг. Он поднимался с кресла, потирал подбородок, отодвигал в сторону стол и рулоны с планами, медленно и задумчиво шел вдоль стен с книгами и протягивал мне обычно два или три больших и тяжелых альбома по искусству; я брал их двумя руками, прижимал к животу, Моноклегильберт провожал меня, усмехаясь свысока из дружественной дали, и бесшумно запирал за мной дверь. В саду, между мной и солнцем живая изгородь из лещины, наполненная щебетом птиц, я сидел все послеобеденное время словно приклеенный на деревянных планках садового стула, выкрашенного зеленой краской, и, раскрыв высокоуважаемые книги, теплая паутина из лоскутков тени танцевала на тексте и иллюстрациях, принимался мечтать среди волшебных иллюстраций, переселяясь в огромный мир из ратуш, башен кафедральных соборов, ангелов в стиле барокко, пыток святого Себастьяна и страданий девы Марии, дворцов и замков, окруженных рвами с водой, под мелодичные и сонные звуки чаепития и игры в теннис, доносившихся из соседних садов, отделенных от меня живыми оградами из лещины и стенами глициний с незнакомым пьянящим запахом, Перебравшись в конце концов под действием колдовских чар в книги и картины, я подобно сомнамбуле уходил из реального мира, дядиного дома, каникул и всего, что окружало меня всегда, давало пищу уму и раздражало, чтобы найти ответ на вопрос: где находятся кафедральные соборы и сооружения? Где находятся Рим, Микены и Константинополь, Кведлинбург, Мурбах, Оберрид и Дельфт? Собраны ли они воедино или разбросаны по разным местам, и нужны ли железные дороги, аэропланы и океанские великаны, чтобы соединить их друг с другом? Я понял далеко не сразу, что по-видимому все более или менее разбросано по свету как попало, потому что в знакомых мне местах никаких сооружений, о которых я читал, не было, например, там, где жил дядя имелись правда ратуша и церковь, автобусная станция и футбольная площадка, но не было ни одной из изображенных на рисунках в книгах достопримечательностей. Все они располагались далеко от меня, а я от них, но они также как и я находились внутри доступного человеческого мира и до них можно было добраться. В моей голове возникали фантастические географические карты, обширные пространства полные волшебной взаимосвязи, и лишь позднее, когда общение с книгами и их содержанием стало привычкой, когда я узнал какое имя какому сооружению принадлежит и понял, что имя и вещь неразделимы, когда звучные объяснения моего дяди превратились в расстояния, тогда города, церкви и музеи навсегда и непоколебимо распределились между севером и югом, Францией и Египтом, и перед или за Кавказом по всему миру, который по-видимому состоял только из дальних, отдаленных иностранных государств, я обрадовался, уверовав, что мир полон вещей, которые можно каждый раз с уверенностью найти там, где на карте обозначено их имя.
   Однако после всего, что я прочел и услышал в школе, осталось имя, которого казалось не было во всем мире. Едва ли не на всех страницах дядиных книг под именами и городами, и музеями появлялось название Этотут, часто неоднократно подчеркнутое и каждый раз снабженное рисунком, который редко был законченным (это было удивительно), и представлял собой детали или фрагменты, такие, как колокольни, головы ангелов, порталы, фонтаны, три четверти собора и половину дворца. Книги были переполнены Этотутом, в нем в большей мере, чем где либо были изображения невиданных ландшафтов и сооружения всех эпох и вообще всего, что имелось в произведениях искусства. Сколько ратушей могло быть в Этотуте? Этотут несомненно должен был быть самым красивым, большим и сохранившимся древним городом.. Я спрашивал себя, почему я ни разу не спросил Моноклегильберта об Этотуте? По-видимому я думал, что если все это правда, если мир это территория, на которой все вещи можно найти самостоятельно, если можно разузнать где, в каком доме висит та или иная картина, если существуют приметы, на которые можно положиться, которые учат, запоминают и повторяют, тогда Этотут наверняка такое место, которое я сыщу сам. Этотут возможно находится в девственном лесу в центре Бразилии или в аналогичном месте, перед городскими воротами выставлена шеренга каменных львов, а может быть я встречу кого-либо, кто только что пришел из Этотута и расскажет мне о нем более подробно. Там есть ангелы, трубящие в рог, которые ездят взад вперед по берегу реки на святых вепрях, в Этотуте находится домик, в котором проводит отпуск Бог, там живет стопроцентный папа, по сравнению с ним римский просто ничтожество. И когда кончилось лето и каникулы, когда живая изгородь из лещины стала пропускать больше солнца, чем прежде, а солнце само стало меньше, белее и тоньше и исчезло в дожде, когда моя тетя, которая все-таки еще существовала в доме дяди Моноклегильберта в образе торопливой, толстой и неизменно приветливой домоправительницы неопределенного возраста, разжигала печку в библиотеке, и дядя, кашляя из-за дыма, раздраженно расхаживал вдоль рабочего стола, когда игры в теннис, чаепития и поливка травы в соседних садах стали реже, а однажды прекратились вообще, я уехал, оставил прочитанные вдоль и поперек книги, разоблаченные тайны и взял с собой город Этотут с намерением самостоятельно найти его.
   Были ли у меня в самом деле такие мысли? Этого я уже не знаю. Я счел свои намерения невыгодными. Кто готов выполнить то, о чем он думал двадцать лет тому назад в возрасте, когда мысли скорее приключения, чем мысли. Возможно он лучше представлял себе пистолет, чем святого вепря, а кусок шварцвальдского пирожка наверняка лучше, чем розу ветров. Так как воспоминания обманывают, а старые времена излучают ложный блеск, он настроен на выдумки, и единственно на что он может положиться это на волшебную птицу фантазии. Сегодня не похоже на вчера. Это очень просто доказать. Кто-то уже не хочет идти рядом, не хочет больше здесь оставаться, медлителен и рассеян, не желает ни в чем участвовать, и тот, кто к такому ходу мыслей предрасположен, может уже сегодня скорбеть по прошлому. Оно строит за его спиной сомнительные нечистые козни, стремится урвать чуточку его времени, все время сзади с убийственной звенящей пустотой кружкой для сбора денег в пользу нищей вечности. Сегодня уже идет третий день, как я пишу это после возвращения из потерявшегося в беспросветном прошлом лета. Господин Фогелер, как мне кажется, продлил выходной день, так это выглядит, он проводит его в постели и читает австралийские детективы, он взбадривается, ему уже не нужно бриться, злоключения с содержимым книжного шкафа, коврами и нуждой в дождевой воде получили добавочный выходной день високосного года, а вымытые ковры дымятся и жарятся на полуденном солнце позади дома. Вчера вечером ко мне пришел в гости Р., мы пили в сумерках вино под каштанами трактира в Эгерте. Больше ничего, касающегося меня не произошло, и если я сегодня буду продолжать свой рассказ, то что же я напишу?
   Город Этотут, метрополия по отношению ко всем вещам под солнцем, несокрушимый несгораемый шкаф мира - что еще мне написать об Этотуте?
   Он превратился в развалины. Две недели я носился с ним и не смог нигде его найти, и он, огромный в конце концов был настолько переполнен недоказуемыми реалиями и воображаемыми соборами, вратами ада и дворцами трех четырежды святых королей а также такими названиями, как Донгпули и Серемоне, Албамба и Солиферно, что могло обозначать резиденции, бедные кварталы, луна-парк, горы, реки, все и ничего и наконец их стало слишком много, и они вылетели из головы, и я отправился к господину Носсбергу, бывшему вахмистру из Восточной Пруссии, беженцу и поднанимателю в старинном доме на Гумбольдтштрассе и спросил его, где как ОН думает находится Этотут, и что ОН об этом знает. Господин Носсберг ничего не знал, хотя приехал из места, которое было вроде бы заграницей. Он снял очки, потом снова надел, но умнее от этого не стал, и, когда я в подтверждение моей большей чем его осведомленности положил перед ним заныканный альбом и ткнул пальцем в трижды подчеркнутый, трижды иллюстрированный Этотут, он снял очки и объяснил видимо на диалекте: милый юноша, ты парень начитанный! Но Этотут это просто волосок, засевший в твоей голове. И добавил: ничего такого нет, вот так-то. Каждый, кого ты спросишь, скажет тебе тоже самое. Все это не больше, чем словечко, которое ты, мой дорогой, неправильно произносишь, Если ты произнесешь его правильно, то получится "это тут", ты можешь также сказать Этотам или: "на том месте". Все равно, как слово "мертво". Если ты говоришь все мёртво, значит все крепко, если - мертво, значит все умерло. Ты толком в этом не разбираешься, и я тоже, хотя должен был бы знать, и если бы у меня был словарь, то наверняка бы знал. И твой Этотут вовсе не в Бразилии, он всего лишь картинка, под которой стоит "это тут", картинка под которой возможно стояли Мюнстер, Вестфалия или Сиена. Примерно так объяснил мне господин Носсберг на диалекте с паузами, неоднократно снимая и надевая очки, и это был конец моего города Этотут. Был ли я как и он вычеркнут и уничтожен? Что делать с городом, которого больше нет, потому что кто-то может это доказать. Что делать тому, кому приходится жить, с состоянием, которое другой пустил на ветер?
   Один ложится навзничь и говорит: я больше не встану, радости жизни не для меня, потому что для меня это было главным.
   Второй говорит: я пошел, в конце концов какое мне дело до утраты.
   Третий говорит: что пропало, то пропало, такая философия меня устраивает.
   Что сказал я? Я еще был слишком мал, чтобы что-нибудь сказать, все время взрослел и взрослел, но не сказал ни слова. Лишь теперь, когда листва, как чешуя дракона покрывает балкон, когда господин Фогелер спит, а почтальонша стучит по ящику для писем, в сияющем конце сентября года, которому пусть никогда не будет конца, я говорю: я все еще ищу Этотут
   Ищу с того самого дня неустанно всю жизнь этот город, развеянный ветром по всему миру, существующий, выдуманный, сгинувший, бессмертный, несуществующий и никогда не существовавший! Поцелуи и блошиные укусы, беспросветное лето, стихи и прописные истины, химеры и смерти, ангел, трубящий в рог, ковры и пивные, как в центре города у городской железной дороги в Вильмерсдорфе, красотки Магелоны и повсюду то невидимое, что шуршит и гремит в музыкальных косточках и заставляет их звучать и болеть длительное время , мощно и непрерывно. У всего этого есть свое место в городе Этотуте, который я обосновал в своей голове, большом, невидимом, прекрасном, в который я вселился, как король, который я соорудил из всего, что существует на самом деле, он предоставляет мне свободу действий, мне создателю моего прошлого, демиургу моей мечты, мне опьяненному собственной милостью, охотничьей собаке и попрошайке.
   Такая вот история. Кажется на этом она кончилась, будем надеяться, что она соответствует действительности. Возможно все это безосновательная выдумка, у которой нет ни начала, ни конца. Возможно мой дядя Моноклегильберт это кто-то другой, кто носил партийный значок, сидел в тюряге, а на сегодняшний день торгует мелочевкой в Цербсте, а то и какой-ни будь деспот или простофиля; и я сам не сижу и не пишу там, где утверждаю, а нахожусь на Rue Pot de Fer в Париже и стараюсь уговорить обитателей гранд отеля Charos подольше пожить в нем? Как бы там ни было я не плачу, прошу чтобы мне выставили за все счет, за номер, поцелуи, укусы блох и стихи, может быть потому что знаю, что за все это и многое другое будет заплачено? С чего бы это? Возможно однако, что я за все заплачу наличными немедленно и сполна, но чем? Беспросветное лето, мое потерянное время! Я путешествовал и бродяжничал, вернулся с головой и чемоданом полными черепков, золы и сверкающих обломков моего королевства Этотут, веселый, с звучащими музыкальными косточками. Время позади меня захлопнулось, от воспоминаний помрачнело солнце, черная лазурь, все уже позади. Я слышу, что господин Фогелер уже встал на ноги и поехал на велосипеде в Базель в кино. Прошедшей ночью он как обычно собеседовал с собакой из противоположного дома. Лай изголодавшейся собаки, полный ненависти, режущий прохожих, словно лезвие лунного света, и ответный лай соседнего пса, превратились в зверский скулеж, выгнавший господина Фогелера из под семи одеял. Он перешел улицу в купальном халате, встал перед собакой, шепотом успокоил ее и швырнул кусок колбасы, который пес подхватил с земли и проглотил, Во второй кусок побольше он всунул снотворные таблетки - это он уже не раз делал, это было изобретение его бессонницы - проверил удерживает ли колбасный жир таблетки, бросил кусок собаке в пасть и вернулся в свою кровать, чтобы поспать. Через час собака успокоилась, теперь она два дня и две ночи проведет в своей конуре, спокойная, уставшая, без желания лаять. Так это происходит, кажется, что так может продолжаться, кажется так будет и впредь. Соответственно я дописал строчки, кто знает зачем и для кого. Солнце бабьего лета густеет за холмом, я побуду здесь немного, когда рассказ закончен, даже словечко прибавлять к нему не надо.
  
  
  
  
   Ворона
  
  
  
  
   Летом я исходил вдоль и поперек глухие леса, которым не было конца. Как-то по утру я наткнулся в подлеске на мужика в рваном кафтане и заляпанных сапогах; он орал и свистел сквозь пальцы ( из-за этого я свернул в его сторону). И выкрикивал разные имена в бескрайнем лесу, наполненном невнятным говором, бормотаньем токующих птиц, потрескиваньем и внезапной тишиной. Когда я подошел к нему ближе, он кивком подозвал меня и сказал, что ищет тигра.
   В этих лесах не было ни крупных зверей, ни хищников, но я не стал докучать ему вопросами, любопытство терзало меня, да и времени тоже хватало, я назвался и помог мужику искать тигра. Я исходил из конца в конец кустарник и высокую колкую траву, выкрикивая по сторонам имена тигра при полном отсутствии ветра, и слышал, как мужик вдали от меня пробирался сквозь чащу, орал и свистел, и, когда после длительных безуспешных поисков я встретил его снова, он сказал:
   - Теперь нам надо искать медведя, я видел на лесном пригорке медведя, значит тигр превратился в медведя и никакого тигра больше нет.
   И мы снова отправились в леса, каждый пошел своей дорогой, выкрикивая в полумраке самые разные имена, и я слышал топот и хруст, треск сучьев, тяжелые шаги по земле и камням вблизи и вдали, И когда я снова встретил мужика в лесной чащобе, он сказал:
   - Я видел белого слона, который шел сквозь заросли, никакого медведя больше нет.
   И мы разделились, шли, продираясь сквозь бескрайние холодные леса, кричали в сумерках разные имена, искали слона и не нашли его. И через несколько часов мужик сказал:
   - Теперь нам надо искать волка.
   И мы искали волка, а в обед я обнаружил обессилившего мужика, он сидел на пне и сказал:
  -- Я видел, как волк совсем рядом со мной превратился в черного лиса, теперь мы должны искать его.
   Мы тыкали ветками и палками в ямы в песке и в корневища деревьев, в непроходимые заросли и островки среди трясины, я влез на дерево, посмотрел поверх лесных далей, поразглядывал просветы на небе, слез, прополз по мху через заросли папоротников, но не нашел никакого лиса.
  -- Что мне делать с лисом, если я найду его? - спросил я мужика.
  -- Позови меня, - ответил он, - и крепко держи, пока я не приду.
   Итак, я снова пошел бродить по лесам, очень устал и встретил в подлеске ворону, которая была величиной с человека, она стояла неподвижно, я пошел медленнее и спросил:
  -- Это та самая ворона, которую здесь ищут?
   Ворона кивнула и хромая подошла ко мне.
  -- Мужик уже знает, что ты ворона? - спросил я, - он уже видел тебя?
  -- Нет, - сказала ворона, - он еще ищет черного лиса.
   Ворона выглядела очень уставшей.
  
  -- Я помогаю ему искать, - сказал я, - ты наверное это знаешь или нет?
  -- Знаю, - сказала ворона, - ты пробежал мимо меня, когда я пряталась за кучей камней.
  -- Тебе ничего не стоило растерзать меня, - сказал я.
  -- Да, - сказала ворона, - что верно, то верно, но чего ради? Теперь я могла бы тебя заклевать, если бы ты меня не предупредил и стал бы тыкать палкой в клюв или еще куда-нибудь, но зачем мне это.
  -- Я толком не знал, что мне делать с вороной.
   Я сказал:
  -- Если хочешь, я не скажу мужику, что встретил тебя, и ты теперь ворона. Можешь здесь оставаться, я уведу мужика подальше от тебя. Вообще-то я ничего не знаю о том, что здесь происходит. Можешь передохнуть, но будь начеку. Я вернусь.
   Ворона переступила с ноги на ногу.
  -- Что сделает мужик с тобой, если найдет, - спросил я, - чего он хочет?
  -- Наверное посадить на цепь или в чулан, - ответила ворона. - Точно не знаю. Он может убить меня и сожрать, все зависит от того, что придет ему в голову, когда он меня найдет и увидит ворону.
  -- У него есть права на тебя, - спросил я, - он, что, построил тебе удобную клетку и кормил, когда ты была тигром?
  -- Он уже охотился на меня до того, как я была тигром, - сказала ворона, - он великий охотник.
   Я спросил:
  -- Ты собираешься снова перевоплотиться?
   Она ответила:
  -- Я могу это сделать еще раз. Один единственный раз.
  -- Хорошо, - сказал я. - Я не стану мужику мешать искать черного лиса и впредь.
   И я пошел в леса, встретил мужика, охрипшего от воплей и уставшего, и мы условились продолжать поиски лиса.
  -- Я охотился на тигра и всех зверей до него, - заявил мужик. Я охотился на медведей и слонов, теперь я охочусь на черного лиса. Я - охотник, этим я живу, мне нужны звери, я хочу владеть ими. И пусть даже попугаи на башнях Пекина, я буду охотиться на них.
  -- Зачем они тебе? - спросил я.
  -- Зачем они мне? Не все ли равно, - нетерпеливо вскричал мужик, я должен их иметь, я хочу владеть ими; а теперь иди и ищи черного лиса!
   Мы разошлись, и пока охотник орал в лесах, я побежал к вороне. Теперь мне самому больше всего на свете хотелось иметь ворону.
   Она стояла на старом месте.
  -- Хочешь пойти со мной, - спросил я, - ты мне нравишься, на тебя больше не будут охотиться.
   Ворона посмотрела на меня и кивнула большой головой. И мы пошли, сонная, покачивающаяся на ногах ворона рядом со мной, искать выход из леса, нашли его поздно вечером, когда в сумерках в лесу уже ничего не было видно, и выбрались на равнину.
  -- Охотник не уйдет из леса, - сказал я, - здесь ты можешь отдохнуть.
   Ворона легла в траву, я положил голову ей под крыло, всю ночь мы проспали вблизи лесов, откуда доносились крики и рычание, а утром встали и вместе пошли прочь.
   Стоял жаркий день, яркое солнце освещало равнину. В самом начале равнины леса исчезли. Они были невысокие и серые. Вокруг нас расстилалась редкая трава, которую шевелил ветер. Мы шли равниной уже несколько часов, и я спросил ворону, не могла бы она взлететь и посмотреть, где мы находимся.
  -- Я не умею летать, - сказала ворона.
   Я попросил ворону хотя бы попробовать. Она шевелила и хлопала крыльями, подпрыгивала, с трудом поворачивалась, подбирала лапы, полоскала крыльями по земле, поднимая пыль, но смогла лишь несколько раз почти на месте неумело, примерно на метр подпрыгнуть.
   Ворона хрипела, глаза у нее стали дикими.
  -- Да, ты и впрямь не умеешь летать, - сказал я. - Ничего не
   поделаешь.
   И мы пошли по жаре дальше. Через несколько часов мы пришли в деревню, Там росли деревья, в тени которых мы отдохнули. Мы вымылись у поилки для скота. Напившись, ворона прыгнула в воду, хлопала крыльями, встряхивалась, брызгалась, втягивала воду в клюв большими громкими глотками. Собралось много людей в дверях домов и вокруг ручья, они показывали пальцами на ворону, смеялись и безбоязненно окружили нас, но ворона этого либо не заметила, либо не обратила внимания. Я объяснил людям, что веду зверя в городской цирк. Сказал, что надеюсь прилично заработать. Вскоре мы ушли из деревни, люди послушно оставили ворону в покое, и я извинился перед ней.
  -- Ворона, - сказал я, - я должен был хоть что-то объяснить людям.
  -- Я поняла, - сказала ворона.
   Казалось она была не слишком возмущена.
   И мы пошли дальше по равнине, перешли через пригорок, наступила вторая половина дня.
  -- Я хочу тебе кое-что предложить, - сказал я, - ты говорила, что можешь еще раз перевоплотиться.
  -- Да, - сказала ворона, - почему ты спросил я?
  -- Кем ты можешь стать, - продолжил я, - это будет очень бросаться в глаза?
  -- Тебе необходимо это знать? - спросила ворона.
  -- Видишь ли ворона, - сказал я, - у нас впереди много деревень и даже город. Мы увидим много людей, тысячу и больше за один день, понимаешь. Было бы проще перевоплотиться тебе еще раз, ели ты при этом не будешь бросаться так в глаза.
  -- Почему, - спросила она, - я ворона, любой может показаться кому угодно рядом с вороной.
  -- Конечно, - сказал я, - но ты хоть раз видела настоящую ворону?
  -- Нет, - ответила ворона, - о воронах я почти ничего не знаю. О том, что я ворона и меня зовут вороной, я впервые узнала от тебя.
  -- Вот видишь, - сказал я, - об этом и речь. Настоящие вороны маленькие, раз в тридцать, а то и в сорок ты больше обыкновенной вороны. И ты единственная в мире такая высокая ворона. Поэтому, если мы будем долго находиться среди людей, они будут косо смотреть на тебя. Была бы ты собакой, никто не обратил бы на тебя внимания, потому что есть сотни разных собак, очень большие, очень маленькие. Но есть только одна порода ворон, это знает каждый.
   Ворона долго шла рядом со мной и размышляла. Потом она сказала:
  -- Я не понимаю тебя. Я хочу сохранить мою последнюю возможность, понимаешь, потому что она последняя. Раньше я перевоплощалась быстро, не задумываясь, но теперь должна как следует поразмыслить прежде чем на что-либо решиться. Это во-первых. Во-вторых: почему я не должна остаться вороной, такой, какая я есть? Мне нравиться быть вороной так же, как нравилось быть, например, слоном, но после слона я неохотно была волком. Мне лучше бы остаться вороной и в городах, через которые нам по твоим словам придется проходить.
  -- Тебя возможно снова будут преследовать, - сказал я.
  -- Об этом я не подумала, - сказала ворона.
  -- Хорошо бы подумать, - сказал я.
   Мы переночевали в хижине вблизи реки, ночью пошел дождь, который тихо барабанил по железной крыше. Утром ворона сказала:
  -- Ты должен меня правильно понять, я горжусь тем, что я ворона, я хочу остаться вороной, даже, если мы придем в город, в котором о таких больших воронах не знают. Я остаюсь вороной.
  -- Хорошо, - сказал я, - оставайся вороной. Если бы я смог, я бы вынудил тебя перевоплотиться, но я не могу этого сделать... И твоя гордость радует меня.
   Два дня мы шли по траве, равниной, вниз по течению реки.
   Потом мы пришли в город, стояла ранняя осень, ночью похолодало. Я вел ворону через площади и большие улицы. Она еще никогда не была в большом городе, но казалась не очень обескураженной, а наоборот шла рядом, поглядывая по сторонам спокойными светлыми глазами. В первый же день вечером в нас бросали камни; ворона вздрагивала. Вскоре нас окружило много людей, нам пришлось идти по улицам все быстрее и быстрее. Через некоторое время меня остановили.
  -- Я не знаю города, ворона, - сказал я, когда люди подошли ближе, - не знаю, где бы ты могла спрятаться.
  -- Ворона молчала, нервничала и старалась держаться ко мне поближе.
  -- Перевоплотись же, - сказал я, когда люди отогнали меня, - перевоплотись, скорей!
  -- Нет сказала ворона.
   Я увидел, что она дрожит. Кончики ее крыльев вздрагивали. Она попробовала помахать крыльями. Камни летели в нее. Клюв был широко открыт.
  -- Перевоплощайся, - кричал я, - скорей, перевоплощайся!
   Но ворона, тяжело подпрыгивая, бежала по улице, люди отскакивали от нее как можно дальше. За вороной бежало все больше и больше людей, камни то и дело падали на нее, она качалась и спотыкалась под ударами.
   Тогда ворона посмотрела на меня. Она искала меня маленькими дикими беспомощными глазами, пока не нашла в толпе. Потом она перевоплотилась. Это происходило медленно, она мучительно потягивалась, черные вороньи перья летели над скопищем людей, которые в ужасе отшатнулись и сбились в кучу. Ворона перевоплощалась беззвучно, сжималась и вытягивалась и наконец справилась. Огромная черная слепая кошка с пустыми мокрыми глазницами и всклокоченной шерстью, в которой висели вороньи перья, одиноко стояла напротив толпы. Ворона отрывисто громко и хрипло шипела, не двигалась с места, только слегка перебирала лапами.
   Теперь я понял ворону лучше. Люди принялись швырять камни в кошку. Швырять и швырять. Кошка шипела и вертелась вокруг себя на одном месте, пока не упала. Камни и вороньи перья летели во все стороны. Меня уже давно оставили в покое. И я побежал прочь сквозь чужой город.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Время
  
  
  
   1
  
  
   Почему улитки медленно ползают? Наверняка им не по себе. Очень может быть, что эти существа любимчики времени. Вероятно часы и минуты так и рвутся к улиткам, чтобы улитки их прожили, а они прикарманивают предложенное им время и проживать его не собираются. Известно, что время готово на все, только бы его не транжирили по пустякам, на книги или, скажем, на патриотические песни. Но оно упорно лезет вперед, когда изыскивают день или год для жизни человека. Винить в этом время нельзя, но что за этим кроется?
  
   2
  
   Стоит только выпустить сколько-нибудь секунд в пространство, они незамедлительно начнут высматривать друг друга, чтобы объединиться. Они, таков уж их характер, неизвестно почему на что-то надеясь, создадут отряд из минут и выступят в поход против пространства, в котором нет времени, отважный дозор, жаждущий найти кого-то, кто присоединит их к своему личному времени: уличного мальчишку, ураган или птицу, собравшуюся перелететь море.
   Но ничем хорошим это может и не кончиться. Пространство того и гляди окажется пустым и, несмотря на настоятельные крики о помощи, не найдется никого нуждающегося во времени, в конце концов терпение у пространства лопнет, оно раздробит отряд и швырнет осколки, они все еще на что-то надеются, на какое-нибудь созвездие из тех, что могут себе позволить тысячелетия висеть у всех на глазах. Созвездие лениво встряхивается, когда пыль времени падает на его поверхность. Равнодушно присваивает возмущенные секунды и продолжает спать, как ни в чем не бывало.
  
  
  
  
  
   3
  
   Есть минуты и секунды, склонные исполнять свои обязанности спустя рукава. Только не торопиться! Они прогуливают, лодырничают и не желают сдвинуться с места. Они хотели бы осмотреться перед наступлением новой эры в истории земли, которая сулит им либо блага, либо неприятности. Они хотели бы разобраться в этом сами, для этого им необходимо остановиться.
   Как только они перестают равномерно двигаться вперед, их тотчас толкают в спину дружины минут и секунд и тут уж им самое время примкнуть к свои предшественникам, потому что они не имеют права ни с того, ни с сего замереть на месте или выйти из строя. Не их ума дело судить о том, что хорошо, а что плохо.
   Вперед в будущее - закон один для всех.
  
   4
  
   Стаи птиц могут бродяжничать сквозь все эпохи и территории времени. Время вокруг них изменяется: здесь и время облаков, и морей, и островов, неожиданно они попадают во время лесов, в осеннее время рек, время больших городов чередуется вокруг них с собственным напряженным временем перелета стаи, которая от непрестанного изменения времени никак не придет в себя.
   Их полная противоположность - дома, которые еще никогда не меняли своего времени. Двери в домах иногда открываются, тогда можно увидеть время мебели, шкафы, полные времени ночных колпаков, и личное время, пахнущее учебниками и сигарным дымом. Комнаты и коридоры смотрят наружу во времена садов или задних дворов, потемневшие обои смотрят на время горных хребтов на горизонте или куда-то, где время живет в кораблях и уличных перекрестках.
   Время от времени в дом приходят гости. За их одежду, лица держится время бузины, рыбалки, росное время между урожаем яблок и кострами картофельной ботвы, время снежных хлопьев. Отчужденно смотрят друг на друга встречные времена, изумленно шевелится пыль обоев, подавленных таким изобилием разнообразных времен, о которых они до сих пор ничего не ведали.
  
  
   5
  
   На заводе-изготовителе времени царит образцовый порядок. Скукотища! Заказы, продукция и поставки ничем не отличаются друг от друга: контейнеры столетий, пакеты месяцев, коробочки часов, получасовые письма. Недавно создан специальный отдел для часов смерти. Есть и индивидуальные покупатели, но их заказы часов и минут прибыли не приносят. На заводе то и дело объявляется тревога. Столетию не хватает нескольких секунд, ревут динамики, кто стащил, какой ученик-придурок забыл их упаковать. Начинается паника, потому что пропавшее время должно быть как можно быстрее прожито. Энергичные поиски, всевозможные мнения, предложения, извинения. Встревоженные ангелы то появляются, то исчезают. Никто не в состоянии добыть недостающее время. Чтобы замять катастрофу, затевают землетрясение, из за чего ломаются часы, или сотрясение воздуха, которое раскачивает солнце.
  
   6
  
   Несмотря на нехватку часов и минут все еще есть семьи, чье время проживают слуги. Поэтому их собаки убегают из дома, а шоферы незаметно обогащаются. Слуги, которым по сто лет, выстарившиеся животные. Может случиться, что члены семьи, собираясь вечером куда-либо, обнаруживают, как опрометчиво было отпустить черной кухарке так много минут, из-за чего с имеющимся в настоящей момент запасом времени можно чего доброго не дожить до конца спектакля. Поэтому они берут время взаймы у детей и прислуги, а те должны немедленно отправиться спать, если не хотят свалиться прямо на лестнице.
  
   7
  
   Если какое-нибудь существо умрет досрочно, предназначенные ему дни и недели должны выстроиться в очередь и ждать, пока они кому-то понадобятся. Стоя в очереди, они придумывают всякие варианты, задние возмущаются, что случилось, почему очередь не двигается, и зал ожидания гудит недовольными голосами. Проходят месяцы, иногда даже годы, редко столетия, это было бы невероятным событием, и ряды времен обходят важные начальники и генералы-специалисты и тогда можно услышать: еще немного, и мы найдем вам
   применение. Объединим и отправим для дальнейшего использования, как толь получим точную информацию. Собравшееся время облегченно вздыхает.
   Чуть позже их перестраивают и отправляют. Они счастливы, у них появится потребитель. Потом их отдают какому-нибудь старому крестьянину или сумасшедшему любителю вырезать из бумаги картинки, который пользуется всеобщей любовью.
  
  
   8
  
   Некоторым минутам не повезло. Их передали умирающему. Известно, что он использует только сотни минут из полученных тысяч. Каждая минута тайком высчитывает дойдет ли до нее очередь, и те, которым надеяться не на что, не без зависти бесшумно дают тягу. Опять без работы! Они цепляются за другие, такие же отчаявшиеся частички времени и создают группы, пролетариат, который рад радешенек спутать временной порядок. Они незаметно проникают в кладовые времени и садятся среди себе подобных. При создании нового хронологического порядка времени получается избыток минут. Тогда их пересчитывают раз, другой, третий. Найти ошибку невозможно, потому что все непрожитые минуты похожи друг на друга. В конце концов, хоть они и сопротивляются, их отправляют назад в лагерь.
  
   9
  
   Никаких каникул для минут и секунд. Они обязались непрерывно
   стоять в необозримых очередях времени, находиться в постоянной готовности. Они часто раскаиваются. Спрашивают себя, как это выглядит снаружи, со стороны вселенной или чего-то, о чем идет речь. Если бы частичкам времени было бы не так трудно выжить в одиночку, они бы никогда не поступили на работу в службу времени.
   Они также не имеют права послать заместителя. Нет, они должны присуствовать лично и, когда мгновение жизни наступает и проходит, они обязаны заявить , их братской могиле о своей принадлежности к прошлому, о котором у них лишь смутное представление.
   Лишь тогда, когда им удается залезть в корпус сломанных часов, они чувствуют себя в безопасности, каникулы им обеспечены. Здесь можно не торопиться, лодырничать и поговорить с себе подобными о том, что зовется будущим. Здесь можно дождаться рождения человека, с которым стоит совместно прожить жизнь. Здесь можно надеяться и ждать, и рассказывать историю о часовщике, который потерял свой инструмент.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Журавль
  
  
  
  
   Хлам, Запаска и Алиби сидели под козырьком барака дорожников и смотрели, как Океан писает. День выдался серенький и жаркий, ленивый ветерок посвистывает в пустых оконных рамах. В траве валяются пивные банки, газеты и скомканные пачки из- под сигарет. Сквозь доски перед дверью пробивается сорняк. Барак - излюбленное место встреч, уж очень здорово он стоит. Здесь никто не лезет в душу, да и дорога в Паол просматривается на километр. Если надоест, можно пригласить прохожих. Ветки вязов покачиваются на ветру.
   -- Поторапливайся, - закричал Алиби.
   -- Очень ты быстрый, -- сказал Океан.
   Он пришлепал от кювета к бараку, перелез через сдвинутые колени приятелей и плюхнулся на торчащие пружины автомобильного кресла.
   -- Давай, рассказывай., - сказал Хлам.
   -- Что рассказать-то?
   -- Что-нибудь эдакое, и чтоб смак был, сам знаешь!
   -- Ничего в башку не приходит.
   -- Мне тоже.
   -- Очень ты быстрый, - сказал Океан. Что-нибудь да придет.
  
   -- Медленно или быстро, - сказал Хлам, - ничего нам в башку уже не придет.
   Запаска зевнул.
   -- Не вздумай снова уснуть, -- сказал Океан.
   -- Разбудите, если нароете что-нибудь новенькое, -- сказал Запаска, закрыл глаза и захрапел.
   Они сидели, молчали и посматривали на дорогу, которая тянулась между вязами к плоскому горизонту.
   -- Куда это Шляпа запропастился? - помолчав, сказал Океан.
   -- Перебьемся.
   -- Без Шляпы никак.
   -- Разок - то, -- сказал Хлам.
   -- Не фасон.
   -- Хотел бы я посмотреть, как бы ты раздухарился, начни мы без тебя, -- закричал Океан и ткнул пальцем в сторону Хлама.
   -- Ну и что? Ну не придет. Сам виноват.
  
   -- Ничего в башку не приходит, -- сказал Океан.
   -- Не придет, не начнем.
   -- Мы уже почти созрели, -- сказал Хлам.
   Покрышка открыл глаза и ехидно посмотрел на всех.
   -- Обсуждали новенькое?
   -- Сотворить бы что-нибудь такое, от чего самого черта замутило бы, -- сказал Океан,
   -- Что же ты, --закричал Хлам, -- работай!
   -- Черта еще никогда не мутило, всегда только меня.
   -- Расскажи-ка, отчего тебя мутит?
   -- Меня мутит от скуки, сказал Океан, -- и когда я слышу, как храпит Запаска.
   -- Океан приказал не храпеть,--заорал Алиби и ткнул Запаску в бок.
   Запаска засмеялся и зевнул во всю пасть.
   -- Кончай зевать, -- сказал Алиби.
   -- Если Запаска спит, пусть спит.
   Они молчали и курили. В тишине возник и исчез за бараком шорох крыльев.
   -- Однажды подвернулся я тут одному, -- сказал
   Океан, -- спрашивает меня, кто я такой. -- Океан, - отвечаю, - кличка у меня такая, усек? - Не доходит, -- говорит, -- может растолкуешь все-таки, что ты такое? - Океан, -- говорю. - Я ничего про это не знаю.. Он показал на мои руки: -- Это что такое? - Это руки. - Руки, что за руки? - Руки, -- говорю, -- работяги, без них мне никак, это ладони, у ладоней пальцы. Мой ответ его явно не устроил. -- А это что? Он показал на ноги. -- Это ноги. Нижние руки. Он расхохотался, словно я сострил. - А это, а это? - Это уши, глаза, волосы. -- А все вместе? - Все вместе это я, Океан, кличка у меня такая, усек?. - Ты меня утомил, -- сказал он, -- сгинь.
   -- И что это значит? -- спросил Хлам.
   -- Рассказ, -- сказал Алиби.
   -- Может вам придет в голову что-нибудь клевое?
   -- Обсудили, -- пробурчал Запаска и ядовито засмеялся.
   -- Очень вы быстрые, -- сказал Океан.
   -- Обсуждали новенькое?
   Они задумчиво помотали головами. Запаска помотал в полусне.
   -- Как всегда, ничего нового, -- сказал Хлам.
   -- Кого-то знают, не знают, а он помер, новость, --
   сказал Алиби, -- кого-то знают, не знают, а он живет, новость. У сала есть корочка, у башмака - сапожная вакса, у шляпы - шляпная картонка.
   -- У пепла - пепельница, -- сказал Океан, -- у пива - пивная кружка, у собаки - собачья конура -
   -- Заткнись, -- сказал Хлам.
   -- Так о чем будем травить, -- сказал Океан и снова с удобством расположился среди пружин. Есть предложения?
   -- Один из нас забыл сказать, что мы уже все обсудили, -- крикнул Алиби и пустил дым Покрышке в лицо.
   -- Не приставай к нему, -- сказал Океан,-- радуйся, что он спит.
   -- Так о чем мы говорим?
   -- О бродягах, цене на курево, гостиничных номерах, заячьих душах, понятия не имею.
   Они молчали и курили.
   -- Два дня назад, -- сказал Алиби, -- я впервые увидел журавля. Во всяком случае я думаю, что это был один их них. Я прожил тридцать лет, понятия не имея, как он выглядит. Не знаю захочу ли я увидеть журавля еще раз.
   -- Почему нет, -- сказал Хлам. Журавли, как мыши, такие же безобидные.
   -- Он стоял в реке так, словно он последний журавль, -- сказал Алиби. Будто вскоре не будет больше ни журавля, ни реки. Один журавль, в полувысохшем русле реки -- невеселое зрелище.
   -- Этого ты не сказал, -- пробормотал Хлам.
   -- Журавли, -- сказал Океан, уличные катастрофы, эпидемии холеры, и вообще все, от чего можно рехнуться.
   -- Лесные пожары, -- продолжил Хлам, -- стоптанные башмаки, контрабандный бензин, женщины!
   -- Обсуждали, -- сказал Покрышка с закрытыми глазами.
   -- Что значит ОБСУЖДАЛИ, -- крикнул Алиби. -- Стоит мне сказать ЖУРАВЛЬ и тут же кто-то заявляет, что ОБСУЖДАЛИ. Обсуди-ка дерево, журавля или человека. Какую-нибудь железку. Возьми облако и попробуй обсудить его!
   -- Как умели, так и обсуждали, -- сказал Покрышка и попытался зевнуть.
   -- Давайте обсудим Хлама, -- сказал Океан.
   -- Ага, попробуйте-ка обсудить меня. Хлам холодно оглядел каждого. - Меня еще никогда не обсуждали. Обсудите-ка меня.
   -- Кто тебя знает, -- сказал Алиби.
   -- Чего бояться-то? Зубы я вам не повышибаю.
   -- Своих не обсуждаем, -- сказал Алиби. - Журавли, облака, люди годится, поехали!
   -- Хлам подонок, самый что ни на есть подонок, -- сказал Запаска и повернулся на другой бок. Это можно обсудить.
   Они молча переглянулись.
   -- А если бы меня здесь не было?
   -- Ай-ай-ай!
   -- На спор, стали бы вы обсуждать меня?
   -- Да никто бы и не спросил про тебя? - сказал Океан. - Нет значит нет. Не ты, так кто-нибудь другой.
   -- А если никто?
   -- А если никто, значит пустое место. Чистый воздух вместо тебя и меня.
   -- Слабаки,-- сказал Хлам и скомкал пачку из под сигарет.
   -- Что я такого сказал? Обсудили.
   Алиби запротестовал.
   -- Как умеем, так и обсуждаем, -- сказал Запаска и зевнул Алиби в лицо.
   -- Аллилуйя трепачам, -- закричал Океан. Он похлопал себя по жирным ляжкам. - Бабы!
   -- Знаем, -- крикнул Океан.
   -- Гм, невесты в кружевах, смазливые бабенки с ножками и..., ну сам понимаешь.
   -- Дальше, -- крикнул Океан.
   -- Взрослые дочери, вдовы, мидии! Сволочи и дуры.
   -- Каждый раз одно и то же, -- сказал Алиби.
   Никто не возразил. Запаска не возник, потому что спал.
   -- Джентльмены, я спрашиваю, в чем дело? - сказал Океан.
   -- Понятия не имеем.
   -- Это не ответ, -- проворчал Хлам.
   -- Журавль знает, что делает, -- сказал Алиби. - Всегда в пути клювом вперед. У него есть небо, есть земля, и он знает, что с ними делать.
   -- Дался тебе этот дурацкий журавль, -- сказал Хлам.
   -- Меняем пластинку, -- закричал Океан, -- Раз не договорились, меняем пластинку!
   Никто не ответил. Общество призадумалось.
   -- Хотел бы я знать, где Шляпа, - сказал Алиби.
   -- Спроси Бога.
   -- Да, спроси Бога, сказал Алиби, -- Бог такой великий и добрый.
   -- Сам спроси, сказал Океан. - Спроси у него, где слоняется Шляпа.
   -- Вот и спрошу! -- закричал Алиби.
   -- Вперед.
   -- Пойду и спрошу, -- чуть ли не пригрозил Алиби.
   -- Ждем. Расскажешь, как тебе там пришлось.
   -- Вы согласны?
   Запаска подмигнул и стал похрапывать.
   -- Теперь иди и спроси Бога, где слоняется Шляпа, -- сказал Океан.
   -- С вашего согласия я пошел, -- сказал Алиби. - Я встаю и --
   Он огляделся.
   -- Я иду и карабкаюсь на ближний вяз!
   Океан заерзал в кресле.
   -- Как вы думаете, вяз такое высокое дерево, что может достать до неба?
   -- Высокое, очень высокое, -- поддержал Алиби Океан.
   -- Вяз? Кто б мог подумать. Глазом не достать. Итак я начинаю карабкаться. Сто метров, двести метров, первое облако. Триста метров, второе облако. Там, наверху пасмурно. Третье облако, я уже насквозь промок. Вода льется из всех карманов куртки. Снимаю куртку и вешаю ее на сук. Заберу на обратном пути. Четвертое облако, вас уже не видно и вообще отсюда ничего не различишь.
   -- Не страшно, -- сказал Океан, -- продолжай!
   -- Пятое облако, дождь все время усиливается, стучит по голове и течет вниз по вязу. руки скользят. То еще карабканье, скажу я вам. Шестое облако...
   Алиби задумался и замолчал.
   -- Продолжай, -- сказал Океан.
   -- Я промок, мне надо подышать, ты можешь это понять, отдохнуть.
   Запаска храпит.
   -- Может кому-нибудь тебя сменить? - спросил Хлам.
   Алиби задумался. Океан пожевал сигарету.
   -- Еще чего, здесь не подают.
   -- Ладно, карабкаюсь дальше, -- продолжил Алиби. - Шестое облако, вяз тоньше не становится. Ствол толстый, как плакатная тумба. Листья, как шалаш на голове. Холодный воздух. Чертовски холодно, словно ты вмерз в лед. Все еще идет дождь. Птицы, они улетают, когда я карабкаюсь рядом с гнездами. Я им говорю, чтобы они оставались на месте, я ведь только прохожий и вовсе не хочу им мешать. Ничего не поделаешь, они взлетают и вьются вокруг вяза, смотрят, что я делаю.
   -- А что ты делаешь? -- спросил Океан.
   -- Карабкаюсь, что еще? Ты хоть раз пробовал вскарабкаться на вяз? Работенка будь здоров! Девятое, десятое, двенадцатое облако - смотри-ка дождя, как не бывало. Пробиваю головой последнее толстое облако. Кругом чисто. Синь и пустота. Там, что это я там вижу?
   -- Что ты видишь? - спросил Океан.
   -- Я вижу вход в небо.
   -- Так быстро, -- вскричал Океан.
   Хлам от разочарования плюнул в кювет.
   -- Если бы я пережил все это вместо тебя!!
   -- Я здорово карабкался, -- сказал Алиби, -- времени не терял. Прыгаю с верхушки дерева на большую лестницу. Дверь открыта, никого нет.
   -- Как это -- никого? - закричал Океан.
   -- Что тут поделаешь? Никого. Только облака, как камни, уложены слоями. Небо из облачных стен. Я кричу, -- Эгегеге ? Кто-нибудь здесь есть? Никто не отвечает.
   -- Как так? Никто не отвечает?.
   Запаска проснулся. Повернулся на другой бок и увидел разочарованное лицо Океана.
   -- Что-то обсудили?
   -- Он никак не добьется ответа, -- сказал Хлам.
   -- Кто не добьется ответа?
   -- Я до сих пор не добился ответа, -- сказал Алиби. - Ладно, иду дальше по колено в каком-то облаке. Озираюсь, и что я вижу?
   Океан престал жевать.
   -- На моей памяти здесь было все не так.
   -- Так ты там однажды уже побывал?
   -- Что было, то было.
   -- Тогда вперед, дорогу ты знаешь.
   -- Это, когда был наверху последний раз, -- сказал Алиби и задумался, -- теперь не знаю, не могу точно вспомнить.
   -- Плюнь, -- сказал Океан, -- как выглядит, так и выглядит.
   -- Я должен отдохнуть.
   -- Не фасон!
   -- Ты приходишь в себя после каждого второго облака, -- сказал Хлам.
   -- Я прихожу в себя и наконец добираюсь до конторы Бога. Я стучусь и вхожу. Бог на месте. Других посетителей нет. Думаю, дел у него не так много.
   -- Как он выглядит? -- спросил Хлам.
   Запаска зевнул и посмотрел на Алиби сквозь полуприкрытые веки.
   -- Как он выглядит? Как обычно. Возможно слегка перетрудился, или что-то в этом роде. Не знаю.
   Он остановился и пристально посмотрел на Хлама.
   -- Да будет тебе, опиши-ка Бога!
   -- Я здесь внизу, -- сказал Хлам и засмеялся, -- я его не вижу, ТЫ его видишь.
   -- Что значит, я его вижу. Я только что пришел, у меня еще и времени не было...
   -- Все равно, как он выглядит и вообще на кого похож, -- сказал Океан, -- продолжай.
   -- Не психуй! Он толкнул Запаску, который в это время зевал, и кивком подбодрил Алиби.
   -- Итак. Здравствуй, здравствуй и все такое. Я топчусь на одном месте, он предлагает мне маленькое облако, садись мол.
   -- У нас почти все в ажуре, -- говорю , -- все обсудили, весь мир успели обсудить, день за днем, скука, да и только! Мы устали, не знаем о чем потолковать. -- Не может быть, --говорит он. --И все-таки, -- говорю. --Так, так, -- говорит он. --Да, -- говорю . --Гм, -- говорит он. -- Однако, -- говорю, --ради чего я сюда вскарабкался: пустяк вообще-то. -- Так, так еще один пустяк, -- говорит он. -- Да, говорю , мы не знаем куда подевался Шляпа. Мы ждем и волнуемся..
   -- Нет и нет, сказал Хлам. -- Чистый воздух вместо Шляпы.
   -- Забота конечно не велика, -- сказал Алиби, волноваться из-за Шляпы это уже перебор, но мы хотим знать, что с ним стряслось. -- Кто есть Шляпа, -- спрашивает Бог. -- Шляпа? -- говорю , -- Шляпа это один из нас, он должен был бы уже придти. -- Значит его зовут Шляпа, -- говорит Бог, -- как он все-таки выглядит?
   -- И впрямь, какой он с виду? -- спросил Алиби.
   -- Борода и сандалеты, -- подсказал Океан.
   -- Точно, борода и сандалеты, -- сказал Алиби. - Сандалеты летом и зимой, других башмаков у него нет.
   -- Симпатяга парень. Но мы его и впрямь не знаем.
   -- Никогда не обсуждали.
   Алиби остановился и задумался.
   -- Что вы знаете о Шляпе?
   -- Что его зовут Шляпа, -- сказал Хлам.
   -- Шляпа, Шляпа, -- говорит Бог и задумывается; -- Гм, -- промычал он, почесывая шею -- Да, говорю, -- он опоздал, его все еще нет, остальные все здесь. Хлам здесь, Океан здесь, Запаска и подавно. И я конечно тоже. Без Шляпы дело не пойдет.
   -- Что не пойдет? -- спросил Океан.
   -- Он меня об этом тоже спрашивает, думаю, надо ответить, что мы без Шляпы не в полном составе.
   -- Скажи ему, что Шляпа пьет.
   -- По правде говоря, -- продолжает Алиби, -- он пьет, говорю , он пьет здорово. Если хочешь знать: он пьет, как сапожник. -- Значит, --говорит Бог, -- он пьет, а что именно он пьет? -Ох, -- говорю , -- он пьет все, что может раздобыть, а все, что он может раздобыть, это вообще-то пиво.
   Бог усиленно размышляет и молчит. - Значит он пьет, -- говорит он спустя некоторое время. - Да, говорю, -- пьет, И по лицу Бога видно, что он всерьез задумался.
   Алиби нерешительно оглянулся.
   -- Опять хочешь отдохнуть? - спросил Хлам.
   -- Я ему никогда не сказал бы, что Шляпа пьет, -- закричал Океан. - Во всяком случае напрямую никогда! Свинство это. Это его совершенно не касается. Я бы ему сказал, что со Шляпой мол такое дело. Его трудно понять, человека вообще трудно понять, может ему не везет. Тогда он время от времени хватается за бутылку. Что-то в этом роде. Не везет ему.
   -- Ну пьет мужик, ничего не поделаешь, -- сказал Хлам.
   -- А я что говорю! - закричал Алиби, -- разве может кто-то понять почему человек пьет или храпит? -У каждого, -- говорю, -- внутри есть своя рана, ее надо чем-то заживлять. Пивом или сном, злостью, речами, молчанием, глупостью, еще чем. У большинства нет ничего, чем можно было бы заживить рану, страшную рану.
   Алиби заметив, что Океан весьма одобрительно посматривает на него, продолжил:
   -- А кто ты вообще такой? - спросил он. - Я? -- получай, я Алиби, мои друзья со мной согласны.
   -- И откуда ты взялся, спрашивает он. - Я пришел из города Паол. Он сует указательный палец в ближайшее облако и записывает, записывает в воздухе прямо перед собой, там оно и осталось, даже весьма разборчиво: Паол. - Значит Паол, -- говорит он, -- а где он стоит? -- Паол, -- говорю, -- на земле, где же еще ему быть! -Значит на земле, --говорит он, -- гм, это называется землей? Я подтвердил, что он это слово написал в воздухе на первый взгляд правильно. - А что все-таки такое земля? -- спрашивает он. - Земля, -- говорю, -- это...
   Алиби задумался.
   -- Да объясни ты ему, -- сказал Океан
   С дороги приближалась музыка. Они оглянулись и заметили Шляпу, который шел к ним вдоль кювета с орущим транзистором.
   -- А вот и он, -- сказал Алиби, -- в первый раз ждем Шляпу.
   Шляпа попробовал перепрыгнуть через кювет, оступился и ухнул вниз, некоторое время его не было видно, потом он вылез на край кювета и пошел к бараку. Осторожно поставил транзистор на землю, отряхнул штанины и без всяких яких шлепнулся в автомобильное кресло.
   -- Гляньте-ка, совсем ослаб мужик!
   -- А по виду не скажешь,-- отозвался Хлам.
   -- Это только так кажется, -- сказал Шляпа.
   -- Да выключи ты эту плешь!
   Шляпа было помедлил. Заметив, что Хлам и Запаска косо поглядывают на него, придвинул транзистор и выключил.
   -- Плохое настроение, с чего бы?
   -- Алиби только спрашивал о тебе, -- сказал Хлам.
   -- Дрянь дело,-- сказал Океан.
   -- А что так?
   -- Дрянь дело, больше мы пока ничего не знаем, -- сказал Океан.
   -- Очень вы быстрые! Стало быть, -- говорю я, -- земля? Это там, внизу, откуда я пришел, под ясенем. Он все мои слова пишет указательным пальцем по воздуху. ТАМ ВНИЗУ, ОТКУДА ПРИШЕЛ АЛИБИ и ПОД ЯСЕНЕМ и так далее. -- Ну, -- говорю, -- раз уж ты именно это забыл, там растут деревья, например вязы, есть реки и мосты над ними, и города, и много грузовиков на дорогах, и животные, и все, что хочешь, это ведь ясно. И птицы!
   -- По всей видимости журавли, -- сказал Хлам.
   Я показываю ему журавля на пальцах. Бог говорит, что это интересно и просит показать еще раз. Показываю ястреба. Вроде бы это ему в новинку. Похоже он ничего такого никогда не видел, даже во сне. Показываю, как он кружит высоко в воздухе и круто падает вниз клювом вперед. Он просто в восторге. Думаю наконец-то я его достал, но он спрашивает, -- а еще? -- Еще говорю, а что еще, земля она и есть земля, само собой, что еще. А ты там один такой, --
   спрашивает он, -- больше таких нет? -- таких, как я ? - Да, -- говорит, -- или есть еще, похожие на тебя? -- Люди, -- говорю, есть ли другие люди? -- Конечно есть поэтому-то я здесь , об этом мы все время толкуем, на земле их полным полно, черные, белые, желтые, красные, об этом и разговор, Шляпа и другие.
   -- Понятия не имею, чего вы хотите,-- сказал Шляпа, ведь я здесь.
   -- Не твоего ума дело, -- сказал Хлам.
   -- Во всяком случае, -- продолжил Алиби, -- я все еще сижу напротив него на маленьком облаке, и он спрашивает, что они все-таки делают. -- Что они делают? -- говорю. - Они должны, верно, я не уверен, -- говорит он, -- они должны, верно, что-то делать? --Что они делают? Сначала живут, потом умирают, и то, и то действует на нервы.
   -- О смерти он так и так узнает, -- сказал Океан, -- и о том, что будет после тоже. Объясни ему, как это здесь выглядит. В смысле действует на нервы.
   -- Расскажи , какие мы негодяи, -- сказал Хлам.
   Запаска зевнул. Никто не запротестовал, он закрыл глаза и повернулся на другой бок.
   -- Скажи ему правду!
   -- Правду, -- сказал Алиби. Он нерешительно огляделся. С чего я должен начать правду? С чего она начинается?
   Он задумался.
   Я говорю, -- Шляпа например всегда пьян, такая жизнь, человек от нее устает, не может ни на что решиться, выстоять и рана ширится, становится глубже, а снадобья все меньше и меньше.
   Алиби замолчал.
   -- Пару дней тому назад, -- продолжил он, -- я впервые увидел журавля...
   -- Дался тебе этот журавль, -- закричал Океан, -- скажи ему просто: нищета! нищета! нищета! Крикни ему. В уши, давай! Как барабан. Нищета, нищета, нищета и нет ей конца!
   -- А я что делаю, -- сказал Алиби, про все это и талдычу Про нужду и все такое. Вроде бы это его не особенно впечатляет. Пропустить мои слова мимо ушей ему не к лицу. Он сидит и смотрит на меня. - Гм, -- промычал он, -- и только-то, может еще что есть?
   Океан выбрался из кресла, помахал кулаком перед носом Алиби и заорал
   -- Перемени пластинку! Ты развалился на облаке и рассказываешь ему байки. Ты должен объяснить совершенно точно, подсказать. Факты нужны, подробности, дошло!
   -- Для начала прекрати орать? -- сказал Хлам.
   Океан помотал головой и сел.
   -- А что с журавлем что-нибудь не так? - спросил Шляпа.
   -- Заткнись!
   Запаска зевнул.
  
   -- Вижу он растерялся, -- сказал Алиби? -- и говорю, чтобы вернуться к тому разговору, -- земля уже в возрасте. Вертится себе и вертится. Круглая, как солнце. Вертится вокруг него вместе с воздухом, а ведь в возрасте. Никакой человек не может разглядеть, что на ней делается с утра до вечера. - Значит земля старая, -- говорит он, -- старше тебя?
   -- Еще как, -- говорю, -- ни один человек не может такую давность вспомнить. Старая? А сколько лет не известно, вообще это слово не для земли. -- Значит она такая старая, -- говорит он, -- и я вижу, что это ему по душе. Помолчав, говорит, -- пойдем со мной.
   -- Пойдешь? - спросил Океан.
   -- Еще бы, уже иду. Мы выходим на балкон рядом с конторой, балкон тоже плоское облако, расположен выше, снаружи. Передо мной сплошь звезды, толстые, тонкие, яркие, тусклые, все очень близко друг от друга, некоторые от меня очень далеко. Одно солнце рядом с другим. Невозможно увидеть всех сразу. А пересчитать и подавно. Слишком много.
   -- Космос, -- закричал Океан.
   -- Одна за другой, - сказал Алиби. - Небесные тела, как песок на берегу моря. Мне надо подумать.
   -- Еще раз отдохнуть? - сказал Океан.
   -- Я прикидываю: земля тоже небесное тело, значит земля здесь посередине или сбоку. Я думаю она должна быть собственно говоря совсем рядом, если мне хватило одного вяза, чтобы сюда влезть. Во всяком случае здесь полным полно небесных тел, и впрямь красивое зрелище, почти как праздник бумажных фонариков, очень здорово...
   --Журавли и праздник бумажных фонариков, -- спросил Хлам, -- что еще?
   -- Отстань от него!
   -- Бог пялится на меня и ждет, что я еще скажу. Это небо, -- говорю. -- А вы что сказали бы ...
   -- Конечно небо, -- подтвердил Океан.
   -- Так, это называется небом, -- говорит он, -- опять заковыристое слово. - Он пишет его в воздухе рядом с собой. -- Теперь покажи-ка откуда ты пришел,, -- говорит он, -- потом покумекаем. Я смотрю вокруг. Невозможно распознать, которая здесь земля. - Земля может быть где угодно, -- говорю. -- Может ты хотя бы направление дашь, спрашивает. - Направление ты ведь сам должен знать, -- говорю, -- что здесь в конце концов творится! - Что здесь творится, -- говорит он, -- а что здесь вообще-то должно твориться? Приехали, где земля-то? - ору. - Откуда я должен знать, как твоя ветхая фигня земля выглядит, -- говорит он. - Почуму именно я должен знать, где находится земля? Я уверен, что он постепенно выходит из себя, настроение хуже некуда. У меня тоже. - Раз так, -- говорю, -- возьму и уйду, слезу вниз по вязу! Не спеши, -- говорит он, -- давай сначала посоображаем. - Посоображаем, -- говорю, -- посоображаем, я хочу убраться отсюда! Раз такое дело! Он вроде бы совсем отмяк. -- Иногда стоит лишь чуть-чуть намекнуть, -- говорит он, -- приходи снова, когда будешь знать наверняка. - Спасибо, -- говорю, -- я еще должен собирать всякие сведения для тебя, чтоб ты мог писать их в воздухе? Снова приходить, чтоб натаскивать тебя! Он качает головой, и я замечаю, смотри-ка, а он видно это так не оставит. Прежде, чем он успевает что то сказать, я сматываюсь.
   Запаска зевнул, было видно, что он доволен.
   -- Может кто даст глотнуть? -- спросил Шляпа.
   -- И впрямь ничего-то он не знает, -- сказал Алиби.
   -- Нет, -- ТЫ ничего не знаешь, -- озлобился Океан, -- Ты все сделал шиворот-навыворот!
   -- Видать дообсудили, -- сказал Запаска.
   -- Ничего не дообсудили, -- закричал Океан, -- следующий раз пойду я!
   -- Утихни, -- сказал Хлам. - Для начала сходи пописай!
   Океан выкарабкался из кресла и потопал к кювету. Алиби, не зная как поступить, стоял между креслами и пытался улыбнуться.
   -- Обсудили, -- сказал Запаска, -- я вообще не понимаю, чего вы хотите.
   -- Не понимаю и не понимаю, -- заорал он, и злобно посмотрел на Шляпу.
   -- Как так, -- сказал Шляпа.
   -- Все из-за Шляпы, закричал Океан от кювета, яростно застегивая ширинку.. - Да, да из-за тебя!
   -- Ты не должен был так намного опаздывать, -- сказал Хлам.
   -- Что собственно говоря стряслось, -- прошептал Шляпа.
   -- Ничего, -- сказал Океан, -- вообще ничего. Что должно было стрястись. Разве здесь что-нибудь стряслось?
   -- Шел бы ты домой, лучше будет, -- сказал Запаска.
   -- Нет, ты останешься здесь! - закричал Алиби. Я старался, я влез на дерево. ТЕПЕРЬ ШЛЯПА ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ!
   Запаска выпрыгнул из кресла и заржал.
   -- Ничего не обсудили! Ничего! Ничего! Ничего!
   Он топал ногами по земле и показывал на Шляпу.
   -- Заткнись, -- сказал Хлам.
   -- Потолковали, но ничего не обсудили! Ничего! Ничего! Ничего!
   -- Еще одно слово и что-нибудь стрясется, -- сказал Океан.
   -- Если бы я знал, -- пробормотал Шляпа.
   -- Да, ты! - закричал Хлам, -- точно ТЫ1! ТЫ!
   -- Ты со своим со своим идиотским транзистором, сказал Алиби.
   -- И не корчи из себя идиота, ты бездельник, -- закричал Океан и толкнул Шляпу.
   -- Я тоже с удовольствием нажрался бы и опоздал!
   Алиби подошел вплотную к Шляпе и показал ему кулак.
   -- Я в это время карабкаюсь наверх, у меня куча неприятностей, а этот тип бездельничает здесь и заливает нам, -- я, я. И вообще не усек в чем дело!
   -- Опаздывать, сказал Хлам. - Нажраться, нажраться может каждый. Опаздывать, черт побери!
   Он ударил Шляпу в плечо. Шляпа вывалился из кресла и остался сидеть на досках. С открытым ртом и отсутствующим взглядом.
   -- Да, ты! - закричал Хлам и пнул его ногой.
   -- Вот теперь обсудили, -- закричал Запаска.
   Он колотил по доскам ногами и смеялся.
   Океан подхватил Шляпу сзади и поставил на ноги.
   Хлам ударил его кулаком в живот. Шляпа пошатнулся и мешком упал в траву. Стоя на коленях, он пытался что-то сказать, голова упала на грудь, челюсть отвалилась. Он застонал. Запаска ударил его по голове. Шляпа свалился на землю и остался лежать на животе. Алиби снова поднял Шляпу и Хлам сшиб его на землю. Шляпа опрокинул кресло и покатился по траве.
   Они разделались с ним.
   Он лежал в траве между кюветом и бараком и не двигался. Запаска подошел к нему, примерился и ударил ногой. Они опять уселись на свои места.
   -- Я думаю, -- сказал Океан спустя некоторое время.
   -- Что ты думаешь? -- спросил Алиби.
   -- Пойду-ка погляжу.
   Он подошел к Шляпе, поднял его ногу и уронил на землю. Поднял двумя руками безжизненную голову, посмотрел в глаза, уронил в траву и вернулся на место.
   -- Найдется у кого-нибудь сигарета?
   -- Что с ним? -- спросил Алиби.
   -- Посмотри сам.
   -- Ты хочешь сказать, что Шляпа мертв? - спросил Хлам.
   Океан молчал.
   -- И что дальше? Почему не сказал?
   -- Может транзистор еще работает, -- сказал Алиби.
   -- Транзистор! - заорал Океан. Транзистор, -- говоришь! Работает ли транзистор? И только!!
   Он включил транзистор и поднес его к голове Алиби. Выключил и поставил себе на колени.
   -- Если его транзистор еще работает, -- сказал Алиби.
   -- А ты в самом деле не понял, -- сказал Хлам. Транзистор работает, как часы, но Шляпа весь вышел. Тик-так, тик-так. Тик-так. Бряк. Крышка.
   Они молчат. На дороге ни души. Ветви вяза покачиваются на ветру и царапают крышу барака.
   -- Верни его, -- сказал Океан Алиби.
   Алиби непонимающе посмотрел на него.
   -- Да ты никак оглох,. Верни его!
   -- Как это верни, -- пролепетал Алиби.
   -- Верни его назад, -- приказал Океан. -- Поделишься опытом. Давай, начинай рассказывать, иди и верни его. Верни назад, я кому сказал! Приведи сюда, живого. Ты ведь только что так здорово это сделал. Верни его, давай!
   -- Я тебе говорю, -- верни его, сказал Хлам.
   Запаска рассмеялся.
   -- Чтобы ты правильно понял, -- сказал Хлам,-- сейчас ты пойдешь и вернешь его. Мы посылаем тебя.
   -- Пошел, не то хуже будет!
   -- Вернуть, -- сказал Алиби, вернуть! Куда пойти, чтобы вернуть.
   Он помотал головой.
   -- Может тебе сначала надо отдохнуть? - спросил Хлам.
   -- Сначала напряги чердак, -- сказал Океан.
   Алиби молчал. Его лицо стало серым. Запаска снова развалился в кресле и уснул.
   -- Я иду, -- медленно начал Алиби. Да, я иду. Я должен идти к мертвым.
   Он медлил.
   -- Ясно, что к мертвым, -- сказал Хлам, -- куда еще-то. В лечебнице для забулдыг ты Шляпу уже не найдешь.
   -- Я пошел к мертвым, я уже иду.
   -- Расскажи, что он там делает.
   -- Я не знаю.
   -- Обычно ты все знаешь, Так что давай, что он там делает. Он уже пришел?
   -- Я иду и вас уже не вижу, -- сказал Алиби, его лицо было мертвым от пота. - Вы живете, вы или говорите, или молчите, я не слышу вас. Вы живете и понятия не имеете, какой здесь холод. Холод, как снег на голову. Что можно делать в таком холоде. Вы сидите в ваших креслах, а я нет. Шляпа нет. Какой-нибудь журавль вам больше в голову не придет.
   -- Дался тебе твой журавль, -- сказал Хлам.
   Храм и Запаска уставились на Алиби. Он отвел глаза и продолжил:
   -- Сначала Шляпа протестовал, вы ведь его знаете: хотел удрать, кричал, -- черт возьми, не сходите с ума, вы вообще-то где находитесь, да скажите хоть что-нибудь. Но когда ему никто не ответил, он задумался. Он сказал себе: подожди, присмотрись, что вообще произошло. Свет, как в густом тумане, отсюда надо смыться. Может ничего такого нет, подумал Шляпа, этого воздуха из просеянного сухого дождя.
   -- Он пришел в себя? - спросил Океан, -- это в смысле, что мы его...
   Они молчали.
   -- Что мы его, что, спросил Хлам.
   -- Да, он опомнился. Он не очень-то и сердится, я так думаю. Был сильно выпивши. Нет, он не сердится, мертвецы зла не держат. Если что против шерсти, меняй забегаловку, на том он стоял. Сейчас он видит сплошь размытые силуэты, они бегут по пустыне, бегут все, все время в движении, ни минуты покоя, все время в движении. Словно сюда их гонит ветер. Теперь и я так выгляжу, думает он, черт побери, поди разберись. Так и быть, он тоже пойдет. Возьму себя в руки, думает он, и притом немедля. Мертвецы проносятся мимо него, как перья, как бумажный пепел. Он спрашивает, как отсюда побыстрее выбраться, но мертвецы не отвечают. Никто рта не раскрыл. Удирают, словно их гонит ветер. Шляпа считает, что это слишком. Но не унывает. Идет и пытается понять, что на самом деле произошло.
   -- И что он понял? - спросил Хлам.
   -- Он уверен, что убили его вы. Он уверен, что Хлам, Запаска и Океан убили его, и Запаска пнул его ногой, когда он уже был мертв. Он вспоминает, как ты Запаска ржал. Этот смех все еще стоит в его ушах. Твой смех он помнил до конца.
   -- У Шляпы больше нет ушей, -- сказал Хлам, -- не о чем говорить.
   -- Никто не спорит, что я смеялся, -- закричал Запаска. - Смеялся и смеялся!
   Он попытался засмеяться.
   -- А что Шляпа уяснил насчет тебя? - спросил Океан.
   -- Он уяснил, что я тоже убивал его. Он не может точно сказать, кто убивал его больше всех.
   -- Конечно, Запаска, - сказал Океан.
   -- Он, я или кто-нибудь другой, -- сказал Хлам.
   Алиби смотрел перед собой на сорняки и продолжал:
   -- Я вас больше не вижу. Без дураков, вы воздух. Безмолвие. Я иду по пустыне и кричу, пытаюсь дозваться, -- Шляпа!
   -- Нищета! Нищета! Нищета, -- поддразнил его Запаска.
   -- Да, -- спокойно сказал Алиби, -- нищета, нищета, нищета, именно это я кричу. Я кричу в пустыне, могу также сказать я рыдаю. Вы говорите, что я не рыдаю, у меня сухие глаза, но рыдания невидимы, это идет изнутри и не доходит до глаз. Они внутри и наполняют нас. Вы сидите в креслах, а я нет. Черт побери, -- кричит Алиби, -- я плачу!
   Никто не произнес ни слова.
   -- Значит я ищу Шляпу, -- продолжил Алиби. - Лишь бы не раскиснуть в этой пустыне. Ох уж эта пустыня. Бог написал разборчиво это слово в воздухе рядом с собой, но не удосужился подумать. Я пробую идти по пустыне, ничего не получается.
   -- Получится, получится, Алиби, -- сказал Океан, -- соображай и все получится.
   -- Верни его, -- сказал Хлам.
   -- Я еще как соображаю, но не получается. Шляпой здесь может оказаться каждый мертвец, здесь все похожи друг на друга. Шляпа уже не такой, как всегда, я не могу взять его за руку и сказать, -- для начала глотни разок, это была просто шутка, если что не по тебе, всегда приходится менять забегаловку. Ничего не получается.
   -- Не психуй, -- сказал Хлам.
   . - Шляпу уже не зовут Шляпой. Его зовут Ничто, -- сказал Алиби. Вместо лица у него пустота, что я могу поделать. Пустота. Вам этого не понять!
   Он встал и сделал несколько шагов.
   -- Человек больше не человек. Был человеком с согласия своих друзей, а теперь ничто. Вон он лежит, менять забегаловку нет нужды, он здесь. Откройте свои зенки, возьмите его за руки! Вы уже не сможете поставить его на ноги, так что ложитесь рядом! Быстрей, ложитесь рядом с ним в траву, вы почти такие же, как Шляпа. Люди и уже не люди, -- пробормотал Алиби. Вы хоть понимаете, что такое человек с согласия своих друзей?
   Запаска зевнул
   -- Сядь, -- сказал Хлам, не выпендривайся.
   -- О своем журавле он уже не заикается, -- сказал Запаска.
   -- Можешь поговорить о своем журавле, если это тебе поможет, -- сказал Океан.
   -- Никакой журавль мне не поможет, никакой фестиваль бумажных фонариков, никакой человек. Ничто мне не поможет, когда я вижу, как Запаска ржет или зевает.
   -- Смотри куда-нибудь еще, -- сказал Запаска, -- в воздух, где летает журавль!
   -- Да заткнись ты, - сказал Океан!
   -- Ничто мне не поможет, когда я думаю о себе и о вас, и о Шляпе, и о нас всех.
   Запаска встал и начал смеяться.
   Хлам присоединился, сначала неуверенно, потом нарочито громко.
   -- Я тоже один из тех, кто может рыдать, -- сказал Океан, да что толку.
   Рыдание либо есть, либо нет, -- сказал Алиби. Его голос был
   едва слышен. И здесь, - добавил он и посмотрел на пустую дорогу.
   -- Может ты еще научишься, Океан, старый мешок слез, закричал Хлам.
   -- Ничего здесь не осталось, одни рыдания, -- сказал Алиби.
   Запаска подтянул штаны и пошел с транзистором в барак.
   -- Кто заберет транзистор? -- крикнул он оттуда.
   Он включил транзистор и покрутил ручки. Музыка из барака полилась в серый полдень.
   -- Выключи! - заорал Алиби.
   -- Я включаю музыку, сказал Запаска в бараке, и ты плачешь. Начинай плакать, ты ведь это умеешь. Начинай рыдать, давай рыдай! Ты только что об этом разглагольствовал! Давай рыдай, парень! Рыдайте хором.
  -- Журавль, -- прошептал Алиби.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Пиноккио
  
   У несметного количества людей остались на всю жизнь незабываемые спутники лучших дней детства: Гек Финн и Робинзон, Кожаный чулок, Дон Кихот, Гулливер, Мюнхгаузен, Лохматый Петер и Алиса из Страны чудес, напрочь запеленатые в их имена, созданные навечно на потребу детям и дуракам и превратившиеся в залежалый хлам фантазии, в намертво заученные прототипы, знаки, образы, которые стали олицетворением раннего познания мира. Персонажи мировой литературы, так же как и знаменитые родственники, принадлежат всем, и каждый ребенок, который общается с книгами и способен избавиться от их похожести, может безвозмездно приобрести их в свою собственность, и, если бы можно было освидетельствовать всех изношенных от личного употребления Дон Кихотов, собрать их и сосчитать, то можно было бы сделать вывод, что Дон Кихотов столько же, сколько читателей Дон Кихота. Миллионы Дон Кихотов живут в миллионах голов, каждого Дон Кихота сопровождает свой Санчо Панса, и он воюет против своей ветряной мельницы. На иллюстрациях десятилетней и столетней давности, гравюрах по стали, по дереву и педантично выполненных стихами изображениях на старых добрых виньетках и пейзажах, каждый персонаж это устоявшийся тип, клише, но детские головы во всем мире заняты тем, чтобы найти другое применение незыблемым истинам и конца этому всемирному процессу не предвидится. Бок о бок с Гулливером, Томом Сойером и другими бездельниками из различных уголков мира, рядом с горбатым карликом и Максом и Морицем возникает и традиционный Пиноккио, деревянный непоседа из бесконечных устных рассказов детям, и он тоже смотрится голодранцем, который должен иметь стойкого преданного спутника. Его постукивающий шаг вызывал многоголосое эхо. Длинный нос шута и цокающие ножки - главные приметы, запомнившиеся из детских книг. Назойливый дерзкий живой непокорный бродяга, сирота, одиночка казалось склонял на свою сторону каждого ребенка. Добродушный, доверчивый, немного безмозглый, шумный и проказливый, поучающий сознающий свою вину, готовый просить прощения деревянный сорванец казался по крайней мере в глазах всех взрослых естественным двойником каждого ребенка.
  
  
   Удивительные картины врезались в память: колпак Пиноккио из хлебной корки, башмак из коры дереза, одежда из бумаги. Когда Пиноккио дождливой ночью стучится в дверь доброй феи, появляется гусеница со свечкой на голове и девять часов подряд спускается по лестнице, чтобы впустить его. Воруя виноград, деревянный сорванец угодил в железный капкан, хозяин виноградника посадил его на цепь и обращался с ним, как с собакой. Игрушечная страна, празднующая школьные каникулы, первый сказочный остров /Орпильд/* Там однажды утром и проснулся Пиноккио и уяснил себе, что у него бездельника выросли ослиные уши. Его била ослиная лихорадка, а это значило, что он вот-вот превратится в осла. Старик Джеппетто, добрый, уставший отец Пиноккио отправился на поиски пропавшего сорванца, и в конце концов нашел его в брюхе большого кита.
   У огромного числа людей запечатлелись в памяти образы из детских приключенческих рассказов и волшебные сцены, грубо сработанные плотницким инструментом. Тот, кто потом никогда не берет в руки книгу, доверяет своему первому впечатлению и убежденно доказывает, что Пиноккио выстроган из превосходного дерева; иначе говоря он на свой лад вечен. Но есть и другие воспоминания, которые болезненно запечатлевают сюжет рассказа. Тот, кто еще ребенком не застрял просто-напросто в переднем плане настежь распахнутых картин /на него они надежно действуют, как западня/, кто несмотря на оглушительные фокусы и увертки паяца воспримет развитие сюжета сказки слухом и умом, либо еще каким-нибудь образом, тот обнаружит почему он не
   знает, он ведь еще ребенок, ему читают - медленно нарастающее уныние, может быть даже отвращение к тому, что что-то не так, которое подмешано в каждую страницу книги. Тот, кто знакомится с Пиноккио подобным образом, вспоминает потом о нем со смешанным чувством. Воспринимаемая с трудом почти зловещая обстановка, мрачная атмосфера окружают
   ---------------------------------------------------
   *Орпильд - сказочный остров из романа Э.Морике "Малер Хольтен".
   этого своеобразного мальчишку и вызывают подозрение к книге, а может быть даже к самому деревянному сорванцу. Неосознанный осадок чего-то, "чего я не знаю". Чтобы разобраться в этом не приятном чувстве, он через некоторое время снова берет в руки книгу.
   Он убеждается, что деревянный сорванец вырезан из доброкачественного дерева. Какая фантастическая затея: старый Джеппетто обнаружив признаки жизни в полене, делает из дерева паяца, а пока он его вырезает, озорник показывает ему язык. Если бы автор был бы не указующим перстом, а стоящим мужиком, за этого деревянного человечка взялась бы суверенная личность, а не зашоренный моралист, и в конце концов из Пиноккио получился бы маленький брат Кандида.
   Ничего подобного. Неприятный дополнительный оттенок книги проявляется снова по причине - она тут же бросается в глаза - морали сказки. Неприятное чувство превращается в разочарование и раздражение и в конце концов в сожаление. Соблазнительный образный мир на барщине у морали! Мрачные тени пестрых сцен: детская враждебность, унылый материал, склеивающий отдельные элементы действия. Чрезмерная суровость принципов воспитания девятнадцатого века. Логические ошибки в этой книге по-видимому никогда не выявлялись, языковые, психологические и моральные требования никогда не вскрывались, замыслы и функции вымышленных картин никогда не анализировались. Печально провел ты свое детство, мой бедный Пиноккио. Печально, печально это ущемленное происхождение из самоуверенного мозга начальника. Чернила начальника затеняли твою жизнь, а ты ничего об этом не знал. Ты - жертва реакционного восприятия жизни; с изобилием сентенций и душевных ухищрений ты стал подобием угодливо упрощенного человека. То, что взрослые люди в течение восьмидесяти или ста лет одобряли методы, которыми тебя создали - это позор.
   Как горько, что с тобой так бездушно обошлись, лишили детской наивности. Как же ты выглядишь все-таки, и чему ты научился!
   По воле автора ты должен вопреки своей натуре изучать страницу за страницей правила хорошего поведения и обязанностей. Запутавшись в невинных проделках, ты вынужден сказать себе: "Нехорошо, когда дети восстают против родителей и из озорства убегают из родительского дома! Ничего хорошего на этом свете их не ждет, и они рано или поздно горько об этом пожалеют!" Очень быстро твое бродяжничество тебе припомнят. С какой самоуверенностью тебе припишут низкие побуждения. Автор дает понять, что он прав и внушает тебе ежедневно и ежечасно знания, которые чужды твоей натуре. В угоду ему и взрослым людям ты должен истязать себя тем, что познал, и, плача, восклицать: "Сколько раз мне уже не везло! И я это заслужил, потому что я твердолобый, вспыльчивый паяц, я все время поступаю по-своему и никогда не слушаю тех, кто желает мне добра. Но я решил взяться за ум, с сегодняшнего дня я буду славным и послушным мальчиком. Я понял, что невоспитанным детям всегда не везет и у них ничего не получается." С какой легкостью удается автору приписать тебе упрямство и злость, когда любопытство побуждает тебя делать то, о чем тебя не просят. Один раз тебе разрешают рассказать, как ты себе представляешь свое будущее ремесло: "пить, есть, спать, получать удовольствие и с утра до вечера бродяжничать." Столетний сверчок, который живет в бедной хижине Джеппетто тебя немедленно предостережет и осудит, и назовет дубовой башкой. Этот старый высохший сверчок скажет: "Запомни, все, кто занимается таким ремеслом кончают, как правило, больницей или
   тюрьмой". Кого удивит, что ты убьешь сверчка молотком. Ради тебя Джепетто пожертвовал заштопанным кафтаном и мерзнет. Чтобы спасти тебя заблудшего сына, он, спотыкаясь, будет бродить по округе и наконец утонет в море вместе со своей маленькой лодчонкой /что было бы совершенно не нужно, если бы автор объяснил Джепетто, что плавать по океану на челне нельзя/. Он, самоотверженный, добрый папочка, жертва твоей пронырливости. Из-за тебя, мой дорогой, смертельно заболеет добрая фея, твои маленькие дерзкие выходки, твои беззаботные от горшка три вершка прыжки разобьют ее сердце, от этого она заболеет. Ты тот, кто огорчает и доводит до края могилы знакомых, серьезных, здравомыслящих взрослых людей. Прими во внимание теплые сердца и нерушимые принципы. Пойми, наконец, что ты деревянная башка, а не человек. От тебя вполне можно ожидать сожаления, раскаяния, осознания своей вины. Добродушие вряд ли присущее тебе, но как своеволен упрям и непослушен твой деревянный мозг. От тебя нигде нет пользы, даже дома ты ведешь себя не солидно, что из тебя будет? Тебя приходится содержать. Ты должен, наконец, научиться послушанию. В тебя, деревянная башка, предстоит еше вдолбить любовь к добру.
   Вина, вина и еще раз вина лежит на твоем сердце бродяги. Если ты лишился настроения и аппетита, если исчезла твоя жизнерадостность, исчез твой естественный темперамент, если сломлена твоя воля, если у тебя отняли право на легковерие, игры, смех, аплодисменты, мечты и принятие собственных решений, если в тебе осталось место лишь для истины и порядочности, предписанных оседлым, установившимся миром, если ты целиком приспособился, покорился и стал любимым ребенком, если больше ни от кого не отличаешься и послушно следуешь предписаниям старцев, договоренностям с нерешительными, лишенными юмора и мертворожденными, если ты, наконец, соответствуешь узким рамкам традиций, оцепенения и покорности, то тебе выпадет вознаграждение: однажды утром ты проснешься мальчиком. С этого момента, говорит автор, ты человек. Деревянный сорванец облокачивается о стул с грохотом, с тобой этого больше не происходит. Ты стоишь перед зеркалом и смотришь на себя. По воле автора ты выглядишь иначе, худо ли хорошо, но с этим надо смириться: "Теперь у него вид не обычного деревянного паяца, а жизнерадостного, умного и красивого мальчика с каштановыми волосами, веселым и праздничным лицом!"
   И ради автора и ушей взрослых ты должен в заключение с "полным удовлетворением" заявить:
   - Как смешно я выглядел паяцем! И как я рад, что теперь я настоящий мальчик.
  
  
   2
  
  
   И вот он перед нами, теперь он человек, у него есть все качества, которые считаются полезными и необходимыми: он готов придти на помощь, он порядочный, честный, доброжелательный, здоровый, прилежный, внимательный, полезен обществу, послушный и при всем при том у него хорошее настроение. Его ни в чем нельзя упрекнуть. Он - радость своего стареющего отца, страсть к учебе переполняет его, он ничем не выделяется на общем фоне. Он опрятен, свою одежду он стирает сам. Он радуется, если может услужить и сделать доброе дело - он чистит одежду отца и его башмаки и катает в хорошую погоду в кресле по улице. Общественное мнение едино: ученье далось ему не легко, славный малый, он сумел преодолеть свои низкие качества. Настойчиво и радостно выполняет он свои школьные обязанности. Если бы столетний сверчок воскрес, он бы его хвалил и подтрунивал над его прошлым. Учителя возлагают на него большие надежды, потому что он держится подальше от бездельников и длинноволосых хапуг. Он - сама порядочность и смирение. Он вовремя ложится спать, чтобы не давать отцу повода для беспокойства. "Я уже лег" кричит он из чистой комнаты, когда Джеппетто вечером запирает дверь. Учителя, друзья и соседи в один голос утверждают, что Пиноккио выучится ремеслу, исполнит свой мужской долг и будет кормильцем своего отца. Он поступил в ученики к мастеру Антону, плотнику и другу Джеппетто. Он охотно выполняет все работы, которые ему поручают, добровольно "вечерит" и большую часть своего заработка откладывает на черный день для Джеппетто. Все довольны им. Если несмотря ни на что кто-то ударит его по лицу, он снисходительно смолчит. Если кто-то, возможно выведенный из себя таким необыкновенным самодовольством, даст ему оплеуху, то он ничем не рискует, потому что молодой Пиноккио не ввяжется в историю с сомнительными последствиями. Его знакомства безупречны. С ним не случается сколь-нибудь грязных историй, никаких попоек, воровства, любовных похождений, он не вхож в дурные компании. Он не курит, не тратит понапрасну время, он танцует, если может, скорее по традиции. О публичных домах, наркотиках и тому подобных вещах он знает скорее понаслышке. Если бы он серьезно влюбился, не было бы никаких сложностей. Его избранница, вне всяких сомнений честная девушка, будет, как и он, радостью для Джеппетто, когда придет _его черед покинуть мир, и он, Пиноккио, запросто войдет в семью невесты и покажет там все, на что способен. Если бы ему предложили какую-либо веру, он конечно же принял бы ее и к всеобщей радости следовал ей; аминь, произнесенное господином Пиноккио, достойно завершить любую молитву.
   Итак мир получил такого, каких можно ежедневно очень дешево получать дюжинами: у него нет определенного представления о мире, и потому он ни за что не отвечает. Жизнь, она во всем, понятие, с которым другие должны справляться сами. Мир, общество, политика есть и остаются главным образом неопределенными обстоятельствами кроме сверкающего чистотой лика, от которого лучше держаться подальше. Человек предусмотрительно защищается, не торопливо по-своему и в меру приспосабливается к тому, к чему приспособиться можно. Человек таков, каков он есть в сущности тяготеет к добру; мир, к сожалению, пребывает в неудовлетворительном состоянии. Тот, кто задает вопросы, должен отвечать за последствия. Того, кто возмущается, осудят. А если удастся вознестись высоко, то семьдесят лет будет господствовать тупость.
   Встает вопрос, а переживут ли приключения Пиноккио двадцатый век?
   Я хочу, чтобы у меня снова появился деревянный сорванец.
   Несколько месяцев Пиноккио - теперь он человек - поддерживает вместе с Джеппетто порядок, у него миролюбивый характер и хорошие манеры. Сверчок сидит в углу, поскрипывает на всю комнату и ликует Пиноккио спасен! На дворе мягкий летний день, свет не режет глаза, Пиноккио стоит у окна и без зависти смотрит на галдящих ребятишек. Деревянный паяц висит на стене, Джеппетто раз в месяц стирает с него пыль. Когда Пиноккио играет на улице, он далеко не уходит и вовремя возвращается к скромному ужину домой.
   Но что-то его тревожит. Пиноккио распознает это беспокойству, которое тайно, но внятно все чаще дает о себе знать где-то в спине. Постоянную покорность уже не так легко выдержать, все время радоваться тоже стало труднее. Ночью он лежит с сердцебиением в темноте и вспоминает старые пути-дорожки. Кое-что из его прошлых заблуждений было не так уж и неверно. Кое-какие воспоминания никоим образом не были ему неприятны. Крики ребятишек в сумерках, их имена, когда детей звли домой, быстрые шаги в мягком, как шелк, вечере наводили грусть. Монотонный скрип сверчка раздражал. Он бы с удовольствием бегал к морю вместе с детьми, воровал виноград или привязывал к кошачьему хвосту жестяные банки. Он с удовольствием подрался бы. Иногда он был бы не прочь и насыпать соли в кровать Джеппетто. Ему чертовски хотелось бы носить штаны, в которых можно было бы беззаботно усесться в грязь.
   Как-то утром он по праву остался в постели, ему нездоровилось. Его беспокоила странная боль в суставах и головокружение, руки, ноги, ладони, пальцы ночью перестали сгибаться и с каждым часом отвердевали все больше. Суставы похрустывали. Шея стала сухой и болела, а голова перестала двигаться. Нос, нос, нос стал ужасно длинным и мешал глазам. Неужели превращение не удалось? Волосы стали какими-то убогими, руки тоненькими и короткими, а уши, уши, уши сжались в маленькие хрящи.
   Джеппетто подошел к кровати и обеспокоено спросил, почему Пиноккио не встал и до сих пор не убежал в школу. Он думает, что Пиноккио исправился не полностью? Пиноккио постонал /чуть-чуть/ и пожаловался /в меру/.Он чувствовал себя так, словно наелся дерева, и внутренности у него затвердели. Джеппетто спросил не попробует ли он все-таки осторожненько встать? Пиноккио ответил, нет, он не хочет пробовать, он останется в кровати, ему и так хорошо. Джеппетто немного посуетился в комнате, еще
   раз сказал, что беспокоится и пошел на работу, ничего другого ему не оставалось.
   За это время Пиноккио почти разобрался, что с ним происходит. Разве не нападала на него в свое время в игрушечной комнате ослиная лихорадка? А что за этим последовало? Он превратился в осла. Теперешнее состояние, если его сравнить с предыдущим, означает, что у него деревянная лихорадка. И что дальше? Он превратится в кусок дерева. Он поднял несколько мог голову и поискал глазами деревянного сорванца на стене. Его там не было. Паяц исчез.
   Во всяком случае, подумал Пиноккио, он ничего такого, чтобы искусственно избавиться от деревянной лихорадки делать не будет.
   Он перестал обращать внимание на боль в суставах. Полежим в кровати, посмотрим, что будет. Он поднес негнущиеся руки к лицу: они стали деревянными: веселенькая может получиться история!
   Но вот какое дело. Джеппетто может заказать в аптеке жаропонижающее лекарство горькую микстурку "Эй вставай" и дать ему ее, от такой мысли он покрылся от ужаса испариной. Он вскочил и шлепнулся навзничь у кровати. В комнате раздался деревянный стук. Столетний сверчок тут же перестал скрипеть. Тишина. Пиноккио лежит на полу и тяжело дышит. Он взволнован, испуган деревянное сердце потрескивает.
   Теперь все снова начнется с начала. Сверчок пронзительно заскрипит, Джеппетто станет рвать на себе волосы, проливать отцовские слезы, а добрая фея бесконечно огорчится. Он сам будет скрипеть зубами словно с похмелья, его опять схватят за шиворот и заговорят о чести. Никакой возможности объяснить свое деревянное состояние, никто не станет слушать, вообще никакой возможности поговорить со взрослыми. Нет! Больше никаких сверчков, никаких Джеппетто! Сверчок пусть заткнется. Джеппетто тоже нечего делать в комнате /пусть не вмешивается/. Никто не должен сюда входить и говорить: "Ага, ты снова деревянная башка!"
   То, что решено, должно быстро свершиться.
   Он поднимается и, скрестив ноги, встает у окна. Его суставы заработают снова. Деревянный сорванец - старое сумасшедшее полено, тот, кто
   хоть раз окажется в его обличьи, никогда не забудет, как оно себя ведет.
   Сверчок несомненно в растерянности, сидит тихо. Как прекрасно, когда никто ничего не говорит. На ноги! Вперед за длинным носом!
   Он галопом с шумом выбежал из комнаты. Его шаги эхом отдавались в стенах. Полдень, на улицах пусто светло под арками тишина шелестит старыми листьями. Руки и ноги двигаются легко, и деревянное тельце с удовольствием бежит, разрезая воздух.
   В пустой комнате заскрипел сверчок.
   Здравствуй, дорогой Пиноккио.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сказка о сказке
  
  
  
   Старик и мальчик сидели на ящике и смотрели поверх длинного зеленого холма в лето. Белоснежный вечер медленно разливался по небу, и вокруг слышался только далекий шум автострады, пчелиных роев и рулады петухов. Башмаки старика и мальчика утопали в песке, а плечи опирались о бревенчатую стенку запертого сарая с деревенским инструментом. Старик курил сигару и созерцание вечернего лета делало его глаза спокойными и удовлетворенными. Мальчик беспокойно ерзал по ящику.
   - Расскажи мне сказку, - попросил он старика.
   - Какую сказку? - спросил старик и сонно повернул голову.
   - Нашу старую сказку, - расскажи ее еще раз.
   - Я не знаю, о какой сказке ты говоришь, - ответил старик.
   - Да знаешь, ту сказку, которую мы уже не раз рассказывали.
   - Ах вот оно что, сказку, старую сказку, - сказал старик, разглядывая сигару.
   Мальчик кивнул.
   - Значит это сказка о вороне, или о белом слоне? А может это сказка о пустотелом камне или пастухе, который пас камни?
   - Сказку о вороне, - сказал мальчик.
   Стасик беззвучно засмеялся; чтобы ему было удобнее смеяться, он вынул сигару изо рта. Он размышлял, предвкушая удовольствие, и его глаза превратились в щелочки.
   - Сказку о вороне мы рассказывали часто, это и впрямь хорошая сказка, и это здорово начать с вороны.
   Он повертел сигару между пальцами и сплюнул.
   -Значит, ворона, - сказал мальчик.
   - Ворона, - подтвердил старик, - Это была ворона, про нее и сказка. Стало быть, представь себе: жила-была ворона...
   - Ворона, - подтвердил мальчик.
   - Ворона, - продолжил старик, - больная, толстая, черная ворона, ворона из пустыни, голодная степная ворона с пыльными крыльями и суровыми, маленькими, умными глазами, глазами-дырочками для ключей. Ворона из дальних стран, вполне современная, которую вороний бог работал на совесть, основательно и долго. Но ворона была и хищницей тоже! И еще ненасытной: глотала камни с полей, пока не стала такой тяжелой, что уже и взлететь не могла. Что говорить, ворона эта была вороной особенной, вороной лихой, вороной королевой...
   - Вороной попугайской, - сказал мальчик. - Вороной сорняков и крапивы, великим вороньим волшебником!
   - Да,- сказал старик, - мрачной, сумасшедшей дрянью из числа адских птиц и длинноклювых ночных животных, вороной-пьянчугой...
   Мальчик кивнул.
   - И она была красавицей!
   Старик поднял брови и строго, и многозначительно посмотрел на мальчика.
   - Она была красавицей! У нее были красные, стройные ноги, как...
   - Как ниточки паутины и спички, - закричал мальчик.
   - И ее когти были косыми, как булавки и острыми, как лезвие бритвы, а дырочки ноздрей маленькими, как горошины.
   - Маленькими, как горошины? - спросил мальчик.
   - Во всяком случае, как вишневые косточки, - сказал старик, маленькими, как дырочки от сита, как ногти на пальцах ног карликов, как зрачки рыб и глаза сверчка, как песчинки.
   - И голос у нее был, как труба, - сказал мальчик, - такой громкий, что, когда ворона кричала, просыпались все, кто был от нее на расстоянии десяти километров!
   Старик кивнул, и оба замолчали.
   - Но, - продолжил старик и посмотрел на мальчика, - ворона в сущности не была вороной, ну, обыкновенной вороной, такой, как все вороны, на самом деле она была...
   Старик задумался.
   - Горой, - быстро сказал мальчик. - Ворона была горой.
   - Горой, - подтвердил старик.
   - Ворона, естественно, была горой. Большой, широкой, горбатой горой между семью холмами, на которой росла трава, длинная, как солнечные лучи и холодная, и крепкая, как яичная скорлупа. Гора, заросшая высоким, колким дроком и кустами роз с мертвыми птицами на шипах, с тучами, полными града, и голубыми маленькими весенними лунами. Там стояли гордые цветущие деревья, обдуваемые райским ветром, а цветы пахли..., они пахли...
   - Перцем и чернилами, - сказал мальчик.
   - Они пахли, - сказал старик, - может быть и перцем, и чернилами, а может быть вишней и мышиным калом. Тысячи саламандр с глазами из стекла и огоньков прибегали погулять в камнях, это мы знаем, а еще там были улитки, огромные, как винные бутылки и караваи хлеба
   - Как тыквы, - сказал мальчик, - как бочки для дождя и корыта!
   - Она была, - гордо сказал старик, - обломком королевского горного хребта. На его вершинах лежали сменные пласты, белые, глубокие и легкие, а верхний слой пах сладко, как сахар
   - И солоно, как соль, - вскричал мальчик.
   - Вот это была гора! На ней было полным полно поющих камней, на которых сидели трехглазые ангелы и осматривали мир одним веселым, одним злым и одним равнодушным взглядом. А под ногами у них бежали ручьи из скопления камней на большой горе.
   - С зеленой водой тоненькой или толстой, - сказал мальчик, - и рыбы выпрыгивали из родников, потому что в горе была куча морей и океанов, готовых перелиться. И ночью снег всегда чернел, как деготь, и болотная вода, становился в десять раз чернее обычных чернил!
   - Как уголь, как деготь? Нет, - сказал старик, - черным, как табак и черным, как глаз на затылке Бога, черным, как липкая тьма вороньей крови и внутренности солнца. И гора была такой же высокой, как девятиэтажные облака, как сторожевая башня рая, но...
   - Но, - сказал мальчик.
   Старик неуверенно кивнул и заговорил тихим, низким голосом:
   - Если я тебе скажу, что прекрасная гора, поверь уж мне, была...
   - Была, верно, домом, - сказал мальчик или корытом для стирки?
   - Корытом для стирки?
   Старик покачал головой.
   - Может быть домом? Ты прав, большая гора была домом, но нет, - он быстро поправился, - гора, естественно, не была домом, потому что добавил он,-- гора вполне могла быть домом. Но в конце концов гора была...,она была, я знаю - рекой!
  
   - Рекой, - подтвердил мальчик.
   - Рекой, длинной широкой рекой, которая текла сквозь огромные леса, ее берега, если плыть посередине на рыбе, нельзя было окинуть взглядом. Медленный, древний, полный собственного достоинства, поток с колесными пароходами и паромами, наполненными чужими и знакомыми людьми, с музыкальными пароходами для дельфинов и толстобрюхими баржами, которые ревели адскими, ужасными сиренами, когда вечером из реки поднимался туман, с ярко раскрашенными плотами и плавучими камнями, на которых весной путешествовали старые обессилевшие от зимы птицы, с многочисленными утопленниками, которых река несла в море, где были рыбы-пилы и гниющие корабли, и утонувшие колокола, и дворцы морского короля...
   - С летающими птицами, - сказал мальчик, - вообще-то они были ослами и ястребами, с большим количеством сплавного леса, на нем сидели и играли в карты ангелы в дождевых плащах, фетровых сапогах и цилиндрах, они ехали в отпуск.
   - И с дождевой водой, со снежной водой и глыбами соли.
   - Ах, вот это была река, - сказал старик, - по берегам стояли белые отели и деревянные мельницы, там были плавучие железные дороги и целые поля камышей, колеблющихся взад и вперед на ветру, и замечательные утки, которые в утренних сумерках откладывали маленькие золотые четырехугольные яйца, а вода забирала их из-под уток и уносила в море...,уносила в море, в море...
   Старик и мальчик задумались большая река шумела в их головах.
   - Но река, - сказал старик через некоторое время, - в сущности была книгой! Да, книгой с бумагой желтой как мед, толстой и широкой как десять двойных библий, со стихами и сказками, написанная на многих языках......
   - На многих языках, - сказал мальчик.
   - На многих языках, ты прав. А также на русском, вавилонском, китайском, восточном, европейском и древнегреческом, санскрите...
   - На турецком, - сказал мальчик.
   - Классическом, - сказал старик, - библиофильском и филологическом. Точно, это была поучительная книга. В ней были стихи, стихи, говорю тебе! Такие стихи не читали когда-либо ни человек, ни рыба, ни птица! Бог? Он и представления о ней не имел. Рифмованные и не рифмованные, короткие и длинные стихи поэтов, которых мы почти всех не знаем, таких как Танте, 0-мер! Околле и Фудзи, и Матачи, Спанучи и многих других поэтов.
   - И вообще всех поэтов, - сказал мальчик.
   - Всех, - сказал старик. - И несмотря на это, - добавил он, - книга, строго говоря, была ... садом. Можешь верить или не верить, но я знаю, что
   книга была садом. Кто лучше меня это знает!
   Старик засмеялся. Мальчик задумался. Потом сказал:
   - С яблонями, на них висят яблоки величиной с великанскую голову и воздушные шары,с павлинами и енотами, которые бегают по саду, и всеми другими...
   - Дикий, большой сад, - сказал старик- В нем растут снежные сливы и сверкающие груши. В траве там стоят ульи и золотые деревянные дворцы с воротами, в которых стоят пчелы-привратники в маленьких, коричневых фраках-крыльях. Там висят сахарные бутылки, наполненные утонувшими осами, весной в ветках пылает белое цветенье, ночью бродят как призраки ласки, осенью лежит красная и черная листва высотой в метр, с ума можно сойти, потому что в саду нет никаких дорожек, только сверчки и лунные свистуны...
   - Уксусные пьянчужки, аисты, - сказал мальчик, - красивые морские совы, воркующие голуби и рогоглазики, поющие роголокотки и водяные ежи...
   - Да, - сказал старик, - и тугой белый ветер гуляет по саду, и под каждым ореховым деревом стоит пивной бар.
   - Но, - сказал он через некоторое время, - сад был...
   Мальчик вопросительно посмотрел на старика.
   - Сад, можешь себя не обманывать, - сказал старик, - был толстым, жирным малым. Тамерланом, разбойником, кровопийцей, свиньей из тех, кто ездит верхом на осле, иезуит, поджигатель!
   Он перевел дыхание.
   - С вонючими ногами, - закричал мальчик, - с зелеными запавшими глазами на резиновых ножках, с оттопыренными ушами!
   - Лысый, - со злостью сказал старик, - щербатый с козлиной бородкой, кривыми деревянными ногами и отвислым брюхом. Шелудивый Иван. Косолапый, как медведь, который кует ложки.
   - Жаба в пупке, - закричал мальчик.
   - Ругатель, остроносый забияка, любитель париков, - сказал старик, задыхаясь, - разбойник!
   - Да, - прошептал мальчик, - людоед.
   - Жулик ,- выдохнул старик.
   Они сидели не шевелясь, и смущенно смотрели друг на друга.
   - Да, - прошептал старик, - обычный парень, просто свинья!
  
   Печально и молча сидели они на ящике, не решаясь встать. Старик вынул из куртки две сигары, испытующе посмотрел на них, ту, что похуже сунул назад в карман, прикурил вторую и беспомощно махнул рукой.
   - Что поделаешь с таким человеком? - сказал он,- ничего, не нравится мне эта сказка.
   - Мне она тоже не нравится, - сказал мальчик.
   - А что ты можешь сделать, - сказал старик, так уж вышло, мы не можем ее изменить.
   - Расскажи мне другую сказку, - попросил мальчик.
   - Мне не по душе сказки, которые так кончаются, - сказал старик. - Знали бы мы это, не стали бы рассказывать.
   Старик встал и начал ходить взад и вперед перед мальчиком.
   - Расскажи другую сказку, - канючил мальчик.
   Старик покачал головой.
   - Про слона? - немного неуверенно спросил мальчик. - Или о черном дрозде, может быть сказку о блохе или солонке?
   Старик не ответил.
   - Об удивительных вокзалах, - сказал мальчик.
   - Пожалуй, - проворчал старик.
   Он снова сел на свое место, на ящик, который наполовину увяз в песке.
   - Конечно, я мог бы рассказывать тебе все сказки мира, - сказал он, - большинство из них, думается мне, я знаю. Все они удивят тебя. Но им никогда не будет конца, а если бы конец и наступил, он, наверное, был бы плохим. Он был бы, возможно, даже ужасным. Но еще один плохой конец нам был бы ни к чему, Но может быть мы знаем кое-что, что нас развеселит.
   - Я знаю, - сказал мальчик, - людоед был в сущности китом, старым, благочестивым китом...
   - Кит!
   Старик весело посмотрел на мальчика.
   - Конечно кит!
   Внезапно он. с удовольствием постучал кулаками по коленям
   - Вот именно! Конечно, это был кит! Он плыл из одного моря в другое с широким брюхом, с которого капал жир, а в брюхе было полно поющих, свистящих, ликующих Йонасов. У него хвост, как венок из древних кипарисов, который как следует вспенивает воду, представляешь какая позади кита была пена. Его глаза были в прожилках от бесчисленных, голубых, сверкающих молний, а белая влага поверх них отражала все, что видели глаза, воду и небо, воду и небо...
   - Из его горба, - сказал мальчик, - била кипящая, горячая струя воды, которая доставала до самого неба, от чего у ангелов были мокрыми ноги, и они ругали кита...
   Старик удовлетворенно кивнул.
   - А его кожа была такой толстой, что пушечные ядра застревали в ней, - сказал мальчик. Он головой расталкивал по сторонам айсберги и жрал корни островов, пока они не освобождались и не начинали плавать по морю.
   - Такой вот он был, этот кит, - сказал старик, - но, этот кит...
   - Этот кит? - спросил мальчик.
   - Он был, - сказал старик, - естественно, китом, но кроме того королем. Он был слепым пассажиром, кладбищем, кувшинчиком с маслом, павильоном с минеральным- источником, но, самое главное, он был лавкой с разными товарами. Таким он был. Красивой, большой, мелочной лавкой, В ней свисало с потолка сало толстыми коричневыми зашнурованными чушками, ветчинные окорока потели на солнце. Там были хлеб с изюмом, медовые коврижки, блестящий черный хлеб, горы масла и ледниковые валуны из желтого сыра под стеклянными колпаками и рога изобилия, наполненные шоколадом, бутылками с коньяком, банки с икрой, бочонки с пивом и самые разные до упомрачения сигары, бананы и сливы.
   Мальчик молча кивнул.
   - Но самое главное, там был хозяин лавки, удивительный малый, толстый, смеющийся ангел с лицом пьянчужки и сладкоежки, толстяк, любезный хозяин. Все, что ты пожелал, ты получал бесплатно.
   - И ты, и я? - спросил мальчик.
   - И ты, и я, это точно, - сказал старик, - Это был самый лучший парень из всех, каких ты только мог придумать. Улыбка не сходила, с его лица, и у него были веселые глаза.
   - Всеобщий любимец и герой, - сказал старик.
   - Всеобщий любимец и герой, - пошептал мальчик.
   - Такие вот дела, - сказал чуть погодя старик.
   - Такой вот он был, - сказал мальчик.
   - Да, -сказал старик и встал.
   Мальчик последовал за ним и вытряс песок из башмаков. Они пошли прямо по сырой траве.
   Наступила ночь, и проселочная дорога, до которой они в конце концов добрались, была темной и пустой. Шорох зверей и деревьев слышался между холмами. И они пошли дорогой все дальше и дальше в коричневую ночь, которая, согревая их, беззвучно смыкалась сзади.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Стол
  
  
  
   На участке остался стол. Он стоял в тени у стены дома под тополями; на столе лежали винные бутылки, игрушка и хлеб. Я никогда не помышлял о столе. Завладев им, я понял, что прежде мне его не хватало. Я бы заметил отсутствие стола, если бы он исчез. Меня задело бы за живое, если бы его украли или сожгли. Я попытаюсь его сохранить в целости, но он не нуждается ни в бережном отношении, ни в уходе. Мой стол нужная вещь, он при деле и постоянно изнашивается. Работа на износ его законное право. В лавке старьевщика ему нет места, на него нет спроса. Он долго не проживет, слово ВЕЧНОСТЬ для него чистая бессмыслица, он не добивается ничего особенного, у него нет тайных мыслей, касающихся его работы или внешнего вида, он располагает к доверию, и это мне по душе. Его оставили, зная, что я в нем нуждаюсь и найду ему применение. Он прибавил в цене, потому что мне известно, кто его сделал и не безразлична его судьба.
   Он - обыкновенный стол: длина - 150, ширина - 60, высота - 75 сантиметров, сделан из твердого тяжелого дерева, чтобы его нести нужны два человека. Правда, даже я, мастер, робею, потому что не могу определить из какого дерева он сделан. Мне надо бы разбираться в этом получше, а я не разбираюсь.. Столешница собрана из четырех продольных досок, которые не очень хорошо подогнаны друг к другу, верно их отпилили вручную, отшлифовали шкуркой, протравили и отполировали. Весь из углов, неуклюжий и удобный, практичный и крепкий. На столешнице видны дырки от сучков, забитые прямо или косо пробками. Узорчатость древесины слабая, краска светлая цвета желтого меда, тон естественный теплый. У стола нет выдвижных ящиков или щелей, потайных ящиков, надстроек или пристроек. Нет ничего, что дало бы возможность манипулировать его стоимостью (обивка, шарниры, инкрустации, яркий лак). Его нельзя разобрать на части и снова собрать. Он сколочен обыкновенными гвоздями.
   Стол незаменим, а потому дорогого стоит, он главный предмет мебели для повседневной жизни. Его можно перенести в любую комнату и выставить во двор при любой погоде. Люди перед тем, как лечь спать, вспоминают одинаково и о столе во дворе, и о камне неподалеку от дома. Он стоит в траве среди малины, крапивы и мальвы и его переносят из конца в конец двора вслед за тенью. Он незаменим в кухне (накануне званого ужина), а также его используют, чтобы рассмотреть как следует перышки и камни, собранные в горах департамента Дром. На нем раскатывают тесто, на нем заводятся следы бродячих приставучих кошек. Нежелание исполнять обязанности стола ему не свойственно, кажется, что в любой обстановке и с людьми, и с животными, он чувствует себя в безопасности. Он не кусает ни детей, ни женщин, не подставляет ножку, не мстит за себя занозами и шляпками гвоздей. Таким образом у него нет скверных привычек, зато есть бесчисленное количество хороших и полезных. Кожа, защитное покрытие, макияж ему ни к чему, он принимает на себя любую порчу, его невозможно расстроить и смутить, он неуязвим, но замкнут и непоколебим. На него непрерывно наносят татуировку жара, холод, влажность и сухость (естественные ежедневные повреждения). На нем режут лук и баклажаны, помидоры, сыр и ветчину, буханки хлеба и пироги. Разрезают на половинки лимоны и измельчают пряности, чистят картошку, апельсины, спаржу и яблоки, колют орехи кулаками и
   разбивают миндаль маленькими молотками. От молотков остаются на дереве небольшие кривые отметины, от ореховой скорлупы - зарубки и вмятины. Дырки от циркулей, гвоздей и вилок, рубцы и порезы оставленные бесчисленными режущими предметами - ножами для резки хлеба, фруктов, мяса и деревяшек, ножницами для разделки дичи, ножовок, острыми клещами и кромками ложек изгрызенных, детьми. В трещинах, канавках, царапинах и ссадинах накапливается влага всех времен года. Талый снег, дождь, талый град, сиропы: фиговый, дынный, из бузины, чеснока, прокисший птичий помет и слизь из насекомых, моча сонь и детская слюна. Остатки еды проникают в него, на нем оседают ежедневные отбросы: растертый жир и ржавчина от днища сковородок, озерки красного вина, кофе и чернил, скипидара и масла, гуммиарабика и слез; остатки всего, что может распылиться просыпаться: сахар и соль, Пыль от пряностей и пудра, перец и молоко, сигаретный пепел и мука. Между досками собираются микроскопические, почти невидимые частицы: кошачьи шерстинки, табак и кончики карандашных грифелей, семена цветов, нитки, бесцветная цветочная пыль и едва осязаемая красная пыль, которую приносит из Африки южный ветер сирокко. На столе образовываются карты местности (почти незаметные, различимые только с помощью лупы), криволинейные абстракции и картины звездных систем, неосязаемые, приятные зрению рельефы из ломтей и корок, крапинки, остатки пищи, тени и слизь; мнимые горизонтальные проекции, чертежи строений, шифры, сады и русла рек, острова и пустыни. Там внизу на терпеливом дереве, наблюдаемая из бесконечной птичьей перспективы, расстилается плоская земная поверхность, подверженная чудовищной эрозии.
   Стол - мое убежище. За столом обсуждается все, о чем можно при случае пооткровенничать, иногда не очень, порой доверительно, чаще всего ночью под выпивку. Разговорами его не проймешь, он не заводится (нельзя точно объяснить, какую роль он играет). Ему не нужны аргументы или разъяснения, он вроде бы случайный собеседник, молчит и не задает вопросов. Другие столы меня смущают из-за стиля, места изготовления и назначения, а самое главное его обладатели кажутся мне неудачниками: не каждый стол дает мне возможность высказаться в свойственной мне манере, не все столы сделаны настолько соразмерно, чтобы коротконожка рядом со старухой смотрелся достойно. Приятно, что на вопрос ребенка что это такое отвечают, не колеблясь, это СТОЛ. Я поинтересовался его качествами и остался доволен: он ни при каких обстоятельствах не потеряется в комнате, его видно в темноте, он ничего от меня не скрывает; тела, лица и руки, которые появляются за столом легко различимы, голоса звучат естественно и все, что за ним случается или не случается соответствует собственному темпераменту: манера выражаться и многое другое. Пограничное, но неопределенное пространство над столом, зона дыхания, разговоров и обзора доступна в равной степени всем. Ненаблюдаемая зона под столом, где блуждают башмаки и трутся коленки никому не создает трудностей. Его можно легко очистить от грязи и нагрузить географическими картами, книгами и картинами. Он может нацепить на себя скатерти, а также марлю от мух. Если его покинут, он не опустеет, если станет ненужным, будет полезен и не будет никому мешать. Независимо от того будут ли на нем книги, хлеб, тарелки и письменный прибор, пыль, винные пятна и мыло, пользуются им или нет - он все такой же. Никакая дама не сможет превратить его в туалетный столик. Даже, когда я о нем не думаю, я помню о нем. Он нас переживет, утверждает Фернан.
   Пару лет тому назад во Франции над ним трудился плотник, однако просто так определить его возраст невозможно. Дата изготовления не соответствует возрасту дерева. Его происхождение и вид, представление о его полезности или коэффициенте полезного действия, идея, которую он подсказывает мне, отдают глубокой стариной. Стол, как поле боя, стол для жертвоприношений или алтарь, где режут шеи птицам и пьют птичью кровь, и глотают несоленую медвежатину. Столы, на которых разбивают кубки, обезглавливают вельмож и бесчестят женщин. Столы, заставленные флаконами и букетами, черепами мертвецов, библиями, книгами заклинаний, пресс-папье, салфетками и микроскопами. Можно, если есть время, сочинять все возрастающее количество всеобъемлющих книг, энциклопедий и каталогов с цитатами, описаниями, стихами и иллюстрациями, посвященных СТОЛУ (и только СТОЛУ) - столу свадебному, кошачьему, ночному, бильярдному, туалетному великих куртизанок, грубо сколоченному верстаку господина Дома, столу для почтовых отправлений SИvignИ и усовершенствованного в виде кольца ночного столика для спальни, со свечами и кольцами. Можно подробнейшим образом доказывать, что стол появился раньше стула, стул раньше стола, кровать раньше стола и стол раньше кровати. Можно размышлять об этом с пристрастием, можно потратить на это всю жизнь, можно , как доктор Арман Котэ, который был счастлив всю жизнь, изучая изменения стиля и назначения LE BэRO в эпоху Меттерниха.
   Противостояние (конца ему не видно), которое занимает специалистов и дилетантов, заслуга не только стола, и не ограничивается только столом. Башмак, пеленка, штопор, заколка для волос, Гардина, занавеска, булыжная мостовая, ходули, часовой механизм, наглазники или решето - все искусственные и все мыслимые, ценные, без эмоциональной окраски или пригодные для дела, полезные или бесполезные вещи свободно конкурируют по стоимости и значению в большей или меньшей степени равноправно. Кажется от ума специалистов зависит подлинное назначение вещи. Известны пожарные и кларнетисты, которые пишут историю лифта; я знаю бургомистров и профессоров. которые спорят подробно и внятно о конструкции и пользе песочных часов. Множится число голов, растекающихся мыслью по древу, постянно обуреваемых свежими мыслями, производящих так сказать древесную муку в древе культуры, прожорливых ненасытных червей, которые (за мной это тоже водится) в полых стенах мироздания сверлят и сверлят, стучат и стучат, непонятных материалистов, специалистов по филигранной обработке, которые вопреки контраргументам теряют здравый смысл и приходят к удивительно запутаным выводам. Куда важнее, что я вчера, сам того не желая, нашел черный волос в трещине стола. Мы сидели во дворе и пили вино (за моим столом хохочут не переставая), когда бутылка зашаталась и упала на землю. Она ударилась о камень, вино вылилось на траву. Спрашивается, кто перепил. Стол сгорбился, сказала Сильвия, ножка стола потянулась за бутылкой.. Позднее я узнал, что стол невиновен - случилось очередное землетрясение. Мой друг стол принес в жертву вино и осколки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ
  
  
   Снежные животные 1
   Сумрачное лето и
   Музыкальные косточки 3
   Ворона 12
   Время 18
   Журавль 22
   Пиноккио 38
   Сказка о сказке 47
   Стол 55
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   59
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"