Аннотация: Очерк творческой судьбы сибирского поэта Александра Кухно.
Алексей ГОРШЕНИН
БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ ПОЭТА
Очерк творческой судьбы Александра Кухно
Новосибирск хорошими стихотворцами удивить трудно. В разные годы их здесь было немало. Но редкой красоты и чистоты лирический голос Александра Кухно, пронизанный током высокого гражданственного звучания, заметно выделялся в этом хоре.
Жизнь поэта была недолгой, а судьба нелегкой.
Александр Антонович Кухно родился 15 апреля 1932 года в селе Ключи Славгородские Алтайского края. (Эти дорогие его сердцу места оживут позже в стихотворении "Ключи Славгородские"). Матери своей Александр не помнил. Родители разошлись, когда был он совсем еще маленьким. Отец сразу же увез сына в Новосибирск, и переезд этот стал для А. Кухно судьбоносным. С Новосибирском была связана вся его дальнейшая судьба. Годы спустя в одноименном стихотворении он признается "любимому городу": "Всем на свете экзотическим //селеньям //предпочитаю, //всем столицам мира, - //город мой!.." Здесь, на пересечении улиц Переселенческой (нынешняя 1905 года) и Туруханской (нынешняя Советская) в коммунальном двухэтажном деревянном доме прошли его юные годы. Назвать их беззаботным и счастливыми нельзя. Тяготили сиротство и одиночество. Отец в звании старшины войск НКВД служил в охране тюрьмы, находившейся на другом конце Переселенческой. "...Он очень любил меня, ревностно оберегал от любой чужой ласки и воспитывал усердно. ...Отец, конечно, сыграл решающую роль в моем воспитании и образовании", - напишет А. Кухно позже в автобиографическом рассказе "Откуда азъ есмь...".
Не без влияния отца развивалась у А. Кухно рано проявившаяся тяга к художественному слову, к стихотворчеству. В раннем детстве Антон Данилович разучивал с сыном в свободное от работы время стихи Маршака, Чуковского, Барто. А уже в семь лет Александр сложил свой первый стишок, появившийся в стенгазете пионерлагеря, и сразу же проявившиеся способности сына Антон Данилович поставил на плановую основу. "Он завалил меня блокнотами и карандашами, - с улыбкой писал об этом в рассказе "Откуда азъ есмь..." А. Кухно, - подсчитывал, сколько стихотворений я написал за месяц, лето, за год, установил, так сказать, план-максимум и план-минимум, всячески старался способствовать моему развитию в этом направлении".
Антон Данилович и сам взялся по торжественным случаям сочинять "нечто, напоминающее стихи, очень длинное и сверхназидательное", которое потом читал гостям. Отцовой графомании Саша стыдился, но она же была и своеобразным катализатором его поэтического развития. Во всяком случае, заставляла чуткого к слову мальчика решительно отделять зерна от плевел ("в пятом ли, в шестом ли классе я уже понимал, что стихи отца лишены подлинной поэтичности, что существует настоящая красота слова").
Воспитывал юного Сашу не только отец, но и суровая атмосфера предвоенных, военных и первых послевоенных лет, на которые пришлось взросление, поколения А. Кухно. Пора эта нашла позже отражение в целом ряде его стихотворений.
Так, лирический герой стихотворения "Мы были дети...", слыша взрывы уничтожаемых оставшихся после войны боеприпасов, вспоминает, как еще не так давно мимо шли "составы с красными крестами", где "в теплушках шатких погорельцы", которых "иссушил страх и голод". Видится ему также "вокзал...метель... сибирский город...", где "снимают с поезда тела живых, полуживых и мертвых...". Еще - "мальчишка в валенках протертых за гробом матери идет". А в финале - обобщенный портрет поколения, опаленного страшной войной.
В тринадцать лет мы крепко знали,
что значит проводить отца
туда, где чаще погибали,
чем совершали чудеса.
Как долго длилось лихолетье!
Как пайка нам была горька!
Мы были дети...
И не дети,
когда вставали у станка...
Эпизод собственного военного детства лежит и в основе стихотворения "Телеграммы". В нем прекрасно передано развитое у детей военного поколения чувство сопричастности с делами и заботами страны, навсегда ставшее неотъемлемой частью души самого поэта. Подросток разносит по домам телеграммы. Вести в них чаще трагические ("Я ведь иду, не зная, что принесу беду..."). Одна женщина пообещала угостить его булочкой, если он принес доброе известие. Весть оказалась трагической, но булочку юный почтальон все равно получил. Реакция героя стихотворения оказалась, на первый взгляд, неожиданной: "Женщина, что ж ты наделала!" Но уже следующие строки все расставляют по своим местам:
мальчика не было! -
слышишь? -
на лестничной клетке крутой
сердце мое, -
не мальчишеское - взрослое -
изнемогало,
впервые опасно раненное
человеческой добротой.
Послевоенная жизнь стала не намного легче. В 1946 году, после седьмого класса, А. Кухно поступил в Новосибирское городское школьное педучилище. К будущей профессии относился серьезно: по собственному признанию, "мечтал провести свой класс с первого по десятый". Но для этого одного педучилища было, конечно, мало. И в 1950 году А. Кухно становится студентом факультета русского языка и литературы Новосибирского пединститута.
Пора студенческой юности протекала весьма бурно. Как напишет А. Кухно в автобиографии. "зимой учился, летом работал грузчиком, баянистом, пионервожатым, корректором....". А еще путешествовал. Бывал на Алтае, в горах Тянь-Шаня. (Воспоминаниями об этих походах навеяны, в частности, одно из ранних стихотворений А. Кухно "На Бие" и его более поздний цикл "Из Тянь-Шаньской тетради").
Уже в студенческие годы А. Кухно поражал глубоким знанием русской поэзии. К любимым с детских лет Пушкину и Лермонтову прибавились Блок и тогда еще полуопальный Есенин.
По воспоминаниям людей, его знавших, в нем самом было что-то есенинское. По словам А. Лиханова, "он излучал обаяние". Свет этот не угаснет в нем до последних дней. И не удивительно, что А. Кухно все годы учебы находился в гуще студенческого бытия, становясь неким центром притяжения. Еще в педучилище вступил он в комсомол, был секретарем организации. В институте продолжал активную комсомольскую деятельность. Здесь же зародилась и первая большая, на всю жизнь любовь А. Кухно. Здесь он по-настоящему ощутил свое поэтическое призвание. И то, и другое в судьбе поэта окажется тесно взаимосвязанным.
14 февраля 1951 года новосибирская областная молодежная газета "Большевистская смена" опубликовала стихотворение студента второго курса Новосибирского пединститута А. Кухно "Лыжники" ставшее его поэтическим дебютом. А летом того же года на педагогической практике в одном из пионерских лагерей начинающий поэт познакомился с первокурсницей Ольгой. Их дружба очень быстро переросла в большое, глубокое и сильное чувство, и они поженились.
Молодоженам пришлось поначалу очень туго. Из стихотворения "Сколько зим по задворкам чужим..." это хорошо видно:
От семнадцати до двадцати -
ни угла, ни родного тепла.
Не в чести у родных, не в чести
наша горькая нежность была.
Начальная пора семейной жизни ("Первые беспомощные зимы. //Втридорога нанятый уют") находит свое отражение и в стихотворении "Зима". Но если предыдущее окрашено горечью, то это - полно светлого, мажорного ощущения, идущего от прекрасного зимнего морозного дня и безграничной любви к самому близкому человеку. Поэту удается найти простой и эффективный способ ощущение это выразить, доказать, что он и в самом деле "и нежней, и верней". Наметенные за ночь сугробы он сравнивает со стаей "белых псов сторожевых", которые, наигравшись и устав за ночь, "зарылись в снеговом дыму". И лирический герой готов немедленно сразиться с ними:
Пройдут годы, но Ольга останется для А. Кухно и любимой женщиной, и музой, и лирическим прообразом многих его стихов. Да и не только прообразом. Еще будучи студентом пединститута, он напишет стихотворение "Полным именем зову тебя все реже...", где имя жены ассоциирует с названием дальневосточной бухты Ольга. Неожиданный сам по себе романтическо-географический этот образ становится своего рода отправной точкой большой любви.
Но лирика лирикой, а груз обыденности все сильнее давил на неокрепшие плечи молодого поэта. Родился сын. Заботы о хлебе насущном для своей семьи вставали для молодого отца все острее. И на старших курсах института и после его окончания преподавал русский язык и литературу в школах. Особенно повезло ему в школе рабочей молодежи, принадлежавшей новосибирскому заводу "Химконцентрат": от этого предприятия получил он первую в своей жизни жилплощадь - комнату в коммунальной квартире. После съемных углов с "удобствами" во дворе она показалась раем.
Работа в школе отнимала много времени и сил, но в сердце настойчиво стучались стихи, и А. Кухно все сильнее осознавал, что именно поэзия есть его истинное призвание. Публикации в газетах "Большевистская смена" и "Советская Сибирь" только добавляли уверенности в этом. И А. Кухно сделал решительный шаг в сторону профессиональной литературы: в 1953 году, еще не окончив пединститут, он поступил на заочное отделение Литературного института имени А.М. Горького в Москве.
Правда, скоро понял, что шаг был несколько опрометчивым. Дали знать о себе перегрузки. Зимой 1953 года был он на грани дистрофии и нервного истощения и уже подумывал совсем отказаться от литературной учебы и сочинительства. Он и в самом деле забросил Литинститут, а весной 1954 года получил приказ об отчислении.
Так бы, наверное, и остался А. Кухно до конца жизни педагогом, поставив крест на своей литературной судьбе, если б вслед за приказом не пришло письмо Н. Асеева. Известный советский поэт обратил на него внимание и прислал теплое ободряющее письмо с подробной доброжелательной рецензией. Поддержка Асеева вывела А. Кухно из ступора и помогла его окончательному литературному самоопределению.
Летом 1955 года А. Кухно в Литинституте был восстановлен и определен в семинар еще одного выдающегося советского поэта - Михаила Светлова. Встречи с ним во время семинарских занятий и экзаменационных сессий дали А. Кухно очень многое и оставили в душе по его собственному признанию "самые дорогие воспоминания". А. Кухно называл Светлова своим "духовным наставником, воспитателем, учителем жизни".
А годом раньше А. Кухно дебютировал в "толстом" литературном журнале - "Сибирские огни" (1954, Љ6) опубликовали стихотворение "Рукавички", ставшее вскоре его визитной карточкой.
Ничего особенного вроде бы в этом стихотворении нет. Обычная история любви, завершившаяся естественным и закономерным итогом: любимая женщина из беспечной возлюбленной превращается в озабоченную мать двух малышей, которые "плетутся" за нею "по привычке, //за подол ручонками ловя, маленькие, //словно рукавички, //с белыми чубами сыновья". Но есть здесь характерная для истинной поэзии тайна, с трудом поддающаяся анализу. Тайна хотя бы в том, как удалось автору с помощью сквозного образа-сравнения создать при ясности и простоте внешнего рисунка глубокую и емкую картину? Вполне реальные в начале стихотворения рукавички, потерянные любимой лирического героя на лыжной прогулке, оборачиваются к финалу емкой метафорой-символом доброго и прочного семейного очага, излучающего "рукавичек кровное тепло":
Важно заметить, что ставшие поистине хрестоматийными в сибирской поэзии "Рукавички" написал совсем еще молодой, двадцати двух лет от роду, человек. И сразу установил для самого себя высокую поэтическую планку. С другой стороны, уже по одному этому стихотворению читателю было ясно, что в литературу входит талантливый лирик со своим голосом и мироощущением.
Публикации в "Сибирских огнях" не прошли для А. Кухно бесследно. Его пригласили работать в редакцию журнала. В 1956 году он расстался со школой навсегда. На целое десятилетие редакция "Сибирских огней станет его вторым домом. Побывал он здесь на разных должностях: заведующим редакцией, отделом поэзии, редактором отдела очерка, отдела прозы. Это была прекрасная школа литературной практики, которой так часто не хватает пишущим людям.
Редакторская служба, чужие рукописи не заслонили собственные стихи. Более того, это "сибогневское" десятилетие в творческой жизни А. Кухно было, пожалуй, наиболее плодотворным.
В 1958 году в Новосибирске вышла первая его поэтическая книжечка с образным, сочным, сразу же останавливающим читательский глаз названием - "Незабудок брызги синие". Тоненькая, вместившая всего два десятка стихов. Сразу надо сказать - неравноценных. В некоторых еще заметны здесь следы литературного ученичества. Но в лучших, таких, как "Рукавички", "Река молчания" или "Хорошо шагать отавами...", способных украсить любой поэтический сборник, А. Кухно в полной мере проявился как зоркий словесный живописец, способный через фокус какой-то остановившей его взгляд детали хорошо, казалось бы, знакомого пейзажа создать полную свежих сочных красок и оттенков поэтическую картину, сказать "слово необыкновенное":
Незабудки... То ли выплыли
из ручья такие просини,
то ли сосны небо выпили -
голубую смолку сбросили.
Но поэт озабочен не демонстрацией своих способностей. Его художественная задача куда глубже и значительней: своим поэтическим словом он стремится приблизить человека к земной красоте, сделать ее неотъемлемой частью человеческого существования:
Чтоб других за сердце тронули,
чтоб пьянили пуще солода
день ли синий, сосен кроны ли,
ранний вечер весь из золота...
Чтоб всегда, в минуту каждую,
а не просто - время выдалось! -
людям виделась, как важное,
красота земная виделась.
Пусть в стихах родятся заново
и сияют в ночи зимние
под сосной, у комля самого,
незабудок брызги синие.
То, что здесь не просто декларация о целях собственного творчества, вполне естественная для молодого поэта, доказывает уже само это стихотворение, получившее широкий читательский резонанс. И далеко не оно одно. По словам критика Виталия Коржева "восхищение и благоговение перед матерью-природой Александр Кухно пронес через всю свою недолгую жизнь "как песню лучшую и как песню обнародовал"1.
Но уже тогда, в середине 1950-х, это "восхищение и благоговение" не было чисто эмоциональным и созерцательным. А. Кухно вообще никогда фактически не был той "божьей" лирической птичкой, которая голосом, данным свыше поет лишь о том, что видит. Он и сам в стихотворении "Я знаю власть предубеждений..." (1956) подчеркивает: "Мне мало слов первоначальных, //что сами просятся в строку...". Благоговейного созерцания ему тоже недостаточно. С первых же поэтических шагов (и вышеназванное стихотворение это подтверждает) А. Кухно осознает необходимость осмысления природного бытия:
Не уходи - я должен слушать,
Я должен всю понять ее -
Лесов нетронутую душу,
Цветов немое бытие.
И сразу же поэт приходит к очень важному для себя выводу: без любимого человека природу не услышать и не понять; луч любви помогает высветить ее ярче и глубже:
Быть может, власть предубеждений,
но без тебя я глух и нем -
цветы не дарят откровений
и не подсказывают тем.
Цветы с тобою - ярче вдвое,
с тобою трепетней листва,
сильнее дух смолистой хвои,
слышнее голос естества.
И не удивительно, что у А. Кухно мотивами любви пронизаны картины природы, а они, в свою очередь, органично входят в его любовную лирику. Так, лирическое действо "Рукавичек" разворачивается на фоне лесной зимней сказки. Полноправным героем стихотворения "Девушка с Маны" становится горная сибирская река, где лирический герой встречает красавицу-смуглянку - живое воплощение природной красоты..
На образе некой глубокой, таинственной реки построено и одно из лучших лирических стихотворений А. Кухно "Река Молчания". Заявленный уже в самом названии, образ этот, выражающий "признанье первое в любви" - в большом сильном чувстве, становится стержневым и связующим, четко в то же время проявляющим поэтическую мысль: Река Молчания, топя в своих водах "слова неверные, случайные, обиды тяжкие", течет, не разъединяя, а соединяя влюбленных в цельный организм, следующий в едином жизненном фарватере ("И ты идешь со мною об руку. //Течет Молчания река").
Любопытно, что, опубликованное в сборнике "Незабудок брызги синие..." в 1958 году, стихотворение "Река Молчания" начало складываться у А. Кухно еще тогда, когда им самим еще не были сказаны слова признания в любви, когда он пока только бегал по лесной тропинке в лагере на свидание к пионервожатой Ольге. Но удивительно развитое в нем от природы поэтическое предощущение подсказало начинающему стихотворцу настолько же оригинальный, не потерявший и сегодня своей новизны, насколько и глубокий поэтический образ.
После выхода первой книги А. Кухно как-то сразу и почти безоговорочно причислили к "чистым" лирикам. На самом деле это не совсем так. Гражданские мотивы звучат у него и в некоторых ранних произведениях.
Военные ассоциации возникают, например, в "туристическом" стихотворении "На Бие". Молодые люди сплавляются по бурной горной реке. Лоцман у них - "в боях закаленный солдат". Он "пел о военных дорогах, //и каждый ему подпевал". И ребятам казалось, что "там, за тайгою, за синей скалистой горою" ждет их "не туристский - солдатский недолгий привал"". Ассоциация, возможно, и несколько прямолинейна, но не случайна для поэта, чье детство совпало с войной, отголоски которой в 1953 году, когда было написано это стихотворение, еще близки.
А начинается книга "Незабудок брызги синие..." и вообще с публицистического стихотворения, посвященного памяти героев Гражданской войны, "Пламя для живых". Поэт созерцает мемориальный памятник политзаключенным, зверски замученным колчаковцами, установленный в центре Новосибирска, и ему кажется, что эта рука с факелом, рвущаяся из каменной глыбы, передает эстафетный огонь героического прошлого минувших поколений - "живое пламя - для живых". Графически четко очерченное, почти плакатное, стихотворение это, конечно, не очень вяжется с акварельной лирикой большинства остальных стихов сборника. И вполне можно было бы отнести его к тем рифмованным идеологическим "паровозам", которые тогда чуть ли не в приказном порядке цепляли к поэтическим сборникам, но в том-то и дело, что А. Кухно оставался здесь таким же искренним, как и в лирике своей. И не столько, наверное, революционная героика как таковая его привлекала, сколько само по себе мужество самопожертвования во имя будущих поколений.
Поэтому есть основания полагать, что "поэт и гражданин" вызревали в А. Кухно одновременно.
Летом 1958 года у А. Кухно завязалась переписка с Еленой Александровной Вяловой-Васильевой - вдовой Павла Васильева. Творчество его А. Кухно ценил очень высоко и в силу своих возможностей пытался представить стихи этого замечательного поэта на страницах "Сибирских огней". Переписка сразу же стала теплой и дружеской, без тени казенщины. "Ваши письма светлое пятно в моей жизни, - писала вдова. - Ведь так мало в жизни встречаешь настоящих, хороших друзей"1. А по поводу посланной ей Кухно книжки "Незабудок брызги синие" Елена Александровна в декабре того же года молодому ее автору писала: "...какие теплые, задушевные Ваши стихи, читая эти строчки, делается как-то спокойнее на душе. Сколько любви и ласки вложено в такие произведения, как "Рукавички", "Полным именем зову тебя все реже...". Стихотворение "В любом захолустье..." чем-то напоминает мне отрывки из Павловской "Песни о гибели" - видимо, размером. Очень напевно начало отрывка из поэмы "Тишина"... Мне ваши стихи доставили истинное удовольствие"2.
Удовольствие доставляли они не ей одной. А. Кухно все чаще выходит на прямой контакт с читательской аудиторией: выступает перед рабочими, школьниками, студентами Новосибирска. А руководитель городского литературного объединения при газете "Молодость Сибири" поэт и журналист Илья Фоняков, недавно приехавший в Новосибирск по распределению после окончания Ленинградского университета, безапелляционно заявлял, что из молодых новосибирских поэтов самым талантливым он считает А. Кухно. И то, что И. Фоняков был недалек от истины, подтвердил состоявшийся в 1958 году в Смоленске семинар молодых поэтов РСФСР, в котором участвовал и А. Кухно. Принят он был хорошо. Тепло отозвался о его стихах известный советский поэт Николай Рыленков. Смотрины на большой поэтической арене успешно состоялись.
Все это, безусловно, воодушевляло, окрыляло молодого поэта. Но ровно настолько, чтобы не превратиться в застящую глаза эйфорию. С поднимающейся волной успеха росло и чувство ответственности за сказанное поэтическое слово. Для него становится правилом добиваться того, "чтоб строка строки держалась плотно. //Чтобы каждой строчки окончание - //как стрела каленая в колчане". Этому учил его Светлов. Да и сам он состоял в "редакторском чине". Но самым строгим и взыскующим был его "внутренний" редактор.
Незаметно пролетали годы учебы в литинституте. А. Кухно выходил уже на финишную преддипломную прямую, когда умер М. Светлов. Все знали, что он тяжело болен, но кончина его все равно оказалась для многих внезапной. "Не могу себе представить смерть Михаила Светлова... Казалось, он будет жить вечно... Столько в нем всегда было жизненных сил, бодрости духа, чуткой иронии, доброты, внимания к каждому из нас, молодых поэтов!.."3 - писал А. Кухно.
А руководителем семинара в последний год его учебы стала поэтесса Вероника Тушнова.
В качестве своей дипломной работы А. Кухно предложил сборник лирических стихотворений. Рецензируя его, В. Тушнова писала:
"Александр Кухно обладает очень ясным, чистым и мягким поэтическим голосом, Это поэт лирических раздумий, ему несвойственен лаконизм, афористичность, и вряд ли, по характеру дарования, он должен к этому стремиться. В стихах его много биографического, личного, но так как это биография юноши нашего времени, она близка и интересна для читателя... Из детства, из нашей юности тянутся нити, связывающие поэта с жизнью, с людьми, которых он ценит, любит и всегда старается понять. Тонкость и чуткость всегда присутствует в поэзии Александра Кухно. Постоянно живет в ней и чувство природы. Очень хороши стихи "Тополь", "Дождик", "Хорошо шагать отавами...". Отличные стихотворения "Река Молчания", "Рукавички". ...В некоторых стихотворениях Александра Кухно есть длинноты, иные строки можно было бы написать лучше, но вместе с тем столько в его творчестве поэзии, чистоты и душевного тепла, что, по-моему, представленная им дипломная работа, - рукопись сборника стихов "Березовые колки", заслуживает высокой оценки"1.
Работа А. Кухно экзаменационной комиссией была оценена действительно высоко. В конце 1961 года поэт прощается с литинститутом. Но книжка под названием "Березовые колки" выйдет лишь шесть лет спустя.
Впрочем, многие ее стихи увидят свет двумя годами раньше - в сборнике "Ранимость"...
4. Так слышу и пою
Книга "Ранимость" стала определенным итогом более чем десятилетнего творческого периода и свидетельством того, что поэтическое лицо А. Кухно обрело четкие очертания, что перед нами вполне сформировавшаяся творческая личность, имеющая под собой твердые гражданские, эстетические и нравственные позиции.
Показательно в этом отношении стихотворение "Так слышу...". В народной песне "Среди долины ровные..." поэту "за волшебной песенною силой" почудилась "самая что ни на есть людская, //только нам понятная тоска". И "не дубок среди долины ровной - это сердце русское растет". Поет, тоскуя о том, "что не всю еще беду людскую //русскими руками отвели!.." Многозначительное "так слышу" претендует здесь не только на самобытность поэтического ощущения. Это еще и позиция - гражданская и художническая, позиция глубоко русского душой человека и патриота родной земли.
Еще более определенно и даже, можно сказать, жестче позиция эта заявлена в более позднем стихотворении "Куда летишь, мой друг неверный...", где А. Кухно пишет:
Не дело русскому поэту -
швырять себя во все концы.
Есть веселее и печальней
народы разные вокруг.
Но нет интернациональней
народа русского, мой друг.
Познай его - весь мир познаешь...
В том и состоит главная миссия русского поэта в понимании А. Кухно, которую вполне можно было бы выразить еще и словами русской пословицы: "Где родился - там и пригодился".
На рубеже 1950 - 1960 годов в поэзии А. Кухно все более усиливается гражданское звучание. И стихотворения "Так слышу", "Куда летишь, мой друг неверный...", и написанные в ту же пору "Телеграммы", "Корвет", "Мы были дети и не дети...", и поэма "Вещь", и ряд других произведений Кухно, включая, конечно, поэму "Море", - тому весьма убедительное подтверждение.
Но это вовсе не значит, что утих, потерялся у А. Кухно голос тонкого проникновенного лирика. Нет, он продолжает звучать, он прекрасно слышен. В частности, и в отмеченных В. Тушновой "Дождике" и "Тополе".
Триптих "Дождик" очередной раз убеждает, что природа и любовь в поэзии Кухно - вещи часто тесно сплетенные, взаимопроникающие, способные высечь при этом неожиданную образную искру. И тогда обложной, моросящий третий день дождик - "очень тихий, очень грустный" - предстает этаким печальным робким влюбленным, который ходит "под окнами любимой" "по булыжной мостовой" "сам не свой". И тут же еще один останавливающий внимание образ дождливой осени - "как приспущенные флаги, тяжело висят листы".
Осень и в стихотворении "Тополь". Облетает дерево - "как будто кровля золотая распалась, рухнув с высоты". Здесь та же, что и в более раннем стихе "Еще шумит над Обью лес...", тема "обновления" природы, однако поворот уже несколько иной. Извечный, естественный природный круговорот видится поэту единым жизненным циклом, где идет поистине диалектическое противоборство старого с новым, отживающего с нарождающимся, символом которого и становится сбрасывающий листву тополь:
Но каждый час - единоборство,
мгновенье прожитое - бой.
Земля с невиданным упорством
живет и борется с собой.
На перевале двух десятилетий Александр Кухно еще излучал здоровый оптимизм, мажорное настроение, был полон песенной страсти. Взять хотя бы стихотворение "Аленушка", где переплелись и песенно-лирическая и сказово-сказочная стихии. Или "Березовые колки", где он демонстрирует мастерство поэтической аллитерации, умение виртуозно обыгрывать определенные звуки или созвучия. Фактически на одном звуке "л" ("осколки-"колки"-"перепелка"-"без толку"...) построено все стихотворение:
...Долетела бы - как звездочка - до колка,
чтобы милый возле колка ждал недолго,
только в поле жнива колет колко,
будто каждая былиночка - иголка.
Не в последнюю очередь благодаря этой звукописи лирическая картина свидания влюбленных у березового колка посреди сжатого хлебного поля органично вписывается в окружающий пейзаж.
На солнечный мир вокруг А. Кухно еще пытался смотреть "вовсю открытыми глазами", хотя уже и понимал, что солнце так "разглядеть нельзя". И все острее давала знать о себе сердечная и душевная боль: "Душа болит... //Не знаю отчего. //Как еж - //сердчишко тычется о ребра..."
Если следовать буквальному смыслу этого стихотворения, то можно подумать, что "душа болит" просто от тоски одиночества, оттого, что остался летом в городе один без разъехавшихся кто куда друзей, общение с которыми всегда заряжало его творческой энергетикой. Но вот какой любопытный эпизод приводит в своем очерке-воспоминании Нина Макарова.
"...На другой день пришел в редакцию совсем сумрачный:
- Я стал хуже, злее. Мы тратим нервы, а общения с людьми мало.
- Не наговаривайте вы на себя, - пыталась остановить его.
- Я не наговариваю, вы знаете, что люди - психика, характер - меняются в течение семи лет. Я стал совсем другим. Хотите прочитать один стих? Давно написал... - вытащил из кармана бумажку..."
И прочитал стихотворение "Душа болит..."
В том-то и дело, что он менялся, в нем происходила внутренняя ломка, он действительно становился "другим". И если на заре своей поэтической юности, принимая "чужую жалость, и боль, и радость", он больше "жил душою", чувством, интуицией, то с наступлением зрелости приходило осознание самого себя - человека и творческой личности, окружающего бытия и своего места в нем.
Насколько тернист этот процесс, видно из стихотворения "Мой костерок все шает, шает...".
Так поначалу было просто:
одну деталь, один штришок
заметь - и вспыхнет, как береста,
строкою схваченный стишок.
Но чем дальше, тем труднее становится разжигать "поэтический костерок", тем сильнее сопротивление слова. Даже с природой поэт не в силах слиться, как прежде. Молчит при виде нее его "песенная душа". Поэт винит в том природу, но ястреб, с которым в стихотворении ведется диалог, сурово осаживает его: дело не в природе, а в самом себе ("ты сам ей нынче изменил") - не равнодушного холодного созерцания, а горячего участия требует природа ("За песню - песенная страсть".).
Следы этой болезненной "ломки", итогом которой становится стремительное личностное, творческое и гражданское взросление, хорошо заметны во многих поэтических произведениях А. Кухно первой половины 1960-х годов. Особенно в тех, где он пытается выразить свое видение поэтического бытия, определить круг целей и задач творческой личности, связанной с жизнью общества.
Основными же координатами поэтического бытия А. Кухно становятся ранимость и душевное самосожжение.
Казалось бы, ну что тут особенного - ранимость? Без нее, без способности сопереживать, остро реагировать на чужую боль и беду как на свою и поэта-то быть не может. Но у А. Кухно ранимость из черты характера, свойства души, психологического качества превращается в знаковое понятие, в поэтический нерв и символ. И если до сих пор подразумевалось, что ранимость - одно из начал поэзии, то А. Кухно широко раздвигает ее горизонты, объявляя, что она - "начало всех начал":
Ранимость...
Странное какое
понятье!..
Это от нее
звезда зажглась в степном покое,
пылит и светится жнивье;
и песню затевают люди,
смеются, плачут -
все не в лад! -
неосторожно любят, судят,
низводят
и боготворят...
И в них живет необходимость
любить
и думать по ночам
про эту самую ранимость,
что есть начало всех начал.
Ранимость болезненно отражается на собственном сердце поэта, но она и прочно связывает его с людьми - ему "по одной дороге с ними" и нет для него "иных путей".
Рецензируя книгу "Ранимость", И. Фоняков счел это название "в чем-то дерзким, в чем-то полемичным"1. У некоторых, по словам А. Лиханова, "название Сашиной книги - "Ранимость" - вызывало возмущение"2. А коллеги-писатели на одном из обсуждений и вообще обвинили поэта за стихи о ранимости в нескромности. Благо, Анатолий Никульков, вступившись, заявил со свойственной ему категоричной афористичностью: "Чрезмерная скромность стихов не рождает"1. Хотя и вся-то дерзость, нескромность, полемичность заключалась лишь в том, что А. Кухно не стал здесь прятаться за спину "лирического героя", а прямым текстом (как часто и поступал в своих поэтических исповедях) выразил самого себя, а "героем" сделал одно из главных качеств собственной души, - но сделал так, что это стало и фактом настоящей поэзии, и одним из лучших, даже программных его стихов.
Мысль о полной творческой самоотдаче тоже не нова. Пастернаковское "цель творчества - самоотдача, а не шумиха, не успех" варьировалось поэтами на разные лады. Но какое это имеет значение, если речь идет не просто об очередных размышлениях "на тему", а о выражении своего поэтического существа и самосознания, если необходимо сказать о "правилах", по которым тебя должны судить читатели. Именно это, надо думать, и двигало А. Кухно, когда создавал он еще одно свое "программное" стихотворение "Творчество". Написанное практически одновременно с "Ранимостью", оно и внутренне с ним тесно связано. Душевная обнаженность, обостренная, ставшая чутким поэтическим нервом ранимость и задачи творческие диктует соответствующие, и отношение к слову:
Не баловство, не разоренье -
то плоть живая
горит,
во имя озаренья
себя сжигая!...
Огнем охваченное древо
заносит ветром.
Вскипает кровь от перегрева -
течет по веткам.
Не сучьев щелканье и взрывы -
то нервы ломит.
И молний мечутся извивы
на полуслове...
Бессонницей казнит усталость
по году,
по два -
за молодость мою,
за статность,
за все, что отдал
словам...
Себя превозмогая,
иду на образ.
На черта мне теперь другая
любая область!...
Как видим, творчество А. Кухно воспринимал не просто как профессию, ремесло, а как духовное самосожжение, необходимое для преобразования мира, во имя того, "чтоб мысли подлинной, глубокой пробиться к свету", "чтоб чувства к людям не иссякли", а в итоге, во имя самой высокой цели - "весь мир очеловечить".
И такое понимание своего поэтического предназначения, когда поэт - больше, чем поэт, то есть много больше, нежели просто версификатор и "чистый художник", вполне в корневых традициях русской поэзии. Что совершенно естественно при таких поэтических ориентирах, как Пушкин, Некрасов, Есенин, Блок, Асеев, Светлов.
Но притягивает этот поэтический манифест не только самой по себе предложенной Кухно "концепцией художнического сотворения и пересотворения мира"2, но не меньше обжигающей авторской страстью. И душевная ранимость становилась мощным источником "высоковольтного" поэтического напряжения. А образ "огнем охваченного древа", с которым сравнивается творец, напряжение это только усиливает.
Итак, как говорил в те же шестидесятые годы незабвенный "отец оттепели" Хрущёв, "задачи определены, цели поставлены - за работу, товарищи!" Но вот с реализацией-то прекрасного творческого манифеста оказалось не так все просто. Да и то сказать: поэтические декларации, как бы талантливо ни выражали они творческое самочувствие (а именно к ним и относится стихотворение "Творчество"), никогда не были "рабочими документами". Реализация любой программы или концепции - разговор особый, порой непредсказуемый. И чем тоньше, чувствительней поэтический нерв, тем тяжелее приходится в самореализации.
Не случайно едва ли не в одно время с "Творчеством" появляется еще одно весьма симптоматичное стихотворение А. Кухно - "Все ждешь, все жаждешь равновесия...", где проблема творческой самореализации поворачивается уже новой гранью. Поэт не трудностей бытия боится, не "перегрева". Для ровного творческого огня ему необходимо равновесие. Хочется "и добрым быть, и мудрым быть", и чтобы не оставалось вокруг "ни зла, ни лжи, ни прочей нечисти, ни преходящих мелочей", мешающих "гранить мысль высокую" - тогда и будут падать "в ладони соколы - //слова, зовущие к добру" (выражение, кстати, сразу стало крылатым). Но вот беда - повседневность наша не предоставляет такой возможности:
Сурова жизнь. Глядит не весело
на все старания твои,
не диво, молвит, равновесие -
без равновесия твори!
Дефицит этого равновесия А. Кухно ощущал постоянно, всю свою жизнь. Впрочем, кому, в принципе, это чувство не знакомо? Но у него оно обострялось, кроме внешних обстоятельств, особенностями собственной натуры. "У него было безошибочное чутье на добро и зло, на искренность и лицемерие, на справедливость и беспринципность"1, "он замечал малейшую фальшь в человеке. Из деликатности старался не обнаруживать ее и все-таки не мог долго сдерживаться, высказывал свое неприятие ее иногда жестко"2. И это, и еще многое другое, рожденное его собственной ранимостью, только усиливало дефицит равновесия, приводя к душевному дискомфорту, а то и болезненному разладу с окружающим миром.
Но это будет несколько позже. А тогда, в первой половине 1960-х, тучи еще только сгущались. И еще светило солнце "оттепели", обогревая лучами надежды.
5. Под высоким накалом эпохи
Надежды были большие. У поэтов, наверное, в особенности. На широкий простор вышла лирика, остававшаяся в военные годы и послевоенное десятилетие далеко на заднем плане. Она выплеснулась в многолюдные аудитории, на площади и стадионы. Школы и вузы открывали литературные студии, стихотворные сборники сметались с книжных прилавков. Поэты становились популярнее кинозвезд. Только "физики" могли тогда соперничать с "лириками".
"Разгул" поэтической стихии не обошел и Новосибирск. Высокое поэтическое напряжение чувствовалось и здесь. Его центром был в то время сам еще совсем юный Новосибирский электротехнический институт, в котором устраивались поэтические праздники, куда собирались не только сибирские, но и московские, ленинградские поэты, как начинающие, так и маститые. Рядом с Е. Стюарт, М. Борисовой, Вас. Казанцевым, совершенно не смешиваясь с ними, звучал чистый голос А. Кухно. Он становится постоянным участником этих популярнейших в городе поэтических турниров. И не только участником. На 1-м Дне поэзии в НЭТИ в 1961 году вместе с академиком Сергеем Соболевым, поэтами Е. Стюарт и И. Фоняковым А. Кухно войдет в состав его жюри. А в 1966-м там же, в НЭТИ, за книгу "Ранимость" станет лауреатом конкурса на лучший поэтический сборник.
Он вообще тогда часто выходил на люди. У всех на слуху были его "Рукавички", "Телеграммы", "Река Молчания", "Аленушка" и, конечно же, "Ранимость". Известность его быстро росла.
Как вспоминал В. Коньяков, "время оттепели пьянило юных поэтов. Поэтическое дыхание Александра Кухно зачиналось в вольном озоновом пространстве. Весенние мотивы, не приправленные идеологией, непосредственно обращенные к человеческому чувству, находили встречный ток доверия и любви. Поэзия как музыкальный резонатор поднимала эмоциональную энергию народа. Его (Кухно - А.Г.) поэтическое воображение жило не только чисто песенной лирикой, но и напитывалось социальными раздумьями"1.
Определяя отправную точку лирики А. Кухно, А. Никульков пишет: "Александр Кухно вошел в поэзию на том рубеже, когда психология войны стала уходить в прошлое и начало возрождаться осознание великой ценности личности, когда прорвалась общественная потребность в совершенствовании не только социально-политических институтов, но и каждой души человеческой". И добавляет: "Александр Кухно пришел в поэзию с чувством полного соответствия эпохи и лирики. Он поэт исключительно лирический, причем широкого диапазона - от интимности до гражданственности"2.
Широта этого диапазона хорошо видна и в книге "Ранимость". Правда, не все, даже из друзей-литераторов, признавали естественность гражданственной интонации в стихах Кухно. Так, А. Лиханов утверждал, что "в поэзии он был истым лириком, если и были у него стихи публицистические, открыто гражданские, то сразу ясно становилось - это не его назначение, не свой голос пробует"3. Но вряд ли с ним здесь можно согласиться. По большому счету и "Творчество", и "Ранимость" - тоже ведь произведения открыто гражданские. Как, впрочем, и стихи, посвященные военному детству. Разве лишены они лирического своеобразия, разве с чужого голоса поет в них поэт?
Или вот еще одно широко известное стихотворение А. Кухно времен "оттепели" - "Корвет". Оно - о "маленьком человеке", без которого невозможны никакие эпохальные свершения, а вместе с тем и о преемственной связи поколений - "вечном" историческом двигателе. Темы самые что ни на есть гражданские, публицистические и, прямо скажем, не новые. Но автор стихотворения сумел найти для их художественного выражения романтический образ старого корвета, "в золото лагуны навеки опустившего якоря", который "сам, как памятник героям безымянным". Какой же след оставил он в житейском море? На могучем водном просторе след быстро растворяется, пропадает в пучине. Но значит ли это, что корабль напрасно бороздил житейский океан, преодолевая шторма и ураганы? Разве не такими же безымянными "корветами" являются миллионы простых людей, чей честный самоотверженный труд и есть тот след, который остается на земле и будет ориентиром потомкам? И разве менее достойны они уважения, нежели те великие деятели, чьи имена сохранила история? Ничто в мире не исчезает без следа, убеждает поэт, просто идет вечное обновление (вспомним, что и в ряде стихов о природе звучит у него та же мысль):