Хоспис (англ. hospice -- монастырская гостиница; приют) - больница для смертельно больных пациентов в последней стадии заболевания.
Пролог. Морг.
Полумрак в коридоре всё сильней давит на нервы. Я сижу тут уже час, покачиваясь на старом деревянном стуле, настойчиво угрожающем сломаться под моим скромным весом. Док, с его педантичностью, всё возится с этой нечистью, и мне, не имеющим больше чем заняться, остаётся лишь прожигать глазами очередную дыру на потрескавшейся и изрядно облетевшей, голубой краске стены напротив.
От нечего делать, начинают лезть в голову воспоминания о прошлой жизни, и сердце сжимается в комок, пытаясь уйти куда-то в район пяток. Страшные воспоминания, но страшны они не пережитым ужасом первых дней, а той теплотой, что была до них. Такой больше не будет и, именно от этого, так невыносимо больно теперь жить в прошлом.
Пытаюсь переключиться на свои ощущения. Ноги мокрые, весь я мокрый и, от гуляющих по коридору сквозняков, озноб по телу. С выхода переодеваться не было когда: сначала перегружали трупы моих парней, потом этой мерзкой твари, с которой сейчас возится Док. Да и здесь всё давным-давно отсырело, так что сухость остается только в смутных воспоминаниях о том времени, когда мы ещё не были приговорены к вечному заточению в казематах бывшего бомбоубежища ракетных войск.
Старая ртутная лампа на потолке горит лишь одним из четырех положенных ей огней, да и тот мигает пару раз в секунду, так что картинка перед глазами получается как в свете дискотечного стредоскопа. Нет уже дискотек. Да и вообще, жизни вне БУ, как мы называем наше бомбоубежище, нет.
Там, за стенами, остались только полуразрушенные вечной сыростью неутихающего дождя дома, ставшие теперь мрачными мавзолеями тому, что раньше называли городом.
Мысли сбило шуршание с той стороны люка шлюза и, через мгновенье, ручки его повернулись, от чего он плавно подался вперед, явив лохматую, взъерошенную голову Дока. Тот огляделся, очевидно, в поисках меня, тяжело вздохнул и, приглашающим жестом, взмахнул грязной рукой. Я поднялся с надоевшего уже, скрипучего стула, и прошел в шлюз, где далее, за ещё одним, таким же, люком, на котором красными буквами по трафарету было выведено "лаборатория", находилась вотчина и, за одно, место жительства, нашего, слегка чокнутого профессора.
- Я ждать умаялся уже! - с деланно недовольным лицом прошептал я. Так всегда здесь. Первое что бросается в глаза при входе - ярко-синее освещение кварцевых ламп, которые мой друг предпочитал держать включёнными всегда, когда заканчивал возиться с трупами. Делал он это независимо от того, есть кто в помещении, или нет.
Вид дополнял давно полопавшийся, когда-то снежно-белый, теперь желтый даже в синем свете кварца, кафель на стенах, местами забрызганный какой-то чёрной жижей. Металлические каталки, штабелями выставленные у стены и куски мутноватого полиэтилена, играющие роль многослойной ширмы, за которой стоял гранитный секционный стол, занимали практически всё свободное место в помещении, так что приходилось постоянно их обходить, то и дело, сгибаясь пополам. Вдоль дальней от входа стены, дополняя интерьер типичного, в понимании несведущих людей, морга, стояло несколько металлических столов, на которых лежала разнообразная хирургическая утварь: от мелких, смешного вида, пузатых скальпелей, до больших, пугающих своей формой, секционных ножей. В этом месте всё вселяло благоговейный трепет перед человеком, работающим здесь, так что волей - не волей переходишь на шепот.
- До конца всё прояснить надо было. Сам понимаешь, работенки ты мне подкинул... - Док картинно развел руками, обозначая что-то вроде "мог бы - сделал бы раньше".
- Ладно, результат то хоть стоящий? - я валился с ног от усталости, так что пускаться в полемику было просто лень.
- Да как тебе сказать... - снова тяжкий вздох и, изрядно осунувшееся за последнее время, изъеденное глубокими морщинами, немолодое лицо моего друга, ещё сильней потускнело. - Результат то есть, да вот выводы сложно из него делать..
- В смысле? - меня всегда раздражала такая его манера говорить: пока родит мысль - все мозги съест всякими изречениями, загадками и прочим бредом, совершенно не уместным в подобных ситуациях. Однако, Док был человеком незаурядного ума и его мнение, которое практически всегда совпадало с истинной, стоило всей этой возни.
- Да в прямом. Сам смотри, - тут он откинул грязную простынь, которой было накрыто тело мерзкого существа, обтянутое светло-серой, абсолютно гладкой, лоснящейся кожей, размером с полноценного волкодава, только какого то, слишком уж, перекачанного. Лапы твари были прижаты к торсу, а само тело было изрублено дырами от картечи и рассечено одним большим разрезом, от основания горла до промежности. Голова больше всего походила на уродливую копию бульдожьей, только сильно увеличенной, приплюснутой и с раздающимися в стороны костями у основания нижней челюсти. Глаз не было совсем. То есть впадины на том месте, где они должны были быть, были, а вот сами глаза - отсутствовали. На их месте была такая же серая кожа, только с большими порами, мелко трясущимися при любом звуке, я это ещё на обратной дороге с выхода заметил.
По верхней части головы, на всем её протяжении, аж до загривка, шли две узкие ноздри, из которых сейчас медленно сочилась желтоватая жижа. Запахи эти твари слышали отменно, на много лучше собак.
Больше всего впечатляли две пары белых клыков, длинной сантиметров двадцать, острых как бритва, выдающихся не вверх и вниз, как у привычных животных, а вперед и слегка под углом. Получалось, что этими клыками тварь могла орудовать как штыками. Кто один раз видел, как они это делали - не мог забыть, уже, наверное, никогда.
На клыках была натянута почти прозрачная кожа, наподобие губы, только одной, мерзким куполом скрывающей смертоносные орудия. При крике или атаке, эта тварь натягивала губу до самых ноздрей, от чего та сжималась в десяток складок, обнажая сами клыки.
- Мы сейчас смотрим на производное, так сказать. Первые твари были другими, сам помнишь. Вот, на снимки глянь, - Док указал пальцем на два рентгеновских снимка, прицепленных за прищепку на проволоку, и висящих прямо напротив единственной в его кабинете лампы, которая светила мягким, белым светом.
- На что конкретно смотреть?
- На снимок, на что! - Док сделал раздраженную физиономию и несколько раз, в такт словам, ткнул пальцем мне в грудь, - это - снимки грудной клетки сбоку. Где толщина побольше - это первой притащенной сюда твари. Где поменьше - это той, что сейчас вот лежит и воняет.
Запах действительно сшибал с ног. Мускусный такой запах, с сильной примесью мочи и звериного пота. Я никак не мог понять, почему, ведь при жизни эта тварь не пахла совсем. И даже когда мы тащили сюда её труп - запаха практически не было. Док перехватил мой одновременно брезгливый и недоуменный взгляд и произнес, всем своим видом показывая явное превосходство надо мной:
- Это из-за вскрытия. Но об этом попозже. Оно на задние лапы вставало?
- Когда Сквирта к стене прижало и рвать начало, - видимо весь ужас, пережитых моей командой, последних суток, отразился на моём лице, потому что Док вдруг, как-то совсем по дружески, положил руку мне на плечо и замолчал на пару секунд. Потом он, со своим привычным цинизмом, счёл, что честь павшим, как у нас называлась привычная минута молчания, была отдана в полной мере и, кивнув, продолжил:
- Так я и думал. Они трансформируются. Изменяются, если тебе угодно. У первых - ещё были глаза, хоть и изрядно испорченные. Ты сам рассказывал, как часто вы слепили их ярким светом, - я кивнул, потому как действительно, в самом начале всего этого кошмара, нападение такой твари можно было сбить простым свечением фонаря в глаза. Мы довольно долго этим пользовались, да вот, года через два, такая тактика перестала себя оправдывать. Только дошло до нас это через два трупа.
Да, у нас так велся счёт. Реалии новой жизни диктуют новые правила, согласно которым время теперь считается трупами твоих товарищей и заканчивается не конкретным числом, а твоей собственной смертью...
- У этой же, - Док ткнул пальцем в выемки на голове, на месте которых должны были быть глаза, - вместо привычных глаз - скопление микроскопических, чувствительных к звуку мембран.
Вот тут, я уже опешил. Ушей даже у первых тварей не было, но слышали они отменно, не раз проверено. А это...
- Док, что это им даёт?
- Это, друг мой, новый звуковой анализатор, идеально подходящий под наши условия. Проще говоря, мне кажется, что они научились видеть звуки. При чём два таких органа, расположенных приблизительно так же, как у нас глаза, дают им трёхмерную картинку. Они видят так же как мы, только не свет, а звук. А вот теперь подумай: света уже лет шесть как нет, так? Все те же шесть лет непрерывно льет дождь, который шумит, отбиваясь от поверхности земли, и предметов на ней, давая этим тварям идеальное представление о том, что творится на улице.
- А в помещениях, они орали этим своим паскудным визгом, - продолжил я мысль Дока. - А когда устроили нам засаду - одна тварь орала на крыше административной высотки с угла дороги, прямо в нашу сторону..
- Таким образом, давая остальным полную картинку вашего расположения, а за одно, отвлекая вас.
Да, именно так погибли мои люди. Точнее, начали погибать. Четверо за сегодня. Из двенадцати. А взамен я привёз труп только одной твари, да ещё несколько ушли, похоже, тяжело раненные. Неравный обмен и неправильная статистика...
Непроизвольно задрожала правая рука, и снова предательски начали подламываться ноги. Док, видимо заметил, потому что сразу придвинул мне единственный в помещении стул - брат близнец того, на котором я сидел в коридоре. Я отмахнулся, показывая всем своим видом, что всё хорошо, и он продолжил:
- Да и сама структура тела изменилась! Ты должен был увидеть на снимке, но сейчас получше покажу, только поможешь.
Он потянул с металлического столика большой хирургический нож и указал рукой на задние лапы твари, увенчанные пятью короткими пальцами, на которых были загнутые как у орла, непомерно широкие, у основания, когти.
- Я подрежу связки у суставов, а ты тяни понемногу за ноги, расправим.
Мне оставалось только согласно кивнуть и безучастно смотреть на то, как Док, практически безукоризненными движениями руки, делал надрезы по серой коже твари, от чего та расходилась в стороны. Время от времени, он вопросительно и, с некоей укоризной, поглядывал на меня, как бы говоря: "чего спим-то, тянуть надо!". Я спохватывался и тянул, один раз дёрнув так сильно, что раздался хруст и Док, сокрушенно, замахал из стороны в сторону своей растрепанной шевелюрой. Попутно он умудрялся читать мне лекцию на тему того, что эти твари очень быстро коченеют, что обычно не свойственно трупам. И что скорость деления клеток у них должна была просто зашкаливать, иначе они не смогли бы так быстро изменяться. И что он никак не может понять, как такая способность не распространилась на регенерацию...
Минут за пять справились.
- Теперь иди сюда! - Док призывно замахал рукой, и я подошел к его стороне секционного стола. И тут же холодная струйка липкой жижи пробежала по спине. Передо мной лежал человек! Нет, это было всё то же мерзкое чудовище, да только форма его тела теперь была совершенно человеческая.
- То есть? - я требовательно посмотрел на Дока.
- То есть - они больше не те звери, какими мы раньше их считали. Посмотри ещё раз внимательно на грудную клетку. Она стала шире и как бы более сплюснутой, при этом центр тяжести стал гораздо ниже, за то задние лапы сильно удлинились и стали более массивными. Такая морфология характерна для прямоходящих, или для животных, способных передвигаться как на двух, так и на четверых лапах. Очень, к слову, силуэтом своим теперь нас напоминают...
Я понял. Возможность в разных местах передвигаться так, как удобно, не теряя при этом в подвижности и маневренности. Возможность, хотя бы в темноте силуэтом походить на нас, мимикрировать. Они совершенствуются, ищут идеальную форму для охоты. В моём распоряжении оружие, бронетехника, мины. У них же - только их собственное тело. Я, со своими ребятами, совершенствую тактику, средства и способы защиты, а эти твари - то, что им под силу. Да и тактика им тоже не чужда теперь, вон как сегодня нас развели... на четыре трупа...
Эти мысли натолкнули на вопрос:
- Док, а что с умственными способностями? Раньше они могли разве что количеством да силой брать, знай только что гляди во все глаза да патроны считай, а сегодня нам вон, групповую засаду устроили...
- Именно! - мой собеседник сверкнул горящим взглядом и мне стало понятно, что то, что он сейчас скажет, было припасено "на сладкое". - Вес и объем мозга, по сравнению с первыми тварями, увеличился, чуть ли не в два раза, - Док ткнул пальцем на пластиковые весы, стоявшие в углу комнаты на, страшненького вида, потертой металлической тумбе. Старые, ещё из тех, в которых бабушки любили взвешивать сахар для варенья. Фиолетово-грязно-розового цвета, с белой стрелкой, которая под действием массы груза поворачивалась и указывала на белые же цифры циферблата. Они совсем не вписывались в общий интерьер этой комнаты. Док, наверное, не ел в детстве варенья, так как взвешивал он на этих весах органы трупов. Меж тем, он продолжил: - выходит, что теперь масса их мозга приближается к средней массе мозга человека и, судя по тому, что ты говоришь, получается, что и умом они не хуже.
Я лишь тяжело вздохнул. Новые условия, означали для нас если и не полное заточение в БУ, то, во всяком случае, пересмотр всей жизни в нём. Мы, теперь, скорее всего, не сможем даже нос сунуть из этой бетонной тюрьмы, не потеряв людей, а это значит, что рано или поздно, у нас закончатся продукты питания, техника, одежда... всё то, за чём, рискуя своими жизнями, выбирались в мародёрские рейды бойцы моей группы. Нет, мы конечно и дальше будем делать всё, что можем для нашей общины, но людей то у меня осталось всего восемь...
- Вы говорили что с запахом что-то не то у них?
- Да, у них вся выделительная система построена во внутрь, получается так, что они не пахнут. Перегрев им и так не грозит, на улице то чуть не ноль градусов, тепло отдавать не нужно, соответственно пот не выделяется... за то теперь они не пахнут, совсем.
- Выделяют всё с дерьмом и мочой?
- Именно. Вот и завоняло так жутко когда я это, - Док в очередной раз ткнул своим толстым пальцем в сторону твари, - вскрыл.
Мне становилось всё больше и больше всё равно, накатила какая-то дикая апатия по отношению ко всему. Хотелось только добраться до своего кубрика, упасть лицом в подушку и забыться, суток на двое. Но нужно было ещё посмотреть на трупы ребят, которые сегодня погибли, а, за одно, услышать, что Док думает об этом.
- Ладно, понятно! - я повернулся к той части ширмы, за которой не было света, и кивнул в ту сторону, - Можно?
- Твои люди... - он безразлично пожал плечами и отвернулся, давая мне возможность хотя бы мысленно оказаться здесь одному и не ощущать на себе чьего то взгляда. Он знает, что я сейчас буду делать, так как видел это уже не один раз.
Отодвинув рукой ширму, я оказался в маленьком отдельном помещении, где не горело ни одной лампы, только свет из соседней комнаты давал возможность разглядеть хоть что-нибудь. Передо мной стояло четыре металлических каталки, на которых лежали тела моих людей, накрытые старой оранжевой больничной клеенкой. Трудно и страшно снимать её и видеть, во что превратились твои товарищи, растерзанные мерзкими тварями, с которыми у тебя идёт война вот уже шесть лет. Но сделать это необходимо.
Это был не последний ритуал прощанья, ведь мне ещё нужно было выписать их из списков довольствия, нанести, чёрной краской под трафарет, их имена на бледно-зеленую стену, при ходе в кубрик, но больше так, наедине с ними, мне побыть уже не дадут.
- Док! - он что-то делал со своими инструментами у дальней стены комнаты, тихонько бубня себе под нос какой то бред. Мне даже показалось, что он говорил с ножом, которым, совсем недавно, полосовал тварь.
- Чего тебе? - кажется, разговоры с хирургическим инвентарем, для него были достаточно важным занятием, так что он как-то нервно и нехотя повернулся в мою сторону.
- Ты трупы смотрел?
- Да.
- Есть что сказать?
- У меня всегда есть что сказать! - Он заметно оживился и подошел ко мне, по пути сняв с гвоздя в стене одну из своих ламп, ту, что была переносной, и посветил на трупы: - Смотри, вот, - он ткнул пальцем в рану на теле того самого несчастного Сквирта, ведя палец параллельно направлению самой раны: - раны на телах твоих парней сильно отличаются от тех, что были в первые дни. Здесь тварь ударила тычком снизу под ребра, начисто разорвав селезенку. - Док сделал движение, больше всего напоминающее боксерский апперкот. - Лапа прошла дальше, по пути пробив диафрагму, лёгкое, и дошла до сердца. Получилось, что парень этот умер почти мгновенно. Его не пугали, не отрывали от него частей, не полосовали, что было в порядке вещей ещё год назад. Его просто, быстро и эффективно убили, одним, сильным ударом.
- Да, так и было.
- Получается, что убили его как-бы мимоходом, убрали как преграду. Ощущение такое, что у этой твари, - он кивнул на секционный стол, стоявший за нашими спинами, - была какая то конкретная цель, а парнишка этот просто на пути оказался... А вот этих двоих, - Док указал рукой на тела ребят, оставшихся в бомбоубежище, и погибших при очередном обращении. Сейчас, они больше походили на туши баранов, над которыми потрудился мясник, - убивали долго и со вкусом. Тварям, похоже, некуда было торопиться и они вволю позабавились. Начали с перелома позвоночника, в районе поясницы. Так сказать, обездвижили, но не на смерть...
Я прервал увлекшегося доктора движением руки и сказал:
- Не нужно. Я не раз видел, как они забавляются, так что то, то, что пережили эти ребята, прекрасно понимаю. - В холодной темноте комнаты мой голос прозвучал как траурная молитва.
Док кивнул и, извиняющимся тоном, промямлил:
- Я не о том. Просто по характеру убийств, мне показалось, что в первом случае, у твари была чёткая цель.
- Знаю, Док, сам видел. Потому и спрашивал про мозги...
- Вообще, было бы не плохо, если бы ты дал полную картину, как всё произошло, с подробностями. Глядишь, ещё чего подметили бы, а там - сам знаешь, любая мелочь...
Часть первая. Начало.
Глава 1. Дорога домой.
1.
Непроглядная темнота за окном трамвая, в котором я возвращался домой, создавала причудливые отражения на стекле, то и дело, посылая глазу обманчивые картины бывшего или будущего меня. Странно так на себя смотреть: практически не передавая цветов и мелких деталей, окно может отразить лишь основные черты лица, скрадывая возраст, настроение и опыт прожитой жизни. Представишь себя старше лет на двадцать, и воображение тут же дорисовывает тебе ёжик седых волос, несколько крупных морщин на лбу, парочку мелких вокруг уголков рта, немного провисшую кожу на щеках, короткую седую щетину... представишь младше - и вот перед тобой веселое озорное лицо, так знакомое по твоим юношеским фотографиям. Иногда же, мимолетная капля дождя, стекающая с обратной стороны стекла, сама дорисовывает тебе какую-то черту, и тогда ты видишь совсем нового себя, того, которого никогда не было и не будет. Только ни одна из этих картин не могла быть более реальной, чем простая фантазия, потому что глаза не менялись. В неверном отражении в окне, они оставались единственной чёткой деталью, будто стекло пыталось извиниться за излишнее вранье чётким образом единственной черты, которая, как я считал, не меняется с возрастом.
Холод на щеке и несколько ощутимых толчков по скуле заставили меня прийти в себя: видимо от равномерного перестука колес и навалившейся усталости, я невольно уснул, прислонившись лицом к окну. Представив себе картину, которую видели люди с той стороны, с моей растянутой спящей физиономией, к которой излишне активная фантазия тут же дорисовала струйку белесой слюны, стекающей по подбородку, я поморщился и, стараясь отделаться от неприятного образа перед глазами, стал разглядывать своих попутчиков.
В такое позднее время их было всего двое. Рядом со мной, через два деревянных сиденья, сидела преклонных лет дама, как две капли воды похожая на Екатерину вторую, будто только что сошедшую с холста Левицкого, лишь сбросившую с себя всю тяжесть бального наряда и надевшую лёгкое кашемировое пальто. Но дело было не в одежде - в каждом её взгляде, жесте, движении, ощущалась сила, благодаря которой женщины вроде этой могли с лёгкостью строить и рушить целые города, империи, а главное - людские судьбы...
Я её знал: Вера Валентиновна, вдова генерала армии, погибшего в автомобильной аварии, жила одна, в доме на соседней улице. Сильная, одинокая, ухоженная женщина, похоже, ничуть не сломлена смертью благоверного. Поговаривали, что даже на похоронах, когда друзья её покойного мужа, прилично напились и начали хамить, одного её слова стало достаточно для того, что бы все утихомирились и срочно ретировались по домам.
На ней не было вычурных, дорогих украшений, которые неминуемо вырисовываются в подобном образе, а лишь неброские золотые серьги, увенчанные парой зеленых камушков, золотая же цепочка на шее, частично спрятанная под серым шерстяным свитером, да два обручальных кольца: одно тонкое, женское, второе широкое, с нехитрым шахматным узором. Очевидно, давно похоронив своего супруга, преданная жена, таким незамысловатым образом, пыталась сохранить его для себя.
Заметив мой взгляд, она кивнула и, стараясь перекричать грохот, неминуемо сопровождавший движение трамвая, поздоровалась:
- Здравствуй, Артур! С работы? - я уважительно кивнул в ответ, постарался улыбнуться и, нарочито смешливым тоном ответил:
- Здравствуйте, Вера Валентиновна! Да, засиделся допоздна с отчётами, теперь вот от жены получать буду!
- Ну, нечего ей на тебя жаловаться! Скажи, будет кричать - приду, обругаю! - она приняла шутливую манеру разговора, и строгие морщинки её лица уступили место маске благодушия. Именно маске, потому что посеревшие от тоски глаза, всё-таки выдавали скорбящую генеральскую вдову.
Жаль её. Я даже не мог себе представить, каково это: остаться одному после стольких лет совместной жизни. Пускай, по слухам, покойный не особо соблюдал обет супружеской верности, но они вырастили детей, внуков, дали им путь в жизни... состарились и остались вдвоём. А тут...
В общем, разговор как-то незаметно сник, теряясь в путанных лабиринтах вежливых, очень тактичных вопросов и, таких же лживых по своей сути, ответов и, уже через две минуты, я смотрел на второго своего попутчика. Тот сидел ближе к водительской двери, в дальнем от меня конце вагона, так что я мог разглядеть только невнятный силуэт крепкого парня, одетого в синюю спортивную куртку. В нём не было ни одной интересной детали, за которую хотелось бы зацепиться взглядом, так что спустя какое-то мгновение, я снова рассматривал своё полупрозрачное отображение.
Неторопливо постукивая дисками колес по рейсам, трамвай уверенно катил по улицам города, которые, в кромешной темноте, лишь изредка разрываемой светом одиноких фонарей, незаметно сменяли друг друга. В городе было относительно пусто. Люди отсиживались по домам, прячась от моросящего, промозглого осеннего дождя, зарядившего с самого утра и до сих пор заставлявшего ёжиться любого неудачника, волей случая или необходимости, оказавшегося на улице.
В переднем кармане брюк требовательно завибрировал сотовый. Что бы достать его не вставая, пришлось выгнуться практически дугой и, мельком глянув на мерцающий дисплей, я ответил:
- Да, милая!
- Ну ты скоро? - звонила моя жена, Оля. Голос встревоженный и немного обиженный, как обычно, когда переживает за меня.
- Да еду уже, сейчас к мосту подъезжаем, скоро дома буду. Купить чего-то в магазинчике? - каждый вечер, по дороге домой, я заходил в маленький магазинчик, стоявший на конечной остановке трамвая, что бы купить какую-нибудь мелочь, будь то сигареты или что-то сладкое к чаю.
- Нет, не надо, есть всё. Ты ключи взял?
- Да, а что?
- Да у соседей снова ругань стояла, потом Сергей куда-то уехал, а Лидка начала проситься на кофе. Не хочу её видеть, так что сказала, что завтра на работу сутра и иду уже спать.
- Серый снова пьяный? - угрюмо спросил я.
- Да нет, вроде бы трезвый. Ползал целый день под своим тарантасом, - так Оля называет соседскую ниву, старую и ржавую, но ещё довольно резвую машинку, на которой мы не раз катались на рыбалку, - высматривал что-то. А потом Лидка орать начала, как не в себе, и понеслось, как обычно.
- Ладно, - удрученно протянул я, - закрывайся, скоро буду.
- Ага, жду!
- Целую!
Да, соседи. Они познакомились в конце восьмидесятых, когда он, молодой парень, с белыми от седины волосами, за что и носил незамысловатое прозвище "Лунь", вернулся с, никому не нужной, войны, напрочь потерявший всякую веру в людей.
Там, на чужбине, среди красных от крови, раскаленных песков и гор, он точно знал, где враг, а где друг, кто гнида, а кто человек... да только в советской армии не могли жаловать парня с дворянской фамилией Кречетов, так что товарищи замполиты всеми правдами и неправдами пытались ставить парню палки в колеса, надо сказать, успешно. Тот гордо нес все тяготы и лишения солдатской жизни и, в какой-то момент даже зарекомендовал себя серьёзным и толковым бойцом, даже получил несколько медалей и благодарностей, но продвинуться хоть как-то по служебной лестнице не получалось. В общем, отвоевав два с лишним года, он попросился на сверхсрочную, но, политически подкованные командиры, турнули его, насквозь больного, поседевшего, несколько раз перенесшего желтуху, на гражданку.
Вопреки ожиданиям, здесь легче не стало. Потыкавшись туда и сюда, получив отказы отовсюду, кроме только поднимающей тогда голову братвы, которую сам дико ненавидел, он понял, что носить медали, полученные в ходе никому не нужной войны, теперь не модно и, разрываемый нестерпимой обидой, запил.
Вот тогда в его жизни и появилась Лида. Хитрая девуля, мигом взявшая парня в свои дамские рученьки и, через каких-то папиных партийных знакомых, устроившая его работать в милицию, за одно женив на себе...
Уж не знаю, любил ли Сергей свою жену на самом деле, но каждый его взгляд, обращенный к ней, выражал бесконечную благодарность за то, что она, как он сам не один раз говорил, спасла ему жизнь.
Со временем, ему удалось дослужиться до капитана, а жена родила сына, так что жизнь потекла своим, правильным чередом и он больше не прикасался к спиртному.
Два года назад, когда мы с Ольгой, по уши влюбленные друг в друга молодожены, переселились в соседний дом, Сергей показался мне замечательным мужиком, каким, в сущности, и был. Не один десяток раз мы вместе ездили на его лодке на рыбалку, благо, дома наши стояли совсем рядом с рекой, и не одну сотню раз встречались в беседке под старой вишней, росшей между нашими двумя участками.
Такая идиллия продолжалась ровно до того момента, как Лида стала гулять, при чём, абсолютно не стесняясь мужа. Сыну к тому моменту исполнилось одиннадцать, и она решила, что он уже достаточно взрослый, что бы понять, как скучно ей жить.
Вот тут-то Сергей и запил снова, а, редкие до того скандалы, стали в их доме нормальной обстановкой.
Хороший мужик, а вот как всё нескладно получается...
Мерно покачиваясь, трамвай начал взбираться на небольшой металлический мостик, переброшенный через глубокую быстроходную речушку, когда я увидел в окне слева, по всему горизонту очень яркую, замысловато переливающуюся пурпурную полосу света, которая быстро увеличивалась в размерах, так что было понятно, что она движется на нас. "Молния" - сверкнуло в мозгу, но, от чего-то испугавшись, неосознанно, прикрыв руками голову, я пригнулся к коленям, так что окно осталось над моей спиной.
Трамвай вдруг сильно качнуло, громкий хлопок сдавил барабанные перепонки, а на пол передо мной, и на меня, большими осколками посыпалось стекло. Весь мир перед глазами затянуло яркой пурпурной поволокой. Где-то, совсем рядом, практически над самым ухом, раздался истошный женский вопль, переходящий в глухой, булькающий хрип. Сопровождаемый протяжным металлическим скрежетом, пол под ногами начал съезжать куда-то в сторону и я, не удержавшись на сидении, кубарем покатился по стеклу, сильно приложившись головой о металлический поручень...
Когда пришел в себя, мир, вопреки ожиданиям, не приобрел привычное вертикальное положение, а всё так же стоял наискось, как был, когда моё сознание померкло.
Я лежал головой вниз, на спине, между рядами деревянных сидений, так что мог видеть только как через разбитые окна надо мной, в салон влетают одинокие капли дождя. Работали лишь две лампы, да и те периодически мигали, давая скупой тусклый свет, так что я не мог толком ничего разглядеть. Одна из ламп в центре вагона, угрожающе покачиваясь, оборвалась и искрила, словно кто-то принялся варить электрической сваркой.
Приподняв голову, на полу перед собой, я увидел длинную, багровую полосу, ведущую в соседний со мной пролет между лавками. Проследив за ней взглядом, напоролся на молящие глаза моей попутчицы, из которых градом лились слёзы. Всё лицо её было в мелких царапинах, сменяющихся неглубокими кровоточащими порезами, а из шеи торчал длинный осколок стекла, который, очевидно, входя в тело, перерезал ей сонную артерию и остановился где-то в гортани. Но она была ещё жива, а рана, которая при других обстоятельствах убила бы свою обладательницу за пару минут, практически не кровоточила. Скорее всего, находясь внутри, осколок частично перекрывал сосуды, притормаживая кровотечение. Теперь стало понятно, почему её истеричный вопль сразу после удара превратился в хрип. Она смотрела на меня, часто моргая и, слёзы, хрустальными бусинками срывались с её ресниц, а рот беззвучно открывался, каждым своим движением принося ей сильнейшую боль и сухо, одними губами, очерчивая единственное слово: "помоги!". Я вспомнил про индивидуальный перевязочный пакет, уже несколько лет, покоившийся в набедренном кармане моих брюк, да только что я мог им сделать?! В такой ситуации трогать осколок опаснее, чем просто оставить всё как есть. Было бы не плохо обезболить, да только чем? Мне оставалось лишь быть рядом и контролировать пульс, в надежде, что будет помощь. Хотя в тот момент меня терзали смутные сомнения на эту тему.
То, что я видел за пару секунд до удара, и что ошибочно принял за молнию, больше походило на взрывную волну, какие часто показывали в фантастических фильмах с ядерными взрывами, только почему-то цветную. Да и сам ядерный гриб, неизменный участник подобного действа, в этот раз отсутствовал.
Но из-за этого я начал сомневаться, что будет скорая. В любом случае, надо было хотя бы проверить, жива ли она ещё, да осмотреть на предмет других повреждений, так что пришлось подниматься на ноги. Когда привстал и перевернулся так, что ногами уперся на боковую стенку кабины, понял, почему мы стоим боком: от волны, которая ударила по трамваю, его наклонило на столько, что колеса с одной стороны оторвались от земли, а противоположным своим бортом он оперся на высокие металлические поручни мостика. Те оказались прочными на столько, что смогли удержать такую увесистую тушу. В разбитом окне, на уровне его середины, параллельно полу шла толстая металлическая труба ограждения моста, которая, очевидно, держала весь вес на себе, а за ней, метров на десять ниже, угадывался силуэт речки, над которой мы проезжали в момент удара.
Встал в полный рост и ощутил, как голову захлестнула сильная пульсирующая боль, эпицентром которой было как раз то место, которым я приложился о металлический поручень во время падения. Поднес руку ко лбу и пальцы нащупали громадную шишку, прямо на линии роста волос.
На левом предплечье, которым я прикрывал голову в момент удара, через торчащий в разные стороны синтапон порванной куртки, виднелась длинная, но неглубокая, резанная рана, скорее всего от осколка стекла. Однако, как ни странно, виновника пореза в ране не было, она лишь сильно кровоточила. Боли тоже практически не было: видно в стрессовом состоянии организм переключал свои резервы на более важные источники нервных импульсов. Беззвучно выругавшись, я принялся лихорадочно перебирать варианты своих действий.
В голове носились невнятные мысли о происшедшем, о волне, которую я видел, о том, что трамвай стоит в неустойчивом положении и может начать двигаться в любой момент и, главное, тяжелым гвоздем в голову начала пробиваться мысль о том, что моя Оля одна дома.
Я снова достал сотовый и набрал номер скорой, но в трубке зазвучал лишь тон отсутствия связи. Ну что ж, могло быть, что после такого удара в отделение скорой помощи принялись звонить все, кто так или иначе пострадал, так что стоило попробовать набрать жену. Через пару тщетных попыток дозвониться хоть куда-нибудь, я понял, что связь не работает и мне остаётся только помогать раненной женщине, как сумею.
Вынув из набедренного кармана индивидуальный перевязочный пакет, я глянул на синеющую надпись, выведенную чёткими печатными буквами на оболочке: "Способ вскрытия и употребления. 1. Разорви по надрезу..." Весь этот текст я выучил наизусть ещё, будучи студентом, да и после не раз представлялась возможность попрактиковаться в применении. Так что я, не глядя, разорвал прорезиненную оболочку, освободил содержимое от бумажной обёртки и размотал бинт с подушечками. Делал всё это наскоро, не особо беспокоясь о стерильности повязки, не до того было. Приложил подушечку к ране, сделал несколько тугих витков поверху неё и зафиксировал булавкой. Должно держаться. Теперь надо было посмотреть за раненной женщиной.
Ухватившись за стальную трубу поручня, я перевалился через сиденья и оказался прямо над Верой Валентиновной. Её лицо, окрашенное алой краской крови, в неверном, скупом свете мигающих ламп, всё больше затягивалось ликом смерти, заостряя свои черты практически до неузнаваемости. Испуга во взгляде больше не было: когда она посмотрела на меня, я увидел лишь спокойное смирение, так что становилось понятно, что свою судьбу она поняла, приняла и готова к ней.
Наклонившись к раненной женщине, в пол голоса заговорил:
- Сейчас, Вера Валентиновна, погодите, скоро будет помощь... - я запнулся, не зная, что ещё сказать, но потом зачем-то добавил: - всё будет хорошо! - врал безбожно, но другого выхода не было. Нужно было дать ей хоть какую-нибудь надежду. Если человек сам хоронит себя за живо - никакая помощь не сможет поднять его на ноги, сколько ни старайся!
Пока пытался нащупать пульс на её холодеющей руке, из дальнего конца салона послышался треск, как будто кто-то рвал одежду. Я совсем забыл про парня, который сидел около кабины водителя. Приподнявшись, бросил быстрый взгляд в ту сторону: в неясном свете второго работающего фонаря, было видно, как парняга шевелился, резко дергался, будто зацепился за что-то одеждой и пытался освободиться. Всё это шевеление постоянно сопровождалось треском рвущейся ткани, резко саднившим по нервам. Тогда я не придал значения дерганности его движений, подумалось что жив, и то, слава Богу.
Снова наклонился к женщине, но было поздно: взгляд отсутствовал, грудная клетка совсем не двигалась, что выдавало бы её дыхание, а кожа, там, где она не была покрыта абстрактными разводами частично запекшейся багровой крови, стала совершенно серой, так что было понятно, что жизни в ней не осталось. На всякий случай, снова нащупал запястье - точно, никакого биения сосудов не было и в помине. Проверяя пульс, увидел свои руки - они были по локоть замараны в крови.
Я даже не успел толком задуматься о случившемся, о том, что на моих руках умер человек, пусть и мало знакомый, как с той стороны, где пару секунд назад рвалась одежда, послышался настороженный шорох и гулкий звон, как если бы кто-то случайно ударил по металлу.
В недоумении, я поднял голову над, преграждающими вид, рядами лавок и замер в немом испуге: в глубине салона, там, где только что дёргался парень, на спинке сидения кто-то сидел, будто на корточках. Поза была совершенно неестественна для человека, это скорее напоминало огромную обезьяну, или птицу, пристроившуюся на ветке дерева. Из-за скупого освещения, я мог разглядеть только силуэт, да и тот был на столько непривычен глазу, что взгляд, не находя ни одной детали, за которую можно было бы зацепиться, будто сам соскальзывал с него. Подобно всем известному языческому божеству, силуэт был совершенно неподвижен, чем пугал ещё больше и, в надежде на то, что это моё сознание, на которое столько всего навалилось, решило сыграть со мной злую шутку, я выкрикнул:
- Эй, дружище, ты как там?
Ответом мне было молчание.
Тело, почувствовав возможную опасность, начало выбрасывать в кровь всё большие и большие дозы адреналина, от чего руки стали предательски трястись, а ноги подламываться. Секунды размеренно перетекали в минуты, а чёрный истукан сидел всё так же неподвижно. Будучи уже прилично напуганным, я, ломающимся, дрожащим голосом, повторил:
- Ты живой там, алле!
Снова молчание. Я глянул на чернеющий провал в разбитом окне, справа от меня, до которого можно было дотянуться рукой и, решив, что в случае чего, просто сигану в воду, а там будь что будет, немного осмелел, и ко мне вернулось самообладание:
- Ты что, оглох? - голос прозвучал уверенно и даже нагло, так что я на минуту возгордился своей стойкостью в такой ситуации.
Вдруг, и без того тусклый свет желтой лампы, на какую-то секунду мигнул, а за тем предательски погас, оставив меня наедине с безмолвным силуэтом и частыми вспышками искрящего в глубине салона провода. В то же мгновенье, на том месте, где только что был мой недавний попутчик, вспыхнули два маленьких желтых огонька, отдающие тем же неестественным зеркальным светом, какой можно увидеть ночью в кошачьих глазах.
Минуту они были неподвижны, а потом, вдруг резко качнулись, дернулись и, с невероятной скоростью, стали приближаться ко мне. Я же, не долго думая, ухватился за стальную трубу поручня моста, на которой всё так же лежала тяжеленная туша трамвая, и уже собирался прыгнуть, как вдруг лампа снова зажглась, милосердно осветив своим желтоватым светом, ближайшие пять метров.
Между лопаток поползла холодная липкая жижа, как чистый экстракт страха заполняющая всё моё тело: ровно на границе света и тьмы, сидел всё тот же пугающий божок, сверкая желтыми огоньками глаз, только сейчас я мог реально оценить его размеры. В, уже привычном мне, сидячем на поручнях положении, он был на две головы выше меня, да и в плечах было, чуть ли не метра полтора. Тут же в поток мыслей втиснулся вопрос: "А как он, при такой комплекции, так спокойно сидит на тонком поручне?"
Додумать не получилось: мой взгляд невольно опустился ниже, в то место, где свет падал на могучие лапы моего попутчика, увенчанные криво загнутыми орлиными когтями и мысли покинули голову. Рассудок лихорадочно цеплялся за саму идею невозможности происходящего, а тело всё больше становилось ватным, будто с головой погруженное в тёплую воду.
Безмолвный силуэт, медленно, будто боясь меня спугнуть, сантиметр за сантиметром, стал аккуратно выдвигать свою уродливую голову на свет.
Первое, что бросилось в глаза - две пары мощных оттопыренных заостренных клыков, длинны которых, вполне хватило бы, что бы перекусить человеческую голову. По обе стороны от них, вдоль всей нижней челюсти, в ряд стоял частокол мелких, но очень острых, это было понятно и на расстоянии, зубов, крайне похожих на человеческие. Сверху на них ниспадала толстая складка губы, из уголка которой, липкой жижей сочилась бесцветная жидкость, крупными, тягучими каплями стекающая на пол. Серая, лоснящаяся кожа на морде, подрагивала в такт издаваемому тварью урчанию, чем-то неуловимо напоминающему утробный рык слонов.
Две длинных, широких ноздри, пересекающих всю верхнюю часть головы, окаймленные крупными роговыми чешуйками, уходили за линию света, который неумолимо приближался к желтым огонькам глаз, не отрывающихся от меня ни на секунду.
Широко распахиваясь, ноздри шумно и часто втягивали воздух, словно тварь принюхивалась к чему-то и я снова глянул на свои руки, изгвазданные в крови.
Когда осмелился поднять взгляд на зверя передо мной, огоньки вдруг погасли, а на их месте появились глаза. Кровожадные, цинично и, с некоей ухмылкой, липко ощупывающие моё тело. Совершенно человеческие, голубые глаза.
Тварь насмешливо водила по мне своим взглядом и я почти физически ощущал его жадные прикосновения, нервно вздрагивая каждый раз, когда ослизлые, мерзкие щупальца её глаз задерживались на каком-то отдельном участке меня.
Сердце быстрой трелью забилось в груди, когда я понял, что эта хищная бестия просто наслаждается моментом. В её глазах читалось бешеное упоение моим запахом, в котором смешался пот и звериный страх.
Она играла со мной как кошка с мышкой с того самого мгновения, как я её увидел: при её комплекции, подвижности и скорости, убить меня так, что я бы и понять ничего не успел, не составило бы для неё никакого труда. Но ей этого было мало. Она хотела, что бы я боялся, хотела слышать бешено рвущееся сердце, видеть мой перепуганный взгляд...
Словно прочитав мои мысли, тварь бешено взревела. Её шипящий крик хлёстко саданул по ушам, вызывая приступ дикой, режущей боли, от которой я стал машинально пригибаться и морщиться. Хотелось приложить ладони к ушам, что бы хоть как-то заглушить эту боль, но я боялся отпустить металлический поручень, за который всё ещё держался. Он казался мне последним шансом, используя который, ещё можно было спастись.
В каком-то обезьяньем жесте, огромная мускулистая туша, обтянутая матовой серой кожей, лениво приподнялась на передних лапах и с силой опустила свой вес на поручень сидения. Металл не выдержал массы и прогнулся, а в том месте, где огромные когти соприкоснулись со стальной трубой, появились широкие борозды, будто сопротивление материалов вдруг стало лженаукой и, ороговевшая кожа могла повредить железо.
Не выдержав морального напряжения от невозможности увиденного, я качнулся и хотел уже выбросить своё тело в окно, но тварь поняла мой маневр и, сильно оттолкнувшись от поручня, на котором сидела, всей тушей врезалась во вздыбившийся пол трамвая, тут же кубарем покатившись по наклонной поверхности. Сопровождаемый протяжным металлическим скрежетом, салон снова начал переворачиваться, принимая привычное вертикальное положение.
Краем глаза я заметил, как оконная рама стала приближаться ко мне: ещё секунда, и мой план побега провалится, а я останусь наедине со смертью.
Ну уж нет! Извините, но мне есть к кому спешить!
С этими мыслями, руки сами подтянули меня к трубе и, в каком-то акробатическом трюке, ногами вперед, я вылетел в окно.
2.
Как я и ожидал, холодная гладь воды, перемежающаяся концентрическими кругами от падающих на неё капель дождя, оказалась совсем не гостеприимной. Падая на спину, с десятиметровой высоты, трудно ожидать, что вообще останешься в живых, но такой поворот событий устраивал меня гораздо больше, чем смерть от неведомой до сих пор кровожадной твари.
От удара об воду, хоть и частично смягченного толстым слоем тёплой болоньевой куртки, сперло дыхание, а по спине разлилась резкая боль, мгновенно сменившаяся ощущением немоты. Холодная вода нехотя приняла моё тело, но течение с готовностью потащило его на дно, переворачивая и кувыркая в, одному ему, известном порядке.
В какой-то момент, потерявший ориентацию в водном пространстве, нахлебавшись воды и практически не соображая, что делаю, я почувствовал ногами илистое дно и, сделав несколько размашистых гребков, всплыл на воздух.
Отдышаться не получилось: набравшая влаги одежда, в паре с тяжелыми немецкими ботинками, тут же потащила меня на дно и я, вдохнув воды, вместо такого долгожданного воздуха, снова нырнул. Лёгкие сдавил колючий горячечный спазм, диафрагма рефлекторно сжималась, стараясь как можно скорей выбросить чужеродную жидкость, но открыть рот для меня означало лишь набрать ещё больше воды, так что я пытался гасить рефлексы, судорожно стараясь найти выход из положения.
Однако теперь у меня был шанс - я знал, где находится спасительная поверхность, так что начал дергано грести, вынося своё тело на воздух...
Когда более-менее отплевался, что было достаточно сложно в постоянно заливающей лицо воде, понял что мне нужно лишь удерживать тело на плаву: течение само будет нести меня.
Теперь, я наконец-то почувствовал боль раненного предплечья, что не добавляло радости, потому как грести становилось всё труднее. Можно, конечно было попробовать сбросить одежду, упорно тянувшую меня на дно, но я побоялся это делать. Пока одет в тёплую куртку, она работает как водолазный костюм мокрого типа: вода, попавшая под неё, циркулирует между ней и моим телом, нагреваясь и, в свою очередь, уменьшая теплоотдачу. Так что, освободись я от мешающей одежды - был серьёзный риск элементарно замерзнуть, схватить судорогу и утонуть.
Вылезать из воды я как-то пока не решался - тварь не рискнула прыгнуть за мной следом, так что был шанс, что она отстала.
Будто издеваясь надо мной, судьба, в очередной раз, опровергла все мои домыслы: на берегу, слева от меня, тишина взорвалась тем самым шипящим криком, который я слышал в перевернутом трамвайном вагоне. Судорожно обернувшись и, снова набрав в рот воды, я увидел чёрный силуэт той самой твари, удирая от которой, оказался в воде. Она не собиралась плыть за мной, а, с невероятной кошачьей грацией, двигалась по берегу, параллельно мне, будто бы точно знала, что никуда я не денусь.
Ужас снова захлестнул меня ледяной волной, и я погреб изо всех сил, не обращая внимания ни на боль в руке, ни на усталость, ни на саднящую спину.
Временами, тварь безмолвно поглядывала в мою сторону, показывая желтые сверкающие огоньки глаз. Неумолимо, как лев, преследующий раненную добычу, она прыгала по острым гранитным камням скалистого берега, и каждое её движение было на столько чётко выверенным, будто прогулки по мокрым скалам были для неё не внове.
Ситуация была патовой лишь до тех пор, пока она не лезла в воду, а моё тело держалось наплаву. Я знал, что течение скоро вынесет меня в дельту речушки в то место, где она впадала в большую реку, делившую наш город пополам. Метрах в ста от этого места стоял мой дом, где, как я надеялся, меня дожидалась живая и здоровая жена.
Вскоре, на берегу справа, стали видны дома и первое, что я смог разглядеть в непроглядной темноте, как ни абсурдно это звучит, саму темноту: ни в одном окне не было света. Они будто были затянуты чёрной матовой плёнкой и, лишь в одном из них, на мгновенье блеснул огонек свечи. Блеснул и тут же погас. Я тогда ещё подумал, что, наверное, от той волны, силы которой хватило, что бы опрокинуть тяжеленный трамвай, произошла какая-то авария, по этому и нет электричества. С другой стороны, что ж никто свечей не жжет? Ведь у наших людей, зачастую готовых к любой беде, в запасе всегда найдётся свечка - другая...
Моя попутчица не отставала ни на минуту, всё так же упорно преследуя меня параллельным курсом. Она, почему-то сторонилась воды, периодически подходя к ней, внимательно вглядываясь в черную муть перед собой, но каждый раз отступая назад. Не похоже было, что она не умеет плавать и боится утонуть. Я бы не удивился, если бы узнал, что эта тварь вообще ничего не боится. Тут было что-то другое, только, в тот момент, я никак не мог понять, что именно.
Течение несло меня всё ближе к дельте, да и силы были совсем на исходе, потому надо было принимать решение: тянуть домой эту тварь я не мог, ведь там меня ждало всё то единственное, что было мне дорого. Но я не знал, как тварь отреагирует на то, что её потенциальная добыча вылезет из воды, пусть и на другую сторону реки. Может, она не хотела лезть в реку лишь с целью экономии силы, что бы прихватить меня, совершенно изнеможенного на берегу, не важно, одном или втором. Может, с помощью своих массивных ручищ, она могла перемахнуть реку вплавь за два гребка...
В любом случае, проверять это надо было прямо там, а не дома, где я мог подставить под удар ещё и Олю...
Тяжело опираясь ногами в илистое дно, я брел, по пояс в воде, постоянно оглядываясь на противоположный берег. Как только я сменил курс и начал подплывать к берегу, тварь глухо зарычала, срываясь на крик, и стала отчаянно биться на камне в том же зверином жесте, который так сильно напомнил мне обезьяну ещё в трамвайном вагоне. Однако лезть в воду она так и не решилась.
Когда понял, что река навсегда разделила наши дороги, я, глубоко вдохнув, крикнул голосом, полным досады и облегчения:
- Да пошла ты!
В ответ тварь только недовольно рыкнула и, вроде как, даже успокоилась: перестала беситься на камне, а, снова приняв, уже знакомую, позу истукана, вперилась в меня своими немигающими огоньками глаз...
3.
До дома оставалось метров сто. Шел крадучись, всё время, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, в поисках возможной опасности, ведь никто не говорил, что такой эксклюзивный уродец только один. Я, пока ещё, не мог связать воедино ту пурпурную волну, из-за которой погибла Вера Валентиновна и появление этого мерзкого чудовища, пару раз чуть не лишившего меня жизни, но был уверен, что эти вещи очень плотно взаимосвязаны.
Никак не покидали голову мысли о том, почему всё-таки тварь так сторонилась реки? Можно было предположить, что она боялась самой воды, но в таком случае становилось неясно, почему она не побоялась дождя?
Нет, здесь было что-то другое, что-то, что нельзя было объяснить так просто, с наскоку. С самого дна памяти, где покоились совсем детские, почти стёртые воспоминания, всплыла фраза, прочитанная в старой сказке, где говорилось, что нечисть панически боится текущей воды. Бред, конечно, но лучшей версии я пока найти не мог.
Ноги, в тяжеленных ботинках, со всех сторон облепленных кучами ила и грязи, хлюпали с мерзким звуком, будто каждый шаг я делал не по сырой земле, а по зыбкой, затягивающей трясине. Отстукивание грязи оказалось неблагодарным занятием, сродни труду бедного Сизифа: каждый следующий шаг по размокшей от дождя грунтовой дороге приносил ровно столько же ненавистного болота, сколько удалось стряхнуть до этого.
Вода, которую впитал в себя синтапон тёплой куртки, мелкими ручейками стекала наземь, сопровождая моё движение до боли знакомым звуком оправления малой нужды, ясно различимым даже на фоне частой дроби падающего дождя. Да и сама мокрая одежда, так отлично гревшая меня в холодной воде, а теперь регулярно продуваемая гулким ноябрьским ветром, скорее походила на наказание за тяжелый проступок, чем предмет гардероба.
Приятные ощущения на этом не заканчивались: нещадно саднила рана на левом предплечье, набравшая, по всей видимости, грязной воды и ила. Такая рана, пусть и неглубокая, при отсутствии должного ухода могла доставить немало хлопот, особенно если её приметили для себя в качестве среды обитания вредностные микробы, так въевшиеся в голову из всевозможной рекламы моющих средств.
Вдобавок, сильно болела спина, при чём вся, видимо прилично ушибленная. Только теперь в голову пришла мысль о том, что падал ведь всего в метре от бетонной сваи, так что, считай, родился в рубашке.
Приличная шишка на лбу, достойный экземпляр семейства рогатых, острой пульсирующей болью, нервно отзывалась на каждое движение. При каждом мало-мальски быстром повороте, голова немного шла кругом, и начинало поташнивать, так, что становилось понятно, что и без сотрясения, пусть и лёгкого, дело не обошлось...
Дойдя до перекрестка, где был поворот на мою улицу, я присел под раскидистой кроной старой ивы, горделиво расправившей голые ветки от прикосновений порывистого северного ветра. Вот так, просто, ломиться домой было нельзя: хотя сердце моё кричало о необходимости поскорей увидеть любимую, я понимал, что таким образом можно снова напороться на неприятности.
Было на столько темно, что, вытянув вперед руку, можно было уже не увидеть кончиков пальцев. Отсюда, за речкой, в которой мне довелось поплавать и скалистым холмом, каждый вечер можно было наблюдать магическое желтоватое зарево, созданное городским освещением. Сейчас же оно отсутствовало, что позволило сделать вывод о том, что и в городе света нет.
Как довершение к полной слепоте, небо, опрокидывающее на землю противный, мелкий осенний дождик, наглухо было затянуто низкими облаками. Разглядеть что-то в такой темноте было практически нереально, по этому, замерев, я стал прислушиваться.
Нет, это не была мёртвая тишина, в классическом смысле этого слова. Из города доносилось множество звуков, первым делом, наталкивающих мысль о панике: сигналы автомобильных клаксонов, звуки разбивающегося стекла, скрежет металла, истошные вопли людей, одинокие выстрелы. Вся эта предсмертная какофония звучала одним сплошным потоком, но, если внимательно вслушаться, можно было различить каждый из этих звуков. Однако меня больше интересовало, что происходит здесь, передо мной.
Как говаривал один литературный герой, отсутствие информации - тоже информация. На моей тупиковой улице жили две противные дворняги, готовые огласить своим визгливым лаем все окрестности по поводу и без такового. В другой день, так спокойно посидеть под ивой мне просто не дали бы: их срывающийся лай, рано или поздно, заставил бы меня уйти отсюда. Каждую ночь, по нескольку раз за ночь, в немой злобе я просыпался из-за этих двух псин. Тогда, я ещё в шутку называл их порождением зла, исчадьем ада, присланным на Землю с одной единственной целью: заставить меня сойти с ума от постоянного недосыпания. Как смешно звучали эти фразы, по отношению к милым, в сущности, собачонкам, теперь.
Но на улице было совершенно тихо. Мне было страшно даже задумываться над тем, что же могло заставить умолкнуть этих собак. Скорее всего, они были мертвы - вряд ли что-нибудь ещё.
К сожалению, больше под кроной такой гостеприимной ивы делать было нечего: всё, что мог - я уже узнал.
Медленно приподнявшись на занемевших ногах, я осторожно двинулся вдоль забора, согнувшись чуть ли не пополам. Если кто и посмотрит, то, скорее всего, в такой темноте мой силуэт сольётся с кирпичной кладкой. От тварей, если они здесь есть, это конечно вряд ли могло помочь, но вот от людей... я, почему-то всегда считал, что в смутные времена, человек опаснее любой беды, и, как ни странно, после увиденного сегодня, такая уверенность не пропала. Людям грозила вполне внятная, осязаемая опасность и одному Богу известно, как они отреагируют...
Периодически заглядывая за забор к соседям, то с одной, то с другой стороны, я вдруг понял, что в домах разбиты все окна. Это было очень странно, ведь если бы та пурпурная волна, с которой всё началось, брала своё начало из взрыва, то были бы разбиты только те окна, которые находились по фронту её движения. Остальные были бы прикрыты телом домов, частью которых они были. Да и сами дома стояли достаточно близко друг к другу, так что пострадать должны были не все...
Когда дошел до соседского дома, глянул через ворота - машины не было. Видно Сергей так и не вернулся домой...
Тихо скрипнули железные петли калитки, которые давным-давно пора было смазать и я, весь мокрый, грязный и почти смертельно уставший, оказался у своей двери. На месте окон, как и в других домах, острыми зубами торчали осколки стекла. Мне стало совсем не по себе, и я торопливо зашарил здоровой рукой по карманам, в поисках ключей. Их нигде не было. Видимо канули в воду во время моего плавания, вместе с сотовым и прочими мелочами.
Можно было, конечно, сняв куртку, набросить её на нижнюю раму окна, а, за тем залезть в дом, но я решил сначала постучаться.
Несколько негромких, как мне казалось, ударов по железной двери, громом огласили всю округу. Привыкший за такой короткий срок к тишине, я поморщился и сжался, будто в испуге, но ничего страшного не произошло. Через несколько бесконечных секунд, послышались мелкие шаги с обратной стороны двери, замок пару раз клацнул, и дверь распахнулась, выставив на меня ствол моего же ружья.
- Милая моя, как же ты собираешься в полной темноте целиться, да ещё по открытому прицелу? - я широко улыбнулся и ствол стал опускаться, а затем, с наскоку, чуть не сбив меня с ног, на мне повисла единственная любимая женщина. Я был дома.
Глава 2. Сосед.
1.
- Ты почему мокрый весь? - её недоумевающее, встревоженное, но такое милое и родное лицо, освещенное лишь тусклым светом единственной керосиновой лампы, вернуло меня из забытья и я, в своей привычной манере, начал валять дурака.
- Ты как в воду глядела, - сам усмехнулся двусмысленной точности произнесенной фразы и добавил, - в магазинчик зайти не пришлось.
Вопреки всем протестам, прямо с порога, где она меня встретила, я начал заталкивать жену в подвал, где уже горела так называемая летучая мышь, ей же и зажженная. Как ни соскучился, как ни хотелось побыть с ней, но бетонная конура под кухней, была единственным более-менее безопасным местом в доме. Мне же, прежде чем присоединиться к Оле, нужно было собрать кое-какие вещи.
Совершенно не реагируя на все упреки и недоумевающие восклицания, я сунул ей в руки единственное оружие и прикрыл тяжелую дубовую крышку, навалив на неё мешок сахара, стоявший рядом. Если со мной что-нибудь случится, пока буду бродить с сумками по дому, то, по крайней мере, она будет относительно защищена. Перед глазами снова встал образ звероподобной твари и я, с грустью, усомнился в справедливости своего утверждения.
С комода, перед дверью на улицу, взял лёгкий тактический фонарь, китайского производства. Это чудо восточной техники постоянно там лежало, так как у нас часто пропадал свет и, если нужно было сходить в тот самый магазинчик на конечной остановке, он был очень кстати.
Зашел в спальню и двинулся к стоящему в углу сейфу, по дороге споткнувшись о ножку старинного секретера, доставшегося Ольге в наследство от бабушки. Честно говоря, я всегда относился с благоговейным трепетом к таким вещам. Все эти рифленые полочки и шкафчики, закрывающиеся на несколько замков, скрывающие в своём нутре всю массу необходимых аксессуаров, образующих особую кузню женской красоты, при одном взгляде на них, наталкивали на мысли о том, как сильно женщины переживают о своей внешности, а главное, сколько всего им надо для того, что бы чувствовать себя красивыми... скажете, что женщине важно и мужское внимание? Да, безусловно, но только тогда, когда она сама чувствует себя неотразимой! Если этого не будет - любой ваш комплимент, пусть даже самый искренний, будет автоматически зачисляться в раздел вранья, а все ваши чувства будут считаться фальшью.
Нам это не свойственно. Чего взять с лысой обезьяны? О какой такой мужской красоте вообще можно вести разговор? Держишь себя в относительной форме, перегаром не несет, не кривой? Всё, красавец!
А вот женщины - другое дело. Я, даже, где-то уважал этот старинный предмет, полный тайн многих поколений семьи моей любимой, когда каждое утро видел, как божественна и спокойна она рядом с ним...
Я был не здесь. Тёплый весенний день, свежий воздух, наполненный вкусными цветочными ароматами, вокруг симпатичные, улыбающиеся люди. Я, выпускник медицинского университета, любуюсь этим счастьем, с вожделенным упоением подтравливая своё драгоценное здоровье фиолетовым сигаретным дымом. Жизнь только начинается, и оттого прекрасна!
И, вдруг, я вижу её: такую лёгкую, небесную, божественно красивую и неприступную... не верю собственным глазам и зажмуриваюсь, пытаясь прогнать наваждение, но оно не проходит и я понимаю, что все, кто был до этого, были лишь компромиссом и с этой минуты я не смогу больше быть ни с кем, кроме неё...
И вот уже зима, раннее утро, на улице ещё темно. Она сладко спит, тихонько посапывая, а я мотаюсь по комнате - не могу дождаться, когда она проснется. Не выдерживая, наклоняюсь над ней и шепчу на ушко "Солнышко моё, выходи за меня!" Ещё толком не осознавая, за чем её разбудили, она шепчет "да", а за тем, широко распахнув свои голубые глазищи, бросается мне на шею, чуть не сбивая с ног...
А потом только мы вдвоем во всем мире! И переезд в дом на берегу реки, о котором так мечтали, и первая деревянная кровать, с треском провалившая испытание любовными играми, и обычный двуспальный матрас, служивший нам кроватью после этого... и бесконечные походы, стрельбы, вечера у костров, шумные, веселые компании...
И несчастный, старый граммофон, с невнятным скрипом, снова и снова прокручивающий потрепанную пластинку Эллы Фицджеральд, под которую мы так любили танцевать...