Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Империя Хама

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжая темы последних книг "Розы мира" Даниила Андреева, этот роман-антиутопия представляет жизнь людей через несколько десятков лет, в эпоху Антихриста, при котором деградации человека с юного возраста будет способствовать и энергия всепроникающей пропаганды, и чудеса техники, и всеобщее половое растление, и фундаментальное искажение религиозных истин, и переписывание истории, и даже отмена привычной нам буквенной письменности. Роман был написан в 2011 году. С тех пор отдельные черты далёкого и неприглядного будущего уже начали проявляться, а кое-что и воплотилось в действительности. При этом автор не только не претендует на точность своего предчувствия во всех деталях, но более всего хотел бы ошибиться как можно больше. И всё же каждая возможность будущего (включая и те отчасти карикатурные формы жизни, которые описывает роман), должна быть предусмотрена и названа. Загрузить текст с пиктограммами можно по адресу lulu.com/spotlight/borisgrechin
  Б. С. Гречин
  
  

Империя Хама

  
  роман-антиутопия
  
  Ярославль - 2012
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2РосРус)
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Империя Хама / Б. С. Гречин - Ярославль : Издательство Ярославской региональной общественной организации по изучению культуры и этнографии народов Востока, 2012. - 292 с.
  
  ISBN 978-1-311-67043-4 (by Smashwords.com)
  ISBN 978-1-329-79148-0 (by Lulu.com)
  
  Продолжая темы последних книг 'Розы мира' Даниила Андреева, этот роман-антиутопия представляет жизнь людей через несколько десятков лет, в эпоху Антихриста, при котором деградации человека с юного возраста будет способствовать и энергия всепроникающей пропаганды, и чудеса техники, и всеобщее половое растление, и фундаментальное искажение религиозных истин, и переписывание истории, и даже отмена привычной нам буквенной письменности. Роман был написан в 2012 году. С тех пор отдельные черты далёкого и неприглядного будущего уже начали проявляться, а кое-что и воплотилось в действительности. При этом автор не только не претендует на точность своего предчувствия во всех деталях, но более всего хотел бы ошибиться как можно больше. И всё же каждая возможность будущего (включая и те отчасти карикатурные формы жизни, которые описывает роман), должна быть предусмотрена и названа.
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2РосРус)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2012
  
  Эта версия романа не содержит пиктограмм. Версия романа с пиктограммами опубликована на сетевой платформе lulu (dot) com.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

  
  Начиная этот роман, я отправляюсь в плавание налегке, вооружённый даже не планом, а только слабым представлением о некоторых образах и двух-трёх основных поворотах сюжета. Детализация сюжета перед началом собственно письма, конечно, облегчает автору жизнь, но она же и ставит границы тексту, и не всегда эти границы являются благом.
  
  Романы Достоевского, безусловного эталона русской прозы, часто производят впечатление именно этой стратегии письма: плавания без балласта. В 'Бесах' некто рекомендует Ставрогину посетить архиерея, живущего на покое, и Ставрогин соглашается, но эта линия, 'точка роста', не получает развития, по крайней мере, в тексте романа, опубликованном при жизни писателя. В 'Братьях Карамазовых' пунктиром намечена любовь Алёши и Аграфены (Грушеньки), также не состоявшаяся. Таких примеров можно привести немало.
  
  Автор отдаёт себе ясный отчёт в том, что широта, свойственная образам и всему письму Достоевского, едва ли будет достигнута им - но в случае именно этого романа есть определённое оправдание некоторой узости изображаемых характеров: узость диктуется историческими условиями, которые в один век производят Раскольникова, в другой - Свидригайлова, а в третий - просто 'сладострастное насекомое'.
  
  Наверное, не случайно первыми мне вспомнились именно 'Бесы': некоторые ноты этого романа указывают на то, что он является чем-то большим, нежели предсказанием о судьбах русской революции. Косвенно он предчувствует и разврат нашего века, и даже (в изображении 'насмешников', для которых даже вид юноши-самоубийцы есть только развлечение) неистовый разврат века Антихриста, Хама грядущего.
  
  Любая антиутопия есть, в известной мере, предчувствие. Автор не мистик и не пророк, он не только не претендует на точность своего предчувствия во всех деталях, но более всего желал бы ошибиться как можно больше. Сомнительной славой предсказателя несложно пожертвовать ради человеческого благополучия в будущем. И всё же каждая возможность должна быть предусмотрена и названа. Тот, кто пишет на предупреждающем плакате: 'Не влезай - убьёт!', менее всего желает, чтобы это 'убьёт' совершилось в действительности. Но предупреждающие плакаты тоже нужны, и на них требуется писать именно те слова, которые на них написаны.
  
  27.08.2011
  
  

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДВАРЕНИЕ АЧААНА ДХАММАВИДУ

  
  Наша обитель удалена от бесовской цивилизации настолько, насколько это возможно в наше время, и существует натуральным хозяйством. Традиционный для монашества запрет на обработку земли был по моей, наместника, воле нарушен ещё двадцать девять лет назад из соображения, что лучше поступиться десятым дисциплинарным правилом Винаи [монашеского кодекса] из раздела 'Пакиттия', чем потерять всю обитель, возможность Освобождения и саму жизнь. Добраться до нас даже из Бангкога нелегко. Тем не менее, полгода назад в нашу обитель прибыло четверо братьев, бежавших из Империи Мары [Дьявола], из той её части, которая раньше называлась Россией.
  
  Из вновь прибывших брат Дхаммаведжа [Лекарь Учения] уже находился в чине бхикку, полного монаха, и даже, к нашему немалому удивлению, знал палийский язык. Правда, он долгое время жил вне монашеской общины, но этим обстоятельством, ввиду суровости современных условий, я нашёл возможным пренебречь. В Империи Мары он исполнял труд нравственного наставника и врача.
  
  Опытных и твёрдых в Учении монахов даже в нашей обители не так много. А вот отдалённую от нас Обитель пяти будд, Ват Путта Бен, населяет всего дюжина саманера (послушников), и дела идут не очень хорошо, главным образом от отсутствия умелого и строгого наместника. Всё же я ещё не решился бы отправить брата Дхаммаведжу в Ват Путта Бен для обустройства общинной жизни, да и не хотел огорчать новых русских братьев, разделяя их, если бы Обители пяти будд не требовалась ещё и постоянная медицинская помощь. Новый наместник был послан мною с сопроводительным письмом для братии, наделяющим его необходимыми полномочиями. Я потому не взял на себя смелость сразу посылать с ним и других русских, что это могло быть нехорошо воспринято насельниками обителями, вызвать ненужные обиды и неприязнь к 'чужакам'. (Хоть такие чувства и недопустимы для буддийского монаха, но всегда нужно делать скидку на слабость человеческой природы.) Я готов, впрочем, сделать это позже, например, через год, когда, с одной стороны, брат Дхаммаведжа завоюет нужный руководителю авторитет, с другой стороны, другие русские братья вполне привыкнут к нашим порядкам, освоятся в монастырском быту и начнут говорить на нашем языке.
  
  Увы, до сих пор мы не имеем сведений о благополучном прибытии брата Дхаммаведжи, как и вообще сведений из Ват Путта Бен! Дороги в наше время опасны и связь плоха. С другой стороны, неразумно совершать двухдневный переход только ради того, чтобы сообщить незатейливое: 'Новый наместник прибыл'. Поэтому будем надеяться на лучшее.
  
  Трое других русских, благочестивые миряне (упасака), были пострижены мною в послушники (саманера).
  
  Боль от созерцания ужасов и вида смертей приходит не сразу. Первое время прибывшие были веселы, но дни шли, и они становились всё печальней, размышляя о пережитом. По вечерам я беседовал с каждым из них наедине, силясь оказать хотя бы скромную духовную помощь.
  
  Наконец, братья Михей и Михаил (ныне пхра Кхантипалло и пхра Упасама, Плод кротости и Успокоение) решили принять обет молчания сроком на год. Я и сам думаю, что обет этот будет им благотворен для утишения всех чувств и постепенного врачевания усталой души.
  
  Брат Нестор (ныне пхра Буддхадаса, Слуга Пробудившегося), самый молодой из прибывших, испытал, однако, страдания бóльшие, чем другие. Он до сих пор не очень словоохотлив с насельниками нашей обители, но наедине со мной всякий раз рассказывал о пережитом. Заметно было, что это повествование врачует его, тем не менее, внимал я его рассказу не только ради его душевного блага, но и с любопытством, даже, пожалуй, несколько греховным.
  
   Я сам и попросил его записать всё, с ним случившееся, не для развлечения, а для просвещения и назидания юных братьев, которые так мало знают о внешнем мире и особенно о нравах Империи Мары. Так появилась эта книга, написанная вначале по-русски, а затем переведённая на таи.
  
  Пусть, как ни мало остаётся надежды на это в наше время, все живые будут счастливы.
  
  Ачаан Дхаммавиду, обитель Ват Суан Мок ('Сад освобождения'), Таиланд, 2111
  
  

ИМПЕРИЯ ХАМА

  рукопись пхра Буддхадаса
  
  

ПРЕДЫСТОРИЯ

  
  1
  
  До сих пор мне сложно поверить в то, что всё позади. Больше всего здесь поражает - спокойствие. Правда, всю первую неделю я не мог уснуть от криков птиц и обезьян, но, в конце концов, к ним привыкаешь. Днём же такая тишина здесь, что едва не хочется плакать от умиления. Мучение человека т а м, в Империи Хама, - не только в шуме. Оно - в невыносимом темпе жизни, в необходимости постоянно решать, делать и говорить, и больше срываться на крик. (Конечно, и не в этом только. В том, например, что все лучшие там рано или поздно заканчивают одинаково, что ты знаешь это, что ты бессилен помочь.) Я понимаю Деда Михея и Михаила Петровича, почему их потянуло принять обет молчания (правда, они с шумом того мира соприкасались меньше меня). Но кто-то ведь должен быть очевидцем, а очевидец обязан говорить.
  
  Моим именем в Свободном Союзе было Н е с с. Я его выбрал сам, точнее, оно пришло из школы, как прозвище. Из Московской средней школы ? 1140. Не русское имя? Не спорю. А вы думаете, в Москве много осталось русского? Из русского там теперь - только Кремль да Мавзолей, не знаю, из каких сентиментальных чувств их сохраняют нынешние правители.
  
  Я родился в 2088 году от рождества Христова, через три года после окончания Гражданской войны и присоединения европейской части России к Свободному Союзу. К 2085 году в Москве и без этого присоединения почти всякий человек умел говорить по-английски. Кроме, пожалуй, моего отца, папаши Джова. Но и ему пришлось, кряхтя, спешно учить английский язык, когда была объявлена обязательная переаттестация полицейских. Скажете, Джов - тоже нерусское имя? Ещё бы. Он его взял, наверное, в год моего рождения, когда появилось это повальное увлечение, желание 'перекреститься', так сказать, 'в свободных людей', когда впервые стало можно называться хоть шкафом, хоть топором, только, разумеется, на английский манер, когда русские имена впервые перестали сколько-нибудь цениться, когда плевали на них, плевали и растирали слюну ботинком. Не показательно ли, что Хам начал с имён? Вот мой родитель назвался Челюстью. Джов так Джов, тоже ничего себе имечко. Хорошо хоть не пенисом. Прошу прощения у своих читателей, но это - Пенис - одно время было очень модным именем. На русский, простонародный манер - Конец. А для девочек - Вульва. Очень модным, да и сейчас ещё встречается. Ну, а Большая Грудь, Сахарные Губы, Широкие Бёдра - это до сих пор одни из самых популярных.
  
  В Сибири, в Российской империи, люди носят русские имена. Верней, носили... Я побывал и там, и об этом позже.
  
  В 2093 году папаша Джов сдал меня в интернат при школе. Тогда они как раз стали появляться, и Хам, наш медоточивый Златоуст, вещал со всех экранов, домашних и уличных, плоских и объёмных, сколь полезно и благотворно изъятие детей из тесной, душной, мещанской и инквизиторской клетки быта, как для детей, так и для родителей. Тогда он ещё мог использовать прилагательное 'инквизиторский', которого я, ребёнок, не понимал, но понимали другие. Родители детей моего поколения историю-то учили не по 'Истории мира', учебному пособию для средних школ под редакцией кардинала Аморкристи (думаю, что и Понтифик приложил руку). В 'Истории мира' нет раздела про инквизицию, ведь, как известно теперь даже ребёнку, всё христианство, начиная с апостола Павла и вплоть до восшествия Понтифика на папский престол, было 'псевдохристианством', религией мрачной, мракобесной, отвратительной и тиранической, так что во мраке этой псевдохристианской ночи современные учёные не могут разобрать, какая кошка была чернее.
  
  В первый год учёбы в наши табулы (сочетание телефона и компьютера) загрузили электронные книги, но учить читать не спешили: заявили, что, согласно новой учебной программе, руку к созданию которой приложил, разумеется, светоч наш, Хам многоликий, Христофор Первый, Святейший, Отец веры, - итак, по новой программе обучение чтению откладывается до второго года, чтобы не травмировать нежную психику ребёнка. На второй год нам сказали, что учиться читать мы будем в следующем. А на третий действительно начали учить читать - цифры и пиктограммы, язык которых Понтифик изобрёл ещё в начале восьмидесятых, для нужд межнационального общения и проповеди слова Божьего неграмотным народам, но очень быстро приспособил и для школьного образования.
  
  Вы ведь знакомы с языком пиктограмм? И вы знаете, конечно, что с помощью шести сотен символов этого языка можно вполне даже сносно общаться, можно писать письма. Можно сообщить, например, своей подружке: 'Я тебя люблю. Пойдём переспим вместе'. Что-то в знаке 'переспим' есть бесстыжее: я имею в виду ту степень бесстыдства, когда уже нет нужды прибегать к языковым метафорам, пусть и стёртым.
  
  Можно с помощью пиктограмм написать инструкцию для пользования машиной, даже пояснения к чертёжу, даже правила поведения, даже свод законов. Конечно, философские трактаты ими излагать затруднительно. Но в Свободном Союзе сейчас не так уж много читателей философских трактатов.
  
  На пятом году обучения я купил букварь в антикварной лавке, одной из последних. На первой странице были рисунки и буквы, печатные и прописные. Например, 'А' и рисунок арбуза. Арбуз по-русски начинается с 'А'. Мне хватило этого букваря, чтобы через полгода начать читать. Писать я тоже упражнялся, из чистого любопытства, за отсутствием бумаги писал пальцем по столу. Кстати, в том же магазине я купил ещё несколько осколков старины: учебник по физике для восьмого класса, сказки Джанни Родари и, наконец, самую редкостную мою древность - 'Историю государства Российского' Сергея Михайловича Соловьёва. Она меня прельстила своим большим форматом, но, конечно, тогда я её не читал.
  
  А вот на восьмом году учёбы в школе (кстати, по некоторым предметам я был уже тогда на 'лэвэл-найн', 'уровне-девять', то есть знал их так, как если бы отучился на год больше) как-то притащил этот фолиант в школу и демонстративно развернул его на перемене. Все подростки тщеславны, ранимы и наивны: я надеялся таким образом обратить на себя внимание девчонок. Мне казалось, что я некрасив, а был я всего-навсего застенчивым.
  
  Ко мне тут же подскочили Кэт и Минни, две подружки, в одну из которых я был влюблён.
  
  Я объяснил им, что читаю древнюю книгу. Кэт и Минни, похоже, никогда до того не видели ни бумажной книги, ни печатного шрифта! Вокруг моего стола собралась небольшая толпа. Заинтригованные, девушки попросили меня прочесть что-нибудь.
  
  Я прочёл небольшой абзац, наугад, сам понимая его лишь наполовину. Я ожидал похвал, даже восхищения моим редким талантом. Но девчонки расхохотались:
  
  - Абракадабра! 'Престольный град'! Press toy and drug! (Замечу в скобках, что русский они знали куда хуже моего, даже говорили с акцентом, так что поняли, дай Бог, одну десятую от прочитанного.) Да ты ископаемое! Динозавр, честное слово! Вообще дико, как сохранились такие люди, как ты! Лох-Несское чудище!
  
  - Я тебя буду звать Несси, - пообещала мне Кэт, выразительно растягивая слова. Кэт была дурнушкой, но давно уже стремилась залезть мне в штаны. - Нравится тебе имечко?
  
  Прозвище удержалось.
  
  Кстати, вы спросите: сколько лет было девочкам? Четырнадцать, я ведь сказал, кажется. Они уже к тому моменту являлись совершеннолетними, а я ещё нет.
  
  Когда мне самому исполнилось четырнадцать, я в присутствии комиссии по идентификации произнёс компьютеру имя Несс, ведь светоч очей наших, Понтифик, ещё десять лет до того дал каждому право по достижении совершеннолетия избрать себе любое имя. Моими именами в родительском доме было Эй-Ты или Слышь-Поди-Сюда-Засранец (а в школе, в первые годы, - Зубрила, Ботаник или Прыщавый). При всей моей симпатии к составным именам 'Несс' мне нравилось больше. Итак, ископаемое, глубоководное чудовище. Забегая немного вперёд, скажу: наверное, именно моё имя заставило меня поступать на исторический факультет Московского государственного педагогического университета. Тот готовил учителей истории, выходит, специалистов по ископаемым. Прошу прощения, не учителей, а инструкторов. Слово 'учитель' вышло из употребления, аккурат когда я учился в школе восьмой год.
  
  Директор школы, узнав о том, что я притащил в класс печатную книгу, устроил мне страшную головомойку, ведь, как известно, вирус целлюцида, который в девяностые годы прошлого, XXI, века уничтожил бумажные библиотеки, и для человека опасен. Кто знает, не заражена ли книжка ядовитыми спорами? Кроме того, старый буквенный алфавит 'продуцирует тираническое мышление'. (Я это не очень понимал, но звучало зловеще, почти как фраза прокурора или приора 'Освобождения мира' из стереовизора.) Воспитатель нашего отделения в интернате орал на меня так, что, кажется, стёкла дрожали. Книгу потребовали уничтожить, и я пожертвовал учебником физики, а сказки и Соловьёва сохранил. Уж, конечно, с тех пор я стал умней и никому не похвалялся своим антиквариатом.
  
  2
  
  Возвращаюсь памятью к моим школьным годам. В пятнадцать лет я вступил в Общество друзей Свободы (к моему времени вступали почти все, впрочем, в активистах я никогда не ходил) и посетил Клуб Свободы нашего микрорайона. Наверное, одним из последних среди своих сверстников.
  
  Заранее прошу у читателя прощения за отвратительные подробности.
  
  Всякий клуб виден издали, он, подобно древним ресторанам сети 'МакДоналдс', высоко возносит свою мачту с разломанной пополам решёткой в квадрате. Эта решётка является пиктограммой: заключённая в круг, она означает 'свободу' (или 'освобождение', если вместе с решёткой изображается рука, ломающая её), со значком - маркером родительного падежа, - 'свободный', в квадрате - 'Клуб Свободы', сама по себе - 'освобождать'.
  
  Вступить в клуб может любой совершеннолетний, девушка - бесплатно, а мальчишке нужно заплатить немаленькую сумму за 'открытие доступа' и затем не забывать выплачивать членские взносы. Подростки копят на первый взнос годами. Существуют и кредиты на льготных условиях. Но вообще брать кредит страшновато: ну как не отдашь, и финансовая комиссия Госбанка присудит тебя к заключению! Сейчас с такими вещами не шутят.
  
  У меня устроилось проще: папаша Джов как-то навестил меня в интернате, узнал, что я, в свои пятнадцать лет, всё ещё девственник, обозвал меня ослом и тут же, к моему удивлению, отвалил всю кругленькую сумму. 'Отвалил', впрочем, не тот глагол: притащил меня в банк и перевёл сумму на мой счёт.
  
  Входя в помещение клуба, вы вначале оказываетесь как бы в обычном баре, полузатемнённом, где играет музыка, то вкрадчиво тихая, то оглушающе громкая, и у барной стойки продаются напитки. (В некоторых клубах имеются столики, как в кафе, и меню даёт возможность поужинать.) Но есть важные отличия: по длинным боковым стенам идут пронумерованные прозрачные двери в индивидуальные кабинеты, а ровно напротив уличного входа располагается вход на Арену.
  
  Публично исполняют тот или иной шедевр Искусства любви в наше время, как правило, лишь профессионалы, дивы. Д и в а есть обозначение для артиста-женщины, д и в - для артиста-мужчины. Надеюсь, вы понимаете, о каком искусстве идёт речь, и избавите меня от необходимости пояснять?
  
  Почти всякий клуб имеет одну диву-резидента (дива-резидента - немногие): не могут же артисты всё время гастролировать!
  
  'Каждый вечер, в час назначенный', как писал об этом архаичный русский поэт Александр Блок (раньше этим часом была полночь, сейчас это происходит в самое разное время), ведущий вечера прекращает конкурсы и развлечения и объявляет о начале нового шоу. Вход на представление платный. Бесплатным он является только для самих господ артистов, пусть даже и находящихся на отдыхе, для священнослужителей и ж р и ц свободного христианства (культ которого 'должен стать высшим развитием Искусства Любви, коль скоро Бог есть Любовь', как выразился Понтифик), для полицейских, сотрудников службы безопасности? членов 'Освобождения мира' и 'Псов Господних', начиная со 'старших братьев'. Кстати, иные жрицы не брезгуют участием в представлениях, благо неутомительная служба в храме им позволяет.
  
  Говорят, в незапамятные времена, во времена первых клубов, ещё до воцарения Понтифика, для того, чтобы стать дивой, достаточно было просто три раза участвовать в представлении. Именно: публично заняться физической любовью. Да и тогдашние шоу были всего с двумя актёрами, незамысловатыми, доморощенными, не чета теперешним, на простенькие сюжеты вроде 'Раб и госпожа', 'Ученик и учительница'. Не было ни мастерства, ни драматургии, ни спецэффектов, ни возможности для зрителя в какой-то миг самому шагнуть на арену. Да что там, ведь даже к о л л е к т и в н ы х д е й с т в тогда не существовало. Не додумались наши отсталые предки!
  
  В своё первое посещение клуба я сразу попал на роскошное и дорогое зрелище c восходящей звездой Искусства Любви, дивой Иоландой. Иоланда уже тогда блистала, как Венера на вечернем небосклоне. Зрелище это меня страшно обожгло, пронзило вожделением, жгуче опозорило, потому что какая-то часть моей души всё же сопротивлялась ему. Но вожделение было больше. Я вышел с представления, завершившегося уже в третьем часу ночи, и присел на мягкий диван. Голова у меня шла кругом, перед глазами всё вертелось, ничего я не понимал, ничего не мог. Посетители уже расходились, но одна бойкая дамочка, из завсегдатаев, приметила моё состояние, тут же, даже не спросив моего имени, затащила меня в отдельный кабинет и быстро лишила меня невинности. Я надеюсь, что читателям моего текста неловко узнавать все эти подробности - поверьте, мне и самому неловко их вспоминать.
  
  Замечу, к чести этой дамочки, что жалюзи на дверях кабинета она всё же опустила, хотя уже тогда это считалось дурным тоном, отсталым провинциализмом, так сказать.
  
  Часто ли я посещал клуб? Первое время - частенько. А знаете ли, сколько в каждом клубе подростков четырнадцати-шестнадцати лет, на которых взрослые поглядывают со снисходительным одобрением, как на надежду нации? Впрочем, что есть взрослый? Сейчас ведь уже четырнадцатилетний считается взрослым, женщина-подросток может родить ребёнка. Современные женщины боятся боли, обычно делают кесарево сечение. Ещё чаще яйцеклетку пересаживают 'суррогатной матери' из наводнивших Свободный Союз африканок. Правда, услуги 'суррогатной матери' недёшевы, государственного пособия на каждого ребёнка для их оплаты не хватает. Именно из желания подзаработать часто вынашивают сами, ведь пособие даётся не на воспитание, распоряжаться им можно как угодно. После рождения три четверти родителей сдают детей в интернат при яслях. Они по-настоящему роскошны, эти интернаты, они - не чета тем унылым саркофагам юности, о которых я читал в какой-то древней книге! А тридцатилетний теперь в Свободном Союзе уже считается стариком. Да, чудеса косметики и пластической хирургии способны продлить молодость до семидесяти лет, но уже к зрелости душа этих людей изношена и выжжена, как пустыня. Настолько они пресыщены всем, настолько отвратительной и бессмысленной кажется им жизнь, что суицид кажется многим из них лучшим способом 'поставить точку'. Есть в 'самой свободной и счастливой стране' даже расхожее понятие - 'суицид тридцатилетних'.
  
  3
  
  Перед поступлением в Московский государственный педагогический университет я сообразил, что мне, как коренному москвичу, бесплатного жилья не дождаться, если я только не хочу каждый день два часа после учёбы посвящать 'социальному труду' (а я не хотел, разумеется: за отсутствием высшего образования мне предложили бы, самое большее, работу санитара). Итак, я заявился к папаше Джову и, пересиливая стыд и отвращение, потребовал, чтобы он, как мой родитель, перевёл на меня известную сумму в счёт будущего наследства, а то, мол, жить мне негде.
  
  Отец, к моему удивлению, предложил мне жить у него: он отнёсся ко мне с грубым, снисходительным юмором, в котором, пожалуй, сквозили и нотки добродушия. Папаша Джов не ставил меня ни во что. Да и то: кто я был перед ним, я, астеничный юноша-адепт вымирающей профессии - перед этим здоровенным куском плоти в чёрной, с блестящим отливом, форме сотрудника государственной полиции? Папаша ведь дослужился до старшего лейтенанта. Работал он в должности дознавателя.
  
  Пожалуй, я немного перегнул палку насчёт астеничного юноши: стремясь нравиться девушкам, не только таким, как Кэт, я стал заниматься в тренажёрном зале, играл в баскетбольной команде школы и выглядел не так уж плохо на фоне своих сверстников: да, в плечах узковат, но ловкий, крепкий, гибкий, средневысокого роста.
  
  Итак, я погрузился в учёбу, а учёба давалась мне не так уж легко. Подумайте, ведь ни письменных, ни печатных конспектов не имелось, основную массу материала нужно было изучать по пиктографическим пособиям или аудиокнигам. Если вы представляете себе аудиторию современного университета как ряды парт, над которыми, склонившись, прилежно пишут конспект студенты, вы сильно ошибаетесь! Современные студенты не пишут. Что? Печатают? Да нет же! Для этого ведь нужно знать грамоту. А её изучают только в Академии Liberatio Mundi и в Университете Свободы, которые - в Христиании, изучает узкий круг лиц, назначенный провидением нашего Златоуста вершить наши судьбы: братья 'Освобождения мира', сотрудники службы безопасности, дивы и государственные писатели. Ну, может быть, ещё учёные...
  
  Желая сделать заметку, современные студенты поступают двумя способами. Они склоняют голову к своей табуле, произносят слово, табула, настроенная на голос обладателя, распознаёт звуки речи, и на экране появляется соответствующая пиктограмма. Или же они выбирают необходимую пиктограмму на сенсорном экране: вначале класс, затем подкласс, затем внутри этого подкласса.
  
  А ведь это совсем просто! Я должен сделать краткое описание современной грамоты. Все пиктограммы делятся на семнадцать классов, а именно:
  
  местоимения
  степени родства
  профессии
  предметы
  здания / учреждения
  объекты природы
  имена собственные
  глаголы действия
  модальные глаголы и глаголы мысли
  социальные глаголы
  качественные прилагательные
  притяжательные прилагательные и местоимения
  абстрактные существительные
  предлоги
  союзы
  обозначения времени
  числительные
  
  И сам язык пиктограмм гораздо проще, чем кажется. Так, значок, изображающий идущие ноги, означает 'ходить', значок, изображающий бегущие ноги, - 'бегать' или 'заниматься спортом'. Заключённый в квадрат, он получает значение 'спортзал', заключённый в круг - становится абстрактным существительным 'спорт', с префиксом - станет прилагательным 'спортивный', нарисованный на 'щите', обозначит собственное имя, что-нибудь вроде Бегун, стоит добавить над ним маленький кружок - и он обозначает спортсмена, а если сменить этот кружок на небольшой квадрат - спортивный инвентарь.
  
  Доступны и пиктографические конспекты на сайте университета.
  
  Стремясь быть отличником, понимая, что успешная учёба для меня, не наделённого ни особыми спортивными талантами, ни склонностью к точным наукам, ни духовными дарами (а под ними в Свободном Союзе понимается мастерство в Искусстве Любви и дар проповеди свободного христианства, о котором я ещё расскажу в свой черёд), - единственная возможность карьеры, я безвылазно просиживал часы в аудиториях вуза и в своей комнате, иногда не выбираясь в клуб по нескольку недель, неделями не имея сексуальной жизни, хоть это, говорили мне, и ужасно вредно для здоровья. Можете вы себе вообразить такое в отношении современного молодого человека? О, я знаю! Я знаю, что редкий блуд не перестаёт быть блудом, но всё-таки меня оправдывает то, что он был нечастым - или нет? Была и ещё одна причина моей 'старомодной' сдержанности, о которой я вам скажу несколько позже.
  
  Учёба осложнялась тем, что содержание истории менялось буквально на моих глазах.
  
  Взять, к примеру, архаичный период истории России. В первый год учёбы я наивно думал, будто слово 'Русь' - то ли от русого цвета волос наших далёких предков, то ли от холодных рос, то ли от названия реки, по берегам которой жили древние славяне. А уже на третий год узнал, что, согласно новейшим исследованиям, слово 'Раша', которым ныне повсеместно обслуживаются, - древнейшее, славянское, едва ли не первобытное, и происходит оно, согласно одной версии, от индоевропейского корня 'раш' со значением 'рубить', 'рушить', а согласно другой, родственно русским же словам 'параша' и 'страшный'. Дескать, древние славяне были неистовы и очень грязны, лишь в двадцатом веке над страной заблистала утренняя звезда европейской цивилизации.
  
  Или вот Иван Грозный. Когда я находился на 'уровне-два', учителя сообщали нам, что этот царь был реакционером, ибо исповедовал православие, религию извращённую, лжерелигию, самую что ни на есть уродливую форму косного исторического псевдохристианства, как об этом теперь известно даже младенцу. А через год нам поведали, что, несмотря на отдельные ошибки и просчёты, Иван Грозный был просто-таки выдающимся деятелем своего времени! И нечего, мол, недальновидно вменять ему в вину его православие! Православия своего он в лучшие минуты жизни стыдился, более того, даже боролся с церковниками, даже митрополита казнил! Идеи же свободного христианства исповедовал не на словах, как некоторые лицемеры, а на деле: имел семь только законных жён, не считая полюбовниц. Профессора даже глухо намекали, что, проживи выдающийся царь немного дольше, он оказался бы российским Лютером, реформировал бы православие, стал бы далёким и несовершенным (уж это само собой) предтечей нашего Отца веры. Да, так вот.
  
  И враньё это, враньё, твердили нам профессора, будто великий Иосиф Сталин репрессировал невинных. Верьте больше школьным байкам для идиотов, которые сочинили такие же идиоты! Не было тогда никаких невинных, ни единого человека! А была фантастическая косность мысли и жизни, было погибшее для нового мира, развращённое и закрепощённое столетиями православия поколение, обновить которое можно было только вполне суровыми, но сколь благотворными мерами! Доказательство их благотворности - любовь, которую испытывали люди к своему вождю.
  
  И так каждый год - какой-нибудь сюрприз. Разве поспеешь за столь скорым прогрессом исторической науки? А кроме истории, изучали мы и теологию, в которой и вовсе творился полный кавардак, ведь Понтифик каждый год обогащает нас новыми теологическими открытиями. Но я поспевал. Я был хорошим, правильным студентом, и все самые свежие представления о каждом деятеле, каждом событии знал назубок.
  
  4
  
  Я обещал вам рассказать о второй причине своей сексуальной сдержанности в годы обучения в университете. Она проста: папаша Джов был полицейским.
  
  Если вы думаете при этом, будто современный полицейский является, так сказать, оплотом нравственности (в 'старомодном' смысле этого слова), то вы сильно ошибаетесь!
  
  Я прекрасно помню вечер, когда папаша, пьяный и злой, притащил домой какую-то бабёнку и подверг её д о п р о с у с п р и с т р а с т и е м: я превосходно слышал крики женщины через тонкую стену крошечной двухкомнатной квартиры, одна из комнат которой была одновременно и кухней, точней, была разделена на обеденную и жилую зоны. Заниматься оказалось невозможно. Я сидел на своей кровати, прислушиваясь к этим крикам и пытаясь осмыслить двойственное чувство, которое они будили во мне, астеничном юнце: отвращение, вожделение и зависть. Да, даже зависть: вот как низок бывает человек.
  
  Помню и наш завтрак утром следующего дня. Мы сидели за одним столом, я усердно старался отводить взгляд, а папаша Джов глядел, глядел на меня в упор - и вдруг расхохотался, сочно, плотоядно:
  
  - Что, щенок, завидно?
  
  - Не так уж очень, - выдавил я из себя. - Как ты вообще можешь т а к в о т, так вот делать, как ты не боишься? Ведь это... противозаконно, черт возьми.
  
  - Что противозаконно?
  
  - Сексуальное насилие.
  
  - А-а-а! - невозмутимо протянул отец. - Дурак ты, Неська. Тебе противозаконно, да. А мне нет.
  
  Я недоверчиво поджал губы. Отец увидел эти мои поджатые губы.
  
  - Ну, ей же ей, дурак! - возмутился он. - На, читай! - он шмякнул передо мной на стол пластиковую книжку офицера, открытую на нужной странице.
  
  В книжке чёрным по белому (верней, жёлтым по синему) было написано:
  
  "Сотрудник полиции имеет право на сексуальное насилие".
  
  - Я этого не знал! - смутился я.
  
  - Не знал... Ты, Неська, лодырь и кретин! Чему хоть ты учишься? А ещё будущий учитель, то есть, пардон, - устыдился он устаревшего слова, - инструктор. Правоведение-то преподают вам?
  
  - Я, наверное, пропустил эту лекцию... Я все равно не могу понять, отец: ведь насилие - преступление?
  
  - Балда! - спокойно отозвался папаша. - Государство, чтобы ты знал,
  п р и с в а и в а е т себе право на насилие, государству оно п о з в о л е н о, и было так испокон веку, начиная с древних римлян, и так и будет всегда. Убийство - преступление, а казнь - нет. Разбой - преступление, а сбор налогов - необходимость. Похищение человека - преступление, а заключение преступника под стражу - благо. Что ты - совсем дитё малое, чтобы не понимать таких вещей?
  
  - Но сексуальное насилие!
  
  - А сексуальное насилие, чтобы ты знал, в случае сотрудника полиции - тоже необходимость. Представь, что тебе нужно сломить сопротивление подозреваемого, его волю, так сказать. Как это лучше всего сделать в случае женщины, а? Вот то-то и оно... Низшим чинам, конечно, не разрешается, они ведь не и производят дознание... Начиная с лейтенанта. А я старший лейтенант! Завидно, да? Э-эх, молодо-зелено!
  
  Папаша ухмыльнулся, доверительно склонился ко мне:
  
  - Я тебе ещё вот что скажу: даже для такого тюфяка, как ты, сексуальное насилие влечёт только сто часов общественных работ или штраф. Чего бы штраф-то не платить, а, Неська? А есть ещё и карточки специальные: штатским агентам выдают. Однократное разрешение. Видал, нет?
  
  Он достал из бумажника и сунул под мой нос карточку с микрочипом, на которой крупным шрифтом стояло:
  
  'Свободный Союз. Разрешение на однократное сексуальное насилие'.
  
  - Нравится? - темпераментно воскликнул папаша. - Дарю, балда! Пользуйся и скажи спасибо умным людям!
  
  Я вежливо поблагодарил и спрятал карточку. Совесть моя несколько успокоилась: значит, прошлой ночью я был свидетелем не какого-то безобразия, а вполне законной процедуры. И всё же большой симпатии я, 'мягкотелый интеллигент', по версии моего папаши, к этой процедуре не испытывал, поэтому всякий раз, как прихожая оглашалась криками очередной бабёнки, выловленной с целью дознания (случалось это примерно раз в месяц), у меня возникало неизъяснимое желание подышать свежим воздухом. Ещё недели две после моей ретирады в клуб мне совсем не хотелось. Но увы! Человек слишком слаб, особенно молодой человек, а точнее, внутренний бес слишком силён...
  
  К своей чести скажу, что отцовскую карточку я так и не использовал. Да в этом ведь не было нужды: сложно в наше время в большом городе отыскать женщину, которая откажет молодому симпатичному мужчине...
  
  5
  
  Превосходно я помню государственный экзамен, который принимали три профессора, и среди них - заведующий нашей выпускающей кафедры, профессор Блюм. Волосы ёршиком и умильная улыбка, тонкий нос и внимательные, цепкие, умные глаза. Профессор Блюм, в отличие от двух других экзаменаторов, не молодился, позволил себе и седину, и морщины, что, конечно, уменьшало его шансы на обладание молоденькими студентками, но зато придавало его облику прямо-таки историческую солидность.
  
  Мне достался билет ? 5. Первым вопросом было 'Состояние общества в начале XXI века: предпосылки Великого Поворота'. Вторым - ''Открытый путь' Блеза Мондиаля: основные идеи'. Оба вопроса я знал назубок.
  
  

[МИР В XXI ВЕКЕ]

  
  - В начале XXI века, - с готовностью прилежного ученика начал я, наизусть воспроизводя целые фразы из аудиокниги, - развитые демократии переживали кризис особой силы, вернее, вступили в стадию окончательного угасания, так сказать, предсмертной агонии. Нужно говорить о нескольких составляющих этого финального кризиса.
  
  Первой составляющей была экономика. Общество перепроизводства и единоличного потребления привело к гигантской разнице в уровне жизни между бедными и богатыми, между преуспевающими странами и так называемыми странами третьего мира. Положение усугублялось тем, что примитивная экономика начала XXI века была крайне зависимой от нефти и газа: восполняемым источникам энергии принадлежало едва ли два процента в общемировом производстве.
  
  
  - А почему не атомные станции? - спросил профессор Блюм.
  
  
  - Атомные электростанции к началу XXI века остаются ещё слишком сложными в эксплуатации и слишком опасными, - возразил я. - Достаточно вспомнить взрыв на станции Фукусима в 2011 году. Ну, а катастрофы неизбежно вели к общественному протесту... - Экзаменаторы закивали головами, улыбаясь, видя, что мне известен такой малозначительный эпизод, как взрыв столетней давности на безвестной атомной станции. - Разница между бедными и богатыми не могла не порождать протестных настроений. Действительно, в конце двухтысячных - начале десятых годов по миру прокатывается волна социальных бунтов. Стоит вспомнить волнения 2011 года в Греции, революции того же года в Египте, Ливии...
  
  
  - Благодарю вас, не отвлекайтесь от основной темы, - прервал меня профессор.
  
  
  - Простите. И не только перепроизводство, но корень зла лежал в финансовой системе, которая давала возможность частным учреждениям беспрепятственно совершать масштабные спекуляции, перекладывая ответственность на плечи государства и простых налогоплательщиков. Но, честно говоря, понять суть этих порочных механизмов мне затруднительно: я не очень силён в экономике...
  
  
  - И не нужно. Продолжайте, Несс.
  
  
  
  - Вторая составляющая финального кризиса псевдохристианских демократий - это, разумеется, идеология.
  
  В первую очередь, терпит крах старая европейская идея толерантности, 'принятия такими как есть' людей других культур. Англичане чувствуют, что им немного неприятно обилие пакистанцев и индусов в центре Лондона, французы не рады арабам, жгущим их личный автотранспорт, немцев раздражают наглые, шумные и вороватые турки, итальянцы рады-радёшеньки избавиться от цыган, скандинавы - от русских, а русские - от кавказцев и выходцев из Средней Азии. Каждый понимает, что невозможно дальше принимать чужаков с распростёртыми объятиями, но правительство старой Европы боится упрёка в недостаточной терпимости, в измене традиционным ценностям - и не находит политической воли для решительных действий, делая два шага вперёд и полтора назад.
  
  Вторым фактором являются сами идеи псевдохристианства, за двадцать веков значительно потерявшие губительную инерцию, но к тому времени всё ещё действенные. Двадцать веков ложной веры не могли не оставить отпечатка в сознании людей. Беспомощность и фантастическая ментальная закрепощённость, особенно в вопросах семьи, любви и сексуальной жизни, - вот горестные результаты двухтысячелетнего засилья псевдорелигии. Хрестоматийные примеры ментального рабства человека в это время столь многочисленны, что даже не стоит их приводить. Достаточно сказать, например, что даже в наиболее развитых демократических государствах и даже в летние месяцы наказывалась нагота - обычная нагота, данная человеку самим Создателем! - что каралась законом общедоступная трансляция кинофильмов, освещающих Искусство Любви (впрочем, и само искусство находилось тогда в зачаточном состоянии), что - высший пик абсурда - мужчине строго запрещалось вступать в половые отношения с репродуктивной и здоровой девушкой четырнадцати лет: она, видите ли, считалась недостаточно 'взрослой'...
  
  Голоса протеста против засилья лживого жречества раздавались во все времена, но только с появлением Всемирной сети в самом конце далёкого двадцатого века защитники Свободной Любви смогли повести организованное и массированное наступление на адептов старой морали.
  
  Реакция, как это бывает всегда, не заставила себя долго ждать. Со смертью Иоанна-Павла II в 2005 году во главу псевдохристианства...
  
  
  - Всей религии или только одной его части? - задал не самый лёгкий вопрос профессор Блюм. Я, наморщив лоб, с облегчением вспомнил и воспроизвёл:
  
  
  - Нет, только европейского и латиноамериканского, хотя авторитет так называемых римских пап был высок во всём мире. ...Становится Бенедикт XVI, который объявляет контрацептивы 'греховными', чем не только лишает возможности верующих контролировать рождаемость, не только ставит беднейшие слои населения на грань голодной смерти, но и потворствует заболеваниям, передающимся половым путём, в том числе и такому ужасному, как СПИД, - чуме начала XXI века. К счастью, и авторитет старого жречества к тому времени стремительно падает, так что абсурдный запрет дряхлого папы верующий мир не услышал.
  
  Последняя, агонизирующая попытка псевдохристианства вернуть себе былое уважение - это реформы Иоанна-Павла III, сменившего в 2045 г. на папском престоле невыразительного Пия XIV. К личности этого реформатора нельзя отнестись однозначно.
  
  С одной стороны, этот римский папа одним из первых развивает некоторые идеи христианского социализма. Разумеется, наиболее простые, самоочевидные и, скажем так, искажённые идеи, и уж конечно, во время, предшествующее Великому Повороту, речь идёт только о лже-христианстве.
  
  Кроме того, Иоанн-Павел III, выходец из бедной западноукраинской семьи, совершает масштабную внутреннюю реформу церкви, значительно облегчая путь в священство талантливым одиночкам. Пренебрегая необходимостью многолетнего религиозного образования, отменяя целибат, он ставит только три барьера на пути того, кто желает стать священником. Это - наличие верующих, которые готовы признать кандидата своим пастором; публичная защита работы на религиозную тему и, наконец, успешное прохождение искуса...
  
  
  - Что такое искус? - задал вопрос Блюм. Мне пришлось растерянно развести руками.
  
  
  - Увы, профессор, в учебнике об этом не говорится, хотя там сказано, что искус в отношении священника мог совершать любой верующий... Я думаю, искус - это что-то вроде неожиданного испытания религиозных качеств...
  
  
  
  - Совершенно верно, - подтвердил экзаменатор.
  
  
  
  - ...Например, - развивал я свои мысли, - могли испытывать его умение говорить публично, умение управлять паствой...
  
  
  - Не спекулируйте, Несс, - снова перебил меня Блюм, - а давайте дальше про Иоанна-Павла III.
  
  
  - Конечно! Нахождение эффективного механизма поставления священства тоже следует вменить ему в заслугу - правда, новейшие исследователи считают, что яркая харизматичность этого римского папы и всего обновлённого жречества при сохранении старой, пагубной идеологии сильно повредила общественной нравственности. Лучше было бы ему остаться серым, невзрачным первожрецом дряхлого культа, подобным Бенедикту XVI или Пию XIV! - повторяя взволнованные слова диктора, я не заметил, как и сам впал в пафос.
  
  - Вот наиболее прискорбная сторона деятельности Иоанна-Павла III! - заливался я. - Будучи смелым новатором по форме, он остаётся глубоким реакционером по существу. Спрошенный в интервью о своём отношении к клубам Свободной Любви, первые из которых, кстати, тоже появляются в 2045 году, он заявил, что ему глубоко отвратителен этот современный вариант разнузданного блуда, и в очередной раз призвал верующих к традиционным ценностям, то есть, - я саркастически усмехнулся, - к сексуальному голоду, ханжеской морали и комплексам, разрушающим психику человека!
  
  Сам являясь рабом лжерелигии-матери невроза, Иоанн-Павел III, как известно, стал жертвой своего психического нездоровья...
  
  
  - Достаточно: вы блестяще знаете первый вопрос, - прервал меня профессор Блюм. - Переходите, пожалуйста, ко второму.
  
  

[ИДЕИ 'ОТКРЫТОГО ПУТИ']

  
  - Во всё том же знаменательном 2045 году, - начал я, - Блез Мондиаль, до того известный журналист французского издания 'Фигаро', популярный публицист, уже получивший общефранцузскую известность своими книгами 'Смерть Бога' и 'Голос свободной совести', публикует книгу 'Открытый путь', буквально взорвавшую европейское общество. В первые три месяца со дня появления во Всемирной сети книга была переведена на все европейские языки, а её печатные издания достигли миллионных тиражей.
  
  Каковы же основные идеи 'Открытого пути', этого предвестия Великого Поворота?
  
  Блез Мондиаль начинает с той самоочевидной идеи, что сексуальная жизнь человека per se, в чистом виде никогда не может быть названа злом: напротив, безусловным злом является её отсутствие, ведь всеобщее воздержание наверняка прекратило бы жизнь человека на Земле.
  
  Его вторая идея - гениальное и подтверждённое всеми позднейшими исследованиями предположение о том, что половые органы в древних культурах были объявлены 'нечистыми' и что прикрытие их одеждой было предписано, во-первых, из соображений низкого уровня гигиены того времени и, что ещё важней, по причине с в я т о с т и их, по причине религиозного поклонения наших предков этим органам, ведь наши далёкие предки с благоговением почитали таинство появления новой жизни и трепетно относились к великому Искусству Любви. И что, спрашивает французский философ, что ещё достойно столь высокого поклонения, если не то, что даёт человеку новую жизнь?
  
  Третья идея Мондиаля - это блестящее опровержение абсурдного тезиса защитников лживой морали о том, что активная половая жизнь будто бы вредит здоровью человека и дурна, даже 'греховна', если только не имеет своей целью зачатие. Напротив, утверждает Мондиаль: Искусство Любви есть высший вид творчества, есть источник наиболее сильного наслаждения, а так как все мировые религии с древнейших времён устремляют человека к счастью, то поиск этого интенсивного счастья и становится осмысленной целью нашего существования, той целью, которая никогда не может противоречить истинной вере. Рождение ребёнка есть материальное, наиболее грубое проявление Искусства Любви, а интенсивные переживания и новый опыт есть его чисто духовное проявление, и даже ребёнок понимает, что дух выше материи.
  
  В четвёртой главе своей работы Мондиаль безупречно анализирует факты церковной истории и приводит исчерпывающие доказательства того, что все духовенство всех древних религий нарочито ограничивало сексуальную жизнь человека, чтобы держать верующих в повиновении, если не сказать прямо, в рабстве. Ведь именно свободное творчество раскрепощает ментальную жизнь, рушит косные образы мысли, а Искусство Любви имеет самую мощную силу разрушения застаревших стереотипов.
  
  Но все эти достоинства труда Мондиаля блекнут перед философско-антропологическим открытием, которое он совершает в пятой главе.
  
  Люди, согласно автору 'Открытого пути', слишком различны. Именно из разницы людей исходит ненависть к людям другой расы и другого способа мысли, исходит неутолимая потребность человека в войнах.
  
  Однако Христос заповедовал нам быть братьями друг другу. Но как один человек может стать братом другому? Через родство. А как создаётся это родство? Через смешанные браки. Что может тесней соединить двух людей, чем отношения физической любви? Итак, провозглашает Мондиаль, физическая любовь уже потому священна, что рождается из внутренне присущей нам потребности ко всечеловеческому б р а т с т в у, к духовному, а не простому механическому объединению человечества. А чем богаче и разнообразней наши контакты, тем более удовлетворяется эта потребность и тем более приближается день духовного единства всех людей. Действительно: заключает Мондиаль: 'белые' во время оно воевали с 'краснокожими', с 'чёрными', с 'жёлтыми' - но разве мулат будет воевать с мулатом? Метис - с метисом? Где окажется разделение народов, когда между людьми рухнут границы, когда все нации сольются в экстазе торжествующего Искусства Любви? Сама история и биология учит нас тому, что нации, замкнувшиеся в собственных рамках, вынужденные вступать в браки между дальними родственниками, вырождаются и гибнут. Но та же история указывает, что для человечества не осталось иного выбора: или рознь - или объединение, или насилие - или милосердие, или закрепощение в узости средневековой мысли - или свободное творчество. При этом, подчёркивает философ, совсем не обязательно физическое соединение людей должно завершаться беременностью и ребёнком. Феномен телегонии есть доказательство того, что духовные импульсы, воспринятые через Свободную Любовь, важнее физических. Через Искусство Любви мы способны соединиться в духе со всем миром! Соединение - вечный источник познания мира и обновляющейся духовной жизни. Недаром в Библии слово 'познать' имеет также значение 'соединиться'. И в самом деле, как ещё мы способны познать человека другой культуры, другой нации, другой веры, если...
  
  
  - Ну да, если не переспим вместе с ним, - буркнул профессор Блюм, ухмыльнувшись. Я посмотрел на него с недоумением: слово 'переспать' в отношении Искусства Любви звучит просторечием, приличным какому-нибудь рабочему, не знакомому с хорошими манерами, но уж никак не профессору Московского государственного педагогического университета.
  
  - Прошу прощения за грубость, - тут же исправился Блюм. - Если не сочетаемся, я хотел сказать. Вы сделали серьёзную ошибку в вашем изложении, молодой человек. Мысль о том, что Свободная Любовь оправдана и освящена самим Христом, принадлежит, конечно, не Мондиалю - тот вообще не был очень уж верующим человеком, - а Его Святейшеству: впервые она была упомянута в Его энциклике 'De fratriae' в 2080 году, в том самом историческом документе, который ознаменовал начало Великого Поворота к духовности. Зачем вы умаляете заслуги Отца веры и приписываете малозначительному человеку - малозначительному рядом с Его Святейшеством, конечно - шедевры духовной мысли? Вы что, 'De fratriae' не изучали? Эх! Это будущий-то инструктор...
  
  Я густо покраснел, уличённый в таком очевидном невежестве. Всё же, несмотря на моё смущение, высокая комиссия глядела на меня благосклонно.
  
  - В целом, - подытожил профессор Блюм, - если не считать этого вашего досадного ляпа, вы превосходно знаете материал и прекрасно излагаете его. Будьте осторожны в вашем изложении! Вы говорите слишком сложными фразами, Несс. Я понимаю, что это фразы из аудиокниги, но современные школьники такие книги не слушают. Им всё нужно рассказывать проще, доступней, понятней. Вы нанизываете на одно предложение по два придаточных. Не надо придаточных! Забудьте о них вовсе! Забудьте латынь! Что такое per se? Где вы это услышали? Избегайте архаизмов! 'Блуд', 'адепты', 'прискорбный', 'агонизирующий' - кто говорит так? Вы будто похваляетесь знанием всех этих старых словечек. Передо мной - пожалуйста, я это очень способен оценить, а перед молодыми людьми не надо, они вас засмеют. Да вы и сами не знаете значения половины этих слов! Что такое 'блуд', например, можете вы сказать? - Я растерянно раскрыл рот, снова краснея. - Вот, то-то и оно! А зачем используете, если не знаете? Цитируете речь исторического персонажа? Да кому интересен этот ваш древний осёл Иоанн-Павел Третий и что он там в действительности сказал! Забудьте слова вроде 'телегония', которые понимает только такой старый дурак, как я, лучше вспомните эту известную байку о том, как у кобылы-целки, покрытой самцом зебры, через много лет после этого от самого обычного коня родился полосатый жеребец. Её сейчас все дети знают, так что достаточно сказать 'полосатый жеребец', и школьники вас уже поймут. Какие-то вещи вы с лёгким сердцем можете упростить. Меньше книжности, больше образности! Но... - и вдруг он зачем-то понизил голос до полушёпота. - Но внутри себя, пожалуйста, всегда думайте, Несс, всегда размышляйте, используйте свою голову не только как накопитель знаний. Это единственный совет, который я могу вам дать, - и одними губами он сложил: - Не боясь... Браво, Несс! - снова громко воскликнул профессор. - Блестящий ответ! Через три дня сведения о том, что вам присуждена квалификация инструктора истории, поступят в Единый реестр граждан. Теперь при любом сканировании вашего личного номера всякий увидит, что имеет дело с профессионалом, учёным человеком!
  
  

ВТОРНИК, 21 АВГУСТА

  
  6
  
  Учебный год в Свободном Союзе начинается первого августа, но я позволил себе в начале августа роскошь повалять дурака. Я даже хотел съездить в путешествие, но не было денег! Место инструктора мне ещё пришлось поискать: мои коллеги в наше время держатся за свою работу, непыльную и доходную, обе выгоды разом. А работодатели, как это было во все времена, не очень охотно берут вчерашних выпускников университета...
  
  Моя история начинается со вторника. В понедельник, 20 августа 2110 года, я прошёл процедуру оформления на работу в московской школе ? 2378. 'Подписал необходимые бумаги', как сказали бы раньше, но сейчас никто никаких бумаг не подписывает. Я дал сканировать свою личную метку, чтобы директор на экране считывающего устройства мог увидеть данные о моей квалификации, просмотрел фильм по технике безопасности, получил инструктаж от директора, изучил условия договора и в присутствии работника банка, который обслуживает счета сотрудников школы, подтвердил, что с условиями согласен.
  
  Надеюсь, мой читатель понимает, что 'деньги' работника ни в каком банке не хранятся, 'счёт' существует только в виде цифр на личной странице работника в Едином реестре граждан и организаций. При каждой покупке продавец сканирует личный номер покупателя с метки на его правом запястье, кассовый сканер отсылает в банк сигнал, и аппаратура автоматически уменьшает количество денег на счёте покупателя на нужную сумму, увеличивая это количество на счёте магазина продавца. Да, в этом есть свои трудности: если вы вдруг захотите продать что-то, что нечаянно сделали своими руками, вам нужно будет вместе с покупателем идти в банк. (Но мне сложно назвать вещи, которые в Свободном Союзе делаются 'своими руками'.) То же придётся делать, если вы решите подарить деньги (но это, знаете, ещё бóльшая редкость). В любом случае вас не минует налог с продажи или налог на дарение. Зато такой финансовый уклад радикально решает проблему нищенства. Но с организованной благотворительностью всё в порядке: благотворительные организации тоже имеют кассовые сканеры личных меток.
  
  Во вторник, двадцать первого августа, я приступил к работе.
  
  Мой первый урок я дал для седьмого, последнего уровня изучения истории. Учитывая то, что редкий школьник начинает изучать историю раньше одиннадцати лет, возраст учеников на этом уровне примерно соответствует возрасту архаичного одиннадцатого класса, хотя, безусловно, в компанию 'уровня-семь' может затесаться и юный тринадцатилетний гений, и двадцатилетний верзила, который по большинству предметов уже закончил обучение, а вот с историей ещё никак не может развязаться. Наверное, не стоит пояснять, что современные школьники свободно выбирают не только педагогов, но и темп обучения по каждому предмету.
  
  От традиционной строгости школьной мебели к 2110 году уже давно не осталось и следа: школьники сидели каждый за индивидуальным столом, хаотично расставив столы по аудитории, сияющей свежим пластиком. Семь или восемь наиболее прилежных учеников образовывали полукруг вокруг пульта инструктора. (Говорю 'пульта', так как с этого пульта можно было управлять огромным учебным стереовизором, то есть 'стереоскопическим телевизором' с эффектом трехмерного изображения. Этот же стереовизор выполнял роль электронной доски.) Остальные школьники садились кто во что горазд. Некоторые просто спали на своих местах в самых разнообразных позах, которые мои читатели посчитали бы неприличными, другие во время урока смотрели фильмы на своей табуле. Под табулой, напоминаю, имеется в виду самое соединение стереофона, фотокамеры, музыкального проигрывателя, телевизора, радио и персонального компьютера, с возможностью произвольно регулировать её размер, от величины человеческой ладони до величины листа бумаги, которое уже в первой половине прошлого века вытеснило с рынка все прочие устройства. (На заре их появления первые, несовершенные эти устройства, кажется, называли планшетами, но сейчас существует стремление облагораживать звучание многих слов латинскими корнями.) Третьи школьники во время лекции без всякого стеснения вставали и выходили в коридор, без предупреждения возвращались, снова выходили... В университете нам тщательно разъясняли, что в задачу инструктора о т н ю д ь не входит достижение абсолютного внимания аудитории. Свобода, дескать, важнее дисциплины! За внимание аудитории мы обязаны были б о р о т ь с я, ведь от количества учащихся, которые посещали наши занятия, зависел размер нашего оклада. Итак, бороться - но с полным сознанием того, что идеал, в виде присутствия на занятии всего потока, в принципе недостижим.
  
  Кто-то спросит: разве из обязанности сдавать экзамены по обязательным предметам не вытекает необходимость посещать занятия? Что касается экзаменов, то каждый, кто хочет перейти на новый уровень обучения предмету, должен сдать тесты, достаточно сложные (помню, что сам с трудом решал эти тесты). Но посещать ли тот или иной предмет вообще, как часто его посещать и у какого инструктора - это, повторяю, определяет сам ученик. 'Историков' в нашей школе было около десятка, я вынужден был конкурировать с ними всеми.
  
  Говорят, некоторые женщины-инструкторы завоёвывают внимание аудитории самыми откровенными способами: они появляются в классе в таких нарядах и двигаются так, будто являются дивами, а не педагогами. Администрация школы на эти способы привлечь учеников смотрит косо, главным образом потому, что эти попытки отнимают законный хлеб у инструкторов полового просвещения, уроки которого, как знает каждый, были введены в школах Свободного Союза повсеместно ещё в 2090 году, через два года после моего рождения (минимальный возраст допуска на эти занятия составил 10 лет). Смотрит косо, но, во всяком случае, не запрещает, так как Святейший строго осудил какое бы то ни было запрещение проявления великого и объединяющего человечество чувства Любви. Я замечаю, что слишком часто комментирую то, что видел и слышал, вот и сейчас с моего пера готово было сорваться проклятье, а ведь для историка это плохо, историк, летописец должен быть бесстрастен. Постараюсь поэтому впредь воздерживаться от комментариев.
  
  Я ожидал, что преподавать будет сложно, но это оказалось совсем просто. Вспоминая конспект урока, я с лёгкостью воспроизводил ясные и короткие фразы вроде 'Наши далёкие предки были жестоки и глупы', а ученики, из самых старательных, тут же скоренько заносили эту мысль в свои табулы с помощью пиктограмм.
  
  Порой я отвлекался, начинал говорить с увлечением, но тут же спохватывался: время! Конспект! Наконец, 'золотое правило педагога': не давать объективным знаниям своей пристрастной оценки!
  
  Прерывая себя через каждые три-пять минут, я на экране стереовизора показывал фрагменты учебных фильмов, где древние русичи, одетые в плохо выделанные шкуры диких зверей, с жадностью разрывают и пожирают мясо убитой на охоте дичи, а сочный жир стекает по их усам. Другой фрагмент демонстрировал гордого, умного, сурового, но справедливого варяга, викинга, этакого джентльмена древности, который, будучи призван на княжение, 'царствовать и всем володети', наводит порядок в дикой и бестолковой стране.
  
  Я выяснил, что мои ученики (точнее, ученицы: почти все ученики были на уроке коллеги-женщины) не понимают выражения 'царствовать и всем володети', произнесённого по-русски. Более того! Худо-бедно говорить по-русски умели только две девушки из восьми. Что ж, это так понятно: ведь в наше время владение архаичными национальными языками в Свободном Союзе не является ни необходимостью, ни достоинством.
  
  Опять-таки, я говорю 'девушки' в силу устойчивых норм языка, но, разумеется, передо мной сидели маленькие шестнадцатилетние женщины. Двое смотрели на меня влажными, маслянистыми глазами и, как только урок закончился, наградили первыми аплодисментами. Остальные присоединились к ним.
  
  - Ты очень талантлив, Несс, - заявила мне ученица, сидевшая ближе всех к пульту инструктора. Звали её Тина, говорила она, в отличие от своих подруг, с чистым американским акцентом, и была, кстати, мулаткой. Выразительная мулатка с роскошными чёрными волосами, в беспорядке рассыпавшимися по плечам, вздёрнутым носом, чуть похожим на пятачок, слегка припухлыми губами. - Ты произвёл на нас впечатление. Это твой первый урок?
  
  Я, смутившись, признался: да, первый. И одновременно он в этот день был последним, ведь согласно гуманному правилу, установленному самим Понтификом, начинающий инструктор не должен проводить больше одного урока в первый день своей работы, чтобы избежать излишних потрясений.
  
  - И очень молод, - продолжала Тина. - Сколько тебе лет? Господи Иисусе, неужели двадцать два?! Ты выглядишь гораздо моложе. Тебе обязательно, обязательно нужно познакомиться со своей аудиторией, Несс...
  
  - Но ведь мы уже знакомы, - возразил я. - Я знаю ваши имена.
  
  - Нет, г л у б ж е познакомиться, - и Тина выразительно повела плечами. Плечи у неё были открыты, а то немногое, что было закрыто, носило расцветку зебры: белое с чёрными горизонтальными полосами. Тогда очень модными были и африканские, и звериные мотивы в одежде.
  
  Раздались сдержанные смешки. Я, кажется, покраснел.
  
  - Девочки, поглядите, да он краснеет, как младенец! - с восторгом воскликнула Тина. - Как трогательно! Ну, что же? Что ты молчишь?
  
  - Неужели прямо здесь? - промямлил я.
  
  - Нет, конечно, - рассудительно отозвалась Тина. - Это не вполне прилично. И потом, скоро ведь начнётся другой урок. Мы можем пойти ко мне домой.
  
  - А разве у тебя больше нет уроков? - жалко удивился я. Тина только рукой махнула, будто говоря: 'Какая ерунда!'
  
  - Мы что, не в свободной стране живём? - иронично спросила она.
  
  7
  
  До квартиры девочки-мулатки мы добрались за четверть часа, воспользовавшись Сеткой - новым метро, пути которого, вознесённые на мощных опорах на высоту третьего этажа, прорéзали всю Москву математически-точными квадратами. Прорезали в буквальном смысле: в старых зданиях прорубали тоннели. Никаких исключений не делалось: даже Кремлёвские стены насквозь прошила линия скоростного электропоезда.
  
  Тина, будучи по крови американкой (впрочем, есть ли такая нация?, и особенно в наше время, когда размыты границы всех наций?) и подчиняясь старомодной американской сентиментальности, росла в семье, а не в интернате. Её мать, Айви, некогда известный оформитель (дизайнер, как говорят сейчас), прибыла в Москву ещё десять лет назад в поисках лучшего заработка, захватив с собой и младшую сестру, Лиму, родную тётку Тины. Год назад Айви вдруг спешно вернулась в северную Америку (почему - я так и не смог выяснить в тот первый день), оставив дочери квартиру в мегаполисе. Кажется, возвращение Айви в Америку было связано именно с её сестрой, которая... но я забегаю вперёд.
  
  По дороге школьница успела похвастаться мне тем, что занимается свободным спортом, входит в школьную команду и даже собирается поступать в Московский институт Искусства Любви. (А то и выше прыгнет, в Университет Свободы в Христиании - чем чёрт не шутит?) Под 'свободным спортом' понимается разновидность гимнастики, которая делается, как вы уже могли догадаться, исключительно с целью сексуального возбуждения и увеличения сексуальной привлекательности. Многие д и в ы начинали свою карьеру именно со свободного спорта.
  
  Я опасался того, что, едва успев войти, Тина повалит господина инструктора на постель - но нет, девушка с наивной бойкостью принялась хвастаться передо мной своей бытовой техникой, роскошным стереовизором, ещё больше тех, которые стоят в школьных аудиториях, и последним чудом научно-технической мысли - трёхмерным видеофоном или, как его ещё называют, голографической комнатой.
  
  Реалистичность современных голограмм потрясает воображение. Только свечение, исходящее от предмета, позволяет понять, что мы видим перед собой проекцию пересекающихся лучей. Но если можно передавать на далёкие расстояния изображение предмета, несложно передать и образ человека. Можно транслировать этот трехмерный образ в 'режиме реального времени', пользуясь камерами и особыми тепловыми сканерами. Таким образом, человек, вошедший в голографическую комнату, видит объёмную фигуру своего собеседника, иллюзия присутствия является практически полной. За одним исключением: к собеседнику нельзя прикоснуться. Пока ещё нельзя - но, говорят, технологи работают уже и в этом направлении, говорят, уже достигнуты небывалые успехи... Почти в каждой школе в актовом зале есть голографическая аппаратура, но в домашнем хозяйстве такая техника ещё нечасто встречается.
  
   - А зачем это нужно? - не понял я. Тина рассмеялась мне в лицо, обозвала меня серым валенком и пояснила, какие бесконечные возможности для Искусства Любви и Свободного Творчества открывает трёхмерный видеофон.
  
  - Ты знаешь, что я уже завела знакомство с одним пареньком из Бирмы? - восторгалась девушка.
  
  - С целью свободного творчества? - скептически уточнил я.
  
  - Ну, разумеется! Где ещё ты найдёшь настоящего бирманца? Говорят, они буддисты. О!, это так здорово - и, кстати, ведь я обещала ему выйти на связь в три часа.
  
  Облизав губы, она принялась стремительно набирать номер на сенсорной панели.
  
  - Я, пожалуй, пойду, - неуверенно пробормотал я. Девушка на секунду оторвалась.
  
  - О! - изумлённо воскликнула она. - Несс! Да что это с тобой! Почему мы не можем сделать это втроём? Или вчетвером, ведь этот паренёк наверняка тоже придёт на сеанс с девушкой? Ты смущаешься? Какие глупости! Ты что - провинциал? Не ожидала! Или тебе, не дай Бог, неприятно?! Да ты... не христианин, быть может?!
  
  Как видите, слово 'христианин' в Свободном Союзе имеет совсем иное значение, чем, например, в наших с вами устах.
  
  - Нет, нет, конечно, я... христианин, - пролепетал я - а перед нами уже загорелась голограмма. Тина сама осветилась улыбкой.
  
  - Привет, Динни! - заворковала она. - Ты не против, что я привела приятеля?
  
  - Меня зовут У Кхьё Дин, хотя я понимаю, мадам, что для вас запомнить три слога является непосильной интеллектуальной нагрузкой, - спокойно произнес мужчина, года на четыре старше меня. ('Произнесла', конечно, не голограмма, а динамики, спрятанные по углам комнаты, но впечатление присутствия было полным.) Повернувшись в мою сторону, мужчина коротко, слегка насмешливо поклонился мне. - Могу я узнать вашу профессию, молодой человек?
  
  - Я инструктор, э-э-э... учитель, - выдавил я из себя архаичное слово.
  
  - Учитель? - поднял бровь У Кхьё Дин. - Забавно. Представьте себе, я тоже. Надеюсь, вы не собираетесь совокупляться с вашей ученицей прямо на моих глазах?
  
  Я скосил глаза в сторону Тины - а та распахнула рот. Ещё бы! Слово 'совокупляться' в Свободном Союзе является чудовищной грубостью.
  
  Не успела девушка прийти в себя, как перед нами загорелись ещё несколько фигур, поменьше ростом. Краем глаза я увидел, как зажёгся красный индикатор на панели управления: аппаратура работала с перегрузкой.
  
  - Дорогие дети! - зазвучал спокойный голос бирманского учителя на английском языке. - Перед вами - два типичных жителя Империи Хама. Вот этой распутной дамочке, которая оголила перед вами свои плечи явно не из уважения к вам [согласно древним сутрам, монахи, обращаясь к Благословенному Будде, почтительно обнажали одно плечо], - всего шестнадцать лет. А вот этот несчастный парнишка - её школьный учитель, которого она затащила сюда, чтобы перед нашими глазами заняться тем, чем собаки безо всякого стыда занимаются на улице. Да-да! В какие-то вещи сложно поверить, прежде чем не увидишь их своими глазами. Вот почему я подумал, что для вас будет очень поучителен это сеанс. - Стоящая по правую руку от учителя девочка что-то спросила по-бирмански. - Чем эти люди отличаются от собак, спрашивает Ма Шве Йи? Ну, например, тем, что стоят на двух ногах - хотя, если дрессировщик приложит усилия...
  
  Тина метнулась к сенсорной панели и с размаху хлопнула по ней ладонью, прервав соединение. Затем набросилась на меня с кулаками, выкрикивая ругательства. Я схватил её запястья: Тина была крепкой, сильной девчонкой, но и я - не лыком шит.
  
  - С ума ты сошла, что ли? - возмутился я. - Я-то чем виноват, что твой знакомый оказался фанатиком? Может быть, это я должен жаловаться: это ведь ты меня заманила, чтобы послушать бред нездоровых аутсайдеров?
  
  Девушка горько и некрасиво разрыдалась.
  
  - Он вначале был таким милым! - всхлипывала она. - Кто же знал...
  
  Я, продолжая держать её запястья, вывел девушку из комнаты, довёл её до кресла и едва ли не насильно усадил - она медленно успокаивалась.
  
  Ещё раза три шмыгнула носом - и вдруг повеселела, снова загорелась восторгом.
  
  - Несси! Ведь сейчас по Первому каналу прямая трансляция!
  
  - Трансляция чего? - невинно поинтересовался я.
  
  - Как это чего? - вознегодовала она. - Пятничная проповедь Его Святейшества! Ты что, забыл?!
  
  Я не успел ответить: Тина уже включила стереовизор, присела на самый край кресла и уставилась в экран, полуоткрыв рот.
  
  8
  
  Я не помню дословно той медвяной проповеди Златоуста. А если бы и помнил, не стал бы приводить её слово в слово: мне кажется, речь Хама с её особым словоподбором и грамматическим строем сама по себе прельщает человека. Да ведь и его выразительная жестикуляция завораживает, его движения похожи скорее на балет.
  
  Понтифик говорил в тот вечер о природе власти. Нет власти не от Бога, противящийся власти противится указанию Божьему. Власть - тяжкое бремя. Именно поэтому нужно уважать любого человека, облечённого властью: не столько за личные качества, сколько за ту милость, которая даётся ему Божьим произволением. Но и за душевные качества тоже: без них он не смог бы принять это тяжкое бремя. Не стоит каждому стремиться взвалить на себя ношу власти, но лишь тому, кто насквозь проникнут духом Христа. Как же проникнуться духом Христа? Как иначе, если не через наполнение себя знанием всех людей? Как иначе, если не через Свободную Любовь - тот путь, коий Богочеловек указал и навеки заповедал страждущему человечеству? Только Дух Любви даёт право на власть и произволение... И так далее.
  
  Сейчас, в современном своём состоянии я ясно вижу ложку яда в этой бочке мёда. Тогда, разумеется, я не мог зрением своего ума различить этот яд. Но хорошо помню, что в тот раз проповедь Понтифика не произвела на меня такого завораживающего впечатления, как раньше. Почему? Во-первых, я был сердит на Тину: сама ведь звала меня домой с вполне определённой целью, а вместо того сначала потчует меня полоумными азиатами (именно так, увы, я думал о бирманском педагоге, и, ей-ей, чуть его не возненавидел!, как все мы бываем злы на лекарей нашего естества!), а потом заставляет слушать богословские речи. Это раздражение по отношению к девушке обернулось, в конце концов, раздражением по отношению к Понтифику, хоть я и стыдился такого чувства. Во-вторых, чем-то всё же уязвил меня учитель из Бирмы, его спокойная и столь презрительная манера, так что не вполне уютно мне было. Ведь оставались же тогда во мне, двадцатидвухлетнем, вопреки всем проповедям, всем потокам выразительной лести внутреннему хаму, остатки совести и стыда, ведь было подспудное ощущение того, что не больно это хорошо - сразу лезть под юбку первой смазливой девице! Вот бирманец и затронул, и взболтал эти остатки. Так что видел я знакомый с детства смуглый лик Понтифика, лик с волевыми обводами скул, с большими и чуть азиатскими глазами, в раме чёрных как смоль волос, с впечатывающим в землю взглядом - видел его без прежнего пронзительного и сладкого ужаса и восторга. Нет-нет, а и поглядывал я на саму Тину, на её лицо, исказившееся полной, фанатической преданностью, такой, когда люди в огонь готовы броситься или собственную руку способны, не поколебавшись, отсечь за своего лидера. Эта преданность меня тоже уязвила.
  
  Проповедь прервалась историческим блоком: диктор за кадром толковал слова Хама, попутно рассказывая, как скверно люди жили раньше и как чудесно живётся нам сейчас, в Союзе Свободных. Тина встряхнулась.
  
  - Я думаю, Тина, ты бы ничего не пожалела, чтобы с о т в о р и т ь с Его Святейшеством что-нибудь, - пробормотал я с каким-то гадким выражением. Девушка повернулась ко мне, широко распахнула глаза.
  
  - Конечно! - подтвердила она. - Конечно... Только, увы, мне это никак не светит... Вот тёте Лиме - может быть. Ты ведь знаешь, что Святейший прибывает в Москву через неделю? И что Он совершит публичное служение в храме Христа Спасителя?
  
  - Ещё бы, каждый знает... А чем это, - поразился я, - чем твоя тётя такая особенная?
  
  - Он на Таинстве предварительном выберет Всенародную невесту, одну из местных жриц! - восторженным шёпотом сообщила Тина.
  
  - Так она жрица?! - ахнул я.
  
  Ж р и ц а, или священнослужительница, в 'табели о рангах' Свободного Союза стоит ещё выше, чем дива. Жрица должна иметь не только внешние данные и пластику дивы, но быть глубоко религиозной особой, проэкзаменованной на предмет знания Истинного Евангелия и допущенной до служения Советом жриц. (А вообще-то готовят на жриц в Университете Свободы, и не так много тех, которых возвели в сан без образования.) Понимаете ли вы, что здесь имеется в виду под словом 'служение'? Такой публичный и демонический культ похоти, что по сравнению с ним обычные представления в клубах Свободы кажутся невинным детским утренником. Тина расплылась в довольной улыбке чеширского кота, радостно закивала головой.
  
  - Что-то тогда её племянница ведёт себя совсем не по-жречески... - буркнул я. Тина изменилась в лице.
  
  - Ох, Несс! Мне так неловко! Давай после проповеди, ладно? Я ведь не могу взять и оторваться, это же просто... кощунство! - Я сумрачно покивал, ничего не имея возразить против такого религиозного пыла. - Несси, ну, не сердись! Ты знаешь, что тётя мне дала два пропуска на Литургию? Хочешь, пойдём вместе?
  
  Я пожал плечами, но, кажется, смягчился: пропуск на такое зрелище мне, рядовому инструктору, не было достать никакой надежды. И увидеть живого Понтифика!
  
  - Хочешь - возьми их, держи у себя! - Тина засуетилась, проворно достала из сумочки и буквально всучила, всунула мне в руку две пластиковых карточки с магнитной полосой. - Держи! Видишь, как я тебе доверяю! Ты очень милый, Несс, честное слово! Ой! Смотри, снова начинается!
  
  Девушка вновь прильнула к стереовизору. Я для приличия подождал полминуты.
  
  - Дорогуша, прости, я очень спешу... - промямлил я. - Я обещал, я не имею права не прийти... Я уж пойду, ладно? - Тина нетерпеливо кивнула, встряхнув волосами, даже не глядя на меня. На цыпочках, чтобы не мешать общению верующей души с Первосвященником, я вышел из её квартиры.
  
  9
  
  Никуда я, конечно, не спешил, а ушёл с досады. Точнее, даже и не с досады, а руководствуясь советом из передачи 'Мужское здоровье': дескать, для того, чтобы крепче привязать к себе женщину, от первой близости с ней нужно отказаться. Да и кто может соперничать с обаянием Первого Мужчины мира, которому стоит только свистнуть - и женщины всех возрастов наперегонки мчатся к его постели, пардон, к алтарю! Под 'алтарём' в нашем веке в Свободном Союзе понимается алтарь Свободной Любви, конечно... А ведь сама приглашала!
  
  В этом скверном, безобразном настроении я сел в вагон Сетки, нового метро. Сиденья здесь расположены, как и в старом, друг напротив друга, но не вдоль рельс, а поперёк, причём по всей ширине вагона, так что образуют множество купе, и дверь каждого такого купе открывается сразу на платформу. Такое количество дверей позволило решить проблему быстрой посадки пассажиров: ведь поезда метро управляются автоматикой и стоят на каждой станции ровно десять секунд, ни секундой больше. Я сел в практически пустое купе, но, едва двери закрылись и поезд тронулся, поёжился: черт возьми, я, кажется, остался наедине с полицейским или 'святой сестрой'! И те, и другие мне, хоть и законопослушному гражданину, хоть и самому сыну полицейского, не внушали симпатии.
  
  Я осторожно скосил глаза на фигурку в противоположном углу. Нет! Показалось, к счастью. Показалось потому, что на девушке была чёрная одежда, а чёрное носят, как известно, только сотрудники полиции или 'доминиканцы'. Не то чтобы запрет на ношение чёрного гражданскими лицами был поименован в каком-нибудь кодексе или законе, но почему-то ни разу не встречал я исключений из этого правила.
  
  А девушка была очень необычной!
  
  Длинная чёрная юбка, очень длинная, до щиколотки. Первый раз в своей жизни я видел юбку такой длины! Юбка и тонкий облегающий чёрный свитер с длинными рукавами, глухим воротом. Такие свитера в незапамятное время, кажется, называли 'водолазками'. Тёмные, почти чёрные волосы девушки были пострижены в карэ, коротко, так, что даже не доставали до плеч, лицо не тронуто макияжем. Вершиной этой нелепой моды à la Иван Грозный был большой узорчатый платок, который она накинула себе на плечи: я такие платки раньше видел только на экране табулы, когда читал про средние века. Я-то, историк, хоть видал такие в учебнике - а вот другие мои соотечественники, бьюсь об заклад, и понятия не имели об этих платках! 'Бог мой, да она больна на голову!' - с ужасом подумал я. И разглядывал-то я её теперь, уже не таясь, тоже с некоторым страхом. Но одновременно со жгучим любопытством. Я вдруг понял, что девушка красива, несмотря на весь свой архаичный наряд и пренебрежение косметикой. Не красотой модели, разумеется, не общепринятой красотой, скорей, как породистая лошадь. (Не в умаление ни девушки, ни лошадей, благородных животных, про которых сведущие этологи говорят, что лошади часто сомневаются в интеллекте людей. Воистину, какое посрамление для нас!) Что за выразительное, побеждающее лицо, трепещущее, тонкое, умное, насмешливое! Правда, черты лица были несколько слишком прямы, слишком характерны, скулы высоковаты, ноздри несколько чрезмерно крупно очерчены, каждый штрих выражал твёрдую и ясную волю, но я едва ли отдавал себе в этом отчёт.
  
  Я встал со своего места, неловко сделал несколько шагов и сел напротив девушки.
  
  - Привет! - сказал я по-английски, состроив самую дружелюбную гримасу, какую мог.
  
  Она подняла на меня глаза и секунды через две отвела взгляд, её губы сложились в ироничную улыбку.
  
  - Voici encore un, - пробормотала она на незнакомом мне языке и прибавила вполголоса, по-русски, безо всякого акцента:
  
  - Экий бесстрашный дурачок...
  
  Я так и рот раскрыл.
  
  - Ты знаешь русский?
  
  - Знаю. Что: это большое чудо? - ответила она вопросом на вопрос.
  
  - В наше время большое! - с жаром подтвердил я. - Меня зовут Несс. А тебя?
  
  - А это важно? - спросила меня моя спутница.
  
  Я вновь растерялся от такого недружелюбия.
  
  - Конечно, это важно - знать имя человека...
  
  Девушка усмехнулась - прямо, смело глянула мне в глаза.
  
  - Имя Юдифь нравится тебе?
  
  - Какое странное имя... Юдифь - это что? - с подозрением спросил я.
  
  - Ах, да: Библии ты, конечно, не читал...
  
  - Я изучал теологию! - возмутился я. - Я инструктор... учитель истории! Нет в Библии никакой Юдифи!
  
  - Ну, нет так нет, - легко согласилась девушка. - Тогда ничего не значит: сочетание звуков.
  
  Она отвернула голову к окну.
  
  - Сколько же тебе лет? - буркнул я.
  
  Девушка улыбнулась.
  
  - Двадцать четыре.
  
  - А ведёшь ты себя так, будто тебе все сто пятьдесят...
  
  Она пожала плечами, ничего мне не отвечая, я же всё смотрел на её лицо.
  
  - Ты мне очень нравишься, Джуди! - продолжил я, автоматически переиначив имя на более привычный манер, волнуясь и сам удивляясь своему волнению. - Несмотря на всё, и... можно мне... можно спросить номер твоего телефона?
  
  - Пожалуйста, спроси, - снова слегка улыбнулась она. - За спрос денег не берут. У меня нет телефона.
  
  - Как нет, - уничтоженно пробормотал я. - Ты шутишь: не бывает так. Как это у человека может не быть телефона? Послушай, неужели я тебе настолько несимпатичен?
  
  - Бог мой! - вдруг темпераментно воскликнула девушка, и я даже поёжился от её восклицания. - Да с чего бы ты мне был симпатичен!
  
  Я собирался пролепетать что-то про свой ум и внешние данные - но как она на меня смотрела! Нехорошее, злое чувство поднялось во мне - и желание взять эту девушку силой, уж если иначе не выходит.
  
  - Знаешь, я кое-что хочу тебе показать - хмуро начал я и полез в карман куртки за 'разрешением на однократное сексуальное насилие', которым меня наградил папаша. Пятилетний мальчик, который вздумал бы игрушечным арканом остановить кобылицу на полном скаку, не выглядел бы нелепей, но что я понимал тогда!
  
  Девушка проследила взглядом за моим движением - и так и впилась глазами в карточку, губы её полураскрылись.
  
  Я сам мельком глянул на карточку. Чёрт возьми! Я, вместо разрешения, ненароком вытащил один из пропусков, которые мне дала Тина. Крупным текстом на том стояло:
  
  'Свободный Союз. Разрешение видеть литургию Понтифика. Москва, Храм Христа Спасителя, год 2110, месяц восьмой, день 29, двенадцать часов 00 минут'.
  
  - Я не это хотел показать тебе, - досадливо пояснил я.
  
  - Нет, нет, подожди... У тебя в руках - пропуск на Литургию? - теперь она с моего лица не сводила глаз. - Ту, которую он совершит в Москве в конце лета?
  
  Как-то слишком буднично, даже пренебрежительно произнесла девушка местоимение 'Он', так что не чувствовалось его написания с большой буквы! Я кивнул, поджав губы.
  
  - О, что бы я не дала, лишь бы там оказаться! - глухим, особым, низким голосом произнесла девушка. - Правую руку отдала бы за эту карточку.
  
  Я самодовольно усмехнулся.
  
  - Ты не одна такая... Нет, я не могу её подарить.
  
  - Что, я тебе уже совсем несимпатична? - сказала девушка вкрадчивым голосом, от которого мне стало ознобно.
  
  'В конце концов, - пришла мне в голову мысль, - в день Литургии можно сказаться больным. А Тине я билет верну, она ничего не упустит... Жаль, конечно! Жаль, да, но... как ей не жалко отдать правую руку за эту карточку, так я за обладание этой гордой красавицей не пожалею правой руки'.
  
  - Отчего бы нам прямо сейчас не уединиться? - помогла мне девушка сказать то, что я хотел.
  
  - У тебя дома? - радостно спросил я. Она поморщилась.
  
  - Нет! Лучше в клубе. Где здесь ближайший?
  
  10
  
  Так как следующая станция была недалеко от моей с отцом квартиры (а живём мы близко к центру города), вышло, что ближайшим клубом оказался 'Красный куб', где я потерял невинность. Я, 'бесстрашный дурачок', не чуял никакого подвоха и даже усомниться не сумел: отчего это девушка, одетая словно сестра милосердия псевдохристианства или школьная учительница архаичного времени, вдруг так рвётся на Литургию Его Святейшества? Воистину, страсть лишает человека рассудка.
  
  Моя спутница при входе в клуб зябко передёрнула плечами и ещё глубже закуталась в свой платок. Она сама попросила приобнять её, чтобы нам пройти створчатый турникет (неужели не вступила в Общество друзей Свободы в своё время?), но вздрогнула, когда я это сделал. Дежурный администратор за стойкой оглядел её с головы до ног, и мне, её кавалеру, стало стыдно за её вид - но не было времени стыдиться. Я подошёл к стойке и, как истый джентльмен, оплатил полчаса в комнате номер тринадцать, поднеся запястье правой руки к сканеру личного номера.
  
  * * *
  
  ...Мы оказались одни - и девушка немедленно опустила жалюзи на прозрачной двери кабинета.
  
  - Я жду, - спокойно сказала она. - Сначала билет.
  
  Я протянул карточку на своей ладони - она взяла её и, убрав в сумку, насмешливо поклонилась мне.
  
  - Благодарю вас, молодой человек. До свиданья, приятно было познакомиться.
  
  - Как 'до свиданья'! - вскричал я как ошпаренный. - Да разве же т а к люди знакомятся? А творчество вдвоём? Ты ведь обещала! Послушай, Джуди, так не делаются дела! Это... непорядочно с твоей стороны! Ты права не имеешь так поступать!
  
  - В самом деле? - насмешливо протянула она.
  
  - Да, не имеешь! Ты знаешь, что у меня есть разрешение на однократное насилие?
  
  - Ах, вон что...
  
  Девушка сощурилась.
  
  - Будь добр, взгляни на календарь, - попросила она меня.
  
  На стене, противоположной входу, и в самом деле висел календарь. Я перевёл взгляд -
  
  и холодная волна испуга накатила на меня, когда короткий метательный нож вонзился в этот календарь, уйдя в стену на верных два сантиметра.
  
  Я ведь только задним умом сообразил, что это нож! В теперешних магазинах не купишь ножей, кроме как с закруглённым концом, и для метания они вовсе не годятся.
  
  - А теперь выслушай меня, учитель Несс, - заговорила девушка. - Учитель! Да разве ты достоин имени учителя? Чему научат такие, как ты? Как же я ненавижу вас всех: жадных и похотливых жеребчиков, жадных и похотливых дамочек, скудоумных и жалких, свежих, розовых и уродливых, как зад младенца, который вам посадили вместо голов, вас, которые мозг свой не обогатили ни одной мыслью, ни одним человеческим чувством не обогатили сердце! Не вздумай приближаться ко мне, инструктор Несс: в сумке у меня ещё остались ножи для твоего лба, поверь на слово. А в сердце у меня для таких, как ты, никакой жалости не осталось, поверь и этому. Что и ненавидеть вас! Слишком много чести...
  
  Лоб её пересекла складка. Девушка скривила губы, будто хотела плюнуть - но сдержалась. Не сказав больше ни слова, она повернулась и вышла из кабинета, унося с собой пропуск на Литургию.
  
  11
  
  Только минуты через две схлынул мой ужас и я осмыслил рассудком это невероятное, из рук вон событие: гражданское лицо ограбило меня и угрожало мне оружием. Будь я настойчивей, второй нож уже сидел бы в моём лбу или в моей спине.
  
  Я вынул нож из пластиковой обшивки комнаты, для чего мне пришлось приложить некоторые усилия. Лезвие вошло, как я уже сказал, на два сантиметра!
  
  Впрочем, может быть, девушка - сотрудник службы безопасности? Они ведь часто ходят в штатском. Кто же ещё, кроме тех или полицейских, имеет право носить оружие? Самое разумное, даже единственное объяснение - но всё внутри меня с ужасом вопило: нет, не так это, совсем не так! У тех есть инъекторные пистолеты (они стреляют инъекторами со снотворным), электрические парализаторы, они не станут бросать ножи в стену респектабельного заведения, которое поддерживает общественный порядок, им не придёт в голову силой отнимать то, что они могут получить законным образом (разве не будет на Литургии агентов в штатском?). Дремучей и страшной древностью веяло от этой гибкой и сильной девушки, от этой Юдифи, которую явно звали как-то иначе.
  
  Я спрятал нож за пояс и поспешил из 'Красного куба'.
  
  - Что, поссорились? - насмешливо спросил администратор. Я нетерпеливо кивнул и вдруг подумал, что этим кивком, этим безобидным обманом встаю на дорогу лжи, которая Бог знает куда заведёт меня. Более того, я со сладковатым ужасом смутно ощутил тогда, что я, раньше законопослушный гражданин, готов по этой дороге пройти до конца, что, не моргнув глазом, буду лгать ещё и ещё.
  
  Выйдя из заведения, повинуясь интуитивному позыву, я набрал номер профессора Блюма. Извинился за то, что отвлекаю профессора от дел, и попросил его о консультации. Ближе у меня не было человека - и, кроме того, неотчётливую связь я почувствовал между невероятным поведением моей случайной попутчицы и неясным, произнесённым полушёпотом призывом моего педагога жить своим умом, всё взвешивать на весах разума.
  
  Блюм удивился.
  
  - Да, я вас помню... Какого рода консультации?
  
  - Со мной произошло что-то совершенно удивительное, - сказал я трафаретную фразу из фильма. И прибавил: - Давно ли вы видели ножи, которые можно метать в стену, профессор?
  
  - Что значит 'метать в стену'?
  
  - Значит то, что значит. А ещё метать в людей. Я встретил в метро девушку, и она едва не воткнула в меня такой вот ножик.
  
  - Приезжайте ко мне домой, - неожиданно попросил он меня и назвал свой адрес.
  
  12
  
  - Покажите мне его! - попросил меня профессор с порога, даже не произнеся приветствия.
  
  - Кого его? - растерялся я. - Ах, да...
  
  Я протянул ему нож. Мы прошли в комнату. Профессор сел за стол, надел архаичный прибор под названием 'очки' (только старые люди или большие чудаки носят их сейчас), зажёг настольную лампу (сейчас такие - тоже редкость: в современном жилище светильники, как правило, включаются голосом).
  
  - Разве агенты службы безопасности носят такие ножи? - спросил я.
  
  Профессор оглядел комнату и зачем-то громко включил музыку (я от него этого меньше всего ожидал).
  
  - Нет, - коротко отозвался он. - Вы прочли год изготовления на лезвии?
  
  - Нет...
  
  - А я прочёл. Две тысячи тридцатый. Антиквариат. Полицейские ведь не ходят в кольчуге, как вы думаете, Несс? - он отложил нож. - Рассказывайте, прошу вас.
  
  Я сел напротив и рассказал это сумбурное происшествие подробно, как мог.
  
  Я закончил - и мы долго молчали. Блюм размышлял о чём-то, потирая лоб двумя пальцами. Наконец, я осмелился спросить:
  
  - Профессор, зачем ей пропуск на Литургию?
  
  - А?
  
  Он поднял на меня невидящий взгляд.
  
  - А хороша была девушка, правда?
  
  - Правда, - признался я с какой-то неловкостью.
  
  - Честное слово, - мечтательно продолжал старик, - я вам даже слегка позавидовал...
  
  Я неопределённо хмыкнул, не зная, стóит ли завидовать тому, что в мой лоб едва не воткнули ножик.
  
  - Что вы меня спросили, Несс?
  
  - Зачем ей пропуск на Литургию?
  
  - Это вам нужно узнать у неё самой.
  
  - Да, Господи, как?
  
  - Она не оставила вам адреса?
  
  - Нет, конечно, я ведь говорил вам!
  
  - Возвращайтесь в клуб, - назидательно произнёс профессор. - Займите тот же номер. Попросите администратора сказать этой девушке, что номер свободен. Может быть, она вернётся за своим ножом? Отчего бы ей не вернуться? Ведь на ноже остались отпечатки пальцев, капельки пота... Кстати, не лучше ли вам оставить нож у меня? Впрочем, нет... как я объясню его присутствие у меня, если, не дай Бог, что случится?
  
  - А что может случиться?
  
  - Ничего, но... бережёного Бог бережёт. Вам нужно познакомиться с этой юной дамой, обязательно нужно! И будьте начеку. Кто знает, в какую бездну мы заглядываем...
  
  Я облизал языком губы.
  
  - Хорошо, профессор... но скажите мне: зачем? Я... верно понимаю, что эта женщина... - говоря, я будто брёл в потёмках, и так же, на ощупь, брела моя мысль, - что она не одна, что в её лице мы сталкиваемся с каким-то пережитком, с опасной для общества сектой, что на меня ложится долг предотвратить... - Профессор, слушая меня, напряжённо кивал. - Или наоборот? И, чёрт возьми, - возмутился я, - почему я, историк, ничего не знаю об этой секте! Ведь это вы, господин педагог, нам в своё время ничего не рассказали! А потом в тебя летит такая вот штуковина!
  
  - Господи, Несс, что вы как взволновались! - профессор будто и сам разволновался не на шутку. - Самое главное, не кричите! Говорите потише... Что значит 'наоборот'? Вас что-то не устраивает в существующем строе, мой юный наивный друг?
  
  - А... вас?
  
  Мы уставились друг на друга.
  
  - Проклятая жизнь, где все друг друга боятся... - пробормотал профессор, отводя глаза первым.
  
  - Может быть, мне, идя на это свидание, нужно предупредить компетентные органы? - этот вопрос я задал вполне простодушно, но, когда договорил его, от моего простодушия и следа не осталось. Блюм растерянно пожал плечами.
  
  - Не знаю я...
  
  - А, вы не знаете! И никогда не знали? И вы, когда я переступлю ваш порог, не поспешите набрать на табуле знакомый номер?
  
  - Говорю же вам, Несс! Я никогда не сотрудничал, и даже куда звонить, не знаю, мне это никогда не было нужно, и... я слегка побаиваюсь наших правоохранителей - возможно, безосновательно... Вы... мне не верите?
  
  - Нет, отчего же, - вдруг устыдился я. И вслед за этим немедленно смалодушничал (как противоречив человек!): - Профессор, и вы поймите меня верно! Ведь и я не собираюсь рушить традиционные ценности! Я не террорист и не желаю кумиться со всякими злодеями!
  
  - Какое прекрасное старое слово, Несс, вы сейчас использовали... Знаете, что я думаю? Говори вы с этой девушкой такими вот словами, а не языком сексуально озабоченного подростка, в вас бы и ножик не полетел... Так что там про кумовство со злодеями?
  
  - То, что я хочу открытого единоборства! Что мне будет неинтересно это свидание, если у входа в клуб остановится чёрное служебное авто!
  
  - Я прекрасно вас понимаю... И - давайте будем откровенны - кто вам сказал, что вы встретились именно со злодейкой? Это ведь может быть и провокацией... точней, служебным расследованием.
  
  - Вы хотите сказать, профессор, что сотрудники службы безопасности нарочно одеваются в одежды позапрошлого века, нарочно провоцируют юных ребят, что ребята протягивают тем честную руку партизана - и на этой руке смыкаются наручники?
  
  - Надо же, вы знаете про партизан...
  
  - Я ведь историк, всё-таки!
  
  Профессор вдруг рассмеялся, вытирая слёзы на глазах тыльной стороной ладони.
  
  - Вы историк, Несс, как я - балерина. Хотите знать правду, кто вы? Медбрат с резиновой грушей. Не обижайтесь: я такой же медбрат, как и вы.
  
  - Э? - озадаченно выдавил я из себя.
  
  - Однажды в романе старинного американского автора Брэдбери, который вы наверняка не читали, некая девушка сравнила школьников с пустыми бочками, в которых льют воду для того, чтобы она тут же вылилась с другого конца, и уверяют, что эта вода - вино. Вы на самом деле верите, что та мыльная водица, которой мы вас накачивали, - это настоящее вино? Впрочем, я это не к тому, чтобы осуждать, - тут же оговорился он. - Люди стали спокойней, счастливей... В конце концов, всё получилось естественным образом! Просто теперь больше нет ценителей вина знания. Теперь есть более сладкие ви́на...
  
  - Как можно знать, ценитель ты или нет, если ни разу не попробовал? А... у вас есть настоящее вино, профессор?
  
  Мы помолчали.
  
  - Может быть, пара капель, - так же тихо отозвался он.
  
  - И вы не хотите ими поделиться?
  
  - Нет, не хочу. Я боюсь. Я обычный старый человек, Несс, я не герой и не мученик! Идите уже, бегите к вашей амазонке, а то опоздаете! Пусть она поит вас вином истины! Но если у вас осталась ко мне хоть капля уважения, которого я, может быть, и не очень заслуживаю, то обещайте мне, по крайней мере, рассказать, чем кончится эта встреча, если она вообще случится.
  
  - Обещаю, - согласился я. - Я вам позвоню сразу...
  
  - Не звоните. И не пишите. Зайдите и скажите лично.
  
  - Вы думаете...
  
  - Я ничего не думаю. Уважьте просьбу пожилого человека. Ну, шевелитесь, наконец! Вот ваш ножик, вы его чуть не забыли! И не размахивайте им на улице!
  
  13
  
  Я оказался в клубе уже около восьми вечера и сделал всё именно так, как советовал мне профессор: снял тринадцатый номер 'на неопределённый срок' (тот, к счастью, освободили почти сразу после моего прихода) и вкрадчивым голосом попросил администратора, чтобы тот 'моей подруге' сказал, будто номер свободен. Вы ведь запомнили её, маэстро?
  
  (Не знаю, откуда пошла эта глупая мода - называть администраторов 'маэстро'.)
  
  'Маэстро' ухмыльнулся.
  
  - Сложно было не запомнить... Что, хороша тёлочка, а? А по виду и не скажешь... Слушай-ка, а она не того... не парень, случайно? Ты не подумай, я не против, я за, просто такие товарищи обычно идут в 'Голубую лагуну', им там, знаешь, привычней...
  
  * * *
  
  ...Попав в номер, я воткнул нож в стену и принялся ждать. 'Красный куб' - это один из старейших, самых первых клубов Москвы, поэтому, согласно старинной моде, стены кабинок в нём звуконепроницаемые (в новых заведениях это не так). Времени поразмыслить у меня было вдоволь. Строго говоря, никакой особой надежды я и не лелеял: как будто этакая террористка не сумеет себе изготовить новый нож?
  
   И в самом ли деле она террористка, 'партизанка'? Удивительно, но, дожив до двадцати двух лет, я впервые заподозрил существование таких людей. Правда, помнится, в пятом классе что-то рассказывали нам о людях, живущих за чертой городов, в лесах и полях, страшных, волосатых, дурно пахнущих, потерявших всякий человеческий облик - но я и тогда не считал это чем-то бóльшим, чем детской страшилкой. А вот поди ж ты... Или она в самом деле провокатор? - испугался я. Неужели в наше насыщенное видеокамерами и прочими технологиями безопасности время террорист может преспокойно разгуливать себе по улице? Если девушка - из службы безопасности, надеюсь, профессор подтвердит мои самые лучшие намерения. А если всё же нет (чем чёрт не шутит?), то как я должен себя вести с ней? Что сказать?
  
  Дверь распахнулась, и сердце у меня ушло в пятки: она!
  
  14
  
  Не сделав и трёх шагов, девушка обернулась. Мы оба замерли.
  
  - Ловушка это? - тихо произнесла она. - Как же я не догадалась....
  
  Как будто правая рука её потянулась к сумочке, из которой уже вылетел один нож.
  
  - Да нет же! - крикнул я - и только тогда бурной массой вспененной воды вдруг прорвались на поверхность все те слова, которые, я почувствовал, нужно, необходимо сказать, вне зависимости от того, верю я сам в них или нет (но я уже верил в них, хоть и стыдился этой веры):
  
  - Подожди, ради Бога! Здесь только я, больше никто тебя не ждёт. Возьми свой нож. Ты можешь уйти, тебя никто не удержит, ты, Юдифь, которую наверняка не зовут Юдифью, так же, как меня не зовут Микеланджело или Иоанном-Павлом Третьим! Но не уходи, я очень прошу тебя!
  
  Знаешь, я только что побывал у профессора, который четыре года учил меня истории нашей страны. И он, этот профессор, признался мне, что знания, которыми поили нас, - мыльная вода по сравнению с настоящим вином. ('Ох, несладко придётся Блюму, если она и в самом деле провокатор! - мелькнула у меня мысль. - А мне каково?') Я ищу вина, драгоценного вина знания, за двадцать два года я не пригубил ни капли. И вина свободы. Не улыбайся насмешливо: не той 'свободы', которую проповедуют в клубах вроде этого и обозначают разломанной решёткой в круге. Иной свободы, которой наградили тебя и которой я лишён. Свободы носить оружие, не являясь агентом полиции, свободы не выставлять напоказ ноги и грудь, будто окорок в мясной лавке. Кто тебе дал её? Если ты взяла её сама, то по какому праву? И во имя чего? Ты снова насмешливо улыбаешься: да, это глупые, бесцеремонные вопросы. Но признай же, что они и смелые. Ведь ты можешь оказаться провокатором, а я, гляди, всё равно говорю сейчас то, что говорю. Ведь я не побоялся вернуться сюда, не побоялся, что попаду под твою скорую руку, не сумев и рта раскрыть...
  
  Девушка впервые широко улыбнулась.
  
  - Что, я кажусь разбойником, который при любом случае хватается за нож? - спросила она. - Не очень лестный образ для молодой девушки. - Тут же она снова стала серьёзной. - Чего же ты хочешь от меня, учитель со смешным именем, которое я уже успела забыть? Вина истины? Вина свободы? Ты не боишься захмелеть, ты, ни разу не пивший этого вина? И кто мне поручится, что ты сам не провокатор?
  
  - Никто, - тихо признался я. - У меня ведь нет ни одного друга. Меня ещё в школе назвали Несс, по имени глубоководного чудовища, которое прячется от людей на дне озера.
  
  - А женщина есть у тебя, глубоководное чудовище? - неожиданно спросила девушка в чёрном.
  
  - Что женщина? - растерялся я. - Женщин вокруг полно... Это разве важно?
  
  - Важно то, чтобы никогда, Несс, никогда - слышишь? - тебе в голову не пришло считать меня одной из них. Ты, может быть, неплохой, честный парнишка, но гораздо больше, чем запах вина свободы, тебе кружит голову вид продавщицы из винной лавки. Я помолвлена. Ты, наверное, не знаешь этого слова...
  
  - Знаю, - возразил я. - Знаю, и, хоть меня огорчает это, обещаю тебе никогда не повторять своей нелепой попытки смотреть на тебя как на женщину. Если даже уродливый старик станет за прилавок, я попрошу у него вина.
  
  - А тебе есть чем платить? - негромко спросила девушка. - Знаешь ты, что многие платят жизнью?
  
  Я опустил глаза, не зная, что сказать на это.
  
  Мы помолчали. Посчитала ли она моё молчание страхом? Не говоря ни слова, девушка вышла из номера.
  
  15
  
  Я догнал её на улице и зашагал рядом. (Кстати, нож пришлось брать мне, она про него забыла.) Так шли мы минуты три: прекрасно она меня видела, но делала вид, будто не замечает.
  
  - Ну, что тебе надо от меня! - вдруг сердито воскликнула она. - Что ты бежишь за мной, будто барашек на верёвочке навстречу мяснику! Не жалко тебе твоей нелепой бараньей жизни?
  
  - Не решай за меня, какой жизнью мне жить! - ответил я, тоже сердито.
  
  Она остановилась на несколько секунд.
  
  - Как же ты не понимаешь, господин инструктор, что прежней жизни у тебя уже не будет? Не сможешь ты теперь спокойно вещать свои нелепости, строить глазки школьницам, а после уроков тащить их в свою постель! Может быть, ты думаешь, что новое вино, как ты его назвал, добавится к твоей жизни в виде безопасного хобби, которому можно посвятить час или два? Не будет так. Не успеешь ты оглянуться, как станешь дичью, на которую уже спущены собаки. Поверь, я не вру тебе, и не преувеличиваю нисколько, скорее уж преуменьшаю. Что, и дальше пойдёшь со мной? Ведь ты даже не знаешь толком, чего просишь, бедняга!
  
  Пожалуй, мне стало в тот момент по-настоящему страшно. Девушка тронулась с места. И снова я догнал её, хотя один Бог знает, чего мне стоило тогда не развернуться. Может быть, лишь одна мысль заставила меня догонять её: сама смерть лучше бесцветной жизни. А моя жизнь без этого грозного, нового обещала быть совершенно бесцветной.
  
  Мы поднялись на станцию Сетки, причём в момент прохождения турникета она крепко схватила меня за руку, и турникет мы прошли вдвоём. Так же молча, как шли, мы сели в поезд, на скамьи друг напротив друга.
  
  Подобно тому, как я разглядывал её, она теперь в упор, безо всякого смущения смотрела на меня, но стоило мне поднять глаза, отводила свой взгляд.
  
  - Меня изучают? - пробормотал я, наконец, состроив кислую улыбку.
  
  - Конечно! - откликнулась она. - История могла бы пойти иначе, если бы люди лучше изучали тех, кому собираются доверять. Историю Христа и Иуды ты знаешь, надеюсь?
  
  - Что-то слышал...
  
  - Я так и думала, - насмешливо улыбнулась она краем губ.
  
  Мы вышли на станции 'Фридом Гарден' и, пройдя по траве, сели едва ли не у самой Кремлёвской стены. Мне пришло в голову, что не так легко отыскать в Москве другую лужайку. Уже смеркалось, несмотря на то, что летние дни длинные.
  
  Девушка присела на траву, прикрыла глаза и просто молчала, верные пять, даже десять минут. Не буду говорить, как неспокойно я себя чувствовал. Ведь полицейский патруль нет-нет да и пройдёт по дорожкам Фридом Гарден (я тогда не знал русского названия сада), ведь нигде не указано, что позволяется сидеть на газоне...
  
  - Что ты молчишь! - не выдержал я. Девушка открыла глаза.
  
  - Разве я обещала говорить?
  
  - Нет, - пришлось признать мне.
  
  - То-то же... Да и заговори я, ты поймёшь ли меня? Слова будут мельтешить перед тобой, как пальцы глухонемого.
  
  - Разве глухонемые разговаривают пальцами? - беспомощно поразился я.
  
  - Вот-вот, - насмешливо подтвердила она. - Тебе даже сложно представить, что когда-то не было компьютеров и глухонемые общались жестами. Тебе придётся учить язык...
  
  - Глухонемых?
  
  - Да, если хочешь. Язык здравого смысла, где чёрное называется чёрным, а белое - белым, где мерзость не зовётся святыней, а святыня не зовётся мерзостью.
  
  Снова она замолчала, и бесконечно тянулось это молчание. Я успел оценить преимущества её тёплого платка: на мне-то были только рубашка и брюки. Я мёрз, досадовал, злился, но не уходил.
  
  Девушка разомкнула губы и заговорила - диковинно было мне, из поэзии знакомому только с рекламными лозунгами или простенькими детскими рифмовками, слышать эти изысканные строки:
  
  Как двух глухонемых трагический язык
  В гремящей темноте, в сумятице вокзалов -
  Прощанье любящих, их молчаливый крик
  В безмолвной белизне зимы и арсеналов.
  И если к облакам лучи надежд летят
  Средь баккарá ночей, - их огненные руки,
  Коснувшись птиц стальных, испуганно дрожат:
  Не соловей, поверь, Ромео, полный муки,
  Не жаворонок нам устроил в небе ад.
  
  О! - перебила она сама себя, говоря с другой, насмешливой интонацией. - Разве ты знаешь, кто такой Ромео, при чём здесь жаворонок и соловей? Знаешь, кто в тысяча девятьсот сорок втором году устроил ад в небе?
  
  - Знаю, - тихо ответил я. - Адольф Гитлер, вождь фашистской Германии. Огненные руки - это лучи прожекторов на фюзеляжах немецких бомбардировщиков.
  
  Девушка глянула на меня с некоторым удивлением.
  
  - Я очень многого не знаю, это правда, - продолжал я, расхрабрившись. - Только на картинке я видел жаворонка или соловья. Но разве это моя вина? Я готов учиться. Дай мне в руки книги - те, древние, настоящие. Не мог же их всех поразить вирус? То, что говоришь ты, непонятно, но прекрасно особой красотой, такой тонкой, что она рассыпается от дыхания. Почему ты до сих пор не веришь мне? Потому, что при первой встрече я хотел затащить тебя в постель? Неужели вечно эта вина будет на мне в виде несмываемого пятна! Если же вечно - то скажи об этом, скажи сейчас, чтобы мне не тратить слов попусту! Я не хочу уподобиться нищему, который клянчит о стаканчике вина, не имея денег, я не хочу умолять о том, что не заслужил - за этот день, знаешь ли, во мне появилось что-то вроде собственного достоинства. Говори же! Что ты молчишь?
  
  Девушка слушала мой монолог, не глядя на меня, но на последних моих словах улыбнулась и прямо, смело глянула мне в глаза.
  
  - Хочу поздравить тебя, Несс, - проговорила она. - Сегодня ты прошёл целых три испытания. Не думай, однако, что они совсем закончились! Проверку страхом, проверку равнодушием.
  
  - И чем ещё?
  
  - Стихами. Ты будешь смеяться, но в наше время даже отношение к стихам уже многое говорит о человеке. Знал бы ты, какой старый это способ проверки! Его предложил один американский автор позапрошлого века, которого ты наверняка не знаешь...
  
  - Брэдбери? - наудачу спросил я, нечаянно вспомнив при этом 'наверняка' слова профессора Блюма.
  
  - Что? - широко улыбнулась она. - Тебе известен Брэдбери? Пожалуй, ты не так глуп, как показался вначале, Несс. Ужасное имя для русского человека! Обрубок слова, похожий на марку стирального порошка. Я готова примириться с ним, только если считать его сокращением от имени Нестор. Для н а с ты будешь Нестором. Вот первая просьба тебе: под страхом смерти никому не называй этого имени. Ты не летописец, конечно, но ты знаешь о Гитлере, в наше время одно это уже достижение. Я всё говорю 'ты', хотя порядочные и малознакомые люди общаются друг с другом на 'вы'. Но, с другой стороны, поздно переходить на 'вы' с человеком, которого мог убить... Хорошо, что этого не случилось! Ты смел: черта, которая мне всегда нравилась в людях. Меня зовут Александра. Так же, между прочим, как этот сад: Александровский. Ай, разве сейчас кто-то знает это название! Здесь достаточно безопасно, несмотря на полицейских и камеры. Хочешь знать, почему? Оттого, что никто не вообразит, что здесь, прямо под стенами Национальной администрации, могут собираться...
  
  ...Люди, которые называют себя русскими именами, - пришёл я ей на помощь.
  
  - Благодарю. Конечно, большие встречи устраивать здесь нельзя, но двое или трое не привлекают внимания. - Она поднялась, и я, вслед за ней, тоже встал с травы. - Я должна идти, и сейчас не могу позволить тебе пойти туда же, куда иду сама. В какой школе ты работаешь?
  
  Я назвал номер. Она кивнула.
  
  - Я буду ждать тебя у выхода со школьного двора завтра в два часа дня, - сообщила Саша.
  
  - Неужели я не получу никакой книги до завтра! - жалобно воскликнул я.
  
  Девушка заколебалась.
  
  - Я... могу дать тебе книгу, которую читаю сама, хотя глаз на историю она тебе не откроет. Это 'Ромео и Джульетта' Вильяма Шекспира, на английском языке. Не думаю, что ты слышал хоть одно из этих трёх имён.
  
  Она протянула мне рукописную тетрадь и со значением произнесла, пристально глядя мне в глаза:
  
  - Надеюсь, не нужно говорить тебе о том, что не стóит читать её в метро. Не будь наивен, Нестор. Стань с этого дня хитёр как лиса, умён, как змея, осторожен и незаметен, как мышь. Никому не говори обо мне. И даже своих новых мыслей никому не доверяй. Как много славных людей погибло только из-за этого! До свиданья. Я верю тебе, Нестор, хоть никто не может мне поручиться, что завтра меня не будет ждать у твоей школы дюжина агентов.
  
  

СРЕДА, 22 АВГУСТА

  
  16
  
  Я лёг спать лишь около трёх ночи - я зачитался. А в восемь утра предстояло вставать: в среду у меня было четыре урока для четырёх разных уровней обучения. От одной мысли об унылой необходимости вновь стоять у учительского пульта, вновь воспроизводить готовые фразы из, видимо, насквозь лживого учебника тошнило. Но что делать!
  
  Кое-как, клюя носом, я отвёл уроки и торопливо выключал демонстрационное оборудование, когда Тина подошла ко мне, покачивая бёдрами.
  
  - Сегодня ты был не в ударе, - бесцеремонно сообщила она, и меня передёрнуло от этой фамильярности.
  
  - Так запишись к другому инструктору, в чём беда, - буркнул я.
  
  - Нет, Несси! - она так же бесцеремонно взяла мою ладонь в свои обе. - Не обижайся, пожалуйста! Почему ты ушёл вчера? Какие у тебя были дела? Мне тебя не хватало, честное слово!
  
  Я усмехнулся, вспомнив скабрезный русский анекдот о том, что 'куй железный, пока горячий'. Увы, эта игра слов на английский непереводима. Впрочем, Тина сразу поняла, чему я усмехнулся.
  
  - Ну, а ты наверняка не мог утерпеть и от меня прямым ходом направился в клуб, не так, скажешь? - улыбнулась она. - Бедняга!
  
  Я тоже улыбнулся против воли.
  
  - Да, примерно так всё и случилось.
  
  Тина сильно хлопнула меня по руке.
  
  - Неблагодарная свинья! А ведь я тоже могла бы так сделать! Так нет же, сидела дома и ждала тебя, как последняя дурёха! Под вечер я, конечно, тоже поехала в клуб, вместе с Сью, Пиглет и Киви, но никого себе там не подцепила, хотя ко мне и клеились... Несси! Ну, будь умницей, собирайся уже и поедем ко мне! Поработаем над вчерашними ошибками, господин инструктор, а?
  
  - Тина, дорогуша, мне сейчас совсем не до того, - с досадой выдавил я. - Веришь ли, нет, а именно теперь никакой возможности ехать к тебе.
  
  - А что такое? - живо вскинулась она. - Что: ты сейчас встречаешься с другой девчонкой? Той самой, которую подцепил вчера в клубе?
  
  Я пристально поглядел на мулатку. Боже мой, ведь сущая дурёха - а между тем как безошибочно у этой дурёхи работает женская интуиция! Или зря я называю интуицией случайную догадку?
  
  - Что ты молчишь? - продолжала она меня пытать. - Я угадала?
  
  - На все сто, - мрачно сказал я.
  
  - О! - разочарованно, слегка презрительно протянула Тина. - Ну ты и свинья, Несс! Ладно! Так и быть! Пойдём!
  
  - Куда? - поразился я.
  
  - Пойдём, поглядим на эту деваху, твою крашеную дрянь! Если уж тебе так хочется втроём - так и быть, я широко смотрю на вещи.
  
  Тина цепко ухватила меня за руку.
  
  - Тиночка, - сердито оборвал я, вырвав руку, - отцепись, а? Иди рядом, если уж тебе позарез хочется меня сопровождать, и веди себя прилично, чёрт возьми!
  
  'Может быть, обидится на грубость?' - с надеждой подумал я. Какое! Моя ученица только покривила толстые губки.
  
  17
  
  Мы вышли за школьную ограду - и, разумеется, Саша уже стояла, ожидая меня, во вчерашнем своём наряде. Тина, увидев её, распахнула рот.
  
  - Эта дурёха увязалась за мной, - быстро пояснил я по-русски. - Я не придумал, как от неё избавиться. Помоги, Саша, ради Бога!
  
  Девушка, к счастью, нашлась почти сразу, ещё раньше, чем Тина успела прийти в себя от изумления.
  
  - Привет! - широко осветилась она деланной улыбкой. - Я так рада, что вы вдвоём! Теперь вы точно сможете перевязать мою болячку.
  
  Я заметил, что Саша говорит по-английски с акцентом и с лёгкими неправильностями.
  
  - Какую ещё болячку? - изумилась Тина.
  
  - О, - с непосредственностью ребёнка пояснила Саша, - у меня жуткий нарыв на спине! Запёкшаяся кровь, гной и волдыри, всё это нужно перевязывать каждый час, и мне точно не справиться без посторонней помощи. Вначале ранку нужно обработать, а то, честно говоря, она так скверно пахнет, что все вокруг чувствуют. Вы ещё не чувствуете? Выглядит она тоже ужасно, но я же в этом не виновата! Одному из вас придётся подержать компресс, а другому быстренько пропитать лекарством новый. А потом вы наверняка поможете мне дойти до метро, а то я еле хожу от этой проклятой боли! Если у меня вдруг начнутся судороги, нужно будет вколоть мне успокоительное, ведь я в такие моменты просто не владею собой. Могу, например, обделаться прямо на людях. Это так великодушно с вашей стороны - помочь больному человеку...
  
  - У меня очень срочное дело, - выпалила Тина. - Прости, Несси, пока! - она развернулась и быстрым шагом пошла, едва не побежала назад к школьному зданию. Мы выждали, пока она закроет за собой дверь, и расхохотались.
  
  - Нестор, бедняга! - пробормотала Саша, содрогаясь от смеха. - Теперь вся школа будет судачить о том, что ты падок на инвалидов и уродцев. Идём, - она вдруг посерьёзнела. - У меня, к сожалению, мало времени. Разговаривать нам придётся на ходу. Стóит где-то остановиться, и уже привлекаешь к себе внимание. Впрочем, есть ещё в столице парочка безопасных мест, но до одного идти далеко, а другое мне неприятно. Прибережём его для другого раза, когда некогда будет чиниться.
  
  18
  
  - Ты заметил, - вновь заговорила девушка, помолчав, - насколько люди боятся страдания?
  
  - Чужого?
  
  - Своего тоже. Но и чужого, разумеется. Страдание и боль кажутся чем-то настолько безобразным, что человек в ужасе шарахается от них прочь, бежит вприпрыжку. Нет сейчас более верного способа избавиться от назойливого собеседника, чем попросить его о помощи. Если меня в самом деле ранят, ты тоже брезгливо уберёшь руки за спину?
  
  - Нет, - глухо сказал я. - Думаю, что нет. Но как я могу обещать, я, который ещё не сталкивался с настоящей болью или настоящим страхом?
  
  - Хорошо, - задумчиво отозвалась Саша. - И славно, что ты верно оцениваешь себя. Ещё одно испытание тебе, разумеется, нужно... Ты прочёл 'Ромео и Джульетту'?
  
  - Да. Разве не заметно, что я клюю носом? Я ещё полтора часа не мог уснуть, после того, как прочитал. Отвечай мне, Саша! Верно ли я понял, что эти двое не ложились в одну постель, пока не стали мужем и женой?
  
  - Да, - чуть насмешливо улыбнулась девушка. - Ты понял правильно.
  
  - Разве к подлинной любви внешний обряд что-то ещё может добавить? Разве он важен?
  
  - Он важен, Нестор. Он важен, потому что для брака важна не одна любовь.
  
  - А что ещё?
  
  - Готовность нести ответственность за другого человека. Обещание помогать ему и его поддерживать.
  
  - А почему невозможна близость без такого обещания? Прости, что я спрашиваю вещи, очевидные для тебя и для таких как ты! Для меня они неочевидны.
  
  - Потому, что она опасна, Нестор.
  
  - Чем опасна, если она несёт такое сильное наслаждение?
  
  - Именно тем, что несёт такое сильное наслаждение. Я не религиозный учитель, я не смогу объяснить тебе безупречно. Но н а ш учитель говорит об этом так: Сильное наслаждение ведёт к желанию испытывать его снова и снова. Так человек становится рабом желания. Если он не может удовлетворить его, страдания его огромны, страдание рождает ненависть и озлобление против людей.
  
  - А если может? Мне сложно вообразить того, кто в наше время не мог бы. Разве что какой-нибудь древний старик...
  
  - Если может, тогда каждое новое обладание, когда другой человек полностью покорён тебе, разжигает в человеке одно из двух. Или инстинкт власти любой ценой, или вселенскую похоть.
  
  Я промолчал, вспоминая своего папашу.
  
  - Защитники так называемой свободной любви, - продолжала она, - говорят о том, что все животные соединяются свободно, а они, животные, ближе к природе, совершенней, гармоничней человека, который, в конце концов, тоже только животное.
  
  - Да? - встрепенулся я. - И что же, они правы?
  
  - Нет. Высшие животные и птицы, Нестор, не живут свободно. Лисы, журавли, аисты, дельфины - да мало ли кого можно вспомнить! - они все образуют устойчивые пары, которые распадаются только со смертью одного из супругов. Поэтому человек в свободной любви не просто уподобляется зверю - он н и ж е зверя. Он подобен в ней насекомому - и удивительно, что современные мудрецы ещё не приводят миру как пример для подражания самку паука, которая сжирает самца после спаривания. Со свободной любовью, Нестор, сочетается наслаждение, но не сочетается сострадание. Что за радость помогать кому-то, если на другой день ты найдёшь с десяток заменителей этого кого-то? А без сострадания, без готовности помочь человек становится...
  
  - Кем?
  
  - Чудовищем. То есть тем, кем стал сейчас. - Девушка бросила на меня взгляд искоса и остановилась. - Господи, да что с тобой такое, Несс!
  
  - Как ты могла подумать, - тихо прошептал я, - что я убежал бы, если бы узнал о твоём несчастье? Неужели я похож на ту резиновую девицу, которую ты видела?
  
  Саша протянула руку и быстрым движением вытерла мои слёзы.
  
  - Нет, непохож, - участливо ответила она. - Не надо, Нестор, мужчина не должен плакать. Или пусть, плачь, но только не перед теми, кто ждёт твоих слёз. Перед ними и женщина в наше время должна разучиться плакать и стать мужчиной. Идём же.
  
  * * *
  
  ... - Один мрак черней другого в глубоком море, - говорила Саша. - Не думай, это не мои слова: я не поэт и не оратор. Чьи, уже и не вспомню. Не сосчитать все лжи, которые высыпал на головы людей Пришедший Хам.
  
  - Кого ты называешь Хамом? - спросил я.
  
  Вновь Саша остановилась и пристально, сурово посмотрел мне в глаза, и я с ознобным ужасом понял, к о г о. От кого ещё мы, жители Свободного Союза, имеем всё: нашу технику и наш досуг, нашу веру и нашу историю? Сложно прозреть в один миг, сложно в том, кого с детства привык считать Светочем добра, увидеть чёрный жар адского пламени.
  
  - Саша, - шепнул я. - Что сделала библейская Юдифь?
  
  Саша бросила на меня быстрый взгляд.
  
  - Я... не знаю, вполне ли могу тебе доверять, - призналась она.
  
  - Вполне.
  
  - Вполне, говоришь? Там будет видно... Юдифь... вошла в шатёр врага своей страны под видом наложницы и, когда тот уснул, отрубила ему голову. Тише! - она приставила свой указательный палец к моим губам. - Молчи. Не говори ничего. Не смотри на меня глазами рыбы, выброшенной на песок. Ещё пока не знаю, как, но слышала, что у каждой зрительницы Литургии есть шансы стать Всенародной невестой. Значит, и у меня тоже. А если не получится, то... метать ножи я тоже умею, ты знаешь. Бедняга! Как мне жаль тебя! Какую бурю я в тебе взметнула! В вашем мире сложно найти человека, который не умер бы за него с песней на устах. Протяни руки, обе, - я послушно протянул их, и она вложила в мои руки маленькую чёрную книжечку. - Это Новый Завет. Не смей говорить мне, что ты читал его. Ты читал величайшую фальсификацию.
  
  - А где, - взволнованно воскликнул я, - где доказательства того, что я сейчас не держу в руках величайшую фальсификацию? Ты разве не знаешь, что Понтифик назвал так называемый Старый Новый Завет величайшей мистификацией в истории? Кому мне теперь верить?
  
  - Ты сам решишь: есть же у тебя голова на плечах, мой дорогой. Я должна идти. Скажи мне, пожалуйста, время, когда завтра заканчиваются твои уроки, и номер твоего кабинета.
  
  Я назвал то, что она хотела слышать. Александра кивнула.
  
  - Мне ждать тебя завтра? - спросил я, волнуясь. - Стóит ли тебе заходить в школу? Ты слишком выделяешься из толпы, Саша! Ты знаешь, что турникет на входе можно открыть, только приложив личный номер к считывающему устройству? Я уже не говорю про камеры видеонаблюдения. Правда, ходят слухи, что давно никто не наблюдает вживую, просто записывают сигнал, на всякий случай, но...
  
  - Не считай меня глупей твоей подружки, Нестор, - перебила меня Саша, улыбаясь. - Ну-ну, не сердись, я пошутила про подружку. Читай маленькую чёрную книжечку, Несс. Только знай, что если за прошлую тебе грозили всего лишь несколько лет тюрьмы, то за эту, если кто-то найдёт её у тебя, тебе не сносить головы. До свиданья или прощай.
  
  - Почему 'или прощай'? - поразился я.
  
  - Потому что в наше время никогда не знаешь наперёд, увидишь ли ещё того, с кем расстаёшься.
  
  Она быстро коснулась моей руки - и вот уже шла, не оборачиваясь. Я молча наклонил голову, содрогнувшись.
  
  19
  
  Не успел я добраться домой, как моя табула издала высокий пронзительный сигнал: мне пришло 'текстовое', то есть пиктографическое сообщение от Тины.
  
  ('Ты болен на голову? Кто эта девица?')
  
  Сообщение я проигнорировал - и через пять минут дождался от неё звонка.
  
  - Несс, немедленно объясни мне, что происходит! - истерично закричала в микрофон Тина вместо приветствия. - Кто она вообще такая? Ты что, связался с сектантами? Тебя зомбируют? Обрабатывают? Я видела передачу про сектантов, которые проповедуют жалость: это очень опасная секта! Их лидеры нарочно калечат человека, а потом лечат его! Лечат и снова калечат! Ты что, сейчас спал с ней? Знаешь, Несс, что касается меня, я широко смотрю на вещи, но такого извращения я не понимаю! Ты знаешь, что она тебя могла заразить? Что наверняка заразила! Тебе срочно надо в клинику, срочно! Ты опасен для общества! Ты заразишь своих учеников! Если ты не поедешь в клинику, я вызову тебе врача прямо на дом!
  
  'Вот ведь, связался чёрт с младенцем', - подумал я с раздражением.
  
  - Тина, - прервал я её, - ты маленькая дура. Девушка здорова как бык. Она просто хотела от тебя избавиться.
  
  Моя ученица помолчала, собираясь с мыслями.
  
  - Так она тебе кажется симпатичней? - требовательно спросила она. - Но почему? У меня более выразительная фигура, я занимаюсь Свободным Спортом - а она наверняка нет. Да ведь она даже одеваться не умеет! Ходит как старая бабка...
  
  - У всех разные вкусы, - уклончиво ответил я.
  
  - Ну и что же! - возмутилась, едва не взорвалась Тина. - А я тебе, что, совсем не нравлюсь? Вчера мне так не показалось! А если твоя новая знакомая против творчества втроём, то она просто отсталая деревенская дура и... и социально опасный тип, вот что!
  
  Что-то ещё она говорила... Я со злостью выключил табулу и растянулся на кровати. Угораздило же меня разохотиться на этакую кобылицу! Любишь кататься - люби и саночки возить. Хоть меняй школу! А я ведь заключил контракт и обязан уведомить работодателя как минимум за две недели до увольнения. И разве лучше будет мне в другой школе? Если я желаю быть получателем социальных услуг, то есть 'заслужить' хотя бы социальное жильё и даровую чашку супа в школьной или общественной столовой, я, как и любой, обязан отработать бесплатные два часа в день - никуда мне, следовательно, не деться от общения с дурно пахнущими 'цветами жизни'. Ай, не стóит вообще вспоминать о них! Разве не счастье, что уроки истории для 'уровня-семь' - только в понедельник и во вторник?
  
  Я заперся на ключ и открыл книгу в простой чёрной обложке, которую Отец христианской веры назвал величайшей жреческой фальсификацией за всю мировую историю. Родословие Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамова...
  
  20
  
  Я зачитался - и вздрогнул от испуга, когда в мою дверь энергично забарабанили. Поспешно я засунул книгу под матрас, где уже лежал Шекспир - ненадёжное укрытие, но некогда было искать другое - и, обливаясь холодным пóтом, открыл дверь.
  
  На пороге стояла Тина собственной персоной. Я облегчённо вздохнул.
  
  - Я могу войти? - неприязненно спросила молодая женщина.
  
  Я посторонился - Тина вошла.
  
  - Чем обязан? - поинтересовался я так же хмуро.
  
  - Что?
  
  - Зачем ты пришла? И кто тебе, кстати, сказал адрес?
  
  - Несс, ты как будто живёшь в каменном веке! Сейчас во Всемирной сети можно найти чей угодно адрес. Твой личный номер я узнала в канцелярии. Дали с превеликим удовольствием. Очень милая старушка там работает, ты не находишь?
  
  - Джине тридцать лет, - буркнул я. - Или мы говорим про разных людей?
  
  - Я же говорю: старушка! Как она забросила себя: это просто ужасно... Я бы на её месте и жить дальше не стала: какой смысл? - Тина без церемоний присела на мою кровать. - Несс! Я пришла к тебе не просто так, а по поручению совета нашей группы.
  
  - Что? - изумился я.
  
  - То самое. Допустим, я тебе не симпатична, хотя я упорно не понимаю, почему не имею права тебя добиваться. Ты мне симпатичен, Несс! Пока ещё симпатичен, вопреки всему. Но я встревожена, очень встревожена твоим поведением. Оно недружелюбно по отношению ко мне - и по отношению ко всем людям, которые выбрали тебя инструктором, чёрт возьми! Вот уже второй день ты упорно отказываешься знакомиться со своими учениками - а ведь это традиция, между прочим! Да-да, традиция, не лупай так глазами! Ты что, не знал? Все через это проходят! Даже какой-нибудь старый дедок-педагог, уже ни на что не способный - и он тоже обязан знакомиться со своими учениками, узнать их поближе! Девушкам это не всегда приятно, в таких случаях бросают жребий, но уж если он кому-то выпал, ни одна не отказывается. А ведь ты - не старый хрыч, а ещё молодой и привлекательный мужчина! Нехорошо нарушать обычаи! Но ты нарушаешь! Вместо того чтобы просто делать то, что ещё наши бабушки придумали, ты бегаешь от меня, будто я страшна, как атомная бомба! Находишь, вместо меня, какую-то шмару, которой, вот уж правда, место только в музее, и нянчишься с нею! А она, эта мадам, ведёт себя просто неприлично! Она, видать, тоже традиций не знает? Неизвестно ей, что право девушки на своего учителя - это святое? В школе она, что ли, никогда не училась? Как её зовут, кстати?
  
  - Боярыня Морозова, - буркнул я.
  
  - Отвратительное имя, - холодно заключила Тина, приняв мои слова за чистую монету. - Кто же в наше время берёт такие имена? Проще говоря, мы обеспокоены твоей нравственностью, Несс!
  
  Я даже рот раскрыл от изумления.
  
  - Да-да, именно! Мы, совет группы, требуем, слышишь? - требуем, чтобы ты немедленно изменил своё недружелюбное поведение по отношению к своим ученикам! Девушки, между прочим, хотели устроить публичное обсуждение твоего поведения в сети. Я их упросила пока этого не делать, сказала, что ты исправишься...
  
  - А! - иронично воскликнул я. - Взяла меня на поруки, так сказать!
  
  - Не знаю этого слова... Видишь, Несс, как хорошо я к тебе отношусь! Ну? - она уже расстёгивала блузку.
  
  - Мой отец может прийти с минуту на минуту, - предостерегающе сказал я.
  
  - Да он уже пришёл! - поразилась Тина. - Кто, по-твоему, пустил меня в квартиру? Очень приятный мужчина... И что такого? Что это ещё за дикий стыд перед самым прекрасным, что бывает в нашей жизни?
  
  21
  
  - Хорошо, - ответил я, помолчав. - С тем условием, что сейчас я свяжу тебе руки и завяжу глаза.
  
  Странная и дерзкая мысль пришла мне в голову.
  
  Тина захлопала в ладоши.
  
  - Отлично! Так у меня ещё не было!
  
  Своим ремнём я туго соединил руки молодой женщины с перекладиной стула - Тина поморщилась. Долго я не мог разыскать никакой повязки на глаза, пока не вспомнил, что в домашней аптечке есть бинт.
  
  - Что-то уж очень экстремально, - проворчала моя ученица, пока, впрочем, не проявляя особого нетерпения. Любо-дорого было поглядеть на неё, упакованную таким образом, я не удержался от смешка. - В чём легенда этой игры?
  
  - Легенда? - Я слегка растерялся. Что выбрать из двух: Библию или Шекспира? Увы, Тина очень скверно знает русский язык, да и это богословие от неё так же далеко, как от меня - высшая математика, сколь бы набожной она ни была в современном значении этого слова... - Представь себе юношу и девушку, которые немедленно должны расстаться, иначе ему угрожает смерть от руки её родственников.
  
  - Бр-р, - поёжилась Тина. - Средневековье. Но в конце-то всё будет хорошо?
  
  - Нет, - сурово ответил я. - В конце умрут оба. Его зовут Ромео, её - Джульеттой.
  
  Тина запротестовала, и я запоздало подумал, что неплохо было бы и рот ей заткнуть. Не обращая внимания на её протесты, я наудачу раскрыл 'Ромео и Джульетту' и принялся читать, негромко, очень медленно, тщательно артикулируя и заменяя устаревшее thou на уou. Я читал с внутренней дрожью. Я сам не ожидал, насколько выразительны могут быть слова древних книг, когда произносишь их вслух. И даже 'выразительны' - неверное слово: речь идёт, скорей, о заклинании, каким подчиняют змей.
  
  J u l i e t
  
  Then, window, let day in, and let life out.
  
  R o m e o
  
  Farewell, farewell! One kiss, and I'll descend.
  
  J u l i e t
  
  Art thou gone so, my lord, my love, my friend?
  
  I must hear from thee every day in th' hour,
  
  For in a minute there are many days.
  
  O, by this count I shall be much in years
  
  Ere I again behold my Romeo!
  
  R o m e o
  
  Farewell!
  
  I will omit no opportunity,
  
  That may convey my greetings, love, to thee.
  
  J u l i e t
  
  O, think'st thou we shall ever meet again?
  
  R o m e o
  
  I doubt it not; and all these woes shall serve
  
  For sweet discourses in our time to come.
  
  J u l i e t
  
  O God, I have an ill-divining soul!
  
  Methinks I see thee, now thou art below,
  
  As one dead in the bottom of a tomb.
  
  Either my eyesight fails, or thou look'st pale.
  
  R o m e o
  
  And trust me, love, in my eye so do you.
  
  Dry sorrow drinks our blood. Adieu, adieu!
  
  [Д ж у л ь е т т а
  В окошко - день, а радость - из окошка!
  Р о м е о
  Обнимемся. Прощай. Я спрыгну в сад.
  Д ж у л ь е т т а
  Ты так уйдёшь, мой друг, мой муж, мой клад?
  Давай мне всякий час всё это время
  Знать о себе. В минуте столько дней,
  Что, верно, я на сотни лет состарюсь,
  Пока с моим Ромео свижусь вновь.
  Р о м е о
  Я буду посылать с чужбины весть
  Со всяким, кто её возьмётся свезть.
  Д ж у л ь е т т а
  Увидимся ль когда-нибудь мы снова?
  Р о м е о
  Наверное. А муки эти все
  Послужат нам потом воспоминаньем.
  Д ж у л ь е т т а.
  О боже, у меня недобрый глаз!
  Ты показался мне отсюда, сверху,
  Опущенным на гробовое дно
  И, если верить глазу, страшно бледным.
  Р о м е о
  Печаль нас пожирает, и она
  Пьёт нашу кровь. Ты тоже ведь бледна.
  Прощай, прощай!
  (пер. Б. Пастернака)]
  
  Читая, я не забывал поглядывать на Тину. Она замолчала после первого предложения и слушала, и странно менялось её розовое, румяное, довольное лицо. Моя ученица побледнела, полуоткрыла рот и дышала быстрее, глубже, но не от сладострастия изменилось её дыхание - от страха. Может быть, и слёзы показались в её глазах, но этих слёз я не видел. Тина впечатлительна, как большинство молодых девушек, а в наши дни так редко говорят о смерти. В сочетании же с любовью смерть - вообще запретная тема.
  
  Сказав последнее adieu, я захлопнул книжку, схватил Библию и свою сумку и вышел без лишних слов. Папаша Джов рано или поздно обнаружит Тину и развяжет её, если к тому времени она не освободится сама. Пожалуй, в гневе она устроит погром в моей комнате. Невелика беда.
  
  22
  
  В школе 2378, как и в любой школе, есть общежитие для учителей, точней, не общежитие как таковое, а просто комнаты, которыми педагоги могут воспользоваться. Основная идея христианского социализма заключается в том, что каждый член общества должен безвозмездно трудиться на общество не меньше двух часов в день, и за это имеет право на такой же бесплатный набор жизненных благ: комнату и питание в общественной столовой. Работа за рамками этих двух часов совершается уже за деньги и позволяет иметь предметы роскоши.
  
  Закрывшись в свободной комнатке, которая своей обстановкой (стол, стул, узкая койка) напоминала тюремную келью, я вновь открыл Новый Завет.
  
  Я читал, и волосы порой вставали дыбом от ужаса.
  
  В свою бытность студентом я основательно изучал теологию, о чём уже рассказывал. То, что я читал, о ч е н ь походило на Истинное Евангелие, которое Понтифик восстановил после напряжённых научных штудий и богоданной властью объявил каноническим. Очень - но там и здесь некто щедрой рукой рассы́пал по тексту тернии, которые впивались в ногу разума, заставляя содрогаться.
  
  Вот эпизод, когда ко Христу приводят блудницу, чтобы Тот судил её. Христос требует от всякого, кто безгрешен, бросить камень первым. Толпа расходится. Христос Понтифика торжествует. Христос Иоанна добавляет: 'Иди и впредь не греши'. Значит, Богочеловек не был проповедником Свободной Любви, как нам внушали?
  
  Вот второй раз блудница приходит ко Христу и омывает Его ноги мирровым маслом. Ученики ропщут. Христос Понтифика стыдит их: 'Что смущаете женщину? Нищих всегда имеете с собою, а э т и х не всегда имеете'. Христос Матфея во всей этой истории иначе произносит единственное слово: 'М е н я не всегда имеете рядом'.
  
  Христос Понтифика, как знает любой читатель Истинного Евангелия, заявил: 'Всякий, кто желает познать женщину в своём сердце, чист от греха'. А Христос Матфея, выросший с открытых мной страниц, произносит обратное по смыслу: 'Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём'.
  
  Иисус Понтифика объявляет блаженными 'алчущих и жаждущих познания человека' (подобно тому, как 'Адам познал Еву, жену свою'). Христос Матфея называет блаженными 'алчущих и жаждущих п р а в д ы'.
  
  Вновь Христос Понтифика предсказывает апостолам: 'И вы познаете человека, и это сделает вас свободными'. И вновь далёкий, неизвестный мне Христос возражает тому, что освободит познание и с т и н ы.
  
  Христос четырёх евангелий не проклинает интеллект, не обрушивается с гневной отповедью на голову 'богатых д у х о м', не предсказывает: 'Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому д у х о м войти в Царствие Божие'! Он говорит только о в е щ е с т в е н н о м богатстве, о вещах этого мира. Как могущественна крохотная частица 'не'! Далёкий Христос требует, оказывается, НЕ собирать сокровищ на земле, а собирать их на небе, где воры НЕ подкопывают и НЕ крадут. Так не интеллектуальные воры и не ржавчина памяти имеются в виду, как учили нас верить со студенческой скамьи? Так не счастье - главная цель жизни человека? Или, во всяком случае, не то счастье, которое приносят вещи? Где эта вбитая нам в голову с самого детства догма, в какой строчке четырёх Евангелий отыскать её, куда она исчезла? Зачем же Он превращает вино в воду, как не ради наслаждения? Или ради снисхождения к слабости людей? Не об этом ли скорбное 'ещё НЕ пришёл час мой' Христа от Иоанна, то 'не', которое проглатывает Христос Понтифика, торжествуя своему чуду и радуясь доброму хмелю?
  
  На груди Христа возлежит ученик, не ученица, как будто бы установил 'гениальный теолог двадцатого века Дэниэл Браун'! Христос на тайной вечере разделяет между учеников хлеб - хлеб, но НЕ СЕБЯ, и совершенно иной смысл получают знакомые нам с юности слова 'Сие есть тело моё, примите, и сие творите в воспоминание обо мне', слова, которые без упоминания хлеба и вина кажутся мне кощунственными. Теперь-то я вспомнил то лёгкое, неуловимое чувство брезгливости, которое вызвала у меня Тайная вечеря, в пересказе Понтифика ставшая колоссальной содомитской оргией - но в евангельских ли словах и в высшем ли духовном авторитете я мог тогда сомневаться?
  
  Взятый под стражу, Христос четырёх евангелистов не сияет божественной красой, вопреки наносимым побоям. Поставленный перед прокуратором Иудеи, Он - в который раз! - добавляет к словам 'Я есть царь этого мира', загадочную частицу 'не', свидетельствуя: 'Царство моё - НЕ от мира сего'. Он не открывает уст, чтобы произнести современную догму 'Остерегись нарушить чужую волю без Божьего благословения', но велит всегда и без колебаний удерживаться от зла. Каким загадочным кажется теперь раньше ясный как Божий день эпизод с опрокидыванием столов во храме, когда кроткий Христос ведёт себя как подлинный земной царь и таким образом утверждает, согласно Понтифику, право 'человека, просвещённого мудростью Божьей', на насилие! Может быть, именно этот эпизод есть искажение, нечаянно вкравшееся в подлинное Евангелие? Или смертный человек Иисус просто поддаётся на минуту революционному пылу своего народа, который так жаждал увидеть Его земным царём, мессией, освободителем родного края от ненавистных чужеземцев? Ведь не мог же, в самом деле, Христос один опрокинуть столы и безбоязненно выступить против стражи храма, если за Его спиной не стояла толпа распалённых иудеев-патриотов, выкрикивавших революционные лозунги, потрясавших палками и камнями, толпа обожателей, куда более энергичных, чем Его трусоватые апостолы? Может быть, затем, на кресте, Он горько раскается в этом единственном своём гневном, 'политическом' поступке?
  
  В Гефсиманском саду, когда Пётр обнажает меч, Иисус НЕ удерживает своего ученика словами 'Не увидим победы сегодня, Господь оставил меня', но, напротив, желает пить чашу, данную Ему Отцом. Не пророчествует 'Иоанна, любимая ученица Иисуса': 'Бог есть любовь И ненависть, рай И ад, свет И тьма, ибо что вы в Него не вместите?', но свидетельствует апостол Иоанн: 'Бог есть любовь', 'Бог есть свет, и н е т в Н ё м н и к а к о й т ь м ы'! Но в таком случае выходит, что, низойдя во ад, Христос НЕ стал на престол прежнего Сатаны, НЕ получил власть над 'небом и землёю', НЕ объявил себя Господом добра и зла, Богодиаволом, что 'есть великая тайна нашей веры'?!
  
  Дочитав до этого места, я захлопнул книгу, парализованный ужасом, другого слова не могу найти. Холодные мурашки пробегали по телу, и сердце сдавливало. То не был страх перед грозными словами, никому они не грозили, но страх перед п р о п а с т ь ю между истиной простых слов и смыслом провозвестия, которым Понтифик вскормил весь христианский мир, смешав своё молоко пополам с уксусом и желчью, что умирающий на кресте Христос отверг, а мы послушно сосём, думая, будто перед нами - сладкое вино божественного откровения.
  
  

ЧЕТВЕРГ, 23 АВГУСТА

  
  23
  
  В четверг, с грехом пополам закончив уроки, я прошёл через турникет - и в фойе сразу встретился глазами с молодым мужчиной среднего роста. Мужчина подошёл ко мне.
  
  - Вы - Нестор? - тихо спросил он по-русски.
  
  - Говорите по-английски, - так же негромко ответил я ему, содрогнувшись от страха и одновременно от наивного восторга. - Не надо привлекать к себе внимания. Как вас зовут?
  
  - Иван.
  
  - Джон, вы хотели сказать. Как вы меня узнали?
  
  - Саша подробно описала вашу одежду и внешность.
  
  - А вы Саше - кто? - бесцеремонно спросил я.
  
  - Я её жених, - сухо ответил мужчина.
  
  Я осмотрел его с головы до ног, чувствуя на губах горечь прошлого вопроса и вопросов, которые я ему не задам. Мужчина, как я уже сказал, был молод (всего лет на шесть меня старше), сложения скорее астенического, чем крепкого, и очень серьёзен; конечно, его сильно старили и эти короткие волосы, плотно прилегающие к голове, и глубокие носогубные складки, и синева гладко выбритых щёк, и очки, этот древний прибор, который раньше я видел только на носу профессора Блюма.
  
  - Пойдёмте, - спохватился я, - поговорим где-нибудь.
  
  - Я вынужден вас просить вернуться вместе со мной в школу, - возразил мне Иван. - За мной по пятам идут.
  
  - А как же... - промямлил я. - Ваш личный номер ведь не внесен в список учеников или педагогов. Даже боюсь спрашивать, есть ли у вас вообще этот номер...
  
  - Вам придётся приобнять меня за плечи, - сухо пояснил мне Иван.
  
  Я так и сделал: положил левую руку ему на плечо, а правую поднёс к считывающему устройству, и мы благополучно прошли турникет.
  
  - Здесь есть место, где мы можем поговорить наедине? - спросил меня Сашин жених.
  
  - Пойдёмте в комнату для учителей, - заторопился я. - Сейчас наверняка можно найти свободную...
  
  24
  
  - Кто за вами идёт по пятам? - спросил я, едва мы оказались в комнатке одни. Иван, не отвечая, внимательно осмотрел каждую из стен, провёл пальцами по дверному косяку, поднял матрас койки, заглянул под стол, даже перевернул стул вверх ножками, чтобы глянуть на обратную сторону сиденья - и только после этого слабо улыбнулся.
  
  - Агенты службы безопасности, - пояснил он.
  
  - Вот как... Есть опасность, что они найдут вас здесь?
  
  - Есть, - Иван поглядел мне прямо в глаза, напоминая свою невесту. - Решайте сами. В ы можете уходить, я вас не задерживаю.
  
  - Нет уж, - покривился я. - Я лучше подожду. Для чего вы пришли? Что вы хотели мне передать?
  
  - Я бы сказал, но я не совсем уверен в том, что эту комнату не прослушивают, и поэтому... а, чёрт побери!
  
  У меня у самого сердце ушло в пятки: в дверь энергично замолотили.
  
  - Служба безопасности, откройте немедленно! - раздался крик.
  
  - Не открывайте, - шепнул я, чувствуя, что с трудом складываю звуки губами.
  
  - Лучше открыть, - отозвался Иван так же тихо. - Они всё равно выломают дверь. Только обозлятся ещё больше.
  
  Безмолвный, ещё бледней, чем обычно (а он и так не горел румянцем), он подошёл к двери и отпер её.
  
  25
  
  В комнатку ввалились двое, быстро выставив перед нами жетоны агентов и так же быстро спрятав их. Один был здоровенным мужиком лет сорока пяти с широкой и густой, слегка волнистой бородой, русой, почти рыжей, а второй, лет тридцати - пониже ростом и поуже в плечах, но тоже с широкой бородой откровенно мужицкого вида. Одни эти бороды выглядели жутко (подбирают, что ли, агентов по внешнему виду, пострашней?). Оружия в руках они не держали, но что оружие! Страх настолько парализовал меня, что я не мог и пальцем пошевельнуть. Верно, верно предсказывала Саша! Дождался приключений на свою несчастную голову...
  
  Нам обоим немедленно и очень туго скрутили руки за спиной, после чего субъект пониже два раза хлёстко, сильно ударил меня по щекам.
  
  - Признавайся, дрянь, кто это такой! - закричал он пронзительным голосом. - Кого это ты привёл сюда, поганец! Говори, пока тебе не оторвали башку!
  
  - Это... мой любовник, - жалко выдавил я из себя. - Мы встречаемся уже неделю. Мы просто собирались здесь поразвлечься...
  
  Оба агента захохотали: бородач - басом, а вертлявый тип - фальцетом, по-шакальи.
  
  - Послушай, дурачок, - здоровяк подошёл ко мне и опустил свои лапищи мне на плечи, отчего у меня задрожали колени. Говорил он по-английски с сильным акцентом, что только добавляло ужаса: где хоть их набирают? - Рядом с тобой - опасный террорист. Его тебе всё равно не спасти. Скажи, дурашка, что ты его не знаешь - и сохранишь жизнь. С е б е жизнь, себе, болван!
  
  Я отчаянно мотнул головой.
  
  - Нет, - пролепетал я срывающимся, каким-то девчоночьим голосом. - Нет, знаю. Это мой любовник, Дж... Дж... Джейк, отличный парень. Он учится в МГПУ, мы знакомы по университету...
  
  - Инспектор, - пробасил здоровяк, - этот дебил упирается. Доставай-ка палку-пыталку.
  
  Тот, кого назвали инспектором, склонился к моему уху.
  
  - Тебе когда-нибудь сверлили зуб без наркоза? - прошептал он. - Так вот: по сравнению с тем, что ты сейчас почувствуешь, сверлить зуб без наркоза - это отдых на райском острове, мой милый. А потом мы тебя поимеем, сразу вдвоём. А потом снова применим палку-пыталку. И снова поимеем...
  
  Что-то он ещё говорил, но я лишился чувств: нервы мои не выдержали.
  
  26
  
  Я очнулся от хохота над моей головой. Смеялись в с е т р о е, и руки у Ивана были развязаны!
  
  'Неужели жених Саши оказался подсадной уткой? - мелькнула в моей голове ужасная мысль. - Неужели и Саша - агент?'
  
  - Очухался, - по-русски заметил псевдоинспектор. Здоровяк присел рядом со мной на корточки.
  
  - Ты, Нестор, не обижайсь на товарищей, - произнёс он на чистом русском языке. - Проверка это была. Проверка, она каждому полагается. Сдюжил, молодца. А ну-тко, присядь...
  
  Он проворно развязал мне руки.
  
  - Сейчас быстро, не привлекая ничьего внимания, мы выходим из школы и расходимся в разных направлениях, - сообщил Иван и повернулся ко мне: - Саша ждёт в а с, Нестор, в общественной столовой ? 231, за столиком. Она вам расскажет больше. Поспешите! - иронично прибавил он. - Вдруг кто-нибудь начнёт к л е и т ь с я к ней, как у вас тут говорят, и вам придётся вспоминать, не забыла ли она в сумочке топор или ручную гранату...
  
  'Товарищи' снова рассмеялись, а я стиснул зубы. Рассказала им про наше знакомство. Что, стыдно, господин инструктор? И поделом.
  
  27
  
  Саша действительно сидела за столиком общественной столовой и широко заулыбалась, увидев меня.
  
  - Дурацкая идея! - сердито объявил я, плюхнувшись на стул напротив неё. - А если бы у меня сердце не выдержало?
  
  - Почему же? - спокойно отозвалась она. - Как ты хочешь, чтобы мы принимали новичков: по билетам? А что касается сердца... - девушка посерьёзнела. - Лучше пусть сердце не выдержит сейчас, чем после. Ты меня извини, но... я голодна. Ты бы не мог взять обед? Мне здесь точно ничего не дадут. У меня нет... - и она приподняла правую руку, показывая мне запястье.
  
  Я набрал полный поднос и вернулся к столику. Саша принялась есть. Сердце мне стиснуло острой жалостью к ней. Боже мой, как они там живут, если даже не могут поесть в общественной столовой? Хотя отчего 'они'? Разве я сам не собираюсь стать одним из 'них'? Разве мне уже не выдали пропуск? Воспользоваться ли им или бежать, пока не поздно?
  
  - Кстати, как они прошли через турникет? - спросил я, следуя своим мыслям.
  
  - А Ваня как прошёл? - ответила девушка вопросом на вопрос.
  
  - Попросил меня его приобнять - буркнул я.
  
  - Ну, значит, и эти двое также, - улыбнулась Саша. - Дед Михей - тот наверняка приклеился к симпатичной девушке и пролез с ней в обнимку. А Михаил Петрович, видимо, облюбовал себе какого-нибудь худенького парнишку, дождался, пока тот включит зелёный сигнал турникета, завопил: 'Как же ты мне нравишься, душа моя!', облапил его и так вместе с ним протиснулся.
  
  Я сам рассмеялся: уж больно комичным был образ современного щуплого метросексуала в кряжистых объятиях Михаила Петровича.
  
  - Ты не ешь, - серьёзно сказала Саша. - Это зря: наедайся. Возьми себе в привычку есть: неизвестно, когда сумеешь это сделать в следующий раз.
  
  - Что: я уже завтра... не выйду на работу? - спросил я пересохшими губами. Саша помотала головой.
  
  - Ещё нет. Ещё не завтра. До тех пор, пока ты не вызываешь подозрений, тебе лучше оставаться в городе. Переселиться ты успеешь. Но, если хочешь, сегодня я познакомлю тебя со всеми товарищами. - Девушка встала. - Пойдём.
  
  - Т у д а?
  
  Она коротко мотнула головой, улыбнувшись:
  
  - Нет, не т у д а. Т а м нас ждут не раньше вечера. Для начала на кладбище.
  
  - Зачем на кладбище? - не понял я.
  
  - Бог мой, молодо-зелено! - рассмеялась она. - Ничего, дружок: вот поднаберёшься опыту и сам поймёшь, какое это отличное место - кладбище!
  
  28
  
  Мы нашли старый могильный памятник со столиком и двумя узкими скамьями вокруг стола, на которые и присели.
  
  - Зачем рядом с памятником этот столик? - спросил я.
  
  - Раньше люди приходили к могиле и здесь же п о м и н а л и, - отозвалась Саша. - В этом было немало язычества, но было и хорошее в этом обряде. Память - драгоценное свойство человека, и, может быть, именно она, память, а не интеллект отличает человека от животных. Разве лисы или лошади не умны? Но у них нет коллективной памяти. Сейчас люди боятся смерти, они равнодушны к своим покойникам, и к своей истории тоже равнодушны. Вот отчего кладбища - превосходное место для разговоров...
  
  - Об истории?
  
  - И об истории тоже.
  
  - Расскажи мне об истории, Саша. Я хочу знать больше об Иоанне-Павле Третьем, о первых днях Понтифика... обо всём.
  
  Александра поставила ноги на скамейку, обхватив их руками, и, помолчав, начала рассказывать. Едва ли сейчас я вспомню каждое её слово, да это и не нужно: я передаю её рассказ своими словами, ведь смысл важней оборотов речи.
  
  

[ПОСЛЕДНИЙ ПАПА РИМСКИЙ]

  
  - К 2045 году, когда появились первые публичные растлевалища, которые сейчас называют 'клубами свободы', когда Мондиаль состряпал свою омерзительную книжку и провозгласил сексуальную вседозволенность, не осталось и следа от прежнего благополучного мира, от 'старой доброй Европы'.
  
  Ещё в далёком 2012 году, сто лет назад, из Европейского Союза вышли Греция и Венгрия. Через три года за ней последовали Португалия и Италия, обременённые своими долгами, в 2021 году - Испания. Европейские политики делали всё, чтобы сохранить Евросоюз хотя бы в сокращённом виде, но в 2025 году от него отделилась Чехия, вслед за Чехией - Словакия, Польша... и дальше распад Евросоюза был только вопросом времени. Норвегия, Швеция, Дания и Финляндия в 2030 году образовали Скандинавский союз. Он просуществовал 11 лет и к 2041 году распался. Страны Европы вернулись к национальным валютам. Появились, кое-где, даже региональные, даже 'местечковые' деньги.
  
  Но это уже не спасало положения. Все двадцатые и тридцатые годы прошлого века мир был болен таким экономическим кризисом, по сравнению с которым даже так называемая Великая американская депрессия позапрошлого, XX, века была просто легким недомоганием. Большие города заполнили армии воинствующих безработных, которые громили витрины магазинов, а затем эти магазины грабили, унося с собой не только батон хлеба или банку фасоли, но и дорогую технику, и ювелирные украшения. Те, кого не уволили, отчаянно цеплялись за своё место, а по дороге из офиса домой и из дома в офис дрожали за свою жизнь. Невиданную прибыль получали торговцы оружием, полиция не справлялась со своей работой, возросло число массовых убийств и самоубийств. Те, у кого имелись хоть какие-то сбережения, стремились вырваться из городов, купить участок земли, обнести тот высокой стеной и жить в своём 'имении' натуральным хозяйством. Росло население монастырей и высота монастырских стен.
  
  Ты спросишь: откуда взялось это всё? От обычной человеческой жадности и жажды наживы, Нестор, от неё, которая ещё в XIV веке изобрела новый механизм порабощения: банки, кредит, спекуляции. Здесь я должна сделать важное отступление в духе Карла Маркса. Про Маркса ты не слышал, конечно? Немудрено.
  
  Любой банк - это контора ростовщика, и работает он очень просто. Представь себе, что в начале года в банк приходят заимодавец и ссудополучатель. Проще говоря, тот у кого есть деньги, и тот, кому они нужны. Первый кладёт на накопительный счёт деньги - сотню либро, скажем, - второй оформляет кредит на ту же сумму. Деньги заимодавца банк берёт и отдаёт ссудополучателю. Через год тот вернёт банку сто пятьдесят либро, его кредитор получит сто десять, а разницу - сорок либро - банк положит в свой карман.
  
  Я рассказываю очень простые и наивные вещи, известные тебе с пятого класса. Или как это сейчас называется: с 'уровня-пять'? Но от своей простоты они не перестают быть к р и ч а щ е
  н е с п р а в е д л и в ы м и! Ведь для того, чтобы отдать кредит, честный человек должен усиленно трудиться и в чём-то себя ограничить. Часть его труда, в денежном смысле, пойдёт в карман богачу, не ударившему палец о палец, часть - банкиру. Вот и выходит, что банк есть механизм порабощения честных - жадными. В конце концов, недаром же Христос осудил ростовщиков! Мало называться христианином, надо им быть. И если уж быть кем-то, то быть до конца. Вот и свидетельство - само существование банков - того, что и раньше из христиан десятая часть, наверное, была христианами, не больше. Понимаешь, о чём я?
  
  Но даже и кроме Христа, помимо морали, механизм этот - ненадёжный, шаткий, опасный. Уже в ХХ веке очень мало осталось честных людей, на фоне тех, кто хотел получить лёгкие деньги. Представь себе, что в конце года получатель кредита его не вернёт! И что делать тогда? Во время óно должников сажали в долговую тюрьму - но весь мир давно вырос 'из этой дикости'. А ещё когда-то уходило с молотка их, должников, имущество - но в США строительные корпорации впервые 'продавили' закон о том, что, к примеру, купленный в кредит дом продан быть не может, если он для человека - единственное жильё. А ведь можно взять кредит - и скрыться. Положим, для гражданина это непросто, но ведь фирмы тоже берут кредиты, и искусственно обанкротить фирму, набив свои карманы деньгами, - на это находились умельцы. Вот и более сложная схема родилась: жадные эксплуатируют честных, а бесчестные - жадных.
  
  
  - Так и поделом жадным!
  
  
  - Слишком простое рассуждение, Нестор. Страдают, в итоге, всегда труженики. On n' tue qu' les innocents. [Убивают лишь невинных - фр.] Вроде бы нет беды в том, что разорится горстка богачей... Но беда на самом деле велика. Ведь и предприятия для роста производства, для борьбы за рынки сбыта всё чаще берут ссуды, кредиты. Что, например, такое акции, как не коллективный кредит от акционеров? И вдруг, пусть даже не по вине директора, отдать кредит не выходит, предприятие закрывается, оборудование распродаётся. А ведь на предприятии трудятся люди, те отцы и матери, которым нужно кормить своих детей!
  
  Но и среди обманутых кредиторов - не 'акулы капитализма'. Акулы всегда выплывут. Вот человек, надеясь на спокойную старость после многих лет тяжёлого труда, принёс свои деньги в пенсионный фонд, да хоть и в банк. И первому, и второму нужно сделать так, чтобы накопления вкладчиков росли. Для этого кредитуется подающее надежды предприятие, в форме ли прямых ссуд, инвестиций или покупки акций. Надежды оборачиваются мыльным пузырём, а обманутыми окажутся те несчастные старики и старухи, которые положили деньги на счёт в банке, даже не зная о его рискованных спекуляциях.
  
  И, казалось бы, решение проблемы - такое простое! Достаточно кое-кому бросить очень дурную привычку жить в долг, особенно если долг сделан покупками вещей, без которых может обойтись человек! Достаточно другим перестать хотеть делать деньги из воздуха, не ударив палец о палец! Достаточно третьим отказаться расширять производство не очень нужных вещей и гнаться за кредитами 'на развитие', высунув язык! Но для таких простых решений нужна человеческая порядочность, нужно чувство чести, нужен кругозор больший, чем у владельца кабака. Не соединяются порядочность и алчность, честь и жажда наживы.
  
  На этом закончена экономическая лекция, и прости, что тебя утомила. Хоть и утомительно было меня слушать...
  
  
  - Да нет же!
  
  
  ...А очень важно как следует понимать некоторые вещи. Я возвращаюсь к состоянию мира.
  
  В 2020 году Страна басков заявила, что отделяется от Испании, Шотландия немного позже откололась от Великобритании, а баварцы со всей немецкой серьёзностью вышли из состава Германии и образовали 'Свободное государство Баварию', с собственной армией и валютой. Помимо баварской марки, уже больше десятка региональных валют было на территории республики.
  
  Арабский мир тоже кипел как котёл.
  
  Вспыхнувшая в 2022 году война Соединённых Штатов Америки с Ираном оказалась невероятно кровопролитной. Иран к тому времени успел-таки изготовить ядерное оружие, и пара атомных бомб всё же упала на Америку. (Именно бомб, а не ракет, работали по старинке.) Разъярённые американцы обрушили на Иран всю свою военную мощь, разрушая до основания города, ведя войну с невиданной жестокостью, не щадя гражданских, женщин и детей. Но патриотический порыв, который охватил было всю страну, уже к 2025 заметно ослаб. 'Точечными' ядерными ударами оказались задеты Сирия и Афганистан, и они вступили в войну на стороне Ирана. (Сирия не простила американцам 'своей', точней, развязанной американскими руками революции 2013 года!) Война требовала огромных расходов, меж тем весь арабский мир втайне рукоплескал иранцам и готов был вливать в их жилы полноводные финансовые реки. Руководство США оказалось в очень неприятном положении: вести войну 'до победного конца' означало обескровить свою собственную страну. Вести её иначе было невозможно: пока хоть один иранский мужчина, хоть один десятилетний мальчишка, хоть одна древняя старуха оставались в живых, оставались и смертники, готовые с обочины дороги броситься под боевую машину пехоты и жизнью заплатить за десяток жизней гяуров.
  
  
  - Неужели так велика была ненависть к американцам? - пробормотал я.
  
  
  - Да, - холодно подтвердила Александра. - А разве растлители детей внушают большую любовь? Я имею в виду духовных растлителей. Не говорю уже о тех жертвах, которые американцы понесли от 'пятой колонны': арабов, живущих в Америке. Из них каждый второй был готов стать мучеником в битве против неверных. Война завершилась в 2030 году - территория трёх арабских стран была выжжена дотла, не осталось, пожалуй, ни одного целого здания. Но и в Америке дело обстояло немногим лучше.
  
  Америка распадалась на глазах. Ещё во время войны, в 2027 году, американский штат Алабама объявил о сепаратном мире и своём выходе из США. Первый президент независимой Алабамы, Джей Би Браун, был убит, но это ничем не спасло положения. Североамериканские штаты, или Эн-Эй-Эс [North-American States], ещё как-то держались вместе, а на юге всякий штат хотел жить своей жизнью. Европейский хаос воцарился и в Америке, но здесь будто увеличенный огромной лупой. Негры воевали с белыми, бедные - с богатыми, горожане - с фермерами, и человеческая жизнь стала цениться ровно столько, сколько ценилась на заре этой нации, когда единственным аргументом в споре двух 'джентльменов' становился револьвер.
  
  Что же до России, то Россия к тридцатым годам пережила экономический рассвет, так что старая Европа завидовала России. А к шестидесятым страна демонстрировала внешнему миру видимость благополучия, но никакого особого благополучия уже не ощущалось. Вполне искренние и благородные усилия высшего руководства страны снова, после успешных реформ десятых годов, начали увязать увязали в равнодушии чиновников и эгоизме крупных предпринимателей, как копыта лошади в болоте. Росло озлобление бедных против богатых. Официальное православие вызывало раздражение. 'Гражданское общество', некогда такое сильное, умелое, пристально следившее через множество организаций за всеми сферами жизни, от судов до распределения бюджетных денег, постепенно охладевало к своим задачам. Общественный совет по контролю за содержанием теле- и радиовещания стал крайне непопулярен и в один день тихо скончался. Общество распадалось на множество сообществ, от гомосексуалистов до матерей-одиночек, от любителей марихуаны до любителей Пушкина, каждое сообщество жило своими интересами и знать не хотело о прочих. Преступность тоже выросла. А интеллигенция, как часто бывает, предавалась интеллектуальным играм на пороховой бочке.
  
  Под невероятным давлением общественности Бразилия, Индия, Великобритания, Германия, Франция, Япония и Россия в тридцатые годы XXI века принимают суровый налог на роскошь, а также налог на финансовые спекуляции. У правительств оказываются дополнительные деньги, но что делать с этими деньгами, никто толком не знает. Пробуют направить их 'на оздоровление экономики', то есть на развитие предприятий. Предприятия, получившие государственную поддержку, жиреют на глазах, превращаясь из тощих заморышей в энергичных акул капитализма, немедленно включаются в спекуляции и заваливают рынки не очен нужным товаром, то есть порождают новые волны кризиса. 'Довольно! - вопит разъярённое население. - Наше терпение иссякло! Хватит экспериментов! Хватит кормить жирных котов! Отдайте эти деньги нам! Это - наши деньги!' И правители вынуждены выплачивать социальные пособия, плодя армии безработных тунеядцев. Речь - только о странах, где сохранилась хотя бы видимость законности и порядка, а не о тех, где по дорогам шастают банды вооружённых субъектов в поисках новых жертв, и пускай, как сказал мой тёзка Александр Блок, пускай невинность за углом наивно молит о пощаде!
  
  А в 2045 году, напомню, появились первые публичные растлевалища, в России, кстати, тоже, хотя здесь долгое время были подпольными. Но, думаю, именно они определили угасание гражданского общества. Бесплатный бордель оказался куда интереснее политических споров за полночь и забот о судьбах страны. Пусть кто-нибудь поумней, так и быть, управляет нами, а взамен оставит нам наши 'простые радости' - вот таким было общее настроение.
  
  И вот тогда те светлые силы, что бодрствуют над безумным человечеством, предприняли героическое усилие, чтобы хоть как-то исправить положение.
  
  Новым римским папой после смерти Пия XIV должен был стать синьор Франческо Скарлатти, невыразительный и недалёкий старик, подобный своему предшественнику, всем удобный. Но вот, по какому-то чудесному произволению, курия оказывается бессильной, препятствия падают, клеветники замолкают, Скарлатти сам устраняется от предлагаемой чести и на папский престол возводится - невиданное дело! - удивительно популярный, но невероятно молодой, всего лишь тридцатипятилетний кардинал, выходец с западной Украины. В миру некогда Иван Богданович Тимошенко, он берёт себе имя Иоанна-Павла III, в воспоминание о своём предшественнике, Иоанне-Павле II, который тоже был совершенно незаурядной личностью. Достаточно сказать, что Иоанн-Павел II покаялся за грехи инквизиции и впервые протянул руку дружбы 'нехристианским' народам и их верам. Или сказать, что после смерти его причислили к лику блаженных, единодушным, горячим порывом, а ведь не так просто это делается.
  
  Первые два месяца понтификата Иван Богданович проводит в Альпах, в итальянской деревушке Ла Висай на границе с Францией. Официальная версия гласит, что Его Святейшество поправляет своё здоровье.
  
  На самом деле, уединившись в горной хижине всего лишь с одним молчаливым слугой, Иоанн-Павел III ведёт неравный бой. Некто решительно вторгается в его сознание и велит ему взять на себя огромное бремя, и с п р а в и т ь х р и с т и а н с к и й м и р. Наместник Петра противится этой воле: он молод, он немудр, грешен, слаб, он, наконец, не хочет! Тщетно. Да, ты не очень силён, не очень чист, отвечает ему голос, но из всех, кто может возложить на себя тиару, ты - лучший. Не желать тебе - невозможно. Не желающий предаст веру. Мужайся.
  
  И он мужается.
  
  Вернувшись из своего двухмесячного затвора, Иоанн-Павел III публикует статью 'Возвращение ко Христу', которая заставляет и рядовых католиков, и светских правителей распахнуть рот от изумления.
  
  С суровой проповедью первосвященник обрушивается на общество, в погоне за прибылью забывшее Христа. Быть христианином и спекулянтом, и развратником, и трусом-соглашателем - невозможно. Но его проповедь не остаётся только духовной. Первосвященник предлагает новый экономический путь, который единственно может спасти Европу и весь мир от гибели в безумии. Этот путь, 'христианский социализм', заключается в добровольном бескорыстном труде на благо другого. Помоги нуждающемуся и не требуй ничего взамен. Это для начала - но могут быть и другие решения...
  
  И римский папа находит другие решения.
  
  Не успела ещё паства переварить его статью, как, через полгода, он публикует очень интересную книгу под названием 'Христианская модель экономики'. Книга вызовет на лицах политиков и бизнесменов всего мира только скептические ухмылки - но нужно помнить, что мудрые идеи почти всегда вызывают такие ухмылки. Постараюсь пересказать тебе эти идеи вкратце.
  
  Идеальное общество, общество Христа, говорит первосвященник, есть общество б е з д е н е ж н о е и к о м м у н и с т и ч е с к о е (кто бы мог подумать!), частной собственности в нём нет, благá, если человек их достоин, получаются б е з в о з м е з д н о, а любой труд совершается д о б р о в о л ь н о, по голосу совести, из осознания того, что если каждый не будет трудиться, то общество рухнет. Но нравственное состояние человека ещё слишком далеко до всеобщей христианской коммуны. Нельзя одним прыжком перескочить пропасть от жадности мира в XXI веке до бескорыстия первых христиан. Нужны промежуточные ступени. И такой ступенью мог бы стать о т к а з о т б а н к о в с к о й с и с т е м ы в е ё т е п е р е ш н е м в и д е.
  
  Вовсе без банков, как накопителей денег, обойтись, увы, нельзя. Кредиты нужны не только неумным подросткам, которые хотят поразить подругу новым авто, но и честным фермерам, например. Но именно поэтому кредит кредиту рознь, и нельзя выйти из затяжной экономической болезни, если не внести в экономику измерение н р а в с т в е н н о с т и, пусть только в узком аспекте п о л ь з ы д л я о б щ е с т в а.
  
  Отчего бы специальной комиссии не рассматривать каждого соискателя кредита? И не одну его платёжеспособность рассматривать, а изучать, на что пойдут ссуженные деньги? Отчего нельзя установить р а з н ы е проценты по кредитам для того, кто строит церковь или больницу и для того, кто производит сковородки, для того, кому как воздух нужен дом для детей и для того, кто хочет купить яхту? Не только можно, но и н у ж н о сделать так. (Кстати, в России конца десятых годов XXI, ещё при Владимире Путине, выдающемся русском президенте, это уже было сделано.) Да, эта мера не даст моментального эффекта, и с эгоистической точки зрения отдельного банка она вовсе бессмысленна. Но ничуть она не бессмысленна, ведь уже одна эта разница в проценте оздоровит жизнь общества, для которого сковородки для миллионов граждан важней яхт для одиночек, а больницы ещё важнее сковородок. А воспитательное значение разве стóит забывать?
  
  Банкиры вопят о том, что теряют свои сверхприбыли? Так давайте вообще откажемся от частных банков, а вместо них учредим единый государственный банк! Если же в будущем государствам суждено распасться на множество независимых городских и сельских общин, место государственного банка займут муниципальные.
  
  Откуда возьмёт деньги этот банк? Частично - из собираемых налогов, частично - из низкопроцентных государственных займов у населения, или даже вовсе из добровольных б е с п р о ц е н т н ы х вкладов.
  
  Но какой же дурак добровольно отдаст на время свои лишние деньги, если не рассчитывает в итоге получить прибыль? Дурак - не отдаст, и жадина не отдаст тоже, но отдаст человек честный, пекущийся об общем благе.
  
  И дальше: ведь к вопросу невозврата кредитов специально созданная комиссия государственных служащих тоже может подходить по-разному! Долг того, кто взял деньги на постройку больницы, моста, храма, да хотя бы дома для своей многодетной семьи, кто действительно построил их, можно вовсе п р о с т и т ь. (В каких насмешливых кисло-сладких улыбках расплылись банкиры, услышав идею!) Торговца-одиночку можно ограничить в правах (запретить ездить за границу, водить автомобиль) или возложить на него бóльшее налоговое бремя, так, чтобы в итоге взыскать долг принудительным образом. Частные банки не могли это делать, но ведь государство это сделать - вправе! А недалёкого потребителя роскошных псевдоблаг - его нужно и вовсе наказать, может быть даже - временным лишением свободы, чтобы в заключении он свой долг - отработал. Настолько это было ново и дико для общества, цветущего на гнили безнаказанной человеческой похоти и жадности, что, доходя до этого места, если вообще доходили, директора корпораций просто стонали, и уже давно объявили бы автора сумасшедшим, если бы не то досадное обстоятельство, что автор - папа римский!
  
  Ещё одна идея 'Христианской модели экономики', идея простая, как всё гениальное: полный отказ от 'электронных' денег. Отказ от денег бумажных, условных, ничем не обеспеченных. Переход, на первом этапе, к монетам из драгоценных металлов. (Так, кстати, поступила Швейцария в двадцатых годах XXI века.) А затем (или сразу, как альтернатива золотой монете) - м н о г о в а л ю т н а я система. Система, при которой в каждом городском квартале, даже каждой деревне должна появиться с в о я валюта, строго определённое число денежных знаков, достаточное для жизни города или деревни.
  
  Приезжий может обменять единую валюту на местную, чтобы совершать в городе покупки или вести дела, но уезжая, он обязан совершить обратный обмен. Сам обмен производится только местной администрацией, за которой установлен общественный контроль. Жители деревни, в отличие от приезжих, обменять общие деньги на местные не имеют права. И сама единая валюта покупательной силы н е и м е е т. Казалось бы, ненужное усложнение. Но нет! Не усложнение, а благо! Раньше жадный и богатый спекулянт, приехав в маленькую деревушку, мог скупить половину её домов, запереть их и уехать в столицу, чтобы дальше перепродавать домá на рынке недвижимости. Мог построить поблизости завод межнациональной корпорации и эксплуатировать труд крестьян. А сейчас никто не продаст ему просто так своего дóма. И закабалить местных жителей на фабрике не получится. За какие деньги? За местные? Но на что местному жителю так много местных денег, если нигде, кроме этой деревни, они не действуют? За единую валюту? Но тут она не имеет покупательной силы.
  
  Да и вообще, говорит наместник святого Петра, желательно совсем отказаться от единой валюты и заменить её натуральным обменом. Те, кто производят не товары, а услуги (учителя, врачи, нотариусы), в обмен на вещи выдают расписки с обязательством посвятить предъявителю расписки, скажем, час своего труда. Города могут обмениваться между собой продуктами своих предприятий. Деревня городу в обмен на технику - отдавать продукты сельхозпроизводства. То же - и для одиночек. Если в городок из соседнего приехал родственник кого-то из местных, то, конечно, он найдёт у близких и стол и кров. Если приезжий - торговец, пусть сразу едет не с пустыми руками. Если он - артист, может он дать концерт, если учёный - прочитать лекцию. Если его посещение важно, то местная власть найдёт возможность содержать его бесплатно. А если он - турист, желающий поваляться на местном побережье, ничего не делая, то... то пусть обращается в крупную туристическую фирму, а вообще-то для праздных туристов в новом мире не очень много места: каждый должен, в меру сил, трудиться.
  
  Была в книге, кроме того, идея разукрупнения предприятий и университетов: вместо одной корпорации-монстра - десяток меньших, затем сотня и тысяча маленьких. Идея отказа от принявшей масштабы болезни межнациональной торговли и безумной концентрации страны на одном, 'конкурентоспособном' производстве, которая приводит к пагубной зависимости жизни простых людей от мировых спекулянтов. Идея полной экономической самостоятельности вначале страны, затем каждого региона, затем каждого поселения, которое превратилось бы, таким образом, в город-государство или в 'деревню-государство', с обязательным администратором, врачом, учителем, священником и полицейским. Идея 'банка' общих вещей, пользоваться которыми безвозмездно мог бы каждый житель деревни или городка. Идея 'оплаты работой', когда каждый, кто отдал общине час безвозмездного труда, мог бы тоже рассчитывать на безвозмездную часовую работу в свою пользу. Идея обмена, через расписки, трудочасов на вещи, вещей на трудочасы, час работы библиотекаря - на час работы учителя или администратора... Иоанн-Павел III в самом конце книги пояснил, что он всё-таки - не вполне прагматик, что он не столько предлагает непогрешимые ответы, сколько приглашает христианских экономистов к честной дискуссии, к поиску выхода!
  
  Увы, честной дискуссии не получалось. Отзывы на 'Христианскую модель экономики' оказались неоднозначны, но уж, конечно, хвалебных было мало, даже католики стеснялись хвалить, а те, кто хвалил, скорей порочил книгу глупостью своих похвал. Кто-то с долей иронии назвал её новым 'Капиталом' и подивился, отчего над папским дворцом ещё не реет красный флаг, кто-то заявил, что книга пахнет средневековьем и реалиям сегодняшнего мира совсем не отвечает, что бесконечно наивно даже для папы римского в XXI веке тосковать о феодальной раздробленности, кто-то просто определил автора как прекраснодушного мечтателя, кто-то и вовсе намекал, что не будь автор главой католичества, не постеснялись бы они обозвать его творение полным бредом. Увы, ни один политик из уст Иоанна-Павла III идеи 'христианского социализма' не воспринял всерьёз! Даже церковники всего мира крутили пальцем у виска...
  
  Но на защиту первосвященника и его провозвестия неожиданно встала молодёжь. Молодёжь не могла закрыть банки или изменить проценты по кредитам, она могла только - бескорыстно трудиться. Новый римский папа оказался удивительно симпатичен молодым: своим дружелюбием, умением просто говорить на сложные темы и, главное, своей неподкупной искренностью, своим подлинным горением, настоящей болью о судьбах мира. Как грибы после дождя, по всему миру возникают организации католических юношей и девушек. В некоторых странах они называются 'иоаннитами', во вторых - 'братьями Христовыми', в третьих - 'новыми францисканцами'. Почему францисканцами? Потому, что святой Франциск Ассизский для папы Иоанна-Павла III был любимейшим святым. В своих дневниках Святейший даже оставил глухие намёки на то, что именно его, Франциска, голос он слышал все дни своего затвора. Намёки, но не прямые утверждения. Из скромности ли он поступил так? Или просто боялся, что ошибается, ведь про тот, духовный мир, ничего нельзя знать достоверно?
  
  Иоанниты идут в больницы, дома престарелых, школы и детские сады. Юноши организуют 'отряды католического ополчения', которые патрулируют города, порой эффективней полицейских. Идут они и в церкви. Этой новой молодёжи нужен не только новый папа. Ей нужны новые священники, умные, талантливые, открытые, честные, а не унылые старые гомосексуалисты, жующие невнятную богословскую жвачку. Молодёжь требует - и папа идёт навстречу молодёжи, вызывая взрыв энтузиазма. Он предлагает кардинальную реформу, разрешая священникам женитьбу и постановляя только четыре меры, которые необходимы и достаточны для объявления человека пастором католической церкви.
  
  Это - публичная защита дипломной работы или публичные дебаты на богословскую тему, которые позволяют каждому убедиться, что кандидат разбирается в богословии.
  
  Это - публичное объявление общины о согласии признать кандидата своим пастором.
  
  Это - полугодовой затвор, который кандидат должен провести в чтении священных писаний и молитве, для обогащения своих знаний и нравственного усовершенствования.
  
  Наконец, это - искус, про который ни один кандидат не знает, когда этот искус совершится и от кого он придёт; искус, который должен обнаружить, больше ли в человеке любви или равнодушия, смирения или самолюбования, смелости или трусости, самоотверженности или эгоизма.
  
  В жилы церкви вливается новая кровь: честных и достойных служителей Христа. Начинаниям папы рукоплещут Италия, Испания, Бавария, Польша, вся Латинская Америка.
  
  В России, к вящему неудовольствию православной церкви, растёт число католиков. Появляются и так называемые младоправославные, которые желают сохранить традиционную обрядность, но принять новый, католический церковный устав и распространить способ поставления священства на православных иереев. На службы этих 'новых иереев', что совершаются порой прямо на квартирах, пожилые женщины, конечно, не ходят, но они собирают молодёжь, эти литургии.
  
  Итальянские власти относятся к неудобным проповедям нового папы с неудовольствием, угрожают церкви репрессиями, хотят было объявить 'католическую милицию' вне закона. Но вот чудо! - итальянская мафия заявляет, что станет за 'Отца' горой, а те, кто будут совать падре палки в колёса, пусть готовятся иметь дело с ребятами в полосатых костюмах.
  
  Иоанн-Павел III не остаётся в границах традиционных католических стран. Он, вопреки неистовому сопротивлению патриархата, летит в Москву и заключает с московским патриархом 'союз сердца' (видимо, патриарх Пантелеймон в последний момент понимает, что дальновидней, выгодней заключить этот союз, чем отказаться от него и таким образом растерять всю паству). Русская православная церковь после долгих колебаний и двух всероссийских соборов даже соглашается рукоположить некоторых (но не всех) иереев, избранных 'по новым обычаям', ведь иначе, тонко намекает папа, Рим готов рассматривать их в качестве к а т о л и ч е с к и х пасторов и этим простым жестом уменьшить на несколько десятков тысяч число верующих православных. Только этот последний намёк и перевешивает чашу весов.
  
  Римский первосвященник идёт ещё дальше, он встречается с Его Святейшеством Далай-ламой XV и заключает с ним такой же 'сердечный союз', объявляя каждого буддиста 'братом христианину'. (Поразительно, что с духовным лидером Тибета ему удалось договориться быстрее, чем с собратьями по вере! Хотя так ли уж это поразительно?) Отныне всякому христианину не возбраняется поклоняться Будде, чтя в нём, конечно, не Бога, а великого учителя нравственности, а буддистам дозволяется, оставаясь буддистами, соприсутствовать мессе. Кажется, папа обсуждал и возможность для буддистов принимать причастие, но тут уж всё его окружение буквально завопило, протестуя! Но и в таком виде этот новый союз вызвал огромное негодование традиционного священства, как христианского, так и учителей некоторых буддийских школ. Десяток заговорщиков (среди которых - восемь епископов и два кардинала, которые к тому времени ещё существуют, одновременно с уже появившимися новыми иерархами, так называемыми предстоятелями) собираются после этого в Женеве на тайное совещание, где решают объявить Иоанна-Павла III антипапой и избрать из своей среды 'настоящего'. Так они и делают, но новоизбранный не имеет никакого авторитета, он доживает свои дни королём в изгнании, этаким благородным безземельным идальго, который переезжает от одной консервативной общины к другой и везде, встречаемый и провожаемый почтительными вздохами, жалуется на равнодушие мира, впавшего в новомодную ересь.
  
  И бóльшее, и более интересное делается. В последние годы жизни Иоанн-Павел III создаёт на территории папского дворца первое в своём роде, уникальное учреждение для теологического образования. Называется оно 'Содружество духовных академий'. Это 'Содружество' представляет собой просто большое здание, в котором одновременно находятся учебные заведения для священства религий, вступивших в 'Союз сердца', а именно католическая академия, православная семинария, лютеранский и буддийский институты. Имелся и англиканский класс. (Баптисты участвовать отказались.) Каждое из учреждений и в денежном отношении, и в отношении своей учебной политики полностью самостоятельно. Правда, когда я говорю 'учреждение', это слово звучит чуть несоразмерно: римский папа особенно настаивал, чтобы педагогический состав каждого такого богословского колледжа был максимально небольшим: от трёх до пяти, ну, максимум, до семи преподавателей, так, чтобы всех студентов колледжа можно было поместить в одной аудитории. Сами аудитории были, кстати, огромными: ведь папский дворец же использовался! (Кардиналы и монахи шарахались от новых студентов, как от чумы, и между собой судачили о том, что Святейший уж очень либерален, уж очень он расшаркивается перед 'всей этой дрянью' - ох, не к добру!) И набивались учебные залы под завязку. Ты спросишь, а как же принимать экзаменам трём преподавателям у целой сотни студентов? Отвечу: а чего невозможного? Студенты распускались на каникулы, и составлялся график сдачи устных экзаменов. Сессия шла целый месяц, поэтому не чаще раза в год её устраивали. А большее внимание уделялось квалификационным работам, защита их совершалась публично, сам Святейший присутствовал на ней, не пренебрегая и 'иноверцами', и сам тратил целые дни на разработку учебных тем, планов занятий, расписания для католиков, пренебрегая 'основными' обязанностями. Но что для духовного лидера основное, а что нет? Он для себя открыл огромный, важный смысл в том, чтобы стать дирижёром этого разноголосого, крикливого оркестра из гордых и независимых музыкантов.
  
  Да, ведь смысл размещения духовных школ разных вер под одной крышей заключался не только в воспитании терпимости. (Лишь того, кто находится за морем, можно без зазрения совести назвать сектантом, а того, кто в соседнем классе, попробуй ещё назови.) И не только в живом межрелигиозном взаимодействии, ведь студенты разных вер встречались в одном общежитии, одном дворе, одной столовой, дружили, ссорились, мирились, влюблялись... (Первосвященник предложил широко открыть двери для студентов женского пола. Даже вопрос о женском священстве в католичестве начал осторожно обсуждаться, хотя сам Иоанн-Павел III был сторонником традиционного взгляда. Но, по крайней мере, решено было, что женщина имеет право исполнять диаконское служение, так, как это было в первых веках христианства.)
  
  Смысл 'Содружества академий' был в том, чтобы протянуть друг другу руки в вопросах догматики! Мудро рассуждал римский папа, что тот, кто лишь заочно спорит со своим оппонентом, не избежит искушения облить его грязью, но тот, кто видит оппонента каждый день, кто всякий день говорит с ним, глядя ему глаза в глаза, тот, при всей своей церковной ограниченности, вынужден условиями обучения видеть в иноверце человека, тоже, как и он, устремлённого к общему благу - тот способен, рано или поздно, найти точки соприкосновения и даже примирения вер, те драгоценные точки, что станут опорой настоящего, не чета теперешнему, вселенского 'Союза религий'! И нужно сказать, что уже, уже стала эта работа приносить свои плоды, хотя, конечно, не всё шло гладко. Приглашённые (из соседней, через стенку, академии) педагоги читали спецкурсы по другим верам, устраивались дебаты, готовилось коллективное заявление об общности основных положений догматики великих религий. Второе 'Содружество академий' было открыто в Берлине. Опыт этот Иоанн-Павел III желал перенести на всю Европу. Увы, он успел очень немногое...
  
  Строятся новые школы и больницы, поощряется новая, гуманная педагогика, выдаются католические стипендии - учителям, гранты - писателям и поэтам, которые в век всеобщего безверия и равнодушия не боятся проповедовать нравственные ценности, не боятся называть либеральную демократию - лицемерием, а гомосексуализм - болезнью. Говоря иными словами, христианский мир переживает обновление. Увы, не рассвет - это только безоблачный, ласковый закат перед грозной ночной бурей.
  
  И вот тогда, в конце шестидесятых годов XXI века, впервые даёт о себе знать Антихрист.
  
  29
  
  

[ВОЦАРЕНИЕ ХАМА]

  
  - Кто? - вздрогнул я.
  
  
  - Антихрист, дьявол вочеловечившийся, - чётко повторила Саша. - Да, именно тот, кто сейчас правит тремя четвертями мира, кто называет себя Понтификом и Святейшим, и в ком иные слепцы видят едва ли не новое воплощение Христа. Не всегда папская тиара сидела на голове достойных людей: она венчала и убийц, и насильников, и клятвопреступников, но т а к у ю голову, которой одни рога впору, тиара ещё ни разу не венчала.
  
  Никто, по сути, не знает, откуда он взялся, кто его отец и мать. Неизвестно даже, действительно ли он родился в 2045 году...
  
  
  - Я и этого не знал, - пробормотал я. - Нам всегда говорили о второй половине XXI века. Бог мой, постой... ведь ему сейчас должно быть шестьдесят пять лет! А выглядит он едва ли на сорок...
  
  
  - Да, - кивнула Саша. - И всё же цифра 65, думаю, ближе к истине, чем 40. Мы с трудом можем это объяснить, а он сам немногим, знающим его истинный возраст, объясняет это божественной благодатью. Иван в какой-то древней пророческой книге вычитал нечто о т р а н с ф о р м е: мол, сам состав его тела ныне преображён. Но это звучит настолько дико, настолько пахнет каким-то провинциальным 'Макбетом', что лично я... не верю. Да сейчас любая богатая старуха может позволить себе выглядеть как девочка, отчего бы ему не молодиться? Имеются его официальные биографии, ты их найдёшь в любом учебнике, ты и сам их изучал, но правды в них, думаю, столько же, сколько свободы в 'клубах свободы'.
  
  В его смуглом лице, во вьющихся чёрных волосах, в полных губах заметна доля средиземноморской крови. Говорят, что первые годы жизни он прожил на Корсике или на Сицилии. Это вероятно: на Корсике человеческую жизнь не ценят ни в грош, а на Сицилии отцы 'пробуждают' своих дочерей сексуальными ласками для того, чтобы те стали 'настоящими женщинами'. Могло быть и так, что он ни разу не был на этих островах, а родился в душной квартирке где-нибудь в Берлине или в Амстердаме от матери-южанки и отца... но кто только не был его отцом, при матери-проститутке! Это ты не прочитаешь ни в одном учебнике. При крещении он получил имя Кризостóмо, Златоуст.
  
  В юности Кризостомо получает блестящее теологическое образование, превосходно осваивает не только латынь, но и французский вместе с английским. Так как реформа священства к тому времени уже совершена, он сразу после выпуска из богословского колледжа и полугодового затвора становится священником. Своими талантливыми проповедями он быстро завоёвывает популярность, и вот, некий чиновник приглашает его в Андорру - крохотное государство на границе Испании и Франции. Предлагают ему стать настоятелем церкви св. Арменголя, центрального храма крохотной столицы крохотного государства, а затем - избраться католическим предстоятелем. (При Иоанне-Павле III Андорра потребовала признать свою духовную независимость от епископа Урхельского и заявила, что своего, национального, церковного главу изберёт самостоятельно. Тогда многим широко давалось это право и, фактически, сосуществовали прежние назначаемые престолом епископы и новые избираемые предстоятели.) На фоне местных невыразительных священников он наверняка победит - и значит, станет духовным главой целого государства. Пусть и микроскопического... но, в конце концов, 80 тысяч жителей и 7 городов - это всё же не бацилла, которую не разглядеть под микроскопом.
  
  Златоуст соглашается.
  
  Соглашается, буквально через полгода избирается национальным предстоятелем католичества - и своими пламенными проповедями быстро берёт власть в свои руки. Не совсем верно, впрочем, говорить, будто он присваивает власть: нет, он остаётся всего лишь священником, смиренным слугой Божьим, который позволяет себе давать рекомендации местному парламенту из 28 человек и его главе, генеральному синдику. Но парламент не только встречает рукоплесканиями каждое появление предстоятеля в зале - он следует этим советам, благодаря которым чахлое, захудалое княжество вдруг через пять лет приходит к благоденствию, к экономическому процветанию - и это на фоне кризиса, который до сих пор сотрясает крупнейшие экономики! А что же за рецепты? Да очень простые, взятые почти без изменений из 'Христианской модели экономики'! Стоило ввести в семи крохотных городках Андорры семь разных валют, стоило поставить частные банки под жёсткий контроль государственных чиновников и назначить финансовые комиссии, как оказалось, что это... совсем не так и плохо, не 'бесконечно наивно', не 'пахнет средневековьем'! Победителей, как известно, не судят. Вот тут бы политикам и прислушаться, наконец, к папе римскому! Но тот давно вышел из моды...
  
  Златоуст пишет не одни проповеди, но и статьи, его приглашают на телевидение, где он, со своей скромностью, тактом, превосходным остроумием, выразительным голосом, сразу становится любимцем ведущих и зрителей. Слава о молодом проповеднике перешагивает далеко за границы Андорры, о нём заговаривают как о новом экономическом гении, взоры всей Европы с надеждой обращаются к маленькой горной стране, которая будто бы владеет рецептами излечения от затяжной болезни.
  
  В 2073 году канцлер Германии, Урзула фон Рюстрофф, решается на странный шаг: она приглашает двадцативосьмилетнего Златоуста стать... нет, не министром финансов (духовное лицо ведь и не может занимать политический пост), а особым советником по экономическим вопросам при немецком правительстве. И вновь он соглашается. Андорра провожает его слезами. Германия встречает ликованием.
  
  Сложно, почти невозможно оправдать перегретые, преувеличенные ожидания целого народа! - заявляют политологи, и предсказывают скорый закат его карьеры, ведь лишь волшебник мог бы... Их предсказания попадают пальцем в небо. Златоуст принимается за дело, и Германия вздыхает свободней.
  
  Новый советник прописывает стране не такой уж и сложный рецепт, состоящий из шести лекарств, изобретённых, хочу это особо подчеркнуть, не им, а им только присвоенных, но присвоенных с искажением рецептуры, так, что лекарство стало ядом замедленного действия. Не экономическим ядом - Империя Хама процветает! Духовным.
  
  Во-первых, он рекомендует распространить опыт Андорры на Германию. Обложить биржевые спекуляции, жадность мастеров которых уже разорила полмира, непосильными налогами и крайне враждебным финансовым законодательством. Наложить на горло частных банков и зарплаты управляющих 'ласковую' руку государственного контроля, чтобы, в итоге, вовсе от них избавиться, превратив в отделения Госбанка. Выдавать мелким предпринимателям кредиты под низкий процент, по-настоящему нужным народной экономике предприятиям - кредиты беспроцентные, или, ещё проще, обеспечивать их прямыми государственными субвенциями, прямо пропорциональными степени выполнения государственного заказа. Фактически, это - переход к плановой экономике крупной промышленности при сохранении свободного рынка для мелкого предпринимательства. Мелким предпринимателем теперь предлагают считать или одиночек, или, в крайнем случае, семейные фирмы, то есть такие, все сотрудники которых являются родственниками друг другу.
  
  Во-вторых, он вводит систему общественных работ, при которой каждый, рассчитывающий на помощь государства, обязан отдать государству час бесплатного труда ежедневно (сейчас это время выросло до двух часов), и воскрешает уже забытую 'гражданскую службу' для достигших совершеннолетия молодых людей, сроком на год: ведь сил 'братьев Христовых' явно недостаточно для всех больниц, столовых и тюрем.
  
  
  - А разве обе эти меры плохи? - спросил я.
  
  
  - Нет, - согласилась Саша. - Нет, не так уж и плохи они оказались. И всё же... всё же Христос предполагал милосердие добровольным делом. К бескорыстному труду нельзя принуждать, иначе он перестаёт быть бескорыстным. Если мало желающих трудиться без награды, тем хуже для человека. Я знаю: то, что я говорю, звучит до ужаса идеалистично и наивно, но нельзя, нельзя экономическое благо ставить выше воспитания души!
  
  В-третьих, Кризостóмо, верней, Хризóстомус, или Гольдмунд, как его называют на немецкий манер, развивает идею Иоанна-Павла III об общественном этическом контроле государственной жизни и работы крупных корпораций, тоже, кстати, помянутую в 'Христианской модели экономики'. Мысль Ивана Богдановича заключалась в том, чтобы на каждом предприятии, в каждой организации, в каждом ведомстве избрать путём народного голосования наблюдателя, высоконравственного человека, который был бы посвящён в дела и, без права руководить сам, мог бы дать совет руководителю, а если тот к совету остался глух - вынести его действиям нравственную оценку, общественное порицание. Уже таких наблюдателей начали выбирать, кое-где даже нашли возможным включить их в штат и платить им небольшую зарплату. Гольдмунд берёт идею на вооружение и одновременно в и д о и з м е н я е т её. И не то чтобы даже изменяет - по-другому расставляет акценты. Да, только порицания, но общество, растревоженное этим порицанием, т е п е р ь и м е е т п р а в о в ы р а з и т ь н е д о в е р и е любому руководителю, потребовать его отстранения - и руководитель будет смещён. Это-то и есть, вещает Гольдмунд, истинная свобода и живая демократия в действии!
  
  
  - А разве плохая мера?
  
  
  - Скажу тебе честно, Нестор: не очень хорошая. Т о л п а н е е с т ь н о с и т е л ь в ы с ш е й и с т и н ы до тех пор, пока все люди не убелились праведностью. Толпой ведь можно управлять. А представь себе, что будет, если толпа получит право менять военачальников прямо во время войны! Если каждый год будут меняться министры! Да что там: даже если директоров школ менять каждый год, не очень это будет хорошо! Но ты не дослушал. А самим наблюдателями, вещает советник, могут быть лишь высоконравственные люди, прошедшие нужные испытания и закалку, с этой целью и следует учредить новый, особый монашеский орден Liberatio Mundi, то есть 'Освобождение мира'. А генералом ордена как раз и мог бы стать молодой талантливый священник...
  
  
  - И Иоанн-Павел III дал согласие?
  
  
  - Он дал согласие, но... подчинил орден непосредственно себе. Сам собеседовал с желающими, сам разрешал или запрещал вступление. И вполне достойные это были люди. Страшновато ему было отдавать подготовку таких вот контролёров в чужие руки (и, может быть, не очень чистые, хотя ни в чём формально Кризостомо он не мог упрекнуть). Искусный манипулятор, пользуясь таким вот народным контролем и формально не возлагая на себя власть, сможет стать настоящим тираном. Старая большевистская тактика, партийный организатор за спиной хозяйственника, который смело крутит рулём и валит все промахи на формального начальника, сторонника старого режима. Так и стало - но уже после смерти последнего римского папы (ведь нельзя римским папой назвать теперешнего лжепапу), а до поры до времени Златоуст подчинился.
  
  В-четвёртых, 'открывает' молодой пастор (а на самом деле, повторяет один из параграфов книги римского папы, но ведь ту не восприняли всерьёз, вот и не вспомнили), в-четвёртых, есть масса вещей в современном мире, которые бóльшую часть времени простаивают неиспользованными или даже просто покупаются на один раз. Садовый и сантехнический инструмент, инструменты музыкальные, детские коляски, платья и костюмы на выпускной вечер, галстуки на первое собеседование, формы для выпечки теста, электродуховки и кофе-машины, картины, которые извлекаются из кладовки раз в год во время приезда родственников, компьютеры, газонокосилки, велосипеды, мотоциклы, автомобили, тракторы, станки для обработки металла, порожние цистерны, загородные дома, приобретённые 'по случаю' земельные участки или живописные развалины... Разумеется, и раньше существовали пункты, где ту или иную вещь можно было взять напрокат, но теперь делу придан небывалый размах! В каждом городе, в каждой деревушке появляется биржа обмена, напоминающая огромный склад, и всякую вещь можно взять за символическую цену или даже, с любезного разрешения владельца, совершенно бесплатно. Отучайтесь от вещей! - проповедует Кризостóмо. - Не в вещах счастье!
  
  
  - Разве это не так? - снова перебил я. - Разве это - не благородная идея и не подлинно христианская? Зачем же самому сражаться против того, чьим слугой являешься? И, кстати говоря... что-то я не знаю в Москве никаких пунктов обмена!
  
  
  - Вот видишь! Если дьявол и делает шаг назад, то лишь затем, чтобы после совершить прыжок вперёд. Смысл был в том, чтобы найти меры, которые дали бы скорый и очевидный экономический эффект, в том, чтобы завоевать популярность, в том, чтобы обмануть всех тех, кто уже начинал с подозрением прислушиваться к пастору и обладал маломальским мистическим чутьём, в том числе, и 'учителя'. Иуда Христа тоже называл учителем, попомни это. И ведь удалось! Сам Иоанн-Павел III одобрил эту находку, назвав её 'плодом истинной веры'.
  
  В-пятых, андоррский предстоятель советует разукрупнение народного хозяйства, социальной и даже культурной жизни. Замените пекарни на домашние электрические хлебопечки; замените гигантские электростанции на солнечные панели, которые вы можете раскинуть на крыше вашего дома. Замените огромные больницы на множество крохотных клиник и врачей-одиночек, оставьте крупные медицинские центры лишь для самых сложных случаев. Замените университеты, эти гигантские фабрики не очень хороших мозгов, на маленькие самостоятельные кафедры, каждая со своей специальностью, и пусть в городе вместо одного университета будет десяток высших школ, и нет никакой беды, если в каждой такой школе - лишь три профессора и только дюжина студентов... Ведь и э т а идея, Нестор, вышла из-под пера Иоанна-Павла III, и уже о н с ней обращался к светским правителям - но те его не услышали. За долгие годы правления первосвященник им слегка поднадоел: вечно он требует невозможного, не сообразуется с политическим моментом - и, наконец, экономисты с самого начала наклеили на римского папу (теперь уже престарелого) ярлык мечтателя, не прагматика. То ли дело молодой, обаятельный и реалистично мыслящий священник с опытом хозяйственного обустройства целого государства! Кризостомо - услышали. Заговорили, кто читал и помнил 'Христианскую модель экономики', что Гольдмунд впервые придал прекраснодушным идеям христианского социализма прагматическое измерение, вдохнул в них жизнеспособность, которой они изначально были лишены. (А как же, позвольте спросить, лишены, если, вот, осуществлялись?) Знаю, знаю, что разукрупнение было благом, что оно могло бы стать настоящим спасением миру, если бы тёмный гений новоявленного Златоуста не потащил мир в пропасть! Вновь Его Святейшество Иоанн-Павел III благословляет очередную удачную находку, которая ведь и в самом деле привела бы, сохранись она тридцать-сорок лет, к бóльшей человечности, к установлению более тесных и дружеских, и с к о н н ы х отношений между учителем и учеником, врачом и пациентом, продавцом и покупателем. Но всё же идею римского папы 'советник по экономическим вопросам' н е д о в ё л д о к о н ц а. Да, предложил он разукрупнение, и, да, экономическую самостоятельность Германии - но не дальше, не мельче. Почему независимость отдельных поселений была ему опасна, понятно, надеюсь?
  
  Что же до немцев - они восхищены, они едва ли не молятся на своего особого советника, который с такой замечательной галантностью и скромностью неизменно отказывается занять политический пост, и в этом восхищении они без особых протестов, доверившись этой чудесной интуиции, этому гению, этому праведнику, неспособному на обман или подлость, принимают шестую меру: отмену многовалютной системы (которая в Германии стала уже приживаться), отмену наличных денег - и метки с индивидуальными номерами.
  
  Вот здесь и совершился поворот, здесь и прошёл водораздел между христианским социализмом учителя и 'христианским социализмом' 'ученика'! Может быть, действительно Его Святейшество Иоанн-Павел III предложил в своё время грубоватую для современных желудков, не очень удобоваримую пищу средневекового полунатурального хозяйства... но кто вообще сказал, что средневековье было такой уж омерзительной, мрачной и беспросветной эпохой? Ещё одна лживая легенда, которую нам внушили. В
  с р е д н е в е к о в ь е, а не в наши дни, построен был Реймский собор, написана 'Божественная комедия', в с р е д н е в е к о в ь е расцвели живые цветы мистиков и праведников! Что же до мерзостей... разве сейчас их мало? И даже в отношении жестокости не могу сказать, что в средние века было её м н о г о больше. Самое большое благо, которое принесла техническая цивилизация, заключалось в культурном объединении мира. Но ведь не предлагал же римский папа уничтожить ни симфонические оркестры, ни электронную почту, ни Всемирную сеть с сокровищами мировой литературы и религиозной мысли, и тогда - такой ли уж страшной бедой стало бы это 'второе средневековье'? Кстати, крупным межнациональным фирмам, которые производят а б с о л ю т н о н е о б х о д и м ы е для современности вещи или услуги, например, компьютеры, электрогенераторы, дальние перевозки (но не ювелирные украшения, не косметику, не одежду), предлагал римский папа существовать в виде отдельных сообществ, даже государств со своей валютой, коль скоро они всё равно почти именно так и существуют. Если уж эти злокачественные, но одновременно жизненно важные метастазы появились в государстве, лучше их выделить в отдельных существ, а не позволять им прорастать всё тело экономики. Да, пришлось бы кое-кому в мире, начертанном 'Христианской моделью экономики', отказаться от некоторых привычек роскоши, присесть на деревянный табурет вместо кожаного дивана, идти за новой блузкой не в 'элитный бутик', а к местному портному, и ещё заработать нужно было бы на блузку, а то и научиться шить самостоятельно. Зато почти государственная самостоятельность отдельных общин с п а с л а б ы м и р о т т и р а н и и единого правителя!
  
  
  - А не начались бы тогда новые феодальные междоусобицы, войны между городами? - спросил я.
  
  
  - Кто же знает... Думаю, всё-таки нет. Нет, если совершить переход постепенно, за несколько десятилетий, и всё это время просвещать людей проповедью мира, любви, терпимости. Ай, что сейчас говорить 'бы'! Проверить уже невозможно, и боюсь, мир, увиденный Его Святейшеством, нам уже никогда не увидеть... Нам с тобой - точно никогда.
  
  Возвращаюсь к личным меткам. Вначале речь идёт лишь о банковских картах, известных с конца позапрошлого века. Но карты неудобны: их могут потерять, их можно украсть. А местные валюты для дельцов в энергичном мире - и вовсе сущая мýка! Это ведь каждый раз посылай кассира с наличностью, если в соседнем городе хочешь закупить партию товара, да поёрзай на стуле перед местным чиновником, который, нахмурившись, долго будет сомневаться, вправе ли он обменять такую большую сумму денег! Нет: в чём-чём, а в нелепой 'многовалютности' своей Иоанн-Павел III, конечно, ошибся, сошлись все хором. Сначала один-другой робкий голос, затем целый мощный хор раздаётся в пользу личных номеров, метки с которыми вживляются под кожу. Кто-то совершает над собой процедуру добровольно. Гольдмунд не уверен, он демонстративно колеблется. Но в этом колебании всё чаще с его уст соскальзывают размышления о том, что эти метки положили бы конец всякой преступности. Подумайте: как можно украсть, если во всей стране нет наличных денег? Если для любой покупки вы должны обратиться к продавцу, который считает специальным устройством ваш номер, пошлёт запрос в банк, и умная техника спишет с вашего счёта нужную сумму? Домохозяйки трясутся за ценные вещи и уже приглашают сотрудников банка на дом, чтобы те пометили номером владельца фамильное фортепьяно, китайскую вазу и обнажённую даму из малахита, наследство от дедушки. Далее: специальные вышки слежения способны регистрировать местонахождение к а ж д о й личной метки в л ю б о й момент времени, способны записывать эти координаты.
  
  
  - Это значит, что и про меня можно узнать в любую секунду, где я нахожусь? - взволнованно спросил я. Саша кивнула.
  
  
  - Ты, к счастью, пока не очень заметен. Если бы делать запись обычным способом, - продолжала она, - ёмкости никаких носителей информации не хватило бы, но тут была изобретена революционная идея. Я не техник, но смысл её в том, чтобы в каждый момент фиксировать не позицию множества маячков в абсолютных координатах, но их положение относительно друг друга, как бы общую картину. А ведь это делает шансы любого убийцы ничтожными! Какие бы хитроумные уловки ни замышлял убийца, все они тщетны, если положение каждого подозреваемого можно установить с точностью до метра в каждую секунду дня преступления. О, Шерлоку Холмсу и не снились такие возможности! Что ни говори, раньше и сыскное дело выглядело человечней...
  
  
  - Кто такой Шерлок Холмс? - спросил я. Александра улыбнулась
  
  
  - Это уже не так важно... Я не хотел бы, с подчёркнутым смирением говорит особый советник, не хотел бы ограничить ничью личную свободу. Я лишь желаю положить конец воровству того, что вы честно заработали, конец убийствам и насилию, в том числе, убийству ваших детей и насилию над ними, я только стремлюсь уменьшить меру человеческих страданий, я только требую справедливого возмездия для всякого негодяя! Как нарочно, именно тогда по всей Европе прокатывается волна дерзких ограблений и жутких, загадочных убийств, полиция и следователи бессильны. Кто-то активно распускает слухи, что убийцы вышли именно из регионов с 'локальной валютой', из Бремена, с его гульденами, или из Билефельда, с его билефельдскими марками. К чёрту финансовый сепаратизм! - ревёт толпа. - К чёрту личную свободу! К черту свободу получить на тёмной улице ножом под рёбра! Правительство Германии проводит референдум, и по его результатам шестьдесят процентов голосуют за отмену наличности и индивидуальные номера. Так исполняется сказанное Иоанном Богословом о том, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его [Откровение Иоанна Богослова, 13:16-17]. Число имени, то есть личный номер, понимаешь?
  
  
  - Не о н ли сам тайно вдохновил некоторые из этих дерзких ограблений и загадочных убийств? - спросил я.
  
  
  - Думаю, не он сам... но - кто знает? - но тогда Д ь я в о л, благоволивший своему любимому сыну. Новая мера, ещё не введённая, но широко обсуждаемая, вызывает у Иоанна-Павла III серьёзную тревогу, ведь он тоже, как-никак, читал Откровение! По его требованию Кризостомо отозван в Ватикан, и часа три длится эта беседа с глазу на глаз, всё время которой обаятельный южанин стремится убедить первосвященника римской церкви в том, что целью введения 'виртуальной' валюты и личных номеров является е д и н с т в е н н о и и с к л ю ч и т е л ь н о уменьшение человеческих страданий. Вот потом, когда всех злодеев переловят и примерно накажут, когда человечество успокоится, воспитается, просветится, можно будет осуществить благие идеи христианского социализма в полной мере. А в наш жестокий век н е т иного способа защитить невинных! Неужели первосвященник возьмёт на себя их кровь и их слёзы? Нет, не возьмёт... Измученный беседой, содрогнувшийся от ужаса красочно описанных ему преступлений, немолодой римский папа с нелёгким сердцем благословляет сицилийца поступать так, как тот находит нужным. 'Но я умываю руки', - спохватившись, добавляет он и запоздало осознаёт, что повторяет слова Пилата. Кланяясь и улыбаясь, Златоуст покидает папские покои. 'Это ошибка, - звучит в ушах Святейшего голос, так хорошо знакомый ему со времени двухмесячного затвора. - Ошибка роковая'. Бледнея, ловя ртом воздух, первосвященник стремится встать, догнать, запретить!.. Силы изменяют ему, и дело здесь не в физических силах, а в мере ужаса перед трагической величиной и непоправимостью уже решённого.
  
  Несколько дней спустя Иоанн-Павел III вновь уезжает в Альпы, и вновь имеет собеседование с таинственным голосом, невидимым другом своего сердца, который с беспощадной ясностью очерчивает ему подлинную природу Златоуста. С этого времени все мысли первосвященника - о том, как можно остановить вочеловечившегося, лишить его сана. Об убийстве он не думает. Ведь Святейший - христианин, и жизнь человека для него священна, даже если эта жизнь - сатанинская. Увы.
  
  Но возможностей нет: он, предполагая, что ему наследуют и дурные папы, что будут в будущем и скверные епископы, сам связал себя по рукам и ногам. Теперь, после новой реформы церкви, после утверждения её нового Устава, ни один иерарх и даже сам римский папа не может лишить священника сана. Теперь это возможно только по решению общины, если обожаемый падре вдруг провалит искус (а возможность искуса для уже утверждённых священников тоже не заказана). Но ведь паства чуть не молится на своего пастора, который, кстати, за это время сумел стать предстоятелем (новая церковная должность, сменившая прежних епископов: предстоятелей совет священников выбирает из самих себя, отдавая предпочтение лишь самым достойным). Значит, Гольдмунд должен публично, прилюдно совершить нечто такое, что всем обнажит его демоническую сущность. Но что, ради Бога, что, когда он так осторожен?!
  
  И уже, кажется, поздно: воодушевлённые примером Германии, Франция, Англия, скандинавские страны, некоторые американские штаты, Китай, Россия следуют немецкому пути, в том числе, принимают в своих странах личные метки. Европейцы задумываются о воскрешении Европейского Союза и, конечно, предлагают Златоусту кресло президента воскрешаемого государства, от которого он пока отказывается с самой радушной улыбкой, говоря, что не желал бы изменить духовному призванию...
  
  Первосвященник, отчаявшись, решается на крайнюю меру. Он публикует специальную буллу, в которой, вопреки совершённой им самим реформе, 'Богом данной ему властью', опираясь на старый, но ещё никем не отменённый догмат о том, что римский папа в момент говорения ex cathedra непогрешим, он о т с т р а н я е т Кризостомо от священнического служения.
  
  Булла вызывает в христианском мире недоумения, улыбки, пожимания плечами. 'Старик что-то сдаёт, - перешёптываются верующие и сами предстоятели. - Чудит'. Златоуст с неоспоримой логикой замечает, что ведь в момент провозглашения нового церковного устава римский папа тоже говорил публично и, значит, тоже был непогрешим. 'Я не считаю себя лишённым благодати Господней, - заявляет Гольдмунд, - но так уважаю своего наставника, что готов подчиниться его странному решению'. Однако он продолжает проповедовать, правда, в начале всякой проповеди делает с извиняющейся улыбкой (простим, мол, старику, его бредни) ту оговорку, что выступает теперь не как пастор, а как обычный человек, которому ведь тоже позволено высказывать своё мнение. Разве это что-то меняет! Он по-прежнему собирает полные залы.
  
  А коль скоро Кризостомо больше не духовное лицо, падает последнее препятствие для того, чтобы ему занять государственный пост, и ликующая толпа избирает экс-предстоятеля президентом воскрешённого Европейского Союза. Это совершается в начале 2078 года.
  
  И в том же году, как говорят некоторые, что-то странное с ним происходит. Что-то, что не объяснить словами, но ж у т ь, как говорят, теперь излучается от всего его облика. Это не очень заметно на экране стереовизора...
  
  
  - Заметно. Я бы определил это словами 'сладкий ужас'.
  
  
  - Хорошо сказано. И всё-таки техники обрабатывают изображение. А люди, видящие его воочию, говорят о невыразимой мере этого 'сладкого ужаса', такой, что волосы на теле встают дыбом, такой, что хочется упасть на колени и молиться о том, чтобы тебя оставили в живых. Я... не знаю, как объяснить это. Может быть, именно в этом году он развил в себе какие-то магические, гипнотические, шаманские способности... Я понимаю, как невероятно и смешно это звучит, но человеческое тело - такая сложная и таинственная вселенная. Наш наставник что-то мне рассказывал об этих скрытых силах, но я ничего не поняла, ничегошеньки! Нет уж, пусть каждый занимается своим делом. И вот, находятся 'друзья свободы', которые это изменение заметили - и объявляют его 'нисхождением Святого Духа'. Ты можешь себе это представить? Возникает очень энергичная молодёжная секта, под названием Friends of the Golden-Mouthed ['Друзья Золотоустого'], которая проповедует эту идею и стремится к тому, чтобы Христофора I п р и ж и з н и причислить к лику блаженных. Этого не случается... но Златоуст обращает свой благосклонный взор на 'друзей президента' и, ласково порицая их агрессивность, высказывает надежду, что молодые люди станут верными его помощниками в будущих преобразованиях. А несколько странное и провокационное английское название секты советует он изменить на более благозвучное, латинское. Например, почему бы не воскресить старое доброе Domini Canes, 'Псы Господни'? И сделать молодёжное движение из сборища возбуждённых крикунов вполне респектабельным орденом... ну, конечно, не монашеским (мы же современные люди!), а сообществом благочестивых молодых мирян, этаким светским орденом облегчённого типа. Тем более, что создание монашеского ордена требует благословления папы, а тот слегка ослабел в своих способностях, вы понимаете, о чём я... Сообщество же мирян может существовать независимо от церковных властей. Воздержания его членам, конечно, не требуется, требуется, скорее, личная верность. Господу, конечно, Господу, а не ему, скромному служителю общего блага! О, с такими энергичными 'псами' новоизбранному президенту можно не бояться за свою безопасность!
  
  В будущем 'доминиканцы' возьмут на себя, кроме охраны, создания общественного мнения, 'народной расправы', и другие задачи, например, как ни дико это звучит, 'церковный суд над еретиками'. Будет разработана чёткая как часы система. Каждый доминиканец станет избирать себе одну из двух специальностей, точней, одно из двух 'духовных призваний': призвание 'исследователя' или призвание 'судии'. Исследователи, в основном в штатской одежде, будут зорко приглядываться к окружающим их людям, выискивая недовольных существующим порядком, и создавать 'аналитические записки'. Тройка 'судий' будет эти доносы рассматривать и, когда они покажутся достоверными, спешить на 'выездное заседание', чтобы вынести одно из трёх решений: 'безгрешен', 'грешен, но способен к покаянию', 'греховен'. После вынесения приговора 'духовный суд' будет лицемерно устраняться от обвиняемого, заявляя, что покарать его должен Господь. На самом деле, материалы будут немедленно передаваться в службу безопасности. Так как нельзя человека судить за 'грех', дознаватели службы безопасности будут пытками вымогать у несчастного самооговор в действиях, опасных для общества: в терроризме, подготовке покушения на влиятельных лиц и даже, представь себе, в духовном растлении молодого поколения. Станут рассказывать, что некоторые бедняги в 'духовных судиях' и в своих дознавателях, затянутых в серую форму, узнаю́т одни и те же лица. Этим беднягам никто не поверит... После самооговора - быстрая комедия суда и каторга. 'Псы' рангом пониже, то есть, говоря их собственным языком, 'щенки и кобели', будут заниматься делами простых смертных, а приоры, так называемые 'борзые', - оценивать добропорядочность и судить важных людей: руководителей предприятий, университетских профессоров, известных артистов и даже див. Наконец, генералы ордена получат исключительное право 'духовного суда' членов другого ордена, 'Освобождения мира'.
  
  Но это будет лет через десять, а сейчас я возвращаюсь к Иоанну-Павлу III.
  
  На очередную аудиенцию к пожилому первосвященнику приходит пятнадцатилетняя девушка по имени Тереза, которая испрашивает разрешения Святейшего стать монахиней. Тот, растроганный чистотой юной души, даёт такое разрешение, вспоминая, что ведь и папа Лев XIII в далёком 1888 году благословил принять ангельский образ некую пятнадцатилетнюю Терезу, и маленькая птичка оправдала его благословение, став одной из самых любимых верующими католических святых. Потупившись, залившись краской до кончиков ушей, девушка еле слышным шёпотом спрашивает Иоанна-Павла III о возможности получать новые аудиенции, чтобы иметь духовные наставления от первого лица христианского мира. Не вовсе уместная, даже дерзкая просьба, но и это ей позволено.
  
  Так начинаются эти странные беседы. Девушка чем-то неуловимо напоминает рано умершую сестру Ивана Богдановича, но, в отличие от неё, красива удивительной, хрупкой красотой. Несложно увидеть мысли всякого мужчины, кто впервые услышит этот рассказ. Ни один мужчина, думаешь сейчас ты, Нестор, не способен быть вполне свободным от очарования юной прекрасной девушкой, от чувства романтической привязанности к ней, будь он хоть сам римский первосвященник. Не нам судить! Может быть, со стороны Святейшего здесь не было ничего, кроме самым возвышенных, дочерних чувств. Может быть, и было это лёгкое дуновение влюблённости - и, положа руку на сердце, кто способен осудить это дуновение? Ты способен?
  
  
  - Я? Нет.
  
  
  - Но поверь мне, способные нашлись: в таких умельцах никогда нет недостатка.
  
  Пожилого первосвященника и юную монахиню во время их прогулки подкарауливает фоторепортёр. Ошеломляющие фото в тот же день заполоняют газеты, Всемирную сеть, кадры теленовостей, и так же быстро множатся подробности, пишутся разоблачающие статьи, сочиняются истории, одна другой омерзительнее и лживей. Оказывается, римский папа устроил себе гарем из женского монастыря! Ну, хорош наместник Петра! - негодуют обыватели. - Достойнейшего человека отстранил своей нелепой бумагой, возведя на него невнятный поклёп, а у самого, оказывается, вся харя в пуху! К чёрту такого святого отца! Позор!
  
  В папском дворце - хмурые лица, перешёптывания, сдержанные разговоры, опущенные долу глаза. Святейшему не приносят газет, под благовидным предлогом выносят из его комнаты стереовизор. Тщетно! Поймав во дворе молоденького монаха, Его Святейшество просит свежей клубники. Монашек мчится стремглав и приносит клубнику в газетном кульке. Он служит во дворце третий день, он не знает о запрете на газеты, да и кому бы пришло в голову посвящать его во все подробности этой истории! Святейший разворачивает газету и читает статью. Если я не ошибаюсь, это не обычная бульварная дешёвка, а серьёзный французский еженедельник, и статья в нём подписана именем Блез Мондиаль: остроумная, блестящая, беспощадная. Шестидесятилетний автор 'Открытого пути' ещё бодр, полон сил и творческих замыслов. У Иоанна-Павла III слабое сердце, уже много лет это бедное сердце трудится на износ. Оно не выдерживает...
  
  Явление Терезы - тайна, но я не могу избавиться от мысли, что и к её появлению приложил руку явленный Хам. Где он нашёл эту девочку? Как внушил ей нужность таких вот духовных бесед? Может быть, сумел он заронить в её маленькую глупую головку благородную мысль о том, что она, именно она станет для прекрасного, но потерявшего способность ясно понимать вещи человека опорой, лекарем его измученной души? Может быть, заочно смог пробудить в ней, несчастной, любовь к тому, что должен был стать жертвой его сатанинской интриги? Как же это чудовищно - совершать преступление руками ребёнка, и особенно невинного ребёнка, и особенно искренне желающего сотворить благо. И как она, бедная, жила дальше, с сознанием того, чему невольно послужила причиной? Что с ней вообще стало?
  
  А что если и девочка не была невинна, что если вслед за Хамом на Земле воплотилась некая могущественная и обольстительная демоница с внешностью ангела? Нет, я не могу об этом всём думать, человеческий ум не выдерживает...
  
  После смерти римского первосвященника общественность т р е б у е т вернуть Златоусту сан, которого его так несправедливо лишили (и кто ведь лишил? - старый развратник, выживший из ума!). Совет предстоятелей уступает требованию. Запрет на занятие духовным лицом политического поста игнорируется. А уж вскоре, буквально через три месяца, тот же совет едва ли не на коленях умоляет Кризостомо принять, принять папскую тиару! И тот принимает её, и восходит на папский престол под невиданным для пап прошлого именем Cristophorus, Христофор, Христоносец. Помяни моё слово, рано или поздно он сочтёт нужным выкинуть из своего имени буквы с первого O до U и сократит его до Christus! Так Европа вступает в своё второе средневековье, рукополагая на первосвященство светского правителя. Да что там средневековье! Даже в средневековье римскому папе по закону не вручалась держава и скипетр! Правильнее вспомнить кровавую империю древних инков, где верховный правитель, он же первожрец, стоя на вершине пирамиды, рассекал грудь ещё живой жертвы кремневым ножом и, вырвав сердце, возносил то ввысь под рёв ликующей толпы, восклицая: Слава восходящему солнцу!
  
  
  (Знала бы Саша в своём увлечении, как точны окажутся эти слова!)
  
  
  В 2080 Хам публикует свою знаменитую энциклику 'De fratriae', 'О братстве'. Содержание её ты наверняка знаешь и знаешь, что её главная идея - оправдание сексуальности. Любой, полной, неограниченной, ибо в плотском соединении человек, оказывается, со-творит Христу и приближает желанный миг всеобщего единства человечества, ибо, оказывается, сам Христос провозвествовал миру святость плотских радостей, что потом скрыли гнусные жрецы, желающие власти над невежественным стадом. Не нужно пояснять тебе, с каким восторгом массы людей, до того и не ведавшие о своей религиозности, принимают это исповедание веры.
  
  Дальше ты многое знаешь сам. Из американских штатов первым к Свободному Союзу присоединяется Алабама, ещё в 2083 году.
  
  В России в том же 2083 году вспыхивает гражданская война. Про эту войну - несколько слов особо.
  
  Понимаешь ли, Нестор, Россия начала восьмидесятых - совсем не то же, что Россия начала XXI века. В российском государстве к тому времени осталось уже очень мало собственно государства, очень много стало того, что тогда называлось 'гражданским обществом'. Общественные советы были при всех министерствах и ведомствах, на всех предприятиях, даже в каждой школе и в каждом детском саду они были! Но само общество - подустало. Оно изнемогло брать на себя ответственность. Все меньше появлялось умелых 'общественников', всё больше - демагогов, говорливые, безответственные и не очень умелые советы вызывали раздражение, и уже многим, многим втайне мечталось о тиране...
  
  'Клубы свободы' уже во второй половине XXI века проникли в Россию, но долго время были под запретом, существовали в подполье. Запретный плод, как известно, сладок, а 'опасность' только увеличивала притяжение... На выборах 2078 года в Государственную думу впервые прошла Партия свободы, и под той свободой имелась в виду именно свобода сексуальная.
  
  На этом фоне энциклика лжепапы 'De fratriae' сразу после своего опубликования вызвала в крупных российских городах прямо-таки взрыв энтузиазма. Молодые девчонки и парнишки срывали с себя всё и выходили на улицу нагишом. Соединялись чуть ли не на тротуаре. Голая грудь стала тогда, образно выражаясь, знаменем революции. Эйфория, похожая на эйфорию первых дней далёкого Февраля 1917 года, но хуже, грязней, распутней. Длилась эйфория недолго: были ведь в России не одни 'неокатолики', но и православные, и мусульмане, и буддисты, в том числе молодые.
  
  Летом 2080 года дошло до жарких уличных побоищ. Полиция с трудом наводила порядок. В города были введены войска, лишь армейские патрули кое-как спасли положение. Дума спешно приняла два закона, ничего, однако, не прояснившие. Один закон - реверанс в сторону Партии свободы - объявлял, что гражданин не может подвергаться уголовному преследованию только за внешний вид и религиозные убеждения. Другой, предложенный партией 'Святая Русь', обязал всех, кто оскорбляет 'общественную нравственность и религиозные чувства большинства', уплачивать штраф.
  
  И на три года воцарился хрупкий, обманчивый мир. И почти сразу начали в страну просачиваться 'доминиканцы', а за ними - агенты Liberatio Mundi, и с обворожительной улыбкой пробовали наложить свои когтистые лапки 'этического надзора' на государственное управление. Почти везде они чувствительно получали по носу: большинство министерств, ведомств и служб уже имели над собой надзор в виде общественных советов, чужаков не приветствовали. До поры до времени 'красные братья' довольствовались установлением контроля над бизнесом. Власть скрипела зубами, но молчала, да и что она могла сделать при общегосударственной веротерпимости?
  
  А в 2083 году 'Партия свободы' вдруг получила парламентское большинство! Неизвестно, какими правдами и неправдами, избирательная кампания была одной из самых грязных, и уж 'доминиканцы' как следует постарались, надрывая горло на митингах и запугивая робких. А ещё постаралась, конечно же, либеральная интеллигенция, которая бичами своей насмешки прямо-таки в порошок стёрла 'прихвостней тирании'. Партия получила большинство - и сначала провела закон о легализации 'клубов свободы'. Затем отменила штраф за 'оскорбление общественной нравственности'. Потом предложила упразднить общественные советы как устаревшие и малоэффективные органы, заменив их единоличными 'нравственными наставниками'. И наконец, выдвинула своего премьер-министра, который начал масштабную чистку правительства, назначая на место снятых чиновников, разумеется, исключительно сторонников идей 'великого поворота к духовности'.
  
  Президент же России, тяжело больной, внезапно скончался (кто знает, может быть, и поторопили его смерть) - и страна заглянула в глаза хаосу.
  
  И тогда проповедь патриарха Варлаама с названием 'Опомнитесь!' стала искрой, из которой разгорелось пламя Гражданской войны между православными (вместе с мусульманами и буддистами) и 'свободными христианами', войны в каждом крупном городе, войны за каждый квартал, за каждый дом, за каждое сердце! Не вполне обычной войны, войны без танков, окопов и линии огня, войны посреди мира, войны исподтишка, войны вредителей, войны террористов, ночных бандитов и насильников, войны ножа в спину, но от этого войны не менее жестокой.
  
  Проклятая эта война была ужасна тем, что противник не был очевиден. Можно ввести войска в города (всё офицерство было на стороне Патриарха и Верховного муфтия), но в кого стрелять солдатам? В безоружных голых девочек на улицах? В споре автомата и женской груди последняя всё чаще одерживала победу. Стремительным, как и весной 1917 года, был распад и деморализация армии. Зато росли, крепли и зверели отряды православной молодёжи, остервенело громившие 'клубы свободы', телестудии и дорогие автомобили. 'Друзья свободы' в ответ взрывали православные храмы и мечети, нападали на любую девушку, стоило ей надеть платок или длинную юбку! Страшное, жестокое время.
  
  Так вышло, что Новосибирск первый вышвырнул из себя всех 'друзей свободы'. Тогда Патриарху всея Руси Варлааму пришла в голову светлая идея всем русским людям избрать ц а р я и отъединиться от тех, кто, оставаясь русским по крови, по духу стал чужаком. 'Пусть разделится Третий Рим, как первый разделился! - объявил Патриарх. - Лучше разделение, чем братоубийственная война. За Уралом никакой 'свободы' не будет, но и православным европейская Россия - не нужна. Давайте разойдёмся миром...'
  
  И - разошлись. Всякий решил, чтó ему дороже: демократия или спасение своей души. Бывало так, что и семьи разделялись: родители ехали за Урал, дети оставались в европейской части. Вначале ещё немного торговали друг с другом. Но уже не было, после изобретения субатомных электростанций, у Европы нужды в сибирской нефти - и глухая стена стала между Российской империей и восточным округом Свободного Союза.
  
  Но я возвращаюсь от России к миру. Голодная и неграмотная Африка, за исключением исламских стран, начинает по частям входить в новое сверхгосударство ещё раньше, в целом процесс её присоединения завершается к концу прошлого века. Коммунистический Китай, с подачи одного талантливого и всем нам известного проповедника, в 2094 году вдруг обнаруживает, что коммунизм и христианство (а особенно 'свободное' христианство) - близнецы-братья, что Христос был первым подлинным революционером, освободителем своей страны от захватчиков...
  
  
  - А был ли Он? - прервал я. - И если был, то разве не в единственный миг изгнания торговцев из храма, когда Он невольно повёл за собой негодующую толпу? Разве потом Он не отрёкся от всей мирской власти, сказав: Царство моё не от мира сего?
  
  Александра посмотрела на меня долгим, внимательным, почти ласковым взором.
  
  
  - Умница, Нестор... Неужели ты сам до этого додумался?
  
  Не знаю про Христа, но Хаму, как новому мессии, нужна была не только новая идеология. Ему требовался способ, чтобы донести свои прельстительные идеи в каждый уголок земного шара, и до негров экваториальной Африки, и до эскимосов Аляски, и до дикарей Амазонки. Он такой способ - изобрёл, ещё в далёком 2080 году. Пиктографическое письмо! А изобретя, почти похоронил старые алфавиты, и это - тоже отдельная история.
  
  Почти сразу после энциклики 'О братстве' выходит статья Понтифика с названием 'Буква - враг'. Примерный смысл её был вот в чём: веками старое священство и правящие тираны порабощали сознание людей. И чем они совершали это? Да алфавитом же! Буква (в отличие, например, от знаков дорожного движения) есть такой символ, который в своём начертании никак не связан со своим смыслом. Вот, например 'А'. Чем вообще эти три линии напоминают звучащее 'А'?! Итак, любая буква есть чистая абстракция, умение мыслить буквами развивает в человеке логическое, рациональное, мёртвое мышление - в ущерб интуитивному. Это страшно вредит духовным силам нашего организма. Чтение и письмо есть процесс постоянного разделения живой, целостной речи на фрагменты, постоянного анализа, мыслительной операции раба - в противовес синтезу, а ведь лишь синтез лежит в основе творческого, свободного мышления. Наконец, письмо есть принуждение, добровольное заключение себя в оковы, а печатание - труд, тот унылый, однообразный труд, который полностью противоположен свободному и радостному развитию личности. В конце концов, алфавит - оружие реакции. Посмотрим: кто в далёкие средние века был самым грамотным? Монахи, эти служители мракобесного псевдохристианства. Ещё не установлена научная связь между 'образованностью' и угасанием здоровых сексуальных желаний, но, безусловно, есть она, есть! Недаром и простой народ иронично отзывается о 'яйцеголовых'. При этом он, первосвященник, конечно, не нападает на истинно образованных и культурных людей, а лишь на тех, кто переразвитием логической сферы убил, усушил, уничтожил в себе все духовные дары и естественные стремления человека... И так далее, и так далее. Припоминается и Рудольф Штайнер, немецкий педагог начала позапрошлого века, который, дескать, недаром, недаром советовал начинать обучение грамоте как можно поздней, чтобы не калечить личность ребёнка! И даже была капля истины в этом бочонке лжи... Так вот, он, Христофор I, выносит строгое предупреждение министрам образования европейских стран и настоятельно рекомендует им не брать греха на душу, не начинать обучения грамоте раньше пятого класса! Чему же обучать? А вот он, надежда наша и упование, кстати изобрёл и новую письменность, воистину демократическую, универсальную, понятную и шведу, и арабу, и китайцу, и эскимосу - пиктограммы!
  
  Подумай, какая дьявольски-гениальная идея: отучить людей мыслить словами живого, богатого языка и приучить их думать убогими, несложными картинками! В звучащем языке есть грамматика - пиктограммам она не нужна. В языке есть синонимы, слова для передачи тонких оттенков чувства и мысли. В пиктограммах нет их. Заменить письменную речь пиктограммой - то же самое, что заменить краски старых пейзажей или икон кричащими красками мультфильма.
  
  До лета 2081 года Свободный Союз назывался, по старинке, Европейским, и ещё не был в отношении государственного устройства единой империей-монолитом. Страны сохраняли немалую долю самостоятельности. Оттого в иных странах трусливые парламенты поддержали новую образовательную меру лжепапы, в других - отказались от неё. Да и то, ведь демонстрации вышли на улицы иных столиц, демонстрации с лозунгами 'Не хотим, чтобы наши дети росли придурками!'. Но уже полным ходом работала машина 'Освобождения мира' - её Понтифик прибрал к рукам сразу после восхождения на папский престол, - и поехали его эмиссары по странам, выступая на телевидении и в парламентах, разъясняя, указуя, поучая... И, конечно, крикуны из 'друзей свободы' помогли, а 'доминиканцы' - больше всех подсобили, и контрдемонстрации потрясали своими лозунгами: 'Не дадим калечить наших детей!', 'К чёрту тысячелетнее рабство логики!', 'Не согласны растить импотентов!' Чуть ли не революцией кое-где запахло... Да эти крикуны в большинстве европейских стран и в национальные парламенты успели пролезть, создав 'партии свободных христиан'. И - дрогнули министры образования. И - приняли мораторий на обучение грамоте...
  
  Проходит ещё год, и, уже после коронования, в 2081 году, Хамом фабрикуется новая легенда. Враги-исламисты желают уничтожить нас! С этой целью они отравляют страницы книг и журналов особым вирусом, который хранится в бумаге целый год, лишь потом разрушая её, и весь этот год смертельно опасен для читателя! Несколько шокирующих кадров, авторитетные суждения подкупленных врачей, пара показательных процессов, на которых арабы заявляют: да, травим! Да, наш адский замысел! (На самом деле, тайные агенты 'Псов Господних' незаметно оставляли в помещениях библиотек откупоренные банки с летучим реактивом, испарения которого уничтожают целлюлозу. Страницы чернели и крошились в труху.) Одним ударом уничтожили и грамотность, и все исламские общины, всех выходцев с Ближнего Востока: уж больно независимо они себя вели. И - новая байка, новая гениальная находка: показательный суд над древним египтянином-коптом (где хоть сыскали его!), якобы членом старого как мир тайного ордена, и копт перед объективам стереокамер признаётся: да, это мы, египтяне, ещё три тысячи лет назад изобрели 'ваши' греческий и латинский алфавиты и, пользуясь методами чёрной магии, заложили в начертания и формы букв убийственные зрительные посылы, которые год за годом, век за веком разрушают вашу культуру, делают вас импотентами... А сами-то мы - не дураки, мы, египтяне, испокон веку пользовались иероглифами! И авторитетные профессора кивают: да, да, латинский алфавит происходит от финикийского, тот - от египетского демотического письма, так что нельзя полностью исключать...
  
  О, тут уж взвыл 'христианский' мир! Люди сами понесли свои домашние библиотеки на костёр, клавиатуры компьютеров - на свалку. Опасно становилось читать обычную или электронную книгу в троллейбусе. Спешно переводились на язык пиктограмм сайты и школьные учебники. Особенно же поспешили с официальными документами: бухгалтерскими книгами, налоговыми декларациями, электронными формами заявлений... И вовремя, вовремя поспешили!
  
  Подождал Понтифик ещё два года - и в 2083 году мигнул специалистам-компьютерщикам, особому подразделению внутри Liberatio Mundi, а те разработали хитрый протокол и обрушили серверы таким образом, что невозможно было, находясь в границах Европейского Союза, читать во Всемирной сети традиционные тексты! Вот пиктограческие - сколько угодно... И ликование 'друзей свободы'!
  
  Находились, конечно, и те, кто крутил пальцем у виска: так невероятно это было. Кто-то даже осмелился поднять робкий голос в защиту культурного наследия, которое ведь именно 'дьявольскими мёртвыми буквами' было сохранено и никакими другими! Сокровища литературы, ничтоже сумняшеся парировал Понтифик, сохранятся не только в универсальной пиктографической записи, но и в виде звуковых файлов, начитанных выдающимися чтецами. И слава Христу, что именно так они будут жить! Так же, как во времена древних сказителей и жриц, когда градус духовности был несравненно выше... Какое-то количество текстов действительно, начитали. Сохранили, на всякий случай, и архивы со старыми книгами. Но, не будь вы дипломированным литератором или членом 'Освобождения мира', доступ в архивы был вам заказан. А попробуй-ка послушать 'Войну и мир' в формате аудиокниги! Уснёшь на третьем часу - и выключишь с отвращением. Аудиокнига - деградация по сравнению с книгой обычной. Читатель продвигается своим темпом, слушатель или скучает, или не успевает за чтецом, и подчиняется его, чтеца, выражению, его расстановке акцентов, и становится рабом его мысли... Большинство же интеллектуалов не протестовало. Во-первых, увлекательно было - изучать новую письменность, и самим, пожалуй, разрабатывать её, предлагать новые пиктограммы для сложных понятий, играть в новую интеллектуальную игру. Понтифик щедро позволял: это - пожалуйста! Это - сколько угодно! Во-вторых, они сомневались: всё же, как будто, есть доля истины в том, что алфавит развивает аналитическое мышление, что начертания слов не связаны со значением... И ведь духовный авторитет заявляет, облечённый мистическими дарами - а у них, интеллектуалов, какие дары? И смутный комплекс вины за то, что две тысячи лет они, интеллигенты, образованные люди, духовные импотенты, кастрировали простой народ... И, в конце концов, опасно плевать против ветра...
  
  У кого-то ещё сохранялись (сохраняются, наверное, и сейчас) компьютеры с алфавитной клавиатурой, программы для работы с текстом - но что толку в них? Положим, вы наберёте текст - но вы нигде не сможете распечатать его. Великая эра электронного документооборота, экономящего копейку налогоплательщика, настала. А ещё ведь бумага - орудие арабов-террористов, которые ядовитыми спорами стремятся отравить вас и ваших детей... И - бумага исчезла из продажи. Знаешь, что м ы используем для письма в качестве бумаги? Картонные коробки из-под молока, смятые пачки сигарет. Или бересту, как десять веков назад.
  
  А в девяностых годах Хам переписывает, 'восстанавливает', так сказать, Евангелие, в своём фундаментальном труде 'Об истинном Писании' с безукоризненной логикой и убедительностью разъясняя, почему Матфей, Марк, Лука и Иоанн никогда не могли иметь в виду того, что имели в виду на самом деле. Ему ведь и переписывать много не пришлось! Стоило кое-где заменить одни слова на другие, там вставить частицу 'не', там убрать - и снабдить всё подробным, остроумным, увлекательным комментарием. Этот труд, в пиктографическом и звуковом виде, в девяностые годы ещё можно было найти во Всемирной сети, но так как выросло новое поколение, настоящего Евангелия не читавшее, года три назад он убрал его из открытого доступа: не царское, мол, это дело - оправдываться перед вами, господа интеллектуалы, слишком много для вас чести. А что, - насмешливо прищурилась Саша, - в этой части света ещё разве остались образованные люди? Десяток-другой пожилых профессоров не идёт в счёт...
  
  
  Девушка закончила, и некоторое время мы молчали.
  
  - Я не могу поверить, - тихо заговорил я. - Неужели не нашлось никого, кто после 2080 года сказал бы: Господи, нет! Что-то страшное происходит! Остановитесь, люди!
  
  - Такие герои были, - так же негромко ответила Саша. - Были, и я не знаю, в какую книгу войдёт рассказ об их мучительных казнях. Ещё не написана такая книга. Пойдём! - она встала. - Сегодня ты побываешь в Крипте [крипта (греч. 'тайная') - склеп в католических храмах (прим. авт.).]
  
  30
  
  До западной окраины города (станция 'Истра') мы добрались на метро, причём, по просьбе Саши, ехали в разных поездах, с отрывом в десять минут. Камеры слежения бодрствуют всегда, не стоит давать лишних шансов возможным охотникам. Правда, турникет прошли вместе, приобнявшись (я жестоко смутился).
  
  - Как ты проходишь турникет без меня? - поинтересовался я. Девушка улыбнулась.
  
  - Обычно я прошу какого-нибудь паренька заплатить за меня, обещая ему скорые радости.
  
  - А потом?
  
  - Ухожу.
  
  - А если он не отпускает и настаивает на скорых радостях? Показываешь ему нож?
  
  - Совсем не обязательно - серьёзно ответила Александра. - Можно просто ударить ребром ладони у основания шеи.
  
  Как ни была она серьёзна, я расхохотался, услышав этот рецепт, да и она не удержалась от смеха.
  
  За квартал перед границей города Саша остановилась, попросила меня вытянуть вперёд правую руку и защёлкнула на моём запястье тяжёлый, будто свинцовый браслет.
  
  - Ты стал невидим для аппаратуры слежения, - пояснила она. - Ты временно у м е р, Нестор. Живым к нам входить нельзя.
  
  Я пробурчал что-то неопределённое.
  
  Ещё несколько сотен шагов - и мы оказались перед невысокой изгородью с четырьмя рядами проводом между столбами.
  
  - Стой! - остановила меня девушка. - Они под напряжением.
  
  - Зачем? - поразился я.
  
  - Говорят, чтобы не пускать в город диких зверей. А ты сам как думаешь, зачем?
  
  Пройдя метров триста вдоль изгороди, мы пробрались под ней по глубокой канаве, скрытой кустарником (или это был искусственный ров?).
  
  Саша сняла сандалии и пошла босиком.
  
  - Я тоже должен так сделать? - спросил я. Она невозмутимо пожала плечами.
  
  - Как знаешь. А вообще не советую: придётся потом надевать ботинки на грязные ноги, да и с непривычки сложно.
  
  За городом она как-то отошла, посветлела, размягчилась: её движения стали свободней, легче, на лице появилась улыбка.
  
  Мы прошли пару километров слегка заболоченным лугом и вошли в лес. Сердце моё учащённо забилось: до того я не был в лесу ни разу в жизни.
  
  - Дыши, дыши, - негромко проговорила Саша. - Где ты в городе найдёшь такое чудо, бедный мой, несчастный парёнек! Прости: тебе, наверное, неприятно, что я тебя называю пареньком?
  
  Я, копируя её, пожал плечами.
  
  - Как знаешь. А вообще не советую: придётся каждый раз извиняться, да и с непривычки сложно.
  
  Девушка фыркнула коротким смешком.
  
  Дорога постепенно пошла в гору - и мы упёрлись в стену из густого кустарника.
  
  - Уже, - тихо сказала Саша. - Это - внешнее ограждение. Сразу за ним - ров, но сверху он прикрыт и присыпан землёй, ты его не увидишь, пока в него не провалишься. Иди за мной, осторожно.
  
  Аккуратно она повела меня вдоль стены из колючего кустарника. Справа встала такая же, проход оказался узким.
  
  В одном месте Саша остановилась и указала мне на белый камешек на дороге. Через семьдесят сантиметров лежал ещё один, и отмечали они, оказывается, волчью яму.
  
  - Шагай смелей, не бойся! - подбодрила она меня.
  
  Ещё одна волчья яма, которую нужно было перешагнуть - и мы упёрлись в огромную мёртвую ель.
  
  - А дальше как? - пробормотал я. Саша, наклонившись, ухватилась за 'сучок' у самой земли и подняла вверх створку откидной двери, сработанную так искусно, что сложно было её обнаружить.
  
  Мы прошли через широкое и высокое дупло, перепрыгнули через замаскированный 'ров' девяностосантиметровой ширины (по правде говоря, прыгал я, а Саша просто перешагнула) - и вот стояли в холмистой роще, берёзовой. Впрочем, заметил я среди деревьев и пару ёлочек, и, к своему удивлению, яблоню.
  
  - Крипту сложно обнаружить с воздуха, - пояснила моя провожатая. - Деревья. Летом листва, а зимой снег на ветвях. Даже если приглядываться, увидишь только эти холмики... Южный, северный и западный - бывшие армейские доты. Долговременные огневые точки. Когда основатель Крипты открыл это место, они были ещё в сносном состоянии. В северном доте теперь живёт Михаил Петрович, в южном - Иван. А в центре когда-то был выкопан блиндаж, но брёвна за полтора века, конечно, сгнили, мы его восстанавливали... И неплохо, как видишь, восстановили! Или ты не видишь? Ещё лучше! Зверям сюда не пробраться. А ведь их стало теперь больше: люди уезжают в города, деревень почти не осталось, агропредприятиям при 'интенсивном' способе хозяйствования не нужно так много земли, вот леса и разрастаются... И человеку - тоже не пройти, если он не знает, как идти. Бывает, правда, что приходят любопытные ротозеи, тычутся во внешнюю ограду... На деревьях Дед Михей развесил специальные свистульки, когда дует ветер - они завывают волком. Кстати, настоящие волки здесь тоже водятся, но из наших только Анетта их боится. Я своими глазами как-то видела, как наш наставник, присев на корточки, о чём-то 'беседовал' с волком, который от него был в трёх метрах. Если нет волков, мы и сами подвоем, и тогда любители природы бегут со всех ног. За всё время был единственный случай, когда один тип, видимо, биолог, как-то сумел перешагнуть через волчьи ямы (он щупал перед собой почву палкой), пролез через дупло и вышел в Крипту. Случилось это ночью. Мы посвистели - 'по-нашему' он не откликнулся, тогда и поняли, что чужак. Повыли - нет, не испугали! Бродил здесь, чесал затылок... Тогда Дед Михей взлохматил бородёнку, засунул в неё пару шишек, помазал лицо сажей, надел свою овчину мехом наружу - да и вылез из-под земли. И сказал биологу: я, мол, леший, здешних краёв хозяин, так что дуй ты, господин учёный, отсюда подобру-поздорову, пока твои кишки на ветках не висят...
  
  Я невольно улыбнулся.
  
  В десятке метров от нас заливисто просвистела какая-то птица.
  
  - Это... соловей? - беспомощно спросил я. Вместо ответа Саша сложила губы и тоже свистнула, но иначе, однообразно, протяжно.
  
  - Соловей, соловей, - пробормотала она, пряча улыбку. - Соловей Михаил Петрович... Пойдём, не копошись! - Сделав пару десятков шагов, она неожиданным движением подняла и отбросила в сторону целый куст, который, оказывается, не рос из земли, а просто лежал на ней. За кустом открылись деревянные ступени, спускающиеся в землянку. - Прошу вас, господин учитель! - произнесла девушка насмешливо, но с неожиданной теплотой в голосе.
  
  31
  
  Бревенчатые стены, большая металлическая печь, массивные балки потолка. Потолок был высоким (метра три). Столько же 'зал' насчитывал в ширину, а в длину, пожалуй, втрое больше. Впрочем, помещение было разделено завесой на две неравные части: бóльшую западную, куда мы спустились, и мéньшую восточную. Длинный деревянный стол, ничем не покрытый. Пять масляных лампад, дающих неяркий свет (боюсь, что такое архаичное освещение я тоже видел впервые в жизни). За столом - три женщины, считая Сашу, и четверо мужчин. Или пятеро, вместе со мной? Вошёл ли я сам в число 'товарищей'?
  
  Собравшиеся молчали, моя проводница не спешила меня представлять.
  
  Я оглядел их лица: внимательные, зоркие, чуть насмешливые глаза, но не враждебные, и, в любом случае, не равнодушные.
  
  - Слушайте, почему большинство из вас - в сером или в чёрном? - вдруг как-то само выговорилось у меня первое, что пришло на ум. Странным образом на мой вопрос ответили взрывом смеха.
  
  - Наблюдательный паренёк, - ухмыльнулся Михаил Петрович, тот самый бородач, который назвал меня 'дурашкой'.
  
  - Покойники, вишь, за модой не глядять, - ответил на мой вопрос Михей, 'псевдоинспектор', и вновь все расхохотались.
  
  - А я теперь - тоже 'покойник'? - с замиранием сердца спросил я. Мой вполне серьёзный вопрос вызвал, однако, бурное веселье.
  
  - Товарищи, это Нестор, - спохватившись, представила меня Александра. - Нестор, слева направо перед тобой Михаил Петрович, Иван, Дед Михей, Сергей Теофилович, Анетта, Нэри.
  
  Анетта, как я мог разглядеть при неверном свете лампад, была очаровательной девушкой лет семнадцати, невысокой, изящной, с живыми, умными глазами, одетой в простенькое серое платье. Нэри - женщиной неевропейской внешности (арабка?, египтянка?, таитянка?, бирманка?) и поразительной, но строгой, 'мраморной' красоты, с кожей редкого бронзового цвета, носила она белое свободное платье с тремя широкими полосами (лиловой, голубой и изумрудной) по подолу, вокруг ворота и края рукавов, и белый же головной убор, похожий на феску. Мужчин я уже видел, кроме...
  
  - Алиса, это пудинг, - насмешливо проговорила Анетта. - Пудинг, это Алиса. Позвольте, я отрежу от вас кусочек, мистер Пудинг.
  
  Новый смех. Я беспомощно и робко улыбнулся, не зная цитаты.
  
  - Не сердись на товарищей, Нестор, - негромким, но чётким и выразительным голосом проговорил тот, кого назвали Сергеем Теофиловичем, и, едва он произнёс первое слово, все замолчали, обратили головы в его сторону. - Мы любим посмеяться, потому что жизнь, вообще-то, не очень весела, но это не значит, что мы смеёмся над тобой. Добро пожаловать.
  
  Говорящий был высоким, ещё не старым мужчиной (лет сорока пяти на вид, самое большее, пятидесяти) с царственно посаженной, наголо бритой головой великолепных античных очертаний: древнегреческие бюсты героев, наверное, выглядели так. Воля, но спокойная, умная, доброжелательная воля читалась в этом высоком лбе, прямом, хотя и широковатом носе, в чуть поднятых скулах, подбородке слегка тяжёлом, но безупречной лепки. Из всех сидящих мужчин он единственный был не в брюках и тёмном свитере домашней вязки, а в некоем хитоне (то есть, попросту, в очень длинной глухой рубахе с коротким рукавом, доходившей до середины голени) и, поверх хитона, в тоге, самой настоящей тоге, пусть и не безупречно белой, а желтоватой или сероватой (не от грязи: цвет ткани был таким). Эта тога вначале показалась мне едва ли не карнавальным нарядом, неуместным для партизанского подполья, но увидев, с какой спокойной невозмутимостью говорящий носит её, я переменил своё мнение. Передо мной сидел, очевидно, духовный наставник общины.
  
  - Ты, спрашиваешь, входишь ли ты в наше число, - продолжал Сергей Теофилович. - Ответ зависит от тебя. Ты прошёл испытания, но ведь насильно мил не будешь. Ты ещё можешь уйти, Нестор, с тем обязательным условием, что ты забудешь дорогу к нам и уничтожишь в памяти наши лица. Ответить нужно сейчас.
  
  Недолгое, но абсолютное молчание последовало.
  
  - Я остаюсь, - ответил я, облизнув пересохшие губы.
  
  Сидящие за столом слегка оттаяли, закивали головами, снова заулыбались.
  
  - Что я должен делать? - спросил я, в свою очередь. - Я теперь останусь здесь? ('Бог мой, - мелькнула в голове быстрая мысль, - неужели они все живут в одной общей комнате? Да уж, не очень-то весела жизнь партизана...')
  
  Сергей Теофилович отрицательно помотал головой.
  
  - Пока нет. Ты ещё 'заклеймён числом Зверя', ещё гражданин Империи Хама, и поэтому можешь нам помочь в мире. Ты можешь приходить сюда в любое время, но с обязательным 'браслетом мертвеца'. Перемещения каждого человека, имеющего личную метку, записываются, регулярное отсутствие сигнала рано или поздно привлечёт внимание службы безопасности. Если твоё пребывание в мире станет слишком сложным, мы тебя переведём в число 'покойников'.
  
  Я вздрогнул. Как ни был серьёзен Сергей Теофилович, его слова сопроводил новый взрыв хохота.
  
  - Не в буквальном смысле, - пояснил мой собеседник, улыбаясь. - Мы вырежем тебе личную метку. Для Империи Хама человек без метки - как бы и не живой человек. Если обстоятельства заставят спешить, придётся обойтись без наркоза. С другой стороны, это совсем не так больно, как вырывать зубы в полевых условиях.
  
  - А что... вам приходится? - робко спросил я. Нелепый, строго говоря, вопрос: разве я вижу в углу 'блиндажа' стоматологическое кресло?
  
  Бурное веселье товарищей.
  
  - Сергей Теофилович вас пугает, - пояснила высоким, мягким голосом Анеттой. - Тем, у кого болят зубы, мы привязываем на руку запасной 'браслет' с меткой и отправляем на лечение в город. Конечно, этим нельзя пользоваться слишком часто...
  
  - А откуда у вас... лишние браслеты? - выдавил я из себя вопрос, поёживаясь.
  
  - Хе-хе-хе, - довольно крякнул Михаил Петрович, и это 'хе-хе-хе' стало так весело повторяться каждым, на разные лады, что я сам против воли криво улыбнулся.
  
  Сергей Теофилович встал, остальные последовали его примеру. Дальше события развивались немного причудливо. Товарищи перешли в восточную часть общего зала, отделённую от 'трапезной' завесой из обрезков стеблей тростника, которые свешивались с потолка на нитях. Наставник общины и Михаил Петрович скрылись в алтаре (позже я узнал, что он узким ходом соединяется с жилищем Сергея Теофиловича). Девушки проворно зажгли свечи на невысоких поставцах перед иконостасом у восточной, противоположной входу стены.
  
  Я тоже подошёл к иконостасу.
  
  - Христос, - шёпотом пояснила мне Саша. (Вместо лучащегося здоровьем и мужской силой красавца, любимца женщин, как я привык видеть Христа в современных храмах Свободного Союза, на меня глядел строгий, скорбный, аскетический лик.) - Святой Николай Чудотворец. Богоматерь. Жаль только, нет Богоматери с младенцем...
  
  - А это?
  
  - А это - галерея новомучеников. Владимир и Роза. Его Величество Георг VII. Его Святейшество Иоанн-Павел III. Его Святейшество Далай-лама II.
  
  'Почему второй, если теперешний далай-лама, живущий в Альпах недалеко от Христиании, - шестнадцатый по счёту?' - собирался я было спросить, но тут Сергей Теофилович и Михаил Петрович вышли из алтаря, первый - в священническом облачении, второй - в дьяконском. Естественно смотрелся в стихаре второй, с его бородищей, но странно, непривычно виделись риза, епитрахиль и скуфья на человеке с безбородым римским лицом (впрочем, я раньше видел православный клир только на фотографиях и картинках). Началось богослужение.
  
  Я плохо понимал, что происходит, я ведь до того ни разу не соприсутствовал подлинному богослужению, но сердце моё усиленно билось от неясной робости, соединённой с благоговением, с трепетом перед этим новым и удивительным. Совершался обряд крещения. Крестили, оказывается, меня. Крещению последовала Всенощная, и со слёзным волнением я внимал хору певчих и почти таинственным для меня словам архаического обряда.
  
  По свершении Всенощной каждый из братьев подошёл ко мне и поцеловал меня в лоб. От острого смущения я закрыл глаза и потому не мог сказать, кто меня целует. Сергей Теофилович, бывший последним, коснулся моего плеча.
  
  - Если у тебя есть ещё вопросы, брат Нестор, мы можем поговорить наедине, - сказал он негромко.
  
  32
  
  Узкий коридор из алтаря через четыре метра привёл нас в другую землянку.
  
  - Да у вас тут целый посёлок! - не удержался я от восклицания. Мой спутник улыбнулся.
  
  В небольшой, едва ли более девяти квадратных метров, землянке наставника оказалась очень простая мебель: деревянные кровать, стол, табурет. Впрочем, на стене висели иконы на ткани в виде длинных свитков. Одна изображала Христа. Другая икона представляла стоящего святого в одежде, подобной древнеримской, с чашей в руке, с бесстрастным и умудрённым выражением лица.
  
  - Справа - Христос, - пояснил Сергей Теофилович. - Слева - Учитель богов и людей, Благословенный Будда. - Он перехватил мой вопросительный взгляд. - Ты хочешь спросить, кто я по вероисповеданию, Нестор?
  
  Я кивнул.
  
  - Я принадлежу к вере, которая равно чтит и Того, и Другого, - произнёс наставник, присаживаясь на свою кровать и указывая мне место на табурете.
  
  - Разве такая есть? - негромко поразился я. - Это, наверное... какая-то новая вера?
  
  - Напротив, очень древняя.
  
  - Древняя?
  
  - Да. И боюсь, что сегодня я единственный её представитель. Я е с с е й, Нестор, может быть, последний ессей из живущих на Земле.
  
  - Первый раз слышу это название, - пробормотал я. Наставник спокойно кивнул:
  
  - Неудивительно.
  
  Он перебросил конец тоги через левое плечо и, усевшись удобнее, заговорил.
  
  33
  
  

[ПОСЛЕДНИЙ ЕССЕЙ]

  
  - В Новом Завете нет ни одного упоминания о нас, хотя и существует апокрифическое Евангелие от ессеев, одно из тех четырёхсот евангелий, которые римская церковь посчитала слишком... опасными. Благовествование это содержит подлинные слова Христа, но те слова, которые верующим третьего или четвёртого века от Рождества было, пожалуй, рано слышать. Слова оправдания плоти. Нет, не в смысле сегодняшнего торжества сексуальности, а в смысле внимания человека к своему телу, признания его благим. Для надвигающейся аскетической эры эти прекрасные слова приходились не ко времени: внимание к телу для людей, ещё так тесно привязанных к телесному, тогда выродилось бы в язычество, и поэтому я не могу осудить церковь, исключившую Евангелие от ессеев из числа канонических. Но и дурного о нас в Новом Завете нет ни слова: полное, абсолютное молчание, а ведь даже о саддукеях, которые были вполне искренними и неглупыми людьми, Христос и ученики отзываются нелицеприятно. Почему это молчание?
  
  Дело в том, что говорить о ессеях хорошее было бы совсем неразумно, так сказать, прельстительно: ведь бóльшая часть учеников Христа была правоверными иудеями, а ессеи - последователями 'языческой' веры, пришедшей с Востока.
  
  Посуди сам: ессеи пренебрегали 'днём субботним', принимали к себе людей всех наций, не делая различия между иудеем и язычником (и язычников, например, греков или сирийцев, было среди них куда больше), жили не в семьях, а в общинах, категорически отказывались от вина, соблюдали строгое воздержание, упражнениями в концентрации развивали в себе особые силы, бескорыстно помогали несчастным, лечили больных. Кто мог всё это делать в то время на палестинской земле? Кто, кроме странствующих буддийских монахов-миссионеров?
  
  То, что буддизм одно время существовал на территории Афганистана и даже в иных греческих царствах - факт, доказанный статуями, монетами, рукописями. Греческий царь Менандр I, правивший во II веке до нашей эры, был, к примеру, буддистом и чеканил монеты с изображением Колеса Учения. Есть барельефы, где Аполлон или Дионис представлены рядом с Благим Учителем, Буддой. Всё же на территории Палестины буддийская община насчитывала едва ли больше тысячи человек. Монахи исцеляли больных, как я уже сказал, и так в греческий язык вошло слово т е р а п е в т, которое сейчас означает любого врача, а тогда означало т х е р а в а д и н а, последователя Учения старейших.
  
  Но говорить про ессеев дурное тоже никто не решался: делать так означало бросить тень на самого Христа, который годы юности провёл в нашей общине. Евангелисты упоминают этот факт, но смягчают его, называя Христа назарянином, то есть назореем. Назореи были закрытой школой иудейских мистиков, которых ортодоксальные евреи не любили, но всё же терпели. Эта оговорка очень знаменательна. Про православного патриарха, вспоминая факты его жизни, биограф, к примеру, может открыть, хоть и со стыдом, что в юности Святейший принадлежал к староверам, пожалуй, даже к католикам, даже (о ужас!) к розенкрейцерам, ведь и те, и другие, и третьи - всё же христиане, пусть и 'недохристиане', на православный взгляд. Но никогда такой биограф не признается, что патриарх в молодые годы исповедовал буддизм или ислам, религию языческую, религию чужаков, и значит, сам был чужаком. То же самое - и с Иисусом, которого современные Ему ученики воспринимали как р а в в ú, традиционного еврейского учителя, пусть даже выдающегося и святого.
  
  Я почти уверен, что ессеем-терапевтом являлся евангелист Лука. Лука был врачом и, согласно раннему христианскому писателю Евсевию, происходил из языческой семьи уроженцев Антиохии, города в Сирии, где терапевты были наиболее сильны. Говоря про Иисуса, нигде он не называет его сыном Бога, а рассказывает о нём как о совершенном Человеке, что и подобает настоящему буддисту.
  
  Означает ли это, что сам этот Человек был буддистом? Он был Христом, а Христу, воистину, не требуется никаких вер, Он сам есть исток веры. И всё же именно от нас, ессеев, Христос принял несколько образов, которые Он так любил развивать в своих притчах, воспринял некоторые методы исцеления и даже гуманный, кроткий характер Своего провозвестия, которое, в отличие от сурового закона Моисея, желает милости, а не жертвы.
  
  Значит ли это, что мы, ессеи, стали христианами? Кто-то ответит: нет. Я скажу: да. Я, как ессей, имею большее право судить о том, кем мы стали, чем те интеллектуалы, что судят нас со стороны. (Если допустить мысль, что они вообще есть, эти интеллектуалы, впрочем, были ведь когда-то, да и то: порода желающих играть в интеллектуальные игры неистребима никаким строем.) И как могли мы не стать ими, когда сын Божий возлежал за одним столом с нами и преломлял с нами один хлеб, что затем совершил и со Своими учениками? Так мы оказались безвестными миру старшими братьями тех, которых затем назовут апостолами. Воистину, ученик не больше учителя, но и всяк, усовершенствовавшись, будет как учитель его. Могли ли мы не радоваться провозвестию сострадания из уст Сына Человеческого? Могли ли мы не скорбеть, узнав о Его распятии? Не ликовать при Его воскресении?
  
  Но значит ли это, что мы пренебрегли Учением Будды? Нет. И для чего, когда из него изошло всё лучшее для нас? И зачем нам было отрекаться от Учения, когда Тот, Кто взошёл на крест, сам не только не отрёкся от него, но и исполнил его всей жизнью, явив пример совершенного бодхисаттвы, то есть страдальца на благо мира, совершенного мастера Благородного восьмеричного пути, а именно мастера истинного знания, благих мыслей, благих слов, благих дел, благого способа существования, благого усердия, благого памятования и благого сосредоточения? Воистину, все Так пришедшие следуют этим путём, и нет ни одного, который пришёл бы иным, как сказано в Типитаке.
  
  Некоторое время наша община имела силы сохраняться общиной. Мы выживали при римлянах, при первых византийских царях, но с началом крестовых походов мир стал слишком жесток для сообщества безобидных монахов. Тогда, на последнем тайном соборе ессеев, было принято решение общине разойтись и каждому сохранять Благое Учение в одиночку. Для этого всякий брат должен был получить копию священных текстов. Целый год в тайно приютившем нас несторианском монастыре вращалось Колесо Закона, когда один из попеременно сменяющихся тхеро диктовал священные тексты, а сотни братьев записывали их. Затем мы разошлись, условившись узнавать друг друга по некоему тайному знаку и слову, которые тебе совсем незачем знать. Некоторые братья вернулись в Индию, другие, приняв на себя бóльший подвиг, остались в западном мире.
  
  Возрастя до зрелости, мы избираем себе ученика. На протяжении нескольких лет этот ученик получает изустные наставления по нравственной жизни и врачеванию, телесному и духовному, а также заучивает текст на древнем языке пали, хранимый каждым из нас. Текст может быть очень большим, но обучение завершится не раньше, чем ученик будет способен понимать каждое его слово.
  
  К завершению своего обучения ученик обязан принять монашеские обеты в согласии со строгим кодексом Винаи. Это не так легко: нужно приложить усилия, чтобы в наше время найти четырёх бхикшу, полных буддийских монахов. Я, например, свои обеты получил в Таиланде, в 2084 году я прожил там два месяца. Тогда Таиланд ещё не провозгласили 'оплотом демонизма'. Настоятель маленького монастыря под Бангкоком после моего пострижения дал мне имя Дхаммаведжа, Лекарь Учения. Слёзы стояли в его глазах, глазах старого и совсем не сентиментального человека, когда он благословлял меня вернуться в Империю Мары и там проповедовать Благое Учение. Да и я насколько бы охотней остался! Но никогда, и запомни это, Нестор, никогда человек не должен делать самое лёгкое, а всегда - самое трудное.
  
  Тот, Кто возлежал на тайной вечере, обещал нам, что хотя бы один из нас сохранится вплоть до Его второго пришествия, которое также будет пришествием Майтрейи, Будды грядущего.
  
  Я хочу кое-что показать тебе...
  
  Сергей Теофилович скрылся в кладовке и вышел, неся прямоугольную корзину. Из корзины он достал огромную книгу толщиной с руку человека и с величайшей бережностью развернул её хрупкие листы.
  
  - Это - Кхуддака-никая, - тихо произнёс он. - Собрание коротких речей Благословенного на языке пали, записанное письмом деванагари, с подстрочным переводом на греческий язык. Не думаю, чтобы этот список был изготовлен раньше нашего разделения, но и в этом случае древность его велика. Я не удивлюсь, если это последняя инкунабула в Европе.
  
  Он закрыл книгу и вновь скрылся в кладовой, и снова появился, накидывая свою тогу на оба плеча. Лишь позже я сообразил, что это, вероятно, не тога, а кивара: верхняя накидка буддийского монаха.
  
  Немного мы помолчали, сидя при неяркой лампаде.
  
  34
  
  - Сергей Теофилович, - смущённо пробормотал я, - так это же значит, что вы... и буддийские обряды совершаете тоже?
  
  Наставник наклонил голову, подтверждая.
  
  - Впрочем, 'обряды' - это громко сказано во множественном числе. Скорей, единственный обряд, - прибавил он.
  
  - Но... - отчего-то остро смущала меня, глупца, идея законности, и я всё спрашивал. - Но, простите меня, ради Бога, есть ли у вас... такое право? И как один и тот же человек может быть одновременно и христианским священником, и буддийским ламой? То есть... я понимаю ваше право в одно и то же время быть христианином и буддистом. Но ведь быть христианином ещё не означает быть иереем! И быть буддистом ещё не означает быть ламой! Или я ошибаюсь?
  
  Сергей Теофилович слегка улыбнулся.
  
  - Какой раз я слышу этот вопрос... О нравственном праве ты спрашиваешь, Нестор, или о праве по церковному закону?
  
  - О втором. О, я понимаю! - горячо воскликнул я, - Понимаю, что совесть выше закона, но меня смущает, что если найдётся хоть один законник, или если, через много лет, узнают о вашем труде, то ведь назовут вас еретиком! И тогда всё хорошее, что вы совершили, будет опорочено, а люди, которые учились у вас - а ведь здесь все учатся у вас!, Саша - точно: я в том, как она говорит, узнаю ваши мысли, ваш строй речи, откуда ей ещё и черпать мысли и слова!..
  
  - Ну, что же ты как недооцениваешь Сашу...
  
  - Пусть, пусть недооцениваю, но я не о том! - торопился я. - ...Людей, которые учились у вас - их же всех назовут учениками еретика, бросят пятно на их жизнь, на их... смерть... - разве они заслужили это?!
  
  Наставник развёл руками.
  
  - Что я могу сказать тебе... Да, и такое может случиться, неизвестно, какой будет мера узости и злобы через сто или двести лет, и наивно думать, что вовсе из мира пропадёт узость и злоба. Да только нас забудут, милый мой Нестор, забудут гораздо раньше, чем завершится этот кошмар!
  
  - А если не забудут?
  
  - Что ж, и тогда христиане не могут называть меня самозванцем: я был утверждён в чине иерея согласно порядку, установленному Его Святейшеством Иоанном-Павлом Третьим, то есть после выбора общиной и прохождения искуса.
  
  - Православного иерея?
  
  - Нет, - он улыбнулся. - Священника Русской церкви Сопротивления. Когда община, как-то незаметно сложившаяся из моих пациентов и их друзей, избрала меня 'попóм', чего я, кстати, не ждал и чему едва не огорчился (но, знаешь ли, Нестор, от ответственности не отказываются, это некрасиво), Аркадий через Службу внешней разведки Российской империи, с которой у нас были и есть контакты, послал запрос патриарху Новосибирскому и всея Руси Варлааму, может ли Святейший признать нас православными иереями. К сожалению, не может, ответил Патриарх, так как таинство рукоположения нельзя совершить заочно. Но Святейший написал нам (нашей общине, киевской и санкт-петербургской), что рассматривает нас как иереев Русской церкви Сопротивления, в которой могут ведь действовать и иные правила поставления священства, и в качестве таковых считает нас добрыми христианами, братьями православных, достойными того, чтобы совершать таинства.
  
  - Так, хорошо... А буддисты кем вас назовут?
  
  - Если бы я сказал тебе, Нестор, что для бытия буддийским ламой достаточного факта проповеди Благого Учения и нравственной чистоты и что это явно указано в буддийских книгах - одно это уже было бы моим оправданием. Тем более монах имеет право на наставничество. Но я тебе скажу даже больше: на нравственное учительство я имею благословение Его Святейшества Далай-ламы.
  
  - Вот это да... Покойного, Пятнадцатого? - сообразил я, припоминая даты из курса новейшей истории. - Умершего в 2078 году? Но ведь... это было тридцать два года тому назад, сколько же вам было тогда?
  
  - Пятнадцать лет. Нет, не Пятнадцатого. Второго: Его Святейшества Далай-ламы Запада. И было это на одиннадцать лет позже.
  
  - Того, чей образ - на иконостасе? Никогда ничего о нём не слышал...
  
  - Немудрено. Хочешь ещё одну историю?
  
  - Да, пожалуйста!
  
  Сергей Теофилович сел удобней и начал рассказывать.
  
  

[ПОСЛЕДНИЙ ДАЛАЙ-ЛАМА]

  
  - Знаменитая энциклика Антихриста 'О братстве' была воспринята религиями, с которыми Иоанн-Павел III заключил 'Сердечный союз', очень по-разному. Фактически, каждую она разделила.
  
  Разумеется, Святейший патриарх Московский и всея Руси Варлаам (он к тому времени сменил почившего Пантелеймона) немедленно осудил эту мерзость в специальном обращении к верующим и заявил, что всяческий союз с католичеством прекращается до той поры, пока католичество не изберёт себе лучшего главу. Немедленно возник и протест: слишком уж приятной, сладкой была идея полной разнузданности под видом благочестия, и так соблазнительно оказалось, особенно для либеральной интеллигенции, обрушиться на голову патриарха, обвиняя его в фанатизме, в высокомерии, в дремучем средневековом провинциализме! Впрочем, ты неверно поймёшь меня, если посчитаешь, что главным врагом патриархата стала 'Свободная православная церковь', которая родилась в те дни и поспешно избрала себе альтернативного патриарха, сорокалетнего гадкого мужичка, марионетку, тут же покорно протянувшего своему кукловоду постромки для управления собой. Нет! Главными противниками православных в те дни стали католики, точнее, 'неокатолики', 'друзья свободы', размножающиеся стремительно, словно кролики, и именно кроличью мораль разделяющие: кому же не хотелось на легальных основаниях продолжить разгул первых дней 'бескровной' революции, оказавшейся, как это часто бывает в русской истории, достаточно кровавой...
  
  Именно в дни Гражданской войны я взял себе в привычку носить кивару, бледно-жёлтую, похожую на римскую тогу. Ведь война не отменяет болезни, и врача зовут обе стороны. Одетого 'по-русски', в косоворотку (они стали среди 'традиционалистов' очень модными тогда), могли на улице избить 'друзья свободы', одетый в джинсы и футболку рисковал при встрече с православной молодёжью, ярко-оранжевое монашеское платье злило и тех, и других, а при виде 'римлянина' только пожимали плечами да, пожалуй, крутили пальцем у виска: мало ли чудаков на свете! Иногда и карнавальный костюм может быть маскировочным халатом. Впрочем, отчего сразу карнавальный? Думаю, что ессеи греческого происхождения именно такие тоги и носили.
  
  Раскол случился и в Англиканской церкви, но историю про бедного мужественного Георга VII, взволновавшую в 2081 году весь мир, ты уже наверняка слышал... Нет? Значит, ещё услышишь. И в лютеранстве совершился раскол... но лютеране были немцами, почти 'своими', до немцев Гольдмунду было легче дотянуться руками, и вот, противников 'великого поворота к духовности' начали перекрикивать умелые (и не очень) демагоги, особенно упрямых заставили замолчать, тем же, кто не хотел молчать, несмотря на угрозы, обеспечили возможность беспрепятственной проповеди - на том свете... Лишь с баптистами не было никаких споров! Лишь они дружно и практически в полном составе приветствовали великую эру демократии в религии и поспешили заявить, что давно, давно её предчувствовали! Одна из самых удачных побед Антихриста - и самая лёгкая, пожалуй. Ну, немудрено! Нужно же было за два века (XX и XXI) так основательно обработать нацию, так пропитать её идеей сексуальной свободы, от школьного образования до детских мультфильмов, что она свалилась под ножом мясника от первого удара!
  
  И, конечно, разделён был буддизм - но религия Владыки Будды оказалась чуть более крепким орешком.
  
  Так случилось, что семена буддизма в XX и XXI веках в Европе сеяли, в основном, тибетские ламы и их ученики. И они энергично сеяли эти семена! Вышло, кто к году 'великого поворота' европейский буддизм был в своих нормах, ритуалах, способе изложения Учения практически весь - тибетским. Так вот, раскол пошёл по линии раздела между тибетскими школами, каждая из которых в Европе, Америке и России создавала свои центры.
  
  От школы Кагью ещё в конце XX века стараниями безвестного теперь ламы Оле Нидала откололось активное, воинствующее направление с проповедью свободной сексуальности (а ведь тогда и помыслить себе нельзя было живущего Хама и ужас наших дней!). Оно, это направление, создало себе укреплённый демонический форпост внутри школы - и повело наступление на всю её, так что всю линию Кагью, в конце концов, постигла участь реформированного лютеранства.
  
  А вот Его Святейшество Далай-лама XV, глава линии Гелуг, вполне достойный человек, бывший некогда в личной дружбе с Иоанном-Павлом III, осудил религиозное распутство и объявил о выходе своей школы из 'Сердечного союза'. В том же году он был убит агентами Антихриста. Как полагается по обычаю, ламы 'открыли' в небольшой индийской деревушке к северу от Дхарамсалы перерождение Святейшего и провозгласили младенца Далай-ламой XVI. Через четыре месяца был умерщвлён и младенец. Тут уж у иерархов тибетского буддизма опустились руки, и объявлено было ими, что в наши грустные времена Святейший пока не находит возможности для воплощения...
  
  Но что было делать европейским и американским верующим школы Гелуг? Как им жить? На кого равняться, оставшись без духовного отца?
  
  Дело в том, что испокон веку тибетские буддисты крайне неохотно признавали западных людей - ламами. Для такого признания нужно было иметь теологическое образование и выдающиеся личные заслуги по распространению Учения, каждый из случаев признания был уникальным. Но это привело к тому, что западный буддизм стал задыхаться без своего священства! Ведь лишь редким центрам выпадала удача иметь в качестве резидента ламу-тибетца! Тибетцев было мало, и не все соглашались жить в далёкой стране с чужой им культурой. А то бывало так, что тибетский проповедник, основав центр, через неделю-две ехал в новый город, основывал центр там - и так колесил по своим приходам, так что верующим за счастье выпадало видеть своего пастыря семь дней в году.
  
  После реформы духовенства, совершённой Иоанном-Павлом III, Далай-лама XV согласился, что, да, в деле поставления европейского священства были допущены некоторые промахи. 'Буддисты Запада, - заявил он в 2060 году, - уже не дети: за столько десятилетий вы созрели, и вам можно, вам нужно доверить теперь право наставничества'. Осмелюсь предположить, что причиной могла стать не 'зрелость' европейцев, а более простое соображение: если не взять дело в свои руки, европейцы сами начнут поставлять из себя лам, а его, Святейшего, авторитетом, и вовсе пренебрегут. Итак, было объявлено, что каждый буддийский центр имеет право на ламу-резидента, и несущественна его нация, и цвет кожи, и даже знание тибетского языка не играет роли, но лама должен, во-первых, пройти ускоренное теологическое обучение (желательно - в реформированном Университете Гелуг), во-вторых, быть утверждённым Святейшим лично.
  
  Если стать церковными буквоедами, то признаемся, что этим заявлением Его Святейшество Далай-лама несколько превысил свои полномочия и даже пошёл против священных писаний тибетского буддизма, которые вовсе не считали этакое 'рукоположение' ламы через высшего иерарха обязательным. (Правда, однако, и то, что обычай - был, но не был повсеместным.) Превысил - но поймём же соображения Святейшего и его естественное, человеческое беспокойство о том, что религию, на волне растущей духовной разнузданности, наводнят недостойные люди! Ему казалось, что если он всегда будет держать руку на пульсе, этого не случится...
  
  В сорок лет человек ещё бодр, и Кундун сразу после этого заявления переезжает в южную Францию, в небольшой монастырь своей линии. Привезя с собой нескольких геше (докторов богословия), он создаёт в этом монастыре филиал Университета Гелуг, для тех европейцев, которым скудные средства не позволяют учиться в Индии - и начинает свой многолетний труд по назначению лам-европейцев. Фактически, с того года он делит свою жизнь пополам между Индией и Европой, проводя и там, и там по полгода.
  
  Диплом, некогда выданный кандидату, не является достаточным аргументом (мало ли что говорит бумажка!), а его отсутствие не преграждает путь в ламы. Каждого кандидата Святейший тщательно экзаменует, интересуясь не только глубиной знания пяти великих наук буддизма, но и личной жизнью соискателя, отзывами о нём его близких, его коллег и его потенциальных прихожан... Предварительный отбор (чтобы отсеять авантюристов, карьеристов, сумасшедших) совершают геше, и в первые годы они вынуждены трудиться не покладая рук. В день аттестуется не более четырёх человек, отказывают больше чем половине. И так - на протяжении двадцати лет, до самого 2080 года!
  
  Конечно, бурный поток соискателей в последующие годы схлынул, и всё равно почти не проходило ни одной недели пребывания далай-ламы в Европе без того, чтобы к нему не являлся очередной искатель сладкого бремени (очень, на самом деле, горького).
  
  Есть разные виды подвига. Разве такой двадцатилетний труд - не подлинный подвиг, хоть и незаметный?
  
  Но в один миг этот подвиг был прерван злодейской рукой - и линия Гелуг осиротела! Нашлись потом те, кто упрекал Его Святейшество: должен он был предвидеть своё убийство и сделать распоряжения на этот случай! Должен бы, да... но лично у меня не поворачивается язык чинить ему такой упрёк.
  
  А дальше - дальше парадоксальная ситуация начала складываться с буддизмом линий Гелуг и Нингма, который, волей судеб сложилось так, в Европе в те дни остался единственным подлинным буддизмом, не изменившим своему названию и Учению благословенного Владыки.
  
  По отношению к новой морали настоящие буддисты немедленно заняли осторожный нейтралитет. Именно так: отчасти это объяснялось традиционной установкой на веротерпимость (но бывают времена, когда нужно забыть о ней), отчасти - робостью... Ведь на их глазах травили и незаметно лишали жизни смелых лютеран, истинных католиков, последних англикан, упрямых греческих православных! Итак, позиция невмешательства - но с упорной защитой своего права на независимое мировоззрение. Быть буддистом перед лицом 'друзей свободы' становилось небезопасно. Совершено было несколько нападений на верующих. Буддисты обратились с коллективным протестом, начали тревожить общественность. Громче всех вопили, кстати, вполне лояльные новому порядку буддисты Кагью - ведь неокатолики на первых порах не очень разбирались в различиях между буддийскими школами, и часто кагьисты попадали под горячую руку. Тогда Понтифик в специальном обращении к гражданам Свободного Союза лицемерно заявил о необходимости веротерпимости, в лучших, так сказать, традициях демократической Европы. Кое-кто считает, что ещё недоставало у него сил и, особенно, дерзости, чтобы уничтожить западный буддизм одним ударом, но я думаю, что дело в другом: он измыслил древнюю религию не уничтожить, а поставить на колени.
  
  А до поры до времени оставил её в покое. У него ведь были и поважнее дела: захват национальных парламентов 'партиями свободных христиан', строительство новой империи, внедрение повсюду агентов Liberatio Mundi, пропаганда своего пресветлого правления ещё непокорённому миру (арабским странам, Индии, Индокитаю, половине Латинской Америки, горстке североамериканских штатов) и расшатывание государственности этих стран руками засланных агентов, борьба с грамотностью, бесшумная ликвидация открыто несогласных с новым строем... И вот, так получилось, что буддизм линий Гелуг и Нингма стал духовным оплотом для тех европейцев-интеллектуалов, которые чувствовали отвращение к 'великому повороту', но открыто высказывать свой протест боялись. Гомпы буддийских центров были полны, как никогда, строились и покупались, на пожертвования верующих, новые помещения, и даже начали возводиться - в сельской местности, на заброшенных хуторах или вообще в глуши - монастыри, которые сразу обносили своё пространство высокой оградой, едва ли не с колючей проволокой поверху, сразу отсекали себя от внешнего мира, сразу переходили на натуральное хозяйство, в условия сурового быта, сразу создавали внутри себя 'отряды для поддержания порядка' и, по совместительству, силы обороны. (После подвига Георга VII спортивные луки и охотничьи арбалеты стали популярны, и какое-то время их можно ещё было купить.) Достоверно я знаю о пяти созданных тогда больших монастырях - а ведь до того европейцы-буддисты и вовсе не думали о монастырской жизни!
  
  Но единства у религии, оставшейся без верховного наставника, - не было. Центры действовали кто во что горазд, и уже в ряде мест это приводило к печальным результатам, к 'обновлённым' центрам, которые радостно приветствовали 'эру свободы' и объявляли о своём 'сердечном согласии' со свободным христианством. А что было делать центрам, в которых лама-резидент, поставленный покойным далай-ламой, умер? Или ушёл в монастырь? Многие коренные тибетцы уходили, ещё больше было тех, кто возвращался в Индию - страну, им тоже чужую, но всё-таки некогда бывшую более гостеприимной родиной, чем Запад. Можно ли выбирать руководителя центра? И как называть его: ламой, как уже все привыкли, или иначе? И, если иначе, имеет ли право такой руководитель проповедовать? А совершать ритуалы? А давать духовные советы? Проще говоря, общий съезд буддистов Запада линии Гелуг был жизненно необходим. Гелуг, сказал я, но была же ещё и школа Нингма, и в той - полный разброд, центры Нингма разбредались, как овцы по полю: у них-то не было своего патриарха, точней, единого для всех и безусловно признанного всеми патриарха! В спокойные времена и не чувствовалось в нём нужды, а сейчас? А русским буддистам что было делать, и особенно в том гражданском хаосе, который настал в стране после памятной энциклики?!
  
  Съезд был нужен как воздух, и несколько раз назначался (причём открыто, не таясь, сговаривались ламы), и несколько раз переносился. Всё какие-то таинственные препятствия мешали. То в предназначенном для аренды здании прорывало трубы, то обваливалась крыша, то без всяких разумных причин, без всякого объяснения арендодатель разрывал уже заключённый контракт. То про настоятеля монастыря, который обещал дать кров съезду, 'доминиканцы' начинали вопить, что тот якобы торгует наркотиками и избивает монахов, требовали полицейского расследования - и смущённые следователи действительно вставали на пороге. Видя это таинственное и скрытое противодействие, ламы стали умней. Тайно решено было собрать съезд в итальянском Институте ламы Цонкапы в Милане (дескать, в тесноте да не в обиде), сообщения, под видом молитв, разосланы по всем центрам на тибетском языке.
  
  Съезд открылся в начале 2088 года. Три дня имелось у собравшихся (с конца семестра и до начала сессии в Институте, чтобы не привлекать ненужного внимания посторонних), а повестка дня была обширной.
  
  В первый день дебатировали вопрос: как быть с отношением к новому католичеству и лично к Христофору I? Решили: осторожный нейтралитет. Не поддаваться на провокации, ни слова оценки не высказывать, ограничиться тем, что каждый имеет право веровать так, как верует. Но и не сдавать ни пяди своих позиций.
  
  А осуждать ли линию Кагью, изменившую Учению? Вначале склонялись: осуждать, публично. Да, но... ведь кагьисты себя ведут агрессивно, у них вот уже созданы отряды буддийской молодёжи (а мы всё ещё благодушествуем! - кричали из зала), и эти отряды уже взаимодействуют с 'друзьями свободы'. Ой, достанется нам на орехи за такое осуждение! Решили: глухое молчание, игнорировать линию, как если бы не было её вовсе.
  
  Не всем эти полумеры, эта робость нравились. Кричали одиночки, что Владыка Будда не был трусом! Он сам не побоялся стать между враждующими армиями! Но им возражали: хотите быть мучениками? Становитесь, никто вам не мешает! Но других-то зачем тащить под палки и ножи? А ведь в общины входят женщины, у общинников есть дети - их тоже хотите, без их воли, положить под сапог 'друзей свободы'?
  
  Спорили до хрипоты, глубоко за полночь закончили.
  
  На второй день подняли вопрос: как быть с верховным наставником? Рождение далай-ламы в Азии под угрозой, повсюду тянутся щупальца Понтифика... Предлагал некто: жить как есть, своим умом, прошёл век далай-лам, начался век духовной демократии... Возражали: нет, нельзя! Тогда все, поодиночке, рано или поздно попадём в цепкие лапы нового императора! А подлецы, которые пролезут в руководство центрами и монастырями? На них какая будет управа? А... назначение лам? Нельзя, нельзя их сейчас избирать! Ведь не может рядовой буддийский центр закрыть свои двери для желающих! Это значит: будет избрание - пролезут в общину агенты 'сил свободы' и проведут своих кандидатов! Хоть этого позора избегнуть бы!
  
  И вдруг - светлая идея: избрать первого далай-ламу Запада!
  
  Приняли бурно, горячо, восторженно. Да, да! Наконец-то! Избавиться от набившего оскомину патроната Индии! Что же мы: всегда будем заглядывать тибетцам в рот? (Накипело!) Русские делегаты запротестовали: не первого! Не первого! А второго! Как? Почему? Потому что, утверждали русские, уже б ы л первый далай-лама Запада! Русский художник и путешественник Николай Рерих, и назначение это получил будто бы от неких восточных мудрецов. Тут же яростно схватились непримиримые (кто эти мудрецы?, кто им позволил, нас, буддистов, не спрося? - забывая, что буддисты Запада во время Николая Рериха жалкими десятками исчислялись и под стол пешком ходили). Грозил спор затянуться до бесконечности. Но умеренные делегаты нашлись: пусть, пусть этих странных русских, пусть не Первого! Не будем ворошить прошлое! Избираем, так и быть, Второго - и да придёт нами царствовать и всем володети. И бесспорно все согласились, что должен далай-лама Запада, как и некогда Его Святейшество Далай-лама XV, иметь власть не только утверждать лам, но и отрешать их от служения, по своему произволу: вдруг некто соблазнится веком сим и начнёт проповедовать мерзость? Какой же на него найти укорот?
  
  Решили. Предложили выдвигать кандидатов. Но... о, как много 'но' сразу!
  
  Во-первых, знали друг друга плохо. Во-вторых, каждая страна выдвинула своего: два от Северной Америки, один от Испании, один от Франции, один от Италии, один от Германии, один от Великобритании, один от скандинавов, один от восточных славян, один от России, и даже от Греции был один (тот единственный делегат от Греции, который сам себя и выдвинул, чем очень насмешил всех). Американская группа была самой многочисленной, но это ведь почти случайность! И такой случайности определять судьбоносный выбор? И, самое главное, как избирать? По простому большинству? Или обязательно нужны голоса половины? Или избирать единогласно, как кардиналы - папу римского, и, значит, спорить по позеленения? (А уж третий день съезда шёл! А на десять вечера назначен банкет!) Обязательно ли тибетца? (Было на съезде четверо тибетцев.) Или категорически европейца? Относятся ли русские к европейцам, точней, к народам Западной культуры, или они - азиаты? (Очень обиделась русская делегация.) Да к о г о же? Может быть, настоятеля монастыря? Но он незнаком с особенностями мирского служения... Или 'по стажу'? Но разве время пребывания в религии - уж однозначный показатель нравственности? Или профессора богословия? Или, напротив, теоретика - ни в коем случае? Да были и яркие кандидаты, и достойные, но все подспудно боялись одного: если избрать слишком уж ортодоксального, строгого ламу - он не окажется достаточно гибким, и негибкостью своей нахлобучит каждому терновый венец на голову. Да и такой строгий ортодокс, пожалуй, ещё и лишит ламства некоторых присутствующих? А если избрать 'демократа', то своим заигрыванием со свободным христианством он всю религию обесчестит, станет марионеткой Понтифика - и утонем в мерзости сексуальной пропаганды.
  
  Вот, казалось бы, уже сошлись на едином кандидате: Джигмэ Лхамо, тибетянка, умница, бывшая сотрудница администрации Его Святейшества Далай-ламы XV, которая после его гибели приехала во Францию - руководить филиалом Университета Гелуг, - да так и осталась. Но и она не набрала половины голосов. Удручённо посчитали поднятые руки. А Джигмэ Лхамо вышла за кафедру:
  
  - Заявляю самоотвод. Сами сказали, что вам не нужна тибетская нянька. Так и изберите европейца! Мужчины! Неужели никого достойного из вас, чтобы женщину, сосуд искушений, поставлять далай-ламой? И неужели хотите, чтобы вся Азия смеялась над вами? Не желаете меня - взгляните на Лачунга! Его изберите!
  
  - На кого? - изумились.
  
  - На Леона!
  
  Действительно обратили головы на Леона - а тот густо покраснел.
  
  Леон на тот съезд приехал со своим отцом. Тихий, скромный пятнадцатилетний паренёк, исполнял он в центре, которым руководил отец, обязанности служки. С семи лет начал он постигать Учение, и языком тибетским самостоятельно занимался. А однажды заменил отца. Тот, заболевший животом, только-то и поручил ему предупредить верующих, что молитвы не состоятся, а Леон (было ему четырнадцать лет), на свой страх и риск совершил ритуал и произнёс проповедь. Оттого и Лачунгом прозвали его тибетцы, то есть 'лама чунгнгу', 'маленьким ламой'.
  
  И каждый вдруг понял, что лучшего кандидата просто и быть не может! Ребёнок будет осторожен. Ребёнок никого из сидящих не лишит сана. Ребёнок инстинктивно отшатнётся от подлеца и не даст подлецу благословения на служение. Ребёнок послушный, вежливый, смирный, славный: пожалуй, приставить к нему регента - и будет (так думали) регент лепить сознание мальчика, как мягкое тесто. Проголосовали вновь. И избрали - практически единогласно! (При двух воздержавшихся.) И ликовали: слава Богу! Гора с плеч! Не выпить ли шампанского, братья! Да ведь уже столы накрыты! (Обеты благочестивых мирян о воздержании от спиртного признали на том же съезде азиатской нормой, которой европейцы следовать не обязаны.) Да ещё завтра будет утро!
  
  А Леон встал за кафедру, чего никто от него не ждал, и, откашлявшись, заговорил.
  
  Он тронут и сердечно благодарит каждого. Он сознаёт неуместность просьбы, но всё же просит желающих помочь ему остаться для обсуждения подробностей вступления его в 'должность'. Лучше всего, если это будут монахи, так как он настоятельно (именно так и сказал) просит совершить над ним сегодня обряд пострига в младшие монахи, гецюлы, для которого требуется присутствие святых братьев. Кроме того, он вынужден просить и даже настаивать, чтобы личность нового далай-ламы для всех, кто не находится сейчас в этом зале и кто в будущем не встретится с ним, осталась тайной.
  
  Поаплодировали, оставили четырёх тибетцев-добровольцев и побежали в банкетный зал.
  
  О, юноша! Умница! Ведь мог бы и он заявить самоотвод! Ведь мог бы не принять тяжкую ношу на подростковые плечи! И самим заявлением своим, самим последующими действиями показал, что понял в самый миг избрания и тяжесть этой ноши, и безмерную её опасность! (А вот прочие ламы-европейцы, похоже, не поняли, даром, что были взрослыми людьми, кто-то уже и с сединой в волосах. О чём думали они, взрослые мужчины, когда терновый венец посаждали на голову подростка? Но не обвиню чрезмерно: человеку свойственно наивно верить в лучшее, и кто же мог всё себе вообразить тогда?)
  
  А Святейший (так, по праву, должен его с того мига называть) остался в конференц-зале и попросил добровольных помощников составить текст резолюции съезда. Составили. Но оказалось, что по случаю каникул студентов заперта канцелярия, в которой - принтер (один из последних в Италии), и напечатать невозможно. Тогда написали текст от руки, на английском, тибетском, а также пиктограммами. Не получалось уместить на обычном листе, и писали на листе вдвое большего формата, 30 на 42 сантиметра. И с этим листом мальчик пошёл в банкетный зал, и принимал поздравления, и отказывался от бокалов, и настойчиво просил каждого делегата подписать резолюцию, и отпечатком большого пальца снабдить подпись, по тибетскому обычаю, а у кого была с собой печать - и печатью. Улыбались, посмеивались, кто-то и досадовал - но исполняли.
  
  Вернулся. Обряд пострижения провели, и кое-как, ножницами, постригли голову мальчика, затем побрили её бритвой. Нового брата нарекли Джигмэ Сэнгэ, Лев Бесстрашия.
  
  Меж тем Джигмэ Лхамо взяла тотхунг юноши (тибетскую рубашку-косоворотку, в которой он ходил по собственному почину) и на ней, на груди, вышила инициалы HHDLW, His Holiness the Dalai-Lama of West, 'Его Святейшество Далай-лама Запада'. Закончила вышивать уже около трёх ночи и вернула рубашку Его Святейшеству.
  
  Взяла в руки нож, вырезала его личную метку и перевязала запястье.
  
  Затем шариковой ручкой на его руке написала номер - пароль от сайта покойного Далай-ламы XV. Она в администрации покойного отвечала за сайт и этот пароль - знала.
  
  И коснулась его лба своим, то ли благословляя, то ли сама испрашивая благословения, и в глазах её стояли слёзы.
  
  А в семь утра в Институт ламы Цонкапы ворвалась служба безопасности (возможно, предатель нашёлся, или донесли бдительные соседи). И задержала, на три дня, всех сонных, ничего не понимающих делегатов съезда. Но Его Святейшества среди них уже не было - он ушёл ночью. Не было и Джигмэ Лхамо - она уже летела в Индию, увозя с собой личную метку подростка.
  
  С того дня начались странствия Второго Далай-ламы Запада.
  
  Незаметный, не обращающий на себя внимания юноша шёл от города к городу, от деревни к деревне. Когда хотелось есть - стучался в первую дверь, не поднимая глаз (так, как предписывает Виная, монашеский кодекс), говорил: 'Я не ел два дня'. Ну и что? - негодовал кто-то. - Здесь не бесплатная столовая! Тогда он разворачивался и уходил. Монаху неприлично просить о еде, и запрещено произносить: 'Дайте!'
  
  Другие удивлялись: Кто ты? И получали ответ:
  
  - Джигмэ Сэнгэ, Далай-лама Запада Второй.
  
  Не для всех, но для иных чтó это было за потрясение: в случайном подростке, в нищем открыть - главу мировой религии.
  
  Доброжелательным хозяевам он показывал резолюцию. Недружелюбным, подозревающим - не показывал ничего, молча выслушивал их вопросы, уходил, не отвечая.
  
  Кто-то стремился вызвать полицию, но до поры до времени невидимые силы хранили его. Некое чутьё подсказывало Святейшему, что нужно именно сейчас, в эту минуту спрятаться, переждать. Да и то: ведь полиция давно потеряла нюх, имея возможность всякого преступника выследить по личной метке. А тут не было личной метки!
  
  Всё же дружелюбных оказывалось больше. Иные заливались слезами радости. Иные просили благословить домочадцев.
  
  Вообще же продвигался Второй Далай-лама Запада от буддийского центра к буддийскому центру. Нужно было сообщать о своём приближении, чтобы его уже ждали. И он нашёл способ.
  
  У тех, кто давал ему приют на ночь, он просил позволения выйти во Всемирную сеть, и на сайте покойного далай-ламы, ставшим е г о сайтом, размещал, на тибетском языке, в виде картинки, молитву. (Сайт имел и цифровой адрес, не только литерный, был доступен из Союза.) С собой имелся у него молитвенник. Писал короткую молитву на любой поверхности, хоть пальцем на песке, и отправлял на сайт фотографию. И в конце каждой молитвы указывал он тибетскими буквами город и место, куда прибудет.
  
  Как-то разошлась новость от того, кто догадался первым (может быть, и Джигмэ Лхамо намекнула), а служба безопасности ещё долго не могла сообразить, в чём дело. Думали, что Далай-лама Запада улетел в Индию, ведь аппаратура слежения показала так. (Каждого из делегатов подвергли допросу, и один всё же проболтался о Леоне.) Думали, что руководит письмами, из-за кулис... А он - являлся в тот или иной буддийский центр, где его уже ждали верные люди, и, подобно Его Святейшеству Далай-ламе XV, беседовал с кандидатами, и произносил проповеди, и назначал новых лам, и с руководителем центра тоже беседовал, и мог отрешить его от служения, и повеление о таком отрешении публиковал на своей странице. (Мне известно о трёх случаях, причём одно отрешение прошло мирно, при другом отстранённый лама запротестовал, но верующие всё же его сместили, а в третьем случае не только взбунтовался руководитель, но и заявил, что никакого, дескать, далай-ламу не выбирал и не голосовал за него. Так и удержался на своём месте. Предатели и карьеристы есть везде.) Служба безопасности ещё не имела достаточной силы, чтобы взломать сайт: сервер ведь находился в Индии, и страница хорошо охранялась.
  
  В 2089 году мне было 26 лет, и жил я ещё в городе. Мои наивные попытки создать 'буддийское училище' в Москве конца XXI века, которые я начал совершать сразу после возвращения из Таиланда, через год потерпят окончательное фиаско. Люди не только платить не желали за проповедь Благого Учения (а на что иначе арендовать класс?) - оно им д а р о м было не нужно! А угрозы по телефону от 'доминиканцев' с требованиями 'прикрыть лавочку', пока родившемуся не в своё время проповеднику не проломили голову! А назойливые проверки прокуратуры, когда мне приходилось держать на алтаре, рядом с Кхуддака-никаей, ещё и Конституцию России и каждому новому помощнику прокурора спокойно, методично, хладнокровно доказывать, что существование религиозной группы не требует государственной регистрации, поскольку иное нарушало бы основные права гражданина, а образование без выдачи итогового документа об образовании лицензированию не подлежит! Но уже тогда начала складываться община моих бывших пациентов, иным из которых я помогал и деньгами, иным - духовными советами. Кстати, была община тогда больше, чем сейчас: ещё живы были Аркадий, Роза... Через два года община изберёт меня 'попóм', мало сообразуясь с моим буддизмом, который русскому сердцу почти ничего не говорил, и придётся мне полезать в кузов, раз уж назвали груздем. Но это будет через два года. А в 2089 году я внимательно следил за страницей Его Святейшества и за его перемещениями. Франкфурт-на-Майне. Вроцлав. Варшава. Минск. И однажды в конце молитвы с бьющимся сердцем прочитал:
  
  མོ་སི་ཀོ། རྗེ་ཙོང་ཁ་པ་ཆོས་ཚོགས།
  
  ('Мосико. Чже Цонкхапа чхо цок'.)
  
  То есть: Москва, Центр имени ламы Цонкапы.
  
  Несколько дней я ходил к центру, который работал, как и обычно. А в один день дверь оказалась запертой. Я несколько раз энергично постучал.
  
  - Центр закрыт, - ответил мне за дверью недовольный голос.
  
  - Я хочу видеть Его Святейшество Далай-ламу Запада, - крикнул я.
  
  Долгое молчание. Поворот ключа. Пугливо, сантиметров на десять, приоткрытая дверь. С головы до пят оглядывают мою странную тогу.
  
  - Кто вам вообще сказал, что Он здесь?
  
  - Я знаю.
  
  - Вы из службы безопасности?
  
  - Разве, будь я из службы безопасности, я бы пришёл один? Разве просил бы мне открыть?
  
  Поколебавшись, немолодая тибетянка впустила меня - но уже на входе долго и неприязненно пытала, для чего я желаю видеть Святейшего. Услышав о цели, она скривилась и, конечно, заметила, что я слишком молод для того, чтобы быть ламой.
  
  Кроме меня, ожидало аудиенции человек десять (среди них, первым на очереди, был даже пандито-хамбо-лама, тайно приехавший из Российской империи). Очередь двигалась медленно, и только к вечеру я вошёл в гомпу, большой зал для медитаций, где принимал Святейший, юноша невысокого роста, такой внешне несоразмерный своим ростом с этим залом и со своим титулом.
  
  Юноша, да, но черты лица его заострились, выдавая тяжесть ноши и человекознание, его возрасту несвойственные. Круги залегли под глазами. Лицо его больше напоминало лицо усталой сорокалетней актрисы, чем лицо подростка.
  
  Он задал мне несколько обычных вопросов, но моей историей заинтересовался. Я рассказал её всю.
  
  - Неужели вы - ученик учеников монахов, посланных императором Ашокой для проповеди в западных странах? - вежливо спросил он. - В это сложно поверить.
  
  Тогда я прикрыл глаза и начал по памяти читать Кхуддака-никаю, на палийском языке.
  
  - Достаточно, не надо, - остановил он меня. Я открыл глаза - он, улыбаясь, пояснил:
  
  - Я всё равно не знаю пали. Я и тибетский-то знаю скверно. И даже английский посредственно. Вот такой я далай-лама, ничего не скажешь. Я и Сэнгэ-то лишь потому, что Леон...
  
  Сэнгэ означает 'лев', а Леон - 'львоподобный'.
  
  - Если вы действительно ессей, если учитель учúтеля вашего учителя действительно видел живого Будду, зачем вам моё благословение? - спросил меня юноша. - А! Понимаю: чтобы не искушать сомнениями верующих. Вы думаете, это важно? Те, кто вам поверят, поверят вам и без моего благословения, а те, кто нет, не поверят и с ним. Или это... ради истории? Или вам просто захотелось посмотреть на меня? Ну вот: вы видите невыспавшегося подростка с плохим английским. Не разочарованы?
  
  Святейший задал мне вопросы о том, как я желаю совершать своё служение. Я увлёкся и подробно начал говорить о своих взглядах на нравственное воспитание, о своей 'теории', которая у меня была тогда. Он слушал внимательно, подперев подбородок рукой. Слушал, хотя день уже клонился к вечеру, а он принимал посетителей с самого утра и с утра же не ел. По крайней мере, я, сидевший в очереди с утра, не видел, чтобы в гомпу вносили еду. Сотрудники центра при всём своём пиетете как-то позабыли о простых человеческих нуждах того, на ком лежала тягота быть главой религии.
  
  - Всё это интересно, только, ради Христа, не упрощайте людей, не схематизируйте их, - сказал он в конце. Какая проницательность, мудрость! И в пятнадцать лет! И откуда взялась она!
  
  Я был молод, глуповат, прямолинеен в своих мыслях, и это небуддийское выражение - 'ради Христа' - меня смутило. То есть про себя я понимал, как я, ессей, могу верить во Христа, будучи буддистом, но про него - не понимал, как о н может. Он это приметил.
  
  - Вас смущает 'ради Христа'? - спросил Святейший. Я кивнул. - Вы ещё, пожалуй, спрóсите себя: уж не христианин ли я? Да кто знает... - и он негромко рассмеялся. - Я обычный французский подросток. В раннем детстве меня крестили, я любил ходить к мессе, и причащаться любил. Я, знаете, предпочёл бы, чтобы мой отец был католическим пастором. Только ведь у пасторов не бывает сыновей, по крайней мере, законных. А потом, в семьдесят девятом, когда на папском престоле уже год сидел этот тип, ce loup-garou [этот оборотень], когда уже начиналась вся вакханалия и было ясно, к чему всё идёт, отец переменил веру и стал буддистом, потому что оставаться христианином тогда означало предать христианство. И я, шестилетний, подумал тогда: что ж, отцов не выбирают! И веру не выбирают тоже. То есть человек всегда наивно думает, будто может выбрать веру, но если это серьёзно, то всегда так, что она его первая выбрала. - Как точно и про меня это сбылось! - Через год наш лама уехал, отца избрали новым, и Его Святейшество, Пятнадцатый, его ещё успел утвердить, одним из последних. Тогда почти каждого назначали. Это как во время войны набирают солдат и не очень смотрят на их болезни, а всем ставят: годен. Утвердили, а отец даже читать по-тибетски не умел, и нужно ему было петь во время публичных ритуалов тибетские молитвы, и он хватался за голову! В доме был учебник тибетского, я выучил тогда алфавит и стал ему помогать: писал текст французскими буквами. Легко выучил, я с детства увлекался алфавитами. Ещё я умею читать деванагари. И по-арабски. Ну, в позапрошлом году произнёс проповедь. Но, знаете, на съезде я глядел на каждого и думал: Боже, Боже, в такое ужасное время, когда их религия дышит на ладан, когда вся Европа при смерти, и думать - о своём, о мелком, о частном! А потом... я бы даже в худшем кошмаре не представил, что будет так! Меня не очень спросили, хочу ли я. Но я, знаете, и не хотел отказываться. Какая разница, что мне нравится? С религией - как с оружием. Представьте себе, что вы лучник, с детства тренировались стрелять из лука. И тут к дому идёт враг. И ваш лук сломал, точней, измазан липкой грязью, так что его не взять в руки. И у вас из оружия - только топор. Вы же возьмёте тогда топор в руки, верно? Возьмёте, если вы мужчина, если в вашем доме женщины, и не будете кричать: мол - вы лучник, подайте вам ваше любимое оружие. Топор - тоже оружие. Буддизм - тоже религия. Пусть, ради разнообразия, лучник помашет топором, а христианин побудет далай-ламой. Я не ропщу. Кого мне жаль, так это отца: он не гадал об этой напасти. И он ведь, бедный, ещё ни о чём не догадывался, уже когда я всё понял! Наверное, он представлял себе всё в радужном свете: думал, наивный, что я поступлю в Университет Гелуг, а после совершеннолетия буду утопать в роскоши и внимании, и специально для меня где-нибудь на Лазурном берегу построят вторую Поталу. Может быть, какие-то мальчишки моего возраста мечтают о такой карьере, ведь это лестно: быть далай-ламой. Только они не знают, что у нищего в наши дни больше прав, чем у далай-ламы. Я сплю по пять часов в сутки, иногда меньше. И просыпаясь, не знаю, не проснусь ли в тюрьме. Или на том свете. Знаете, о чём я больше всего мечтаю последнее время, больше спасения души? Конечно, не больше, чем о том, что Сицилиец свалится с папского трона и сломает себе шею. О резиновых сапогах. В эту весну у меня постоянно промокают ноги, а ботинки у меня всего одни. А ещё я... это смешно, но уж скажу. Ещё я мечтаю о том, чтобы когда-нибудь чудом закончился этот кошмар, и я встретил бы девушку, хорошую, умную. Красивую. Скромную. Интересно, сочетается красота и скромность в наши дни? Только это из области галлюцинаций, потому что даже если завтра мой первосвященный собрат, его святейшество Христофор I, свернёт свою святейшую шею, я не смогу сложить с себя сана. Такой сан не складывают с себя. Непозволительно. И разве и х можно оставить без далай-ламы? Ведь они же... дети! Господи, чистые дети, даже те, кто с сединой в бороде! Я не говорю о тибетцах, но если дело пойдёт так и дальше, в Европе не останется ни одного тибетца. Что я всё болтаю! Давайте мне бумагу, я напишу ваше назначение. Мне нравятся ваши глаза. Ваша открытость, ваша искренность, ваша молодость, хоть я вас моложе на десять лет - но кажется, что старше на век. Очень научный метод проверки кандидата, ничего не скажешь...
  
  И он написал моё назначение, и снабдил бумагу подписью, оттиском большого пальца, как принято у тибетских духовных иерархов, и печатью с буквами HHDLW.
  
  - Вы спросите, откуда у меня печать? - спросил он, грустно улыбаясь. - Я её... сам вырезал. Ножом. Из куска резины. Где-то на помойке нашёл этот кусок. Правда, забавно?
  
  Я кивнул, чувствуя вдруг, что слёзы у меня подступили к глазам. Простился со Святейшим и вышел из Центра имени Цонкапы. Пошёл в ближайший супермаркет и купил резиновые сапоги. Вернулся и просил передать Его Святейшеству в качестве дара. Косо же на меня посмотрели! Надеюсь, они ему оказались впору. Размер я тогда спросить постеснялся. Впрочем, у него была маленькая нога, я взял с небольшим запасом...
  
  По повелению Понтифика трое руководителей буддийских центров вновь были задержаны. Как допрашивали их, не знаю, но остаётся фактом, что они, выйдя на свободу, п р е д а л и своё решение и заявили, будто бы чудесным образом обнаружили в Европе новое воплощение бодхисаттвы сострадания, Далай-ламу XVI! Телевидение раструбило об этой истории, лживо восторгаясь. К младенцу был приставлен регент, толстая, жирная, хитрая тварь, один из бывших кардиналов, который теперь в срочном порядке перешёл в буддизм. Эта тварь заявила, что, в полном согласии с пророчествами и мистическим вдохновением буддийских иерархов, буддизм вновь присоединяется к Сердечному союзу религий и приветствует обновлённое христианство, своего старшего (в духовном смысле) собрата. А далее уже не Понтифик, но 'возмущённый народ' (голосом 'друзей свободы' и особенно 'Псов Господних') потребовал от лам отказаться от своей нелепой фантазии, от своей наивной мечты о 'сепаратном' западном далай-ламе и признать своего законного духовного главу. Да, кстати! Христофор I учёл свою ошибку, сделанную восемь лет тому назад в отношении Георга VII, он понял, что клевета - пробуждает внимание к тому, о ком клевещут, что она, в итоге, возвеличивает. И глухая стена молчания сомкнулась вокруг имени Второго Далай-ламы Запада, будто никакого далай-ламы Запада не было никогда, во веки веков, аминь.
  
  Иные ламы согласились с законностью нового главы, младенца-марионетки. Иные отказались - и в буквальном смысле слова были вышвырнуты из своих центров переодетыми 'доминиканцами', дружинниками-мордоворотами, которые, видимо, изображали верующих общинников. Спектакли 'протеста прихожан' были шиты белыми нитками, но люди молчали...
  
  Видимо, в какой-то момент служба безопасности смекнула, чтó кроется за молитвами на сайте. Или нашёлся среди лам Иуда! Джигмэ Сэнгэ был арестован. Конец его мне даже страшно вообразить. Могу лишь надеяться на то, что его не пытали, а умертвили сразу. Но боюсь, что пытали: если бы удалось императору Свободного Союза вынудить 'добровольное' отречение далай-ламы, вмиг бы раструбили об этом! Вероятно, шестнадцатилетний юноша умер под пытками.
  
  Одно я знаю достоверно: если есть рай, верней, раú, и если для разных вер раи - разные, то и буддийский, и христианский рай широко раскроют ему свои ворота. И стражи этих врат не спросят его, кем он был, но будут просить его как о чести вступить в Эдем - или в чистую землю будды Амитабхи. И, возможно, я, недостойный, тоже однажды окажусь там. За луковку, как говорил Достоевский. За резиновые сапоги тридцать восьмого размера.
  
  * * *
  
  Лампада, когда Сергей Теофилович закончил рассказывать, уже догорела. Только слабый свет от входа позволял угадывать очертания его лица. Ещё мы посидели, ничего не говоря.
  
  - Пойдём, - негромко сказал наставник. - Уже темнеет. Я провожу тебя до города.
  
  35
  
  Мы некоторое время шли молча. Меня сковывала робость: я понимал теперь, отчего община замолкала при одном слове этого человека, в котором, даром что ему было лишь сорок семь лет, мне виделся современник Христа. Всё же я собрался с мужеством и спросил:
  
  - Кто станет ессеем после вашей смерти, учитель?
  
  - Я ещё не решил, - не сразу ответил мой спутник. - Возможно, когда-нибудь им будет Иван. Из всей общины он, пожалуй, к этому наиболее талантлив. Конечно, если не считать Нэри, но ведь Нэри не говорит... И Саша тоже очень умна, но Саша - не священнослужитель, а воин, кшатрий. У Ивана есть некий мистический дар. Правда, мне кажется, что он теперь слегка недолюбливает меня. Особенно последнее время он от меня отошёл. И я даже отчасти могу это извинить...
  
  - Это правда, что Иван - Сашин жених? - брякнул я и мучительно покраснел. Наставник искоса глянул на меня, еле заметно улыбнулся.
  
  - Да, это правда, хотя со стороны Александры здесь больше уважения, чем горячей любви, - подтвердил он. - Впрочем... пожалуй, и настоящая любовь может быть: женское сердце - тёмный лес. Любят за независимость, любят за гордость, и за мýки - тоже любят. А ведь именно через неё ты пришёл к нам. Не ошибусь ли я, если скажу, что симпатия к девушке здесь тоже сыграла свою роль?
  
  Я кивнул, красный, как варёный рак. Ещё немного мы помолчали.
  
  - Я не знаю, что мне делать! - воскликнул я. - Что же: мне теперь совсем её не видеть?
  
  - Не так часто, как раньше: этого будет достаточно, - отозвался учитель. - Всего лучше тебе будет никогда не оставаться с Сашей наедине и не говорить с ней ни о чём, кроме дела. Хотя, как бы ты ни поступал, человеческое берёт своё.
  
  Я глянул на него с удивлением, думая, что последние слова были сказаны с этаким снисходительным юмором, который оправдывает увлечения молодости. Нет: лицо наставника было серьёзно и печально.
  
  Не говоря больше, мы дошли до рва, проходящего под электрической изгородью.
  
  - Подходя к метро, сними 'браслет мертвеца', - посоветовал наставник. - Возможно, твоё отсутствие не будет замечено, но если будет, постарайся вовремя придумать объяснение: есть места и в городе, где вышки слежения не могут получить сигнал. Ты умеешь свистеть?
  
  - Нет, - удивился я.
  
  - Надо учиться, - с серьёзным видом заметил Сергей Теофилович. - Придумай лесную птицу или зверя, голосу которого можешь подражать. До встречи, Нестор.
  
  Сложив ладони на груди, он поклонился мне. Затем, высвободив правую руку из-под накидки, перекрестил меня быстрым движением.
  
  

ПЯТНИЦА, 24 АВГУСТА

  
  36
  
  В пятницу посреди моего последнего урока в аудиторию вошёл Васса, директор школы, и попросил меня после уроков зайти к нему в кабинет.
  
  Васса был немолодым и респектабельным гомосексуалистом: тип людей, в наше время довольно частый. (Замечу в скобках, что в Империи Хама есть сейчас тенденция на государственные посты назначать именно респектабельных гомосексуалистов: они послушны, трудолюбивы, предсказуемы, они, как могут, держат себя в форме и оттого не так быстро старятся, как обычные мужчины, которые к тридцати-сорока годам уже представляют из себя бесформенные туши. Наконец, они любят в своих партнёрах не только тело, и оттого легче прочих переживают 'кризис тридцатилетних'. Да-да, 'голубые' скоро, воистину, станут оплотом нации!) Повинуясь традиции, он красил веки и губы, на этом его инаковость и заканчивалась. Несмотря на мужской пол, все повадки нашего директора были словно у старомодной обиженной классной дамы, этакой добродетельной старой девы.
  
  В кабинете директор указал мне место напротив себя и, сложив на столе руки в замок, начал:
  
  - Где вы вчера пропадали, господин учитель?
  
  - Пропадали? - наивно удивился я.
  
  - Сегодня мне позвонили из службы безопасности, - брезгливым к моему вранью голосом принялся разъяснять он. Сердце у меня ёкнуло: как скоро! - Позвонили и сообщили, что на протяжении четырёх часов вас невозможно было обнаружить. Я должен получить от вас объяснения, Несс.
  
  - Зачем же меня обнаруживать: мы разве не в свободной стране живём? - снова простецки поразился я. Васса скривил ещё более брезгливую мину, будто я скрёб при нём гвоздём по стеклу.
  
  - Бросьте, Несс, бросьте, ради Бога, не прикидывайтесь!
  
  - Да я ничего не скрываю! - возразил я с воодушевлением возмущения. - Разве мне есть что скрывать? Я был вчера в бункере Сталина!
  
  - Что?!
  
  - Да! - ничтоже сумняшеся повторил я, довольный и гордый своей изобретательностью. - В государственном музее 'Бункер Сталина'. Там стены такие толстые, что сигнал не проходит... если уж кому-то так нужно за мной следить!
  
  - Но четыре часа?!
  
  - Четыре часа. Изучал экспонаты.
  
  - Какие, к чёртовой матери, эксп... Несс! На кой вам сдался бункер Сталина? Вы же не дурак, Несс, так что вы забыли в этой дыре?!
  
  - Как?! - изобразил я изумление. - Я ведь инструктор истории, господин директор, или вы забыли? Бункер Сталина - это объект величайшей исторической ценности. Вы знаете, что Его Святейшество во время предстоящего визита в Москву собирается его посетить? (Это было правдой: я услышал новость по телевизору.) Вы и Его Святейшество считаете придурком?
  
  Васса прикусил язык. Некоторое время мы помолчали.
  
  - Так, хорошо, - собрался директор. - А утром ко мне в кабинет зашла дамочка одиннадцатого года обучения и сообщила, что вы недружелюбно ведёте себя со своей группой 'уровня-семь' и, более того, декламируете вредоносные тексты.
  
  - Какие это вредоносные тексты? - громогласно изумился я, но сердце у меня тревожно заныло.
  
  - Ну, как же: 'Ромео и Джульетту' Шекспира!
  
  - Разве она такая уж вредоносная? Постойте-ка... - Меня осенила идея. Я проворно достал свою табулу, вышел во Всемирную сеть на страницу поиска и произнёс в микрофон:
  
  - 'Ромео и Джульетта'.
  
  Тут же на экране высветилось несколько ссылок, и первая ссылка вела на государственный электронный архив МГПУ. Я проследовал по ссылке - и с торжествующим видом придвинул табулу к самому носу директора.
  
  - Нате! Читайте!
  
  Васса захлопал глазами, глядя на начало трагедии, записанное пиктограммами.
  
  'Две одинаково известных семьи в Вероне ожесточённо сражаются и не хотят остановить сражение'.
  
  - Вот видите! - торжествовал я. - 'Ромео и Джульетта' находится на официальном сайте МГПУ! Что же это: руководство университета вредоносные тексты выкладывает в сеть?
  
  - Да, в таком виде она неопасна... - пробормотал директор.
  
  - А разве классическая литература может быть опасной? - снова снаивничал я.
  
  - Может! - неожиданно энергично воскликнул Васса и хлопнул обеими руками по столу. - Может! Послушайте меня, Несс, послушайте!
  
  Он наклонился ко мне и зашептал:
  
  - Люди счастливы, понимаете вы это? Счаст-ли-вы! Вы, наивная душа, уж не знаю чего там вообразили себе про своё средневековье! Вы восторгаетесь Шекспиром, потому что тогда, дескать, у людей была 'настоящая жизнь'. А тогда был голод и чума, был сифилис, от которого проваливались носы, была вонючая похлёбка, миской которой вас кормили за целый день невыносимой работы, и испражнения на улице, были вши в королевских постелях и кинжалы для конкурентов за престол. Люди сыты, здоровы, одеты, не корчатся целый день у станка, не трясутся за свою жизнь, могут отдыхать, как хотят - да что ещё нужно человеку? И, Господи, кто же вам мешает сейчас жить 'настоящей жизнью'? Если вы хотите безумной любви, так найдите себе свою Джульетту и любитесь с ней сколько влезет! Что - не рождается новых Джульетт? И слава Богу, что не рождается! Ваша Джульетта - это восторженная, неразвитая, рахитичная девочка, которая пропиталась своим безумным романтизмом, насмотревшись на сифилис, чуму, вшей и фекалии! Когда человек сыт, он не хочет есть, когда благополучен - не жаждет безумных страстей, которые ведут к суициду! Да и вообще - чего вы хотите от женщин, Несс? Женщины глупы! Они раньше были глупы и глупы остались. Вы рассыпали жемчуг своих слов перед набитой дурой. А из мужчин умны тоже немногие. Умножающий знания умножает скорбь. Это мы, интеллектуалы, мы несём тяжесть нового порядка ради счастья простых людей. Вы неглупы, мой мальчик, почему же вы смотрите в сторону этих откормленных тёлок с жирными ляжками и не замечаете образованных, тонких, страдающих людей рядом с вами? - он неожиданно взял мою руку в обе свои. - Я не знаю, где вы были. Я не хочу ехать в бункер Сталина и просматривать электронный журнал регистрации посетителей. Я не буду никому сообщать о ваших странностях. Но неужели у вас нет по отношению ко мне даже чувства простой благодарности?
  
  Я густо покраснел: не от смущения (хотя именно так ему могло показаться), но от чувства острого стыда за этого человека.
  
  - Я... подумаю, господин директор, обо всём, что вы сказали - пролепетал я, осторожно вынул руку, поспешно откланялся и вышел.
  
  В школьном туалете я зачем-то долго мыл эту несчастную руку.
  
  37
  
  Едва вышел из туалета, как нос к носу я столкнулся с Тиной!
  
  Мы замерли в коридоре, смотря друг на друга.
  
  - Что ты мне скажешь? - собрался я, наконец. Тина медленно помотала головой.
  
  - Ничего, - ответила она незнакомым мне голосом. - Ты очень испугал меня, Несс. Весь день, весь вечер мне потом было неспокойно от твоего... заклинания. Боже мой! Зачем, кто придумывает эту нелепость? Разве так разговаривают молодые люди между собой? Отчего она увидела его в гробу? Скажи, Несс, - она, как и директор, схватила меня за руку, - он в самом деле умер?
  
  Я вновь аккуратно выудил свою руку. Тина горько покривила губы, но всё стояла, всё не сводила с меня глаз.
  
  - Я не знаю, кто ты, Несс, - негромко проговорила она. - Ты, наверное, колдун, который смущает честных людей своими заклинаниями и не даёт им покоя. Бог мой, в тебе же нет ничего: есть и выше, и энергичней, и ласковей, и сексуальней. А гляди-ка, ты не отпускаешь меня, я всё никак не могу от тебя отвязаться - и ладно бы ещё сама была нужна тебе! Тебя за дело в детстве назвали чудовищем, как ты нам рассказывал! Чудовище, страхолюдина! Сегодня утром я нажаловалась на тебя директору, и вот, смотри, даже это мне не сошло с рук: сегодня весь день хожу сама не своя. Скажи, что за мерзкий старикашка тебя научил этим заклинаниям, на каком отвратительном сайте ты их вычитал? А уж если ты их знаешь, так произнеси какое-нибудь заклинание, чтобы мне больше не глядеть на тебя! Я живая, свободная девушка, я не хочу связываться с монстром вроде тебя, я имею право на счастье!
  
  - Ты не девушка, - буркнул я.
  
  - Как это? - поразилась Тина. - Кто же: старуха?
  
  - Милая моя, раньше этим словом обозначали тех, кто не знал мужчин. В чём ты упрекаешь меня? В магии? В привороте? Ай, дорогуша, очень нужно! Я не маг и не колдун, я прочитал тебе пару строчек из текста, одобренного министерством образования Свободного Союза и размещённого на официальных образовательных сайтах, проверь сама, если не веришь мне. Извини, Тина, я спешу, - оборвал я. - Если я тебе так неприятен, так переходи в другую школу, я-то что могу с этим поделать?
  
  - Нет! - сердито взвизгнула Тина. - Ты виноват, ты и увольняйся!
  
  Я только рукой махнул и пошёл прочь от этой вздорной бабёнки. Се человек! В кои-то веки посетило её славное, человеческое чувство - а она, ревниво защищая своё плоское потребительское счастье, считает его мóроком, наваждением, от которого нужно избавиться как можно скорее!
  
  38
  
  ...И на улице я замер как вкопанный, когда увидел Сашу у калитки в школьной ограде.
  
  Я обрадовался - и сразу за этим жестоко смутился, вспоминая вчерашний разговор с Сергеем Теофиловичем.
  
  - Я тебя... вас не ждал, - пробормотал я вместо приветствия. - Я... даже не знаю, стоит ли нам теперь так часто видеться, Саша.
  
  Девушка внимательно, пристально, почти сурово посмотрела мне в глаза. Выглядела она уставшей, нерадостной, даже не очень хорошенькой. Под глазами обозначились тени. Мучительная мысль о том, что такая она мне ещё дороже.
  
  - Это тебе Иван сказал? - спросила Александра, в конце концов.
  
  - Нет... - растерялся я. - Это мне сказал Сергей Теофилович... Да я и сам понял... Исходя из того, что...
  
  Саша неприязненно скривилась, как-то брезгливо махнула рукой.
  
  - А, ну всех вас... Мне умирать через пять дней, а вы всё играете в благородство, чёрт бы побрал вас всех! - вырвалось у неё.
  
  - Как умирать, - пролепетал я. И ведь хорошо, отлично понимал я и раньше, что Саша собирается совершить, но не держал этого в голове, отгонял от себя мысль!
  
  - Так. Ты думаешь, мне медаль дадут за покушение на жизнь архибеса?
  
  - Господи, Саша, да не кричи так громко! - взмолился я, хотя никто не называл Понтифика архибесом и говорили мы по-русски. - Я... прости. - Моя трусость и мой лепет стали мне противны, я собрался с духом. - Хорошо. В самом деле, не так важно, что он подумает.
  
  - Кто он?
  
  - Иван. Ему... ему не умирать, - сказал я горько. - Послушайте...
  
  - К кому это ты обращаешься на 'вы'? - подозрительно спросила она.
  
  - Я не буду, если тебе это неприятно, - исправился я. - Но мне неловко: рядом со мной герой, а я - обычный человек. - Саша нахмурилась. - Скажите... скажи: никакой надежды для тебя выжить п о с л е?
  
  Девушка еле заметно улыбнулась.
  
  - Думаю, толпа разорвёт меня на части, - сообщила она. - Вне зависимости, получится то, что я задумала, или нет.
  
  - Я пойду с тобой, - вдруг безотчётно сказал я.
  
  - Что?!
  
  - У меня на руках второй билет. Я никому его не отдам. Не запрещай мне: это моё право, Саша.
  
  - Зачем, горе ты моё?! Тебе не терпится поглядеть на то, как поклонники Хама будут меня рвать на куски?
  
  - Нет! Да как же ты не понимаешь! - воскликнул я. - Я не отговариваю тебя, я тобой восхищаюсь, твой подвиг останется подвигом, совершится он или нет. Но неужели тебе не ясно, что должна быть хотя бы одна пара глаз историка-очевидца подвига?
  
  Саша невесело улыбнулась:
  
  - Значит, ради летописи, Нестор?
  
  - Не только. Тебе будет очень страшно, - тихо сказал я. - Это не твоя вина: кто бы его не испугался! Ты - как девочка, которая идёт навстречу волку с камнем в руке. Вот потому мне и хочется быть рядом, даже если я буду совсем бесполезным...
  
  Она вдруг схватила мою руку и крепко её сжала, так что я едва не вскрикнул от боли. В глазах её, кажется, появились слёзы (впрочем, мне могло и показаться). Саша даже открыла рот, будто силясь что-то сказать - но нет, она ничего не сказала, только упрямо мотнула головой - и быстро выпустила, почти отбросила мою руку.
  
  - Правда, если Иван... - с тяжёлым сердцем начал я.
  
  - Тихо, молчи! - нетерпеливо воскликнула она. - Ни при каких условиях Иван! Что ты, Нестор Петрович, сдурел - предлагать жениху глядеть на смерть невесты? Есть у тебя совесть или нет?
  
  - Почему 'Петрович'? - потерялся я. - Моего отца зовут Джов. Да, в самом деле, я не сообразил... Чёрт побери, мне ведь тоже будет невесело... Нет-нет! - вдруг густо покраснел я. - Я не хотел сказать ничего такого, Бога ради, Саша, не подумай!
  
  Саша мне не ответила, а, упрямо стиснув губы, продолжала шагать (мы шли, кстати, к храму Христа Спасителя).
  
  - И вообще, - неожиданно сорвалось с её языка, - никто ведь ещё не сказал, что Иван...
  
  - Чтó Иван?
  
  - Ничего. Я ему ещё не жена.
  
  - А когда вы... повенчаетесь?
  
  - Не знаю. Может быть, накануне, во вторник. Или...
  
  - Или?
  
  - Так, - снова оборвала она - и резко переменила тему: - Скажи, пожалуйста: вход - через турникет?
  
  Я развёл руками.
  
  - К стыду своему, я тут ни разу не был...
  
  Саша коротко фыркнула.
  
  - К стыду своему ты бы здесь побывал, - коротко пояснила она. - Всё. Тише. - Мы уже поднимались по широкой лестнице ко дверям храма.
  
  39
  
  На входе не оказалось, к счастью, турникета, пройти который можно, только поднеся метку на запястье к считывающему устройству (мне было бы сейчас в высшей степени неловко её обнимать). Зато стояла рамка металлоискателя и рядом - охранник!
  
  - Ты не пройдёшь, - тихо шепнул я, но девушка только улыбнулась.
  
  - Пройду, - ответила она так же тихо. - Я сегодня без сумки - ты разве не заметил? Из тебя, может быть, и выйдет историк, но разведчик из тебя никудышный.
  
  Внутри храма было достаточно людно, хотя служба и не совершалась. Рабочие, не обращая внимания на верующих и туристов, проворно собирали два дополнительных ряда для зрителей т а и н с т в а, техники монтировали трёхмерные камеры, теплосканеры и телескопические микрофоны, чтобы без малейших искажений донести образ Святейшего в каждый дом, а у счастливых обладателей голографической комнаты создать эффект полного соприсутствия. Пирамиду в центре храмового пространства со всем усердием драили несколько диакинь в полупрозрачных розовых одеждах.
  
  Я должен пояснить, что такая планировка пространства - усечённая четырёхгранная пирамида-носительница алтарного ложа высотой от двух до четырёх метров, просторная 'арена' вокруг пирамиды, для диакинь, хора и второстепенных действ, дальше лёгкое ограждение и за ним возвышающиеся ряды кресел по четырём сторонам, как в древнеримском цирке - для современных храмов типична.
  
  - Ну, что? - тихо спросила меня Саша (мы говорили теперь по-английски, чтобы не привлекать внимания). Я пожал плечами:
  
  - Всё как всегда.
  
  - Да, - с горечью согласилась Саша. - Обычная мерзость и глумление. Я хочу осмотреть последний ряд.
  
  Мы поднялись по проходу между кресел и пошли по узкой галерее, опоясывающей храм у самых стен. Девушка внезапно вздрогнула, замерла.
  
  На стенах, которых мы могли коснуться рукой, размещались гигантские, пятиметровой высоты иконы, изображающие самого Понтифика, Богоматерь (в виде прекрасной и обольстительной блудницы), Марию Магдалину (в таком же виде), Христа (в расцвете молодости и сексуального обаяния), - и прочие, прочие традиционные образы, которые знакомы каждому жителю Империи Хама и потому не требуют подробных описаний. Так вот, среди всей этой мерзости мы внезапно увидели на стене небольшую, в сравнении с прочими, и достаточно старую (не позднее XX века) икону н а с т о я щ е й Богоматери: кроткой и целомудренной женщины с младенцем-Христом на коленях. Архаичный католический пастор в публичном доме древности не мог бы вызвать бóльшего удивления.
  
  - Как она осталась здесь? - шепнула мне Саша. - По недосмотру?
  
  - Мне кажется, нет, - задумчиво произнёс я. - Ведь для того, чтобы глумиться, нужно же, над чем глумиться. Должен ведь здесь быть хоть один подлинный Христос, чтобы Ему стать свидетелем позора.
  
  - Бог не знает позора, - угрюмо сказала девушка - Что за наивная мысль, будто Он видит только через глаза икон? Он везде. - Она покосилась в сторону охранника, который, покинув пост у металлоискателя, уже приближался к нам, явно обеспокоенный тем, что мы застряли перед иконой 'лжехристианства'. - Пойдём-ка отсюда поскорей...
  
  40
  
  Выйдя из храма, мы оба вздохнули с облегчением.
  
  - Куда ты теперь, Саша? - смущённо спросил я.
  
  - В Крипту, - коротко пояснила девушка. - А вот тебе пока не нужно бывать у нас слишком часто. Исчезновение сигнала привлечёт внимание службы безопасности.
  
  - Уже привлекло, - буркнул я. Саша округлила глаза. Я, не дожидаясь, рассказал ей про утренний 'допрос' в кабинете директора.
  
  Девушка нахмурилась и принялась грызть ноготь большого пальца. Не очень женственный жест, но не до женственности было: по её озабоченному виду я и сам понял, какой опасности теперь подвергаюсь.
  
  - Послушай-ка, - оживилась она, - а ведь мой нож ещё у тебя? Я в прошлый раз так и не взяла его...
  
  - Да, дома, в шкафу с одеждой...
  
  Она энергично хлопнула в ладоши.
  
  - Поехали!
  
  - Куда? - испугался я.
  
  - Домой к тебе - куда ещё?
  
  - Зачем?
  
  - Делать из тебя 'покойника', - пояснила девушка вполне серьёзно.
  
  * * *
  
  ...Папаша Джов был на работе, как я и ожидал. Мы прошли сразу на кухню-студию: там всё же имелась раковина и кухонный стол (а вот в моей комнате рабочего стола не было, да и вообще, рабочие столы уже полвека назад вымерли как вид мебели). Саша, не снимая обуви и не тратя времени на то, чтобы осматриваться, велела мне принести нож, затем усадила меня за стол и протёрла моё запястье смоченным в водке ватным тампоном. (В холодильнике у папаши всегда можно было найти бутылку.)
  
  - Как насчёт наркоза? - поинтересовался я, вымученно улыбаясь.
  
  - Где я тебе достану наркоз? Терпи, казак, атаманом будешь, - сухо ответила Саша. - Не так уж это и больно. Стисни зубы.
  
  Я их стиснул - и вовремя!
  
  - ...Скажи спасибо, что острый, - процедила девушка, кончиком ножа подцепляя небольшой, в четверть квадратного сантиметра, лоскут моей кожи, на которой она предварительно сделала четыре надреза. Стукнула ножом, чтобы стряхнуть мою личную метку на тарелку, и только тогда я заметил, что её руки дрожат. Саша, кажется, увидела, что я смотрю на её руки, и непонятно отчего рассердилась. - Бинтуй, бинтуй, что ты замер! - сердито вскричала она. И без всякой паузы добавила: - Прости. Надеюсь, не очень больно было. Не знаю, что со мной сегодня творится такое. Икона Богоматери меня огорчила, сильно: не место ей в этой женской бане. Я бы её вынесла оттуда, будь я только посообразительней...
  
  - Разве нельзя ничего придумать?
  
  - Ай, что ты придумаешь! Тут даже Дед Михей ничего не придумает... Между прочим, - она сделала быстрое движение головой в сторону 'Праматери Евы', иконы, которую папаша Джов укрепил над кухонным столом, - тебе-то зачем эта мерзость? Ради конспирации? Ей-Богу, я бы и ради этого не вынесла...
  
  - Да это не моя половина квартиры, Саша!
  
  - А чья?
  
  - Отца. Он сейчас на работе.
  
  - Вон как! - Саша прищурила глаза. - Твой отец, случаем, не чиновник?
  
  - Полицейский, - нехотя сознался я.
  
  Девушка приоткрыла рот, плутоватое выражение появилось в её глазах.
  
  - Так это ведь... очень сла-авно! - протянула она. - А свою форму он не дома ли хранит?
  
  - Едва ли у него есть запасной комплект...
  
  - А ты посмотри, Нестор! Пойди и посмотри!
  
  Вздохнув, я подчинился - и в одёжном шкафу, который стоял в прихожей, действительно обнаружил форменную куртку. Обернувшись через плечо на Сашу, которая подошла и встала рядом, я увидел, как жадно разгорелись её глаза.
  
  - Надеюсь, ты не будешь красть эту куртку? - стыдливо пробормотал я. - Он тогда наверняка догадается, чьих это рук дело.
  
  - Покрой простой... Что ты говоришь? Нет, красть не буду. Скажи-ка мне лучше: есть у вас мукá?
  
  - Есть...
  
  Мы вернулись на кухню. Саша самостоятельно, будто была в этом доме хозяйкой, нашла среди кухонной утвари небольшой тазик и замесила немного вязкого теста.
  
  - Мы что, будем печь пресные лепёшки? - попытался я пошутить.
  
  - Будем, будем... Я, конечно, не Дед Михей, но тоже кое-что умею. Принеси форму.
  
  Я послушался. Девушка протёрла стол, аккуратно разложила на нём форму, смазала нагрудный полицейский жетон маслом и - кто бы догадался! - приложила к жетону тесто, сделав, таким образом, аккуратный оттиск. Критически оглядела оттиск, пожала плечами, разыскала в кухонных шкафах пустую жестянку, аккуратно положила в неё заготовку и закрыла крышкой.
  
  - Эту ёмкость я конфискую, - пояснила она с хмурым юмором. - В пользу трудящихся. Протри, пожалуйста, жетон водкой. - И снова добавила: - Извини. Что-то я раскомандовалась сегодня. Ты на меня не в обиде, надеюсь? А если и в обиде, то... всё равно прости. Мысль о близкой смерти не способствует улучшению характера.
  
  - Скажи, пожалуйста, Саша, - постарался я поскорей перевести разговор на другую тему, - я ведь теперь совсем бесправен? Мне ни в школу не попасть, ни в метро, ни в столовую?
  
  - Ну что ты за глупости несёшь, Нестор Петрович! - воскликнула Саша и расхохоталась. - Возьми тонкую липкую ленту, приклей на неё свою метку и обмотай вокруг запястья. Всё, - она поднялась и протянула мне руку для рукопожатия. - Благодарю тебя. До новых встреч: я еду в Крипту.
  
  - А... можно мне с тобой? - робко спросил я и сразу исправился: - То есть не к тебе, а к другим товарищам?
  
  Саша пожала плечами.
  
  - Сколько угодно - если 'другие товарищи' захотят тебя видеть. Ты свободный человек, Нестор, привыкай к этому. И они тоже свободные люди. Ах, да! - спохватилась она. - Метку лучше оставить дома.
  
  41
  
  Чтобы воспользоваться её советом, мы решили ехать на велосипедах. (Велосипед можно взять на одной прокатной стоянке и оставить на другой, стóит это недорого.) Я щедро оплатил четыре часа пользования для двух человек. Мы проехали мимо моей квартиры, и я забежал домой, чтобы запрятать 'браслет' с квадратным кусочком кожи в самый дальний угол платяного шкафа. Затем отправились в путь.
  
  - Тебе никогда не приходило в голову похитить пару велосипедов? - начал я разговор.
  
  - А у нас есть один, - отозвалась Саша. - В кладовке Деда Михея.
  
  - Отчего вы его все зовёте дедом, он ведь молодой?
  
  Девушка коротко рассмеялась.
  
  - Именно поэтому. Видишь ли, Нестор, все прокатные велосипеды снабжены сигнальными метками. Нужна интуиция и ловкость рук, чтобы их найти и снять. В общем, дело это небезопасное. Вот у личных автомобилей меток часто нет: это же стóит денег, а в кражи сейчас никто не верит. Но, кстати, ты разве не знаешь, что Сергей Теофилович против краж?
  
  - Против краж?! - воскликнул я во весь голос.
  
  - Тише, тише, не вопи на всю Ивановскую.
  
  - Да как же жить тогда?
  
  - Сергей Теофилович - человек безупречных принципов, монах, и он, конечно, свои убеждения не может нарушить. Но мы-то, Нестор, мы - не монахи. Мы - обычные, живые люди, которые только тем и отличаются, что не желают быть рабами новой империи. И всё же мы не разбойники. Если весь мир потерял совесть, не значит, что мы тоже должны потерять её. Во всех случаях, когда можно, нужно соблюдать христианские заповеди. Продукты мы обычно не крадём. У нас есть огород, и сейчас, летом, вся община работает на нём, за исключением Деда Михея и меня.
  
  - И меня, - буркнул я.
  
  - Ну, - отшутилась Саша, - тебе простительно. Ты пока ещё небесполезен в городе.
  
  - А Деду Михею?
  
  - Он выполняет много других дел. Он большой труженик, Нестор, хоть и выглядит, как плутоватый и ленивый тамбовский мужичок.
  
  - А тебе? Ах, да, - покраснел я. - Я понимаю, почему...
  
  - Вообще-то огород небезопасен, - продолжала Саша. - Его могут обнаружить. Раньше мы распахивали дополнительную полосу рядом с полями агропредприятий. Сейчас эти поля обносят по всей длине изгородью. По изгороди пускают электрический ток... А, что говорить! - она с горечью махнула рукой. - Теперь ведь не осталось крестьян, Нестор, совсем не осталось! Нынешние работники агрокомбинатов - это люди, которые приезжают 'на село' по мере необходимости, так сказать. Живут они не в избах, а в квартирах со стереовизорами и кондиционерами, с пластмассовой мебелью, с мёртвым воздухом. Поле всё чаще распахивают 'умные' трактора, засеивают 'умные' сеялки, урожай собирают 'умные' комбайны, а программист пишет алгоритм их работы или, если уж очень хочет 'поработать руками', то сидит за пультом управления техникой, забавляясь движущимися на экране точками, словно гигантской компьютерной игрой. Свиней кормят машины, поят машины, убивают машины. И коров-то доят машины! Правда, до сих пор требуется кто-то, кто наденет на их вымя электрическую доилку, но вся работа такого рода считается тяжёлой, грязной, унизительной. Доярки получают свои солидные зарплаты за это 'унижение' и, возвращаясь в город, пускаются во все тяжкие. Ты разве не слышал выражения 'сорит деньгами как доярка'? А для работ, не требующих квалификации, нанимают сезонников, африканцев.
  
  - Будет хорошо, если я на свои деньги куплю для общины, скажем, мешок риса? - спросил я.
  
  - Это будет очень хорошо, - подтвердила Саша.
  
  - Да что же ты тогда молчишь! - возмутился я. - Отчего сразу было не предложить!
  
  - Это твоя воля. Мы не грабители и не попрошайки.
  
  - Очень хорошо: моя воля ждать, пока люди не начнут умирать от голода!
  
  - Да не преувеличивай! - она рассмеялась. - Никто в общине пока не умирает с голоду.
  
  - Но ведь ещё час назад ты мне п р и к а з а л а терпеть! Ты умеешь приказывать Саша. Отчего в одном случае приказ, а в другом - 'твоя воля'?
  
  - Это разные вещи, мой дорогой. Метка касалась твоей безопасности и, через тебя, нашей общей. Я обязана взять на себя ответственность за то, чтобы в ближайшие дни ты остался жив и свободен. А вопрос добровольной помощи общине - это личное дело каждого.
  
  - Я бы хотел понять, как управляется община, Саша. Как вы решаете, что нужно, например, перенести огород, или выкопать новую землянку, или устроить 'акцию'?
  
  - На общем совете. Мы ведь всегда видим друг друга за обедом, после обеда и обсуждаем текущие дела.
  
  - То есть решает совет? Пожалуй, такую власть можно называть советской, - попытался я пошутить.
  
  - Да, - слегка улыбнулась Саша.
  
  - Хорошо, а если голоса разделяются поровну?
  
  - Нас семеро, - иронически заметила Саша. - Ещё раз говорю, что из тебя не очень хороший разведчик...
  
  - А я восьмой!
  
  - Верно... Не беспокойся, Нестор: скоро число снова будет нечётным.
  
  Я прикусил язык. Некоторое время мы ехали молча.
  
  - Но если Сергей Теофилович скажет: 'Это плохо' или 'Это хорошо', разве вы не послушаетесь его? - снова начал я.
  
  - Сергей Теофилович - священнослужитель, а не председатель Совета. Он духовный глава, а не светский. Он может благословить какое-то дело или, наоборот, выразить порицание, скажем, Деду Михею, если тот украдёт новый велосипед. Разумеется, мы прислушиваемся к нему! Каждый из нас очень его уважает. Но всё-таки его благословение - не приказ, а порицание - не запрет.
  
  - Так есть светский начальник, председатель Совета?
  
  - Да.
  
  - Кто же?
  
  - Я.
  
  Ваш покорный слуга едва не свалился с велосипеда. Саша вновь расхохоталась.
  
  - А ну, брось уже своё чинопочитание! Нашёл чем забивать голову! Всё равно скоро будут новые выборы. Можешь предложить свою кандидатуру.
  
  - Нет-нет, - кашлянул я. - Благодарю вас, товарищ председатель, что-то не хочется...
  
  42
  
  - ...Велосипеды - благо, - продолжила девушка разговор через какое-то время. - Вообще, спорт в наше время - спасение для партизана. Не так давно я искала для Деда Михея пару инструментов и нашла их только в магазине спортивного инвентаря. Видишь ли, Нестор, человек стал не то чтобы очень ленив, но эгоистичен сверх меры. Он не желает ничего делать своими руками. Да это и невозможно в мире, где все вещи изготавливаются на конвейере. Но вот над одной вещью современный человек ещё готов трудиться. Эта вещь - собственное тело. Ведь тело - источник наслаждения! Такое понимание гнусно, но нам оно на руку. Восемь лет назад я обнаружила в одном магазине - что бы ты подумал? - спортивный лук! Конечно, я его сразу купила, и запас стрел на десять лет вперёд к нему, хотя он стоил целое состояние...
  
  - А разве спортивный лук можно использовать как оружие? - усомнился я.
  
  - Вот-вот! - рассмеялась Саша. - Именно так и мыслит потребитель. Наше время - это время ярлыков, дружок. Сам-то лук - это железо и тетива, сам он про себя и не знает, какой он. Но продавец вешает ярлык: 'лук спортивный' - и в голове у потребителя срабатывает переключатель: 'Спортивный - значит, не охотничий'. Несчастные дети, выросшие в Империи! Вы ведь не знаете, что можно убить из спортивного лука, что даже шомполом для шашлыка можно убить, хоть тот и продаётся в магазине под названием 'шомпол для шашлыка', а не 'орудие убийства'! Что женские колготки можно натянуть вместо шкива в автомобильном двигателе, хотя они называются 'колготки', а не 'ремень'! Что из чашки, проволоки и куска верёвки можно сделать масляную лампу, и в эту масляную лампу залить 'оливковое масло для салата' из универмага - ведь оно же для салата, а не для лампы, Боже упаси! Что пустая тыква может служить кувшином, ведь для вас 'тыква' - это 'тыква', а 'кувшин' - это 'кувшин'! Что с помощью теста снимается слепок с ключа, ведь это же 'тесто', а не 'материал для снятия слепка с ключа', который, как вам кажется, изготавливают на специальном заводе и выдают сотрудникам службы безопасности в служебное пользование. Вы ничего не знаете! Лечись от болезни думать ярлыками, Нестор! Вещи и понятия не имеют о том, как мы их называем. Хочешь, я расскажу тебе историю о последнем отряде королевских лучников?
  
  - Ещё бы!
  
  - Тогда слушай.
  
  

[ПОСЛЕДНИЙ КОРОЛЬ АНГЛИИ]

  
  Эта история случилась 29 лет назад, когда Хам уже стал президентом объединённой Европы, но ещё не возложил на свою голову корону императора.
  
  В запомнившемся многими грустными событиями 2045 году волей судеб на английский престол взошла тридцатилетняя Елизавета III, Распутница Бесс, как её прозвали в народе. Нельзя исключить того, что все более достойные кандидаты на монарший престол были тайно убиты агентами Антихриста.
  
  Король Англии к тому времени уже давно не имел никакой реальной политической власти, но ещё сохранял значение символа духовного единства нации и почитания традиций, тем важнее было унизить, втоптать в грязь этот символ.
  
  И Елизавета III блестяще справилась с задачей. Ни одна королева не роняла своего звания так низко. Распутница Бесс не вылезала из ночных клубов и кабаков, она и сама стала выступать в только что появившихся тогда 'клубах свободы'.
  
  Удивительно не то, что Елизавета III умерла в 2080 году, а то, что при своём разгульном образе жизни она дотянула до 65 лет. Так или иначе, за двадцать лет до смерти ей, сорокапятилетней, вдруг пришла в голову идея обзавестись наследником. Королева воспользовалась услугами так называемой суррогатной матери, которая в положенный срок родила хиленького младенца.
  
  Ребёнка назвали вполне солидно и звучно, Артуром Георгом. Вопреки всему своему распутству, королева дорожила традициями и внешне их соблюдала безукоризненно. Всегда она любила аристократический блеск и роскошь ритуала: церемониальные платья, отрытые кареты, приветствия подданных, представления послов, развод караула, и являться в короне на открытие сессий парламента просто обожала - и из чистой любви к труду монарха совершила над сыном церемонию инвеституры, то есть возведения в сан принца Уэльского, едва тому исполнилось четырнадцать лет. На этой церемонии выглядела Елизавета III заправской королевой. Через две недели после инвеституры наследника государыня веселилась в очередном кабаке. Широк человек!
  
  Мальчик рос задумчивым, тихим, скромным, молчаливым. С детства, окружённый развратными дружками и наглыми спутниками матери, он впитал неприязнь ко всякому разгулу и хамской борьбе за наслаждение, которые сейчас объявили высшим проявлением свободы духа. Нельзя сказать, чтобы мать-королева его не любила: пожалуй, и любила по-своему, и гордилась, и хвасталась перед любовниками его смышлёностью, его недетской серьёзностью. Но думала о нём мало и сразу после рождения бросила на попечение гувернантки. А ребёнок подрастал, умнел, и с каждым новым годом говорил всё меньше (уже обнаружилось досадное заикание) и всё больше мешал ей нахождением рядом. Вот хоть своим немым укором мешал. Чем, как не укором, виделось его молчание? Перед инвеститурой мать и сын немногословно уговорились между собой, что сразу после он отправится для продолжения учёбы куда подальше. Может быть, Артур и сам это первым предложил? 'Хоть в Бразилию!' - обрадовалась Распутница Бесс, но подросток выбрал Уэльс, принцем которого вот-вот должен был стать, язык которого изучал.
  
  Уэльс так Уэльс: пришлось дарить сыну Луиневóрмвуд [Llwynywormwood], имение в Уэльсе. Эти имения за годы её 'царствования' поубыли (был, например, продан роскошный Бэлмарэл Касл за границей, в Шотландии). Луиневóрмвуд (или Лвиневэ́рмуд, на валлийский манер), который достался принцу, ни замком, ни дворцом было не назвать. Несколько домов с толстыми каменными стенами, одиночный хутор в Камареншире [Carmarthenshire], три километра до Ландовери [Llandovery], ближайшего городка. Правда, и 192 акра в придачу. В Ландовери случайно оказалась и школа, то есть не просто школа, а 'паблик скул', закрытая школа-интернат, лучшего и желать нельзя было матери. (Тут и пожалела она, что поспешила с подарком: упрятать бы мальчонку в интернат на полную неделю, и дело с концом. Но нет, вырвавшегося обещания не воротишь.)
  
  Годы учёбы оказались мальчику горьки, а особенно горьким было пребывание в интернате. В один день Артур сразу после занятий вышел из здания школы и отправился к с е б е д о м о й, благо и идти-то ему было километра три. В собственном имении он и ночевал тогда (а раньше проводил в нём только выходные, и одинокие же это были выходные!). В школе поднялся переполох. На следующий день ребёнка вызвали к директору. 'На каком основании вы изволили вчера сбежать из школы? - грозно спросил директор. - Ваше пребывание и стол оплачены, мы несём ответственность за вас согласно условий договора с родителями, так что извольте не чудить, мистер!' И мальчик в первый раз проявил характер. 'На к-к-каком основании я, Артур Георг, п-п-принц Уэльский, д-д-должен вам объяснять свои основания? - возразил он высоким детским голосом, подрагивающим от гнева. - Я для вас не 'мистер', с-с-сударь! Я для вас 'Ваше к-к-королевское Высочество'!'
  
  Директор так и рот разинул: то ли он обомлел от такой строптивости, то ли в самом деле не знал, кто у него учится. Пожалуй, и не знал: репортажа об инвеституре мог и не видеть. Королева, верно, не хотела криков о том, что упекла наследника в сельскую глушь, и записала его в Ландовери Колледж инкогнито, а Артур тем более молчал о своей голубой крови. Как-то уговорились тогда, подписали соглашение с венценосной родительницей, по которому администрация школы снимала с себя ответственность за отлучки ребёнка, и можно было забыть про унизительную общую спальню.
  
  После успешного окончания школы юноша поступил в Оксфордский университет, в Блэкфрайерз, самый старый из его колледжей. (Колледжем называют в Англии и высшее учебное заведение, и, порой, элитную среднюю школу.) Изучал он там право и, по собственному почину, ещё немного теологию, но проучился недолго.
  
  После смерти матери (это случилось, напомню, в 2080 году) невысокий астеничный двадцатилетний юноша был коронован сэром Олафом Квикли, архиепископом Кентерберийским, и взошёл на английский престол под именем Георга VII.
  
  Коронация вызвала внимание телевидения и таблоидов (тогда ещё не умерли газеты), даже душком сенсационности от неё запахло, но через месяц интерес к новому королю угас. Так пало уважение англичан к своему монарху! Сразу после коронации несколько энергичных импресарио (шоуменов, как говорят сейчас) пытались затащить Георга VII на телевидение, чтобы в вечерних шоу сделать из него подобие его матери, нелепую птицу, разряженную в пух и перья, которая с невозмутимым видом монарха каркала бы благоглупости на потеху зала. Юный король отказался.
  
  Одновременно он прервал обучение в колледже Блэкфрайерз. Может быть, дело было в том, что и в этот старейший английский университетский колледж уже проникли идеи 'свободного христианства', уже 'De fratriae' омерзительная стряпня тиароносного Хама, явленная миру в том году, проповедовалась с кафедры. Нелегко в это поверить, но отчего же не поверить? Профессура во всём мире гибка, она всегда чувствует, куда дует ветер, и, увы, не отличается личным мужеством. Допускаю, что были и честные профессора, которые предпочли уволиться, а не служить чёрту. Но предание их имён не сохранило (ведь это - устное предание, как я рассказываю тебе, и мне его рассказывали). Так, может быть, их и не было вовсе? Да и то: ведь измена не совершается в один день. Сначала руководством университета объявляется, что нужно внести в учебный план некоторые изменения. Скажем, добавить курс 'Альтернативная трактовка Евангелия'. Ум, который вырос на европейской идее толерантности, разве может сопротивляться а л ь т е р н а т и в н о й трактовке? Ведь любой альтернативный взгляд - это торжество демократии и свободы мысли! Н о к т о ж е с к а з а л, ч ё р т в о з ь м и, ч т о д е м о к р а т и я е с т ь б л а г о с а м а п о с е б е, что народ - безупречный носитель нравственной истины? Партия Гитлера к власти пришла через демократические выборы. Ну, за исключением поджога рейхстага, который свалили на 'красных', так можно ведь было и не поджигать его, не изменили бы тогда общих настроений непопулярные коммунисты, ликовали же немцы при виде своего вождя, и в президенты бы избрали его самым демократическим путём, только попроси их тогда, да возиться фюрер не захотел! Отчего эта простая идея до сих пор не вошла ни в одну европейскую башку? Итак, альтернативная трактовка получает права спецкурса. Затем вдруг церковными авторитетами эта трактовка объявляется бесспорной и единственно верной. Протестовать? Сомневаться? Но, чтобы сомневаться, нужно иметь чутьё. В Европе давно уже не воспитывается чутьё, ни мистическое, ни художественное. Оценка любого духовного явления отдаётся на откуп 'профессионалам', то есть тем, кто сумел основательно протереть штаны на университетской скамье. Если вы не профессор искусствоведения, вы не можете, права не имеете судить о современном вам искусстве. То есть, пардон, судúте сколько влезет, да только никто вас не будет слушать. И хоть всякий разумный человек углядит, что современное вам искусство - дерьмо, так слаб ваш нюх, а ваше недоверие своему чутью так сильно, что вы пожимаете плечами и заглядываете в род 'специалисту'. А специалист найдёт вам тут и 'порыв', и 'пафос', и 'динамику', и 'аллюзии', и 'интертекстуальность', и 'когнитивный диссонанс', и 'античный катарсис', и всё что угодно, он же кормится этим - и вы уже покорно соглашаетесь, что 'в этом что-то есть'. Точно так же, если вы не профессор теологии... 'Позвольте, а я же именно профессор теологии!' - возмутится некто. Но и ему быстро заткнут рот. 'А разве у тебя есть д у х о в н ы е д а р ы? - возразят ему. - Вот у Его Святейшества есть безусловный дар, он - мистик от Бога, а ты, слабый человечишко, что ты можешь судить о том, в чём никто ни черта не смыслит, кроме визионеров и святых!' И протестующий смолкает, потому что он и в самом деле не мистик, потому что долгие ходы схоластической учёбы полностью умертвили в нём живое духовное чутьё. Смолкает, и ещё чувствует себя виноватым. Вот корень любого манипулирования людьми - заставить их ощущать себя без вины виноватыми. От полунищих пиратов на моторной лодке, которые грабят нефтетанкер за то, что танкер 'отравляет воды родных берегов' (а разве награбленное идёт на восстановление экологии?), от урки, который в тюрьме подчистую обирает 'лоха' за то, что тот 'воровской закон нарушил, падло', от налогового инспектора, который рычит на вас за то, что вы, шляпа, неуч, не так заполнили декларацию, до пресветлого Понтифика - приёмы одинаковы.
  
  Последней каплей стало, наверное, 'клеймение' личным номером, которое в Англии проводилось как раз в начале восьмидесятых. Оно вначале ещё было добровольным, но сопротивляться ему было как плевать против ветра: ведь вся экономика переходила на новые рельсы, ни рулона туалетной бумаги нельзя было теперь купить в супермаркете без личной метки. Дав совершиться над собой этому насилию, король прервал обучение и на целый год уехал в Луиневормвуд, близкий ему с детских лет. А мог бы, для разнообразия, отправиться в великолепный, с истинно королевским размахом выстроенный Сандрингэм Хаус в Норфолке или, на худой конец, в поместительный трёхэтажный Хайгроув Хаус в Глочестершире, благо те тоже ему остались по наследству. Так нет же!
  
  В Луиневормвуде Георг VII прожил зиму, не видясь ни с близкими, ни с друзьями (да и не было у него друзей), никого не принимая, самостоятельно изучая (странное чтение для его возраста) римское и английское право, английскую историю, Библию и богословские книги. Тогда ещё не началась кампания по уничтожению книг, ещё робел свет очей наших, ещё взвешивал он свои силы, ещё только примерялся к крупным будущим злодействам. Да и во Всемирной сети можно было отыскать крупицы истины. Внимательно изучал юноша историю своей семьи, клонящейся ныне к бесславному концу.
  
  Не один час посвятил он и истории дома Романовых, особенно жизни последнего русского императора, Николая Александровича Романова. Именно в Англии хотел Николай II найти приют после отрешения от престола, жена его, Александра Фёдоровна, была внучкой королевы Виктории. Выходит, родственник? Пронзительная биография последнего царя (тогда ещё не была возрождена Российская империя в Сибири), царя, выпустившего корону из рук по своей немощной доброте, заставила о многом и многом думать юношу. Он-то, Георг VII, в руках не держал никакой власти! Но ведь не был вымыслом его титул? Горькая судьба: быть бессильным потомком могущественных предков, ярмарочной куклой во время, когда её сняли с шеста и забросили в чулан.
  
  Что заставило его заточить себя в каменном мешке, в сельской глуши, в сорока километрах от Суонси, ближайшего крупного города, и заниматься чтением ветхих кодексов, надеть железную узду на свою двадцатилетнюю плоть и воображение вместо того, чтобы броситься в самую гущу вихря удовольствий, в общество юных и красивых, которое с восторгом приняло бы молодого монарха? В любом случае, не бедность: английские короли традиционно пользуются доходом от Виндзорского замка и Букингемского дворца, которые на лето превращают в платные музеи. Да ведь и другие резиденции были, и оборотистые менеджеры всегда сумеют их сдать, и владелец не окажется нищим.
  
  Так что? Я думаю, долг Государя. Вопреки наследию своей матери, вопреки обычаям молодой, но уже растлённой империи, вопреки всему миру этот юноша не считал себя ярмарочной куклой или музейным экспонатом. Он себя считал королём Англии.
  
  У Георга VII был и телевизор (электричество вырабатывал дизель-генератор), и по телевизору он наблюдал за выступлениями Понтифика, за проповедями архиепископа Кентерберийского, этой пожилой марионетки Антихриста, этого жирного и блудливого старикашки, который со слезами на глазах приветствовал воссоединение англиканской и римской церквей, равно как и 'Великий Поворот к духовности'. Король, сидя в своей Могильной Горечи (валлийское слово 'лвин' означает могилу, а 'вёрмвуд' - это ведь полынь, а то и горечь), наблюдал за этим бурным фарсом - и всё думал, думал... Бог знает, сколько он передумал за ту зиму!
  
  Что до радио, то радио оказалось прямо под боком, и доставляло ему немало огорчений. Луиневэрмуд состоит из нескольких зданий. Одно из них ещё Елизавета III в своё время сдала местной радиостанции, 'Радио Ландовери'. Трое откормленных молодых хамов и одна разбитная деваха в сотрудниках, дрянная музыка, пошлые шутки, небогатые фантазией конкурсы. Проповедникам идей 'свободного творчества' и 'свободного христианства' тоже находились эфирные минуты. Раз в неделю парни собирали вечеринку с девицами, голые девицы с визгом бегали по двору. Король сделал сотрудникам радиостанции несколько замечаний. Замечания подействовали не больше, чем горох на бетонную стену. Тогда он объявил, что расторгает договор аренды. Арендаторы поднялись на дыбы. Их наёмный юрист отыскал в тексте договора какое-то положение, согласно которому выселить шумных соседей можно было лишь через полгода. Но юноша не хотел ждать полгода, ему каждая неделя тишины была драгоценна! Он объявил, что п о к у п а е т радиостанцию вместе со всем оборудованием. Владельцы заломили цену вдвое выше рыночной. Он согласился. Королевская черта: ценить спокойствие и свободу дороже любых денег. Анахроничная черта, непонятная современному миру, мамонт в окружении автомобилей. Кажется, телевидение даже показало репортаж об этом королевском чудачестве. Мать-то чудака отнюдь не была аристократкой, даром что любила всё 'этакое', она-то делала деньги из каждого квадратного метра своей собственности, хоть бы рогатому чёрту сдавала королевские замки, лишь бы деньги платил.
  
  Одной январской ночью через окно первого этажа в дом проник вор. За неимением лучшего он прихватил несколько картин. Король спустился, когда вор вырезáл картины из рам. 'Вам лучше отдать мне ваш телефон, мистер, - объявил вор. - Вы же не хотите, чтобы я вам проломил башку?' Юноша подчинился. Потеря в денежном отношении была невелика, но эта короткая ночная беседа с наглецом, который н е у з н а л своего монарха, произвела на него невероятно тягостное впечатление. Ощущение поцелуя лягушки. Так, наверное, и русскому императору, зятю герцогини Алисы Гессенской, пьяные красноармейцы грозились проломить голову. Да ведь тем и кончилось...
  
  На следующий день Георг VII вызвал представителя строительной фирмы и велел наглухо заложить камнем все окна на первом этаже и все, кроме единственного, входы. А лёгкую деревянную дверь просил он сменить на дверь вроде тех, что стоят в банковских хранилищах и стерегут золотые слитки. Так как имение исторической ценности не представляло и согласований такая перестройка не требовала, строительная фирма проворно исполнила прихоть богатого заказчика. Уж, конечно, не поскромничали, когда выставляли счёт.
  
  Отшельнику, почти монаху по внутреннему складу, ему было легче заточить себя в Луиневормвуде (или в любом другом имении) до конца дней. Пользоваться доходами с королевских музеев, завести собаку или двух-трёх верных друзей, а то и женщину, которая скрасила бы его одиночество - всё его толкало поступить так и никак иначе! Но двадцатилетний юноша решил по-другому, вырастив в себе своими долгими размышлениями простую мысль: у кого достоинство, на том и ответственность. Тот, на кого возложено самое высокое, королевское, достоинство, пусть берёт самую тяжёлую ношу, он её взять - обязан.
  
  Весной 2081 года Георг VII неожиданно для всех возвращается в Лондон. Новость быстро расходится: его приглашают на вечернее шоу, которое смотрит вся страна. И вот, на этом шоу Его Величество, держась с подчёркнутой вежливостью и достоинством монарха, оставляя без внимания идиотские шутки и агрессивные выпады ведущих, заявляет о том, что о н е с т ь г л а в а А н г л и й с к о й ц е р к в и и в к а ч е с т в е т а к о в о г о п р и н и м а е т н а с е б я о т в е т с т в е н н о с т ь з а е ё б у д у щ е е.
  
  Конечно, это заявление прямо тогда же, тем же вечером высмеяли, вышутили, исхлестали бичами насмешки все, кому не лень. Всемирную сеть немедленно наводнили карикатуры и пародии, одна другой нелепей и непристойней. Сэр Олаф Квикли, архиепископ Кентерберийский, выступил публично и заявил о том, что юный монарх, наверное, повредился рассудком, так как каждому прекрасно известно, что король никак не может располагать духовной властью, тем более брать на себя ответственность за судьбу церкви, ибо является (да и то лишь номинально, из уважения к седой старине) с в е т с к и м главой. 'Тщедушная блоха! - таково было отношение к молодому государю в церковных кругах. - Вошь, которую можно раздавить одним пальцем!'
  
  Но имя 'Артур' означает 'медведь', и тщедушная блоха внезапно показала зубы. В спорах с владельцами радиостанции он уже видел, как легко мир выставляет острие закона в защиту пошлости. Так не побить ли мир его же оружием?
  
  Георг VII подал в Королевский суд Лондона, высший суд Великобритании по гражданским делам, исковое заявление с требованием, ни много ни мало, признать его, короля, законную власть в качестве верховного главы церкви и отстранить архиепископа Кентерберийского от исполнения своих обязанностей, равно как и от публичных богослужений.
  
  'Насмешил! - хором завопили журналисты и телекомментаторы. - Ой, умора!' Его преосвященство лично явился на судебное заседание, чтобы разнести своего истца в пух и прах. Лишь пожилые профессоры-знатоки английской истории догадывались о сюрпризе, который приготовил двадцатилетний монарх.
  
  Юноша, недоучившийся на юридическом факультете, тем не менее, хорошо изучил старые законы. Дело в том, что 3 ноября 1534 года парламент Великобритании принял так называемый Акт о супрематии [Act of Supremacy]. Так вот, этот акт провозгласил, что
  
  '...на короля, державного господина нашего... следует взирать и воспринимать его как единственного высшего главу Церкви Английской на земле... и что сей державный господин наш... должен иметь всякую власть и полномочия... оценивать, подавлять, исправлять, свидетельствовать, устранять и улучшать всяческие ошибки, ереси, злоупотребления, неуважения истинного церковного порядка и скверности, кои духовные власти любого ранга вправе подавлять, исправлять, устранять или улучшать законным образом'.
  
  ['...that the king, our sovereign lord... shall be taken, accepted, and reputed the only supreme head in earth of the Church of England... and that our said sovereign lord... shall have full power and authority... to visit, repress, redress, record, order, correct, restrain, and amend all such errors, heresies, abuses, offenses, contempts and enormities, whatsoever they be, which by any manner of spiritual authority or jurisdiction ought or may lawfully be reformed, repressed, ordered, redressed, corrected, restrained, or amended.']
  
  Позже акт оказался забыт. Но забытый закон - не отменённый! Ни один судебный или государственный орган вплоть до 2081 года не отменял этого акта.
  
  Вот это был сюрприз! Архиепископ, как ни странно, не знал о парламентском акте 1534 года, он был не очень образованным человеком. Застигнутый врасплох, он попытался было заявить, что слова head in earth нужно читать как 'земной глава', в противовес 'духовному главе', то есть понимать под ними светского начальника, властного, самое большее, над церковным имуществом, но не властного над вопросами догматики. Король остроумно и метко возразил, что церковь, со всеми её исповеданиями веры, истинными или еретическими, находится н а з е м л е, и поэтому главой всего, что совершается в з е м н о й церкви Англии, является о н, а её, церкви, д у х о в н ы м главой в истинном смысле может быть лишь Христос, но уж никак не архиепископ Кентерберийский. Если же есть, помимо земной, ещё и какая-то небесная церковь, незримая и тонкая, то архиепископ тем паче ей править не может. Правят ей ангелы, а сэр Олаф - существо вполне плотное и вещественное. Да и вообще, если сэр Олаф претендует на то, чтобы править церковью, находясь in earth, на земле, то здесь над ним есть the only supreme head, единственный высший глава - король. Но сэр Олаф может, буде захочет, развернуть крылья своей святости, лететь в небо и самодержавно править церковью, свесив ножки с облака, ему этого никто не запрещает.
  
  Вся старая Европа во время óно преклонялась перед законностью, 'законность' для прежних европейцев означала справедливость. Принципы римского права ныне давно порушены, но в старину решение суда нельзя было вынести, как сейчас, на основании здравого смысла (который говорил, что никому не известный юноша, не имеющий ни фундаментального теологического образования, ни духовного сана, не может стать главой церкви), а лишь руководствуясь нормами закона. Так, например, надзирателя фашистского концентрационного лагеря нельзя было судить за массовые убийства, если массовые смерти неизбежно вытекали из строгого соблюдения им, надзирателем, законов Третьего рейха. Сами законы могли быть признаны бесчеловечными, но так как не надзиратель, а депутаты бундестага от партии национал-социалистов или высшие партийные чиновники были ответственны за их создание, рядовой надзиратель объявлялся невиновным. Понятие совести, как любили повторять адвокаты, не есть юридическое понятие. Строгое следование букве закона в истории Европы часто становилось защитницей преступников. Но в этот раз оно неожиданно для всех обернулось защитницей справедливости. Под стеклянным оком телекамер судьи вынесли решение в пользу короля - и несколько дерзких 'Браво!' вдруг прорезали густую атмосферу, так что председатель суда сделал замечание публике и объявил, что в следующий раз прикажет очистить помещение от зрителей. Кричавших оказалось немного, но важно то, что они нашлись.
  
  Первой реакцией страны была растерянность. Кто этот низкорослый заика, который похищает власть у респектабельного сэра Олафа и мешает нам предаваться законным христианским наслаждениям? - спрашивал каждый, забыв, что 'низкорослый заика' есть его Государь. Затишье продлилось неделю. В эту неделю наиболее осторожные священнослужители не появлялись в храмах, так как не знали, какому господину им теперь служить и к а к служить. Десяток восторженных священников старой закалки осмелились в ту неделю совершить литургию по старому чину, без неистовства светомузыки, без проповеди сатанинского христианства, и публично объявили, что присягают на верность Его Величеству. Увы, таких сыскался только десяток. В Лондоне сотня молодых людей собралась у Кенотафа с транспарантами 'Да здравствует реставрация веры!' и 'Боже, храни короля!'. Увы, их была только сотня...
  
  Затем наступила реакция.
  
  Отряды неохристианской молодёжи, 'друзей свободы', уже существовавшие по всей стране, врывались в 'королевские' церкви, избивали прихожан и священство, громили алтари, под шумок грабили и насиловали. 'Псы Господни' усердствовали больше всех. Так как этих отрядов было куда больше, чем смельчаков, отважившихся вывесить над входом в церковь королевский штандарт Виндзоров (шесть золотых леопардов, золотая арфа и золотой лев), то попутно пострадало немалое число преданных Хаму приходов, но Понтифик великодушно простил молодым людям эти 'излишества в защите истинной веры'. Златоуст проснулся, наконец, от своего недоумённого благодушия и осудил бредовые выходки нелепого рудимента старины, подчеркнув, что справедливый суд над последним живым символом порабощения и реакции, символом противостояния демократии и свободе должен совершить сам английский народ, и всякий, в чьей груди бьётся английское сердце, имеет нравственное право на такой суд, творимый неравнодушными руками. (Да ведь они, пожалуй, булыжник возьмут, неравнодушные-то руки народа, да и череп разобьют живому-то символу реакции? Прямо-таки по Марксу и Ленину проповедь!) А до того он просто и уразуметь не мог, как эта 'зловредная блоха', по циничному выражению какого-то телеведущего, смеет нападать на Него, Исполина веры!
  
  Георг VII не остался в долгу и в телеэфире зачитал следующее устное обращение к нации, прямо-таки самоубийственное:
  
  'Мы, Георг VII, король Англии и Северной Ирландии (Шотландия к тому времени, напоминаю, отделилась), принц Уэльский, Богом данной нам властию провозглашаем, что римская церковь наших дней отошла от истин Священного Писания и духа подлинной христианской веры. Будучи, согласно Акту о превосходстве Парламента Англии от 3 ноября 1534 года, исполнителем высокого и трудного долга по исправлению церковных ересей и заблуждений, мы объявляем римского папу Христофора I - л ж е п а п о й, учение его - порочным, последователей его - заблуждающимися, и требуем от всего священства нашей страны вернуться к обычаям и учению Истинной Английской церкви, чтобы не быть низвергнутыми в пучину порока и не затворить себе навечно врата ко спасению'.
  
  ...Это обращение было им прочитано перед телекамерами в Букингемском дворце. В тот же вечер перед дворцом собралась толпа молодых и здоровых скотов, которые энергично скандировали разнообразные приятные уху Государя лозунги вроде 'Убирайся к чёртовой матери!' или 'Захлопни свою грязную пасть!'. Вот какие славные плоды даёт духовное воспитание! Вот какой сильный 'католический' дух проснулся в молодёжи стараниями первосвященника! Криками дело не ограничилось: несколько окон были разбиты, несколько 'коктейлей Молотова' влетели внутрь дворца, прежде чем прибывшая, наконец, полиция принялась разгонять негодующих, не очень, впрочем, стараясь. Для тушения пожара пришлось вызывать пожарный расчёт. Некий чиновник из городской администрации позвонил королю в тот же вечер и выразил своё возмущение поведением монарха, который своими безответственными заявлениями подвергает опасности национальное архитектурное достояние. 'Я всегда д-д-думал, что это в первую очередь мой д-д-дом, а потом уже и чьё-то там д-д-достояние', - хмуро ответил король. 'Это не ваш дом! - высокомерно парировал чиновник. - Это собственность нации, сэр!' 'Не 'сэр', а 'Сир', н-н-невежда!' - воскликнул в сердцах король и бросил трубку. О чём он мог разговаривать с человеком, который не знает разницы между 'сударем' и 'Государем', между sir [сёр] и sire [сайэ]?
  
  Надо было бежать. В магазине спортивных товаров он купил велосипед (путешествовать на автомобиле было слишком рискованно) и на этом самом велосипеде едва унёс ноги из магазина, от разъярённых продавцов, которые опознали своего монарха и оглушили его оскорблениями.
  
  
  - Отчего он не изменил внешность?
  
  
  - Оттого, что его достоинство не позволяло ему устраивать маскарад.
  
  
  - А на велосипеде позволяло оно ему ехать, его достоинство?
  
  
  - Ай, Нестор! Как ты примитивно, прямо по-большевистски понимаешь королевское достоинство! Как претензию кушать с золотого блюда и спать на тридцати трёх пуховых перинах. Не в перинах дело, а в сохранении чести. Что позорного в велосипеде? Это честные колёса, честная рама и руль. Будь нужда - и пешком бы он пошёл.
  
  Сразу после покупки велосипеда король вырезал личную метку из своего запястья и бросил её в Темзу. Без происшествий удалось ему покинуть Лондон, полиция его не схватила. Мне сложно представить себе, что этот несильный, некрепкий юноша сумел вырезать свою метку сам: каким-нибудь купленным по случаю ножом, ещё и тупым, пожалуй; где-то в чистом поле или в чьём-нибудь гараже... И всё же он сделал это без посторонней помощи. Героизм не всегда - в барабанном бое и в знамени на баррикадах. Разве его отчаянному, вопреки всякой разумности, иску к епископу Кентерберийскому, а затем его анафематствованию того, на кого уже молилась половина мира, недоставало героизма?
  
  Измученный, голодный, больной, король добрался, наконец, до Луинэвормвуда. Ехал он дня три или четыре, часов по десять каждый день крутя педали, ехал по обочине шоссе, а больше по просёлочным дорогам, и все эти дни не ел. А пил ли ещё? Мужество покидало его: к чему сопротивляться дальше? Он обречён: его конец - тюрьма, сумасшедший дом или сточная канава, куда бросят труп после 'справедливого народного суда'.
  
  Впрочем, в подвале здания сыскались консервы. Знать бы раньше, где упасть, соломки бы подстелил! А с другой стороны, не напасёшься на весь век. Прибыл он незамеченным: видимо, считают его утонувшим в Темзе. Как долго ещё удастся скрываться? Да что же это! Ему вдруг стало стыдно жить и умирать затравленной лисой. Сколько раз он уже передумал, что сделал бы на месте русского зятя герцогини Алисы! Не из Тобольска, так из Царского села была ведь Николаю II возможность бежать? А ещё раньше, из Пскова, из Ставки? Вызвать семью категорической повелительной телеграммой - и на аэроплане в Швецию? Да хоть и через немецкий фронт, пропустил бы Вильгельм I своего безобидного низложенного кузена, даже и обещал сделать так. Думал десятки раз и приходил к мысли: нет, не бежал бы и он. И ещё лишённому короны простительно бежать - а тому, кто носит её? Являйтесь, фокстерьеры, вытаскивайте из норы, разрывайте зубами под улюлюканье хозяев. Провидческим именем королевское имение назвали! Полынь могильная.
  
  На шпиле радиомачты он укрепил королевский штандарт (шесть золотых леопардов, золотая арфа, красный лев): знак того, что монарх присутствует в резиденции. Спустился на первый этаж и лёг на широком обеденном столе, застелив тот красной тканью. Не на софе же ждать убийц! Будь у него гроб - он бы и в гроб лёг, настолько уже смирился, настолько приготовился к тому, что ожидало.
  
  * * *
  
  ...Случается иногда редкое.
  
  Тем утром флаг увидела Джоанна (Бёрнстайн). Фамилии тогда ещё держались, хотя юридическое значение уже потеряли. На что они, когда есть личный номер? Девушка как девушка, 22 года, студентка колледжа в Суонси, изучала она спорт и туризм, занималась в свободное время стрельбой из спортивного лука, даже и в соревнованиях участвовала, и кубок у неё был. Жила она обычной жизнью, учёба и спорт, не лезла ни в политику, ни в религию, к 'друзьям свободы' относилась с брезгливостью. И партнёра у неё не было: может быть, оттого, что была она рыжей и красить волосы не хотела, а природных рыжих не очень-то жалуют, а может быть, и от прямоты её всё шло, прямоты до резкости, такой, как стрела летит прямо. Вот тетиву натянуть тремя пальцами до самой груди, прищуриться, ветер прикинуть, отпустить тетиву легонько, чтобы задрожала та тугой струной, чтобы мелькнула лёгкая алюминиевая стрела, чтобы сжалось сердце на секунду, чтобы тут же забилось радостно: в яблочко! - вот это по ней было, а другое - не по ней, и не трогайте вы её с вашей молотьбой языком, с наглыми красавчиками узкобёдрыми, смотреть противно на них, со свободой вашей и с вашим Христом, который, оказывается, только и делал, что на баб охотился, ей-то что за дело до этого! Восходивший тогда к своему зениту Понтифик был ей противен, хоть о том она и помалкивала. Только с близкими подружками перекинется об отвращении своём два слова, и они-то с ей согласятся, но и тоже - палец к губам. А вот два коротких выступления молодого Государя по телевизору её поразили, хоть и оболганные в комментариях всеми, кому не лень, от теологов до психоаналитиков. Когда газеты сообщили о смерти короля, что-то ей ударило в сердце. Ведь помнила, помнила она его! По одному школьному двору вместе ходили. Мальчик с прямой спиной, будто проглотил аршин, тихий, а гордый, гордый. Единственный из всех на себя обращал внимание (не в пошлом смысле, не в смысле девчоночьих грёз и записок в розовый альбомчик, а вот этой - гордостью своей). Ей и хотелось столько раз к нему подойти в школьном коридоре - но как подойдёшь? Зачем? О чём говорить? И он ведь младше был её на два года... А оказался - король. И больше короля - храбрец. Человек оказался. Безумный? Бабушка надвое сказала: не очень-то Джоанна верила медицинским аттестатам. Что, если не утонул - живой? И что же, и что, если живой? Тогда, пожалуй... спрячется в своей Могильной Полыни? (Вот кошмарное название!) А ведь она - в трёх километрах от школы, от родительского дома. Родом Джоанна была из Ландовери, дочка директора местного интерната. Всё толкалось, толкалось у неё в груди это беспокойство, и на третий день, в пятницу, она не выдержала! Вышла из аудитории, села в автомобиль и через полчаса была дома у родителей.
  
  Отец при встрече недоумённо поднял брови: дочь и на Рождество-то не всякий раз приезжала. Джоанна пробормотала какое-то объяснение и пошла прямиком к хутору. Глухо заперта оказалась единственная дверь. Пожала плечами и вернулась, а сердце всё было неспокойно.
  
  И вот, наутро пошла снова. И будто пригвоздило её к земле, будто горячей водой окатило с макушки до пят. Стояла минуту и пошевелиться не могла, и бежала по ней эта вода горячая. Шесть золотых леопардов, золотая арфа, красный лев.
  
  Минуты бывают, когда человек сам не знает, какой силой ведётся, когда и думать-то некогда, а просто знание есть: н а д о так. По субботам она в стрелковом клубе Суонси занималась. Вот и поехала туда, но упражняться не стала, и подруг своих оторвала от упражнений, и от сердитого тренера только отмахнулась: потом!
  
  Луки в клубе оставили, сели в местном кафе вокруг столика, подруги - заинтригованные, слегка встревоженные. Три подруги было у неё, и их имена мы тоже знаем.
  
  Стелла - всё у неё благополучно. Из богатой семьи, красавица, волосы светлые, высокая, ладная. Спокойная как рыба, никогда из себя не выйдет. И молчунья не хуже рыбы. А не дура. Постоянно вокруг неё мальчишки вьются. Объявил недавно один красавчик: 'Вы ждали принца на белом коне, мисс? Так я пришёл!' Смерила его взглядом с головы до пят, спросила: 'Принца по дороге обронили? Лошадей люблю в конюшне, а не в постели'. Скажет этакое - и снова молчит по полгода.
  
  Джуди - разбитная девчонка, весёлая, крепкая, сильная, грубоватая. На вид простая в доску. Простая-то простая, а старший брат её три года в церкви служил пастором. По старинке служил, что думал - говорить не боялся. Был на тёмной улице так избит, что стал инвалидом. Не простила она за брата!
  
  Шоши - девочка-индуска, восемнадцатилетняя, а на вид не старше пятнадцати. Чистенькая, скромная, хрупкая: диву даёшься, как лук натягивает. Помолвлена, и жених в ней души не чает, и она на него не нарадуется, и никакая грязь к ней не пристаёт, будто в другом мире живёт, не в современном.
  
  - Король в Могильной Полыни, - Джоанна начала сразу, по-валлийски. Вздрогнули все, кроме Шоши. Глядели, недоумевая: что, мол, за метафора? И сами знаем, что умер. Одна Стелла вдруг догадалась:
  
  - В Луиневэрмуде? - уточнила. И к остальным обернувшись, пояснила по-английски:
  
  - Его Величество - в своём доме, отсюда в сорока километрах.
  
  Замерли.
  
  - И дальше что? - Джуди глухо спросила.
  
  - Так умрёт, - ответила Джоанна, чувствуя, как во рту пересохло. - Сегодня или завтра умрёт. Убьют. Первый 'друг свободы', который пойдёт мимо и увидит флаг с леопардами. Первым камнем.
  
  Снова молчали. 'А мы-то, мы что сделаем?' - спрашивали глазами.
  
  - Да чем, Джоуэн, мы-то ч е м можем помочь? - это индусочка первая высказала, вслух, общее, горячее. Джоанна обвела девушек глазами.
  
  - А вы чéм занимаетесь каждую субботу? Чтó вы в руках держите? Спицы для вязания?
  
  - Так олимпийские же, не охотничьи... - Шоши оробела. - И стрелы у нас не боевые...
  
  Стелла рот открыла - заметила рассудительно:
  
  - Наконечники заточить можно.
  
  - Но всерьёз? - детским голоском Шоши спросила. - И что? У б и в а т ь?
  
  Кивнула Джоанна. И торопясь, чтобы сразу всё ясно, все точки над i расставить:
  
  - Безумие, девочки, и не говорите мне, не хуже вас вижу, что безумие. У Его Величества врагов много, не знаю, защитят ли его четыре девушки. И что с защитницами будет, не знаю. Но я б у д у. - И дальше, чтобы слёзы не подступили к горлу, не моргая, настойчиво: - Я иначе - не могу. Мне он не брат, не деверь, не суженый, мне в его защите никакой корысти. Но он мне - к о р о л ь, страны моей король, края моего - принц. Понимаете вы это? Кто вам - не знаю. Может быть, больной человек, заика, чучело из телевизора. Решайте. - И уже безнадёжно. - Никого из вас с собой не тащу.
  
  Ещё помолчали девушки. И Стелла удивила:
  
  - А разрешаешь? - спросила Джоанну негромко, спокойно.
  
  - Что? - та не поняла.
  
  - Не просишь, но с тобой разрешаешь? - и, на каждого посмотрев, добавила Стелла, пояснила:
  
  - Девочки, этот король - настоящий. Первый за сколько лет настоящий. Значит, судьба. Я - валлонка. Пусть будет стыдно Уэльсу, у которого никого не нашлось, кроме девчонок, чтобы защитить своего принца. А мне не хочу чтобы было стыдно.
  
  Волосами тряхнула, замолчала.
  
  - Да вы что, девчонки? - это Джуди вдруг завопила. - Сами чистенькие, а меня - побоку, мордой в грязь, да?! Мне-то почему нельзя с вами?! Ведь зарежут без нас гады парнишку! Своими руками бы гадским свиньям колган оторвала!
  
  - И оторвёшь, будет случай, - Стелла невозмутимо заметила. - Только не парнишку, Джуди. Его Величество. Учи её манерам, Джоуэн. Как такую представишь королю Англии?
  
  Рассмеялись негромко - и на Шоши посмотрели все, а та густо краской залилась.
  
  - Шоши, - Джоанна начала мягко. - Мы на тебя не в обиде, если откажешься, да и то: откажись, пожалуй. Ты не англичанка, это, дружок, не твоя война. Мы - свободные, а у тебя вот и любимый человек есть, ты о нём подумай...
  
  - Я ему позвоню, - Шоши ответила, встала и из кафе тихо вышла. Переглянулись: неужто предаст? Нет, не такая.
  
  С Богом. И заботы сразу, и всё срочные. Отправились в спортивный магазин. Кусаются цены: по восемь либро за стрелу! (По старому - около пяти фунтов.) Две сотни купили, не пожадничали. Спохватились: точильный камень нужен. (У спортивных-то стрел наконечники туповатые, проверьте сами.) Потом в продуктовый магазин поехали, продукты к машине везли в трёх тележках. И волновались, ведь не знали ничего: к а к п р и м е т? Может быть, взглянет на нас и скажет: ступайте к такой-то матери, девочки. Нет, скажет изящней, король же - да радости-то в этой изящности! И зачем тогда всё? Или: опоздаем, приедем - а он в луже крови, и 'друзья свободы' пляшут джигу над трупом...
  
  На выезде из Суонси увидели: Шоши на обочине, машет рукой. Посадили, тронулись, не тратя времени на слова, лишь на полпути спросили:
  
  - Как же решилась? Неужто разрешил тебе твой Бихари?
  
  Кивнула. Шепнула:
  
  - Сказал: иди, моя ясная. Не каждый день спасают короля от смерти. Обнял, и благословил, и плакал.
  
  Все они были взволнованы, все от тревоги едва говорить могли, только Стелла на заднем сиденье спокойно затачивала у стрел алюминиевые наконечники. Вжик-вжик, вжик-вжик. И как она только может так невозмутимо! Вот ведь устрица холоднокровная!
  
  Оставили машину перед домом, Стелла и Джуди у входа на часах стали. Джоанна толкнула незапертую дверь, с Шоши вместе вошла, ужасаясь этой темноты, молчания.
  
  Прошли несколько комнат - и крика ужаса не сдержала при виде короля, лежащего как для погребения, с руками, скрещёнными на груди.
  
  Но открыл глаза. Жив, жив!
  
  - Арестовывайте, - сказал слабым голосом. - В чём п-придумали обвинить своего п-последнего к-короля? Или сразу, голову под т-т-топор? Д-д-дадите ли п-п-помолиться?
  
  Опустилась на одно колено, проглатывая спазм в горле, выдохнула:
  
  - Ваше Величество! Примите на службу отряд лучниц!
  
  ...Кому и вообразить состояние короля! После этих долгих часов (то ли грезил он, то ли спал) услышать про отряд лучниц! Или по-настоящему сошёл он с ума? Сел на столе, затем и неловко спустился, встал на ноги. Спросил:
  
  - Лучниц? А м-много вас?
  
  - Четверо.
  
  - Но для ч-чего мне отряд лучниц?
  
  - Защищать Вас, Ваше Величество.
  
  - Мне и п-платить вам нечем, я своё клеймо утопил в Т-темзе...
  
  - Не всё совершается ради денег, иное - по совести, - смелая девушка ответила.
  
  - Да ведь вас уб-бьют рано или п-п-поздно! - воскликнул он, поражённый простой мыслью. Говорил, а самого уже затопляла радость: ещё пока жить, жить! И бóльшая: ещё есть те, кто верен! Ещё не совсем я тряпичная кукла!
  
  - Зачем говорите банальности, Ваше Величество? - возразила девушка с досадой, с волнением, уж едва ли не слёзы в её глазах стояли от этой тревоги. - Мы всё решили, нам не по четырнадцать лет (тут он на Шоши покосился: мол, так по пятнадцать?), чтобы нас опекать. Скажите лучше: отказываете нам? Мы вам не нужны?
  
  И Георг VII прикусил язык, удержал готовое сорваться: 'Возвращайтесь домой, девушки, кому ещё принесём бесполезные жертвы?' Как они смотрят на него! Разве есть в о в с е бесполезные жертвы? И отчего он должен им запретить? Желай он быть святым, проповедуй он бескровие - тогда запретил бы. Да только он не святой, не юродивый! Он - король Англии!
  
  - Встаньте с к-к-колен, - попросил. - П-п-приведите ваших подруг.
  
  Пришли. Оглядел всех четырёх. А те встали в шеренгу, неловко произнесли свои имена, и вдруг так оробели, что своего дыхания застеснялись, и оттого дышали через рот, и глядели на него во все глаза. Бог мой, девушки, милые! Всё бросили, приехали сюда и просят, как о чести, о праве умереть за бесполезного заику! Сумасшедшие, как и он сам! И, застеснявшись своей велеречивости, заикаясь больше обычного, сказал:
  
  - П-п-произвожу вас в королевские лучницы. П-повелеваю п-приступить к охране резиденции. Мисс Б-б-бёрнстайн назначаю к-к-командиром отряда.
  
  ...Первую кровь пролили в тот же час. Пока носили продукты из машины в погреб, Стелла осталась у автомобиля (в высоких волнениях своих никто ведь, кроме неё, стрел не наточил) - и тогда-то появились 'друзья свободы', человек десять. Шли, скандируя речёвки, будто футбольные болельщики, размахивая руками, потрясая бейсбольными битами, железными прутьями, ножами (как известно, исконные, древние орудия христианского благочестия). Метрах в десяти от неё остановились.
  
  - Покиньте частное владение! - крикнула им Стелла. - Не то стреляю.
  
  Засвистели, заулюлюкали, кто-то бросил в неё камень (не попал). Она же натянула лук - и первый 'свободный христианин' остался лежать на траве. И снова натянула, готовясь стрелять ещё - но остальные кинулись наутёк. А прочие девушки вышли тоже и со стеснённым сердцем смотрели на этот первый труп. Стелла обвела всех глазами, высоко изогнула свои красивые брови.
  
  - Не надо так смотреть на меня и делать таких лиц, - сказала. - На войне убивают. Вы об этом не знали? Похороним после, когда будет время. Глядите, как бы нас самих не похоронили раньше...
  
  ...В тот вечер они 'укрепили оборону': насы́пали мешки галькой и песком и выставили на окнах второго этажа так, чтобы получились узкие бойницы. Обошли имение по периметру, и глаза у Джоанны радостно разгорелись, когда вошли в радиостудию. Вот и смысл их обороны рождался!
  
  Проверили: аппаратура работала.
  
  - Ваше Величество, Вы должны выйти в эфир! - повелительно сказала девушка. - Нет, не так: Вы должны в ы х о д и т ь в эфир, каждый день!
  
  - И что мне г-г-говорить? - поразился Артур.
  
  - Проповеди!
  
  - П-п-проповеди?!
  
  - Но Вы же сами заявили, что Вы - глава Английской церкви. Кто тогда должен произносить проповеди? Сэр Олаф? - съехидничала она. И тут же добавила: - Я считаю так. Но я не смею своё решение навязывать Вам, - сделала паузу, - Государь.
  
  Внимательно он посмотрел ей в глаза, вздохнул - и пошёл писать свою первую проповедь.
  
  К девяти вечера та была готова. Ровно в девять король уединился в студии, запустил технику и прочёл проповедь в микрофон своим заикающимся голосом. Закончил - и девушки вошли в комнату (все, кроме Стеллы, та стала на вахту), и рукоплескали, с радостными, трогательными лицами.
  
  - Я не уверен, что в-в-вещание шло, - поделился он своими сомнениями.
  
  - Мы уверены, - успокоила его Джоанна. - Мы настроили приёмник. Мы всё слышали. Не обижайтесь на нас, Ваше Величество! Мы Ваши п о д д а н н ы е и имеем право Вас слышать.
  
  ...Сейчас, размышляя, я не знаю, кому из них приписать бóльшую смелость. Мужество оратора не так заметно, как мужество солдата, но не всегда оратору его требуется меньше. Молодой король хоть и изучал немного теологию, не был дóкой в догматике, и то чёрствое университетское богословие, которое он попробовал на вкус, мало что говорило его сердцу. Своё вдохновение он черпал из самостоятельного чтения: из Беды Достопочтенного, из Джона Донна, немного из Августина Блаженного. Из Евангелия, из собственных мыслей, наконец. Он не был священником, тем более не был проповедником, и старый парламентский акт, наделивший его правом быть церковным главой нации, не способен был ни чудесным образом дать ему красноречие, ни наделить мистическими дарами, ни избавить от заикания. Ему, двадцатилетнему юноше, не хватало опыта, знаний, мудрости - и даже простой веры не хватало ему, и, выиграв свой дерзкий процесс против английского первосвященника, анафематствовав римского папу (блоха, которая объявила бой слону), он уже не знал, прав или он или прав весь остальной мир, который его считает сумасшедшим. И всё же Георг VII вышел в эфир и произнёс свою проповедь о необходимости возвращения к истинной вере.
  
  Эту первую проповедь услышали немногие: пожалуй, дюжина старых чудаков-радиолюбителей да дюжина 'друзей свободы', которые ожидали, что радиостанция оживёт. Но и от первых, и от вторых новость о том, что к о р о л ь г о в о р и т, разлетелась мгновенно, и так же мгновенно всякому стала известна частота вещания.
  
  ...Наутро под стенами Могильной Полыни появилось полицейское авто. В мегафон было объявлено требование арестованным покинуть здание, иначе полиция 'применит силу'. Бог мой, как мало их опасались: одна машина, четверо полицейских! (После выяснилось: 'друзьям свободы' в участке про оружие у 'повстанцев' не поверили, ведь первый говорил про одного убитого, у второго их оказывалось трое, у третьего - полдюжины, так и махнула полиция рукой, подумав про себя: ещё с полчаса поговорят защитники веры - вообще всё поле кровью зальётся. Они-то храбрости этих героических борцов с пороком знали цену.)
  
  Полицейским не отвечали; гарнизон занял места у бойниц. Стражи порядка обошли здание кругом, неспешно, не прячась, выпрямившись во весь рост. Не нашли на первом этаже ни одного окна; вернулись к единственному входу, и один принялся палить по замку двери из пистолета. Не отскакивали пули рикошетом, но и насквозь не пробивали, увязали. Второй присел на капоте полицейской машины, видный как на ладони. Ещё два снова забрались на заднее сиденье.
  
  Джоанна жестом отправила Стеллу на первый этаж, на всякий случай, а Шоши показала: 'Стреляй!' (Могла и сама, но это воспитательная мера была.) Девушка закусила губку, натянула тетиву старательно, целилась долго, выдохнула почти со вскриком, пустила стрелу - бросила свой лук, опустилась на пол, закрыла лицо ладошками, содрогаясь в рыданиях. Попала она от волнения скверно, куда-то в верхушку лёгкого: полицейский не был убит, а только вопил благим матом. Звенели пули о каменные стены. Джоанна подобралась к другой бойнице, точным выстрелом заставила его замолчать, да и второго тут же положила. Оставшиеся двое как-то перебрались на передние сиденья и резво укатили. Девушка-индуска немного успокоилась, но до вечера дрожала мелкой дрожью. Её укутали в тёплый плед, поили горячим чаем, за неимением молока, и шептали ей что-то ласковое, успокоительное. Вошёл в комнату и король, внимательно выслушал, склонив голову набок, чуть тронул губы улыбкой, сказал:
  
  - Смотрите на жизнь в-в-веселей, Шоши. В вашем лице индийский н-н-народ сегодня отомстил к-к-колонизаторам.
  
  И рассмеялись девушки, и она сама сквозь слёзы не улыбнуться не могла.
  
  * * *
  
  ...Полиция больше не являлась: не сыскалось героев. Правда, облетал вертолёт, кричали в мегафон. А однажды ночью пять человек поползли к зданию, прикрываясь самодельными щитами, с собой волокли стремянку. Против стрел щиты, пожалуй, и спасут, но Джуди, стоявшая на вахте, не церемонясь, ухлопала идущего впереди из полицейского пистолета.
  
  Остальные немедленно дали дёру и, по-человечески, стоило позволить им убежать, да и с точки зрения экономии патронов стоило, но густая тёмная волна ярости накатила на неё: Джуди палила и палила, пока не расстреляла всю обойму. (Не попала больше ни в кого: к пистолету была всё же непривычна.) А потом вышла из здания с ножом в руке, 'убедиться' - и пинала труп жирного детины, молодчика вроде тех, которые превратили её брата в калеку, и плевала трупу в лицо. Что было, то было. И вдруг всерьёз, вы слышите, всерьёз, оправдывая своё имя Юдифи, вознамерилась осуществить свою дикую угрозу: отрезать ему голову и повесить её в комнате! Насилу Джоанна, которая вышла вслед за ней (всех разбудили выстрелы), отговорила её не делать так, не уподобляться людоеду-дикарю.
  
  Отправила всех спать, и Джуди тоже, встала на часы сама. И то: ведь и тюремному охраннику после выстрела по человеку отпуск дают, а там не девочки стоят под ружьём. Как-то ещё перенесёт? И верно чувствовала: часа через два в комнате Джуди услышала рыдание. Пошла утешать её, и гладила по волосам, а та рыдала горько! Обо всём плакала: и о брате в инвалидной коляске, и о юности, которой больше не будет, и об у ж а с е перед ненавистью этой, которая её, девушку, ради нежности родившуюся, ради материнства, сделала диким животным, и что же за жизнь стала, что все мы озверели! Но вышло, наконец, это из неё, отпустило. Успокоилась, легла спать.
  
  А Джоанна вернулась на пост, и вглядывалась в лесную опушку, и вдруг на своих собственных щеках почувствовала слёзы. Ей жребий достался - утешать всех, а е ё кто утешит? Ведь и она - девушка, а не машина для войны! И даже хорошенькая, зеркало говорило... Отчего этого никому в голову не войдёт? Но нет, не время. Не выбирают времена. Разве д р у г а я Джоанна, тоже защитница короля (французского), была кровожадным чудовищем? Тоже как меч держали её девичьи руки? Так вот и держали.
  
  ...Долго новых попыток штурма не было. Было, по телевидению, дружное возмущение общественности 'кровавой баней, которую устроил царствующий безумец'. Политики и даже юристы, перепевая на все лады светлые мысли Хама, в специальных выпусках ток-шоу договорились до 'возможности и правомерности спонтанного народного суда', а теологи - до того, что никакая мера не будет чрезмерно мягка для аморальных чудовищ, засевших в 'цитадели зла'. Выражение девушек рассмешило: эко ведь, 'цитадель зла'! Репортёры не стыдились любых гадостей и самых нелепых преувеличений: дескать, гарнизон 'цитадели' составляет двадцать человек, наёмных арабских террористов, безжалостных убийц, в руках у них - автоматы и снайперские винтовки с приборами ночного видения, а ещё они удерживают десяток заложниц (и, по совместительству, наложниц), каждый вечер подвергая их групповому изнасилованию. А у подножия 'крепости', само собой, уже полсотни честных и отважных ребят сложило свои головы, и над телами глумятся. (В действительности всех похоронили по христианскому обучаю, и король сам прочитал молитву над каждым. Ещё и много чести, думаю.) Одного же воина свободы якобы недобили и, полуживого, взяли в Замок, и там пытали в подвале 'испанским сапогом' и калёным железом, и умер, не вынеся мучений. Особенно в придумывании этих небылиц усердствовали Би-Би-Си и Фокс-Ньюс. Ну, демократическое телевидение всегда отличалось искренним стремлением к объективности...
  
  Население небольшой крепости жило устоявшейся жизнью. Сменялись по графику часовые и дежурные по кухне; встречались за завтраком и обедом; смотрели вместе по вечерам выпуск новостей. Они все были молоды и, конечно, говорили за общим столом не только о серьёзном и духовном; бывало, и смеялись. При близости смерти человек проще, душевней, даже веселей. Артур перестал робеть перед этими смелыми и насмешливыми девушками, из которых только Шоши была его младше. А они в нём открывали внимательного, умного, тонкого собеседника. Почти коммуна - но никто даже не думал переступать невидимую грань, и обращение 'Ваше Величество' этими юными леди совершенно серьёзно произносилось, и когда Джуди за общим столом однажды бесцеремонно попросила короля: 'Передайте мне солонку...', Джоанна и Стелла с двух сторон так сердито на неё уставились, что она, покраснев, тут же добавила: 'Государь...' Ну, как здесь было не смеяться!
  
  Всякий день в девять утра, в полдень, в три и в шесть часов вечера 'Радио Его Королевского Величества' выходило в эфир. Георг VII готовился к каждому выступлению, он писал черновики своих речей, писал их архаичным, несколько неуклюжим языком, но в какой-то момент увлекался, отодвигал в сторону черновик и начинал говорить совсем простыми словами, словами двадцатилетнего человека, но человека, знающего, что белое есть белое, а чёрное - чёрное. Половина страны негодовала, призывая гром и молнию на голову 'дерзкой блохи'. Понтифик однажды появился на экране стереовизоров со специальным обращением к верующим и, обворожительно улыбаясь, камня на камне не оставил от аргументов 'бесславного заики и нравственного калеки'. (Больше того раза не стал Златоуст громить 'заику', это выглядело бы несолидно, смешно, как слону плясать на мыши.) А всё же каждый день, в девять утра, в полдень, в три часа и в шесть часов вечера англичане, и тайные монархисты, и явные монархоненавистники, выключали свои стереовизоры и крутили ручки допотопных радиоприёмников, а то, воровато оглянувшись, всовывали штекер наушников в гнездо своей табулы, способной принимать радио. И уже не одни англичане. В Европе поймать сигнал 'Радио Его Королевского Величества' было сложно, но передачи записывали, посылали знакомым, публиковали на сайтах. Сайты закрывали - тут же появлялись новые...
  
  Иногда, не имея сил говорить, король просто читал вслух знакомые книги. Беду Достопочтенного. Джона Донна. Августина Блаженного. Евангелия. Откровение Иоанна Богослова. А то даже стихи: Милтона, Китса, Шелли, Уордсворда, Мэтью Арнолда. Читал неровно, порой сбиваясь, порой останавливаясь и сообщая по поводу прочитанного свои мысли. Но и эти немудрящие передачи т о ж е собирали миллионы, и они т о ж е были как капли дождя, падающие в жадную сухую степь.
  
  Конечно, будем правдивы: не все включали радио из лучших намерений. Ведь короля изобразили моральным чудовищем, а откровенное зло как раз и притягательно. Или было желание позлорадствовать над дефектами речи своего монарха. Или охочее до сенсаций любопытство. Но ведь и через это - слушали. Смущались несоответствием между чёрной пропагандистской картинкой - и этими простыми, искренними словами. Задумывались...
  
  ...Бог мой, а какая информационная война развернулась против последнего короля Англии! Вначале, пока получалось, его выступления замалчивали. Когда скрывать бунтовщика стало уже невозможно, потому что весь мир, от Аляски до Ямала, услышал о нём, на голову Георга VII стали выливать реки, моря помоев. Журналисты где-то раскопали самые нелепые, смешные и уродливые фотографии монарха, не гнушались и откровенным фотомонтажом, фальсификацией. Врачи выступали, со всей ответственностью заявляя, что король болен всеми мыслимыми формами психических болезней. (Впрочем, сходились на шизофрении.) За ними шли теологи, которые подробно разбирали каждое словечко очередной немудрящей проповеди и уличали Его Величество то в кощунстве и хуле на Святого Духа, то в невежестве, то в элементарной безграмотности и в незнании родного языка. Где-то разыскали школьных 'товарищей' короля, и у тех уже иссякала фантазия в придумывании гнусностей. Нарочито упирали на мелкое, гадкое, смешное: басни вроде той, что, дескать, прямо на уроке принц Уэльский доставал из носа козявки и с методичностью шизофреника нудно размазывал их по столешнице. (Кстати, 'славные ребята', 'борцы с тираном', те, что были участниками 'первого штурма', стали едва ли не национальными героями и щедро раздавали направо и налево интервью, в которых одиночный выстрел из спортивного лука превратился, само собой, в пулемётную очередь.) А то ещё матери Джоанны и Стеллы рыдали перед объективом. 'Мистер Виндзор!' (Обращаться к королю как положено ведущие им запретили.) 'Мистер Виндзор, если вы не совсем чудовище, если в вас ещё осталась капля человечности, верните нам наших детей!' (Мать Джуди не рыдала: после того, как её сын стал инвалидом от рук 'славных ребят', высохли её слёзы.) Показывали 'цитадель Зла', с риском для жизни снятую мужественными репортёрами с помощью телескопических объективов. (Но 'ошиблись' и показали шотландский Даун Касл, средневековый замок сурового вида, ведь двухэтажный сельский коттедж никак не тянул на 'обитель монстра'.)
  
  Куда до яркости этих шоу было монарху-заике! А всё же ньюсмейкеры своей возрастающей тревожностью свидетельствовали против себя самих, не будет же тот, кто прав, так громко и визгливо вопить в свою защиту. И ведь не всех англичан ещё оболванили! Нашлись и те, кто знали, как выглядит Луиневэрмуд, нашлись и задумались: если тут вышла 'маленькая ошибка', то, может быть, и с горой трупов, и с пакистанскими головорезами - тоже 'маленькая ошибка'?
  
  ...Но ему самому каково было стоять под этим градом мерзости, изо дня в день?
  
  В начале второй недели, в шесть вечера король, как обычно, удалился в студию. Минута прошла, две - вещание не начиналось. Джоанна слышала это молчание: у неё был с собой всегда небольшой приёмник. И как перетревожилась за эти две минуты! И дерзнула.
  
  Вошла в студию сама, не спросив дозволения. Сигнальные лампочки не горели, и король сидел в кресле диктора прямо, не шевелясь.
  
  - Что такое? - воскликнула. - Почему Вы не говорите, Государь?
  
  Тихо ответил:
  
  - О чём? О том, как пью к-к-кровь из черепа и лью яд в уши? Я им не Государь, а ч-ч-червяк.
  
  За полчаса до этого он смотрел телевизор (нельзя было его вовсе не смотреть, надо было знать о планах врага). И стал свидетелем того, как высоколобый умник авторитетно заявил, что, дескать, прекрасно знает о симпатии Георга VII к русским царям, в том числе, к последнему русскому императору. (Известный рецепт достоверности: добавить ложку правды в бочку лжи.) Теперь-то нам ясно, почему! Лавры Кровавого Николая не дают нашему дрянному королишке покоя. Ведь тот перед стенами своего дворца расстрелял сотню безоружных рабочих - ну, а наш ещё только полсотни, так лиха беда начало. А русский великий князь Святослав вино пил из черепа своих врагов. (Соврал выступающий: не князь, а из княжеского черепа сделали чашу! Ну, да зрители ток-шоу уж явно не раскроют ни Соловьёва, ни Ключевского.) Не могу исключить, что наш английский король сейчас пьёт вино из черепа невинно убиенных, пируя со своими наймитами. И гости телестудии соглашались: нет, нельзя исключить! (Удивительно, как не договорились до того, что вырывает сердце своих врагов и пожирает его сырым.) А затем выступил профессор богословия, у которого юноша у ч и л с я. И заявил, что разгадал, мол, загадочную строчку из Откровения Иоанна Богослова о звезде полынь. Ведь М о г и л ь н а я П о л ы н ь имя цитадели зла - се он, безумный монарх, что ядом своей проповеди отравляет воды ума половины Европы, о нём провозвествовали! Тут докладчик кстати вспомнил Клавдия, что отцу Гамлета влил яд в уши, и предложил перекрестить Георга VII в Клавдия II. Далее перешёл к лингвистическому анализу: полынь по-английски wormwood, 'червивое дерево'. Спрашивается: кто же тот червяк? Точнее, ч-ч-червяк?
  
  Нет хуже бескостных языков интеллектуалов, которые и святыню измажут дерьмом, и чёрта омоют елеем. Ведь не били этих двух умников, не пытали, не брали семьи в заложники, нет, они добровольно пришли в телестудию, чтобы выложить свои мысли! И даже не из ненависти к королю они говорили это всё, а просто: погреться в лучах внимания, похвалиться силой интеллекта. Ну, старый профессор, положим, ещё из трусости, из стремления выказать верность новой власти.
  
  Можно было спокойней отнестись, ведь и вчера, и позавчера изгалялись так же, но, видимо, сегодня поднялось до горла. Особенно 'ч-ч-червяк' его припёк.
  
  И не было времени уговаривать, увещевать! Девушка включила аппаратуру, потянула на себя микрофон, объявила:
  
  - Радио Его Королевского Величества в эфире. У микрофона Джоанна Бёрнстайн. Его Величество на месте, но говорить сейчас не может. Не он вас - вы его отравили, вы ему ядом злобы залили уши! Говорить буду я.
  
  И суховатым, сдержанным голосом она стала рассказывать, едва не поминутно, историю четырёх девушек, оставивших всё ради последнего монарха, ч е т ы р ё х д е в у ш е к, вдумайтесь! - которые о д н и в о в с е й с т р а н е не испугались защищать своего короля (где вы, офицеры, присягавшие Государю, ау?) и которых только больное воображение лжецов могло превратить в двадцать террористов. Так моя мама узнала об этой истории, было ей тогда одиннадцать лет. (Разумеется, прокомментировал потом сэр Олаф, бедная девушка читала текст, состряпанный коронованным шизофреником, с дулом автомата, приставленным к её виску.)
  
  А под конец передачи подумала Джоанна: ведь лживая легенда их и защищала? Сейчас, когда узнают, как мало их, не ждать ли новых нападений?
  
  - Не глядите на то, что нас четверо! - произнесла сурово. - Луки у нас туги, стрелы наточены, руки не дрогнут. Бойтесь в ы нас, предатели своего короля. А мы не боимся ни вашего 'народного суда', ни смерти. - И горько её укололо в сердце, и добавила тихо: - Есть та, что с и л ь н а к а к с м е р т ь. Шестичасовой выпуск окончен.
  
  Выключила аппаратуру и поглядела на короля - молчал. Затем сказал:
  
  - П-п-песнь песней. Вы... любовь к Родине имели в виду, мисс Б-б-бёрнстайн?
  
  Смотрели друг другу в глаза, долго. Ответила:
  
  - Бывают времена, когда до одного человека сводится родина, Ваше Величество.
  
  Поднялась и вышла, кусая губы. Хватит, ни слова больше об этом. Неуместно, не время для таких волнений, не позволить себе размягчиться, когда каждую минуту ожидают её и его твёрдости. И имя этого последнего приюта - не Розы Влюблённых. Могильная Полынь.
  
  Как, скажите, как могла она избежать этой беды? Есть в жизни предугадывания, предвестья. Когда шестнадцатилетней девчонкой его, подростка, увидела на школьном дворе, бледного, строгого - тогда уже знала, что так будет.
  
  ...Армия Соединённого королевства могла бы уничтожить Луиневэрмуд одной ракетой, десятком залпов танковых орудий. И к концу первой недели осады такое задание поступило, откуда-то из высших политических сфер. Но армия саботировала задание. Когда генерал Джереми (Поркинс), собрав высших офицеров вооружённых сил королевства, в крепких выражениях потребовал ответить, почему они, офицеры, так и разэтак мать их, не выполняют боевой приказ, майор Дэйвид (Блэквуд) с остроумием висельника заметил:
  
  - Потому, что мы присягали на верность Его Величеству. Не можем же мы нарушить воинскую присягу!
  
  Через десять дней майор, в гражданском и без оружия, был на улице избит 'доминиканцами' так жестоко, что умер в больнице.
  
  ...Замок и его обитатели держались две недели, и каждый день этих двух недель Его Величество Георг VII в своих радиообращениях к нации и с п р а в л я л е р е с ь н ы н е ш н е г о в е к а, согласно долгу, возложенному на него его народом через акт парламента.
  
  О конце Могильной Полыни говорят разное. Одни - что имение было уничтожено в один миг ракетой, выпущенной с военной базы в Испании. Испанцы к тому времени уже вошли в Свободный Союз, и уж, конечно, английскому королю не присягали. Могло быть и так, только ведь ракета оставила бы один прах и пепел, а трупы короля и его защитниц показали в кадрах новостей. Другие считают, что весь небольшой гарнизон погиб при штурме имения а р а б с к и м и н а ё м н и к а м и, которым предоставили европейскую военную технику. Зная, что любой бандит стремится обвинить честного человека в собственном злом умысле, мне это не кажется невероятным. Ах, да! Ведь после гибели гарнизона следователи 'обнаружили' в имении тела пяти вооружённых до зубов арабов бандитского вида. Так оправдали задним числом дурно пахнущую ложь о цитадели зла, сколоченной выжившим из ума последним тираном из ненавистных чужеземцев.
  
  Как эти трупы арабов изготовили? Так ли было, что за первыми наёмниками шли вторые и стреляли им в спину? Или не они стреляли в спину - служба безопасности? 'Общеизвестно', что её не было в 2081 году, но цена этому 'общеизвестно' такая же, как всей 'правдивой истории о цитадели зла'. А если ещё проще: не трупы, а куклы? И почему нет, если уже тогда техника за полчаса изготавливала пластмассовую копию человека, точную до волосков в носу? Вдруг тогда трупы и девушек, и Его Величества были куклами? Эта мысль даёт крохотную, слабенькую надежду на то, что при штурме они всё же ускользнули, остались живы. Человеку свойственно верить в лучшее...
  
  ...Понтифик в публичном обращении к гражданам пролил крокодиловы слёзы о невинных жертвах-заложницах. 'Мы не смогли спасти их. Простите нас!' Но окрепшим голосом заявил, что никакой лицемер не осудит деяние великой английской нации, положившей за дело Свободы полсотни лучших своих сынов ради уничтожения ядовитой гидры. Тут он сделал небольшой ляп, валлийцы остались недовольны: ведь это они, а не англичане, положили 'полсотни лучших своих сынов' (а точнее, двух 'друзей свободы' и двух полицейских).
  
  Навеки опозоренный английский парламент, собравшись на специальное заседание, признал Акт о превосходстве от 3 ноября 1534 года утратившим силу. Но что было делать с самим государственным устройством? Как основательно зашаталась в английских умах сама идея м о н а р х и и после этого мелкого, злобного, ядовитого, слабоумного царствующего заики! Оставались ещё какие-то Виндзоры, но никто из них не спешил к сомнительной чести сесть на оплёванный трон. Англичане замерли - и обратили ожидающие взоры к Понтифику.
  
  И тот вознаградил их ожидания! Недели не прошло, как он разродился новой энцикликой, новым гениальным провозвестием. Монарший престол, заявил он, является великим искушением и страшной бедой для нации, если не соединён с милостью Божией. Но и великим благословением, если монарх - носитель этой самой милости, помазанник. (Вот ведь какой поворот! Давно ли народам Европы внушалась мысль, что любая монархия есть зло как противоположность демократии и свободе?) О нет, истинный император - не враг свободы! Он есть г а р а н т свободы, ибо - помазанник. (Кто только не был воспомянут на этом месте: и чакравартин Ашока, и Ричард Львиное Сердце, и русский царь Александр II!) Венчание на царство такого владыки никак не может противоречить свободному волеизъявлению граждан, ибо в тот самый миг, когда узрит, что стал неугоден своему народу, высоконравственный и богоумудрённый император сложит с себя венец, сделав это охотней, радостней и легче, чем президент, честолюбивый временщик, игрушка в руках корыстных политических партий. Сам факт неугодности своему народу уже есть лишение помазания. Да и где опасность тирании, если император будет н о м и н а л ь н ы м, просто живым символом единства? Если никакой р е а л ь н о й политической власти он не получит, а будет действовать лишь разъяснениями и нравственной оценкой? Ведь остаются свободные национальные парламенты, свободные суды, не будет создано никакого императорского штата чиновников или императорской полиции! (Только он не стал объяснять, что уже в его руках - есть этот штат, в виде Liberatio Mundi, под дудку которого пляшут и парламенты, и суды, и полиция, и есть Domini Canes, чтобы быстро заткнуть рты неугодным.) Настало время великой исторической перемены и возвращения к духовному мироустройству! По вдохновению и произволению Божию наместник святого Петра дерзает объявить референдум для народов Свободного Союза...
  
  Ни слова не было сказано о том, к т о же предлагается на роль первого императора. Благодарный народ сам, сам угадал это имя! Чтó другие кандидаты - жалкие мыши против горы! Референдум был проведён в том же 2081 году. Христофор I взошёл на императорский престол, разделил Свободный Союз на три округа (Европа, Африка, Австралия и Океания) и поставил наместника, кардинала и по совместительству генерала Liberatio Mundi, во главе каждой. (Тогда же было возвещено, что кардиналы несут на себе отблеск императорской благодати, что они есть, так сказать, 'малые помазанники'.) Формально они были лишь 'этическими советниками' старых национальных администраций, на деле стали в своём округе всесильны. В 2083 году появился четвёртый округ (Свободная Америка), в 2085 году - пятый (Россия), в 2094 году - шестой (Китай), к концу девяностых - седьмой (Центральная Африка). Кроме того, назначены были по линии Liberatio Mundi ещё три ближайших помощника: Наставник Верховного суда (не верховный судья, а вот именно 'Наставник Верховного суда', который, дескать, сам устраняется от светского суда и от его ошибок), Наставник службы безопасности и Наставник полиции Свободного Союза. Все они тоже получили почётное звание кардиналов и генералов ордена. Так исполнилось старое откровение Иоанна Богослова о семи головах и десяти рогах Зверя.
  
  * * *
  
  ...Вновь и вновь я представляю себе последнего короля Англии за пультом радиодиктора.
  
  'Я н-н-не могу больше, м-м-мисс Б-б-бёрнстайн, - выдавливает он из себя. - Я не п-п-проповедник. И ч-ч-читать не могу уже. Вы сами видите, к-к-какой из меня оратор и ч-ч-чтец. Д-д-да разве нас слушает к-к-кто-нибудь, кроме мышей в п-п-подвале? И т-т-те нас не слышат'.
  
  Джоанна стоит за спинкой его стула. Рядом она не сядет, она старается теперь как можно меньше попадаться ему на глаза, не желая, чтобы несвоевременная любовь пустила когти в его сердце и отвлекла его от этой последней королевской битвы. Джоанна плотно сжимает губы, стискивает пальцами спинку кресла, произносит тихо, нарочито прохладно:
  
  'Ваше Величество, Вы можете. Девушки слышат Вас, я Вас слышу. Если Вас слышат одни камни, говорите камням. Когда-нибудь и камни заговорят. Не грешите на камни. Вас слышат м и л л и о н ы. И при чём здесь 'могу'? Вы не можете не мочь. Вы должны, Государь'.
  
  43
  
  Саша рассказывала так долго, что за это время мы успели добраться до западной окраины города, оставить велосипеды на стоянке и дойти по лесу до самой Крипты. Вступив на территорию общины, девушка протяжно свистнула. Я, подумав, что мне тоже надо подать голос, изобразил что-то вроде рычания.
  
  - Ничего, - шёпотом заметила Саша. - Похоже на лягушку.
  
  - Ничего не похоже! - обиделся я.
  
  - Лучше кричи уткой, я тебя научу. Эй, а где отклик?
  
  Отклика не было. Бесцеремонно Саша заглянула в северо-восточную землянку (вход был открыт), а затем и сбежала вниз по лестнице, я - за ней.
  
  - Отчего нет отклика? - звонко крикнула она.
  
  - Больно надо! - буркнул Дед Михей, который в это время обрабатывал кисточкой какой-то длинный ящик (землянка была его). - Услышал: свои, а на кой ж мне глотку зазря надсаждать!
  
  - Но услышал, так и должен был ответить!
  
  - Да ну тя в пень, Александра, - беззлобно отозвался мужчина. - Работаю, вишь?
  
  - А если у тебя в землянке засада, балбес ты этакой! - темпераментно воскликнула Саша. - Дружище Михей, нельзя так!
  
  - Говорю же, извиняй.
  
  Я меж тем осматривался в землянке. Ничего похожего на жилище Сергея Теофиловича! Просторное помещение размером четыре на четыре метра, скорее мастерская, чем жильё: стоял верстак и козлы, пол - едва свободен от мешков, кульков, чурок, обрезков, банок, бутылок, на каждой стене - инструменты, столярные, слесарные, самого причудливого вида. Под потолком по всему периметру шли небольшие квадратные оконца, так что мастерская неплохо освещалась ими.
  
  На козлы Михей водрузил ящик длиной верных два метра - и красил его в чёрный цвет.
  
  - Это что такое будет? - поинтересовалась Саша.
  
  - Гроб будет, - лаконично пояснил Дед Михей. - Для м е р о п р и н я т и я.
  
  - Ай, выдумщик...
  
  - Нестор, поучаствуешь в м е р о п р и н я т и и? - обратился мастер ко мне. - А то нам вдвоём с Петровичем рисково... - Я кивнул. - А что, парнишка-то сегодня у нас ночует? Юго-восточная-то тово...
  
  Саша пожала плечами.
  
  - Нестор, решай сам, - предложила она. - Есть пустая землянка, правда, она сыровата. И забита вещами. А то подселяйся к кому-нибудь.
  
  - К Сергею Теофиловичу, или к Михаилу Петровичу? - уточнил я. - Или к Ивану? Или к Михею... простите, вашего отчества не знаю?
  
  - Палыч. Иди ты, - буркнул Михей. - Ещё он мне 'вы' говорить будет!..
  
  Товарищи негромко рассмеялись; Саша тряхнула головой.
  
  - Я пошла, - коротко сообщила она. - Всего хорошего, Нестор! Завтра увидимся. Михей, осторожней там, завтра! Не рискуйте. Сегодня определи нового товарища к какой-нибудь работе. Да! Изготовь, Христом-богом тебя прошу, мне к среде ножик, хороший,
  к а м е н н ы й целиком. Ну, бывай.
  
  - Ага, щас, - пробурчал Михей себе под нос, собственно, ни к кому не обращаясь, так как девушка уже вышла. - К работе, грит, определи... Ну... на вот, крась гроб, мил-человек!
  
  Я стал у 'гроба' (бывшего некогда упаковочным ящиком из прочного пластика для какого-то бытового прибора больших размеров), а Михей перешёл к верстаку: зажал в тисках нож и принялся ножовкой по металлу перепиливать его лезвие.
  
  - Это... зачем? - поинтересовался я.
  
  - Ишь, какой любопытный! Для м е р о п р и н я т и я, говорят тебе. Ты как думаешь, дорогой мой человек, нужно товарищам, вот примерно, кушать?
  
  Я покраснел, вспомнив, что хотел купить для общины мешок риса, и сказал об этом.
  
  - Э, нет! - откликнулся Михей от своего верстака. - Ты деньги побереги для другого, Неська. Кушать мы и сами взять могём, чай, не безрукие. А Сашку слушай больше! То есть слушай её, конечно, она ведь у нас вроде как есть начальство, ну, и Сергею Теофиловичу тоже, значит, не плюй на темя, потому как ыерею православному решпект быть должен.
  
  - А то, что он, скорее, буддист, знаешь ты, Дед Михей? - поинтересовался я.
  
  - А мне-то оно на кой? Мне антиресно, что он поп православный, а что буддист - это я, конечно, тоже со всем уваже... з-зараза! - смачно произнёс он. - Все зубья сточил...
  
  Некоторое время мы работали молча. Я решил не разъяснять Деду Михею разницу между православным иереем и священником церкви Сопротивления (разве такую уж большую и важную?). Да и чтó спорить об этой разнице в дни, когда смерть ходит по пятам за каждым?
  
  - Вот веришь ли, Нестор, нет, - снова начал Михей, - как тяжко сейчас стало рабочему человеку! Кирпичи поди изготовь! Освещение поди изобрети! Отхожее место поди устрой! Динамо поди обеспечь! И в чистом поле, ну то есть без ничаво!
  
  - Для чего - динамо?
  
  - На всякое... Станок иной раз запустишь шлифовальный. Или мельницу. Или компутер с ентернетом, мать его за ногу. А то приёмничек имеем вот древний, так... ловим, значит, радию. Но это уж больно жирно выходит - динамо на приёмник тот гонять по-пустому, я вот батарею Пельте им изготовил... Оружию поди им состряпай! Ножи наточи твоей Александре ненаглядной! А ножи - оне ж на дороге не валяються! Каменный, ещё, поди, изделай ей ножик! И что инструменту, почитай, нет у меня, камень-то шлифовать - это ничаво ей! Пишущим орудием снабди! Поверишь ли, нет - из тростника перья строгать начал. А станок бы не соорудил им ткацкий - так ведь голыми ходили бы дивчонки. Правда, уж так этот станок - баловство больше. Лён - он ведь того... морока с ним. Так что в городе бываю - завсегда раздобуду матерьяльцу.
  
  - Это... как же? Бесплатно? - засомневался я. Дед Михей расхохотался.
  
  - В твоей школе были - на окне шторы увидал, - пояснил он. - Так, прежде чем к тебе-то итти, испытывать молодца, я одну, эт-самое, обернул вокруг корпуса, и на Петровича намотал одну, очень даже приятно получилось. Четыре метра, однако! А ты, промеж прочим, того... ты ведь героем держался, парень!
  
  - Ну, - буркнул я, порозовев от похвалы.
  
  - Сурьёзно говорю тебе! Таких наша Сашка уважает. А то что Иван-то еённый, так это... э-эх, мать! - половина лезвия в его руках, терзающих нож плоскогубцами, со звоном отлетела.
  
  - Что? - испугался я.
  
  - Э-э! Ничаво. - Энергично он вогнал опиленный нож в деревяшку и неожиданно развернулся ко мне:
  
  - Не ндравится мне Иван. Вот, веришь ли, нет - не ндравится. И на пустом месте, не за что мне так относиться к человеку, плохого об нём не скажу. А - не лежит к нему душа. И уж не знаю, у кого там лежит. Есть, правда, среди наших человек, который в нём души не чает... а зазря! Ну, скажем, энто мнение моё, собачье - а зазря! Иван, он ведь, тово - талантливый. И не руками, а башкой. Нет ещё среди наших таких башковитых, опосля Теофилыча. Да ещё бабы этой, пардон, женщины ыгыпетьской, озера Нэри. Только я тебе вот что скажу: не хотел бы я Ивана в попы! А ведь и - жалко мужика. О-ох, жалко их всех! - с чувством произнёс он.
  
  - Всех?
  
  - Да всех, всех! И Петровича мне жаль, и Теофилыча, и Нюшу. И Ваньку жаль. А начальницу нашу - так всех жальче...
  
  Мы оба помолчали.
  
  - Это... для Литургии она попросила себе сделать каменный нож, - отозвался я нарочито прохладно. - Знаю, зачем. Там, в храме - рамка металлоискателя. Неужели вы...
  
  - Ты, говорят тебе!
  
  - Неужели ты будешь делать этот чёртов ножик, Михей?
  
  Михей вздохнул. Глубокие складки залегли у него вокруг губ.
  
  - Не могу я не делать, - тихо ответил он. - Велять. И... иначе-то никак, мил человек. Упрямая она, Сашка. Когда решила, когда всем сказала, подумал: нам-то, мужикам, какая стыдобиш-ша! Только ведь, тут как глянуть, мужика-то э н т о т до себя и не допустит. И уж отговаривали её хором! Ведь, по совести, всеми людями рискует. Иван особо старался. А Теофилыч ей: мужайся, мол, моя хорошая. Есть времена, когда и овца волком станет. Не бывает, мол, мучеников без пользы. Вот тогда будто меж ними кошка и пробежала...
  
  - Между Сергеем Теофиловичем и Иваном?
  
  - Эко ты как копнул! Да... оно и так тоже выходит. Между парочкой-то, обручёнными-то нашими. Ведь обручены - знаешь? И на кой ляд? Эх, Неська, Неська! Я бы на твоём месте... скажи-ка мне, никакого у неё, Александры, нету особого желания?
  
  Я задумался.
  
  - Сегодня, в храме Христа Спасителя, на галерее прямо над входом, мы видели старую икону Богородицы, - сказал я, наконец. - Настоящую. Очень её огорчило, что она там. Хотела вынести! Только ведь рамка, и охранник...
  
  - Мда, - крякнул Дед Михей. - Задачка...
  
  - Послушайте... послушай, Михей! А отчего бы мне... не поговорить с Иваном?
  
  - Об чём?
  
  - О Саше. Чтобы он... повлиял на неё, что ли! Удержал бы... хотя не знаю, нужно ли удерживать. Позорно как-то удерживать...
  
  - Во-от! - и Михей значительно поднял вверх указательный палец. - С языка снял: от т а к о г о удерживать - позорно! А ты спрашиваешь, зачем каменный ножик буду мастерить! И буду, и что здесь жалился на всё - ты на это, Неська, не гляди, не слушай дурака! А с Иваном - поди, правда, покалякай. Об чём - не знаю. Ты, видать, и сам ишшо не знаешь... А поди всё ж, поди. А то... ба, лёгок на помине!
  
  44
  
  Иван уже спустился в мастерскую и стал так, что мы втроём образовывали треугольник.
  
  - Я вот по какому делу, Михей... - хмуро начал он. - Береста. Ты извини, ради Бога, но мне не хватает её. Пользуюсь бумагой из-под сигаретных пачек, а жаль, она на вес золота. Так что...
  
  - Ты, Ванюша, пораскинь мозгами, - отозвался Михей, - что же мы с тобой за зайцы-мутанты получаемся? Идёт, скажем, человек по лесу и видит: не иначе как заяц-мутант пробегал, что кора у дюжины берёз снятая! Это ведь... на подозрения наводит! Эх, Ванюша! Не имеешь ты к лесу решпекту! Добро, изготовлю я тебе бумажного материалу, не нуди. Вон, Неська из школы своей пару карт выкрадет - и будет тебе бумажный материал...
  
  - У нас нет бумажных карт, - заметил я. - Иван!
  
  Иван изумлённо повернулся ко мне, а я, немного оробев, продолжил:
  
  - Я хотел с вами поговорить - только вот, честно говоря, не знаю, о чём. Понимаю, что звучит глупо...
  
  Иван пожал плечами.
  
  - Отнюдь, - сухо откликнулся он. - Пойдёмте ко мне, если вам угодно.
  
  * * *
  
  ...Землянка Ивана (южная, один из трёх бывших дотов) была нарядней, чем жилище Сергея Теофиловича. Бетонные стены покрашены. Книжный стеллаж. На столе - диковинный музыкальный инструмент вроде клавесина, только без ножек (после я узнал его название: спинет), чернильница, тростниковое перо, листы настоящей бумаги, изящная масляная лампа, на полу (я не поверил своим глазам) - ковёр, один из углов которого был вырезан, чтобы обогнуть кирпичный под железной печки. Из опасения испачкать ковёр я на последней ступени лестницы снял обувь. Два плетёных кресла, пожалуй, покупные, а не 'партизанской', не кустарной работы. Иван предложил мне одно, сам сел в другое. Сел, вытянул ноги, закрыл глаза.
  
  - Да! Я могу согреть вам чаю, - вдруг вспомнил он.
  
  - Нет, благодарю, - отказался я.
  
  - Как хотите, а себе налью. - Иван снял чайник с печи (в той тлели дрова, несмотря на лето) и заварил щепотку чая (сушёной травы и листьев) в глиняной кружке. Вернулся на своё место с чашкой в руке. - Так о чём мы? Собственно, ни о чём: вы хотите со мной говорить, но не знаете, о чём, я - знаю, о чём, но не хочу, и это очень по-русски. Вы меня простите, Нестор. Я - грубый человек. Не снаружи, а внутри, точней, небрежный. Неприятный. Предупреждаю сразу. Слегка жестокий. Вот: вы смóтрите сейчас на этот чайник, на эту печь и - руку даю на отсечение, что знаю, о чём думаете. О том, что мне плевать на природу, что я готов летом рубить дрова ради удовольствия выпить вечером вот этого отвара, который и чаем-то не назовёшь. Ну, правы! Правы! (Да, я подумал так - но тут же мне пришло в голову, что, пожалуй, Иван предъявляет к себе завышенные требования. Что же теперь: и чаю не пить? Будь он святым, которому совестно причинять боль даже деревьям, был бы объясним его стыд. Или он претендует на святость?) Как сказал Базаров: станет он процветать, а из меня лопух расти, и что мне из того? Читали?
  
  - Н-нет.
  
  - Прочтите. Возьмите у нашей библиотекарши, у милой девочки Анетты, у Нюши, как её называет наш добрый Дед Михей, хотя она такая же Нюша, как я - Франциск Ассизский. Что? - он вдруг остро впился в меня глазами. - Вы, пожалуй, тоже меня спросите, отчего я не полюбил девочку Нюшу, ведь она милей, добрей и безропотней, все три женских достоинства сразу?
  
  - Нет... - оторопел я.
  
  - Вот именно поэтому, - продолжал Иван, будто не слушая меня. - Нельзя любить пластилин. Точней, можно, если вы скульптор. Я не скульптор. Имею в виду, не человеческих душ. Не Пигмалион.
  
  - Я не знаю Анетту, но мне кажется, вы к ней несправедливы, - осторожно заметил я. - Кто сказал, что получится её лепить по своему усмотрению?
  
  Иван пожал плечами.
  
  - Кто? - переспросил он. - Я много с ней говорил, пока она была подростком, и она меня слушала, раскрыв рот. А потом поднадоело... точней, я ведь порядочный человек. Духовник у нас тут другой, а в женихи я ей не гожусь. Да и кто сказал, что из людей обязательно надо что-то лепить? Я не обязан быть педагогом! А вообще, Нестор, не обольщайтесь! Вам, по молодости, может казаться, что здесь идеальная община безупречных коммунаров. А тут... нет, не змеиное гнездо, конечно. Сборище... неудачников, вроде меня. Сами подумайте, а? Михей и Петрович - обычные мужики, и, подозреваю, хоть это звучит грубо, что им нужны обычные, нормальные бабы. И это - беда, потому что на те малоодушевлённые куски плоти, что ходят по вашему Вавилону, им смотреть стыдно, а здесь, в Крипте, увы, не избыток женщин. Впрочем, предупреждаю, не считайте Михея серым валенком: он всё притворяется лаптем, а меж тем очень себе на уме. Крайне хитёр, с чисто такой мужицкой хитростью. Но даже его крестьянский говор - это лукавство, ведь может он говорить нормально, когда захочет. Что ж, эти двое нашли своё счастье в труде, реализовали, так сказать, коммунистический идеал... Анетта чахнет, будто альпийская фиалка, пересаженная в навоз колхоза 'Красный путь'. Не сверкайте так глазами, я не Крипту имею в виду, а вообще - всю духовную почву России. Нэри - тоже отнюдь не проста, да по ней и никто не скажет, что проста. Иногда я вообще остро сомневаюсь в том, что Нэри - немая. Впрочем, она ведь и не утверждает, будто немая. Она просто не открывает рта. Упорно не пойму, что она делает здесь. Может быть, она - великая страдалица, а может быть, вражеский агент. Ну, положим, с 'агентом' я хватил через край - просто насмешница. Может быть, Нэри - вообще не человек! Ангел, или бес, или аватар, и вместо костей у неё - какие-нибудь пузырьки из божественной первоматерии, и в один прекрасный миг она рассмеётся грудным смехом Жар-птицы, глядя на все наши чудачества, развернёт свои крылья и улетит. Саша - про неё я вообще говорить не хочу. С какой стати мне с вами говорить про неё!
  
  - Разве вас... не восхищает то, что она собирается сделать? - сдержанно произнёс я и тут же пожалел о бестактности своего вопроса.
  
  - Да конечно, восхищает! - вскричал Иван с исказившимся лицом и, сжав кулаки, ударил ими по подлокотникам кресла. - Конечно, восхищает, как не восхищаться, мы же обязаны трубить в трубы о будущей новомученице! Эта новоявленная Юдифь не понимает, что после трансформы семьдесят восьмого года её затея без-на-дёж-на! Физическое тело Антихриста пре-об-ра-же-но! Это - сталь, это - булат, а не плоть! Или она не читала пророков?! Что вы как иронически улыбаетесь? (Я не улыбался, а только, пожалуй, скептически поджал губы.) И вот, эта бессмысленная попытка погубит семерых человек, пусть неудачников, но ведь милых, трогательных, безобидных неудачников! Восьмерых, считая с вами!
  
  - Отчего вы... считаете Сергея Теофиловича неудачником? - спросил я внезапно пришедшее на ум. Иван осёкся, примолк, полуоткрыв рот, склонив голову набок. Мы некоторое время глядели друг другу в глаза.
  
  - Вы знаете, что я не верю Сергею Теофиловичу? - заговорил он иным голосом, тихо. - Точней, 'не верю' - неправда. Я хотел бы верить, хотел бы, как Бог свят! Но я - сомневаюсь... Он ведь рассказывал вам о том, что является последним ессеем? Да? Что, и вам? Дескать: его духовный отец - родом из Греции (кстати, отчество он взял по нему, а не по родному отцу). Был врачом, и прибыл в Россию, и встретил ребёнка где-то в поликлинике, и и з б р а л, и дитя приходило к нему, и получало наставления, а потом наставник исчез, то ли в Гражданской войне сгинул, то ли был взят в рай живьём... Ну, признайтесь сами: как этому вполне можно поверить, а?
  
  - А Кхуддака-никая? - спросил я. Иван вздрогнул, тревожно облизал губы.
  
  - Он... показывал вам текст? - вырвалось у него. - Да?! И - вы его видели? Своими глазами? И что - большая книга? Очень большая? - спрашивал он лихорадочно. - Да вы вообще грамотны ли?! Ах, грамотны... И можете отличить русский алфавит от восточных? Вы уверены в этом? Да, чёрт возьми!! - вдруг взорвался он. - Отчего м н е было не показать!!
  
  - Не потому ли, - вдруг осенило меня, - что Сергей Теофилович думает: если бы вы верили, то верили бы ему и без того, а если не верите, то и это вас не убедит?
  
  - То есть то, что ему сказал Далай-лама Запада? Видите, а э т о й истории разве можно в п о л н е верить? В восемьдесят девятом году я был ребёнком, я не видел сайта Его Святейшества Далай-ламы, и той молитвы не видел, в конце которой стояло 'Москва'. Да и видел бы - я не читаю по-тибетски! А потом сайт взломали... Да отчего не показать мне бумагу!!
  
  - Дорогой Иван, - сказал я грустно (я быстро умнел за минуты этого разговора), - если бы вы и подержали в руках бумагу, то продолжали бы сомневаться. Когда вы не видели сайта, откуда вам знать, как выглядит почерк Далай-ламы Запада?
  
  - Да-да, вы правы... - пробормотал Иван, скривившись.
  
  Ещё мы помолчали.
  
  - И вообще, - продолжил он почти шёпотом, - я ведь не осуждаю Сергея Теофиловича! Может быть, он и шарлатан, но тогда гениальный шарлатан. Вдруг жизнь не оставила ему другого выхода кроме того, чтобы быть шарлатаном! Пожалуй, он себя и не считает им, а чувствует вот это внутреннее моральное право на духовную власть, на то, чтобы быть Пигмалионом, лепить наш мозг пальцами - чего я не могу понять, не могу, но восхищаюсь! - и просто рассказывает нам эти свои сказки, снисходя до нашей ограниченности, до нас, которым обязательно нужна какая-то законность, не очень даже беспокоясь, поверим мы ему или нет, а внутри смеётся над нами и считает нас забавными уродцами...
  
  - Вы сýдите людей по себе, Иван.
  
  - Да. И здесь вы тоже не делаете для меня открытия. Вы быстро умнеете, мой милый! - глянул он на меня искоса. - Я-то вас считал банальным пионером, увлечённым прелестями пионервожатой. Что вы краснеете? (Я действительно густо покраснел.) Возможно, и не без этого, не без пионервожатой, - прохладно заключил Иван, пристально наблюдая за мной, - но мне-то какое дело до этого? Я не ревнив, и не мне кидать камень в чужой огород. Знаете, я оттого сужу людей по себе, что я - как они. Я - тот Иван Черномазов, который макушкой касается облаков, а ногами стоит глубоко в грязном болоте вожделений. Понимаете? Я вот сказал вам о мужиках, которым банально нужна женщина, а, почём вам известно, не о себе ли? Может быть, кто знает, временами не... Саша мне нужна, не эта чуткая... умница, красавица, а одна из ваших вавилонских блудниц. Что? Не верите мне?
  
  - Н-не знаю...
  
  - Значит, допускаете. Ещё бы вы не допускали! Вы ведь прямиком оттуда. Хотя, кто знает, возможно, как раз вы и не тронуты. Возможно, посреди разнузданности чувственность притупляется. Или нет? Или я ищу оправданий себе? А знаете вы, знаете, - лихорадочно оживился он, говоря с мукой в голосе, с тревожным блеском в глазах, - что даже посреди -
  
  Вдруг он стремительно повернулся к столу, пододвинул к себе спинет и опустил руки на клавиатуру. Я вздрогнул.
  
  Чистая, ясная, быстрая, математически строгая музыка! Стремительное развитие темы, и одновременно зеркальная мелодия, слегка запаздывающая, и вдруг замедление, и почти штиль, и аккуратные, одиночные звуки, словно золотые гвоздики. Как будто Бах (с Бахом я познакомился позже) - но, видимо, его собственное?
  
  - Превосходно, - искренне и смущённо пробормотал я. Иван оторвал руки от клавиатуры.
  
  - ...Что даже посреди э т о г о приходит д р у г о е, и они никак не смешиваются, существуют параллельно друг другу, так что одна часть вашего мозга может ловить эти линии, развивать их - а другая мечтает о какой-нибудь банальной бабе? - яростно выпалил он. - Будь я проповедником, и это у меня шло бы параллельно: проповедь - и блуд!
  
  Надолго мы замолчали.
  
  - Вы... не пробовали говорить об этом с Сергеем Теофиловичем? - аккуратно предложил я.
  
  - Нет, - глухо отозвался Иван. - Мне крайне неловко. Мне стыдно. И потом - да разве это болезнь? Да я, - снова он распалялся, - я ещё не признаю над собой никакого суда! Кто вы такие, чтобы судить меня? Что, если все такие, а я один искренен, как последний болван? Что?! Вы, Нестор - не болван?!
  
  - Н-не знаю, - мучительно краснел я, и не потому, что считал себя 'тоже таким' (хотя кому знать?), а, наверное, потому, что на фоне его жестокого душевного обнажения был лицемером, мы все были лицемерами, и кто безгрешен? - Никто не может знать, пока не встретится лицом к лицу...
  
  - Вот-вот, - мрачно заметил Иван. - И о н а говорит так же. Мол, легко быть чистым в аквариуме.
  
  - Она - кто?
  
  - Александра.
  
  Иван примолк.
  
  Что-то внезапно пробежало по его лицу.
  
  - Что, если... - начал он. - Нет, подождите. Нет, именно! Именно! Нестор! - он вдруг схватил мою руку. Я вздрогнул, оттого, что никак не мог вообразить, что такой аристократ, как Иван, вообще брезгающий людей, до меня дотронется. - Вы недавно о т т у д а, у вас остались знакомства, связи, хоть завалящие! Устройте мне испытание! Вы сумеете? Но не рядовое - а поставьте передо мной настоящую львицу, настоящую убийцу мужчин! Сумеете вы?
  
  - А вы? Вы - устоите?
  
  - Не знаю. Если нет - туда мне и дорога.
  
  - Что? - беспомощно переспросил я. - Вы захотите вернуться в тот мир? Но вы ведь не сможете там жить, с вашим умом, с вашей тонкостью! Это как... плавать в баке для нечистот. Вы разве всё забыли?
  
  - Я был ребёнком, точней, подростком, когда ушёл. Мой дорогой Нестор, что вы тратите слова, чтобы доказать мне, что сахар белый, а сажа чёрная? Неужели вам не ясно, что это ей, е й нужны доказательства моей силы?
  
  - Она вам говорила?
  
  - О таком не говорят. Господи, что вы ещё за ребёнок! О таком неприлично говорить! Мы ведь не в первобытном обществе живём, чтобы женщина говорила мужчине: ты недостаточно хорош, поэтому пойди, встань на дороге у мамонта и погляди ему в глаза. Только дикари любят одну силу мускулов, только нравственные дикари любят одну силу воли. Но... положите руку на сердце и скажите: чтó, она не думает так? Чтó, это на неё непохоже?
  
  - Похоже, - признался я.
  
  - Так помогите мне! Но сделайте, пожалуйста, так, чтобы только я и вы знали!
  
  - И я буду вашим свидетелем? И вы... ведь рассчитываете на то, что я великодушно промолчу, если вы провалите испытание?
  
  - Вы промолчите, насколько я вас понял. Разве нет? (Я, прикусив губу, кивнул.) Но нет, я не так низок. Я просто не хочу, чтобы другие были свидетелями моего позора. Я не хочу чужой мýки, с меня хватит своей. Вы хоть верите, что это деликатность, а не трусость? Потому что я ни черта не боюсь!! - крикнул Иван, бешено сверкнув глазами, и видно было, что он не шутит. - Я сам бы взял чёртов нож и пошёл бы навстречу Хаму в образе молодой прельстительной девушки! Что, не сделать ли мне так? А не страшно вам, что найду в нём, в образе-то молодой девушки, и привлекательные черты? А?! Ха-ха!
  
  - Перестаньте, перестаньте, - пробормотал я со стыдом. - Всё время нашего разговора вы сидите и мажете себя чёрной краской, как я только что мазал гроб. Вы... очень несчастный человек, Иван! И, кажется, очень неплохой. Эта ваша музыка - разве плохому человеку может приходить в голову такая музыка?
  
  - 'Гений и злодейство'? Пушкин?
  
  - Что? Я не знаю этой цитаты. В вас просто есть какой-то тяжёлый дар: всё видеть в чёрном цвете.
  
  - Мерси, - глухо отозвался Иван. - Не всё, вы ошиблись. Просто этот мой несчастный дар увеличивает любую человеческую мерзость, словно лупа. Говорят, что это талант, нужный нравственному наставнику. О! Где я - и где нравственное наставничество? А?
  
  Снова он замолчал, и сидел, не открывая глаз, не прощаясь. Уже я приподнялся, чтобы тихо уйти - Иван заговорил.
  
  - Позапрошлой ночью я видел ад. В полусне, верней, наяву. Ад для современных жителей Империи Хама. Знаете, на что он похож? На... огромный дом, воистину огромный, с бесконечными комнатами, лестницами, переходами. Именно не дворец, а самый обычный жилой дом, старой постройки, из древних материалов. И всё там - очень ветхое. Ступени лестниц крошатся. Дверные петли ржавеют, перила гниют, или их вообще нет. Везде сползает краска, осыпается побелка. Двери, которые разваливаются, починены кое-как, неумело, доски сколочены крест-накрест. И доски гнилые. Вообще, там всё гнилое. Даже то, что не должно, вроде бы, гнить. Стены в плесени. Или замараны липкой такой, омерзительной грязью. Причём не сплошным слоем грязи, а кое-где, пятнами. Но глазу негде остановиться. И идёшь из квартиры в квартиру, в тщетной надежде, что в новой - будут красивые вещи, красивые люди. Но ничего не находишь: всё те же жалкие колченогие столы, застеленные дрянными газетами с жёлтыми кругами от стаканов. Запах табака, тухлой рыбы, зверинца. И подходишь к окну, надеясь: там кусок неба, зелени - а там, всё снова и снова, такой же коридор или комнатушка. И люди унылые, оборванные, грязные, старые, уродливые. И ты сам такой же. И - полная свобода! Никаких надсмотрщиков, даже нет особых забот о пропитании: можно найти на очередном колченогом столе банку с вонючей килькой, засохший хлеб. Правда, иногда кое-где проползают тьмы стремительных насекомых, вроде червей, величиной с кошку, и пожирают зазевавшихся. А кроме этих червей - воля: делай, что хочешь, говори, с кем хочешь. Но делать нечего, говорить не с кем - только блуждать без конца по этим коридорам, вымазанным чёрной, коричневой и зелёной гадостью... Записать бы, а? И дать людям т а м, снаружи, почитать? Потому что, верю как Бог свят, для большинства из них после смерти именно это и будет! Только никто ведь не прочтёт, они не умеют читать, а пиктограммами? Вот эту плесень, этот запах зверинца - пиктограммами? Не смешите меня! А вы говорите - я не боюсь вернуться туда! Что? Я надоел вам? Идите, мой дорогой, идите! Только, ради Христа, помните о нашем уговоре, и ради всех святых, сделайте поскорее!
  
  45
  
  Передёргиваясь плечами, как от холода, я вернулся в мастерскую Михея. Весёлый мужичок закончил красить гроб и теперь полировал человеческий череп, увидев меня - подмигнул.
  
  - Что? Умучил тебя Ванюха?
  
  - Умучил, да... Ты не возражаешь, если я одну ночь у тебя посплю?
  
  - Сколько душеньке угодно. Пожалте, барин, на царское ложе! - он указал мне на низкий и широкий деревянный топчан, покрытый чем-то вроде дерюги.
  
  - А ты где ляжешь? - растерялся я.
  
  - В гробу, - ответил Михей. - Сурьёзно говорю тебе! Заонно и обновлю. В новую избу, значится, кошку, а Деда Михея - в новый гроб. Ложися, Неська, спи-отдыхай! Дрыхни сном праведника перед м е р о п р и н я т и е м!
  
  

СУББОТА, 25 АВГУСТА

  
  Спал в ночь на субботу я тревожно, неровно. Снился мне ад, увиденный Иваном, и бесконечные переходы, и черви величиной с кошку, и черти, что дышат мне в затылок...
  
  * * *
  
  - ...Эй, милок! Просыпайсь! Вставай, подымайся, рабочий народ, иди на борьбу с капита-алом!
  
  Я открыл глаза - и завопил от ужаса!
  
  Надо мной склонился Дед Михей в длинном белом балахоне, и лицо его было черно как ночь, и борода всклокочена, и вся белая рубаха густо залита кровью, и нож торчал в груди!
  
  - Эко ты! - усмехнулся он. - Давай, што ль, подсоблю... - и протянул мне левую руку, только то была не человеческая рука - рука скелета, голые кости!
  
  Увидев эту 'ручку' я заорал пуще прежнего.
  
  - Ш-ш-ш! - шикнул он на меня, тут же высунув из рукава вторую, обычную руку. И вынул нож из груди, оказавшийся вчерашним опилком, и постучал себя в грудь, по деревяшке. - А хорош я, правда?
  
  - Не то слово... Дед Михей, зачем такой спектакль?
  
  - Для м е р о п р и н я т и я, балда!
  
  Уложив в гроб отполированный, прямо-таки сверкающий череп и засунув куда-то под рубаху длинный кривой ятаган, Михей ухватил один конец 'гроба', я - другой, и, с грехом пополам, мы вылезли из землянки.
  
  Михаил Петрович уже ждал нас снаружи и протянул мне свою лапищу для рукопожатия. Коротко посовещавшись, товарищи вскинули 'гроб' на плечо и проворно зашагали по лесу, так что я, с пустыми руками, еле поспевал за ними.
  
  По пути мне пояснили, в чём состоит моя задача. Тихо, крадучись, мы прошли городскую ограду и затопали прямиком к похоронному дому 'Последний путь'. Так, по крайней мере, гласила его вывеска.
  
  У самой двери конторы Дед Михей оглянулся, убедился, что немногие прохожие скрылись из виду, затем улёгся в гроб и закрыл за собой крышку.
  
  Михаил Петрович протянул мне разрезанную пополам луковицу.
  
  - На! Глаза потри!
  
  Вместе мы вошли в похоронное бюро.
  
  - Здравствуйте, - залепетал я сразу, шмыгая носом и размазывая луковичные слёзы по щекам. - Помогите нам, пожалуйста, люди добрые!
  
  Равнодушный тип оторвал взгляд от монитора.
  
  - Мы с бюро 'Ангел' заключили договор, чтобы похоронить, значит, дядюшку, - продолжал я жалобно заливаться, - и уже, значит, за гробом они приехали, и в крематорий повезли, а посерёдке дороги, значит, говорят: сбой техники, средства на счёт не поступили!
  
  - И высадили нас посередь улицы, - пробасил Михаил Петрович с чудовищным английским акцентом.
  
  - С гробом? - уточнил тощий субъект, который нас слушал.
  
  Я часто закивал и захныкал:
  
  - На улице оставили дядюшку...
  
  Субъект пожал плечами, будто этакое хамство по отношению к любящим родственникам было для него привычным делом, бегло поинтересовался:
  
  - А вы, собственно, кто будете?
  
  - Племянник, - промемекал я.
  
  - И я племянник, - ухнул Михаил Петрович.
  
  - Что-то не очень похожи друг на друга... Так, и что же вы хотите, племянники? Чтобы мы довезли гроб до крематория? Ближайшего, номер шестьдесят четыре? Прямо сейчас? Пятьдесят либро за срочность доставки. Где гроб?
  
  - Так ведь на улице. Мы на месте заплатим... - обмирая, прошептал я. Субъект отмахнулся.
  
  - Само собой, на месте! Платили бы 'Ангелу' по факту выполнения работ, не сидели бы сейчас здесь, лопухи!
  
  * * *
  
  ...Мы вышли на улицу. Буквально через минуту перед нами остановился длинный чёрный катафалк. Двое сотрудников выпрыгнули из него и проворно занесли 'дядю' внутрь, мы еле успели запрыгнуть в салон следом, как один из них уже вскочил за руль, другой - на пассажирское сиденье рядом, и машина тронулась.
  
  Минут пять мы ехали без происшествий, затормозили на светофоре.
  
  И 'дядюшка' подал голос, постучав изнутри по крышке гроба.
  
  - С-с-стучит, - пролепетал я, заикаясь. Один из сотрудников обернулся, ухмыльнулся:
  
  - Кто? Покойник, что ли, стучит?
  
  Дед Михей постучал изнутри второй раз. Ухмылка субъекта медленно сползла.
  
  - Слышь! - на своём кошмарном английском обратился Михаил Петрович к могильщикам. - Стучит: видать, болтается там чевой-то! Открыли бы да поглядели, что там за петрушка!
  
  - Ваш дядька, вы и открывайте! - огрызнулся водитель.
  
  - Извини-ите! - сердито забасил Михаил Петрович. - Это, видать, вы нам так косо да криво любимого дяденьку положили! Почём нам знать, может, подменили вы нам его! Ваша работа, а мы деньги плотим! Мы на 'Ангела'...
  
  'Дядя' постучал в третий раз.
  
  - ...Мы на 'Ангела' в суд подаём, хотите, чтоб и вам досталося? А ну, исправьте нам нашего дядюшку, чтобы лежал и не трепыхался!
  
  Водитель выпустил через зубы забористое ругательство. Остановился на обочине.
  
  Тип, что был на пассажирском сиденье, открыл задние двери, забрался в салон и нерешительно замер у гроба. Новый стук. Поколебавшись, субъект снял крышку - и слегка отпрянул.
  
  - Это... ваш дядюшка? - спросил он. - Ну, страшен же чёрт... (Михей свирепо оскалил зубы и закатил глаза.)
  
  - Но-но-но, попрошу... - начал было Михаил Петрович, но тут сотрудник похоронной конторы заверещал будто резаный, увидев, как костлявая рука покойника медленно поднимается.
  
  Выскочил из автомобиля - и помчался так, что только пятки сверкали.
  
  Водитель обернулся как раз в тот момент, когда 'дядюшка' сел и картинно протянул ему костлявую руку, будто прося подаяния.
  
  Осторожно, будто перед лицом дикого зверя, он нащупал ручку двери - но бежал так же быстро, как первый.
  
  А Дед Михей, не теряя драгоценного времени, уселся на его место, как был, с ножом в груди. Мы захлопнули двери и помчались по московским улицам.
  
  * * *
  
  ...Из города мы выехали благополучно: дорожная полиция не рискнула останавливать катафалк. Свернули с шоссе, протряслись несколько километров по ухабам и затормозили перед воротами агропредприятия 'Луч надежды'.
  
  * * *
  
  ...Дед Михей снова проворно улёгся в гроб, а мы вышли из фургона. Михаил Петрович замазал чёрной краской лопату и могильный холм на его боку, так что пиктограмму можно было при желании прочитать теперь как 'церковь' или 'монастырь'. Я энергично надавил на кнопку видеофона.
  
  'Что вам угодно?' - зашипел механизм.
  
  - Католический монастырь 'Последний путь'! - бодро закричал я. - Хотим купить вашу продукцию!
  
  * * *
  
  ...Прошло минут пять, и калитку отворил нам сам директор предприятия, с сомнением оглядевший нас обоих. Был господин директор в изящных резиновых сапогах голубого цвета, в джинсах, в футболке с полуголым юношей 'безумной красоты' и в отливающем лазурью пиджаке. Блестящие волосы он зачесал назад, длинными безупречно обработанными ногтями поскрёбывал щёку.
  
  - Что за название идиотское у вашего монастыря! - пробурчал он себе под нос. - Почему 'Последний путь', с какой стати?
  
  - Так к Богу же! - нашёлся я. - К Господу нашему Иисусу Христу, согласно светлым предначертаниям свободного христианства и Его Святейшества, да продлятся дни Его!
  
  - Ладно, ладно... Что вы хотите купить? Заезжайте.
  
  Автоматические ворота отползли в сторону, мы въехали на территорию предприятия, вновь высадились и направились в склад.
  
  - Вот это берём, - гудел Михаил Петрович за моей спиной. - И это берём. И свиняток тож...
  
  - У меня нет сейчас рабочих. Сами погрýзите?
  
  - Сами, сами!
  
  - Тогда не теряйте времени, а берите и грузи́те!
  
  Нас не нужно было упрашивать дважды. Директор ходил за нами по пятам, шустро тыкая по кнопкам экрана кассового сканера, подсчитывая стоимость.
  
  - Свинья трёхмесячная три штуки, стандартная...
  
  - Трёхмесячная свинья - это поросёнок, - не удержался я.
  
  - Что? А!.. Зерно пе... пы... пшеницы, двести кило, в мешках пластиковых, фасовка стандартная. Картофель сто двадцать кило, в мешках пластиковых, в фасовке стандартной. Это что, та самая штука, из которой делают картофель-фри? Странно... Совсем не похож! Шесть кило с...се... как называется это красное, с хвостами?
  
  - Свекла, - подсказал я.
  
  - Ну да, я так и сказал. В фасовке стандартной. Сорок кило капсель... капсуль... капусты.
  
  Мы как раз грузили последний ящик.
  
  - Он издевается над нами, - шепнул я Михаилу Петровичу.
  
  - Что ты! - отозвался мужчина. - Этот малый в самом деле не помнит, как называется 'красное, с хвостами' и 'круглое, зелёное'. А на что ему? Урожай-то снимают сезонники, африканцы или мексиканцы. Для них капуста - это тоже 'круглое, зелёное'...
  
  - О чём вы там шепчетесь? Куда вам больше, уже ведь нет места! А ну-ка, - он снял с пояса портативный считыватель личных номеров, - давайте рассчитаемся! Триста тридцать один либро сорок центов. Кто будет платить? Или у вас есть карточка предприятия?
  
  - У нас всё есть, родной ты мой человек! - заулыбался Михаил Петрович. - Да нежто мы уедем, не заплативши! Мы тебе всё оплотим щедро! Незабываемым зрелищем оплотим! Открой-ка вот этот чёрный ящичек (между делом мы успели выгрузить гроб), и ожидает тебя там прекрасный сурприз!
  
  - Чушь собачья, - сердито бросил директор, рванул мою правую руку и провёл над ней сканером. Тот беспомощно молчал. Директор ещё несколько раз повторил операцию и воскликнул в сердцах:
  
  - Не определяется. Да что вы за черти такие!
  
  - Не поминай имя чёрта всуе! - со значительным видом проговорил Михаил Петрович - и хлопнул в ладоши.
  
  Тут же крышка гроба отлетела, и наружу, как чёртик из табакерки, выпрыгнул Дед Михей собственной персоной, с кривым ножом в зубах и с черепом в руке.
  
  - Асса! - воскликнули мы оба, и Михей пустился в пляс.
  
  О, как он был хорош, со своей всклокоченной бородой, в своей кровавой рубахе, мелко семеня ногами, выбивая сумасшедший ритм, то идя в танце по кругу, то вращаясь как волчок, то со свистом взмахивая своим ятаганом в воздухе, то выстукивая дробь на черепе (а мы ожесточённо хлопали в ладоши), то подбрасывая его в воздух, будто мячик! С последним 'Асса!' череп вновь взлетел в воздух - и в воздухе Михей разрубил его на две половины (может быть, заранее распилил и склеил?), одна из которых упала прямо к ногам лазурнопиджачного директора агропредприятия. Тот тихо охнул и без чувств повалился навзничь.
  
  * * *
  
  - ...Что, если он, очнувшись, вызовет полицию? - поинтересовался я в кабине катафалка, когда мы уже тронулись с места. Товарищи переглянулись и захохотали.
  
  - Вот пусть и заливает им, как его черти околпачили! - сообщил Дед Михей.
  
  - Он не вызовет, - серьёзно и спокойно заметил Михаил Петрович. - Михей дело говорит. Жутко суеверен этот народ, просто страх.
  
  - Какой народ? - не понял я. - Сотрудники сельскохозяйственных комплексов?
  
  - Да э т о т же народ, Нестор, в е с ь народ! Диву ведь даёшься, насколько они верят в чертей и всякую прочую нечисть! А чудо ли, с самоглавным-то их Вельзевулом на троне! Эх! В е р ы истинной нет в людях, Нестор, оттого и веруют всуе во всякую дьявольщину, и боятся нечисти! Чуют, бисовы дети, что намнут им на том свете черти холку! Да нежто н а с т о я щ и й христианин так чёрта испугается?
  
  Я улыбнулся: мой утренний ужас не позволял, похоже, говорить о том, что я настоящий христианин. И промолчал, вспоминая Тину, её твёрдую веру в то, что я - адепт чёрной магии. Воистину, на месте отсутствия истинной веры сразу рождается суеверие.
  
  - Не вызовет, - уверенно подтвердил Михей, усердно оттиравший сажу с щёк. - 'Псов Господних' побоится.
  
  - Смешно: двадцать два года прожил, а живьём с 'доминиканцами' ни разу не общался, - пробормотал я. - Не довелось...
  
  - Побалакаешь ишшо, какой твой век! - утешил меня Михей, и товарищи вновь захохотали.
  
  * * *
  
  ...Мы выехали на трассу М9, затем через какое-то время снова с неё свернули и, попетляв по просёлочным дорогам, добрались до моста через неширокую неизвестную мне речку. Остановились, повыкидывали из фургона все мешки, и Михаил Петрович принялся сносить 'добычу' под мост.
  
  - Что дальше? - обеспокоился я.
  
  Мне пояснили, что через полчаса, в полдень, на лёгком двухместном пластмассовом каноэ приплывёт Иван и, за несколько рейсов, перевезёт в Крипту самое ценное. Остальное припрячут получше и заберут потом.
  
  - Не зевай, парниша, варежки-то не раскрывай! - поторопил меня Дед Михей. - Тута без тебя справются, айда!
  
  Мы сели в фургон и взяли с места в карьер, оставив Михаила Петровича у моста.
  
  - Почему мы не выпустили поросят? - спросил я. - И куда теперь едем, Михей? Уже ведь закончилось 'меропринятие', нет? Что нам всё не сидится ровно?
  
  - Не говори под руку, Неська! Поди лучше в салон, да нарисуй на поросях цыфири: один, два и четыре. И маслом подсолнечным полей их. И в гроб посодь.
  
  Я, пожав плечами, подчинился.
  
  * * *
  
  ...На въезде в город наш фургон остановил сотрудник дорожной полиции.
  
  - Храм 'Последний путь', сыне, - царственно пророкотал Дед Михей и вельможно протянул через окошко свою иерейскую длань.
  
  Лейтенант провёл по его запястью сканером. Сердце у меня ушло в пятки.
  
  - Всё в порядке, - рапортовал он, к моему изумлению. - Проезжайте, ваше преподобие.
  
  - Как это тебе удалось, Дед Михей, а? - спросил я из салона, едва мы отъехали.
  
  - Браслетик, - пояснил тот коротко.
  
  - С личным номером священника? Откуда?
  
  - А это, мил-человек, судили мы о прошлом годе одного попá.
  
  - Как это судили?
  
  - Знамо как: товарищеским, значица, нашим судом.
  
  - И... к чему приговорили?
  
  - Ко снятию диавольской печати, сыне. - Видя моё лицо, Михей вновь расхохотался (когда это он успел переодеться в белую сутану?), а мне-то было не до смеха: мы прямиком приближались к храму Христа Спасителя.
  
  * * *
  
  - ...Что это ты задумал? - несмело пробормотал я, когда мы остановились в сотне метров от главного входа. - Что я должен делать в этой очередной авантюре?
  
  - А вот что: бери-ка свинячий ящик да неси прямиком в бесовскую молельню. Рамку пройди - и выпущай.
  
  Проклиная последними словами неуёмную изобретательность хитрого мужика, я взял под мышку 'свинячий ящик' и потащился 'в бесовскую молельню'.
  
  - Эй, эй! - лениво окликнул меня охранник, едва я прошёл рамку металлоискателя. - Рабочий, молодой человек? Удостоверение!
  
  - Да нет, я рази ж рабочий! - изобразил я весёлость, подделываясь под народный говор. - Мы сами-то не местные, с села, а вот - привёз батюшке-настоятелю в дар трёх поросей.
  
  Охранник сдвинул брови.
  
  - Поставь ящик на пол! - скомандовал он и вскинул на меня автомат. - Открывай, живо!
  
  Я при виде этого автомата распахнул рот - и, верите ли, не нарочно, выронил ящик из рук. Крышка отлетела - и 'свиньи трёхмесячные стандартные три штуки' с визгом бросились врассыпную.
  
  - Ой, поросятушки вы мои! - запричитал было я, но видя, какой переполох поднялся и насколько мало всем интересны мои причитания, почёл за благо поторопиться к выходу.
  
  Добежал до автомобиля, захлопнул за собой дверь - и крепко выругался. Куда делся этот проклятый искатель приключений? Куда ему сейчас вдруг приспичило?!
  
  Ан нет, вот и он идёт, с каким-то щитом. Авантюрист!
  
  - Где тебя носит нелёгкая! - закричал я на товарища, едва тот вскарабкался на шофёрское сиденье. Ухмыляясь в бороду, он передал мне свою ношу и тронул машину с места. Я взглянул на неё - так и остался с раскрытым ртом.
  
  Передо мной нежными красками переливалась Богоматерь с младенцем-Христом на руках.
  
  - Доволен? - посмеиваясь, спросил Дед Михей. - Вот так-то: знай наших! Под шумок прошёл и умыкнул. Сашке подаришь. Учти: твоя была идея! Твоя, говорю, и не спорь со старшим человеком!
  
  - Дед Михей! - начал я, помолчав. - Объясни мне, пожалуйста, дураку: зачем на поросятах я писал цифры один, два и четыре?
  
  Товарищ расхохотался.
  
  - Балда ты, Неська! Да затем, что они до вечера 'поросёнка номер три' обыщутся!
  
  46
  
  Катафалк мы оставили на подземной стоянке: заплатил за стоянку Дед Михей приложением к сканеру 'поповского' браслета. Машину, пояснил он, могут найти - но не исключено, что не найдут, ведь на установку сигнальной метки эти крохоборы наверняка пожадничали. А то и вовсе не будут искать: с нечистой силой не шутят...
  
  До Крипты мы добирались на метро, протиснувшись через турникет в обнимку.
  
  Думая по дороге обо всех событиях этого пёстрого, яркого утра, похожего на приключенческий фильм для подростков, я убеждался, что несколько раз мы как будто стояли на грани провала. Стоило сотрудникам 'Последнего пути' не поверить, что их конкуренты высадили родственников умершего вместе с гробом посреди пути к крематорию (ведь так не делается, это не по-людски!)... Стоило могильщикам проявить чуть бóльшую разумность и сообразить, что покойники восстают из гробов только в фантастических фильмах... Стоило директору агропредприятия иметь хладнокровия побольше, чем у семнадцатилетней девочки! Стоило сезонным рабочим оказаться на месте! Стоило, наконец, охраннику в храме Христа Спасителя принять быстрое решение и арестовать подозрительного пейзана, а не бросаться за поросями вдогонку! Но нет, 'мужички' прекрасно чувствовали психологию современного общества. На то и был расчёт, что сотрудники похоронного бюро не удивятся привычному бессердечию по отношению к безутешным родственникам; что выросли они на современной киноиндустрии и, за отсутствием Христа (не брать же в расчёт моложавого плейбоя, встающего со страниц 'Истинного Евангелия'), верят в покойников, заклятья, сглазы, ведьм, колдунов и могущество нечистой силы. (Да, кажется, современной пропагандой и поддерживается эта вера?) Что во главе сельскохозяйственных предприятий стоят не трезвые люди, выросшие на земле, а изнеженные типы с нетрадиционной ориентацией (ведь 'голубые' - опора нации, как же!). Что сезонные рабочие, послушные африканцы, которые наводнили Свободный Союз после присоединения Южной и Центральной Африки, не будут защищать постылое чужое добро, даже если случайно и окажутся на месте. Что сотруднику охранного агентства страшно взять на себя ответственность в сложной ситуации: ну как 'таинственные звери', которых он никогда в жизни не видел, нанесут непоправимый ущерб храмовому пространству?
  
  Впрочем, Дед Михей пояснил мне, что если бы меня на самом деле задержали, он, шедший следом в сутане священника, немедленно явился бы и, представившись тайным агентом 'Освобождения мира' (тайным - потому что вообще-то у них другие сутаны, красные, а не белые), показав 'удостоверение' (тщательно нарисованное на упаковочном картоне, как и 'удостоверения' службы безопасности), сразу 'арестовал' бы меня, поблагодарив охрану храма за бдительность.
  
  - Так мне почти ничего не грозило! - воскликнул я с досадой. Он только ухмыльнулся.
  
  * * *
  
  ...Общий зал Крипты встретил нас рукоплесканиями. Все уже заканчивали обедать - мы одни припозднились. Саша поднялась со своего места.
  
  - Товарищи! - торжественно начала она. - Я вас поздравляю, вы - герои дня! Надеюсь, Михей, ты не подвергал нового товарища ненужному риску?
  
  - Эт как поглядеть, - буркнул Михей, пряча улыбку. - Я-то не подвергал, он, вишь, сам вызвался... Ты ей лучше покажь, что привёз, Неська!
  
  Я смущённо вынул икону из холщового мешка и держал её в руках.
  
  Саша отступила на шаг, приоткрыла рот - и будто краска бросилась ей в лицо. Она отвернулась, быстро вернулась на своё место и села, кусая губы. Меж тем все общинники уже встали со своих мест и обступили меня, переговариваясь.
  
  Анетта ласково коснулась моего плеча.
  
  - Сестра очень благодарит тебя, - произнесла девушка. - Она тронута и смущена, поэтому так немногословна.
  
  ('Неужели тут друг друга называют 'братьями' и 'сёстрами'? - удивился я. - Или... в самом деле сестра? Как будто непохожи. Или похожи?')
  
  Икону передали Сергею Теофиловичу. Он с благодарностью (и помощью Деда Михея) укрепил её не иконостасе и, улыбаясь, обратился к нам:
  
  - Друзья, в выходные дни у нас по вечерам, как вы помните, какое-нибудь культурное мероприятие, или служба, или чтение вслух, или музыка. Я знаю...
  
  - Службу, - предложила бледная, тихая Саша.
  
  ...Я знаю, - продолжил он, разводя руками в ответ, - что Аня и Иван подготовили нам небольшой музыкальный вечер, поэтому будет...
  
  - Концерту хочем! - подал зычный голос Дед Михей.
  
  - Честно говоря, - признался Сергей Теофилович, - я хотел предложить то же самое. Мне что-то подсказывает, что завтра нам понадобится религиозное мероприятие известного рода, а сейчас совсем не время омрачать общее настроение...
  
  - А что, - шепнул я 'Нюше', стоявшей рядом, - религиозное мероприятие может испортить настроение?
  
  Та хитро улыбнулась.
  
  - Смотря какое! Если коллективное покаяние - то, пожалуй, может... Прости: кажется все ждут от нас музыки, я пойду за скрипкой, мы у Ивана порепетируем немного. А вы бы пока поели, а то голодные! Заходи ко мне после, вечерком, поболтаем! Что? - рассмеялась она, видя, как я слегка отпрянул. - Не бойся: я не вешаюсь просто так на шею!
  
  - Здесь иные порядки, чем в городе, Нестор, - негромко сказала мне Саша, которая меж тем тоже подошла и улыбалась, видя нас с Анеттой вместе. - Ты ещё не привык, что товарищи - целомудренные люди. Здесь девушке и в голову не придёт соблазнять юношу, поэтому можно никого не бояться. - Немного помолчала. И вдруг странно, мягко добавила: - А правда она очень хорошенькая, Аня?
  
  'Аня' успела уйти, поэтому и говорили мы о ней в третьем лице.
  
  - Она тебя назвала сестрой - это так? - спросил я. Саша кивнула.
  
  - Да, она мне сестра! Только... двоюродная. А мне, честное слово, часто кажется: родная. Заходи к ней вечером, не бойся! Должен ведь ты познакомиться с нашей библиотекаршей!
  
  47
  
  Нэри накрыла для нас с Михеем на стол. До концерта оставалось ещё полчаса, а меня беспокоила мысль о просьбе Ивана.
  
  Слишком соблазнительно было бы для низкой души этим лёгким способом избавиться от жениха той, кого любишь, но именно поэтому я должен быть крайне щепетилен, совершенно честен. Иван намекает, что если через соблазн 'падёт', то из гордости даже и подниматься не захочет: пропадай, мол, тогда всё пропадом. А... хорошо ли это по отношению к Саше? Правда и то, что предупреждать е ё заранее будет по отношению к Ивану некрасиво, по многим причинам. Ведь если он не справится с испытанием, - это для Саши станет нож острый: дескать, когда бы смягчилась, сняла свои непомерные требования - не потеряла бы община человека... В любом случае, предупреждая, я словно даю Саше понять, будто Иван надеется на то, что она смягчится, что отговорит - и, конечно, его гордая душа вознегодует. Он разве хочет, чтобы его отговаривали?! А Саша, если любит, если сострадает, пожалуй, должна бы, услышав об этом испытании, запретить его, не подвергать любимого ненужному риску! Ведь... слаб человек, в конце концов! Как недавний житель Империи, я это понимал лучше моих 'лесных братьев'. О, милые мои товарищи, наивные девушки и мужички! Пусть вы - и мастера метать ножи, кричать уткой или разрубать череп в полёте, но есть в городских джунглях звери, которых не остановишь ножом! Это же - тренированные, специально обучаемые с детства к охоте на самцов хищницы! Я сам ещё устоял бы? Да и зачем, что это доказывает? То, что безоружный слабей тигрицы? Ясно и болвану. Если уж имеет слабость человек, то должен он, подобно больному, от неё лечиться, имеется в общине и доктор от таких хворей, Сергей Теофилович. Не глупо ли - выходить с больным горлом на мороз? Итак, я, на месте Саши, узнав, запретил бы эту нелепость... Но я - не на месте Саши. Её, смелую, гордую, я тоже могу понять: она любимому легче простит преступление, чем немощь и вечные сомнения в его твёрдости. Пусть это не очень по-христиански... но, в конце концов, не все христиане скроены одинаково. Всё же, конечно, как девушка, как источник прощения и милости, она должна, по совести, отменить такое испытание. Вероятно, по совести и поступит - а затем сама на себя будет досадовать полжизни! Не говорю уж об Иване, который проклянёт мою неуместную расторопность, неблаговременную заботу. Пожалуй, ещё и увидит в ней зловредный умысел, с него станется! Значит, Саше говорить нельзя... Но неужели никому не сказать? Если никому, то именно и получится, что я не только услужливо вырыл яму для её жениха, но ещё и коварно умолчал об этой яме. Нет уж! Но к о м у сказать? Сергею Теофиловичу? Он тем более, как духовный наставник, как христианин и как буддист, сочтёт своим долгом препятствовать сражению человека с львицей (или не сочтёт?), и тем более 'обручённая парочка' будет на меня сердита. Ане? Но если девушки друг другу 'как сёстры', то и получится, что я говорю прямиком Саше. Нэри? Но я её боюсь, да и разве она сможет помочь? Ох, проклятая жизнь! Отчего так всё сложно!
  
  Поколебавшись, я развернулся в сторону Деда Михея.
  
  - Михей, дружище, дай мне слово, что не проболтаешься, о чём тебе скажу!
  
  - Эт смотря об чём, и как начальство на энто поглядит... - хитро отозвался Михей.
  
  - Ну, перестань уже! - нетерпеливо воскликнул я. - Я верю, что ты человек порядочный и просто так не будешь распускать язык. Так ведь? Так?
  
  - Знамо дело...
  
  - Иван просит меня совершить для него испытание. Какого рода испытание, я тебе сказать не могу. Но боюсь, что в результате этого испытания он навсегда останется в городе. Нельзя ли... как-нибудь подстраховать, чтобы, в крайнем случае...
  
  - ...За шкирку мужика и домой? - закончил Дед Михей, смеясь глазами.
  
  - Именно! - обрадовался я. - И чтобы не знал никто! Или я зря вмешиваюсь? Ведь это его личное...
  
  - Так-то оно, конечно, так, если не по-другому, а случись почём зря, то вот те и пожалуйста, - загадочно откликнулся он. - Где испытание-то назначаешь?
  
  - Э-э-э... в клубе 'Красный куб', - быстро сообразил я. - Если получится, то сегодня, в полночь.
  
  - Покумекаем, покумекаем...
  
  Никаких определённых мыслей у меня к тому моменту не было, я просто надеялся, что в клубе сумею отыскать Ивану ту самую роковую женщину, которая ему видится. В полночь будет, почти наверняка, представление, будут д и в ы. Да разве поход в 'клуб свободы' для 'товарища', для общинника - уже не испытание?
  
  48
  
  В пять часов вечера община собралась в общем зале, в восточной части.
  
  Порозовевшая, смущённая Анетта, стоя перед всеми, объявила, что они с Иваном исполнят Третью сонату для скрипки и клавесина Иоганна Себастьяна Баха и Сонату для скрипки и фортепьяно Сезара Франка.
  
  - Не обессудьте, что вместо фортепьяно - спинет, - сухо произнёс Иван.
  
  - По мне хошь и спинет, коль рояли нет! - нашёлся Дед Михей, и слушатели отозвались смешком. Саша зашикала, постучала, призывая к тишине.
  
  И прекрасная музыка полилась.
  
  Я, непутёвый учитель истории, в музыке понимаю слабо. Всё же и мне стало ясно, что оба исполнителя - превосходные музыканты. В первый раз я тогда слышал классическую инструментальную музыку, и, думаю, не различал между Бахом и Франком: оба они для меня соединялись в сияющее, трепетное здание, сплетались в великолепное дерево, раскинувшее на полнеба мощные упругие ветви, на которые то налетает бурный ветер, то опускается ночь, чтобы легче течь по ним скрытым внутри питающим токам. Музыка не абстрактна, думал я, она жива, она - не против природы, она, скорее, с в е р х природа, которая способна говорить за природу то, что та, безъязыкая, силится и не может нам сказать. Странно, думал я, как после этих белоснежных вершин мы вообще могли опуститься к убожеству современной музыки, и странно, как, имея этого красноречивого свидетеля нашего прошлого величия, мы сейчас добровольно предпочитаем коллективную немощь - впрочем, разве не уничтожен этот свидетель прошлого величия? Не показательно ли, что лишь в Крипте можно услышать Баха и Франка, что для меня до сегодняшнего дня были мертвы эти имена, что для большинства жителей Империи они остаются мёртвыми? Интересно, а арабские страны, ещё непокорившиеся, а Российская империя, а Азия - они тоже не знают ни Баха, ни Франка? Пожалуй, у них своя музыка, и из одной ненависти к врагу им простительно не любить композиторов-европейцев... О милые, несчастные человечки, 'свободные' жители 'свободной' страны, какую огромную часть своего наследия вы с пренебрежением отрезали от себя и выбросили, подобно русским скопцам, древним нелепым сектантам, что оскопляли сами себя в тщетной надежде достичь этим Божьего Царства на земле!
  
  Всё же, как ни взволнован, ни растроган я был, я замечал не только музыку - музыкантов. Иван казался внешне бесстрастным, Анетта трепетала, как тонкая тростинка. Перед началом каждой части музыканты встречались глазами, чтобы по кивку Ивана согласно начать, и эти взгляды - её нежный, почти умоляющий, его внимательный, прохладный - мне открыли новую маленькую тайну, новое мучение внутри Крипты. Посторонний, наблюдая за этими взглядами, сказал бы, что один из них принадлежит тому, кто любит, другой - тому, кто только знает об этой любви. Или не сказал бы так никто? Или просто обострились от музыки все мои чувства, моя мнительность, моя сила воображения? Сейчас погаснет волшебная лампа музыки, и эта фантазия исчезнет, как картинка волшебного фонаря.
  
  Последние ноты отзвучали, музыкантам долго и шумно аплодировали.
  
  Товарищи начали расходиться. Я подошёл к исполнителям и сердечно произнёс первое, что в голову пришло, банальное:
  
  - Прекрасно. Я очень тронут. Я не нахожу слов, чтобы...
  
  - Ну, и не нужно слов! - рассмеялась девушка. - Ты зря мне расточаешь комплименты: Иван - лучший музыкант. Вот, скажи ему...
  
  Иван меж тем, взяв свой спинет под мышку, уже выходил из зала. Мы проследили за ним глазами - я обернулся к Анетте и увидел, как дрогнули кончики её губ.
  
  - Не стоит огорчаться, - пробормотал я. Она глянула на меня удивлённо, деланно-широко улыбнулась:
  
  - Кто вообще говорит, что я огорчаюсь? Ты... ведь хотел зайти ко мне после концерта?
  
  - Я помню, что Саша сказала, что ты не кусаешься, - отшутился я, тут же, впрочем, подумав, что отказываться будет невежливо и огорчит девушку ещё больше. - Да, я зашёл бы. Понести твою скрипку?
  
  Анетта рассмеялась, благодарно тряхнула волосами.
  
  - Спасибо! Не такая уж она тяжёлая, как ты думаешь.
  
  49
  
  Я ожидал, что жильё девушки (юго-западная землянка) будет крохотной уютной комнаткой, и меня поразило, во-первых, что размерами оно было не меньше мастерской Деда Михея, во-вторых, изумили меня книжные стеллажи по каждой из стен, до самого верха. Настоящее богатство! Письменный стол, стулья, две лампы (спала девушка, видимо, в соседней, смежной каморке).
  
  - Зачем тебе две лампы? - спросил я.
  
  - Одна - масляная, другая - керосиновая. Керосиновая ярче, но керосин - большая роскошь. Месье Михей на него скуповат.
  
  Я рассмеялся: так не вязался у меня мужицкий облик Деда Михея со старым французским словом 'месье', что-то вроде русского 'сударь'. Полагаю, что сами французы от него сейчас отказались. Да и как не отказаться? Франция говорит по-английски, на языке Свободного Союза.
  
  - Тебе симпатична Франция, Аня? Кстати, ты уж прости меня, ради Бога, за мысль, но имя 'Анетта' кажется мне немного странным для русской девушки. Конечно, имена не выбирают...
  
  Она удивлённо глянула на меня.
  
  - Я француженка наполовину.
  
  - Извини, - мне пришлось смутиться, и я принялся оправдываться: - Просто ты ведь говорила, что вы с Сашей - двоюродные сёстры, а Саша никак не кажется...
  
  - А Саша - чистокровная француженка.
  
  - Час от часу не легче!
  
  - Не кажется из-за её смелости, решительности, да? Ой, Нестор, люди очень разные: не бывает просто французов и просто русских. И... уже разве важна в наши дни национальность? Я имею в виду: перед тем врагом, перед которым всё стирается, все наши человеческие мелочи? Саша - больше русская, чем я: она здесь пришлась ко двору, она - настоящая православная и настоящая партизанка, а я...
  
  - А ты чахнешь, как альпийский цветок, пересаженный в навоз колхоза 'Красный путь', - сказал я хмуро. - Прошу прощения за сравнение, оно не моё. Это Иван так выразился намедни.
  
  Девушка вспыхнула:
  
  - Во-первых, это неправда! А во-вторых... что он ещё сказал обо мне? - тревожно спросила она.
  
  - Да больше... больше ничего, - милосердно солгал я.
  
  - Совсем ничего?
  
  - Ничего.
  
  - А... о Саше?
  
  Я слегка покраснел, чувствуя, как придётся мне сейчас лавировать, извиваться, а совсем я не хотел лгать этой милой, чудесной девушке.
  
  - Он... кричал, что вообще не хочет со мной или с кем бы то ни было говорить о Саше.
  
  Лицо Анетты слегка посветлело.
  
  - Только это?
  
  - Нет. Что её попытка безнадёжна, что она погубит этим общину.
  
  - О, да пусть погубит! - вскричала вдруг Анетта, сжимая свои маленькие кулачки. Я посмотрел на неё с удивлением. - Нельзя постоянно трястись за жизнь, как мыши! Прости, пожалуйста, - тут же исправилась она, явно прося прощения не у меня. - Я хорошо понимаю, что Иван так говорит из беспокойства, из любви к ней...
  
  Я промолчал.
  
  - Ты молчишь - ты с этим не согласен?
  
  - Может быть, - уклончиво ответил я. - Иван очень горд, и ему очень стыдно, что не он сам - герой.
  
  - О, как это ты точно сказал сейчас! - прошептала девушка. - А он... скажи, Нестор, не говорил ли он тебе, что сам хочет совершить что-то мужественное, ещё раньше среды, именно чтобы доказать?..
  
  - М-м-м, - неловко промычал я. - Н-нет, не припомню...
  
  - Ты, похоже, обманываешь меня, - мягко упрекнула Анетта. - Верней всего, он говорил, и взял с тебя слово молчать. Что ж, слово... - она вздохнула. - Слово приходится держать. Но ты мог бы, по крайней мере, намекнуть мне, Нестор! Ради нашей дружбы.
  
  Она внимательно, долго поглядела мне в глаза, еле заметно улыбаясь. Не думала ли, что читает в моём сердце тайну, которой я сам там не находил?
  
  - Ты знаешь, Аня, - вдруг ляпнул я как будто неуместное (а на самом деле очень к месту и очень ко времени, и, видит Бог, только тогда это сам и понял), - меня удивило, как откровенно Саша нас сегодня своди́ла вместе. Или я это грубо выразил?
  
  'Аня' удивлённо рассмеялась, широко улыбнулась.
  
  - Это когда она сказала, что тебе можно меня не бояться? Я тогда не подумала так, но... да, пожалуй, ты прав! Но, значит, не?.. - она пытливо заглянула мне в глаза и вдруг жестоко смутилась. - Ой, Нестор, прости! Я такая маленькая дура, со всей своей французской кровью и всем своим якобы врождённым пониманием человеческой природы! Для чего же тогда она это делала, если не по твоей просьбе? А...
  
  Анетта замолчала, глядя на меня, полуоткрыв рот, так же, как Иван.
  
  - Похоже, я догадываюсь, - пробормотала она, наконец. - Лотта и Вертер. Ты не читал?
  
  - Не читал, поэтому ты обязана пояснить.
  
  - Мне неловко...
  
  - Нет, очень прошу тебя! Молчать - не по-товарищески.
  
  - Ну, зачем, зачем ты спрашиваешь, и неужели сам не догадался? Это же так естественно, что девушка для любящего её человека, которого сама не любит, но который ей всё-таки дóрог, подыскивает кого-нибудь из хороших подруг...
  
  - ...Или сестёр, - закончил я. Это 'любящего' обожгло меня: значит, все видят?
  
  Анетта неожиданно залилась краской, она вся стала пунцовой. Я не мог не улыбнуться:
  
  - Хватит, Аня, ничего страшного не случилось! Если говорить честно, то ты милая, ты замечательная, и мне очень легко с тобой. Но... ведь у меня тоже есть глаза.
  
  - Что ты имеешь в виду? - быстро спросила она.
  
  - То, что тебе может быть дóрог другой человек...
  
  - Неправда! - энергично воскликнула Анетта, неожиданно для своего роста, голоска, фигурки. - Может быть, терпеть я не могу этого вашего другого человека!
  
  - Ну, хорошо, хорошо! - испуганно поднял я ладони. ('Ошибся? Да как же ошибся, если вот 'Терпеть не могу!'?') - Ты знаешь, я даже тебе верю, я даже понимаю тебя, потому что он на самом деле бывает жесток. И циничен до какого-то бесстыдного предела, думаю, специально, из гордости, потому что не хочет, чтобы его жалели, и не хочет для этого сходиться с людьми. Знаешь ли, что он мне сказал про Антихриста? Что сам бы пошёл ему навстречу в образе девушки - только боится, что в этом-то образе как раз и будет им очарован, как мужчиной...
  
  - Да за что же, - проговорила дрожащим голоском Анетта, - за что ты продолжаешь мучить меня и повторять эти гадости? - В глазах её я увидел слёзы и испугался. - Неужели нельзя с о в с е м о нём не говорить?
  
  - Прости, - жестоко смутившись, повинился я. - Ты ведь сама о нём меня спросила...
  
  Анетта улыбнулась сквозь слёзы.
  
  - Квиты. Я тебя отгадала, ты меня. Ты... ведь умён, Нестор! Я имею в виду, не головой, а нутром. Удивительно, как ты из вашего ада вышел неиспорченный.
  
  - Нет, я болван. И я ведь ничего не знаю, Аня! - признался я. - Вчера, когда Иван... прошу прощения, - поправился я, но в её лице ни один мускул не дрогнул, будто не о нём мы только что говорили. - ...Когда при мне сыпали именами литературных героев, я понял, что глубокий невежда. Из книг я читал только Библию, Джанни Родари, Шекспира, 'Историю' Соловьёва и букварь. Я гляжу на все эти книги здесь - и страшно завидую тебе! 'Лотта и Вертер' - и вот так для каждого случая вы, образованные, находите литературную картинку! Правда, я сомневаюсь... 'В наши дни', как ты сказала, когда уже не важны нации - разве эти книги ещё важны сейчас, книги, заселённые придуманными людьми, когда реальные люди слепы так, как никогда не были придуманные? Особенно поэзия, от которой теперь не больше проку, чем от прекрасного, но небольшого цветка, если хотят очистить воздух огромного дома, отравленного ядовитым газом...
  
  - Дорогой мой Нестор! - девушка ласково покачала головой. - Ты, поверь, ошибаешься. Дело не в том, что я защищаю свою профессию библиотекаря. Но эти 'придуманные' люди важны, и даже поэзия, от которой, как ты сказал, не больше пользы, чем от единственной фиалки, если ею кто-то наивно пробует очистить воздух завода. Цветок не заменяет очистных систем, но и очистные системы не заменяют цветов. Хочешь, расскажу тебе историю? Только она долгая - ты готов слушать?
  
  Я кивнул.
  
  И девушка, усевшись поудобнее, принялась рассказывать.
  
  

[ПОСЛЕДНЯЯ ПОЭМА]

  
  Сразу после восшествия на папский престол, в 2078 году, Понтифик уехал в Альпы, в Ла Висай, ту самую деревушку в пяти километрах от Монблана, где какое-то время пробыл Его Святейшество Иоанн-Павел III. Некоторое время он жил в той же хижине, но уже распорядился едва ли не на самой вершине Монблана начать строительство своего гнезда, 'духовной твердыни', так сказать. Высокой башни сурового средневекового вида, безо всяких внешних украшений, чтобы нельзя было упрекнуть хозяина в стремлении к роскоши. Тогда он ещё несколько стеснялся людей, или просто робел.
  
  Башня взметнулась на пятьдесят метров в высоту. Была завершена - и оказалось, что никуда отсюда Христофор I переезжать не собирается, что папский престол переносится в Альпы! А господа еврокомиссары, если желают совещаться со своим президентом, пусть используют современную технику: их глава отнюдь не горел пламенным желанием видеть их вживую. Ты, наверное, знаешь, что в 2081 году он стал и м п е р а т о р о м, а на что императору президентский пост? На что ему комиссары Европейского Союза, когда есть другой механизм управления?
  
  Вокруг 'духовной твердыни' быстро выросли дома, и горный посёлок получил название Христиании. Вторым крупным зданием в Христиании стала Академия ордена Liberatio Mundi, того самого, который цепко ухватил в свои когти 'этический' контроль над половиной мира, а третьим - роскошный Университет Свободы.
  
  В самом начале своего царствования (в том же 2078 году, ещё три года оставалось ему до короны императора) Антихрист понял, что для управления огромной империей нужны верные, надёжные, умелые кадры. И не одни пропагандисты, не одни опричники, не одни красные комиссары из 'Освобождения мира'. (Забавно то, что все члены 'Либерацио Мунди' носят сутаны красного цвета, любимого цвета русских большевиков. А чекисты и военачальники в первые годы советской власти носили чёрное, будто ностальгируя по инквизиции. Гримасы истории.) Нужны крепкие хозяйственники. Нужны теологи-знатоки 'свободного христианства' и 'свободной морали'. Нужны будущие жрицы культа сексуальности. Правда, в начале восьмидесятых их ещё не было - но, думаю, уже были далеко идущие планы. Первым шагом в демонизировании церкви стали проповеди 'Свободы', вторым - новая, 'свободная' музыка и световые эффекты, затем явление полуобнажённых диакинь, затем явление диакинь обнажённых, затем их ритуальные танцы, наконец, относительно недавно - ты уже учился в школе, Нестор - Хам рукоположил в сан первых жриц, совершил прилюдное совокупление в церкви, и вот тогда уже начался полный шабаш. А ведь всех этих, с позволения сказать, специалистов - светотехников, дьякониц, хореографов - тоже требовалось обучать! Нужны учителя и особенно учителя учителей, которые перестроят школьное преподавание на новый лад. Нужны выдающиеся д и в ы, талантливые кинорежиссёры и сценаристы, способные музыканты, да, в конце концов, даровитые литераторы-певцы нового порядка.
  
  Вот для этого и был создан Университет Свободы, с его факультетами: экономическим, теологическим, педагогическим, 'свободных искусств', кинематографическим, музыкальным и литературным. И одним из первых студентов литературного факультета, поступившим сразу после Гражданской войны, когда Россия вошла в Свободный Союз, стал Володя. Тот самый Володя, про которого моя история. Ты спрашиваешь его фамилию? Фамилии у него не было, был личный номер. Тогда фамилии уже за ненадобностью отмирали. Но могло бы быть его фамилией - Маяковский.
  
  Почему Маяковский? В семье (а вырос он в семье) была легенда, что, дескать, далёкий прапрадед его был внебрачным сыном Маяковского, русского поэта начала двадцатого века. Ну, почему бы не так! Зная, сколько у Владимира Владимировича было женщин, можно и поверить во внебрачного сына... Маяковского Володя любил. Ты спросишь, где находил стихи? Их и сейчас, иные, можно разыскать во Всемирной сети, в чтении известных актёров. А как ещё знакомиться со стихами, когда исчезла письменность и мы вернулись в доисторическую эпоху, в эру наскальных рисунков? Невозможно найти Гёте, Шекспира, Лермонтова, Тютчева, а вот поэтов второго плана, вроде Маяковского, в сети обнаружить при старании можно. (Потому что, скажем себе честно, Маяковский - поэт второго плана.) Думаю, дело не только в величине таланта. Дело в идеологии... точнее, и не в ней одной. Дело в глубине и тонкости. Тонкое - опасно, оно воспитывает вкус, чутьё, и это чутьё однажды заставит почувствовать жизнь, которая пахнет не розами... И тем более демонической империи опасно глубокое. Но я отвлеклась.
  
  Володя и внешне был похож на своего предка: крупный, сильный, высокого роста, черноволосый, красивый. И такой же шалопут. Учился он не очень усердно, всё свободное время посвящал молоденьким, как он, и симпатичным студенткам. (Русские студенты, как и другие, жили в общежитии.) Впрочем, девушки-швейцарки нравились ему едва ли не больше. В Христиании было немало местных: город ведь рос стремительными темпами, и всем этим приезжим - студентам, профессорам, папским гвардейцам, придворным политикам, специальным корреспондентам, знаменитым дивам, инженерам, строителям - им всем хотелось кушать, одеваться, веселиться. Общаясь с этими хорошенькими (и, как правило, доступными) девушками, Володя незаметно и французский язык выучил, положим, не настолько, чтобы писать на нём диссертации, но говорить и понимать умел.
  
  Мне кажется, лёгкий его, беззаботный характер Володю отчасти и спас в годы учёбы. Поступало на литературный факультет десятка два юношей. До выпуска дошли десять. Куда же они пропадали? Наверное, литература для любого тирана - одно из самых опасных искусств. Литературой человек приучается думать. И, думая, он не может не замечать. В Университете был свой храм, и на исповеди молодые люди тоже ходили, неприличным считалось не ходить. Может быть, кто-то оказывался достаточно наивен для того, чтобы в начале девяностых годов прошлого, XXI века ещё верить в тайну исповеди. Или, кто знает, работали тайные осведомители. А ещё ведь студенты пользовались той привилегией, что на своих внутренних форумах могли читать и писать, что им заблагорассудится. Их, элиту будущего общества, учили читать и писать по-английски и на своём национальном языке, не только пиктограммами. Кто-то же следил за этими записями... В один день человек просто исчезал, как и не было. Удивительно, вспоминал потом Володя, что никто об этом серьёзно не беспокоился: мало ли может быть причин! Решил домой вернуться, не выдержал груза учёбы (а натаскивали студентов как следует), да и вообще, стóит ли думать? Молодость одна!
  
  Учили на литературном факультете отнюдь не анализировать произведения, а п и с а т ь их. Беспредметное умничанье месье Понтифику было нужно как собаке пятая нога, ему требовались пропагандисты. Имелся, в том числе, курс, посвящённый стихосложению, точнее, технике поэзии. А так как нельзя же писать стихи, в жизни не прочитав ни одного, то знакомили студентов и с поэтами. Имена вроде Кристиан Моргенштерн что-нибудь говорят тебе? Стефан Тзара? Демьян Бедный? Ничего? Поверь, и мне ничего: поэты, которых и читать не стоило бы, не тратить труда - а тут достали их из старых сундуков, как траченные молью, пахнущие нафталином шубы, чтобы выдать за шедевры портновского искусства. Ах, да! Маяковского тоже изучали. Это самолюбию Володи льстило, он вновь увлёкся своим предком - и, к удивлению профессоров, написал отличный 'диплом', как говорили раньше, а точнее, магистерскую диссертацию, посвящённую поэзии Маяковского. Отличный, конечно, с точки зрения 'свободы духа' и в свете 'великого поворота к духовности'.
  
  В Университете Свободы учатся семь лет. В 2092 году магистерские работы проходили две стадии защиты: одна - узкая, академическая, затем - торжественная, публичная, где требовалось не умствовать, а покорить публику, доходчиво и увлекательно излагая свой материал, любой желающий из зала мог задать каверзный вопрос. Академическую защиту Володя прошёл блестяще. Развивал он в своей работе простую (но огромную, как ему казалось) мысль: в наше великое время поэт должен забыть о своей личности, он должен стать той послушной глиной, инструментом в руках вождей новой духовности, тем муравьём, по трупу творческой жертвы которого освобождённые муравьи побегут навстречу светлому будущему. Гнусно? Глупо? К извинению его скажем, что и он сам искренне верил в свободное христианство, искренне боготворил своего кумира.
  
  За неделю до публичной защиты диплома следовало ещё и представление 'квалификационной работы'. Желающие получить квалификацию писателя читали новеллу, а кандидаты в дипломированные поэты - поэму. Прочёл и Володя свою поэму, которая называлась 'Дух времени'. Он с детства охотно и легко рифмовал. Поэма, написанная произвольным размером (это считалось именно проявлением свободы духа), этаким акцентным стихом, именно в стиле Маяковского. Ну, что-то вроде этого:
  
  Когда солнце
  
   новой правды
  
   слепит очи нам,
  
  Когда
  
   в восторге
  
   должны молчать уста,
  
  Находятся
  
   отдельные
  
   несознательные рабочие,
  
  фабрик
  
   тирании,
  
   что порочат
  
   Христа.
  
  Эй,
  
   остановись!
  
   Подумай,
  
   что творишь!
  
  Не возливай
  
   елея
  
   на вшивую
  
   голову!
  
  Защитники
  
   мракобесия,
  
   пораскиньте
  
   умишком:
  
  Жертвой гнева
  
   народного
  
   стать
  
   готовы вы?
  
  И прочее в том же духе, страницы три. Да, да, я тоже сейчас с трудом удерживаюсь от улыбки. А между тем всем поэма понравилась, автору шумно аплодировали, умилённые профессора назвали студента 'молодым мастером'. О, несложно прослыть источником воды в поэтической пустыне! Восторги кружили голову, но ещё больше вскружилась голова у Володи, когда наставники сообщили ему, что Его Святейшество самолично читал поэму, остался доволен ей, ознакомился также с текстом магистерской работы - и пожелал видеть автора!
  
  От волнения бедняга не спал всю ночь. В половину девятого утра (день Понтифика был расписан по минутам, поэтому выбирать не приходилось) рослый швейцарец в форме папского гвардейца растворил перед Володей дверь личного кабинета владыки половины мира.
  
  Христофор I сидел в покойном, удобном кресле, при приглушённом свете, и ласково указал молодому человеку сиденье напротив. Тот же едва не бухнулся на колени, чувствуя, как по телу бегут волны восторга. Восторга и одновременно некоего странного, физического, почти до гадливости ужаса: такой ужас может испытать тот, кто восхищается лисами, их повадкой, их красивой шёрсткой - и вдруг воочию встречает великолепную лису, и в самый миг встречи понимает, что является не человеком - мышью, которой остаётся лишь молиться, чтобы лиса милосердно оставила её в живых. Ничто не выказывало недоброжелательства владыки, но ощущал Володя прямо кожей, что императору и вставать с кресла не надо, чтобы его, Володю, растереть в порошок. Что убить может прикосновение, к н е м у - прикосновение, как убивает прикосновение к проводу-носителю тысячевольтного электричества.
  
  Понтифик задал несколько простых вежливых вопросов, а затем поинтересовался, не является ли Володя случайно потомком русского поэта Маяковского. Узнав, что так оно и есть, широко улыбнулся и высказал своё одобрение поэмы. Он надеется, продолжал император, что Владимир принесёт немалую пользу делу освобождения мира. А пока просил бы юношу об одной дружеской услуге. (О, дружеской! Это от солнца-то, ему, червяку - 'дружеской'!) Через месяц христианский мир отпразднует День рождения своего первосвященника. Торжества пройдут по всему Свободному Союзу, главные - здесь, в Христиании. Но и в Москве предполагается насыщенная программа в здании Большого театра, присутствовать будет его преосвященство кардинал Аморкристи, ну, и ваш покорный слуга тоже, разумеется, будет присутствовать незримо... А несколько минут - и вполне зримо, через живой видеомост с Христианией. Так не мог бы Владимир к этому дню сочинить стихотворный приветственный адрес? Если новая поэма окажется достаточно хороша, перед ним, Володей, откроются невиданные перспективы жизнеустройства, мы умеем ценить таланты...
  
  Из кабинета юноша вышел - летел как на крыльях. К сочинению хвалебной оды он приступил едва ли не в тот же вечер, и три черновика исчёркал (да-да, студентам выдавали бумагу!), всё казалось ему не вполне сообразно великому моменту. А там уже и времени не было: услышавшие о Володином успехе теперь не давали ему прохода, репортёры брали у молодого человека интервью, даже высокие чины Liberatio Mundi теперь приветственно раскланивались с ним, случайно встретив на улице. В Христиании, как некогда во французском Авиньоне, можно было увидеть такое чудо, как живой кардинал или младший генерал ордена на пешей прогулке.
  
  Публичная защита магистерских диссертаций широко освещалась телевидением и прошла, конечно, великолепно. Едва Володя вышел из переполненного зала, как целая дюжина красоток на него налетела, шумно восхищаясь им и предлагая занятия на вечер. Некоторые теснились, едва не в рот ему заглядывая, другие стояли в отдалении и пристально на него смотрели... Впрочем, стояла и смотрела только одна девушка. Он понял, что его начинает смущать это безмолвное стояние, и поверх голов откровенных милашек обратился к той:
  
  - Вы о чём-то хотели спросить?
  
  Окружающие примолкли. А девушка, одетая совершенно не по событию, как крестьянка (точней, как участница фольклорного ансамбля, ведь крестьяне теперь народные костюмы не носят, да и не осталось их, крестьян), тихо ответила:
  
  - Да. Я хотела с вами поговорить.
  
  Зашумели, возмущённо-весело загалдели милашки: 'Ишь ты, какая шустрая! Сегодня он мой!' 'Нет, мой, я первая подошла!' 'В очередь, девочки, в очередь!' 'Не ссорьтесь, девочки, давайте сразу все вместе, а?'
  
  А 'крестьянка' меж тем стояла и смотрела, и вдруг он как-то понял, что она действительно с ним хочет т о л ь к о п о г о в о р и т ь, но, кажется, ей это очень важно. Может быть, помстилось вдруг, и ему? А если и не важно, девушка эта, единственная из всех, стоящих рядом, производила впечатление человека, с которым можно поговорить (про этих милашек он уж хорошо знал, что такие только в неразговорных целях языком орудуют ловко). И решился:
  
  - Мои драгоценные, мне очень жаль, но она действительно со мной договаривалась, ещё утром. У неё какое-то учёное дело, - соврал Володя и скорчил кислую гримаску: мол, сами видите, как мне не хочется отрываться от вас, этаких красавиц, ради этого синего чулка, но что поделаешь: служба! - Через час я к вашим услугам! - и вышел вместе с 'крестьянкой' под громкий стон разочарования им вдогонку.
  
  Вышли - и пошли по улице. Володя приглядывался к спутнице, 'синечулочность' которой выражалась больше в странном наряде (коричневая юбка с вышивкой по нижнему краю, белая блуза, жакет с тугой шнуровкой), а так - очень даже хорошенькая. Чёрные слегка вьющиеся волосы, изящное нежное личико, белое, на фоне 'милашек' - даже аскетичное, безжизненное, очень несовременное. Француженка, возможно, с капелькой еврейской крови. Он-то на неё косился, а она молчала - лишь единственный раз к нему обернулась, будто почувствовав, что он хочет заговорить:
  
  - Нет-нет, давайте выйдем из города! Здесь я ничего не скажу.
  
  Володе даже слегка обидно стало: он - восходящий талант общероссийского масштаба, его сам Понтифик удостоил аудиенции, а с ним тут так небрежно обращаются! Но подчинился.
  
  В те годы Христиания была ещё так сравнительно невелика, что, спустившись по крутым улочкам два квартала, можно было сразу выйти в горы. Ещё прошли по какой-то горной тропинке. Тут говорить было сложно: горные тропы - это ведь вам не бульвар, где можно неторопливо беседовать, прогуливаясь под ручку. На маленькой площадке для отдыха присели на узкой деревянной скамье.
  
  - О чём вы хотели говорить? - спросил Володя. Девушка же молчала, а затем, будто его не услышав, сама задала странный вопрос:
  
  - Какое отношение вы имеете к Маяковскому?
  
  - Говорят, я его внебрачный потомок, - отшутился юноша.
  
  - В самом деле? Тогда... мы с вами, в каком-то смысле, родственники.
  
  - Да? - развеселился Володя. - Вы тоже - внебрачная праправнучка Маяковского?
  
  - Нет, - ответила девушка без тени улыбки. - Владимир Владимирович (именно так, по-русски сказала, с отчеством) в молодости... любил одну женщину. Потом он её бросил, ради её сестры. Она же вышла замуж за другого, уехала во Францию. Её первый брак оказался неудачным, второй - крепким. Со вторым мужем она прожила всю жизнь. Но у него, её мужа, были тоже увлечения молодости... Я - правнучка его правнучки.
  
  - Ничего не слышал об этой истории.
  
  - А вы вообще много знаете о Маяковском?
  
  Володя прикусил язык. О жизни своего предка он, по сути, знал немного, хоть и диссертацию защитил.
  
  - Как звали ту женщину? - спросил он, смягчаясь.
  
  - Элла Каган, в замужестве Эльза Триоле.
  
  - А её второго мужа?
  
  - Луи Арагон. Он был поэтом, кстати. И большим поэтом.
  
  - Не думаю: мы его не проходили. Всяк кулик своё болото хвалит. Эх, и тщеславны же люди! И охота вам помнить все эти древние байки, всю эту рухлядь! - рассмеялся Володя.
  
  - Это не рухлядь, - возразила девушка высоким, трогательно дрогнувшим, но почти гневным голосом. - Нельзя относиться к своему прошлому так пренебрежительно, как вы.
  
  - Кто 'вы'?
  
  - Вы, Володя. И вы, русские. И все мы...
  
  - What did you wish to speak about? - по-деловому перешёл он на английский. Девушка глянула на него беспомощно.
  
  - Я не знаю английского...
  
  - Да?! - поразился он. - Кто вы, вообще, такая?
  
  - Учительница в Лез Уш, французская деревушка тут неподалёку.
  
  - Такая молодая! Чего учительница?
  
  - Литературы. Я в прошлом году получила степень бакалавра. Я... это очень больно - быть учительницей литературы в наши дни. Это едва не то же самое, что танцевать балет в тюремной камере. А учебники вы видели?
  
  Под 'учебниками' в то время уже давно понимали только электронные пиктографические книги с видео- и звуковыми вставками. Володя пожал плечами.
  
  - Не понимаю, чем вам не нравятся учебники, - заметил он. - Новые школьные учебники составляли профессора Университета Свободы. А уж они плохого не напишут.
  
  Тоже устойчивое словоупотребление: ведь уже давно в то время никто ничего своей рукой не писал.
  
  - Вот именно поэтому я и боюсь их брать в руки, - возразила девушка.
  
  - Потому, что их написали в Университете Свободы?
  
  - Да, в главном гнезде демонизма.
  
  - Что?!
  
  - То самое, Володенька. (Кстати, произносила она именно 'Volodienka', хотя публике юношу представили как Владимира. Неужели знает русский язык?) Я та самая 'несознательная работница фабрик тирании' и 'защитница мракобесия', которых вы так гневно клеймите. Ну что, готовы предать меня народному гневу?
  
  Долго смотрели друг другу в глаза.
  
  - Нет, - сознался Володя тихо. - Но... придумали вы тоже, к кому подойти с таким признанием! Я... меня Его Святейшество удостоил личной беседы, позавчера! Я ведь пишу приветственную поэму, которую прочитаю на Его Дне рождения, на московских торжествах!
  
  - Какой ужас...
  
  - Молчите лучше, вы! Вы ведь рискуете, страшно! И ради чего, а?
  
  - Знаю. Я бы к вам, Володя, и на миг не задумалась подходить. Вы такой же, как большинство, вы совсем не думаете! Если бы только вы задумывались, иногда! Но отчасти - верите ли? - у меня чувство вины. За... Лилю.
  
  - Кого?
  
  - Сестру Эльзы. Она перед ним, перед Маяковским... виновата. Вот видите? А вы говорите - стоит помнить эту 'рухлядь'! Да без этой рухляди мы бы сейчас не разговаривали с вами!
  
  - Как будто вы меня так уж осчастливили этим разговором! - возмутился Володя. - Меня Его Святейшество...
  
  - Зря я это, в самом деле, затеяла, - отозвалась девушка негромко. - Мы с вами действительно говорим на разных языках.
  
  - Я владею французским!
  
  - И я понимаю по-русски. Только я не о том...
  
  Так пронзительно-тоскливо выглядела девушка, что Володя решил её подбодрить.
  
  - Ну-ну, - обратился он к ней по-русски. - Не надо так грустить, расскажите мне лучше одну из ваших милых древних историй. Например, про этого вашего Луйяра Гона. Он чтó писал? Не знаете, случаем?
  
  Девушка не ответила, будто этот снисходительный тон оскорблял её. Или не поняла? Или просто похвасталась, что понимает по-русски? Володя решил уж вставать и уходить (много ли веселья с такими забавными осколками старины!, хотя и поучительно, можно будет вывести в сатирической поэме), как вдруг девушка раскрыла рот и заговорила. И были это - стихи. И он остался, а поэма всё лилась и лилась, прохладная, прозрачная. Я не буду её читать, слишком она долгая...
  
  
  - Нет уж, пожалуйста!
  
  
  - Ну, хорошо. Только уж не обессудь, если заскучаешь: сам попросил! Вот она:
  
  Comme des sourds-muets parlant dans une gare
  Leur langage tragique au cœur noir du vacarme
  Les amants séparés font des gestes hagards
  Dans le silence blanc de l'hiver et des armes
  Et quand au baccara des nuits vient se refaire
  Le rêve si ses doigts de feu dans les nuages
  Se croisent c'est hélas sur des oiseaux de fer
  Ce n'est pas l'alouette O Roméos sauvages
  Et ni le rossignol dans le ciel fait enfer
  
  Les arbres les hommes les murs
  Beiges comme l'air beige et beiges
  Comme le souvenir s'émurent
  Dans un monde couvert de neige
  Quand arriva Mais l'amour y
  Retrouve pourtant ses arpèges
  Une lettre triste à mourir
  Une lettre triste à mourir
  
  L'hiver est pareil à l'absence
  L'hiver a des cristaux chanteurs
  Où le vin gelé perd tout sens
  Où la romance a des lenteurs
  Et la musique qui m'étreint
  Sonne sonne sonne les heures
  L'aiguille tourne et le temps grince
  L'aiguille tourne et le temps grince
  
  Ma femme d'or mon chrysanthème
  Pourquoi ta lettre est-elle amère
  Pourquoi ta lettre si je t'aime
  Comme un naufrage en pleine mer
  Fait-elle à la façon des cris
  Mal des cris que les vents calmèrent
  Du frémissement de leurs rimes
  Du frémissement de leurs crimes
  
  Mon amour il ne reste plus
  Que les mots notre rouge-à-lèvres
  Que les mots gelés où s'englue
  Le jour qui sans espoir se lève
  Rêve traîne meurt et renaît
  Aux douves du château de Gesvres
  Où le clairon pour moi sonnait
  Où le clairon pour toi sonnait
  
  Je ferai de ces mots notre trésor unique
  Les bouquets joyeux qu'on dépose aux pieds des saintes
  Et je te les tendrai ma tendre ces jacinthes
  Ces lilas suburbains le bleu des véroniques
  Et le velours amande aux branchages qu'on vend
  Dans les foires de Mai comme les cloches blanches
  Avant ah tous les mots fleuris là-devant flanchent
  Les fleurs perdent leurs fleurs au souffle de ce vent
  Et se ferment les yeux pareils à des pervenches
  Pourtant je chanterai pour toi tant que résonne
  Le sang rouge en mon cœur qui sans fin t'aimera
  Ce refrain peut paraître un tradéridéra
  Mais peut-être qu'un jour les mots que murmura
  Ce cœur usé ce cœur banal seront l'aura
  D'un monde merveilleux où toi seule sauras
  Que si le soleil brille et si l'amour frissonne
  C'est que sans croire même au printemps dès l'automne
  J'aurai dit tradéridéra comme personne3
  
  Понимал Володя едва ли и половину, всё же не так хорошо знал он французский, и говорила она совсем негромко, а всё-таки каждая строка в него входила будто холодной острой иглой. И дикарь, увидев хрустальную вазу, остановится, примолкнет. Так умело, так тонко это было, что собственная его поэма рядом с этим кружевным плетением показалась ему брезентовым мешком. О, какое унижение! Ведь его же поэма, его, выпускника Университета Свободы, блестящего русского литератора! Девушка закончила. Сидели, молчали.
  
  - Хотел бы иметь копию, - смущённо сказал Володя. - Не пошлёте мне звуковым файлом?
  
  - Нет, не пошлю.
  
  - Но хоть визитку с номером возьмите!
  
  Девушка, поколебавшись, протянула маленькую руку за визиткой, но взяв, тут же добавила.
  
  - Только... не обижайтесь Володя: звонить вам, писать вам - не буду. И вы, пожалуйста, мне не пишите.
  
  - Что за странный запрет?
  
  - О, вы ведь ничего не знаете! Такая переписка и для вас, и для меня опасна. Я и так на плохом счету. И вы тоже наверняка.
  
  - Я?! Да почему?
  
  - Как почему? Как выпускник Университета Свободы! Все выпускники под наблюдением. Вас, может быть, и не коснётся, а меня-то вызовут в управление службы безопасности и будут допрашивать: о чём я переписываюсь с поэтом? Какие такие зловредные и тиранические мысли ему внушаю? Если... вы действительно хотите получать от меня весточки, то... опубликуйте письмо на вашей личной странице в сети. Только, ради Бога, не пишите прямо! Не обращайтесь ко мне, не называйте моего имени!
  
  - Да ведь я не знаю вашего имени!
  
  - Роза. Пожалуйста, иносказательно. Загадками. Может быть, стихами. Поэт же вы! О, если бы вы читали!
  
  - Я умею читать!
  
  - Да, но что? Много ли вы читали, признайтесь?
  
  - А вы? Вы мне... будете писать?
  
  - Может быть. Тоже на своей странице. Тоже иносказательно.
  
  - Я не знаю вашего номера!
  
  - Я его оставлю на этой скамейке. Сегодня поздно вечером.
  
  - Вы не боитесь, что я не приду сюда вечером? У меня были на вечер другие планы...
  
  - Нет, не боюсь. Если не придёте, ваша симпатия ко мне была просто дешёвым минутным любопытством. Тогда не стоило и труда говорить с вами. Теперь - прощайте! И без того я задержалась.
  
  Девушка ушла - а Володя ещё добрых полчаса сидел, силясь осмыслить этот разговор.
  
  Вернулся он к скамье ночью, хотя и сам не верил, что вернётся. Записка была. Личный номер, на обороте - поэма Луи Арагона, написанная аккуратным девичьим почерком. Новое унижение! Он-то думал, что в наши дни лишь выпускники Университета Свободы умеют писать! Понятно теперь, отчего эта Роза под наблюдением! Нет роз без шипов... Так он сам растравлял себя, а виновность её, в порочность - не верил.
  
  * * *
  
  ...В салоне первого класса самолёта была возможность отгородить шторкой от соседа своё кресло. Володя и сделал так - и всё перечитывал, перечитывал поэму Арагона, рядом с которой его собственный текст казался железякой, пахнущей машинным маслом. Что за лёгкость, точность! Что за развитие метафор! Вот хотя бы этот оглушительный чёрный шум, которому на смену приходит белое зимнее молчание! Эти огненные пальцы мечтаний влюблённых, которые запоздало соединяются в облаках, но оказываются лучами прожекторов, увы, встретившихся на фюзеляжах железных птиц! Эта пронзительная сила обращения к любимой, лишённая слащавой сентиментальности, эта скупая строгость слов! Эти мастерские переносные рифмы: AMOUR Y // Retrouve - À MOURIR , étREINT // Sonne - GRINCe, CRIs // Mal - CRIMes, rouge-à-LÈVRes - se LÈVe // Rêve! Или великолепные внутренние созвучия: tendrai, ma tendre, 'сохраню, моя нежная'! А этот устойчивый, безукоризненный ритм! Университетские профессора уверяли его, что ритм в стихе - вчерашний день, что он неестественен, что он стесняет свободу выражения поэта, ведёт к притянутым и нелепо звучащим перестановкам слов. Похоже, они ошибались. Если ошибались в этой мелочи, то не ошибались ли и в другом? Но ведь Его Святейшество похвалил? Выходит, и Он, непогрешимый, ошибался? С удивлением и досадой Володя вдруг обнаружил, что никакой прежней пламенной любви к Понтифику не испытывает. Воробей может восхищаться коршуном на расстоянии, но, заглянув в его глаза, поймёт, что маленькая лесная птичка ему куда симпатичней. Эта Роза, вопреки своему безумию (и, страшно вымолвить, безумию ли?) имеет право глядеть на него свысока: как она, должно быть, потешалась над его топорно сколоченным текстом, зная о том, какой поэзия может быть! Но... ведь и ему не закрыты двери архивов?
  
  * * *
  
  ...Всякому выпускнику Университета Свободы выплачивались (переводились на невидимый ему счёт) 'подъёмные', достаточные, чтобы, не работая, прожить какое-то время (а некоторые и умудрялись совершить небольшое путешествие на эту сумму). Москва встретила его восторженно: ну как же, первый русский поэт, точней, первый русский выпускник Университета Свободы, где, как известно, куются кадры нового мира! В его группе до выпуска дотянули ещё двое русских, но они остались в Христиании. Весть о том, что сам первосвященник удостоил восходящее поэтическое светило личной беседы, тоже разлетелась ещё до его прибытия, и оттого первые дни были щедры на телерепортёров и симпатичные женские мордочки. Но что-то с Владимиром случилось: как-то он надломился внутри, что ли, так что и на женщин теперь его не очень тянуло, а потянуло (особенно когда лестное внимание первых дней схлынуло) - в архивы. Он как профессиональный литератор (отметка о чём была внесена в Единый реестр граждан и высвечивалась, наряду с прочей информацией, на экране при сканировании личного номера) имел доступ в архив, созданный на месте бывшей Библиотеки имени Ленина. Согласно легенде, некоторые книги доблестные учёные вовремя обработали специальным составом для того, чтобы вирус целлюцида не разрушил их. Правда же заключается в том, что эти книги просто не уничтожили.
  
  Сотрудники архива косились на него, пока он не объяснил им, что пишет оду ко Дню рождения величайшего из ныне живущих, а оттого, конечно, должен познакомиться с образчиками ранее бывшей поэзии. Тут их лица посветлели.
  
  А русская поэзия - сразу, с первых строк, всадила ему тот самый creve-cœur, тот нож в сердце, о котором писал Арагон (сборник стихов Арагона, в который входят, кстати, 'Любящие в разлуке', называется так). Он читал - и что-то медленно в его понимании мира начинало сдвигаться, сползать, подобно тому, как лёд, обычно твёрдый, под огромной массой ледника вдруг приобретает свойство медленной текучести. Сильно поразил его Лермонтов, с отрочества обнаруживший недетскую глубину, так, что одно стихотворение пятнадцатилетнего Лермонтова он даже опубликовал на своей личной странице (в виде звукового файла, разумеется).
  
  Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
  К чему глубокие познанья, жажда славы,
  Талант и пылкая любовь свободы,
  Когда мы их употребить не можем?
  
  Смутно догадывался Володя, что под свободой поэт не сексуальную свободу имел в виду.
  
  Мы, дети севера, как здешние растенья,
  Цветём недолго, быстро увядаем...
  Как солнце зимнее на сером небосклоне,
  Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
  Её однообразное теченье.
  И душно кажется на родине,
  И сердцу тяжко, и душа тоскует.
  
  Да, именно так он отчего-то чувствовал теперь!
  
  Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
  Средь бурь пустых томится юность наша,
  И быстро злобы яд её мрачит,
  И нам горька остылой жизни чаша,
  И уж ничто души не веселит.
  
  Сразу вслед за этой Володя, помня просьбу странной девушки об иносказательности, сделал новую одну запись на своей странице:
  
  'Ещё о цветах. В Швейцарии я как-то раз вышел за город и, спускаясь по горной тропинке, вдруг обнаружил одиноко растущий цветок. (Пожалуй, о цветке не говорят 'одиноко растущий', но иначе выразиться не умею.) Неяркий, незаметный, совсем не похожий на те роскошные цветы, которые я имею возможность срывать каждый день, он меня всё же поразил. Как он только вырос на этой каменистой почве? Как находит в себе силы жить, цепляясь слабыми корешками за камни? Сейчас мне так мучительно жаль этот цветок, что хочется мне вернуться, выкопать его из земли и бережно перевезти домой. Только боюсь, что у меня дома он почти наверняка завянет'.
  
  * * *
  
  ...Поэты указывали один на другого, так распутывался клубок Ариадны, ведущий его по тёмному лабиринту. Лермонтов написал стихи на смерть Пушкина. О Пушкине вспоминал Блок. Блоку чудесные строки посвятила Цветаева, она же восторгалась Ахматовой... Ахматова ему напомнила Арагона: та же точность, ясность, то же безукоризненное мастерство, и метафоры, которые выпрыгивают, словно лезвие пружинного ножа из рукоятки. И вдруг, посреди великолепных стихов Ахматовой, он сбился, наткнулся на что-то почти столь же топорное, механическое, как и его собственная поэма:
  
  Пусть миру этот день запомнится навеки,
  Пусть будет вечности завещан этот час.
  Легенда говорит о мудром человеке,
  Что каждого из нас от страшной смерти спас.
  
  Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
  И радости чистейшей нет преград, -
  И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
  И дважды Сталиным спасенный Ленинград
  
  В день новолетия учителя и друга
  Песнь светлой благодарности поют, -
  Пускай вокруг неистовствует вьюга
  Или фиалки горные цветут.
  
  И вторят городам Советского Союза
  Всех дружеских республик города
  И труженики те, которых душат узы,
  Но чья свободна речь и чья душа горда.
  
  И вольно думы их летят к столице славы,
  К высокому Кремлю - борцу за вечный свет,
  Откуда в полночь гимн несется величавый
  И на весь мир звучит, как помощь и привет.
  
  В комментариях было сказано, что вымученное это стихотворение (и ряд других) было написано Ахматовой ради спасения сына, заключённого Сталиным в тюрьму. Произведения этого своего она так стыдилась, так мерзко было ей от совершённого над собой насилия, что долгое время Ахматова и вовсе ничего не могла писать, и боялась, что её поэтический дар совсем пропадёт. Вся интеллигенция раньше возмущалась насильниками, а вот тому, кто совершил над поэтом д у х о в н о е насилие, интеллигенция пела и поёт дифирамбы, в Ахматову же кидали и кидают комья грязи: мол, продала свой дар. Хорошо кричать это тому, чей сын не был на волосок от казни! О, кто измерит степень низости человека?! Может быть, сейчас, при виде каждодневной мерзости, они, оставшиеся интеллектуалы, запоют по-другому? Но что-то слабо верится...
  
  Но кто же сам этот Сталин? - спрашивал себя Володя. Тематический каталог привёл его к 'Архипелагу ГУЛАГ' Солженицына. Володя читал - и волосы у него становились дыбом. Так быть не могло, такого не могли совершать люди!! Но было?
  
  Однако вот и Его Святейшество одобрительно отзывался о Сталине... Неужели этот безусловно мудрый, вне сомнения достойный человек (правда, мудрейшим из живущих язык уже не поворачивался его назвать) не знает истины? Не может быть, чтобы не знал! При его-то огромной, дьявольской проницательности... Но тогда? Бог мой, зачем хвалить тирана, и особенно тому, кто о себе говорит как о лучшем защитнике свободы?!
  
  А меж тем надо было изготавливать и собственную оду. Володя сделал несколько набросков - но все наброски ему показались отвратительны. Отвратительны по своему убожеству, по отсутствию истинного парения - и отчего-то странным образом они напоминали вирши, выдавленные из Ахматовой сапогом страшного грузина.
  
  * * *
  
  Каждый день он заходил на страницу девушки. Сообщала девушка о себе немного: что является учителем литературы, живёт одна, воспитывает племянницу, оставшуюся на её руках после смерти старшей сестры. (Месяц назад он усомнился бы, здорова ли девушка рассудком, что взяла на себя этакую обузу, что до сих пор не сдала девчурку в интернат. Сейчас же почувствовал острое смущение: он-то сам никакую племянницу не воспитывал.) Обращённых лично ему, Володе - ни слова, ни строчки. И вдруг, два дня спустя после того, как сам опубликовал 'историю о горнем цветке' - короткая запись:
  
   'Услышала народную загадку, хочу загадать ей своим ученикам. Загадка: раньше был стальным, а теперь губы из золота. Отгадка: кусачки для проводов, которые сейчас делают из особых сплавов желтоватого цвета, не проводящих ток. Один мой ученик всё порывается выкопать цветок, который я посадила на клумбе перед домом. Интересно, отгадает ли он загадку?'
  
  Прочёл - и захлестнуло его сильной, радостной волной. Про 'выкопать цветок' - значит, ему. И отгадка, конечно, только маскировка: что ему за дело до кусачек для проводов? Раньше был стальным, а теперь губы из золота: что бы это могло быть? И неужели важное? Неужели настолько важное, что своё единственное послание к нему она посвятила этой загадке?
  
  * * *
  
  ...В месяц, оставшийся до Дня рождения Понтифика, совершилось многое.
  
  Володя жил настоящим отшельником, людей почти не видел - но и до него, через стереовизор, долетали бурные дебаты, развернувшиеся вокруг симфонического оркестра Большого театра.
  
  С этим оркестром выходила вот какая история:
  
  Не так давно в голову Христофору I пришла светлая идея (а только такие его посещали) о том, что сопровождать любое богослужение даже в заурядном храме должны живые музыканты. Он ведь и сам (о огромный ум, вмещающий всё, за всех промышляющий!) изобрёл ряд музыкальных инструментов, например, 'машину ветра', или длинные трубы, дающие очень низкое, жутковатое звучание, или контра-ситар: огромный ситар с острым, пронзительным звуком. Он и сам писал музыку, и эта музыка использовалась в богослужениях главного храма Христиании наряду с великолепными, потрясающими воображение световыми эффектами (световую партию Понтифик тоже создавал собственноручно). Теперь музыканты должны были играть в каждом храме Свободного Союза. Но где найти хороших музыкантов, кроме классических? Классическая музыка переживала тяжёлые времена, интерес к ней был ничтожен, много что на четверть наполнялись концертные залы. И такие превосходные кадры, на образование которых так много сил и времени потрачено, пропадают втуне! Понтифик провозгласил храмовую службу для любого классического музыканта священной обязанностью. Как-то вдруг так само собой сложилось, что именно эта служба стала той обязательной социальной работой (два часа в день), которую любой музыкант теперь должен был совершать, если желал иметь минимум благ от государства (бесплатное жильё и питание).
  
  Освоение новых сложных в обращении инструментов занимало много времени, да и репетиции... На исполнение классической программы времени уже вовсе не оставалось. Многие музыканты совсем забросили концертные залы, и те отмирали.
  
  Многие, но не коллектив Большого театра. Он бойкотировал социальный труд! Он пренебрёг священной обязанностью! Он готов был существовать на хлебе и воде! С огромным трудом изыскивал коллектив деньги на оплату содержания здания, частично и сдавая помещение, ведь государство не платило Большому театру ни копейки. Современные режиссёры пытались навязывать коллективу своё, 'свободное' прочтение старинных опер (балетная труппа давно разбежалась), при котором главные герои и героини передвигались по сцене только обнажёнными - музыканты и певцы отказались работать с этими режиссёрами. Поскольку других уже не было, ставили оратории или просто давали симфонические концерты. И эта абстрактная музыка, не разукрашенная спецэффектами, не сопровождённая плясками голых женщин, всё ещё собирала полный зал!
  
  Но всё громче раздавались возмущённые голоса интеллигенции о том, что так нельзя. Что в те дни, когда весь Свободный Союз сплотился в своём порыве к духовному и религиозному созиданию, упрямый отказ умелых музыкантов от религиозного труда выглядит некрасиво, неприлично, постыдно!
  
  И вдруг - потрясающая новость: первосвященник летит в Москву! И станет слушателем очередного концерта, для того, чтобы высказать своё зрелое мнение о деятельности коллектива.
  
  Услышав новость, Володя, сам не зная, какая сила его подняла, тут же бросился в кассу и успел купить билет, пожалуй, один из последних, и заплатил за билет целое состояние. Денег до Дня рождения Любимца мира оставалось в обрез. Ну да неужели за участие в торжествах ему ничего не перепадёт?
  
  Концерт открывался 'Одой к радости' Бетховена, до сих пор, по старинке, остававшейся гимном Империи, которая стала наследником Европейского Союза. В строгом и чистом симфоническом исполнении Володя слышал эту оду впервые (обычно звучала она в разнузданной электрической обработке) - и странная мысль поразила его, мысль о том, что 'Ода к радости' - т о ж е н е о сексуальной свободе, хоть в школе твердят именно такое её толкование. Да многое, многое уже тогда он начал понимать...
  
  Аплодировали. Далее в программе был 'Так говорил Заратустра' Рихарда Штрауса, после него - 'Поэма экстаза' Скрябина: мрачноватая, местами огромная до ужаса музыка, но и сладкая, волнующая, сладострастная, вроде той, которую писал сам Понтифик. (После стало известно: именно Христофор I настоял на этих произведениях, иначе рискуя лишить коллектив театра радости от своего посещения.) Шумные аплодисменты. И вдруг прожекторы ударили в царскую ложу (ещё русские цари занимали её) - и под ликование зала император, сопровождаемый его высокопреосвященством кардиналом Аморкристи, явился публике!
  
  Понтифик взял микрофон в руки - и сладкой волной полилась его речь. Он восхищён музыкальными способностями коллектива. Он видит, что на сцене - подлинные профессионалы, мастера своего дела. Ему огорчительно думать, что эти великолепные мастера не вносят своей лепты в дело великого возрождения духовности. Но разве сам театр тоже не есть своего рода храм? Он понимает, что тяжёлый труд репетиций не позволяет музыкантам принимать активного участия в богослужениях. Но он, первосвященник христианского мира, способен сам этот зал своим благословением превратить в храмовое пространство, в котором прекрасные, боговдохновенные служители сопроводят музыку Культом Свободы. Он надеется, что в своём сердце музыканты являются настоящими христианами, что они возносят молитвы за дело Свободы - и он смиренно просит их, славных тружеников мира музыки, молиться и о нём, сердце которого от любой искренней молитвы полнится силами для новых свершений.
  
  Последние его слова потонули в овациях, и вдруг -
  
  - вдруг! -
  
  - овации эти смолкли как по мановению дирижёрской палочки.
  
  К самому краю сцены стремительно подошёл драматический тенор и сделал знак рукой, как бы указывая, что сейчас он от коллектива произнесёт ответную речь надежде и упованию наций. Зал замер, ожидая с нетерпением.
  
  О, кто тогда даже в худшем кошмаре мог вообразить то, что случится дальше!
  
  Высоким, сильным голосом, так, как обычно не поют эти строки, но как нужно было, тенор пропел из 'Бориса Годунова' Мусоргского:
  
  НЕТ!
  
  НЕЛЬЗЯ МОЛИТЬСЯ ЗА ЦАРЯ-ИРОДА!
  
  У Володи в подлинном смысле слова волосы стали дыбом от ужаса - да и у многих, многих в этом зале. А тенор убийственно-отчётливо закончил:
  
  БО-ГО-РО-ДИ-ЦА НЕ ВЕЛИТ!
  
  Гробовое молчание воцарилось.
  
  Как-то сами собой все головы развернулись к царской ложе, все бинокли направились на Понтифика. Глядел и Володя.
  
  Никогда не забыть ему, как изменилось это всегда румяное, свежее лицо в обрамлении роскошных вьющихся волос.
  
  Лицо это стало серым, так, что каждый видел теперь, что эти южные губы, эти высокие скулы, эти чуть раскосые глаза - не хороши: чудовищны.
  
  И такая смертельная злоба проступила на этом обнажённом лице Хама, что Володе стало страшно. О, тогда, тогда он понял всё, в один миг, а без этого посещения театра ещё год бы не понимал! Ему казалось, что урони сейчас Антихрист взгляд на него, беглый взгляд - один только этот взгляд его прожжёт, убьёт на месте. И Володя закрыл глаза, не в силах быть свидетелем этого кошмара.
  
  Понтифик удалился без единого слова, и медленно толпа начала расходиться в а б с о л ю т н о м м о л ч а н и и. Люди стыдились и боялись поглядеть друг на друга.
  
  * * *
  
  ...Через день весь коллектив был арестован. Начался широко освещаемый судебный процесс. Обвинялись музыканты... нет сил, ничьё воображение не измыслило бы, и не хватает ума, чтобы вместить, но обвинялись они в чёрной магии!
  
  И не в каком-то там дешевеньком чтении средневековых заклинаний, не в том, что в полночь варили зелье из змей и лягушек, а в том, что совершали обряды, направленные на закрепощение людей и уничтожающие их порыв к свободе!
  
  (Кстати, тот процесс был светским, но с приглашёнными религиозными экспертами. Через год первосвященник сообразит, что это - чрезмерные сложности, что выездные церковные суды 'Псов Господних' тоже неплохо работают! Нет, конечно, у ордена нет своих тюрем, и в их власти наложить только 'покаяние'. Но в их же власти сообщить службе безопасности о том, что такой-то и такой-то грешник представляет угрозу для общества. Понимаешь?)
  
  Что же было магическими орудиями музыкантов, спросишь ты? Как? Да сами музыкальные инструменты! Да одежда, которую они носили! Да способ рассадки! Да таинственные камни, заложенные в стены зданий! Всё, и Бог и чёрт, валилось в одну кучу.
  
  Заливаясь слезами, музыканты на суде заявили, что в свободное время сносились с самим сатаной, и тот указал им способы порабощения сознания людей. Как добыли эти доказательства из отважных музыкантов, если не пытками?
  
  Были допрошены и свидетели, которые утверждали: да, посещение театра действительно вело их к опустошённости, душевной подавленности, порождало отвращение к Искусству Любви и Культу Свободы. Пожалуй, свидетели эти говорили чистую правду: когда, побывав на цветущем лугу, ныряешь после в выгребную яму вниз головой, поневоле почувствуешь душевную подавленность и отвращение.
  
  Был проведён и следственный эксперимент. Нескольких слушателей усадили в зал, а арестованным музыкантам велели исполнять Баха. Слушателей при этом фотографировали аурографом: прибором, изобретённым в конце семидесятых годов XXI века при активном содействии Златоуста. Аурограф показал полное отсутствие в аурах красного цвета - главного цвета Любви и Свободы, как об этом известно даже ребёнку. Напротив, преобладали мрачные синие тона, тона рабства и отчаяния. (То, что синий - ещё и цвет преданности, благоговения, никто, конечно, не говорил людям.) Более того: эта музыка способна мужчину превратить в импотента, утверждали врачи! Это ведь - та самая музыка, которая своим однообразным повторением убивала здоровое сексуальное желание в монахах средневековья, превращала их в нравственных уродцев! (То, что у Баха было семнадцать детей, как-то никто не вспомнил.)
  
  Обвинение было доказано, факт чёрной магии - признан. Парламент Свободного Союза спешно принял закон, согласно которому нанесение физического и имущественного вреда посредством чёрной магии каралось как аналогичные преступления, если бы они были совершены обычным способом. Невероятно это всё слышать, но совершалось это на наших глазах. Пусть не на моих - я тогда ещё не родилась, - но на глазах у Саши: ей было шесть лет тогда. А так как вред, нанесённый коллективом, был массовым и огромным, приговаривались музыканты к пожизненному заключению.
  
  Мир содрогнулся. Видные арабские и индийские политики выступили с осуждением приговора. Но тут же раздались громкие голоса, что мало, мало пожизненного заключения! Что только смерти заслуживают эти твари, и невероятно милосерд, даже преступно мягок император, оставивший жить этих скотов, которые духовно искалечили целые тысячи людей, и что, если бы они вышли из тюрьмы, с а м н а р о д совершил бы над ними справедливое возмездие! Не исключаю...
  
  После этого случая классическая музыка во всём Свободном Союзе как-то быстро сошла на нет. Все ещё уцелевшие музыканты поспешили выступить с осуждением Большого театра и поскорей устроиться в какой-нибудь храм 'свободного христианства' на постоянную службу. Имя Баха вызывало теперь гнев. И ведь не сверху был явлен запрет Баха, нет же! Вновь, с а м н а р о д единодушным порывом 'сбросил с парохода современности' композитора, музыка которого лишает человека счастья и кастрирует его желания! Эта же участь постигла Моцарта, Бетховена, Мендельсона, Генделя, Франка (ведь они все писали музыку для псевдохристианских богослужений или духовные оратории, были, следовательно, врагами свободной сексуальности и слугами тирании), Вагнера (за нездоровый псевдохристианский мистицизм и особенно за ядовитые бациллы 'Парсифаля'), Листа (ведь тот к концу жизни стал монахом), Шопена (ведь 'печаль Шопена - мать европейской импотенции', как достаточно давно остроумно - и, разумеется, пророчески! - заметил Блез Мондиаль), Дебюсси (так как Дебюсси будто бы пробуждает в человеке нездоровую любовь к животным, что низводит нас до скотского состояния), Рахманинова (за псевдохристианское 'Всенощное бдение', а ещё было научно доказано с помощью аурографа, что и его музыка не рождает светлого стремления к свободе, его же 'Литургия Иоанна З л а т о у с т а' есть просто пасквиль на светлое имя Понтифика) и Мусоргского (по той же причине, да и вообще: после той чудовищной цитаты из 'Бориса Годунова', так оскорбившей обожаемого монарха, имя Мусоргского приличный человек и выговорить-то стыдился) - в общем, легче назвать тех, чьи имена не были смешаны с грязью. Но и это не проще, увы. Пожалуй, один Сен-Санс уцелел... А ведь нельзя жить, играя одного Сен-Санса! Да и его-то играть становилось рискованно...
  
  И кто, кто теперь усомнится в гении Христофора I? То, чего не возмогли Гитлер и Сталин - уничтожить в своих странах классическую музыку, - то явленный дьявол совершил одним, можно сказать, ударом.
  
  * * *
  
  ...А ведь оду Светлейшему писать надо было, и тошнило от этой задачи теперь - смертельно. Поколебавшись, Володя решил: он просто возьмёт стихотворение Ахматовой и слегка осовременит некоторые строки. Вместо 'каждого из нас от страшной смерти спас' будет 'каждого из нас от тирании спас'. Вместо 'Советского Союза' - 'Свободного Союза'. Вместо 'к высокому Кремлю, борцу за вечный свет' - 'К Швейцарии, где он, наш вечный свет'. Вместо 'дважды Сталиным спасённый Ленинград' будет 'На быстрых крыльях поздравленья мчат'. Нет, скверно, скверно. Надо как-то заменить Ленинград на какой-нибудь там Христоград, а Сталина - на Златоуста. Сталина на Златоуста...
  
  Бог мой, тут его и осенило!
  
  Р а н ь ш е б ы л с т а л ь н ы м, а т е п е р ь г у б ы и з з о л о т а.
  
  Видимо, в прошлом рождении?
  
  Милая, мужественная девушка! Головой ведь можно поплатиться за такие загадки в наше время! Одно её спасает: что агенты службы безопасности так же туповаты, как и он, Володя.
  
  * * *
  
  ...Клубок Ариадны привёл его к Рабиндранату Тагору - и на своей странице Володя опубликовал стихотворение для далёкого швейцарского корреспондента.
  
  Давно в моей груди печаль хранится.
  Ты знаешь, друг, её не превозмочь.
  Испуганная вспышками зарницы
  Трепещет ночь.
  То зашумит, то прекратится ливень,
  И ветер завывает, заунывен.
  Ничто не исцеляет мой недуг.
  Ты знаешь отчего, мой друг.
  
  Росток, тобой посаженный в аллее,
  Слезами ветерок поил, лелея;
  И вырос он, и распустился вдруг.
  Ты знаешь отчего, мой друг.
  В моих объятьях плачет безутешно
  Твоя мелодия. И дождь, и мрак кромешный.
  И ни души вокруг.
  Мой друг, о мой далёкий друг.
  
  Было это ещё до окончания процесса над коллективом Большого театра и до приговора. Когда же телевидение раструбило о великом милосердии Сохранившего жизнь тем, кто достоин собачьей смерти, было ему так тяжело, что появился на его странице Шекспир, шестьдесят шестой сонет, в переводе Маршака.
  
  Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
  Достоинство, что просит подаянья,
  Над простотой глумящуюся ложь,
  Ничтожество в роскошном одеянье,
  
  И совершенству ложный приговор,
  И девственность, поруганную грубо,
  И неуместной почести позор,
  И мощь в плену у немощи беззубой,
  
  И прямоту, что глупостью слывёт,
  И глупость в маске мудреца, пророка,
  И вдохновения зажатый рот,
  И праведность на службе у порока.
  
  А сразу вслед за сонетом - ещё одно, откровенное, лермонтовское (может быть, псевдо-лермонтовское).
  
  Прощай, немытая Россия,
  Страна рабов, страна господ,
  И вы, мундиры голубые,
  И ты, им преданный народ.
  
  Быть может, за стеной Кавказа
  Сокроюсь от твоих пашей,
  От их всевидящего глаза,
  От их всеслышащих ушей.
  
  В тот день Володя действительно думал эмигрировать, и именно через Кавказ: добраться до бывшего Азербайджана и как-нибудь перейти границу, а там уже - Иран, полустёртый с лица Земли, радиоактивный, страшный, жестокий, первобытный, но зато неподвластный Светлейшему из светлых и Мудрейшему из мудрых.
  
  * * *
  
  ...Случилось это на следующий день после опубликования стихотворения Лермонтова. Зазвучала табула, указывая на звонок. Володя включил динамик.
  
  - С вами говорит кардинал Аморкристи, - раздался голос. - Могу ли рассчитывать на счастье увидеть вас сегодня в моей резиденции, любезнейший?
  
  - Ваше высокопреосвященство... - обмер Володя.
  
  - Машина заберёт вас через полчаса, - сообщил кардинал и попрощался.
  
  * * *
  
  ...После 'великого поворота к духовности', когда зрима становилось полная ненужность кардиналов, те повели себя по-разному. К чести их скажу, что бóльшая половина с гневом сбросила кардинальские мантии с плеч, посылая публичные проклятия самозванцу и лжепапе. (Все они через несколько лет погибли при разных обстоятельствах.) Но меньшая половина составила коллективную петицию и обратилась к Понтифику с заявлением: дескать, мы верны папскому престолу, мы всегда чаяли совершившийся ныне Великий Поворот, мы верим, что и в будущем...
  
  Златоуст усмехнулся этому наивному низкопоклонству и через неделю объявил, что институт кардиналов сохраняется, но претерпит изменения. Дескать, вы, прежние кардиналы, уронили в пыль своё служение. Настоящий же кардинал - это плоть от плоти идеи Свободы и кровь от Его, Понтифика, крови. Он есть как бы рука Первосвященника на месте, рука сильная, волевая, боговдохновенная и одновременно покорная, как обычная рука покорна мозгу. Поэтому можете забыть о том, что когда-то вы назывались кардиналами...
  
  Практически все назначенные при прошлых папах кардиналы были лишены сана. Да что там - все! Все, кроме Аморкристи, который до того носил вполне нормальное, человеческое имя, а ныне, в угоду новому папе, перекрестился в 'Любовь Христову'. Его Понтифик назначил духовным главой Европейской России. И в резиденцию этого всевластного владыки одной седьмой части Свободного Союза Володю теперь доставил автомобиль.
  
  Аморкристи принял его, стоя спиной к камину. Сорокалетний, мягкий и плавный в движениях, со вкрадчивым, бархатным, обворожительным голосом, неслышно ступающий по ворсистому ковру, с превосходными и сильными, очень белыми зубами, походил он на уменьшенную копию первосвященника, а ещё - на крупную кошку (или уж рысь, пожалуй), ласковую, ласковую, но всякий миг готовую смертно вцепиться в вашу холку.
  
  - Мы внимательно следим за вашими шагами, мой драгоценный юноша, - начал кардинал. - За каждым вашим шагом, Владимир. Кстати, я бы на вашем месте не гордился этим вашим именем, слегка попахивающим лжехристианской древностью и тиранией. Вы слишком дороги и важны нам, хотя, разумеется, нам важен каждый. И ваше настроение последние дни, мой дорогой мальчик, меня крайне огорчает. Вот... вы изволили опубликовать на своей странице три, мягко выражаясь, не самых лучших стихотворения. Не только они откровенно плохи, но, скажем честно, крайне пагубны для теперешнего политического момента. Вот, например, 'зову я смерть'. Что это такое - зову я смерть? Вы молодой, здоровый человек, вы должны радоваться жизни и драгоценной свободе, дарованной всем нам новым временем, а не звать смерть. Так ведь, пожалуй, и дозовётесь её, хе-хе-хе...
  
  - Это Шекспир!
  
  - Те-те-те, дорогой мой, и Шекспир мог ошибаться. Верней, он не мог не написать такого стиха, ибо жил во времена тирании и уж, конечно, проклинал свой жребий, и для его времени этот протест был прогрессивен. Но сейчас-то, когда нам выпало счастье жить во время безграничной свободы... С чего вы вдруг решили, будто 'не можете употребить талант и пылкую любовь свободы', как этот неудачник Лермонтов? Употребляйте на здоровье! Клуб Свободы - в каждом микрорайоне. Ведь никогда, милый мой, никогда не наслаждался человек такой свободой! А эта 'немытая Россия' вообще ни в какие ворота не лезет! Вы ведь публичная личность, мой милый! Вашу страницу в сети читают. Сегодня, например, как мне докладывали, её посетили 39 человек. Вам доверено написать приветственную поэму ко Дню рождения Его Святейшества! Как она продвигается, кстати?
  
  Володя, поколебавшись, протянул кардиналу видоизменённое стихотворение Ахматовой. Тот прочитал и кисло осклабился.
  
  - Так... я, честно говоря, ожидал большего. Вы старательный юноша, но звёзд с неба не хватаете. Правда, могло быть и хуже, в свете ваших настроений... М и л ы й м о й д а л ё к и й д р у г, в г р у д и к о т о р о г о х р а н и т с я п е ч а л ь! - произнёс он насмешливо, глядя Володе прямо в глаза. - Образумьтесь! Перестаньте публиковать мрачные и тоскливые произведения, присоедините ваш голос к радости миллионов! Я искренне забочусь о вашем будущем! Я даже ни на минуту не допускаю, что вы пойдёте по пути этих омерзительных чернокнижников, гнездо которых мы недавно разоблачили в Большом театре! Они признались во всём - а знаете ли вы, кáк они признались? Представьте себе камеру размером семьдесят на семьдесят сантиметров. Стены её покрыты шипами, так что даже присесть нельзя ни на секунду. Шипы коротенькие, и нельзя убить себя. бросившись на них, только раздерёшь кожу в кровь. В камере плюс десять градусов Цельсия, и днём и ночью горит ослепительно яркая лампа, непрерывно звучит оглушительный вой. В такой вот камере человек проводит девяносто шесть часов. И всё! Этого достаточно... для раскаяния! Если недостаточно, можно дать грешнику отдохнуть - и повторить эпитимию. Столько раз, сколько нужно. Поверьте, что большинству хватает одного. И ни на миг я не могу вообразить себе, что такой славный молодой человек, как вы, вздумает с кем-то поделиться вот этими сообщёнными вам сейчас подробностями нашего духовного труда. Тем более, что тогда он и сам может познакомиться с ними более тесно... Ну-ну! Эко ведь побледнел... Веселей, мой драгоценный! В вашей жизни всё будет хорошо, и, если вы на грядущих торжествах прочитаете с выражением вашу поэму, которая, конечно, не блещет гениальностью, но вполне недурно сработана, я приму участие в вашей судьбе. Не смею вас задерживать больше, Володя.
  
  * * *
  
  ...Вернувшись домой, опустошённый, раздавленный, как червяк - сапогом, Володя без особой надежды открыл страницу своей далёкой знакомой.
  
  И - о чудо! - на ней была новая запись.
  
  Голосом с лёгким акцентом девушка по-русски прочитала в микрофон две заключительных строки шестьдесят шестого сонета Шекспира.
  
  Всё мерзостно, что вижу я вокруг.
  Но как тебя покинуть, милый друг?
  
  Радостно забилось его сердце при этих словах!
  
  А сразу вслед за ними шло стихотворение Арагона.
  
  Ne t'en vas pas mon cœur ma vie
  Sans toi le ciel perd ses couleurs
  Désert des champs jardins sans fleurs
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas où va le vent
  Sans toi tous les oiseaux s'envolent
  Et toutes les nuits sont des folles
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas où se perd l'eau
  Méprisant le bonheur des verres
  Et l'univers des arbres verts
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas où fuit le feu
  Quand la paille à peine defaille
  Qu'elle est cendre pour qu'il s'en aille
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas comme le sang
  Qui saute à la main qui me blesse
  Ma chère force et ma faiblesse
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas dans les nuées
  Mon bel aigle ami des orages
  Je peux mourir de ton courage
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas chez l'ennemi
  Qui t'a pris ta terre et tes armes
  Crois en la mémoire des larmes
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas c'est félonie
  Ces discours ces chansons ces fêtes
  Hommes sachez ce que vous faites
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas où l'on te dit
  Avec de grands mots pour enseignes
  Quand c'est la blessure qui saigne
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas chez le tyran
  Forger sa puissanse toi-même
  Et des fers pour ceux que tu aimes
  Ne t'en vas pas
  
  Ne t'en vas pas Prends ton fusil
  Siffle ton chien chasse les ombres
  Chasseur chasseur tu es le nombre
  Ne t'en vas pas
  
  Prends ton fusil
  
  [Не уходи, сердечный друг,
  Бесцветно небо без тебя,
  Пусты поля, сады скорбят,
  Не уходи.
  
  Не уходи за ветром вслед,
  С тобой и птицы улетят,
  И ночи мне черней в сто крат,
  Не уходи.
  
  Туда, куда течёт вода,
  Из плена чашки убежав,
  В ту, что рождает зелень трав, -
  Не уходи.
  
  Не уходи, куда огонь
  Уходит, когда гаснет он.
  Есть жар, и он - в моей груди.
  Не уходи.
  
  Не убегай, как кровь бежит
  С руки, что мне кровоточит,
  Ты кровь, и без тебя не жить -
  Не уходи.
  
  И в облака не уходи,
  Но будь орлом, что буре друг,
  Хоть в этой буре я умру -
  Не уходи.
  
  Не уходи к тому, кто враг,
  Кто отнял землю, где ты жил.
  Есть память слёз, ей дорожи,
  Не уходи.
  
  И в вечный праздник их утех,
  В веселье, пляски, песни, смех,
  К безумцам, что щедры на грех,
  Не уходи.
  
  И к тем, кто говорит тебе
  Высоких лозунгов слова,
  Когда покров страны кровав,
  Не уходи.
  
  К нему, кровавому царю,
  Его быть силы кузнецом,
  Своих любимых палачом
  Не уходи.
  
  Не уходи. Ружьё возьми,
  Прицелься и взведи курок.
  Нас много, милый мой стрелок.
  Не уходи.
  
  Ружьё возьми (пер. авт.)].
  
  До озноба по коже зазвучал ему этот текст: как острый creve-cœur, как труба битвы, как набатный колокол. Можно было пренебречь им и всё-таки бежать, пока ещё не поздно - но нельзя было остаться мужчиной, отказавшись от этого призыва, который человеку даётся раз в жизни. И Володя тогда - решился.
  
  Но что за грустное решение! И если бы хоть раз ещё поговорить с ней вживую, а не этими мучительными и опасными иносказаниями!
  
  Подрагивающим голосом начитал он в микрофон стихотворение Тагора из книги 'Последние стихи':
  
  Этот день рожденья станет мне днём разлук.
  Я хочу, чтобы каждый, кто настоящий друг,
  Прикоснулся руками своими к рукам моим.
  Дар прощальный бренного мира, знак того, что любим,
  Унесу я - последнее благословенье людей,
  Унесу я - последнюю милость жизни земной моей.
  Я суму свою опустошил до дна,
  Роздал всё, собираясь в путь.
  Если сегодня в ответный дар
  Мне достанется что-нибудь -
  Немного прощенья, немного любви, -
  Всё возьму, отправляясь в последний путь,
  На последнее празднество, на последнем плоту
  Отплывая в беззвучную темноту.
  
  Начитал и отправил на свою страницу. Ясней сказать он не мог. Но и надежда на то, что будет понят, была ничтожной.
  
  * * *
  
  ...День накануне торжеств начался, тащился и вот уже заканчивался пасмурным небом, тоскливым июньским дождём, что всё лил и лил. И стучали, стучали капли по подоконнику, и стучали... да ведь это, кажется, стучат в дверь?
  
  Сжавшись, втянув голову в плечи (неужели сейчас будут брать?, и за что, вроде бы?, ведь вчера он как будто доказал свою лояльность новой власти?, или за Тагора?, разгадали?!) Володя добрёл до двери, распахнул её.
  
  И не сразу понял, где он, что с ним.
  
  На пороге стояла Роза, вода стекала по её тёмным волосам. Адрес его она нашла на его странице.
  
  И она, Роза, не произнесла даже слова приветствия - а сразу вошла и, испытующе, тревожно глядя ему в глаза, спросила:
  
  - Ты что задумал?
  
  - Я в з я л р у ж ь ё, - мрачно ответил Володя.
  
  И некоторое время стояли просто так, и вот - не только по волосам её теперь бежала вода, а ещё по щекам - слёзы.
  
  - Ты что плачешь? - испугался он.
  
  (Вот, ещё: они не виделись почти месяц, да и вообще лишь второй раз в жизни виделись, но сразу, не тратя времени на приветствия и удивления, перешли к главному, чувствуя, как мало им отпущено.)
  
  Тихо помотала Роза головой и повторила тихо то, что уже ему - через тысячи километров - говорила:
  
  Не уходи, сердечный друг,
  Бесцветно небо без тебя,
  Пусты поля, сады скорбят,
  Не уходи.
  
  И он закусил губу, боясь, как девушка, расплакаться: не ожидал он этого нечаянного счастья. Только и сумел пробормотать:
  
  - Разве могу я по-другому?
  
  - Я знаю, знаю, - отозвалась она. - Я и не отговариваю тебя. Я бы, если б ты решил иначе, наверное, тебя... и не полюбила.
  
  Прошла в комнату, присела и, улыбаясь сквозь слёзы, сказала:
  
  - Знаешь, Володя, есть у нас во Франции старая народная песня. Король Рено возвращается с войны, смертельно раненный. Королева беременна наследником. Боясь потревожить её, он не велит говорить королеве о своей смерти. Долго смерть от неё скрывают, но она догадывается. Terre, ouvre-toi, que j'aille avec Renauld mon roi! Разверзнись, земля, чтобы я оказалась с Рено, моим королём! И земля разверзается... Всегда мне было мучительно жаль её, но я - я не могу просить землю, чтобы та разверзлась. Я не королева, и о моей племяннице некому позаботиться, кроме меня. А ребёнка у меня нет. Не твоя ли это вина, Володя? И если твоя, отчего ты не хочешь её искупить?
  
  * * *
  
  ...Набросим покров на тот вечер и сразу перейдём к торжествам следующего дня.
  
  - Поэт Владимир присоединяет своё приветствие к общему радостному хору! - прокричал ведущий, и Володя вышел на сцену Большого театра, и стал едва ли не на том же месте, где стоял драматический тенор, запретивший ему молиться за царя-ирода. Ослепительным сиянием били в глаза софиты, стереокамеры работали.
  
  И он начал читать поэму о Сталине, слегка изменённую. Только автором её была не Ахматова.
  
  Мандельштам.
  
  От строфы к строфе крепчал его голос и, наконец, зазвучал на весь помертвевший зал, набатно, страшно.
  
  Мы живем, под собою не чуя страны,
  Наши речи за десять шагов не слышны,
  А где хватит на полразговорца,
  Там припомнят швейцарского горца.
  
  Его толстые пальцы как черви жирны,
  А слова как пудовые гири верны -
  Тараканьи смеются усища
  И сияют его голенища.
  
  (В те дни Понтифик как раз отпустил лёгкие усы и бородку. Потом он их сбрил.)
  
  А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
  Он играет услугами полулюдей -
  Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
  Он один лишь бабачит и тычет.
  
  Как подкову, кует за указом указ -
  Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
  Реки мерзости - но веселится
  Его дьявольский ум сицилийца.
  
  
  Анетта замолчала, устало прикрыла глаза. Некоторое время сидела, не шевелясь.
  
  
  - Что дальше? - продолжила она. - Мне уж и не так много осталось рассказывать. Мандельштам, написавший этот текст, остался жив: Сталин всё надеялся получить с него благодарственную оду. В этот раз Антихрист не повторил своей ошибки.
  
  При наступившем ужасе Володя беспрепятственно вышел из театра, но уже на улице, у самого входа был убит, 'казнён', так сказать, 'справедливым народным судом'. Скорее, не им, и даже не 'доминиканцами', а расторопными агентами службы безопасности, впрочем, могло быть по-всякому. Меня утешает лишь то, что эта смерть была далеко не самой мучительной. Достаточно, думаю, и недели в камере вроде той, о которой говорил кардинал Аморкисти, чтобы человек перестал быть собой. Я, например, не знаю про себя, как я выдержала бы и день. Хочется думать о себе хорошее, но я слабая девушка. Боюсь, я ползала бы перед следователем на коленях и униженно молила бы его о пощаде, и клеветала бы на самых близких и любимых. Володя заслужил это право - не ползать перед следователем на коленях.
  
  Первые часы после его гибели были для Розы настолько мучительны, что она просто сидела в одной позе в Володиной квартире и еле могла пошевелиться. С посторонним равнодушным любопытством она измерила свою температуру: 34 градуса. Будто не человек, а тень человека. Лишь на следующий день она нашла в себе силы взять в руки нож, вырезать личную метку и выбросить её в реку.
  
  В те часы, когда она отлучалась, в квартире был проведён масштабный обыск. Она же была так равнодушна к своей судьбе, что и не подумала искать другое жильё. Но этот обыск, пожалуй, спас её: квартира перестала быть интересна для службы безопасности. В следующие дни кто-то звонил в дверь, но уходил, думая, что дома никого нет. Роза не открыла никому.
  
  А потом зазвучал её простенький, архаичный телефон, и это оказалась Сандрин, племянница, и была она в Москве! Вдумайся только: эта мужественная семилетняя девочка одна проделала огромный путь в Москву из французской деревни!
  
  И Сандрин вернула свою тётю к жизни. Она, семилетняя, принялась искать русских резистантов, бойцов Сопротивления. И она нашла их! Но это уже другая история.
  
  Через девять месяцев у Розы родилась девочка.
  
  А через два года мать девочки мученически погибла, когда в квартиру Сергея Теофиловича ворвалась служба безопасности. 'Вы ошибаетесь! - весело заявила Роза агентам. - Это - не собрание верующих. Это - клуб любителей Свободного Творчества, а я - его мастер. Правда, у меня ещё нет звания дивы, но давайте уединимся, господа, и вы увидите моё мастерство сами'. Её арест, допрос и гибель дали остальным общинникам время скрыться.
  
  Знаешь, Нестор, можно сомневаться в том, что в наши дни изящная поэзия и вообще слова ещё имеют какой-то вес. Но, видишь, выходит, они этот вес - имеют. И оттого нужно сохранять их. И сохранять даже не ради политики, не как оружие борьбы с тираном! А просто потому, что рано или поздно время это закончится, и тогда человеку для целения своих ран снова потребуется и музыка, и поэзия. Об этом и говорит прадед моей прапрабабушки - понимаешь? В последней строфе поэмы, написанной в 1940 году, той, которую Роза прочитала Владимиру.
  
  Я сделаю из слов бесценные букеты -
  Такие в дар кладут к подножию мадонн -
  И подарю тебе прозрачность анемон,
  Вероник синеву, сирень и первоцветы,
  И пену нежную на ветках миндаля -
  На майских ярмарках они чуть розовеют, -
  И чаши ландышей - за ними мы в поля
  Пойдём, когда... Но тут слова в цвету немеют,
  От ветра этого ссыхается земля,
  Цветы теряют цвет, фиалки глаз тускнеют.
  Но буду для тебя я петь, пока волной
  Стучится в сердце кровь и наполняет вены.
  'Банальный миннезанг', - мне скажут, но смиренно
  Я верю: радугой над светлою вселенной
  Взойдут слова, что я, простой, обыкновенный,
  Твердил тебе, и ты одна поймёшь: нетленны
  Лишь потому любовь и солнце над землёй,
  Что осенью, когда весна была мечтой,
  Я этот миннезанг спел, как никто другой.
  
  * * *
  
  Снова мы немного помолчали.
  
  - Правильно я понял, что девочку Роза назвала Анеттой? - спросил я.
  
  Девушка улыбнулась:
  
  - Да. А Сашу раньше звали Alexandrine. Ты ещё удивляешься её решительности и её решению! Чья угодно рука потянется к ножу, когда самого близкого тебе человека на твоих глазах похищают палачи! Саша никому ничего не простила. А вот я... я, пожалуй, утомила тебя. Да и шуточки пойдут о том, что юноша так долго засиживается в гостях у молодой девушки. Спокойной ночи, Нестор! Bonne nuit.
  
  50
  
  Девушка немного преувеличила про ночь: судя по солнцу, вышел я от неё всего лишь в начале десятого. (Точного времени я не знал, ведь табулу оставил дома, её нельзя было взять в Крипту, потому что в каждую табулу вставлялась идентификационная карта с личным номером владельца. Без карты этой невозможно было ни во Всемирную сеть выйти, ни совершить простой звонок, но и она сама давала возможность легко обнаружить, где находится устройство - и его хозяин.)
  
  Ясное, чистое небо. Солнце, клонящееся к закату. Лёгкий ветерок, шевелящий листы. Еле слышные звуки настольного клавесина.
  
  Я пошёл на эти звуки - и понял, что снова пришёл ко входу в землянку Ивана. Засомневался: заходить ли? Не думал я, что так долго просижу у Анетты, а теперь, пожалуй, и поздно, на ночь глядя, сниматься с места и мчаться в город, чтобы там искать 'дивную диву'? Можно ведь и завтрашней ночью устроить искушение... И, пока я думал, звуки инструмента прервались, Иван сам поднялся по деревянной лесенке и стоял теперь напротив меня, лицом к лицу.
  
  - Так что? - спросил он меня отрывисто, почти сурово.
  
  Я развёл руками.
  
  - Мне нужно позвонить знакомой...
  
  - Звоните. Лучше прямо сейчас.
  
  - Сейчас? - я усмехнулся. - Сейчас разве что в колокол...
  
  - Спуститесь, прошу вас.
  
  Мы спустились - и Иван положил передо мной на стол трубку древнего как мир мобильного телефона. Раньше я эти устройства видел только на картинках. Нужда в отдельных аппаратах для телефонии сейчас отпала, ведь любую табулу можно свернуть до размеров трубки, 5 на 15 сантиметров, и её чувствительная ('сенсорная') панель автоматически высветит кнопки.
  
  - Это 'чистый' телефон, - пояснил Иван. - Он сделан лет сорок назад. Но уже с субатомной батареей, которая обеспечивает полвека непрерывной работы, как в современных устройствах. В этих простеньких телефонах, самых первых после внедрения личных меток, не было идентификационных карт. Считалось, что личные метки решат все проблемы. Потом все такие аппараты выменяли у владельцев на более дорогую технику. Человек жаден! Лишь единицы тогда понимали, какое это сокровище в наступившем мире. Звоните, если вы помните номер!
  
  Поколебавшись, я набрал восемнадцатизначный номер Тины. Я его действительно помнил (так уж цепко устроена моя память).
  
  Сигнал, что меня поразило, был чётким, без помех - и это за городом, где-то в глуши! Я шепнул об этом Ивану, он кисло поджал губы и кивнул, будто отвечая: да, техника безупречна, на нашу погибель.
  
  Гудки - а затем голос:
  
  - С кем я говорю?
  
  Голос встревоженный, напряжённый, и вся истерия внешнего мира стоит за этим голосом. Проклятый мир! А я-то думал, что уж он позади! Тянет же кого-то в эту колонию простейших, находятся же любители!
  
  - Тина, это Несс, не пугайся, - пробормотал я.
  
  - Несс! Я три дня не могу с тобой связаться! Почему ты звонишь с чужого номера?! Тебя схватили? Ты в заложниках?!
  
  - Тина, перестань городить ерунду: просто забыл табулу дома! Попросил приятеля...
  
  - Это не гражданский номер, с которого ты звонишь! Он короче, чем обычный!
  
  - Неважно. Правительственный телефон, - отшутился я. - Помнишь, ты как-то говорила мне о своей знакомой ж р и ц е?
  
  - Не знакомой, а тётя она мне!
  
  - Тем более. Твоя... тётя выступает сегодня?
  
  - Да! - удивилась Тина. - В 'Зелёном яблоке'... А зачем ты спрашиваешь?
  
  Как будто ревнивые нотки в вопросе.
  
  Проклятье! В 'Зелёном яблоке'! Да и кто мне вообще сказал, что это будет 'Красный куб'? Ведь 'клубов свободы' в Москве - сотни...
  
  - У меня есть знакомый, который очень хочет познакомиться со жрицей.
  
  - Для чего? - с подозрением спросила юная леди.
  
  - Чтобы знать, сумеет ли он противостоять её чарам.
  
  Тина рассмеялась.
  
  - Какая глупость, Несс! Конечно, не сумеет!
  
  - Видишь ли, я и сам так думаю - но он думает иначе.
  
  - Я, кстати, очень рада слышать тебя, и рада, что ты говоришь, как нормальный, обычный человек, Несси... Хорошо - но Лима очень занята, и я не знаю, будет ли ей интересно... Хотя подожди: она, случайно, рядом, и машет мне рукой...
  
  - Он издалека, не местный. Он... важное духовное лицо, - солгал я. У Ивана ни один мускул в 'духовном лице' не дрогнул.
  
  - Да? Это меняет дело. Я... - Тина оторвалась от микрофона и о чём-то целую минуту говорила со своей спутницей. - Да! Она согласна. В 'Зелёном яблоке', в час ночи она найдёт для твоего друга время. А ведь мы с тобой тоже сможем пообщаться? Я так давно тебя не видела...
  
  - Конечно, конечно, - умильно улыбаясь, протянул я. - До встречи, милочка.
  
  Нажал на красную кнопку прекращения разговора и сердито повернулся к Ивану:
  
  - В прекрасное же положение ты... вы меня поставили!
  
  - Я не заставляю вас ехать, - тихо откликнулся Иван, равнодушно глядя в пол.
  
  - Нет уж, что там! Я ведь обещал вам... Вы не передумали, Иван? Далось вам это чёртово искушение!
  
  - Не мне, и вы сами знаете, кому.
  
  - И как мы успеем быть через четыре часа в городе? Мой браслет - там! Не пешком же вы собираетесь идти! Или мы должны, по Сашиному рецепту, найти какую-нибудь милашку и проходить турникет метро с ней в обнимку? Ну, а как она потом не отцепится? Я, знаете, не умею размахивать ножами, как Дед Михей...
  
  - Нет, мы поступим по-другому.
  
  Иван стащил с себя свитер, скрылся в кладовке и вышел - мать честная, выносите, святые угодники! - в красной сутане с чёрным знаком 'Освобождение мира'.
  
  На левом рукаве сутаны было целых четыре металлических креста. Приор, 'борзой'. Звание, примерно соответствующее армейскому майору. Выглядели крестики как настоящие.
  
  - Ничего себе одёжка, - не удержался я от комментария. - А эмблему вы сами вышили?
  
  - Нет, - хмуро отозвался Иван. - Анна.
  
  - А крестики Дед Михей выковал? - не удержался я от другого вопроса.
  
  - Семейная реликвия, - буркнул мужчина. - Пойдёмте, не будем терять времени.
  
  51
  
  Как предупредить Михея? И стóит ли? Я и додумать мысль до конца не успел: идя к 'складу', мы вдруг нос к носу столкнулись с Нэри!
  
  Женщина шла с кувшином на голове, увидев же нас, поставила кувшин на землю и остановилась. Я остановился тоже: её строгая монолитная красота античной статуи каждый раз ошеломляла и пугала меня, и, пожалуй, понятен был Иван, который с мрачной иронией заметил, что Нэри - вообще не человек.
  
  Страшновато, но и никакого времени не оставалось больше, и я, подняв маленькое червивое яблоко с земли (я уже писал, что на участке росла яблонька), бросил его Нэри, и она поймала его, не изменив положения тела, а просто протянув руку.
  
  - Нэри, очень вас прошу, зайдите с этим к Михею! - быстро проговорил я по-английски. - О н о требует внимания и... исправления, может быть.
  
  У меня не было никакой уверенности в том, что она поняла меня, что она вообще понимает по-английски, но Нэри медленно, низко опустила голову.
  
  Поймёт ли ещё Дед Михей? Скорей всего, не поймёт: он же не завсегдатай 'клубов свободы'! Ай, ладно! Я сделал, что мог!
  
  - Что это вы ей отдали? - спросил меня Иван, остановившийся и ожидавший меня в отдалении, у входа в юго-восточную землянку, которую пока, без жильца, превратили в склад.
  
  - Один приборчик для Деда Михея, пусть тот его починит, - соврал я, не моргнув глазом.
  
  - Не уверен, что она вас поняла.
  
  - А разве Нэри... не понимает по-английски?
  
  - Избирательно. Часто она делает вид, будто не понимает никакого языка. Правда, если она читает мысли, для неё это не помеха.
  
  - А она читает?
  
  - Понятия не имею. И, строго говоря, мне это мало интересно сейчас...
  
  Иван исчез в землянке и вышел с лёгким пластмассовым каноэ. Мне он вручил два двусторонних весла, сам же вскинул каноэ на плечо.
  
  Миг - и он скрылся в кустарнике ограждения. Вообще, Иван шагал так быстро, что я еле поспевал за ним.
  
  На речке, в двадцати минутах ходьбы от Крипты, была простецкая деревянная пристань, и я не без опаски спустился в лодку, на заднее сиденье. Иван сел впереди и уверенно оттолкнулся.
  
  Гребцом он был превосходным (это Иван-то, который, как мне казалось раньше, ничего тяжелей тростникового пера и в руки не брал). Мощными взмахами весла он споро вывел лодку на средину реки и дальше грёб прямо-таки с остервенением, оставив мне, второму гребцу, только неумело приноравливаться к нему. Да, пожалуй, не очень ему был и нужен второй гребец. Никаких инструкций дать мне он не потрудился, но, думаю, едва ли из презрения или из гордости. Отчасти, пожалуй, из равнодушия, да ещё не из деликатности ли? Ему самому была бы нестерпима идея, что некто учил бы его, как надо грести правильно, и всякий раз поправлял бы, так и в отношении меня он не стал этого делать.
  
  Минут сорок - и мы оказались под мостом, у которого я уже был этим утром. Ещё через полчаса мы вышли к трассе M9.
  
  Иван сразу, не думая, шагнул на проезжую часть и властно вытянул вперёд руку - автомобиль завизжал тормозами. Да! Кем-кем, а трусом он явно не был.
  
  - Приор 'Освобождения мира' на специальном задании, - бросил он, бесцеремонно открыв дверь ошеломлённого водителя. - Вы должны доставить нас в город...
  
  - ...К клубу 'Зелёное яблоко', - подсказал я.
  
  - К клубу 'Зелёное яблоко', - повторил Иван. - И побыстрее.
  
  Мы оба сели на заднее сиденье. Водитель будто проглотил язык, он даже в зеркало посмотреть на нас лишний раз боялся.
  
  * * *
  
  ...В дороге мы всё молчали - и вдруг я ляпнул неуместное:
  
  - Простите, в а ш е п р е п о д о б и е, это не моё дело, но мне кажется, вы огорчили Аню сегодня. Что вам стоило немного задержаться после концерта!
  
  Иван не отвечал. Я уж подумал, что он не считает нужным отвечать, как вдруг он произнёс:
  
  - У меня есть невеста. Я пошёл к ней. - Помолчал и странным голосом добавил: - А она, когда я вошёл, лежала на спине, радостная, как после первого причастия. Взяла мою руку и стала гладить. И при этом плакала светлыми крупными слезами.
  
  - Отчего? - поразился я. - От музыки?! Кто бы мог вообразить Сашу такой...
  
  - Вы совсем её не знаете, Нестор. Она - не кровожадная Юдифь. Она - кроткая Руфь, через силу надевшая на себя кольчугу.
  
  - Если вы так хорошо понимаете её, - со стыдом пробормотал я, обожженный этим новым для меня образом Саши (впрочем, я смутно подозревал её - именно такой), - то, значит, очень любите, и... Иван, давайте вернёмся, пока не поздно!
  
  Иван медленно помотал головой, сощурившись, будто монгол конницы Батыя верхом на летящей по степи кобылице.
  
  - Я тоже имею право на войну, - произнёс он. - Я не желаю быть перед ней пигмеем. Скоро всё станет ясно. Всё! Молчите, прошу вас!
  
  * * *
  
  ...Подъезжая к клубу, наш водитель робко выдавил из себя:
  
  - Ваше преподобие, а как же... как мне... компенсирует орден... расходы?
  
  Иван, не отвечая, вышел из автомобиля, обошёл его кругом, вновь распахнул водительскую дверь и долго посмотрел бедняге в глаза. Затем произнёс без выражения:
  
  - Благодарите Всевышнего, что вообще остались живы.
  
  52
  
  Мы успели аккурат к назначенному времени. Появление фигуры в красной сутане, кажется, несколько взволновало публику. А уж как я́ тревожился, мне и не передать! Зайди сегодня в клуб настоящий приор - и что будет с Иваном? Или ничего с ним не случится, с его-то спокойной, безжалостной уверенностью? Или всё же мы ходим по лезвию ножа? По счастью, к нам уже приближалась Тина, приветливо улыбаясь, помахивая мне рукой. (Ещё какой-то смутно знакомый 'голубой' красавчик сделал мне ручкой, прямо-таки сияя от счастья - где хоть я видел его гладкую прилизанную рожу?) А за школьницей, покачивая бёдрами, в полупрозрачной, откровенной накидке плыла ж р и ц а, сегодняшняя краса и гордость клуба.
  
  - Давайте присядем за отдельный столик, - предложила Тина. Я только открыл рот, собираясь сказать, что в час ночи найти свободный стол практически невозможно, как дежурный администратор услужливо подскочил, прошептал Тине пару слов на ухо и проворно отвёл нас к зарезервированному столику. На Ивана он неприязненно покосился. 'Клубы свободы' традиционно считались местами, далёкими от политики и, единственные из общественных заведений, формальному надзору со стороны Liberatio Mundi до сей поры не подлежали, а всё-таки появление 'красного брата' заставит кого угодно понервничать: кто знает, что завтра учудит Святейший?
  
  Жрица (звали её Л и м а, о чём я уже сказал: среди высшего духовенства империи имена-названия городов были тогда модными) протянула нам с Иваном руку для поцелуя. Оба мы формально коснулись её руки, не размыкая губ, и на каждого из нас она поглядела с интересом, но на Иване задержала взгляд дольше.
  
  О, что за роскошная хищница! Не за одни безупречные пропорции тела становится женщина д и в о й, а должен быть и некий излом в душе такого человека. Как и большинство див, слегка полноватая крупная Лима, с её роскошными светлыми волосами, двигалась совершенно раскованно, естественно, нестеснённо, без нарочитого эротизма, так же, как офицер действующей армии не будет специально выпячивать свою мужественность. Просто есть в офицере нечто сильное, жестокое, им самим не понимаемое, что велит женщинам провожать его глазами - и в любой диве есть подобное, что заставляет мужчин поворачивать голову в её сторону. Готовность в любой миг умереть - у первого, готовность в любой миг наслаждаться - у второй. Шестьдесят килограммов столь томящей, зовущей, насыщенной влечением плоти, что от перенасыщения влечение сонно дремало в этой телесной оболочке - но в любую секунду готово было выплеснуться и обжечь каждого. Тина пожирала свою тётю восхищёнными глазами.
  
  - Жаль, что вы не были на представлении, ах, как жаль! - тараторила она. - Лима блистала, то есть 'её преподобие' блистали. Несси, представь, пожалуйста, своего друга тёте! Лимочка, дорогая, ведь они могут, как мои друзья, обходиться без 'ваше преподобие', без этого дурацкого этикета? Или ты настаиваешь?
  
  - Господин... Джованни, приор, - произнёс я, слегка замешкавшись. - Он только что из Европы, переведён к нам сюда со специальным заданием.
  
  Лима лениво улыбнулась.
  
  - Разве существует какой-то запрет для братьев вашего ордена посещать клубы Свободы? - спросила она.
  
  Голос у неё был низковатый, хрипловатый, бархатистый, пробирающий до дрожи в коленках, да и сложно представить себе жрицу, которая чирикает как пташка. Сколько ни видел я в своей жизни див - ни разу не встречал диву с иным голосом.
  
  - Никакого запрета, - по-военному отрубил Иван. Он весь как-то подобрался, сжался.
  
  - Тогда зачем же ваше начальство, мой милый Джованни, воспитывает у вас стойкость по отношению к женщинам? Кому это выгодно?
  
  - Это нужно, чтобы никто не сумел подкупить брата 'Освобождения мира' сомнительными удовольствиями, если тот расследует сложный случай или пытается установить злоупотребление, - чётко ответил Иван.
  
  - Умно! Вы меня заинтересовали... Припоминаю, что и сама что-то такое слышала. ('Если действительно слышала 'что-то такое', значит, это правда - но Иван-то откуда об этом знает?' - пронеслось у меня в голове.) Несчастные! - произнесла Лима с грудным смешком. - Что за грустный парадокс, что братьям 'Освобождения мира' меньше всего достаётся радостей свободы! Когда вы такие стойкие, обычные женщины вас наверняка мало интересуют. Такие, например, как моя Тиночка, хотя я её очень люблю и она наверняка не обижается на меня сейчас... Я угадала? - Иван еле заметно кивнул. - А див не так уж и много - да и ведь, на самом деле, мы очень мало в л а д е е м с о б о й, что бы об этом ни думали непосвящённые. И выходит, что вы остаётесь почти вовсе без женщин. О! Это по-настоящему несправедливо. Особенно если знать, что гомосексуалистов среди вас нет, по произволению Святейшего. Не то чтобы я имела что-то против этой достойной части нашего общества, но мудростью Святейшего, - несколько насмешливо улыбнулась Лима, - я в этом случае не могу не восхищаться. А правда ли, что та степень, на которую вы можете подняться в духовной иерархии, напрямую зависит от вашей способности отказаться от желаний?
  
  Мы все примолкли.
  
  - Прямой зависимости нет, но тех, кто отказывается от желаний, нельзя не уважать, - наконец, ответил Иван.
  
  - Вы уверены? - внимательно вгляделась она в его глаза. - Вот эту добровольную кастрацию, этот отказ от счастья - разве обязательно уважать?
  
  - Но если оно - на благо людей?
  
  - А вы вообще уверены, что оно - на благо людей? Что зло насилия над собой вообще может лежать в основе добра? Вы разве не знаете, как много зла миру принесли кастрированные святоши?
  
  - Разве есть только святоши? Разве нет людей, которым победа над собой приносит радость?
  
  Лима вновь рассмеялась.
  
  - Есть. Верю. Есть и те, кому приносит радость хлестать себя плетью, отрезать пальцы, протыкать язык. А вы разве относитесь к ним, брат Джованни? Только отвечайте честно! Вы, конечно, можете мне солгать, но себя вы не обманете. Вы такой умный человек, что вам будет стыдно обманывать себя. Так относитесь?
  
  - Нет, - резко, почти злобно отрезал Иван.
  
  - Браво! Вы мне очень нравитесь, с вашей прямотой. Знаете, я сначала подумала, что, конечно, если вас публично очарует кто-нибудь вроде моей милой Тиночки, то для вас это будет дисквалификацией, и вы потеряете один из крестиков, которые так чудесно смотрятся на вашей сутане. Вам ведь нет и тридцати - и уже приор, чудесно! Но уступить диве - это не стыдно. А я и вовсе жрица, я, как и вы, - духовное лицо. Вам ничего не грозит. Понимаете?
  
  - Понимаю. Отчего вы думаете, что во мне нет гордости?
  
  - Отчего вам кажется, будто я думаю, что её нет? В вас целая тонна гордости. А во мне - только шестьдесят килограммов мышц, покрытых кожей. Но они неустанно трудятся, чтобы нести счастье людям, эти мышцы, - низким голосом проворковала она. - Как вы думаете, чтó весит больше? Поглядите сами, ваше преподобие! Оцените!
  
  Лима встала и сбросила свою полупрозрачную накидку. Боясь глядеть на неё, я перевёл взгляд на Ивана.
  
  А Иван весь замер, пронзительный, бледный. И встал тоже. Лима подобрала свою накидку и вновь набросила её себе на плечи.
  
  - Деточки! - обратилась она к нам, ласково улыбаясь. - Если вы не против, то мы уединимся сейчас для беседы на духовные темы...
  
  53
  
  - Я против! - энергично воскликнул я и вскочил с места. И Тина тоже встала, испуганная. Теперь мы все стояли.
  
  Надо срочно, вбуравилась мне в голову мысль, срочно как-то остановить её, продержаться до прибытия 'наших' - вдруг, чудом, Михей меня понял?! Эх, Михей, Михей, где тебя черти носят! Да и я растяпа! Но как, Боже мой, невзрачный учитель истории может голыми руками остановить гордость общества?
  
  - Против? - улыбалась жрица, медленно оглядывая меня с макушки до пят. - Милый мой мальчик, я понимаю это твоё 'против' и искренне сочувствую ему. Но тут уж ничего не поделаешь! Ты не сумел меня заинтересовать. Дослужись, как господин Джованни, до приора, выработай такой же твёрдый, независимый взгляд на вещи - и тогда может быть... Что ты раскрываешь рот, как карась на песке? Или у тебя есть ещё аргументы?
  
  - Есть у меня аргумент! - бешено воскликнул я, засунул руку в карман джинсов, вытащил пластиковую карточку, подаренную мне отцом, и хлопнул ей по столу!
  
  - Будьте любезны подчиняться закону, ваше преподобие! - закончил я со злорадством.
  
  Тина ахнула, видя такую невероятную дерзость, такое вопиющее покушение на свободу жрицы. Лима с удивлением взяла 'Разрешение на однократное сексуальное насилие' в руки.
  
  - Забавно... Откуда это у тебя, мой милый?
  
  - От друзей наверху, - огрызнулся я.
  
  - О-о-о... Вы были опрометчивы, господин Джованни, подарив вашему 'другу внизу' эту безделушку. Что ж! Придётся вам подождать минут пять: я законопослушная гражданка и не привыкла нарушать закон.
  
  Лима сломала карточку пополам. Затем взяла меня за руку и достаточно бесцеремонно повела за собой в 'апартаменты дивы'. В каждом 'клубе свободы' есть такие, и уж, конечно, пользуются ими 'те, кто неустанно приносят счастье людям', совершенно бесплатно.
  
  54
  
  В 'комнате дивы' Лима лениво опустилась на постель, закрыв глаза: возможно, она думала, что ей трудиться не по чину и я, восторженный юнец, которому оказали столь великую честь, должен всё сделать сам.
  
  Я крадучись подобрался к двери и неслышно отпер её. Затем присел на край кровати.
  
  - Я хочу поговорить с тобой, Лима.
  
  Ай да молодец я! Первые слова произнесены. Помоги дальше, Господи. Но чего же я испугался, с какой стати мне вообще трястись от страха перед этим куском плоти? Я, пожалуй, сильней физически. Да точно ли так? Или нет? Или у меня только язык в качестве оружия?
  
  Жрица изумлённо раскрыла глаза.
  
  - Говорить? Да о чём нам с тобой, дорогой мой, вообще разговаривать? И давно ли ты стал дерзить духовным лицам, называя их на 'ты'?
  
  - Я тебя н е ж е л а ю.
  
  - Позволь тебе не поверить. Зачем тогда нужно было издавать этот нелепый крик ревнивого павиана? Не мог бы ты поторопиться? Или тебе помочь?
  
  - Ты... можешь сказать мне, есть ли у обычной девушки шанс на то, что на Литургии, которая пройдёт в среду, Святейший выберет именно её? - выпалил я. - Как вообще будет происходить выбор?
  
  - Какой странный вопрос! - удивилась Лима. - Что значит 'как будет происходить'? Как обычно. Девушки будут бросать с рядов цветы вниз, Его Святейшество поднимет один из букетов и пригласит спуститься ту, кто бросила цветы. Только у обычной девушки не будет никакого шанса... Если только она не д е в у ш к а на самом деле, но двенадцатилетних малюток, конечно, не допустят, а других д е в у ш е к сейчас не бывает. На входе служба безопасности будет считывать личные номера, и у каждой, кто не является дивой, букет отберут. А ты как думал? Разве можно к великому таинству допустить какую-нибудь случайную дурочку, провинциалку, которая встанет столбом, извини, ляжет бревном, вылупив глаза от счастья?!
  
  Я радостно выдохнул. Так Саше ничего не грозит, по крайней мере, в ближайшую среду! Эгоистичная мысль - но какая светлая! Или... всё же грозит? Ведь с неё станется и с седьмого ряда метать нож, надеясь на один шанс из сотни! И неужели переубедить не удастся?
  
  - Не понимаю, видит Бог, почему тебя это интересует! Послушай, юноша, - с видимым нетерпением оборвала сама себя Лима, - ты и так украл пять минут драгоценного времени служительницы культа! Мне нравится дерзость, конечно, но в разумных пределах. Давай-ка, быстро скидывай штанишки... Или ты хочешь, чтобы ж р и ц а тебя раздевала?! Не много ли чести? Проснись, милый, от своих сладких грёз, возвращайся на землю!
  
  - Лима, тебе грозит страшная опасность, - произнёс я пересохшими губами.
  
  - Мне?! - она весело расхохоталась.
  
  - Тебе же, тебе! Он убьёт тебя, - не очень уверенно сказал я.
  
  - С чего бы приору убивать меня?
  
  - Как причину своего позора. ('А ведь, пожалуй, и на самом деле убьёт!' - тут же пришла мне ясная мысль.)
  
  - Поверь мне, мой милый, что я сделаю так, что вся прошлая жизнь без м е н я ему покажется позором! И тебе тоже. Ба! - она уже встала и приближалась ко мне. - Да что это ты! Зачем кидать в жрицу подушкой! Я думала, ты вышел из возраста детских игр! Но у тебя дикий взгляд: честное слово, можно поверить, что сейчас ты пытаешься найти что-то тяжёлое, чтобы швырнуть в свою любимую Лимочку...
  
  - Помогите! - завопил я что есть силы.
  
  55
  
  О радость! Есть справедливость на земле! Дверь распахнулась - и ворвались двое, с пистолетами в руках, и одной была Саша, в чёрной форме старшего лейтенанта полиции (вот зачем нужен был слепок с отцовского жетона!), а другим, к моему немалому изумлению - тот самый гладко прилизанный гомосексуалист, который на входе кокетливо помахал мне ручкой, которого я, кажется, где-то ви... Господи Христе! Да это же - Дед Михей собственной персоной, только сбривший усы и бороду!
  
  - Полиция! - гневно крикнула Саша. - Нестор!!
  
  - Как видишь, я одет, - огрызнулся я.
  
  - Если бы ты был раздет, я бы - ох, не знаю - обоих бы вас зарезала! Руки за голову! - истошно вскричала Саша, направив деревянный муляж пистолета (изумительно сделанный, как две капли воды похожий на настоящий) на жрицу. - Встать у стены!
  
  Лима, которая за это время успела опуститься на постель и теперь полулежала, даже не пошевелилась.
  
  - Вначале предъявите мне обвинение и объясните, по какому праву вы вторгаетесь в личные апартаменты служительницы церкви, - прохладно отозвалась она. - У вас, видимо, что-то повредилось в голове, дорогуша. Знаете вы, что стóит мне разок встретиться с вашим начальником - и вы закончите свои дни где-нибудь поломойкой в Заполярье? Что это? А! А-а-а!! - завизжала она, вспрыгнув на ноги, мигом растеряв всё своё достоинство.
  
  'Служительница церкви' не ожидала, что Дед Михей бросит Саше нагайку и что эта нагайка опустится на её драгоценный живот, 'каждой клеточкой несущий людям счастье'. Вдвоём товарищи накинулись на неё, крепко связали руки за спиной и затолкали кляп в рот. Затем Саша сорвала простыню с кровати, прорезала в ней ножом дыру для головы и напялила простыню на арестованную, 'чтобы не видеть сраму', как я догадался.
  
  Я запер дверь. Огромную кровать подняли и поставили к стене.
  
  56
  
  - Вы обвиняетесь в растлении людей, - объявила глава общины. - Признаёте ли вы обвинение?
  
  - Вынь девахе тряпку-то изо рта, - усмехнулся Дед Михей. Как дико мне было видеть его в этой обтягивающей рубахе с блёстками, с гладко зачёсанными назад волосами, с серьгой в ухе, с губами, тронутыми помадой! Только услышав его голос, я вполне уверился, что это именно он и есть.
  
  Саша, кажется, брезговала дотронуться до 'духовного лица' - и я вынул кляп у арестованной сам.
  
  - Вы ничего мне не сделаете, - высокомерно заявила та, помолчав. - Что вообще за идиотское обвинение, кому, с какой пьянки оно приснилось? Я - служительница Господня, на таких, как я, стои́т мир! - гордо произнесла она. - А вы, неудачники, вы все сгниёте в лагерях за клевету, угрозы духовному лицу и противодействие делу Свободы. Если только раньше вас не разорвут на куски мои поклонники.
  
  - Неужели ты думаешь, дурочка, что тебя арестовала и судит полиция? - спросил я, грустно улыбаясь.
  
  Лима распахнула рот - кажется, впервые она по-настоящему испугалась.
  
  - Как обвинитель суда Сопротивления считаю, что подсудимая заслуживает обезличивания, - сурово выговорила Саша. - Прошу суд подать голоса.
  
  И сама развернула кулак большим пальцем вниз. Михей повторил её жест.
  
  'Шестьдесят килограммов, дающие радость людям', кажется, были близки к тому, чтобы второй раз завизжать от ужаса - видя это, я быстренько снова затолкал тряпку ей в рот и запоздало сказал:
  
  - Я тоже 'за'.
  
  - Держите её! - крикнула Саша - и мы с Михеем еле удержали это мычащее, брыкающееся, бьющееся в наших руках, колотящее по стене ногами, стонущее, всхлипывающее существо, пока девушка вырезáла ей личную метку, а потом брезгливо бинтовала её запястье.
  
  - Дай-ко сюды, - пробасил Дед Михей, протягивая за меткой руку. - Пригодиться ишшо...
  
  Лима застонала пуще прежнего - а затем просто замерла с глазами, округлившимися от ужаса. По щекам её побежали слёзы. Это Саша брила её наголо.
  
  - Ажно жаль диваху, - сочувственно заметил Дед Михей (нет, не могу поверить, что это он!), когда процедура бритья была закончена и роскошные волосы лежали на полу. Впрочем, недолго лежали: он проворно затолкал волосы в Сашину сумку, вместе с накидкой жрицы. - И на что только тут парни клюють?
  
  57
  
  Мы вышли из 'комнаты див' - и все разговоры смолкли, все головы повернулись в нашу сторону, и навстречу нам уже бежал встревоженный администратор.
  
  - Что случилось? В чём провинилось её преподобие? Как вы посмели её допрашивать?
  
  - Это не 'её преподобие', - бросила через плечо Саша. - Вы проверили её личный номер?
  
  - Что вы! - растерялся 'маэстро'. - Кому бы в голову пришло...
  
  - Это мелкая авантюристка, похожая на неё. Преступления против закона она не совершила. Обман зрителей, увы, законом не карается. Можете вызвать службу безопасности. Не приближаться к агентам полиции и секретным сотрудникам! - рыкнула она на Тину, которая, дрожащая, несчастная, хотела подойти ко мне.
  
  Ивана девушка демонстративно не заметила, и тот, сидя за своим столиком, тоже не поднял на неё глаз.
  
  * * *
  
  ...Не было сил крутить педали, и метро закрылось, поэтому мы взяли стоящее на улице такси, предварительно убедившись, что за рулём - африканец (уж кто-то, а приезжий едва ли знал русский язык). Дорогое удовольствие в наши дни, когда на легковых автомобилях ездят только избранные, но на счету бывшей жрицы была наверняка уйма денег, мы могли позволить себе эту роскошь. 'Браслетик' Дед Михей изготовил за минуту.
  
  Ехали в молчании. Только один раз я спросил:
  
  - Что с ней будет?
  
  - Администратор поволнуется, потревожится - и, наконец, на самом деле вызовет службу безопасности, - отозвалась Саша. - Люди трусливы! Да и с бритой головой она уже не так привлекательна, едва ли у неё найдутся яростные защитники. А дознаватели посчитают её 'партизанкой'. Метки ведь нет! Так что ждёт её, похоже, тюрьма и женская колония.
  
  - Разве нельзя установить личность по свидетельским показаниям?
  
  - Отчего же? Можно, конечно! Но я скажу тебе самое вероятное. Служба безопасности допросит свидетелей, пригласит для опознания коллег из совета жриц. А жрицы ненавидят друг друга! - и коллеги заявят, что видят самозванку впервые в жизни. Друзей у див не бывает. Положим, вызовут близких знакомых, например, администраторов 'клубов свободы', где она выступала, или настоятеля её храма. Но ещё раз говорю тебе: люди трусливы (не их же задержали!, не им гнить в колонии!), и вот они примутся лепетать, что да, с известной долей вероятности можно сказать... но, с другой стороны, нельзя утверждать наверняка... А тем временем службу безопасности осенит, что искать таинственных 'мстителей' - почти безнадёжное дело! И, главное, очень хлопотное. Ведь приезд Понтифика на носу! Если же за четыре дня до прибытия в город живого бога 'партизаны' судят и наказывают жрицу перед самым их носом - это кого угодно заставит поволноваться, и под многими высшими офицерами зашатается кресло. Поймать же 'партизанку' - наоборот, почётно, говорит о бдительности и светит повышением. Наконец, может быть так, что в первые часы дознаватели щедро применят своё право на сексуальное насилие. Когда ещё этакую роскошную мадам подержишь в руках! Они на это право имеют, по закону, но действует и другой неписаный закон, по которому на сексуальную свободу дивы (тем более жрицы!) никто не смеет посягнуть, ведь это - святотатство! И что же тогда выйдет? Устанавливать её личность - и стыдливо каяться, что мол, ошибочка вышла? Так ведь скандал случится, и не помогут оправдания! И где же в наши дни найдёшь такого честного идиота? Нет, надеюсь, что всё д л я н а с будет хорошо. А теперь скажи мне: зачем ты пошёл с ней?
  
  - Я хотел удержать Ивана от этого... нелепого поступка. Мне стыдно! - признался я. - Не за это стыдно, что постарался удержать, а за то, что вообще устроил эту встречу. Но он же требовал! Не думал, что Михей проболтается.
  
  - Да рассуди ж сам, друг мой ситный! - откликнулся Михей. - Нежто от начальства скрывать такое дело? Никаких моих правов на это нетути!
  
  - Михей прав, - твёрдо сказала Саша. - Он обязан был мне доложить, и если дал тебе слово молчать, то я его извиняю. Не может быть в наше время никаких слов и никаких обещаний выше общей безопасности.
  
  - Да не давал я! - возмутился Михей.
  
  - Иван подвергал риску не только себя, - продолжала Саша, - но и всю Крипту. Когда-нибудь эта высокопоставленная блудница поняла бы, ктó Иван на самом деле. Чтó костюм! Важен ведь личный номер и запись в реестре граждан, а не костюм. Тогда она или держала бы его при себе, из жалости, как забавного домашнего зверька, или сдала бы службе безопасности. Второе вернее. Поверь мне, что блудницы не отличаются ни мужеством, ни достоинством, как бы они ни убеждали людей в обратном. Ведь хитры эти бесовки, и поговорить умеют! Боюсь, что служба безопасности рано ли поздно выжала бы из Ивана всё. Аня тебе не рассказывала про их пыточные камеры? А это самое малое из того, что у них есть в запасе. И что тогда? И ты ещё, - в голосе её появилось волнение, - обвиняешь меня в ярости, в жестокости, Нестор! Я не ангел, конечно, но поверь же ты мне, что ещё милосердно мы поступили с этой тварью!
  
  - Господь с тобой, Саш! - испугался я. - С чего ты взяла, что я тебя обвиняю? Я тобой восхищаюсь... И тобой, Дед Михей, тоже восхищаюсь, хоть жутко непривычно видеть тебя без бороды. Я ведь не признал тебя! Неужели ты всё это время болтался в клубе? Но уж, наверное, рта не открывал, правда?
  
  - Отчего-о, дурашка? - высоким сладким голосом протянул Михей, и я даже подпрыгнул на месте от неожиданности. Перевоплощение сиволапого мужика в смазливого гея было полным. Мы, все трое, расхохотались, и даже водитель ухмыльнулся, глядя на нас.
  
  Впрочем, отсмеявшись, мы посерьёзнели - и больше не разговаривали до самой Крипты. Каждый думал о своём, и каждому было невесело.
  
  * * *
  
  ...Мы прибыли в Крипту глубокой ночью. Дед Михей сразу отправился 'на боковую', я тоже побрёл к юго-восточной землянке.
  
  - Постой! - хмуро окликнула меня Саша. - Я тебе помогу прибраться.
  
  'Прибираться', впрочем, в полной темноте и беспорядке было бы подвигом Геракла. Я ограничился тем, что кое-как освободил для себя место на полу. Тем временем девушка вернулась с масляной лампой. (Где хоть она нашла её? Неужели свою принесла?) Пользуясь светом лампы, мы разыскали в землянке низкий деревянный топчан и одеяло.
  
  - Тебе придётся потерпеть соседство вещей, пока мы не выроем новый склад, - буркнула Саша. - Спокойной ночи.
  
  Уже наполовину поднявшись по лестнице, она обернулась ко мне и позвала шёпотом:
  
  - Нестор! Ты...
  
  - Что?
  
  - Нет, ничего. Ты... надеюсь, не... ради меня пошёл вперёд Ивана с этой бесовкой?
  
  - К сожалению, именно ради тебя, - ответил я в голос, сердито. - Прости, что пока не испытываю к Ивану братской любви. Буду работать над собой.
  
  - Не знаю, зачем и спросила, - бросила Саша, так же сердито. - Сладких снов! Извини, что мешаю спать.
  
  

ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ АВГУСТА

  
  58
  
  В воскресенье я проснулся около полудня, да едва ли не позже. Не исключаю, что утром Сергей Теофилович служил раннюю обедню, но всем участникам вчерашнего ночного суда позволили спать сколько заблагорассудится. 'Товарищи' по воскресеньям не работали, каждый занимался чем-то у себя. У каждого здесь была профессия, умение или искусство, один я пока не мог ни к чему примениться! Да и в самом деле, чем я смогу быть полезен Крипте? К музыке я неспособен, стихов не пишу. Читал до убожества мало, если не брать в расчёт официальных учебников истории, достоинство которых сомнительно. Руками, как Дед Михей, ничего не мастерю. Шириной плеч и могутностью, как Михаил Петрович, не отличаюсь. Вида съедобных грибов, ягод, целебных трав - не знаю. Ножи метать не умею, из лука ни разу не стрелял, уткой кричу скверно. Даже гребу, как выяснилось, и то никудышно... Пойти, что ль, поупражняться в гребле? Но ведь каноэ - собственность Ивана... или общее? Как тут вообще решаются вопросы собственности? Да ещё вернул ли Иван лодку на место, или она так и лежит под мостом? Не пригнать ли мне каноэ назад? Или не моё это собачье дело?
  
  Надо бы, прежде всего, обогащать голову знаниями, взять в библиотеке книжку! Но Анетты, как я обнаружил, не было у себя... Пойти к Саше? И то верно: она - наше начальство, пусть и распоряжается непутёвым новичком. Где, любопытно, вход в её землянку? 'Товарищи' друг к другу входят, не спросясь - интересно, я тоже могу так? Да ясновидящие они, что ли? Ведь можно войти как раз в момент, когда переодевается человек - это ж конфузу не оберёшься! У кого бы спросить?
  
  Ай, что же за тьма мелких вопросов лезет мне с утра в голову, когда есть единственный, важнейший: д о л ж е н л и я г о в о р и т ь С а ш е т о, ч т о у з н а л в ч е р а? Знать и не сказать - не будет ли предательством? А если её затея всё равно обречена на неудачу? А если, всё же, есть крохотная надежда на успех, то разве не постыдно упускать хоть эту крохотную возможность? Посоветоваться бы с кем! С Сергеем Теофиловичем? Сам Бог велел...
  
  Увы, дверь в землянку наставника была закрыта, а на двери, на гвоздике, висела деревянная табличка с надписью:
  
  'Буду через час'.
  
  Интересно, на тот случай, когда он отлучается на два часа, есть у него другая табличка? А если на три часа уходит? А на четыре? Забавное зрелище: штабель из двенадцати аккуратных табличек. А если на пять минут? На десять?
  
  А почему у Анетты на двери нет такого предупреждения? Духовник и врач - это, конечно, общественная профессия, а библиотекарь - разве нет? А ведь и столяр-слесарь-механик всякому может понадобиться в любой момент... А уж руководитель - тем более! Где-то оно прохлаждается, начальство наше?
  
  Послонявшись по Крипте, никого не встретив, я, однако, обнаружил на плоском камне глиняные солнечные часы, сработанные не иначе как умелыми руками Деда Михея. Часы показывали начало третьего. От нечего делать я направился к общему залу.
  
  В зале были (наконец-то люди, ура!) Анетта и Нэри, обе они стряпали обед. Ставни на низеньких окошках под потолком открыли, поэтому ламп не жгли. Увидев меня, Анетта весело помахала рукой.
  
  - Добрый день, - поздоровался я. - Я... могу чем-то помочь?
  
  - Добрый! Да, ты можешь почистить картошку. Бери мой ножик, а я займусь тестом.
  
  Анетта дала мне в руки ножик и терпеливо показала, как именно чистят картошку (я это, как и многое другое, делал впервые в жизни).
  
  - Ты хороший человек, Аня, - пробормотал я. - Ты первая снисходишь до того, чтобы объяснять мне, как надо что-то делать.
  
  Девушка рассмеялась.
  
  - Ну, ты преувеличиваешь, Нестор! Конечно, тут ни с кем особенно не нянчатся, это правда...
  
  - Я думал, что вы как-то распределяете между собой общую работу!
  
  - Распределяем. Просто сегодня воскресенье, особых дел нет, кроме обеда.
  
  - А где же тогда начальство?
  
  - Религиозное или светское? - чуть иронично спросила девушка, забавляясь словом 'начальство' применительно к единственному человеку.
  
  - Оба.
  
  - Оба 'начальства' ушли беседовать. И не спрашивай, о чём! Знала бы - сказала, а если ушли куда-то в лес, значит, разговор - не для посторонних ушей.
  
  - Ай, как бы мне нужны оба!
  
  - Зачем, если не секрет?
  
  - Не секрет. Посоветоваться с одним о другой.
  
  - Что же со мной не хочешь посоветоваться?
  
  - Потому что... только не обижайся, Анюта! Потому что ты - сестра. Ты примешь близко к сердцу, да и как тебе решать?
  
  - Это... насчёт среды? - спросила девушка иным тоном, тихо. - Тогда ты прав. Не говори мне ничего. И... - она помолчала. - И Сергей Теофилович ведь едва ли поможет тебе!
  
  - Почему?
  
  - Потому что они оба для себя уже всё решили, и он благословил Сашу.
  
  - Верно! Я и забыл... Но... он же не знает будущего, Сергей Теофилович? Или знает?
  
  - Боюсь, что не знает...
  
  - Ах, кто бы знал! - воскликнул я.
  
  Девушка выразительно указала глазами на Нэри, стоящую у печи.
  
  Та будто почувствовала её взгляд и обернулась, смотря попеременно то на неё, то на меня.
  
  Надо было что-то говорить, и я, оробев, начал по-английски:
  
  - Нэри, спасибо вам большое за то, что вчера в точности передали Михею моё послание. Знали бы вы, насколько это было важно!
  
  - Думаю, что она знает, - улыбаясь, заметила Анетта. - Кстати, можешь с ней говорить по-русски.
  
  - Вы понимаете по-русски, Нэри? - спросил я.
  
  - Она любой язык понимает, - подтвердила девушка. - Когда захочет...
  
  (Нэри, меж тем, даже не пошевелилась в ответ на мой вопрос, только внимательно смотрела на меня.)
  
  - Я не знаю, - продолжал я по-русски, - знаете ли вы будущее, но я хотел бы поговорить с вами...
  
  Нэри кивнула. Затем указала ладонью на печь, обвела рукой стол, соединила ладони как бы в знак завершения. Показала на меня, на себя, на дверь. Поднесла палец к ушам и к губам.
  
  - Это значит... после обеда? - догадался я. Нэри кивнула. И вновь развернулась к железной печке.
  
  - Дружи с ней, - вполголоса сказала девушка. - Она чудесная. То, что её все побаиваются - это совершенно зря. Хотя я, порой, тоже... Тебя удивляет, что говорю вслух? С ней неважно, вслух или про себя, всё равно поймёт. Много умнеешь, когда с ней разговариваешь.
  
  - Не самый лёгкий разговор...
  
  - Вот именно поэтому.
  
  59
  
  Общий зал постепенно наполнялся людьми, меж тем накрыли и на стол. Иван в самый последний момент тоже появился к обеду и, сдержанно поздоровавшись со всеми, ни с кем не разговаривал.
  
  Обед был простой, как и вчера. Картофельный суп, пресные лепёшки и травяной чай. Ели едва ли не в полном молчании. Принято здесь так? Кажется, нет, и что-то все невеселы...
  
  Сергей Теофилович закончил первым и, встав со своего места, откашлявшись, произнёс:
  
  - Друзья, хотя сегодня не день полнолуния, я спрашиваю вас о возможности совершить вечером ритуал коллективного покаяния.
  
  - Нахожу нужным и, как светский руководитель, присоединяюсь к просьбе наставника, - глухо отозвалась Саша со своего места. - Прошу подать голоса. Благодарю. Сообщите, пожалуйста, о времени, отче.
  
  (Голосовали, как и вчера, большим пальцем вверх или вниз.)
  
  Что-то во всех этих обращениях было суровое, неродственное - но, видимо, иногда нужно так?
  
  - Пять часов вечера, - откликнулся наставник. - Спасибо. Ещё раз напоминаю, что никого не могу принуждать...
  
  - ...Но отказ от искренности по отношению к общине означает недружелюбие, и едва ли можно будет его терпеть долго, - вставила Александра. - Предлагаю распределение работ на завтра. Михаил Петрович и Иван - продукты, лодка. Дед Михей - радио и текущие дела. Анетта - завершение каталога и дежурство по кухне. Нэри - одежда и дежурство по кухне. Нестора попрошу появиться в городе и узнать последние новости, в том числе, чем закончились вчерашние события. Никто не против? Спасибо, принято. Больше дел на завтра нет, огород можно временно оставить. Всё. И на сегодня, кроме покаяния, всё. Что вы на меня смотрите? Товарищеский суд, - голос её дрогнул, - не состоится.
  
  'Вот как! - поразился я. - А должен был состояться? Над... Иваном, что ли? Неужели так уж огромна его вина, чтобы за это судить? Впрочем, как посмотреть: если считать, что в самом деле вся Крипта подвергалась риску, как Саша думает... Ба, да ведь и меня могли судить, пожалуй! А теперь что ж - молчок? Не нравятся мне эти умолчания! Если уж я виноват - так объявите выговор, наложите взыскание! Соглашусь и покаюсь. Или для того и назначили вечером - всем каяться? А прозорлив же Сергей Теофилович! Ещё вчера предчувствовал: не стóит, дескать, совершать ритуал, всё равно завтра нас не минует...'
  
  60
  
  Я помог дежурным по кухне помыть посуду - и, кажется, подзадержался. Нэри легонько постучала мне по плечу: мол, бросай, пора!
  
  Её землянка (северо-западная) меня немало удивила. Была она не очень большой (три на четыре метра), но почти пустой, оттого казалась просторной. Идеальная чистота. Белые оштукатуренные стены, на них - только несколько гипсовых масок. Пол выложен кирпичом (у большинства он был дощатым, на лагах, а в моей землянке так и вовсе земляным). Большой прямоугольный люк в потолке ('Так ведь и свалиться сюда недолго, если зазеваешься', - проворчал я). Прямо под ним - таких же размеров прямоугольный бассейн. В бассейне была вода: видимо: люк Нэри и в дождь не закрывала. Вместо железной печки - открытая жаровня. (Неужели хватает ей тепла? Неужели зимой не мёрзнет?) Вместо стульев - невысокие деревянные табуреты с ножками, скрещёнными буквой Х. Нэри села на один, со своей безупречно прямой спиной явно не чувствуя никакой потребности в спинке стула, мне предложила другой.
  
  Села и смотрела на меня. Что же она молчит? Ах, да: это ведь я пришёл к ней, я её хочу спросить, мне и начинать... О, как неловко! Вот убеждён же я, что Нэри - прекрасная женщина и желает мне только добра, а меж тем - неловко ужасно.
  
  - Как вы мне будете отвечать? - пробормотал я. - Я плохо знаю язык жестов, Нэри... Эх, табулу бы сюда...
  
  Женщина встала, скрылась в комнатной нише, задёрнутой пологом, вернулась - и в руках несла табулу! Только не электронную, а то, что древние римляне называли словом tabula - деревянную дощечку, покрытую воском. Взяла она и металлический стилус.
  
  - Мне дорогá Саша, - сразу перешёл я к главному, чтобы побороть своё смущение. - Вчера я узнал кое-что, и если Саша это 'кое-что' не узнает, если не догадается сама - она, может быть, останется жива. Что мне делать?
  
  Нэри, глядя мне в глаза, быстро начертила две пиктограммы и протянула табличку мне.
  
  'Сам решаешь'.
  
  - О, да я прекрасно знаю, что я сам решаю! - темпераментно воскликнул я. - Но... как же так - я? Почему - я? Разве нет людей, которые могут решить лучше? Ведь я хочу как лучше! Нэри! Что из двух будет лучше?
  
  'Оба'.
  
  - Оба? И то, и другое? Оба лучше?
  
  Женщина кивнула.
  
  - Или оба хуже?
  
  И вновь она кивнула.
  
  - Несчастье... Неужели никто не может решить, кроме меня? Впрочем, что же я это спрашиваю? 'Оба начальства' уже решили. Теперь очередь за мной. А я ведь - тоже в Крипте, и в чужой монастырь со своим уставом... А разве нельзя ослушаться своего начальства - даже справедливого, умного - ради спасения человека? Я не спрашиваю! Это вопрос риторический... Можно, если внутренне не согласен с ним. Да откуда же мне знать, согласен я или нет! В том-то и беда, что, скорей, согласен... Нэри! Скажите мне, пожалуйста: есть ли хоть малая надежда на то, что Саша останется жива, если предпримет свою невозможную попытку? Что: нет? (Нэри отрицательно повела головой.) Никакой надежды? Я так и думал. Мог бы и не спрашивать... Да разве это что-то меняет? Мученик - тоже герой, его тоже запоминают люди. Может быть, ей именно и хочется мученичества... Что ж, отчего бы не поступить, как она. Если Саша удержала Ивана от того, чего он желал сам, но что другим было дурно, то и я могу... но я не уверен ведь, что её мученичество - дурно! Даже если мы погибнем все, разве, за попытку, это - чрезмерная цена? Впрочем, если 'все' - то 'все' и должны решать свою судьбу. Ирония в том, что выразителем мнения 'всех' является Саша. Но именно она в этом случае решать не может... Или может, уж если она объявила общине о своём решении и её не переизбрали? Значит - согласились? Или должен я спросить каждого, и как можно раньше? Вот, например, вы: вы, Нэри, готовы погибнуть?
  
  'Я не умру'.
  
  - Вы не умрёте? В любом случае? Да? (Кивок. У меня появилось искушение вдруг задать Нэри вопрос Ивана: человек ли она вообще - но я удержался.) Но сможете ли спасти других?
  
  'Нет'.
  
  - Так вы не сможете? Но кто-то останется жив, а кто-то умрёт?
  
  Тут я едва не спросил, к т о же умрёт - но испугался этого вопроса. Страшно знать будущее. Ещё страшней не имена услышать, но получить в ответ что-нибудь вроде
  
  'Сам решаешь'.
  
  А то я сам не знаю, что именно от меня, как и от других, зависит будущее!
  
  - Но что же м н е делать, Нэри? - чуть не плача, спросил я. - Что хорошего я могу сделать для общины? Чем уменьшить будущие страдания?
  
  Ответ меня ошеломил.
  
  'Скажи о своей любви девушке с книгами'.
  
   - Я должен сказать о своей любви девушке с книгами? - беспомощно повторил я. - Анетте?! Но я... её не люблю. Точней, люблю... но совсем не так, как говорят об этом! Я люблю... её сестру, - неловко выговорил я.
  
  'Я знаю', - заметила Нэри.
  
  - Откуда? - испугался я. - Впрочем, разве важно... Почему я наивно думаю, будто все кругом слепы... Вы знаете об этом, Нэри - но вы т р е б у е т е от меня так сказать? Не смотрите на меня так: сам понимаю, что 'требуете' - неуместно. Прóсите? Да, конечно, и 'просите' - не то слово... Но так будет хорошо? Да? А... почему? Вы молчите. Похоже, я слишком многое хочу знать... Но Аня - разве ей это понравится? Аня любит Ивана... Или снова я ошибаюсь? Бог мой, Нэри! Как вы меня смутили! Я... верю вам, конечно... хотя отчего? И верю ли? Ваше положение в общине удивительно. Я-то наивно думал, что вы только швея. (Хотя когда я так думал!) Вы не швея. Вы - сивилла. Но разве сивиллы не могут тоже ошибаться? Вы киваете! Значит, могут? И что же мне делать дальше? Жить своим умом? Но я уже попробовал своим умом, в случае с Иваном - и, кажется, никто от этого не стал счастливей. А что было бы, если бы я с Иваном решил поступать в о в с е своим умом, если бы не сказал никому? Было бы - ох, было бы плохо... Я не хочу своим умом, у меня слишком мало этого ума! Хватит и того, что в мучительном случае с Сашей я должен решать сам! Я... попробую сделать то, что вы сказали, хотя это очень неожиданно... И, главное, зачем? Ох, Нэри! Ничто не прояснилось - всё стало только невыносимей. Как... вы живёте! - вдруг вырвалось у меня. - Если действительно знаете почти всё - неужели возможно так жить, и не наложить на себя руки?! Спасибо вам, Нэри...
  
  'Без минуты пять'.
  
  - Что? - не понял я сразу. - Время? Пять часов без минуты? Ч-ч-чёрт возьми! Простите... Я уже иду... Хотя, наверное, без вас не начнут? Хотя отчего я так уверен: разве вам есть в чём каяться?
  
  61
  
  Мы с Нэри вошли в общий зал одними из последних. Табуреты были расставлены в восточной, 'молельной' его части, так, что Сергей Теофилович сидел у самого иконостаса, у царских врат. Едва мы заняли свои места, как он, кивнув нам, позвонил в небольшой колокольчик.
  
  - Начинаем установленный Благословенным Владыкой, Учителем богов и людей обряд упосатхи, или коллективного покаяния, - объявил наставник. - Прошу каждого по очереди объявить то дурное, что он совершил телом, речью или мыслью и о чём теперь сожалеет.
  
  Как-то сами собой все взгляды устремились на Ивана. Иван помолчал, будто не замечая этого - и вдруг начал с места в карьер, резким, хрипловатым голосом:
  
  - Мне не в чем каяться. Никогда не понимал этого выражения - 'стыд'... да и как будто мне станет легче от того, что я повинюсь перед чужими людьми! Прошу прощения, - исправился он, - вы мне не то чтобы чужие, но к а ж д ы й человек - ч у ж о й другому, просто потому, что другой - другой. Если же есть так называемая 'совесть', в виде внутренней муки, то мне судья - 'Бог да совесть', как говорится. Я эту внутреннюю боль публичным покаянием не уменьшу и не увеличу. Никто, слышите, никто не имеет права упрекать меня! - яростно воскликнул он. - Я вам не даю этого права! И в чём упрекать? Когда я встал перед этой блудницей - не означает же это, что встал для того, чтобы идти за ней! Может быть, затем я встал, чтобы бросить ей в лицо, знаете, это - 'железный стих, облитый горечью и злостью'? - он усмехнулся. И продолжал тише, раздумчивей: - Я, правду сказать, сам ещё не решил тогда. И не смейте считать, будто у меня не было сил не покориться! Были у меня силы. Было ли желание - вот это вопрос... что ж, я никому и не хочу открывать, было ли это желание. Ну, было оно - так что теперь! Всё ещё могло измениться, отвращение могло победить желание. Я не считаю испытание состоявшимся. И если уж очень надо было прервать его, так почему не запретить сразу? Красиво это - так дёргать человека за ниточки, то подталкивать к искусу, то запрещать? Я... хорошо, я никого не обвиняю. Но и мне не нужно оправданий. Не понимаю, отчего сегодня отменили суд. Необходимость общинной власти я признаю́ и ей подчиняюсь. Судите меня товарищеским судом, если хотите! А н р а в с т в е н н о г о суда от вас я над собой не признаю́! - метнул Иван дикий взгляд в наставника, но тут же отвёл глаза. - Слышите?!
  
  Недолгое молчание последовало.
  
  - Благодарю, - спокойно отозвался Сергей Теофилович. - Кто желает говорить дальше?
  
  - Я, - буркнул Дед Михей, который с потерей бороды и усов на время расстался и с простонародным говором. - Если ж вот это есть покаяние - то, что мы сейчас услышали, то я, господа хорошие, есть артист балета. Одного я в толк никак не возьму: это отчего начальство наше, что товарищ председатель, что товарищ священник, благодушествует! Я бы на их месте в глаз звезданул такому духовному сыну и такому общиннику. Вот в этих дурных и злых чувствах, - перехватив взгляд Сергея Теофиловича, поспешил он добавить, - по отношению к дорогому товарищу я и каюсь, аминь!
  
  - Ты, Михей, конечно, того... - тяжело вздохнул Михаил Петрович. - А всё же, Иван, я тебе то ж самое скажу. Не люблю я тебя, брат Иван! А за что хоть любить тебя? Холодный ты человечек, чёрствый. Что кривишься: думаешь, видать, про себя, что есть в тебе целый к л а д е з ь непознанных, мол, чувств, а мы, валенки, тот кладезь и не разглядим никак? Что ж ты народу-то не открываешь свой кладезь, всё на особицу бережёшь? Для кого бережёшь-то? Для совершенных людей совершенного человечества? Да ты сам на кой ляд сдался совершенному-то человечеству, Ванюша! Если ж есть в тебе этот кладезь, а ты его утаил, то и выходит, будто нету его вовсе. Вон, глянь же: появился у нас в общине Нестор, хороший парнишка, всякий его обласкать стремится - а ты разве обласкал? И ещё спасибо ты сказать должен тому парнишке - а сказал ли? Не признаёшь ты его доброе дело: на кой, мол, леший, меня 'спасали', что я - дитё малое? Не надо мне, мол, вашего спасения ни на понюшку табаку, а вот характер испытать дайте! А то и не понимаешь про себя, что есть ты самое что ни на есть малое дитё, хоть в тебе там и ума палата! Про то, что перед Сергеем Теофилычем выходишь ты сущий поганец, сколько он на тебя сил положил, и как ты теперь от него нос воротишь - про то уж и совсем молчу. Так что вот оно тебе моё, в нелюбви, покаяние. Скажешь, поди, что и не надо тебе даром моей любви, что я не девица красная, чтобы тебя любить - ну, ин и ладно. Живи как знаешь, Бог тебе судья. Да ещё... и другое мог бы сказать тебе, да только вслух не молвится такое, а пуще всего боюсь обидеть здесь сидящего одного дорогого мне человечка. Уж прости, батюшка Сергей Теофилыч, если не по делу сейчас рот свой разинул.
  
  Товарищи на время примолкли.
  
  - Я очень мало понимаю, - выдавил я из себя. - Ивана я... не могу сказать, чтобы совсем не любил его. Чем-то он мне, вопреки всему, симпатичен... хотя, конечно, ему ни симпатий наших, ни антипатий не нужно. (Я перехватил на себе благодарный взгляд Анетты.) Да что мы всё об Иване! Я сам виноват: я должен был сообщить о его желании наставнику. (Саша и Сергей Теофилович на этих словах переглянулись.) Просто... не было времени, да и... показалось это чем-то вроде доносительства. Откуда ж мне знать, как правильно! Я так мало знаю...
  
  - Ты сделал всё правильно, Нестор, - перебила меня Саша. - Ты предупредил... и могу понять, почему не его и не меня. Моя очередь говорить. Я виновата, пожалуй, больше всех вас. Я... думала, что Ивану придёт в голову мысль о таком испытании. Я даже, выходит, толкнула его на это испытание одним неосторожным словом! И вышло, да, что я сначала молчаливо позволила, а потом запретила, что сразу не взвесила последствий, что переменила решение, и для руководителя это - плохо, позорно. Я - девушка... Товарищи: вы избрали председателем девушку: если считаете, что я - повинна, что позволяю чувствам верховодить собой, то прошу вас: отстраните меня! Изберите другого председателя! Скажите об этом сейчас! Вы молчите? Впрочем, скоро это всё равно придётся делать... Председателем после моего ухода я предлагаю Нэри. Если она согласится, конечно. Ваша воля выбирать её или нет. Простите, что в момент покаяния вспоминаю о светских делах! Просто боюсь, что мы с вами живём в такое время, когда каждый час может быть последним. Я виновата и больше того! Согласно Уставу Крипты тот, кто подверг опасности жизнь товарищей, должен быть судим товарищеским судом, и председатель решает, собирать ли суд. Я это правило сегодня - нарушила. Этот мучительный суд был бы мне невыносим, и я - не могу е г о судить... И чтобы это делал другой, тоже не хочу. Да, мне стыдно, простите же, если можете. Я выношу, без суда, на рассмотрение общины (извините, отче, что делаю это во время религиозного обряда, но когда ещё?) - я выношу предложение: без суда временно запретить Ивану появляться в городе одному. Да? (Мы согласно закивали головами.) Благодарю вас и считаю, что предложение утверждено. Есть ещё одно, в чём я должна покаяться. Это - личное, и можно было бы не перед всеми - но уж ладно, пусть так. Наедине не найду сил сказать. Я виновна в том, что в своих чувствах - слаба. Я скверная христианка. Будь я хорошей христианкой, я должна была бы Ивана - беречь, и... Бог мой, как тяжело всё - и вслух. ...И любить таким, каков он есть. Надеяться, страдать, ждать. Здесь есть люди, которые могут так. Я - не могу. Иван, ты дорог мне, до сих пор - очень дорог. Но эту безобразную, жуткую мысль о том, что, по свидетельству Михея Павловича, ты встал в ответ на вызов блудницы, чтобы, может быть, пойти за ней, что вообще мог допустить в мыслях это 'может быть', встал, когда у тебя есть невеста - эту мысль моя гордость (хоть гордость - дурное чувство, да вот же и каюсь!) делает непереносимой. Я плохой человек, Ванюша. Прости. Я... - она сглотнула, - разрываю помолвку.
  
  Сдержанный шепоток пробежал по залу.
  
  И Анетта заговорила, не очень связно, произнося слова дрожащими губками:
  
  - Мне... тоже есть в чём каяться. Мне мучительно, больно, неприятно огорчать всех тех хороших людей, которые сейчас здесь. Но покаяться я могу только в одном. В том, что - против моей воли, поверьте! - во мне появляются недобрые чувства, когда я слышу, как кто-то осуждает Ивана. И в нём есть многое, чтобы осудить, я ведь вижу это, я не слепая! Но, Бог мой, посмотрите: н а с к о л ь к о н е с ч а с т е н э т о т ч е л о в е к! Он никогда вам не признается в том, как он мучается. Неужели его в и н а в том, что его душа устроена так неблагополучно, что его душа - как огромная скала, рядом с которой - глубокая пропасть? Есть те, чьи души - аккуратные холмики, им не понять... Может быть, и моя - такая же, в виде холмика. Моя сестра объявила о том, что разрывает помолвку. Я должна бы, по долгу христианки и сестры, отговаривать её. Но нет никаких сил делать так, и мне ужасно стыдно признаться, что... я была рада об этом услышать. Если бы помолвка была жемчужиной, которую один бросил, не желая знать её ценности, а другой мог бы подобрать, я бы... стала этим другим. Что вы как смотрите на меня? Да, суди́те же меня и вы, как су́дите его! Увы, помолвка - это не вещь, чтобы её можно было поднять с земли.
  
  Глаза её были полны слёз, когда она закончила.
  
  - Аня, - сдержанно, но мягко и неожиданно для всех произнёс Иван, - ты права, к сожалению. Про то, что даже такую дрянь, как я, не поднять с земли. Я человек дурной и не стою твоего пальца. Но именно потому, что я дурён, мне нужно, чтобы та, кого я люблю, была прочней алмаза. Разве твоя вина - в том, что ты хрупкая девушка, которая не рождена героиней? Господь с тобой: не всем же идти в атаку! Чудесно, что ты такая, и оставайся такой, и дай Бог тебе счастья, есть много людей даже здесь, кого ты можешь сделать счастливым...
  
  Анетта, улыбаясь сквозь слёзы, отрицательно повела головой. Видимо, всем было невыносимо видеть это всё, и Сергей Теофилович поспешил взять слово:
  
  - Наверное, я тоже виновен, не меньше каждого из вас. Я не пытался предупредить опасность. Но ведь и у меня есть своя гордость, точней, чувство целесообразности: я никому не могу навязываться с непрошенными и нежеланными советами. Время пострадать Ивану ещё не пришло. Если бы существовала возможность ему пройти искушение, и пострадать, и выйти из страдания так, чтобы не повредить ни себе, ни Крипте, я первый предложил бы ему такую возможность. Увы, мир суров: в нём давно не осталось ни философствующих палачей, ни сострадательных блудниц, ни пилатов, ни магдалин. И без ненужных провокаций для общины настанет суровое время, когда Саша совершит то, что решила сделать. Возможно, нам всем придётся на пару месяцев оставить Крипту и скрываться в другом месте. Если нас всё-таки найдут, схватят, каждый из нас умрёт, и мучительно. Все ли здесь готовы к этому? Спрашиваю последний раз и прошу говорить, если есть несогласные.
  
  Никто не пошевелился. Сергей Теофилович наклонил голову.
  
  - Помолимся об исправлении наших несовершенств, - произнёс он. - Простите меня.
  
  - Простите меня, - повторил каждый за ним по кругу, и так же по кругу каждый откликнулся:
  
  - Прощаю тебя, брат. Прощаю тебя, сестра.
  
  62
  
  Обряд закончился, общинники вышли, я - остался. Сергей Теофилович остался тоже, спокойно глядя на меня, будто так и надо было, будто ожидал он, что я останусь.
  
  - Вы предупредили мои мысли, - признался я. - Я имею в виду мысль о том, чтобы спросить всех. Не знал, что в Крипте так много добровольных мучеников.
  
  - Ты ещё можешь уйти, Нестор.
  
  - Нет, уходить я не хочу, хотя не больно-то весело - умирать молодым... Почему вы не можете повлиять на Ивана? - внезапно спросил я, хотя вначале не это хотел спросить. - Верней, я понимаю, почему: потому что он сейчас не ждёт ваших советов, не верит вам... А почему он вам не верит?
  
  - Он... понимаешь ли, Нестор, если есть духовные дети, то ведь у этих детей тоже бывает переходный возраст. Это - бунт переходного возраста, когда человек мучительно хочет не заглядывать своему учителю в рот, а жить своим умом. Так всегда происходит, рано или поздно, это нормально, но не обязательно, чтобы это шло через бунт. Иван... был вначале преувеличенно внимателен, даже восторжен ко мне. Но даже и не совсем ко мне, а его гордой душе льстила мысль планомерно усовершенствоваться. И ещё некоторые чрезмерные надежды он возлагал на свою 'духовную работу', хотя именно здесь, если только ты не свят, не бывает прыжков. Видимо, Ивана обидело то, что он, такой уникальный и сложный, с нравственной точки зрения - обычный человек, и нет в нём сил для 'прыжка к святости'. Вот за все эти неоправданные надежды, которые породил сам (а я ведь пытался остужать его, охолаживать), ему сейчас стыдно. И предполагаю, что... сильно его мучает моё спокойствие, собранность, как бы то, что я, внешне, победил страсти. Ведь я - такой же человек, как он! А, гляди же, мне не приходит в голову мысль ехать в город для битвы с дочерями порока! Ну, во-первых, я постарше... - Сергей Теофилович слабо улыбнулся. - Почём он знает, может быть, в его возрасте и у меня было так. Может быть, и сейчас я не вполне свободен от всех искушений. Просто... надо чётко разделять в своей душе мирское и монашеское. Если вид собственного убожества тебе настолько мучителен, то уже не будь в миру ни секунды! Нельзя тогда, по-буддийски, планомерно 'самовоспитываться' и целенаправленно подбирать медитации против слабостей, как лекарства против болезней. Тогда уйди в скит и истово молись, выжигай всё скверное калёным железом труда, до омертвления! И тогда забудь про то, что справишься сам, не думай, что сумеешь примирить аскезу и свой гордый пытливый печоринский ум, тогда откажись от своей воли! Но если человек хочет управляться своим умом, хочет брести по своей дороге неспешно, как я... ведь я не спринтер, Нестор, не рекордсмен! Я тихоход. ...Тогда смотри на эти слабости с юмором и с юмором же прими, что ты - не избранный, и ещё лет двадцать-сорок будешь ковылять к своей праведности. Ивану неприятна идея о том, что он - не избранный. И он ведь действительно, в известном смысле, избран, на нём есть некая милость. Художественная. И даже мистическая. Он видит иные миры, а я, например, нет (но я же не завидую этому, как он - моему спокойствию). Однако одна милость не обязательно означает сразу другую, и, наконец, не нужно неистовствовать, не нужно в тридцать лет изо всех сил натягивать на свою голову венец и гения, и пророка, и праведника! Это то, чего он упорно не понимает. У Ивана жадная до духовных сокровищ, чисто христианская душа. И при этом - буддийская духовная независимость, которая христианину неприлична. И несчастный, тяжёлый дар ясно видеть человеческие несовершенства - так ведь и свои несовершенства в первую очередь. Я ответил?
  
  - Да. Полностью. Когда вы говорите, я тоже в и ж у, вижу все эти слабо доступные моему уму закоулки как при свете прожектора. Но наедине для меня всё снова станет тёмным, и... и, наконец, это не моё дело, - застыдился я.
  
  - Отчего же не твоё? - спокойно возразил наставник. - Человек должен из всего учиться, и ему до всего может быть дело.
  
  - Да, но это всё такое личное... Ведь я хотел совсем о другом, и не знаю, как у меня язык повернулся сначала об Иване! Я... спросил у Нэри, что хорошего могу сделать для Крипты. И Нэри мне ответила: признаться Анетте в любви! Бог мой, зачем? Верней... я отчасти понимаю, зачем: чтобы смягчить ей недавнее публичное унижение и боль - но...
  
  - ...Но и тебе хочется любить только героев? - закончил он, улыбаясь глазами.
  
  - Нет! О, да нет же! Что за нелепая претензия - любить только 'железобетон'! - возмутился я. - Анетта - более девушка, внешне. А я - не из тех, кому обязательно нужны ежовые рукавицы. Но Сашу, если любят... её любят - вопреки, - стыдливо произнёс я. - Вопреки её суровости, которая (хоть это и настоящая воинская закалка) у неё не прирождённая, а взяла она её на себя как долг. И тоже за то, что она несчастна. Что-то мне кажется, что ей от этого долга едва ли не тяжелее, чем остальным.
  
  - Ты прекрасно сказал. Но Ане тоже может прийтись нелегко, - уклончиво ответил Сергей Теофилович. - Я, кажется, догадываюсь, зачем...
  
  - Тогда скажите!
  
  - Нет, не скажу. Если Нэри промолчала, то и я не буду говорить.
  
  - Отчего?
  
  - Чтобы не вторгаться в свободную волю другого человека, даже если серьёзная опасность на горизонте.
  
  - Вот это номер, Сергей Теофилович! Заставлять человека любить кого-то против желания - это, выходит, не вторжение в его свободную волю?
  
  - 'Заставлять'... Дорогой мой Нестор, можно подумать, будто тебя принуждают пить раскалённое железо! - наставник улыбался ласково и насмешливо.
  
  - Да, но... - смешался я, - всё равно. Нэри можно доверять?
  
  - Откуда же я знаю, мой милый, можешь ли т ы доверять Нэри? Я не ты. Но я бы доверял...
  
  - Так я пойду к Анетте прямо сейчас, - решительно бросил я.
  
  - И иди. Но я бы на твоём месте причесал свои мысли, иначе может выйти скверно...
  
  63
  
  Совет 'причесать мысли' был прекрасен, но ваш покорный слуга им, увы, не воспользовался. Без обиняков я направился к юго-западной землянке и энергично постучал в дверь.
  
  Девушка открыла мне почти сразу, будто ждала кого-то. Лёгкое разочарование мелькнуло в её глазах. Может быть, она и плакала до меня (глаза-то были красными), но виду не подала и приветливо улыбнулась:
  
  - Добрый вечер, Нестор! Пришёл за книгой?
  
  - Нет, за... разговором.
  
  - Надо же! Но... - весёлость её сразу пропала. - Я не могу и не хочу тебе отказывать, но обещаешь ты ничего не говорить про Ивана и про... сегодняшнее? Ни полсловечка?
  
  - Обещаю.
  
  Анетта облегчённо вздохнула.
  
  - Сколько угодно готова тогда с тобой говорить! Проходи, пожалуйста, садись. Хочешь яблоко?
  
  - Нет, к чёртовой матери яблоко... извини, Анюта! Я - Господи Христе! - я не знаю, как начать.
  
  - Бог мой, какая важность! - рассмеялась девушка. - Можно подумать, что ты мне в любви пришёл объясняться!
  
  - Именно, - буркнул я.
  
   - Что? - она всё ещё улыбалась. - Да... не всерьёз же ты!
  
  - Всерьёз.
  
  Мы замолчали.
  
  - О, только этого... не хватало ещё! Прости, Нестор! Я не это хотела сказать - и, главное, - перебила она сама себя, - как хоть тебе в голову пришло?!
  
  - Вот так вот, взяло и пришло.
  
  - Ну, не больно-то ты любезен к девушке, которой объясняешься в любви, - почти смеялась Анетта (не верила мне, что ли?). - А ну-ка, загляни мне в глаза? Странно, - посерьёзнела она, поглядев мне в глаза пристально. - Как будто ты даже и совсем не шутишь... Знаешь, Саша была бы этому очень рада - но вот я, честное слово, я немного обижена за неё! Тебе не кажется, что ты попросту предаёшь её вот этим неблаговременным признанием?
  
   - Да отчего же я её предаю! - возмущённо воскликнул я.
  
   - Как отчего! Нестор, неужели ты совсем дурачок? Или... её ты т о ж е любишь? - с опаской спросила она, тихо.
  
  Я опустил голову.
  
  - И - больше? Наверняка больше... Прости. Как ты всё время ставишь меня в неловкое положение! Тогда, конечно, ты ни дурачок, ни предатель... но, хороший мой, объясни мне, пожалуйста, что же это за новая мода пошла: любя одну девушку - объясняться другой? Зачем ты это делаешь? Тебе... жалко меня?
  
  - Очень.
  
  - Только поэтому?
  
  - Н-нет. Нет! Ты мне на самом деле очень дорога, - и, сказав это, я не солгал ничуть. (Да, может, и когда сказал 'всерьёз', не вполне солгал? Ведь Анетта была Сашиной сестрой, и хотя бы этим уже становилась мне драгоценна. И не только этим... О, как сложен и извилист человек!)
  
  - Хорошо. Спасибо! - вдруг вспыхнула она. - Верю... Но... может быть, ты подумал, что если уж не вышло с любимой, то стоит попытаться с её сестрой, благо, та тоже 'очень дорога'? (Я поёжился: хоть и приписывает мне низковатые мотивы, а чувства - видит насквозь.) Извини, но это всё равно мне кажется - предательством. И, кстати, ненужным, ведь как раз сейчас, когда помолвка расстроилась, ты мог бы воспользоваться...
  
  - Да что же за позорные мысли - 'пользоваться'! - рассердился я.
  
  - Да... - растерялась Анетта. - Позорные, согласна. Хотя почему? Зная Сашу, я думаю, что у неё это - не минутное, а что там на самом деле всё развалилось. Так что я просто выбрала неудачное слово, насчёт 'воспользоваться'. Прости, но если ты так щепетилен, что даже это для тебя позорно, тогда объясняться в любви одной, любя другую, ещё позорней, и тогда... тогда я ничегошеньки не понимаю, - призналась она.
  
  Мы посидели молча.
  
  - Неужели... настолько дорога, что ты не смог бы жить без меня? - вдруг спросила она дрогнувшим голосом.
  
  Я отпрянул.
  
  - Жить? Пожалуй, смог бы, но...
  
  - Спасибо. Спасибо за искренность, Нестор, благодарю. Не надо ничего больше. Всё же она тебя подвела.
  
  - Кто?
  
  - Твоя прямота. Уж если решил хитрить, то хитрил бы до конца. Нет-нет, только не считай, что я сторонница таких хитростей! Ты очень славный, Нестор, и... я понимаю, что это - не просто симпатия и порыв, а что, боясь какого-нибудь моего безрассудства, кто-то... посоветовал тебе сказать так. Саша?
  
  - Нет!
  
  - Сергей Теофилович?
  
  - Зачем ты допрашиваешь меня! - взмолился я.
  
  - Мне просто любопытно... Нет, конечно, я не должна. Нестор! Я гляжу на тебя - и смеюсь, и плачу. Если бы не эта глубокая рана, которая прошла по моему сердцу наискось, сверху донизу, то, поверь, я бы повисла у тебя на шее, а не устраивала бы допрос. И если бы даже ты сказал, что я, маленькая французская дурочка, нанесла тебе такую же рану, то я... о, я ведь не злодей! И ты мне тоже очень дорог. Но всё немного по-другому. Не беспокойся, пожалуйста, и передай тем, кто беспокоится: я - обычная мещаночка, я - 'хрупкий альпийский ландыш', и смерть Жанны д'Арк мне точно не грозит. Доброй ночи! Или ты хочешь взять книгу? Могу тебе посоветовать... да гляди же ты веселей! Я не очень тебя обидела?
  
  - Ни капли. Спасибо, пока не нужно, - вежливо отказался я. - И тебе доброй ночи.
  
  

ПОНЕДЕЛЬНИК, 27 АВГУСТА

  
  64
  
  Вы проходили за день тридцать километров? Я в тот вечер прошёл: сразу после разговора с Анеттой вышел из Крипты и зашагал в 'свою' (папаши Джова) городскую квартиру. Другого способа добраться туда к утру понедельника у меня не было... если только на станции 'Истра' не соблазнить какую-нибудь 'цыпочку' или 'петушка' и не пролезть турникет метро с ней (или с ним) в обнимку. Но идея показалась мне тогда глубоко отвратительной. Как-нибудь в другой раз...
  
  - Я буду сильным, - бормотал я по дороге. - Сильным, смелым, и... мне никто не нужен. Никто, слышите?
  
  Будь я, в самом деле, похитрей, Анетта нашла бы для меня больше нежности... но, положа руку на сердце, я разве хотел этого 'больше нежности'? (Или хотел?) Ей самой была противна идея о таком предательстве, о том, чтобы 'в твоих чертах искать черты другие' А я чем хуже?
  
  В своей комнате я оказался около двух часов ночи понедельника. Замóк был, по счастью, старинным, кодовым, так что попасть внутрь тот, кто помнил последовательность цифр, мог и без личной метки. Папаша Джов безмятежно храпел, его храп разносился по всей квартире.
  
  Экран табулы отобразил десяток пропущенных звонков - от Тины, и два - от профессора Блюма. Как занятно! Ему-то я на что сдался? Ах, да: ведь обещал я рассказать о своём расследовании... Держи карман шире! Или... рискнуть? Нет, не о Крипте, конечно, но... вдруг профессор - тоже 'наш человек'? Как бы аккуратно выяснить его взгляды...
  
  Идти ли завтра (уже сегодня) на проклятую работу? Саша такого задания не давала - но, может быть, стóит, чтобы не вызывать подозрений? Нет уж: позвоню утром в канцелярию и скажусь больным. Правда, когда факт болезни не подтвердится, мне засчитают прогул... да мы все ещё сто раз умереть успеем до того времени! Мысли шире, Нестор!
  
  Я включил стереовизор (предварительно вставив в уши и включив беспроводные наушники, чтобы не разбудить папашу Джова) - и сразу попал на кардинала Аморкристи!
  
  - ...Нет-нет, дорогая моя, - белозубо улыбаясь, вещал шестидесятилетний красавец, отвечая на вопросы пышногрудой ведущей, - я ещё раз говорю вам, что это всё досадное недоразумение. Поверьте мне, что я не меньше вашего скорблю об этом таинственном исчезновении её преподобия Лимы... (Кстати, мы не можем обнаружить её сигнала, будто нашу славную труженицу свободы взяли живьём на небо. Кто знает, кто знает...) Но та, кого служба безопасности задержала в клубе 'Зелёное яблоко' - это не она. Это - лицемерная самозванка, и достаточно сравнить фотографии, чтобы увидеть... Конечно, сходство имеется, и в деле много белых пятен, я не спорю! Вы спрашиваете меня, например, о том, почему тех офицеров полиции, которые допросили эту самозванку первыми, она не заинтересовала. В силу глубокой наивности человека, дитя моё, в силу нашей неистребимой веры в лучшее! И в силу формального отношения к своим обязанностям, которое ещё часто встречается, в силу нетворческого подхода к своей службе. Они установили, что таинственная гостья не является ни священнослужительницей, ни дивой - и отпустили её с Богом, не найдя в действиях этой авантюристки никакого преступления. Да, согласно букве закона, не было преступления, но глубоко порочен был сам д у х этого поступка, порочна идея подменить истинное искусство - фальшивкой. Вы же знаете, что очевидцы представления все сейчас признаю́тся: лже-Лима играла вяло, неубедительно, механически! ('Ещё бы они не сознались!' - ухмыльнулся я.) Б е з б л а г о д а т н о! Грех, увы - не юридическое понятие. По совести, этим случаем должны были заниматься служители Господни... Не Liberatio Mundi, конечно, это - не вполне в нашей компетенции. Возможно, Domini Canes, а возможно, пришла пора учредить новый орден, специально для таких вот вопиющих случаев шарлатанства в Искусстве Любви. Но уж больно исключительное событие. Как ни крути, что ни делается - всё к лучшему...
  
  Похоже, Сашу не подвело её знание 'людей нынешнего века'. Табула внезапно подала громкий сигнал вызова, и я выключил стереовизор. Тина. Поколебавшись, я решил ответить.
  
  Сразу, не дав мне слова сказать, Тина взяла такой тон, что я, поморщившись, немного отодвинул табулу от уха, и всё равно динамик продолжал надрываться:
  
  - Несс! Несс!! Наконец-то! Приезжай ко мне, срочно, и всё объясни! Ты знаешь, что меня допрашивали, только что?! Ты знаешь, что они сейчас допрашивают Киви?!
  
  Киви был её одноклассником, на моих занятиях он тоже появился пару раз.
  
  - С какой стати Киви? - шёпотом удивился я.
  
  - С той стати, что это о н был со мной вчера ночью, понимаешь или нет, тупица?
  
  Я похолодел. Действительно, какой же я болван! Какие мы все олухи! Кто ещё заинтересует службу безопасности, как не ближайшие свидетели? Тому, что меня не схватили, едва я вошёл в квартиру, тому, что я ещё не сижу перед следователем и не щурюсь от лампы, направленной мне в глаза, я обязан только Тине, которая ради моего спокойствия 'сдала' своего одноклассника. (Вероятно, и он ночью был в клубе, иначе аппаратура слежения подтвердила бы его алиби.) Ну, ты подумай! Не завидую бедняге. Впрочем, едва ли ему грозит что-то серьёзное: он же всего лишь пошёл с 'лже-Лимой' в будуар и даже не успел угоститься той, как нагрянула 'полиция'. Подержат Киви немного и выпустят, как только на очной ставке Лима его не признает. Но, значит, и мне не нужно сердить Тину, а то она ещё вспомнит, кто на самом деле был её спутником...
  
  - Красавица моя, мы обязательно встретимся, только, прошу тебя, вечером.
  
  - Ты придёшь в школу?
  
  - Нет, я заболел.
  
  - Он заболел, слышите вы?! Приезжай ко мне немедленно, чтобы я задушила тебя своими руками!
  
  Я нажал на кнопку прекращения разговора. Подумал - отключил звуковой сигнал. И повалился на кровать - до позднего утра.
  
  65
  
  Проснулся я как раз вовремя для того, чтобы увидеть, что табула, мигая, подаёт мне сигнал вызова. Господин директор школы самолично.
  
  Овечьим голосом я что-то проблеял в динамик о своей болезни, и в ответ услышал ледяное сообщение, что отсутствие записи о последнем посещении мною врача в реестре граждан будет квалифицироваться как прогул, со всеми вытекающими отсюда... И так далее, и тому подобное.
  
  За ночь звонков от Тины больше не было, но пришло сообщение:
  
  'Прости. Я была неправа. Приезжай ко мне в семь часов [вечера]. Очень прошу тебя!'
  
  Поколебавшись, я отправил в ответ.
  
  'Я подумаю...'
  
  Неужели ждать до семи? Нет: небезопасно - и, кроме того, своеволие, которого я не имею права себе позволить. Нужно поставить Сашу в известность об этом 'невинном желании' поговорить. Что может скрываться за ним? Попытка шантажа? А чем мне грозит то, что Тина переменит показания? Пожалуй, ничем... кроме того, что от 'чистой' пока личной метки придётся срочно избавиться, переходить на полностью нелегальное положение. Вот пусть начальство и решает, стóит ли это делать...
  
  Пока что пора было подобру-поздорову убираться из города, я ведь уже выполнил своё поручение на сегодня. Но... острое желание повидать профессора Блюма не давало покоя. Когда ещё?
  
  Профессор взял трубку почти сразу и неожиданно быстро согласился, чтобы я приехал к нему 'для консультации': он, дескать, до трёх совершенно свободен.
  
  Только осторожность, сугубая осторожность! Ни слова лишнего! Ох, не гожусь я, со своей бесхитростностью, для таких разговоров!
  
  * * *
  
  - ...Здравствуйте, Несс! Я так вас рад видеть, дорогуша! Присаживайтесь же... Кофе? Соку? Чего покрепче? Удивлён, кстати, что вы не на работе - но, знаете, это не моё дело. Что, давненько вы не видели старого хрыча в таком восторге, верно? А у меня есть причина!
  
  - Вы, никак, женитесь, - ляпнул я. Профессор расхохотался.
  
  - Не угадали, Несс! Чёрта с два! Нет, ни сном ни духом. Всё проще. Но... давайте-ка я включу музыку.
  
  Громко запустив музыку, он доверительно склонился ко мне и прошептал (весь наш последующий разговор так и происходил - шёпотом):
  
  - Позавчера меня и... ряд других представителей интеллектуальной элиты нашего общества пригласил к себе его преосвященство кардинал Аморкристи!
  
  Я так и рот разинул.
  
  - Для чего? - нашёлся я, наконец.
  
  - Вот в этом-то вся и соль! Я не понимал его раньше, думал о нём даже скверно, но вблизи, вживую, он меня полностью очаровал. Какая эрудиция, какой такт, какое понимание людей, какая простота и душевность! Его преосвященство, взяв с нас слово хранить разговор в тайне (ведь я могу на вас положиться?, ведь вы не предадите своего старого профессора?), блестяще развил перед нами некоторые теологические положения, осмысление которых Святейший закончил не так давно и обнародовать которые он планирует не раньше чем через полгода - но они станут революцией, революцией!
  
  - Неужели вас собирали только для того, чтобы поговорить о теологии? - усомнился я.
  
  - Не пренебрегайте теологией, мой мальчик! Теология - царица наук, особенно в наше великое время! И зря вы думаете, будто богословие - это мёртвое дерево традиций, которое якобы неспособно расти. Воистину, Святейшим можно восхищаться за то, что он - novalis! Вы слышали Его последнюю проповедь, которая начинается словами Novalis sum? Немногие поняли, но я понял и затрепетал. Это подобно евангельскому 'Смотри, я творю всё новое'! Впрочем, дальше Он разъяснил... Вы знаете, кто такой novalis, по латыни? Это - пахарь, тот, кто поднимает целину. Новь! Тот, кто дерзко начинает нечто, никогда не бывшее! И эта отсылка к Новалису, с его идеей вечной женственности, Софии, и голубого цветка её сокровенной тайны, она тоже так прекрасна! Впрочем, вы не читали Новалиса... Вы знаете, в чём Его новая идея? Если быть точным, она не нова, она содержится в Евангелиях, но лежала там как бы под спудом, а новизна будет в её широком провозвестии для мира и применении. О-о-о... Мне даже сложно назвать её, так она велика! Идея в том, что в с ё б л а г о. Ну? - Блюм торжествующе глядел на меня.
  
  - И... чему же я должен здесь восхищаться?
  
  - Как вы не понимаете, Несс?! Ведь это - переворот в мышлении! Старое богословие делило мир на добро и зло, на божественное и дьявольское. Но это - ложь! Это - искусственное разделение, это - вздор! Если Господь всемогущ, какой у Него может быть соперник? Если Он бесконечен, то где, в этой бесконечности, есть место дьяволу? Или могут быть две бесконечности? Нет, чушь! Дьявола нет! И Богодьявола нет, как одно время толковалось раньше (помните?), ведь Христу было бы неприятно и невозможно принимать власть над тем, что не есть Его природа. Зла - нет. Есть - безграничная милость, и она - во всём! В солнечном свете - и в темноте тюремных подземелий, в улыбке матери - и в пожирании одного насекомого другим насекомым! Просто мы, по ограниченности нашего ума, восхищаемся одним и ненавидим второе...
  
  - ...Но ненавидим зря, как я понял. И, значит, между самым гнусным и самым святым можно поставить знак равенства? - спросил я.
  
  - Да, да! И чтобы эта идея ворвалась в умы людей, как летающий гроб, полный цветов и детского смеха - в сонный город (это из 'Заратустры' Ницше, вы помните? - впрочем, вы не читали, наверное...), Святейший хочет совершить невиданное. Чтобы люди ложно не делили мир на скверное и чистое, он, самый совершенный из людей, назовёт себя самым одиозным, самым унизительным именем. Уже это нарекание будет крестным подвигом. Именем Антихриста!
  
  Мы оба примолкли - только грохотала музыка.
  
  - Да... - крякнул я. - Значит, уже через полгода он собирается это сделать? Вот так беззастенчиво... (Блюм округлил глаза при этой реплике.) А вас, профессуру, собрали, чтобы узнать, как вы примете новое откровение, - продолжал я. - И... как же вы его приняли?
  
  - О! Конечно, нашлись те, кому это показалось... чрезмерным. Преждевременным. Слишком дерзким для медлительного человеческого ума. Но лично я убеждён, что история делается решительными...
  
  - Да уж. И... правильно ли я понял, что вы - восхищены, профессор? И - окружающий миропорядок вас устраивает? Полностью? Абсолютно?
  
  Блюм осёкся.
  
  - Что ж... - начал он. - Конечно, есть отдельные грустные тенденции... Потеря человеком индивидуальности, пренебрежение сокровищами духа...
  
  Мы помолчали.
  
  - Но в этих тенденциях виноват не Святейший! - снова оживился он. - Виновато наше глубоко порочное время! Образно говоря, сейчас нравственная планка так низка, что даже гению, даже Христу было бы сложно вытащить человечество из болота эгоизма...
  
  - Без сомнения. Видимо, только Антихристу это под силу, - иронически заметил я.
  
  Профессор так и распахнул рот.
  
  Гремела музыка. Мы сидели и смотрели друг на друга.
  
  - Я ведь не сказал вам, что... абсолютно убеждён, - ожил Блюм. - Я... тоже ищу истину, мой мальчик. Что есть истина? - спросил Пилат Христа. Вы, кажется, нашли что-то?
  
  - Профессор, - перегнулся я к нему, - можете ли вы поклясться всем святым, что будете молчать о том, что я скажу вам?
  
  - Клянусь.
  
  - Есть у вас совесть, честь, понятие о достоинстве? Не потеряете вы их?
  
  - Зачем такие предисловия? Я... клянусь, я же сказал вам.
  
  - Есть в вашем доме бумага?
  
  - Бумага? - растерялся он. - Н-нет...
  
  - Хорошо - а соль? Сахар? Мукá?
  
  - Мука есть, совершенно случайно...
  
  - Принесите!
  
  Профессор послушался, встревоженный. Я рассы́пал муку на журнальном столике, взял тот в руки и потряс, чтобы мука разошлась по поверхности. Затем написал на столе пальцем, по-русски:
  
  'Лиму судили и лишили метки. Я был среди судей'.
  
  И тут же стёр написанное. Произносить вслух я не хотел: не было у меня особого доверия к его дедовскому способу заглушать разговор.
  
  Профессор скрёб пальцами правой руки пальцы левой, упёршись взглядом в журнальный столик. Поднял, наконец, на меня глаза.
  
  - Но это была не?.. - шепнул он. - И написал 'СБ' на столе.
  
  - Нет. Вы путаете волков с охотниками.
  
  - А вы, Несс? Вы теперь тоже... из волков?
  
  - 'Ты говоришь', сказал Христос Каиафе.
  
  - О-о-о... Волосы шевелятся от того, в чём вы мне признаётесь, мой мальчик...
  
  И мы молчали, каждый думая о своём.
  
  Блюм открыл рот - но что-то всё меньше мне хотелось говорить в его квартире.
  
  - Я тороплюсь, - нашёлся я, - но буду рад, если вы проводите меня до метро.
  
  * * *
  
  - ...Так я продолжаю, Несс. Вы уверены в том, что найденное вами - истина? - с волнением спросил профессор на улице.
  
  - А вы? Положите на одну чашу весов Библию, прежнюю, а на другую - стереовизор, и посмотрите сами, что перевесит.
  
  - О, если бы я мог убедиться!
  
  - А как вы хотите убедиться? И зачем вам это нужно?
  
  - Я привык смотреть на вас с кафедры, Несс. Мне сложно увидеть в вас кого-то, кроме студента. Я хотел бы поговорить не с волчонком, а с матёрым волком. С тем, кто вырос, с детства дыша иным, чем мы, воздухом. Ведь такие есть среди вас? Например... та девушка, о которой вы говорили? Хотел бы сам глотнуть этого воздуха, посетить волчье логово...
  
  - Боюсь, для вас, пока вы не испытаны, это невозможно.
  
  - Хорошо! - быстро согласился он. - Тогда просто услышать эту истину из других уст. Зачем, вы спрашиваете? У меня есть знакомства в академических кругах. Я знаю и других сомневающихся. Может быть, я сумею найти для них слова. Может быть - кто знает? - мы тоже могли бы оказать интеллектуальное сопротивление...
  
  - Надеюсь, вы понимаете, что это смертельно опасно.
  
  - Понимаю. Но не присоединить свой голос к хору славословий, отказаться искать аргументы для оправдания лжи - уже сопротивление своего рода. И оно может сойти с рук даже таким трусливым существам, как я. То, что я труслив, отнюдь не значит, что я вас предам! Так вы... мне обещаете встречу?
  
  - С 'матёрым волком'? - улыбнулся я. - Не могу дать гарантии... Мы поступим вот как, профессор! Сегодня на вашу табулу будет звонок с неизвестного номера. Не отвечайте! Если звонок окажется коротким - ожидайте гостя у себя, сегодня вечером. Если долгим - ждите его завтра. Если звонка вовсе не будет - встреча не состоится. Если вдруг вас раскроют или обстоятельства ещё как-то изменятся - запишите сообщение об этом на автоответчик. Кодовое выражение - 'нет желания вам отвечать'. А гостю, пришедшему не вовремя, скажите: 'Вы ошиблись квартирой'. Договорились? Помните же о том, что вы обещали! Если по вашей вине схватят меня, то вам тоже не быть на свободе. А если кого-нибудь из наших - вам не сносить головы.
  
  - Понимаю. Понимаю и... благословляю вас, Несс.
  
  - Как странно это слышать от человека, который совсем недавно пел дифирамбы... сами знаете, кому! - не удержался я. Блюм развёл руками.
  
  - Так что же делать! 'Я знаю, что ничего не знаю', - сказал Сократ. У всех нас, у интеллектуалов, есть проклятое свойство - всегда сомневаться. И потом... это звучало так... красиво... Я имею в виду то, что всё - благо...
  
  - В том числе и пыточная камера лично для вас. Будьте честны с собой.
  
  - Ну, - жалко улыбнулся он. - Не до такой же степени всё...
  
  У самого входа в метро меня вдруг осенило.
  
  - Профессор, сделайте одолжение, пройдите со мной до поездов!
  
  После того, как мы прошли турникет, я незаметным движением снял 'браслет' с правой руки, выудил из мусорного бака пустую непрозрачную пластиковую бутылку, засунул в неё 'браслет', завинтил крышку - и вручил изумлённому Блюму.
  
  - Это вам нужно будет передать тому, кто придёт, если встреча состоится.
  
  - Опознавательный знак? - предположил профессор.
  
  - Можете и так считать.
  
  - Но ... это не опасно хранить у себя? - обеспокоился он.
  
  - Думаю, нет. Впрочем, если, не дай Бог, придут незваные гости, упирайте на то, что вы ничего не знали.
  
  66
  
  Я прибыл в Крипту около двух часов дня и сразу направился в общий зал, надеясь у дежурных по кухне узнать, где Саша. К моему удивлению, Саша уже была там - и что-то энергично обсуждала с собравшимися за общим столом, а собрались за столом - все. Котёл с обедом стоял на печи, но никто даже не смотрел в его сторону.
  
  Саша, увидев меня, оживилась:
  
  - А вот и он, лёгок на помине! Товарищ Нестор, доложите о выполнении задания.
  
  Я шутливо козырнул:
  
  - Есть доложить. Лима арестована службой безопасности, её признали самозванкой. Да: ещё...
  
  - Спасибо! Потом, потом... Нестор, Дед Михей полчаса назад принял радиограмму, мы только что её расшифровали! Радиограмма - из Новосибирска, от Службы внешней разведки Российской империи. В Москву вчера прибыл полковник Зуев, он желает встретиться с 'борцами Сопротивления'. С нами.
  
  - И когда же встреча?
  
  - В том-то и дело, что сегодня, в пять часов вечера!
  
  - Так нужно... прямо сейчас выходить! Ещё и не успеем: я восемь часов вчера добирался до города...
  
  - Бедняга... Нет, Нестор! Мы не решили принципиальный вопрос, о нём и спорим: должны ли мы товарищам из Новосибирска говорить о нашей... о моей 'попытке'?
  
  - Господам, - буркнул Дед Михей.
  
  - Что? - не поняла Саша.
  
  - Господам, говорю, из Новосибирску, а не товарищам.
  
  - А! - отмахнулась от него девушка. - Если бы мы могли быть уверены...
  
  - Это можно решить потом, Саша! - перебил я, сам слегка оробев от своей дерзости по отношению к начальству. - По дороге...
  
  - Еду я и Михей, - тут же безапелляционно заявила начальница. - Спасибо, Нестор, но ты и так сегодня поработал...
  
  - Рано, рано решаем! - едва не рассердился я. - У меня два сообщения, товарищ председатель: потрудись выслушать! Тина, племянница Лимы, написала мне, что хочет меня видеть сегодня вечером, в семь. Пренебречь этим просто так нельзя: она 'сдала' службе безопасности своего одноклассника: якобы, именно он, а не я, пошёл со жрицей в её апартаменты. Теперь Тина может признаться, как всё было на самом деле. Если признается - останется только избавляться от моей метки, и я окажусь для Крипты в городе бесполезен. Да и по-человечески мне... её жаль. Может быть, не совсем она пропащее существо!
  
  - Хорошо, - тут же передумала Саша. - Ты едешь вместо Михея. Второе сообщение?
  
  - Сегодня я, на свой страх и риск, встретился с одним университетским профессором. Он - неплохой человек... но до конца поверить 'в другую правду' боится. Недавно Аморкристи встречался с московской профессурой и вконец запудрил той мозги. Мне профессор не вполне верит просто потому, что знал меня студентом, и ведь совсем недавно я 'поумнел'. О Крипте я ничего ему не сказал, но намекнул, что я - не один. Профессор Блюм хочет поговорить с кем-то из 'носителей истины'...
  
  - Может он быть провокатором? - метнула Саша вопрос. - Работать на службу безопасности?
  
  Я развёл руками.
  
  - Всё может случиться... Правда, не думаю: он - такой безобидный старичок... Кстати, свой 'браслет' я оставил у него, так что если он ещё нужен, то без новой встречи не обойтись. Профессор окажется нам полезен тем, что имеет некоторое влияние в кругах интеллигенции и кого-нибудь сможет переубедить, организовать, хотя бы пассивное сопротивление новому порядку...
  
  - Ты славно мыслишь, Нестор! Я бы и сама поехала посмотреть на твоего старичка, заглянуть ему в глаза... Но я, увы, занята сегодня вечером. Михей?
  
  - Я поеду, - вдруг своим высоким голоском решительно произнесла Анетта, которая вместе со всеми стояла за столом и до того не принимала участия в разговоре.
  
  - Ты? - удивилась старшая сестра. - Вот это сюрприз... Non, cherie, c'est pas tres resonable.
  
  - Mais je te prie, Sandrine! - взмолилась 'Нюша'. - Вы... Бог мой, за что вы все так относитесь ко мне! 'Анетта - цветочек', её нужно оберегать, посадить её под стеклянный колпак! Кто-нибудь когда-нибудь даст мне хоть одно серьёзное задание?! Я протестую, сестра! И, в конце концов, разве уж так велика опасность - побеседовать со старым профессором? А если она велика - то мастер на все руки для Крипты явно важней, чем библиотекарь! И это моя задача, а не месье Михея! Ты же не посылаешь меня чинить динамо! Отчего ты месье Михея отправляешь беседовать с профессором? Прошу прошения, Михей Павлович, это не в обиду вам сказано! Ваше мастерство гораздо ценней моих скудных знаний. Ты рассуждаешь пристрастно, сестра! Пристрастно, по-женски... в конце концов, разве не в этом ты вчера винилась? Какой же ты руководитель, если...
  
  Саша подняла ладони вверх, силясь улыбнуться.
  
  - Сдаюсь. Хорошо, выходим, не теряем времени. Я, Анетта и Нестор. Михей, шкатулка с 'браслетами' у тебя?
  
  - Да вона ж она, - пробурчал Дед Михей, вытаскивая из-за пазухи крохотный, но тяжеленный свинцовый ящичек. - Один попóвской, беленькой, и от мужеложца один, голубой. А от царицы Ыгыпетьской от вчерашней, розовый, не трожьте.
  
  Я между тем быстро написал на восковой табуле номер телефона профессора Блюма, прямо поверх текста шифровки.
  
  - Михей, дружище, позвони сейчас по этому телефону, дождись гудка и сразу сбрось!
  
  - Как же я тебе позвоню, друг мой ситный! - удивился Дед Михей. - Нешто в бубенец?
  
  - Спроси у Ивана чудо-телефон! - крикнул я на ходу.
  
  67
  
  По пути решили, что Анетта, пользуясь своим девичьим обаянием, попросит профессора проводить её до метро и открыть перед ней створки турникета, а мой 'браслет' пока, на всякий случай, забирать не будет. Нам же на симпатию к нам со стороны Тины особенно рассчитывать не приходилось, вот мы с Сашей и взяли оба 'браслета': я - 'попóвский', она - от 'мужеложца'. Кстати, и надела Саша сегодня брюки, и вполне была похожа на хорошенького юношу. Сёстры прошли турникет в обнимку, я - следом.
  
  Мы сели в одно купе, нарушая правила конспирации - и Анетта удивила нас: пренебрегая тем, что могут войти ещё пассажиры, она откуда-то извлекла лист бумаги, карандаш - и принялась бисерным почерком писать что-то. Улыбаясь, сложила листок, протянула его Саше.
  
  - Пожалуйста, передай Ивану сегодня вечером.
  
  - Почему ты сама не можешь передать? - удивилась старшая сестра.
  
  - Я хочу так! Моя станция, мне пересаживаться. - Лёгкая, хрупкая девушка встала и, продолжая улыбаться, помахала нам рукой. - Ещё увидимся.
  
  * * *
  
  ...Полковник Зуев должен был нас ждать у Боровицкой башни Кремля. Но что-то не видать было полковника! Не он же - этот скучающий турист, в шортах, в сандалиях на босу ногу и в рубахе-'гавайке'? Турист подходит к нам, широко улыбаясь, и спрашивает по-английски:
  
  - Мадам! Где я могу купить самых лучших наслаждений за небольшие деньги?
  
  - Самые лучшие наслаждения не продаются, - отвечает Саша и, к моему изумлению, тихо добавляет по-русски:
  
  - Неплохо же вы замаскировались, ваше высокоблагородие.
  
  Оказывается, первая фраза была паролем, а вторая - отзывом. Теперь я вижу, что у 'туриста' - седые волосы ёршиком, твёрдый подбородок и суровые, почти жестокие глаза.
  
  - Где мы можем поговорить безопасно? - негромко спрашивает Зуев.
  
  - В 'Красном кубе', старейшем растлевалище города, - отвечает Саша. - Оно - в десяти минутах ходьбы отсюда. Если у вас нет 'браслета' с меткой, придётся вам с кем-нибудь из нас обняться на входе.
  
  - Благодарю, - морщится полковник. - У меня есть 'браслет'.
  
  * * *
  
  ...Мы входим в клуб, и я прямиком иду к стойке 'маэстро', дежурного администратора.
  
  - Мы хотели бы устроить маленький 'мальчишник' втроём - говорю я, изображая развязное смущение юнца. - Нет ли сейчас подходящего номера? С широкой кроватью... и, желательно, со стульями.
  
  'Маэстро' расплывается в улыбке.
  
  - Сколько угодно, господа! Номер один, групповой, как раз свободен. Только стулья? Не желаете ли... другое оборудование? Костюмы? Плети? Наручники?
  
  Я вежливо отказываюсь.
  
  - Кто будет платить?
  
  Я протягиваю запястье: мне важно узнать 'своё' имя.
  
  'Пастор Снифф', - механическим голосом произносит динамик считывающего устройства. Улыбка администратора прямо-таки расползается до ушей.
  
  - А вы молоды, ваше преподобие! И вы - редкая птица! Я имею в виду вашу ориентацию в сочетании с вашей профессией...
  
  - По словам Святейшего, - с серьёзным видом поднимаю я вверх указательный палец, - лишь желающий мужчину имеет достаточно мужества для проповеди слова Христова! Да, нас немного, но число наше будет расти...
  
  'Маэстро' делает понимающее, проникновенное лицо.
  
  68
  
  - Ай, браво, Нестор! - рассмеялась Саша, едва мы вошли в 'номер первый'. - И тут же посумрначневела, протягивая полковнику руку. - Александра.
  
  - Нестор, - представился я.
  
  - Зуев. Можно без 'благородия', у вас, насколько я слышал, не принято. Как приятно слышать русские имена в этом общем афроевропейском борделе. Присаживайтесь, господа.
  
  Мы сели, поставив стулья треугольником.
  
  - Послезавтра, - сразу перешёл к главному полковник, - глава Свободного Союза приезжает в Москву, где совершит сатанинскую 'литургию'. В связи с этим нами, Службой внешней разведки, готовится покушение.
  
  - Что? - беспомощно спросила Саша, а меня, второй раз за неделю, захлестнула горячая радость. - Но ведь... и мы готовим покушение!
  
  - Мы предполагали такую возможность, именно поэтому и встречаемся сейчас с вами для координации усилий. Как вы собираетесь действовать?
  
  Саша закусила губу.
  
  - Мне несколько неприятно говорить об этом, - призналась она.
  
  - Я расскажу, - пришёл я ей на помощь. - В начале 'литургии' Понтифик изберёт из зрителей женщину. Есть надежда, что это будет... Саша. Приблизившись, она поразит его ножом.
  
  Зуев кивнул, ни один мускул не дрогнул в его лице. Он только спросил:
  
  - Как вы пронесёте нож через рамку металлоискателя?
  
  - Нож будет каменным, - ответила Саша.
  
  - Ясно. Ваш почти безнадёжный план имеет, однако, свои преимущества, в любом случае, вам, партизанам, нельзя отказать в мужестве. С вашего позволения, я коротко опишу вам наш план.
  
  После начала бесовской 'литургии', - продолжал он, - из микроавтобуса, замаскированного под автобус 'Освобождения мира', выходят десять бойцов. Восемь из них - автоматчики, у двух - переносное ракетное орудие 'Шмель'. 'Шмелём' пробивается отверстие в стене кумирни (потому что, как хотите, я, русский православный человек, не могу это здание называть теперь иначе как кумирней, после совершения там сатанослужений). Автоматчики штурмуют здание через отверстие и уничтожают 'объект'.
  
  Мы примолкли, огорошенные, даже слегка пристыженные. Что мы, со своими ножами эпохи палеолита, рядом с восемью автоматчиками и двумя 'Шмелями'!
  
  - Всё-таки поясните нам, ваше благородие, чем же 'наш план' имеет свои преимущества? - сухо спросила Саша. - Или вы это сказали из вежливости?
  
  Зуев мотнул головой.
  
  - Нет, - бросил он. - В случае успеха вашего плана вы, Александра, ценой вашей жизни сохраните жизни десяти бойцов. Они будут наблюдать 'литургию' и вашу работу по телевизору.
  
  Я раскрыл рот, чтобы протестовать - но осёкся, увидев, как радостью осветилось Сашино лицо. И... жизнь десяти больше жизни одного, разве не так? Хотя вопрос ещё - и в качестве жизни...
  
  - Государь велел мне передать вам, - прохладно закончил Зуев, - что все исполнители покушения, в том числе, разумеется, и вы, если вы не откажетесь от вашего плана, будут награждены орденом Александра Невского.
  
  - Посмертно, - глухо произнёс я. Полковник пожал плечами.
  
  - Ну да, посмертно. Тут уж ничего не поделаешь.
  
  Он поднялся и протянул сначала Саше, потом мне свою твёрдую холодную ладонь.
  
  - Благодарим вас за мужество, господа. Вы знаете, что мы с вами несколько расходимся в религиозных и политических убеждениях, но перед лицом оголтелого сатанизма наших дней об этих расхождениях не стыдно на время забыть. Пошли вам Бог удачи послезавтра. Прощайте.
  
  69
  
  Выйдя из 'Красного куба', мы с Сашей в полном молчании дошли до метро и, поднявшись на перрон, присели на скамье.
  
  - Ты огорчена? - тихо спросил я. Саша вскинула голову.
  
  - Я? Что ты! Я не имею права огорчаться. Я, наоборот, должна радоваться тому, что завтра дьявольское отродье уничтожат с гарантией. Просто раньше я думала, что за мной не стоит никого, что я, двадцатичетырёхлетняя девушка, смогу одним поступком изменить мир. Мне не изменить мира. Я, самое большее, смогу спасти десять русских мужичков.
  
  - Разве этого мало?
  
  - Нет. Но, дорогой мой Нестор, цена - не та. Если покушение чудом удастся, служба безопасности разъярится. Да, пожалуй, не одна она: в е с ь н а р о д, как сейчас говорят, воспылает праведным гневом к тем, кто вдохновляли убийцу их живого бога. Ни квадратного сантиметра в Подмосковье не останется, который они не пропустят сквозь сито. В Крипте, вместе со мной, - восемь человек. Ты скажешь, что восемь - меньше десяти, да? Но это не какие-то незнакомые мне восемь. Почему я жизнь Анетты должна ценить меньше жизни неизвестного мне русского парнишки? Или жизнь Сергея Теофиловича? Или... твою? Знаешь, я близка к тому, чтобы отказаться от своей затеи.
  
  - Не надо, прошу тебя! Ты... - светлая (более того, пророческая) мысль пришла мне в голову. - Ты говоришь, что в ярости нас разорвут на куски. А из ярости к десяти русским парнишкам не разорвут на куски - Российскую империю?
  
  Саша надолго задумалась.
  
  - Ты... ничего не скажешь н а ш и м о том, зачем послали Зуева? - спросила она, наконец.
  
  - Ни полслова. - Я встал. - Всего доброго, Саша...
  
  - Ты не хочешь, чтобы я проводила тебя до двери твоей подружки?
  
  - К Тине? - растерялся я. И тут же возмутился: - Да кто же сказал, что она мне подружка?
  
  - Неужели ты хоть разок да не затащил её в постель? - поддразнила меня Саша. Я невольно рассмеялся:
  
  - Не случилось, представь себе! В первый раз, как я приехал к ней домой, она раздосадовала меня тем, что уткнулась в ящик, смотреть на 'дьявольское отродье'. А потом...
  
  - Что потом? - весело спросила девушка.
  
  - А потом я встретил тебя, - ответил я без улыбки. - Вот и всё, и не о чём здесь говорить больше. Я... буду благодарен тебе, Саша, если ты меня проводишь. Страшновато...
  
  - Поехали, не зевай! Поезд.
  
  Мы едва успели сесть, как двери закрылись.
  
  - Я не только тебя провожу, - сказала Саша совсем негромко. - Я дождусь, пока ты закончишь, и вместе вернёмся. Кто-то должен быть неподалёку, когда человеку страшновато. Твои слова.
  
  70
  
  - ...Заходи, заходи! Ты немного раньше, чем я думала, но я даже рада! - Тина притащила меня в гостиную, ухватив за руку. Была она сегодня только в откровенной комбинации (впрочем, в наши дни это, пожалуй, даже целомудренно). - Несс! Садись же, садись. Мой золотой, мой драгоценный Несси, расскажи мне, что там на самом деле произошло!
  
  Как изменился тон! Вот я уже не 'тупица', а 'золотой' и 'драгоценный'! Видимо, поняла, что криком меня не возьмёшь. Я опустил глаза, рассматривая кончики ботинок. Что мне говорить?
  
  - Как ты думаешь, Лима, настоящая... жива? - голос её дрогнул.
  
  Я кивнул.
  
  - А откуда т ы знаешь, т ы? Где она? Её... захватили в заложницы вражеские агенты?
  
  Я помотал головой:
  
  - Никому она не нужна в качестве заложницы. Как это 'где'? В тюрьме, ты ведь знаешь.
  
  - Как - в тюрьме?.. - пролепетала Тина. - Мне же сказали, что задержали самозванку...
  
  - Отчего тебе в голову не приходит, Тина, что те, кто так сказали, могут солгать?
  
  - Ну да: и мне тоже показалось странно: неужели я бы не отличила родную тётю от чужого человека?.. Ох... Там были... - слёзы заструились по её щекам. - Там был такой серьёзный, строгий господин... Никогда бы не подумала, что он может солгать...
  
  Мы замолчали. Тина вдруг отчаянно взвизгнула, вспрыгнула:
  
  - Кто ты такой, Несс?! Как ты устроил эту мерзость?!
  
  Я развёл руками.
  
  - Кто я такой? Я - волк под столом на вечеринке загулявших охотников. Я человек, который не хочет жить так, как живёшь ты, Киви и Лима.
  
  - О, я давно это поняла! За что, - она стиснула руки на груди, - за что мне этот кошмар?!
  
  - Мне жаль, что ты так близко к сердцу принимаешь случившееся с твоей тётей...
  
  - При чём здесь она! Ты - мой главный кошмар!
  
  - Я уйду через десять минут и больше никогда в твоей жизни не появлюсь, - буркнул я. - Поэтому нечего уж так разоряться...
  
  - Да разве это изменит что-то? Мне... извини, мне стало холодно. Пойду накину халат.
  
  Вернувшись в халатике, Тина села у своего кресла на пол, обхватив колени руками.
  
  - Я не хочу, чтобы ты уходил, - сказала она глухо. - Никогда. Не могла представить себе, что это со мной случится. Девочки рассказывали, сегодня уже никто... не любит. Имею в виду, вот так, до безумия, до того, чтобы не спать, кусать подушку зубами. Сама не верила. Видно, чувствовала я это - то, что ты волк под столом. Не только ты преступник, но и я теперь преступница. Вот.
  
  - Тина, - пробормотал я, растроганный. - Тина, хороший мой человек, может быть, не всё ещё для тебя потеряно?
  
  Тина села у моих ног и взяла мою руку в свою. Некоторое время мы сидели так.
  
  - Уж если ты всё равно преступница, так что тебе терять? - продолжил я с надеждой. - Но ты не преступница! Ты начинаешь прозревать. Пройдёт ещё немного - и ты увидишь, как устроен мир. Ты тоже станешь нашей породы...
  
  Тина вскинула ко мне окаменевшее лицо. Медленно высвободила руку.
  
  - Я? Нет! Не дай Бог! Хоть ты и приворожил меня, Несс, но во мне осталась ещё крупица... порядочности! Несси, милый! О, как мне тебя жаль ужасно! Я только из любви к тебе даю тебе последний шанс!
  
  - И как же я должен использовать свой последний шанс? - невольно улыбнулся я.
  
  - Вылечись от своего безумия. Брось ту страшную девчонку! Или, если уж не хочешь бросать её, то лечи и её тоже! Пусть и она станет нормальным человеком, достойным современного мира, а не дикарём с каменным топором в руке!
  
  - Ножом. Извини, я тебя перебил.
  
  - ...И покайся! Если не хочешь каяться священнику - покайся в душе! И... всё ещё будет хорошо, Несси!
  
  - Даже не надейся, моя славная. - Я поднялся с кресла. - Мне пора.
  
  - Видит Бог, - всхлипнула Тина, - я сделала что могла... Входите! - прокричала она с исказившимся лицом.
  
  71
  
  Дверь открылась - и из 'голографической комнаты' к нам вошли три девицы жуткого вида. Были девицы обриты наголо, губы выкрасили в чёрный цвет, на себя напялили чёрные рясы с красноречивой эмблемой на груди.
  
  'Псы Господни'!
  
  - Я пыталась! - всхлипывала Тина. - Я пыталась его переубедить, видит Бог...
  
  - С такими типами это бесполезно, - авторитетно заявила первая девица. - Язычник и еретик Несс! Оставайся в кресле и не смей шевелиться. (Тина, принеси три стула!) Ныне ты судим духовным судом ордена Domini Canes, 'Псов Господних'. Состав суда: защитник - сестра Ночь, обвинитель - сестра Справедливость, председатель суда - я, старшая сестра Истина.
  
  Действительно, у Истины на левом рукаве сверкали два крестика, у прочих - по одному.
  
  ('Не хватает ещё сестры Кромешный Ужас, - усмехнулся я про себя. - А... есть ли оружие у Истины и Справедливости? Это многое решает...')
  
  Всхлипывающая, подрагивающая Тина принесла с кухни три табурета. 'Суки Господни' уселись на эти табуреты и мрачно уставились на меня.
  
  - Признаёшь ли ты, еретик Несс, то, что, приворожил Тину с помощью обрядов чёрной магии? - торжественно возгласила сестра Справедливость.
  
  - Нет, - беспечно ответил я. - Достаточно того, что я просто хорош собой и сексуален.
  
  - Довольно лицемерия! - завопила сестра Истина. - Достаточно того, что она сама это признаёт! Посмотри, во что ты превратил бедную девушку!
  
  - Она не девушка, - буркнул я. 'Святые сёстры' переглянулись.
  
  - Она не девственница, - пришлось мне пояснить.
  
  - А какая связь? - спросила сестра Ночь. - Конечно, не девственница: ей уже шестнадцать лет! Но ведь не старуха! Что за демагогия! Что за... ущемление свободы женщины! Это сексизм!
  
  - Вы, кажется, церковный суд, а не светский, - огрызнулся я своей 'защитнице'. - В чём ещё я виновен, д е в у ш к и?
  
  - Как будто нам нужно объяснять тебе, в чём ты виновен! - запальчиво ответила мне сестра Справедливость. (Нет, не хватало им торжественности судей!) - В о б о р о т н и ч е с т в е! Мы сидели в соседней комнате и всё слышали! Всё записано на диктофон!
  
  Ах, вон что! Видимо, слова о том, что я волк, 'святые сёстры' поняли буквально. Любопытно, почему историю с Лимой они пропустили мимо ушей? Может быть, не верят мне, а может быть, считают, что не должны совать нос в дела другого ведомства...
  
  - Поздравляю, - буркнул я. - И что же вы будете делать дальше? Потащите меня в ваш застенок?
  
  - Очень нужно! - с презрением передёрнула плечами сестра Истина. - Станем мы ещё марать руки об такого еретика...
  
  Из своей сумочки она достала табулу, быстро набрала знакомый номер:
  
  - Управление СБ по СЗАО? Истина. Как какая 'истина': сестра 'Псов Господних' из отделения церковной экспертизы ? 16! Спите вы там, что ли? Да, чёрная магия, как обычно. И антихристианская ересь. Ещё оборотничество. Оборачивается волком и сидит под столом. Других людей тоже постепенно превращает в волков. Чистосердечно признался. Да, мы всегда хорошо работаем. Ну конечно, виновен. Единогласно. Опасен для общества, само собой. Несс, инструктор истории. Личный номер? Мне-то откуда знать! Узнайте в школе 2378, где он работает. Да. Ну уж, чем богаты! Вооружите нас сканерами - и будете с номерами. И табельное оружие нам тоже не повредит, а то ведь на этих поганых колдунов и оборотней сила молитвы не действует. Всего хорошего, господин инспектор. - Отключила трубку. - И тебе всего хорошего, Тина. Трепещи, еретик! Недолго тебе осталось дышать вольным воздухом!
  
  - На тебе, колдун, нашу визитку, - издевательски ухмыльнулась сестра Ночь, протягивая мне прямоугольную пластиковую карточку с номером телефона. - Звони, когда захочешь повторить 'удовольствие'. Приедем за тобой в любое место. Работаем круглосуточно.
  
  'Святые сёстры' вышли, храня молчаливое достоинство и не потрудившись закрыть за собой дверь. Я откинулся на спинку кресла и расхохотался. Достанется профессору Блюму на орехи!
  
  - Что ты смеёшься? - пролепетала Тина. - Из ума ты выжил, что ли? Я... ох, Несс, я не знала... - жалобно простонала она. - Я думала, они только покаяние наложат...
  
  72
  
  В комнату ворвалась Саша - бледная, с горящими глазами - и сразу бросилась к Тине, выхватывая нож из сумки. Тина при виде этого ножа заверещала от ужаса. Я, признаться, тоже испугался: уж больно неистово выглядела 'товарищ председатель'.
  
  - Дрянь, дрянь, маленькая черномазая дрянь, - яростно приговаривала Саша, приставив нож к горлу Тины и наматывая её волосы себе на руку. - Ну, поползай же, поползай по полу! Ах, окунуть бы в унитаз твою дрянную башку! Нет, я ещё лучше сделаю... - Ухватив пучок волос моей бывшей ученицы, она принялась тем же острым ножом срезать прядь за прядью. Мне так дико было видеть это, что я решился протестовать:
  
  - Перестань! Что мы, звери, что ли?
  
  - Не смей её защищать! - гневно крикнула Саша. - Эта мерзавка сдала тебя службе безопасности - а ты защищаешь её? Бог мой, - вдруг смертно перепугалась девушка. - Твоя метка - у профессора, и Анетта - у профессора!
  
  Я раскрыл рот. Правда!
  
  - Бежим! - крикнула Саша, и мы оставили плачущую Тину с недостриженной головой.
  
  * * *
  
  ...Быстрей, быстрей, ещё быстрее! Целых сорок секунд до прибытия поезда метро - невыносимо!
  
  - Не надо... не надо так волноваться! - попытался я успокоить Сашу, едва мы сели в вагон (хоть сам тревожился не меньше). - Ведь мы договаривались, чтобы она беседовала не дольше двух часов! А прошло два с половиной.
  
  - Перестань... молоть чушь! - оборвала она меня, мучительно пытаясь совладать с губами. - Анетта очень у... упрямая.
  
  - Но мы мчимся прямо к ним в руки! Если она ещё там, и агенты СБ уже там, мы ничего не сможем сделать!
  
  - Молчи, молчи, ради Бога!
  
  * * *
  
  ...На полном ходу девушка остановилась: за двести метров от нас у дома профессора, на обочине, был припаркован чёрный автомобиль с 'мигалкой' на крыше.
  
  - Опоздали, - шепнула мне Саша.
  
  - А если она уже ушла? Саша, миленькая, - испугался я, - перестань! Пойдём! Пойдём отсюда скорее. Мне жутко видеть, как ты плачешь...
  
  * * *
  
  ...Поникшие, молчаливые, мы добрались до станции 'Истра'. Саша по дороге крепилась, кусала губы.
  
  Но, едва мы вошли в лес, горько разрыдалась.
  
  - Дико тебе, да? - вдруг вырвалось у неё сквозь слёзы. - Дико, неприятно видеть меня такой? И гневной - тоже неприятно? И что я назвала твою красавицу черномазой дрянью, унизила её расу? Я ведь должна быть мужественной, справедливой. Господи! Кто хоть спросил меня, хочу ли я быть мужественной и справедливой! Я д е в у ш к а, Нестор! Грубая, суровая, а всё же девушка! Чем я виновата, что мне не оставили выбора, кроме как метать ножи и таскать этих шлюх за волосы по полу!
  
  Я обнял её, сжав так крепко, как мог, и в моих объятиях она постепенно успокаивалась. Ещё вздрагивала - но вот уже затихла, освободилась, неловко улыбнулась:
  
  - Прости. Всё смешалось в голове. Не могу больше: кажется, скоро свалюсь замертво. Пойдём! Пойдём!
  
  73
  
  Анетты не было в её землянке. Мы прошли прямиком к Ивану и вошли без стука.
  
  Иван сидел за книгой. Саша вынула книгу из его рук.
  
  - Телефон! - потребовала она.
  
  Вздохнув, Иван снял с полки трубку.
  
  - Вообще-то я надеялся, что кое-кто понимает, что существует понятие личной собственности, - глухо заметил он.
  
  - А я надеялась, - холодно возразила Саша, - что кое-кто понимает, что живёт в общине, где личной собственности быть не может. Если же кое-кто этого не понимает, он всегда может уйти и не возвращаться. Звони профессору, Нестор! Ох, да не тяни же!
  
  Я набрал номер.
  
  Пять гудков. Автоответчик.
  
  'Вы позвонили профессору Блюму. (Высоковатый, дребезжащий голос.) Если вы - студент и хотите записаться на консультацию, нажмите цифру один. Если вы - студент, который хочет сказать мне пару неприятных слов, нажмите цифру два. Если вы - мой коллега, нажмите цифру три. Если вы - не мой студент и не мой коллега - то положите трубку.
  
  А если вы - инструктор истории Несс, то нажмите цифру пять'.
  
  Трясущимися пальцами я надавил 'пятёрку'.
  
  Пятисекундное молчание - и затем всё тот же дребезжащий старческий голос:
  
  'Несс, мой мальчик, я много думал о том, о чём вы мне сказали. Я пришёл для себя к простому выводу. Я - слабый человек, Несс. Я не герой. Я не Христос, чтобы ревновать об истине. Не знаю даже, гожусь ли я на роль Пилата. Не делайте меня Пилатом, прошу вас! Мне... мне страшно, Несс. Хорошо быть молодым, сильным и бескомпромиссным, как вы, а в моём возрасте начинаешь банально бояться за свою жизнь, бояться потерять её немногие радости. Только что я услышал 'звонок с неизвестного номера', потому предупреждаю вас заранее, по-честному. Я не Христос, и оттого не вводите меня во искушение! Я ему - поддамся. Не присылайте ко мне ваших эмиссаров, прошу вас! Возможно, я поверю им, но при опасности я вынужден буду их предать. У меня нет другого способа сохранить свою жизнь и свою старость. И особенно после того, как вы дали мне в руки ваш опасный груз. Не смейте обвинять меня! Если вы - волки, вы знаете, что закончите свою жизнь от охотничьей пули, вы знали, на что шли, когда надевали волчью шкуру. А я - не волк, и не выбирал волчью судьбу. Я - профессор истории. В конце концов, кто сказал, что ложна идея о том, что 'всё благо'? Её проповедовали великие умы древности, и не такому мальчику, как вы, ниспровергать её. Она мне и самому очень симпатична, честно. Я... вы ведь доведёте меня до точки этим постоянным страхом, и я, от волнения, сам, чего доброго, позвоню... охотникам на волков! Слышите? Я... серьёзно. Несс, умоляю вас, не надо!'
  
  Конец записи. Гудки.
  
  Я набрал номер профессора ещё раз, нажал цифру пять и дал трубку Саше. Та стиснула телефон так, что костяшки пальцев её побелели.
  
  Закончила слушать и положила телефон на стол. Иван переводил взгляд с меня на неё и обратно.
  
  - Что случилось? - спросил он, наконец.
  
  - Он не позвонил, - убито проговорил я. - Это уж так... для красного словца. Пугал просто, чтобы предупредить. А как в самом деле приехали, по другому поводу, так тут же и наложил в штаны. Как и предупреждал, всё 'по-честному'. А поговорить с красивой девушкой всё-таки захотел: любопытно стало. Если ты трусливая сволочь, так хоть держал бы под замком своё любопытство! Нет, как же: право на знание - святое...
  
  - Я его убью, - прошептала Саша, невидяще смотря перед собой. - Прямо сейчас. Поеду и убью.
  
  - Нельзя убивать без приговора товарищеского суда, - промямлил я. Саша глянула на меня так, будто я прилетел с другой планеты и на голове у меня росли щупальца.
  
  - Да что же случилось, скажите, чёрт бы вас побрал! - нервно воскликнул Иван.
  
  - Не надо, Саша, стой! - крикнул я, схватил телефон и проворно набрал цифры с визитной карточки, оставленной мне 'сестрой Ночью'.
  
  - Domini Canes? У меня важное сообщение для вас! Профессор истории Московского государственного педагогического университета Блюм замечен в ереси. Он утверждает, что 'всё благо', что нет никакой разницы между Богом и дьяволом, между сатаной и Его Святейшеством Христофором Первым. Допросите его сами - и он во всём сознается. Кто говорит? Это не имеет значения...
  
  Я положил трубку.
  
  - Вот и всё, - глухо сказал я. - Профессор признается. А признавшись, умрёт. Мучительно. Хотя бы за то, что не сумел удержать языка за зубами и выдал тайну раньше времени. Что ж, если он - Пилат, то я - Иуда, предавший своего учителя. Поздравь меня, Саша, с этим.
  
  Саша тихо подошла ко мне и поцеловала меня в лоб. Я протянул руку к её мокрым щекам, но понял, что всё равно не смогу вытереть её слёз.
  
  Вдруг она рассмеялась.
  
  - Ты заметил, что Иван ушёл? Бедный Ваня! Сейчас совсем не до того, но всё же хороши мы: устроить такую сцену в его землянке! Нарочно не придумаешь...
  
  74
  
  Чаша горечи ещё не была испита нами до дна. В землянке Анетты, куда мы вернулись, Саша вдруг вспомнила о её утреннем письме.
  
  Милый Ванюша!
  
   Никогда я тебя не называла так, но сейчас, отчего-то кажется мне, имею на это право. Смешно, я счастлива и горда первым 'настоящим' и 'опасным' поручением. Ещё смешней покажется тебе то, что я, дурочка, не хочу второе слово ставить в кавычки. Ты желал бы видеть свою любимую твёрдой, как алмаз. Я буду такой. Не знаю ещё, что скажу профессору Блюму, но знаю, что не ограничусь богословским разговором. Разве может что-то прояснить это говорение, говорение, говорение, которое, помнишь, и мы с тобой когда-то так любили (когда мне было лет четырнадцать)? Человек выясняется в поступке, этому я научилась от Sandrine и от тебя. Боюсь, что скажу профессору что-нибудь из ряда вон. Например, что хочу убить Понтифика и уже всё приготовила для покушения. Что если он не со мной, то против меня. И посмотрю в его стариковские глаза: пусть он выбирает! Легко быть 'сочувствующим', но в наше время цена сочувствующим - ноль. Кто из вас, даже Саша, придумает испытание лучше? Если же... нет, мне дорога жизнь, но 'если же', то ты увидишь, Ванюша, что и 'альпийский цветочек' может быть из стали.
  
  Annette
  
  Да, зря она преувеличивала раньше свою слабость. Анетта, как мы поняли после, выдержала всё и умерла, не раскрыв рта.
  
  Мы долго сидели, ничего не говоря. Сашины глаза были полны слёз, она не вытирала их, спохватываясь, только когда одна слезинка вдруг соскальзывала и быстро бежала вниз по щеке.
  
  - Когда - вчера, что ли, это было? - начал я, - когда я пришёл к ней, она спросила меня, неужели она настолько дорога мне, что я не смогу жить без неё. Если бы я, тупица, был похитрей и ответил 'да', она, возможно, была бы жива сейчас. Она боялась бы причинить боль, какую причинили ей, и ей не захотелось бы никому ничего доказывать.
  
  Саша кивнула.
  
  - Мне, - откликнулась она, - сразу когда Анетта после того разговора пришла ко мне и рассказала о нём, стало сначала смешно, а затем, как она ушла, очень обидно. Обидно несмотря на то, что я сама радовалась, видя вас вместе! Но одно дело - великодушно отдать самой, и другое - конфискация. Я привыкла к тому, что чувства для меня ничего не должны значить - но неужели настолько ничего, неужели, думала я, у нас такой наступил абсолютный коммунизм, что не одни вещи, а уже и чувства общие, и наш духовный наставник может произвольно забирать их у одного и отдавать другому, как я раздаю в Крипте задания и вещи?
  
  - Ты ошиблась: это была Нэри.
  
  - Ах, Нэри! Неважно. Господи, как я теперь корю себя за ту минутную себялюбивую мысль! Радость от того, что кто-то любит тебя, и человеческая жизнь - насколько они неравновесны...
  
  Мы ещё помолчали.
  
  - О, если б можно было всех их уничтожить одним ударом! - воскликнул я. - Устроить теракт, заложить бомбу под главное управление СБ!
  
  - Господь с тобой, - устало, горько откликнулась Саша. - Агенты службы безопасности - это простые палачи, государственные мясники без фантазии. Всю работу за них делают 'доминиканцы'. Следствие и суд ведут они, говорят, даже дознание и пытки в последнее время совершают всё больше они, переодевшись в форму офицеров, из чистой 'любви к искусству'. Служба безопасности только-то и совершает задержания и аресты. Просто ты столкнулся с тремя балбесками: двумя 'сёстрами' и одной 'старшей сестрой', и эти дурёхи не разглядели, что ты за опасный человек. О, если бы ты попал в руки приора! Я... - она слабо усмехнулась, - знала одного приора 'доминиканцев'...
  
  - И ты его казнила?
  
  Саша помедлила с ответом.
  
  - Хотела. Но не смогла...
  
  - Отчего?
  
  - Мне было семь лет... Тебе... на самом деле интересно слушать? Хорошо же, я расскажу. Я... этим рассказом ещё на час займу себя, так, чтобы не оставаться одной. Так смертно не хочется сейчас оставаться одной!
  
  

[ЛАРА]

  
  Это случилось в 2092 году, когда я только приехала к тёте в Москву. Видеть её было страшно. Она была бледна как мел и, после первых слёз, первых объятий, вновь легла на кровать и так лежала. А у нас не имелось ни одного либро: у меня личного номера не было никогда, а тётя свою метку вырезала. И оставаться нам на квартире её убитого русского мужа было нельзя.
  
  Вечером того же дня, когда я приехала, в дверь энергично замолотили. 'Открывайте именем Господа!' - послышались крики.
  
  Тётя даже не пошевелилась. А в дверь барабанили минут двадцать. Ушли, наконец. И я, семилетняя, схватила её за руку и потащила вон, вон из квартиры. Мы и взять ничего не успели. Да нам... и не было что брать!
  
  Тётя не сопротивлялась, только шла медленно, с поникшей головой, как русская девушка по деревне, которую захватили половцы или татары. Я бежала впереди неё, возвращалась, снова убегала вперёд. И всё это не из детской резвости, а из тяжёлого, стиснувшего сердце страха, который не давал мне идти спокойно. Наконец, я утомилась, пошла с ней в ногу.
  
  Мы очень долго шли, пожалуй, мы шли весь день, и вечер, и часть ночи. Я наивно надеялась, что где-то за городом, в лесу, мы сумеем найти каких-нибудь 'русских борцов Сопротивления'. Или, на худой конец, сможем в лесу заночевать. Но идея никуда не годилась. Похода испортилась, дождь лил как из ведра. Затем, вдобавок ко всему, поднялся сильный ветер, настоящий ураган. А мы всё шли и шли...
  
  Ближе к ночи ветер стих, но дождь не переставал. Мы шли по московскому пригороду, и желанный лес всё не начинался. Только та была разница, что высотные дома сменились загородными имениями богатых людей, и участки богачей всё тянулись вдоль шоссе, наводя тоску своими высокими глухими стенами. Впору было зареветь от отчаяния. А я молчала и только кусала губы.
  
  Около часу ночи я остановилась. Бесполезно шагать дальше, нужно искать ночлег. Я сказала об этом тёте. Она послушно кивнула. Ах, ей было так всё равно!
  
  Под дождём, в кромешной тьме, я подходила к воротам владений и нажимала кнопки домофонов. Домофоны молчали. Поднявшийся ураган повалил несколько мачт линии электропередачи, и пара сотен домов осталась без света. Аварию устранили только к утру. На протяжении всего шоссе - ни одного горящего фонаря, ни одного освещённого окна.
  
  Наконец, нам повезло. Мы добрались до владения, калитка в ограждении которого даже не запиралась. Дом был небольшим, хотя и двухэтажным. Электрический звонок не работал, и мне пришлось стучать своими детскими ручонками, которые производили немного шума. Тётя просто стояла и смотрела. Не то чтобы она не хотела помочь мне, но думаю, не верила, будто что хорошее выйдет из моей попытки. Она словно и не рядом была! Я подняла какой-то камень и принялась молотить по двери камнем, рискуя вызывать гнев хозяев.
  
  Наконец, послышались шаги.
  
  - Кто там? - крикнул по-английски мужской голос.
  
  - Женщина с ребёнком. Пожалуйста, пустите нас переночевать на одну ночь! - закричала я, пытаясь быть слышной за шумом дождя.
  
  Дверь открылась.
  
  - Как вы попали сюда? - спросил тот же голос.
  
  - Пришли пешком, - ответила я.
  
  - Из Москвы?
  
  - Да, да, из Москвы! Мы шли часов восемь.
  
  - Вы знаете, кто я?
  
  - Нет, не знаем, просто вы первый человек, который нам открыл. А... кто вы? - вдруг испугалась я.
  
  - Неважно, - уклонился от ответа хозяин, лицо и фигуру которого я еле различала, и посторонился. - Входите.
  
  Хозяин провёл нас по первому этажу тёмного дома и раскрыл перед нами дверь небольшой комнатки.
  
  - Располагайтесь. Здесь есть постель. В шкафу вы найдёте полотенце, чтобы высушить голову. Не могу предложить вам фен: нет электричества.
  
  - Спасибо, - сказала тётя одними губами.
  
  - Не за что, - отозвался хозяин дома. - Доброй ночи.
  
  * * *
  
  ...Утро оказалось ясным. Тётя сидела на постели и расчёсывала мне волосы небольшим гребешком, когда в дверь постучали.
  
  Я сидела, обернувшись к окну, и оттого не сразу увидела вошедшего. А тётя увидела его сразу - и не сдержала крика ужаса. Я обернулась - и сама едва не закричала от страха.
  
  На пороге стоял 'доминиканец'.
  
  Был он высокого роста, светловолос, с крупным, красивым лицом, слегка полноват, но это к нему шло. Ряса скрадывала его полноту и придавала осанистость фигуре. На левом рукаве рясы были четыре металлических крестика. Приор. Немалый чин.
  
  А на шее у него был тонкий чёрный шнурок, и на этом шнурке - три железных черепа.
  
  Тогда, в девяностых годах, так было принято. Черепа эти являлись не какой-то самодеятельностью, а официальным знаком, который 'Псы Господни' получали от своего руководства. Каждый череп обозначал...
  
  
  - ...Одну загубленную жизнь.
  
  
  - Именно. Одного человека, который в результате доноса или дознания возводил на себя такой самооговор, что его казнили.
  
  
  - Ведь в Свободном Союзе нет смертной казни? - жалко удивился я.
  
  
  - Ах, Нестор не будь наивен! Да, её нет. Просто людей отправляют в лагеря. И на их личную страницу в реестре граждан вносят пометку: 'Использовать только на общих работах'. На этих общих работах люди умирают через месяц или два. Все на самом деле отлично знали, чтó значили эти черепа.
  
  Тётя, в смертном страхе, встала с кровати и смотрела на 'доминиканца', он - на неё. Наконец, хозяин дома произнёс.
  
  - Кто вы?
  
  - Какая вам разница? - быстро нашлась я. - Отпустите нас, пожалуйста!
  
  Он, не отвечая, медленно помотал головой. Вышел и вернулся с портативным считывающим устройством. Велел моей тёте вытянуть правую руку, с красноречиво перебинтованным запястьем. Провёл над запястьем сканером. Сканер молчал.
  
  - У вас нет личной метки, - заметил приор спокойно, будто даже не удивившись.
  
  - Да, - тихо ответила тётя. - У меня нет личной метки.
  
  Сказать такое приору 'Псов Господних' было равносильно тому, что монаху-инквизитору в XV веке сказать 'Я мусульманка', что инспектору РСХА, управления безопасности Третьего рейха, в 1943 году сказать 'Я еврейка'. Я замерла в ужасе.
  
  - Ну, нет так нет, - к нашему общему изумлению ответил приор. - Пойдёмте в столовую. Ильинишна накрыла на стол.
  
  * * *
  
  ...Ильинишной звали тугую на ухо мрачную старуху, которая приходила два раза в день готовить и прибираться. За завтраком её не было. Мы завтракали в абсолютном молчании. Я гадала: что это за извращённая форма внимания к государственным преступникам? Для чего нас кормят? Впрочем, тётя с трудом проглотила только кусок хлеба.
  
  Ближе к концу завтрака приор включил висящий на стене стереовизор. Шла передача 'Подробности', о нашумевшем деле музыкантов Большого театра. Хозяин улыбнулся с поджатыми губами, откинувшись на спинку стула.
  
  - Святейший даёт нам в руки отличное оружие, - произнёс он, разлепив, наконец, губы. - Музыку. Если я не ошибаюсь, сейчас вся классическая музыка будет официально проклята. Как хотите, а для нашей профессии это очень удобно. Понимаете ли... простите, не знаю вашего имени?
  
  - Роза, - тихо произнесла тётя.
  
  - Очень приятно. Меня зовут Лара. Да, такое мужское имя. Имеется в поэмах Байрона, если вам известно. Помните это? 'The Serfs are glad through Lara's wide domain, And slavery half forgets her feudal chain; He, their unhoped, but unforgotten lord - The long self-exiled chieftain is restored.' [В доменах Лары празднует народ; // Почти забыт рабами ленный гнет; // Их князь, кто с глаз исчез, не из сердец, // Самоизгнанник, - дома наконец (пер. Г. Шенгели).] И так далее. Ну, ближе к теме. Язык музыки за три-четыре столетия успел описать весь мир человеческих чувств. Человек произносит любую фразу и не подозревает, что эта фраза уже содержится в той или иной опере. Например, вы заказали какую-то вещь и спрашиваете, когда продавец привезёт её. А он вам отвечает: 'Чёрт возьми, не знаю. Может быть завтра. Но не сегодня, это точно'. А это, между прочим, - 'Кармен'. 'Quand je vous aimerai? Ma fois, je ne sais pas! Peut-etre, jamais. Peut-etre, demain. Mais pas aujourd'jui, c'est certain!' [Когда я вас полюблю? // Чёрт побери, не знаю. // Может быть, никогда, // Может быть, завтра... // Но не сегодня - это точно! (фр.)] Вы француженка? Я отчего-то так и подумал. Или некто говорит вам: 'Тебе кажется так? Я видел это иначе'. Вагнер, 'Тристан и Изольда', ответ раненного Тристана Курвеналю. 'Dünkt dich das? Ich sah es anders...' Или ещё проще. Вам кричат: 'Убирайся! Проваливай!' Мусоргский, 'Борис Годунов', сцена в корчме. Понимаете, к чему я? Ещё нет? Если записывать все слова человека, вы легко найдете целый десяток фраз, которые выглядят, как цитаты из опер. А если человек цитирует оперы - значит, мышление его отравлено образами тирании, он - враг Свободы и заслуживает суда. Верно?
  
  - Даже если он ни в чём не виноват? - тихо спросила тётя.
  
  - Невинных людей в наше время не бывает, мадам, - парировал Лара. Почти смешным казалось бы это женское имя, прикреплённое к 'воину Свободы', когда бы не был так ужасен смысл его слов и он сам. - Так и знайте.
  
  В полном молчании мы закончили завтрак. Вставая из-за стола, хозяин произнёс, обращаясь ко мне:
  
  - Вы просили, юная леди, отпустить вас. Зря! Совсем зря! Вам совершенно нечего делать снаружи, и некуда идти. Оставайтесь. В три часа Ильинишна накроет на стол. Я вернусь вечером.
  
  * * *
  
  - ...Чудовище, чудовище, - бормотала тётя, вышагивая по столовой (мы остались в доме совершенно одни). - Грязная корова. И ещё рояль придумал взгромоздить в столовую! Зачем этому мяснику рояль? Зачем он нас запер?
  
  Бежать мы не могли: на окнах были решётки, замóк на двери оказался новейшим, со считывающим устройством. Открыть его мог лишь сам хозяин и те, личные номера которых он ввёл в память замка.
  
  - Что если он посмотрит на тебя как на женщину? - ответила я вопросом на вопрос.
  
  - Я думала об этом. Тогда я... его убью, наверное.
  
  - Я сама его убью, - хмуро ответила я.
  
  
  - Неужели ты говорила всерьёз, семилетняя девочка?
  
  - Я не только говорила, я попыталась! Но это позже.
  
  
  Человек живуч, и нельзя постоянно тревожиться. После обеда, который нам подала молчаливая старуха, тётя заснула. Заснула и я.
  
  * * *
  
  ...Разбудили меня звуки прекрасной музыки. Кто-то играл на рояле.
  
  Тихонько я выбралась из комнаты и замерла в удивлении.
  
  За роялем сидел человек, из-под пальцев его летела музыка. Шопен. Первый ноктюрн.
  
  И человек этот был - Лара.
  
  Тётя тоже встала на пороге комнаты и смотрела, и, как я, не верила своим глазам и ушам.
  
  Чудесная музыка отзвучала. Приор встал с банкетки, сухо произнёс: 'Добрый вечер', еле заметно поклонился и вышел из столовой. Заскрипели ступени лестницы на второй этаж.
  
  * * *
  
  ...Половина завтрака следующим утром тоже прошла в полном молчании. Вдруг тётя бросила вилку.
  
  - Изверг! - сорвалось у неё с языка.
  
  Лара поднял голову.
  
  - Прошу прощения: кто - изверг?
  
  Тётя встала: её колотила дрожь.
  
  - Вы, вы - изверг! Как вы только с м е е т е в вашем доме играть Шопена, вы, вашими жирными пальцами, которые сомкнулись на горле трёх человек! Чтó вы как смотрите на меня? Лучше убейте сразу, нас обеих!
  
  Лара вытянул перед собой руку.
  
  - Не такие уж они и жирные, - задумчиво проговорил он, глядя на свои пальцы. Затем встал и вышел. Хлопнула дверь. Господин приор отправился на службу, ловить и обличать врагов Свободы.
  
  * * *
  
  ...Остаток дня мы провели молча. Тётя сидела в плетёном кресле, поджав под себя ноги. Порой она начинала плакать, верней, её слёзы текли сами. А я, маленькая девочка, усиленно думала. И придумала только одно: оскорбления словом 'изверг' этот большой и страшный человек не простит. Не просто так, не ради благотворительности он удерживает нас у себя. Он задумал что-то отвратительное, ужасное. Необходимо бежать. Но, чтобы бежать, надо его - убить.
  
  Ночью, когда все уснули, я на цыпочках прокралась на кухню. Среди ножей я разыскала достаточно большой и тяжёлый нож, им можно было, при желании, убить человека. Так же тихо я взошла на второй этаж, замирая на каждой ступени скрипучей лестницы.
  
  Я понимала, что сил у меня, семилетней, немного, оттого решила для себя бить наверняка: ухватив рукоятку ножа двумя руками, в шею, перебивая, если повезёт, сонную артерию.
  
  Лара спал на спине. Войдя в его спальню, я вдруг поняла, что едва могу пошевелиться от ужаса. Всё же превозмогла себя и неслышно приблизилась к его кровати. В этот момент он открыл глаза.
  
  Я ещё несколько секунд удерживала нож, но руки мои так ослабели, такой крупной дрожью дрожали, что я этот злосчастный нож - выронила.
  
  - Подобная сцена есть у Достоевского, - проговорил приор. - В 'Вечном муже'. Присядь, девочка. Как твоё имя?
  
  Я послушалась. Что мне ещё оставалось?
  
  - Сандрин, - пробормотала я.
  
  - Сандрин - это Александрин, выходит, Саша. Ты хотела меня убить, Саша? Браво. Умница, девочка. - Я не могла понять, шутит он или говорит серьёзно. - А что же дальше? Отрезала руку и пошла бы с ней к двери? У тебя не хватило бы сил перепилить кость. А твоя мама не стала бы этим заниматься. Дорогая моя, очень прошу тебя: передай своей маме...
  
  - ...Тёте.
  
  - ...Своей тёте, что здесь вы в безопасности. Покажи-ка, чем ты хотела меня убить. - Я послушно подняла с пола нож и протянула ему. Лара повертел его в руках и усмехнулся. - Ай, Саша! Это - плохое оружие для твоих слабых ручек. Кроме того, с ножом ты не пройдёшь ни один металлоискатель. Если не надеешься на силу рук, убивай инъекцией.
  
  - Да, вы многое можете рассказать про убийства, - хмуро заметила я. - Вы - большой специалист.
  
  Как ни удивительно, страх мой пропал, я чувствовала только лёгкую гадливость.
  
  - Ну, что ты! - отозвался Лара. - Я просто любитель...
  
  Я бесцеремонно взяла со стола ожерелье с тремя черепами.
  
  - Расскажите, за что вы получили вот этот?
  
  - Этот? - откликнулся он, ничуть не удивившись моей просьбе. - Это - самое первое моё дело. Я подбросил в сумку одному человеку Библию. Знаешь, старую Библию. Печатную, карманного формата. Затем написал на него 'аналитическую записку'. Его обыскали, Библию нашли. Он всё отрицал. Бесполезно.
  
  - Кем был этот человек?
  
  - Моим коллегой. Я имею в виду, что он тоже был в ордене, 'младшим братом', как и я. Но после этого случая меня повысили до брата. - Он усмехнулся. - Из 'щенка' в 'кобеля', как мы говорим...
  
  - А нынешняя ваша должность как называется на этом языке? - спросила я.
  
  - 'Борзый'.
  
  - За что вы получили второй череп?
  
  - Я осудил одну актрису. Диву. Я написал в аналитической записке, что мне кажется, будто эта дива недостаточно сексуальна. Что она под маской сексапильности скрывает глубокую ненависть к сексуальной жизни и тайно проповедует воздержание. Вообще, со стороны это было совсем незаметно. Наоборот, почти каждое её выступление заканчивалось коллективной оргией, настолько она была неутомима. Боюсь, что эта история не для детских ушей... До того целый месяц я изводил её анонимными звонками и письмами с предложением отдаться славным ребятам в чёрных рясах. Когда тройка наших судей выехала по адресу, настроение у неё было хуже некуда. Вместо того чтобы улыбаться им, она едва не выцарапала им глаза. Проклятья были слышны на весь дом. А когда её арестовывали, она вопила ещё громче...
  
  - За что вы убили диву?
  
  - Да просто не приглянулась она мне, - уклончиво пояснил приор.
  
  - А третий? - продолжала я сурово спрашивать.
  
  - А третий - о, эта целая история! Шедевр сыскного дела. Это был преподаватель университета. Профессор теологии. На своих лекциях он гениально изображал Христа первым мастером искусства 'свободной любви'. И всё же, вообрази, он не показался мне достаточно убедительным. - Лара сжал губы в тонкой злой улыбке. - Было бы глупо подбрасывать профессору Библию: он имеет право держать в своей квартире эти древности. Я записался на курс и притворился его верным учеником. Затем как-то сумел напроситься к профессору в гости. В кармане у меня был диктофон. 'Неужели вы сами верите в подлинность Истинного Евангелия?' - спросил я напрямик. Господин учёный ответил: да, верит. Неужто - совсем дурак? - подумал я тогда. Или, наоборот, очень умён и осторожен? Целый час я беседовал с ним и уже отчаялся. Но тут, как-то случайно, разговор зашёл о Сократе. 'Верите ли вы в демона Сократа?' - спросил я наудачу. Профессор верил. 'А ведь вы тоже - незаурядный человек, - продолжал я разматывать сеть своей лести. - Разве сами вы в моменты высшего вдохновения не чувствуете, что вас посещает такой же агафодэмон?' 'О, да, да!' - заулыбался профессор. Остальное было делом техники. Я подготовил отчёт, в котором указал, что профессор ненавидит Христа, тайно поклоняется демонам, и приложил запись. Дознаватели не знали, что 'агафодэмон' переводится с греческого языка как 'добрый дух', 'благой гений'. На допросах они вынули из профессора всю душу. Что ж, когда он сознался, что ненавидит Христа и славословит бесов, он не погрешил против истины...
  
  Я молчала, не зная, как относиться к этому. Наконец, сказала:
  
  - А ведь они все - ваш коллега, дива, профессор - не были очень уж хорошими людьми?
  
  Приор поднял брови.
  
  - Ну, разумеется, - произнёс он слегка насмешливо. - Святой орден не ошибается.
  
  Я пожала плечами и положила шнурок с черепами на стол.
  
  - Спокойной ночи, - сказала я сухо.
  
  Спустилась и легла в постель, но заснула только под утро: не знала я, чтó думать об этом странном человеке, кровавом любителе Шопена, палаче палачей, доносчике на доносчиков, Иуде для Иуд, и кем считать его, врагом или другом, не знала.
  
  * * *
  
  ...Через день Лара вновь появился к завтраку - и на шёлковом шнурке вокруг его шеи было уже четыре железных черепа.
  
  - За что вам дали четвёртый? - бесцеремонно спросила я.
  
  Тётя положила вилку, побелев: так она за меня испугалась. Лара не удивился.
  
  - Четвёртый? За одного поэта. В моей аналитической записке я, единственный, предвидел, что этот поэт ненавидит Понтифика и желает ему смерти. Я оказался прав. Сам не ожидал, ей-Богу! Никто не ожидал! Теперь вашего покорного слугу ждёт орден Святой Свободы, и послезавтра в Христиании Святейший вручит мне его своими собственными руками.
  
  - Как звали поэта? - спросила я.
  
  - Владимир, - просто отозвался Лара. - Тот самый, которого после его выступления в Большом театре три дня назад казнил народный суд.
  
  Я бросила быстрый взгляд на тётю: в её лице не было ни кровинки.
  
  - С чего же вы решили, что он ненавидит Понтифика? - продолжала я спрашивать.
  
  - Дело в том, что накануне из канцелярии его преосвященства Аморкристи поступила бумага, - принялся пояснять приор. - Поэма, которую Владимир собирался прочесть перед публикой. Наше отделение попросили, на всякий случай, сделать её экспертизу. Экспертизу делал я. Вполне благообразная, верноподданническая поэма с не очень талантливыми славословиями.
  
  - И что же?
  
  - Именно этим она мне не понравилась, - лаконично пояснил Лара, сощурив глаза, удерживая на губах ироничную улыбку. - Своей бездарностью.
  
  Моя тётя разомкнула губы.
  
  - Вы хотите сказать, - произнесла она высоким звенящим голоском, - что если бы вам попало в руки то стихотворение, которое он действительно прочитал, вы бы его пропустили? Ведь оно, кажется, более талантливое?
  
  Лара перевёл на неё взгляд и долго смотрел своими покойными тёмными глазами.
  
  - Да, - ответил он, наконец. - Мандельштаму не откажешь в даровании.
  
  И вновь нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно.
  
  Тётя встала и стремительно вышла из столовой. Я поспешила за ней.
  
  - Не касайся меня! - крикнула она. Легла на постель и закрыла себя одеялом, полностью, с головой.
  
  * * *
  
  ...К вечеру у тёти начался жар, сильный. Кажется, она не вполне понимала, где она. Бредила.
  
  Я сидела у её постели, ломая пальцы, когда снова услышала звуки музыки. Я вышла в гостиную.
  
  Странное зрелище! За роялем как будто был тот же Лара, но - невысокий, астеничный, с тёмными волосами - и моложе на десяток лет. Или на два десятка?
  
  - Что это с вами? - вскрикнула я. Человек за роялем обернулся.
  
  - Вы - Саша? - произнёс он ломающимся голосом. Только этот голос, а не лицо, и выдал в нём тринадцатилетнего подростка. - Лара про вас рассказывал.
  
  - Где он? - нетерпеливо спросила я.
  
  - Как 'где'? - поразился сидящий за роялем. - В аэропорту. Сегодня вечером он улетает в Христианию на награждение.
  
  - Вы - его младший брат? - догадалась я.
  
  - Да, - подтвердил юноша. - Меня зовут Иван.
  
  Я взяла от обеденного стола один стул и, пройдя прямо к роялю, села рядом с Иваном.
  
  - Вы никогда не думали, что ваш брат - чудовище, Иван? - спросила я без обиняков. Наверное, смешно было от меня, семилетней, слышать такие взрослые и страшные слова, но Иван не улыбнулся.
  
  - Я не знаю, кто мой брат, - тихо ответил он, помолчав. - Но я знаю, что мой брат спас меня от смерти.
  
  Я раскрыла рот.
  
  - В школе, где я учусь, появился один тип, - продолжал Иван. - Верзила двухметрового роста. Он издевался надо мной, а однажды заявил, что я - скользкий тип, 'враг Свободы', и что неплохо бы меня прощупать. От своих друзей я узнал, что этот тип - член ордена 'Псов Господних', правда, пока ходит в должности 'младшего брата', 'щенка', как они сами называют этот чин на своём жаргоне. Я узнал, что по его доносу уже осуждены двое хороших ребят. Тогда мой брат, который до того нигде не работал, сам вступил в орден, сам написал донос и сам подкинул этому типу в сумку Библию.
  
  Мы помолчали.
  
  * * *
  
  - ...Иван, - сказала я сурово, - мне некогда спорить. У моей тёти жар. Нам нужен врач.
  
  - Если она обратится в больницу, врач спросит, где её личный номер, - рассудительно заметил Иван. Меня обожгло: знает!
  
  - Что же делать, - пролепетала я. Вся моя взрослость разом исчезла, я была готова разреветься.
  
  - Я отвезу вас к знакомому брата, который не спросит её про номер, - вдруг предложил Иван. - Он врач.
  
  - Он нас... не предаст? - шепнула я.
  
  - Он сам боится предательства, - успокоил меня подросток.
  
  * * *
  
  С трудом мы объяснили тёте, куда едем, усадили её в узкий трёхместный электромобиль старшего брата и отвезли к врачу. Врачом был Сергей Теофилович.
  
  Болезнь оказалась тяжёлой, хотя на мои вопросы, чтó это, Сергей Теофилович ответил только: 'Нервное, от чрезмерных волнений'.
  
  Я помню, как вечером следующего дня мы оба, Сергей Теофилович и я, сидели у постели тёти. Она убедилась, что она - у друзей, ей было объяснено, что её врач - священник. Узнав, что привёз нас сюда младший брат Лары, тётя страшно взволновалась:
  
  - Брат этого чудовища?!
  
  - Это 'чудовище', дорогая Роза, является членом нашей общины, - ответил священник, слабо улыбаясь. Роза села на постели.
  
  - Как вы не понимаете, что он - провокатор? - вскричала она. - Я своими глазами видела его в облачении приора доминиканцев! Он - не просто палач, фанатично преданный своему хозяину, он - хуже! Он - эстет-душегубец, убийца в белых манжетах, садист с художественным вкусом, любитель изящного с ледяной кровью, который не любит даже того, кому присягал на верность, который не верит даже в то, чему служит, который своими руками убивает то, что любит! Вы все будете арестованы послезавтра!
  
  - Мы знаем Лару уже полгода, - спокойно ответил наставник. - Всё это время нас никто не беспокоил.
  
  - Так подождите, это вопрос времени! Вы знаете, что этот изверг завтра утром из рук самого Понтифика получит награду за донос на моего мужа?! - энергично воскликнула тётя.
  
  - А что, церемония награждения будет передаваться в прямом эфире? - спросил Сергей Теофилович. - Что ж, вот завтра и посмотрим. Не надо делать преждевременных выводов...
  
  * * *
  
  ...Церемония, разумеется, транслировалась вживую. Награждали, конечно, не только Лару, а около полусотни человек, так сказать, 'передовиков производства', 'выдающихся тружеников Свободы'.
  
  - Вот же он! - ахнула тётя, увидев Лару, который благостно улыбался в толпе 'выдающихся тружеников', в своей парадной белой рясе (чёрную он оставил дома).
  
  Мы прильнули к экрану.
  
  Каждому из награждаемых Понтифик собственноручно укреплял орден Святой Свободы на груди. Духовных лиц он, по древней традиции, обнимал и лобызал в обе щеки.
  
  Лара, благообразный, чистый, сияющий верноподданнической улыбкой - этакий идеал доброго 'доминиканца', нестрашного волка из детской сказки - тоже подошёл к Владыке мира, оказавшись ниже его на полголовы, тоже получил орден, тоже обнял Первосвященника и облобызался с ним. Камера дала крупный план.
  
  И сердце у меня замерло.
  
  Никто не мог сообразить, что происходит. Выглядело это так, будто приор, ещё не закончив поцелуя, сжал кулак правой руки и наградил Понтифика лёгким ударом по плечу, этаким дружеским тычком. Затем ещё одним, посильней. И ещё одним, будто хотел свалить его с ног. А Понтифик только улыбался, глядя весело и недоумённо в глаза своему Иуде.
  
  Лара отшатнулся, ударил тем же кулаком по груди себя - и повалился навзничь. Дружное 'Ох!' вырвалось из груди участников торжества. Трансляция прервалась.
  
  В вечерних новостях после сообщили, что один из награждаемых умер прямо во время награждения от сердечного приступа, вызванного 'невыносимым чувством счастья от лицезрения Святейшего'.
  
  * * *
  
  ...Сергей Теофилович встал, чтобы выключить старенький телевизор.
  
  - Что это было? - спросила тётя одними губами.
  
  - Покушение, - спокойно пояснил наставник. - Лара сумел пронести шприц с ядом. Металлическую иглу он спрятал в одном из черепов на своей груди, высверлив в нём дыру. В том самом, который получил за донос на вашего мужа. Я не должен никого ненавидеть и никому желать смерти, но я могу понять, отчего Ларе был глубоко неприятен поэт, славословящий тирана, и отчего он посчитал, что такой поэт заслуживает смерти. Не знаю, почему игла соскользнула. Может быть, Понтифик надел бронежилет? Тогда Лара убил себя сам, зная, какие пытки ждут его в застенках его собственного ордена. Откуда я знаю, вы спрóсите? Неделю назад он рассказал мне, что готовит это покушение. Я помог ему изготовить яд. Впрочем, даже мне и даже тогда он не признался, где служит. Думаю, он не хотел тревожить меня понапрасну. Отчего он не открылся вам, Роза, не вполне понимаю. Отчасти, может быть, из мнительности: он мог подозревать в вас агента-провокатора, посланного ради его проверки. От большей части - из гордости. Он не желал убеждать вас в том, что он - друг: это не по-мужски. Он хотел, чтобы вы догадались об этом сами. Какая же это мýка - получать чины и ордена из рук тех, кого ненавидишь, быть ненавидимым теми, кому сочувствуешь, и никогда никому не открыться...
  
  Сергей Теофилович помолчал немного и продолжил:
  
  - Именно Лара сберегал нашу общину от доносов. Что будет с нами дальше, я не знаю. Вы видите, дорогая Роза, человека нельзя судить по одёжке. Иногда даже тот, что носит домотканую рубаху партизана, оказывается врагом. А другом - человек в чёрной рясе с металлическими черепами на шее: черепом убийцы детей, совратителя юношества и всенародной растлительницы.
  
  * * *
  
  ...Вот и вся история Лары, приора ордена Domini canes. Зачем я забыла эту простую правду! Если б я помнила, что даже седой интеллигентный старичок может оказаться врагом, я не послала бы к нему свою сестру. Если бы поверила, что даже молодая глупая дамочка может быть другом - не послала бы к ней тебя, потому что глупых друзей нужно воспитывать, а не искушать. Ох, Нестор! Нестор, дорогой мой! Ступай. Как я ни отвлекаю себя разговорами, невыносимо скребёт на душе.
  
  ~ ~ ~
  
  У себя долго я не мог заснуть: мысль о Сашиной сестре смертной тоской сжимала сердце, выдавливая слезу за слезой.
  
  Но среди ночи мне пришла нелепая мысль: а вдруг?..
  
  Вдруг Анетта не погибла? Вдруг её дознавателем оказался кто-то... вроде Лары? Вдруг этот некто сумел устроить её побег или спрятал девушку у себя, где она до сих пор живёт в безопасности?
  
  Вероятность этого, пожалуй, не больше одной тысячной. Но разве вероятность того, что Роза встретит в России такого человека, была больше? Жизнь подчиняется и духовным законам, не только законам статистики.
  
  До сих пор, просыпаясь, я задаю себе этот вопрос: а вдруг? Пусть же и у моего читателя не будет полностью похищена надежда, эта драгоценность нашего тёмного времени.
  
  

ВТОРНИК, 28 АВГУСТА

  
  75
  
  Утром вторника мы завтракали в полном молчании. Закончив завтрак и отодвинув от себя тарелку, Саша подняла глаза на наставника.
  
  - Отче, - произнесла она глухо. - Я прошу вас совершить сегодня заупокойную службу.
  
  Сергей Теофилович поднял голову (они оба сидели на торцах стола, только он - на восточном, она - на западном) и долго смотрел ей в глаза. Затем отрицательно повёл головой.
  
  - Простите, Александра Жеромовна, - отозвался он, - но я не могу взять грех на душу и поминать за упокой ту, которая сейчас ещё может быть жива. Не волнуйтесь: завтра мы помянем вас обеих.
  
  И тут нас всех поразила Нэри.
  
  Нэри встала во весь свой рост, взяла с полки глиняный горшок с мукóй, бросила, как я вчера у Блюма, горсть муки на стол и пальцем написала:
  
  'Радуйтесь, радуйтесь пока малое время! Мёртвых не воскресить'.
  
  Нэри уставилась Саше в глаза, пристально, почти сурово. На целую минуту они замерли так. И... что-то в Саше вдруг дрогнуло, смягчилось.
  
  - Хорошо, - ответила девушка робко и даже постаралась улыбнуться. - Я... Хорошо.
  
  Мы разошлись из-за стола молча. Поручений нам сегодня никто не раздавал.
  
  Я ушёл в свою мрачную юго-восточную землянку и ожесточённо принялся упражняться в метании ножа, как вдруг в дверь постучали. На пороге стояла Саша, и она - улыбалась!
  
  - Пойдём прогуляемся по лесу, - предложила она. - Хочу обсудить с тобой детали будущей операции.
  
  76
  
  Мы вышли из Крипты и действительно пошли по лесу. Саша, к моему изумлению, надела лёгкую белую блузку. Была она в ней так хороша, что я и посмотреть на неё боялся - оттого сразу начал хрипловато выкладывать то, что знал:
  
  - Лима сказала мне, что девушки будут с трибун бросать букеты. О н попросит выйти ту, чей букет ему понравится. Здесь есть несколько сложностей. Во-первых, служба безопасности на входе будет считывать метки и отнимет букеты у всех, кто не является жрицей или дивой.
  
  - Что за беда! - беспечно отозвалась Саша. - У нас же есть её браслет, 'царицы Ыгыпетьской', как говорит Дед Михей. Нет худа без добра. Но с букетом ты меня действительно огорчил. Разве может букет полевых цветов от скромной партизанки соперничать с роскошными тепличными розами этих высокопоставленных блудниц? Неужели на самом деле придётся метать нож с трибуны? Больно уж это ненадёжно, и слишком обидно будет промахнуться, правда? Что-то мы должны придумать, что-то, что остановит его взгляд. Помоги же мне! Ведь ты совсем недавно общался с Блюмом, а он - с Аморкристи, а Аморкристи - один из 'десяти рогов Зверя'. Было что-то?
  
  - Было 'всё есть благо, в том числе и зло', - наморщил я лоб. - Но эту идею Понтифик ещё не объявил. Примеряется, пробует ногой почву, советуется с интеллигенцией. Было Novalis sum...
  
  - Как-как ты сказал?
  
  - Novalis sum. Я есмь пахарь, возделывающий целину. Название самой последней проповеди Хама.
  
  - В этом что-то есть... Должен же он был читать Новалиса! Новалис - это... это... die blaue Blume! Ура, ура, нашла! - Саша радостно захлопала в ладоши. - 'Голубой цветок'! Долго объяснять, когда-нибудь прочитаешь 'Офтердингера'... без меня. Завтра утром перед выходом наберу васильков. Или колокольчиков.
  
  - И подарю тебе прозрачность анемон, - грустно произнёс я. - Вероник синеву, сирень и первоцветы. И пену нежную на ветках миндаля - На майских ярмарках они чуть розовеют, - И чаши ландышей - за ними мы в поля Пойдём, когда... Но тут слова в цвету немеют, От ветра этого ссыхается земля.
  
  - Oui, - тихо откликнулась Саша. - Les fleurs perdent leurs fleurs au souffle de ce vent. Pourtant je chanterai pour toi tant que résonne Le sang rouge en mon cœur q u i s a n s f i n t' a i m e r a, - с нажимом проговорила она последние слова.
  
  - Что, прости?
  
  - Нет, ничего. Ничего ровным счётом. Идём же.
  
  * * *
  
  ...Мы вышли из лесу в широкое поле.
  
  - Васильки вы мои, васильки, - приговаривала Саша. - Колокольчики мои, цветики степные! Как я любила вас! А теперь, пожалуй, придётся вас возненавидеть, когда вы окажетесь в лапах этого чудовища. Впрочем, одно утешение, что недолго мне тогда останется... Ты... ведь не будешь глядеть на толпу, которая станет рвать 'товарища председателя' на кусочки? Бедный мой, хороший! - проговорила она со сладкой и мучительной для меня ласковостью. - Как скверно тебе придётся... Всё, остановись! Я устала.
  
  Саша легла на спину. Я присел рядом, у правой её руки. Мы молчали. Она улыбалась.
  
  - Удивительное дело, - заговорила Саша, наконец. - Поразительно, поразительно устроен человек. Пожалуй, Нэри права. Я хотела сопротивляться этому - но ради чего сопротивляться? Кому от этого было бы лучше? Сергей Теофилович как-то рассказывал мне старую буддийскую притчу о клубнике. Не помню её точно, но вот она. Некий человек в одночасье лишился дома, жены, детей, царские слуги гнались за ним, чтобы убить, он бежал, теряя дыхание, на краю обрыва сорвался - но чудом уцепился за какой-то корень. Внизу, в ущелье, рычали тигры, готовые пожрать его тело, едва он разомкнёт руки. Вверху потрясали оружием царские слуги. А рядом с тем местом, где он висел, рос куст клубники. Человек протянул руку и стал есть клубнику. Бог мой, какая она была вкусная!
  
  Я невольно рассмеялся.
  
  - Вот-вот, - продолжала Саша. - Тебе смешно, а мне удивительно и стыдно. Вчера погибла моя любимая сестра (я так чувствую, хоть наставник и сомневается). Завтра мне тоже умирать, и не знаю, не потащу ли я вас за собой в могилу. А сегодня я беспричинно счастлива. Странно, но мне кажется, что Анетта х о т е л а бы, чтобы я была счастлива сегодня. Поразительно, что в 2110 году ещё есть голубое небо, зелёный луг, есть вот этот жучок, который ползёт по травинке. Мы-то умрём, а он, пожалуй, выживет. Разве это не причина для счастья?
  
  Она была так изумительно, так сказочно хороша, что я, не понимая, чтó делаю, вдруг быстро склонился над ней и поцеловал её в губы.
  
  Тут же я выпрямился, красный как варёный рак. Лицо от стыда можно спрятать в ладони, но я даже об этом забыл, так стыдно мне было.
  
  - Зачем? - спросила Саша. Только я собирался оправдываться, как она тихо продолжила: - Испугался зачем? - Тихо и даже... ласково? Так она - не сердится? Девушка приподнялась.
  
  А то, что было дальше я наблюдал как бывшее не со мной. Я н е м о г п о в е р и т ь, что это она, Саша, обвивает мою шею левой рукой и, тоже чуть покраснев, прикрыв глаза от смущения, осторожно, нежно, стыдливо касается моих губ своими. Что это она, не открывая глаз, кладёт правую руку мне на грудь, на левую сторону, и говорит негромко:
  
  - Бог мой, как оно стучит...
  
  (Ещё бы ему не стучать!)
  
  И, будто устыдившись этого пафоса, этой проникновенности, она несильно толкнула меня в грудь, чтобы я упал в траву, и снова, с лёгким тихим вздохом, опустилась, легла так же, как лежала, говоря о жучке, ползущем по травинке.
  
  Я глядел в голубое небо, касаясь земли затылком, и совершал не Бог весть какое ценное (но очень важное для меня тогда, поверьте) открытие, что бывают, оказываются, минуты, когда человек плачет от счастья.
  
  - Я не знаю, когда это началось, - задумчиво заговорила девушка. - Может быть, в тот день, когда ты привёз мне икону Богородицы, рискуя собой. Или когда признался, что совершенно бескорыстно, только ради меня и моего жениха, полез вперёд него в пасть тигрице. Или ещё раньше, когда сказал, что пойдёшь со мной на 'литургию', чтобы я не смела испугаться. Или когда я, после прихода Анетты и её рассказа о твоём смешном признании в любви, вдруг почувствовала эту нелепую, невозможную обиду. Или после концерта, когда ты подошёл к моей милой сестрёнке, улыбаясь, глядя на неё почти влюблёнными глазами - да кого бы она тогда не очаровала! - когда я поняла, что моё 'сводничество' почти удалось, и мне стало так светло, легко на душе, так радостно - и так н е в ы н о с и м о г р у с т н о, и ни с кем во всём свете мне было не поделиться этой грустью. Не с Ваней же! А он не догадался, подумал на музыку. И слава Богу, что так подумал, а то бы я со стыда сгорела. Но я по-другому объяснила, сказала себе: эта грусть - просто от сравнения: что за славная, счастливая пара будет! А мне уже никогда не дождаться такого счастья. Ведь женщина должна поддерживать мужчину, но и наоборот тоже, а Иван бы меня поддерживать не стал, ему самому нужна сиделка, и это так невесело - себя чувствовать командиром взвода перед всеми и сорокалетней сиделкой - дома. Потому что я на сорок лет себя чувствую. Чувствовала, до этого дня... А если говорить совсем честно, то в тот самый миг, когда ты, в клубе, крикнул мне: 'Подожди!' - и попросил вина истины, юный, трогательный, смелый, я у ж е почувствовала, где-то очень глубоко внутри себя, что - именно ты. Но не призналась бы себе никогда, ни за что, пока меня моя собственная ярость к твоей подружке не поставила перед этим, нос к носу! Ведь она, дурочка с куриными мыслями, ни в чём особенно не виновата. Пойдём! - Саша поднялась и протянула мне руку. - День короткий, даже если б в нём было десять дней.
  
  77
  
  Сергей Теофилович в своей келье читал древнюю Кхуддака-никаю, увидев нас, с удивлением поднял глаза и медленно закрыл книгу.
  
  - Вы всё-таки решили настаивать сегодня на заупокойном обряде? - спросил он.
  
  - Нет, - ответила Саша, прикусив губу (кажется, она была готова и расплакаться, и рассмеяться). - На венчальном, батюшка.
  
  * * *
  
  ...Обряд венчания завершился, а никто не расходился, и даже с места никто не сдвинулся. Все стояли и смотрели на нас, безмолвно, пронзительно, и мне сжало сердце благодарностью и мýкой.
  
  - Идите, - шепнул наставник, наконец.
  
  И едва не на цыпочках мы вышли из храма Крипты, а все продолжали стоять, глядя нам вслед.
  
  ...Меня удивила землянка Саши (западная, бывший армейский дот). Я, думая прямолинейно и несколько наивно (что всегда свойственно молодости), ожидал увидеть в жилище председателя голые бетонные стены и пол, мишень для метания ножей, стойку для оружия в углу, в другом - икону св. Александра Невского, опирающегося на меч, или бюст какого-нибудь героя, аршинный плакат с Уставом общины на двери, дубовый стол с протоколами товарищеского суда, придавленными пресс-папье, жёсткий топчан с поленом в изголовье. Ничего подобного. Вязаные коврики на полу, кровать с резным изголовьем, комод, столик с вышитой скатертью, цветы на подоконниках, уютные занавески на небольших окнах. А стены - стены были расписаны чудесными цветами и золотыми рыбками.
  
  - Это Михаил Петрович постарался, - вполголоса пояснила моя жена. - Он прекрасный художник. Раньше здесь была наша с Анеттой детская. Она потом переехала, а я осталась. Я просыпаюсь рано, перед рассветом. Смотрю на этих золотых рыбок - и мне немного легчает на душе. И думаю: неужели где-нибудь т а м я не сброшу свою душную партизанскую овчину, пропахшую пóтом и костром, не стряхну с петлиц невидимой гимнастёрки невидимые, но пудовые кубики комвзвода и не пойду по лугу, где будут такие вот, и м е н н о т а к и е огромные цветы, не опущу руку в озеро, где будут и м е н н о т а к и е золотые рыбки? Ласковые. Говорящие. Т а м, где есть только луга и озёра, и сами деревья протягивают ветви, чтобы понежить, утешить, успокоить тебя, и нет стереовизоров, турникетов, ножей в сумке и чёрных униформ. И как подумаешь, что, не дай Бог, нет никакого т а м (хотя я - верю, верю!, но почти невозможно верить и не сомневаться), как подумаешь такое, то хочется плакать. Невероятно глупо для председателя совета общины. Ах, да какая уже разница! К а к у ж а с н о ж а л ь, что последний раз я ночую с этими цветами и золотыми рыбками!
  
  Она вдруг повернулась ко мне и как слепая протянула руку. Я поспешно подал ей свою. Саша стиснула мою руку обеими своими крепко, до боли, и склонилась к ней, и коснулась её губами, и на своей руке я почувствовал её горячие слёзы.
  
  - Миленький мой! - еле слышно прошептала она. - Я не пережила бы, если б осталась здесь сегодня одна.
  
  * * *
  
  ...Прямоугольник солнечного света, плывущий по озеру с золотыми рыбками. Что если это всё-таки закатные, не рассветные лучи? Что если мы каким-то чудом заснули л и ш ь н а м и н у т к у и перед нами ещё восемь долгих часов? И что за птица поёт снаружи, так ласково, что разрывается сердце?
  
  Wilt thou be gone? It is not yet near day.
  It was the nightingale, and not the lark
  [Уходишь ты? Ещё не рассвело,
  Нас оглушил не жаворонка голос (пер. Б. Пастернака)]
  
  - прошептал я и повернул голову в сторону Саши, надеясь увидеть её спящей.
  
  Мороз пробежал у меня по коже. Саша не спала, а лежала на спине с открытыми глазами, блестящими как от гнева, но совершенно сухими, плотно сжав губы. Разомкнула губы и произнесла:
  
  It was the lark, the herald of the morn.
  Come, death, and welcome! Juliet wills it so.
  [Нет, это были жаворонка клики.
  Что ж, смерть. так смерть! Так хочется Джульетте (пер. Б. Пастернака).]
  
  

СРЕДА, ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ АВГУСТА

  
  78
  
  Гигантская толпа собралась на площади перед храмом Христа Спасителя. Люди в нетерпении задирали головы к огромным уличным стереоэкранам, которые должны были транслировать литургию в прямом эфире, толкались, перешучивались, бранились, шумно дышали, распаляясь мыслью о сладком зрелище, будто нечаянно прижимались друг к другу поближе...
  
  Но Саша, в накидке 'царицы Ыгыпетьской' шла гордо, прямо, царственно держа голову, и её - пропускали, перед ней - расступались.
  
  На входе работали три поста службы безопасности, и мы выбрали молодого африканца, понадеявшись, что тот недавно прибыл в Москву и не слышал нашумевшей истории о Лиме. Чернокожий юноша широко осклабился, проведя считывающее устройство над Сашиным запястьем.
  
  - Добро пожаловать, ваше преподобие, - поприветствовал он Сашу. - И вам, ваше преподобие, - сухо обронил он мне, надевшему 'браслет' пастора Сниффа. (Ну, разумеется, между 'её преподобием' и 'его преподобием' была разница.)
  
  Мы заняли наши места на седьмом ряду северной трибуны.
  
  Погас свет.
  
  Скрипки начали свою жутковатую, извилистую, томительную, нарастающую crescendo увертюру. Наконец, протрубили торжественные, страшные трубы, ослепительные прожекторы вспыхнули, соединяя лучи на площадке четырёхгранной пирамиды, выдвинулись телескопические микрофоны, готовые ловить и тысячекратно усиливать каждое дыхание священнодействующего - и весь зал издал общий вздох страха, благоговения, ужаса, увидев воочию - Его, Живого вочеловечившегося Дьявола.
  
  Император был в роскошном облачении, подобном облачению русских царей. Чело его венчала копия шапки Мономаха. Или не подобном, а подлинном? Или не копия, а настоящая? Или исторические царские одежды он присвоил и возложил на себя ради кощунственного действа? Да что бы не возмог он, которому всё в его империи было подвластно?
  
  - Таинство предварительное! - взревел мощный хор певцов. - Избрание невесты всенародной!
  
  И десятки, десятки букетов полетели к ногам Любимца мира.
  
  Тут были роскошные красные розы, потрясающие воображение размерами чёрные орхидеи. И снова красное, белое, чёрное.
  
  Единственный букет голубых цветов упал почти к ногам властителя. Обвивала его широкая лента. И было на ленте начертано:
  
  NOVALIS ES
  
  ['Пахарь целины еси' - лат.]
  
  Понтифик поднял букет, прочитал надпись и широко улыбнулся. Камеры зафиксировали во всех подробностях улыбку Совершенного Человека.
  
  - Воистину, - возгласил он в наступившей тишине, - я есмь пахарь, поднимающий новь, и с м о т р и, я т в о р ю в с ё н о в о е. Кто эта всенародная невеста? Кто эта мудрая?
  
  Саша встала - и яркие лучи скрестились на ней, ослепив меня на мгновение.
  
  Сбросив накидку, она, обнажённая, под звуки оркестра медленно спустилась по лестнице, идя навстречу Понтифику и неся на груди базальтовый нож, увитый живыми цветами, будто древнюю роскошную камею.
  
  Понтифик, сбросивший царские одежды и стоящий полуобнажённым, возложил ей руки на плечи.
  
  - Как зовут тебя, всенародная невеста? - ласково спросил он, следуя ритуалу.
  
  - Меня зовут Народный Гнев, - ответила Саша и, сорвав с шеи нож, ударила его в левую сторону груди, там, где сердце.
  
  * * *
  
  ...Общий стон изумления вырвался из груди тысяч зрителей, и все повскакивали со своих мест на ноги. Вынужден был встать и я - и тому, что я увидел, мои глаза отказывались верить.
  
  Полагаю, что Саша всю свои силу вложила в удар, но н о ж о т с к о ч и л, как от стали, и на теле живого Дьявола я не увидел даже царапины.
  
  Понтифик, грустно улыбаясь, обвёл зал глазами.
  
  - Что я сделаю с этой дерзкой, что я сделаю с этой безумной, дети мои? - спросил он, будто сожалея о несовершенстве мира, полного таких чудовищ.
  
  - Нам! - взревел зал. - Нам! Отдайте её нам!
  
  Искажались животным бешенством лица, взметались в воздух кулаки, показывая, что народный суд будет скор и справедлив.
  
  - Да, она заслужила ваш суд, - согласился император. - Но сегодня, друзья мои, открою вам великую тайну. В деле Любви всё есть благо. Даже эта неразумная, даже эта падшая сосредотачивает в себе вселенную Любви и таинство счастья. Нет ничего, чем я, Новалис сего мира, мог бы оскверниться.
  
  Я застыл от ледяного омерзения. Неужели ещё и этому я буду свидетелем? Ведь она... моя жена, а не твоя добыча, мерзкая тварь, таракан-переросток!
  
  Так извратились все понятия в нашем мире, что последовавший сразу за этим сильный взрыв, стрёкот автоматов и вопли раненых прозвучали музыкой для моих ушей.
  
  Очереди косили всех подряд, не разбирая ни правых, ни виновных. (Впрочем, были ли здесь правые? Каким чудом сюда могли попасть невиновные?) Один из автоматчиков - я видел это так ясно, как вижу сейчас перо, которым пишу - забежал к самому основанию пирамиды и строчил по Понтифику в упор.
  
  Пули со звоном отскакивали.
  
  'Что это? - думал я с ужасом. - Бронежилет по форме тела? Но какой же бронежилет спасёт от прямой очереди в лицо? Или... последствия таинственной трансформы?'
  
  Минуты три была слышна только неистовая стрельба - но вот бойцы расстреляли все патроны и в ужасе замерли.
  
  Тогда Понтифик, подняв базальтовый нож Саши, величаво спустился с пирамиды на арену и схватил за плечи смелого бойца. Тот от ужаса не мог даже пошевелиться.
  
  Царственными руками (напоминаю, я был этому свидетелем) император сорвал с мужчины бронежилет.
  
  Рассёк, под общий стон сладкого ужаса и восторга публики, его грудь базальтовым ножом.
  
  Вырвал кровавое, ещё трепещущее сердце.
  
  Вознёс его ввысь на правой руке.
  
  И взревел на весь зал:
  
  - СЛАВА ТЕБЕ, ВОСХОДЯЩЕЕ СОЛНЦЕ! СЛАВА ТЕБЕ, ВОЗНЕСЁННОЕ СЕРДЦЕ! БЛАГОСЛОВЕННА ЖЕЛАННАЯ ВСТРЕЧА В ЗЕНИТЕ!
  
  79
  
  Литургия продолжилась. Десяток человек после этого, не вынесшие мерзости и адского ужаса зрелища, встали со своих мест и вышли через обычный вход. Я был среди них. Служба безопасности не пыталась нас задерживать, агенты оцепенели, жадно раскрыв глаза происходящему. Да, такое нечасто увидишь!
  
  Подкашивающимися ногами я добрёл до проезжей части - и вздрогнул, когда прямо над моим ухом прозвучал острый сигнал клаксона.
  
  Не может быть! Чёрный фургон похоронного бюро 'Последний путь', наш старый знакомец! Дед Михей, в трещащем по швам платье 'суки Господней', из которого нелепо торчали его волосатые руки, высунулся из окошка.
  
  - Сигай в кабину, живо! - завопил он. - Поехали!
  
  80
  
  Сигналами и сочным русским трёхэтажным матом 'святой сестры' фургон прокладывал себе дорогу через толпу.
  
  Я оглянулся назад. В салоне были только Михаил Петрович и Сергей Теофилович.
  
  - Где Иван? - спросил я, едва мы выехали на свободную улицу.
  
  - Мне почём знать, - огрызнулся Дед Михей. - Нянька я ему, што ль? Улетела птица в неведомы края.
  
  - Подумай, Михей Павлович: ведь ему невыносимо осознавать свою невольную вину перед Аней и быть с нами рядом, - тихо произнёс наставник за моей спиной. - Он прочитал её письмо. Может быть, он ушёл навстречу подвигу. Или падению... Но будем верить в лучшее.
  
  - А... Нэри?
  
  - И она ушла, - вздохнул Сергей Теофилович. - И про неё, Нестор, тоже не знаем, куда. Как, собственно, не знаем, откуда она явилась. Она оставила послание, которое мы вскроем перед границей Российской империи.
  
  - Сергей Теофилович! Михей! Объясните мне, ради Бога, что это за нелепый костюм Дед Михей напялил на себя!
  
  - А это, - прогудел Михаил Петрович, - мы с утреца доброе сотворили. Визиточку ты на полезное нам оставил. Вызвали мы, значится, по телефону сестру Истину, сестру Ночь и сестру Справедливость. И настала, значится, сестре Ночь полная ночь, а сестре Справедливость - полная справедливость...
  
  * * *
  
  ...На выезде нас остановил патруль дорожной полиции.
  
  - Велено проверять всех выезжающих из города, - хмуро пояснил сержант и провёл считывающим устройством над моим запястьем. - Вы, выходит, пастор Снифф?
  
  - Да, - буркнул я. Сержант попросил запястье Михея и с сомнением уставился на дисплей устройства.
  
  - А вы... - сестра Ночь?
  
  - Именно, - свирепо рявкнул Михей.
  
  - Что же вы, сестра... больше похожи на брата? - наконец, нашёлся сержант.
  
  - По произволению Господню, - прорычал Михей. - А ежели ты, еретик, сомневаешься в благости замысла Господня, то щас сестра Истина выйдет из фургона и сделает тебе полную катехизацию...
  
  Сержант испуганно поднял ладони.
  
  - Нет-нет, вы меня неправильно поняли! Ваша половая самоидентификация, святая сестра, меня совершенно не касается!
  
  81
  
  Мы ехали днём и ночью, останавливаясь только для того, чтобы забежать в придорожное кафе или магазин (каждый раз уходили только двое, двое оставались в фургоне). За рулём попеременно сидели то Михей, то Михаил Петрович. Ему на руку укрепили 'браслет' пастора, а я, скрывая отвращение, должен был, на случай проверок со стороны дорожной полиции, залезть в платье 'сестры Справедливости'. (Михаилу Петровичу предлагать этот опыт никто из нас даже не решился, и то: засунуть телёнка в женский чулок было бы проще.) Меньше всего хотелось этого маскарада - с другой стороны, любой маскарад помогает забыться...
  
  О Саше мы не говорили.
  
  Спали тоже попеременно, и однажды ночью я проснулся на узкой трясущейся лавке фургона оттого, что понял: по моим щекам непрерывно бегут слёзы. Кажется, я даже застонал, как ни пытался удержать этот стон, как ни сжимал губы.
  
  Сергей Теофилович, в темноте еле различимый (свет в салоне мы не зажигали, берегли заряд аккумулятора), склонился ко мне и положил мне руку на плечо, и от этого прикосновения его руки я постепенно успокаивался.
  
  - Человек постоянно испытывает самую разную боль, - тихо заговорил наставник. - Одна меньше, другая больше, некоторые - очень мучительны. Ты можешь сказать, что я, в броне монашества, не могу судить об этом. Но боль утраты любимого человека я тоже знаю. Мы с Розой... никогда не говорили о том, что невидимо совершалось по ту сторону слов. Никогда, кроме одного случая, причём именно она начала разговор, а я сам никогда не начал бы его, и совсем не из робости. Роза просила меня молчать, и сказала - прямо, открыто - что из людей, которых она знает сейчас, я, может быть, лучший. Со смущением вспоминаю это, и только тем оправдываю упоминание этой хвалы, что она, конечно, ошибалась. Что замечает, как любая женщина, в моём отношении к ней не только сострадательное дружелюбие, но и другое, глубокое, сокровенное, и не осуждает меня за это сокровенное. Что просит простить её, если она ошибается. Что если сейчас сама не любит меня (ещё слишком велика боль её утраты), то через год или два могла бы полюбить. И что, тем не менее, думает: лучше нам не менять ничего. Потому, во-первых, что если хоть одна живая душа после нашего брака усомнилась бы во мне, посчитала меня изменившим своему духовному призванию, то уже это было бы скверно. Потому, во-вторых, что буддийское монашество, которое я с таким трудом получил в двадцать лет, после стоившей мне целое состояние поездки в Таиланд, есть та драгоценность, которую легко потерять, но тяжело обрести, и с каждым годом обрести будет всё тяжелей. Да и, наконец, зачем нам нужен брак? Глубокая, нежная дружба, которая связывает нас, сохранится и без того, пока она, Роза, жива. А физическая близость - совсем не самый сладкий плод, и в наше время обжорства им как-то стыдно его вкушать. Я согласился с ней, молча, кивком головы. И больше мы не говорили об этом ни слова. А потом - её не стало, и если твоя любимая была просто убита, то моя перед тем ещё и 'допрошена', грубо взята омерзительными человекоподобными существами. Монах, мой дорогой Нестор, не может позволить себе ни ножа мстителя в руках, ни ненависти в сердце. Это не слабоволие - это битва, и невыносимая битва, и тебе не вообразить, насколько для того, кто чувствует в себе силу, прощение тяжелей мести.
  
  И это - не единственная горечь, и, может быть, даже не самая горькая. Есть, например, невыносимая боль ядовитого сомнения, которое рождается, когда заурядный врач заурядной поликлиники заканчивает приём больных, запирает дверь и начинает говорить об истинах древнего Учения, называя себя духовным правнуком буддийских миссионеров. Юная душа всем сердцем тянется к этим истинам, но сердце гложет червь сомнения: да как может традиция в чистоте и тайне сохраниться больше двух с половиной тысяч лет? Да не фантазии ли это? Не прекрасная ли сказка, рассказанная доверчивому подростку для того, чтобы увидеть его восторженные глаза? И это сомнение сохранится с тобой на всю жизнь, никогда ты, разумный человек, не изгонишь его, но никогда ты не получишь права склонить к нему слух и явить другим хоть тень сомнения, ведь тогда здание, построенное тобою, есть карточный домик фокусника, а ты сам - тоже фокусник, лживый Арлекин, пляшущий на канате.
  
  Или представь себе труд человека, который из года в год устремляется создать духовную школу и наставлять людей Благому Учению. Представь, что набор своих учеников ему приходится совершать каждый год, а затем каждые полгода. Что в первый раз являются пятьдесят любопытствующих, во второй - тридцать. В третий - восемь человек, в четвёртый - четыре. И, наконец, только один. Это - как видеть прекрасную лесную лань, которая гибнет под тупым охотничьим ножом современного эгоизма и равнодушия: ведь Учением не озолотишься и не увеличишь им свою сексуальную привлекательность. Я уже не говорю о необходимости самому учителю зарабатывать на хлеб, продляя здоровье, молодость и красоту богатых дамочек с мышлением крольчихи, равнодушных ко всему, кроме своего телесного благополучия, которые с высокомерной брезгливостью вечно правого клиента сомневаются в квалификации услужающего им лекаря или требуют пёстро раскрашенных шаманских обрядов, ибо простая разумная диета не кажется им эффективной. Это не назвать серьёзным мучением, а только условием жизни человека в эпоху Хама. И это тоже нужно встречать с невозмутимой улыбкой.
  
  И я даже не смею назвать тебе ещё одну мýку: мýку, когда добрый Михаил Петрович является к тебе и, положив руку на плечо, доверительно признаётся, что община решила избрать тебя 'попóм', и тебе, всегда почитавшему Христа, но всегда бывшему (и оставшемуся) буддистом по характеру, по складу души, нужно обнажить эту душу, сорвать с неё защитный покров буддизма, такого привычного, умеренного, освежающе-прохладного, впустить в неё, если ты хочешь искреннего звучания литургий, огромный, страшный, мучительный мир христианства, и наблюдать, как этот мир рушит в тебе всю башню твоей устойчивости, с таким трудом выстроенную, и не оставляет камня на камне, как заливает тебя морем слёз мучеников и святых, но внешне никогда не пролить ни слезинки, а сохранять кроткую, ясную улыбку на лице. И наставник, и руководитель оба обязаны быть твёрдыми, как скала, и бесстрастными, как море, хоть твёрдость и бесстрастие руководителя направлены вовне и зримы всем, а наставника - вовнутрь, и никому они не видны. Как я понимаю Сашу! Подвиг Саши - не только в её невероятной попытке. Он - в том, что после гибели Аркадия она, девятнадцатилетняя девушка, взяла на себя бремя руководства общиной и за пять лет не произнесла ни слова жалобы. Это - два разных вида подвига: христианский, яркий как пламя, и буддийский, незаметный, как течение подземных вод. В наше страшное время человек не имеет права быть только христианином или только буддистом. Помни об этом, Нестор. Сожми сердце железным обручем. Будь достоин своей жены.
  
  82
  
  В это сложно поверить, но до восточной границы Свободного Союза мы добрались почти без приключений. Впрочем, у Империи Хама были тогда другие заботы. Международная обстановка накалялась, и голоса в пользу войны раздавались всё громче.
  
  Мы перешли границу Российской империи пешком, ночью. Почти сразу же мы были арестованы пограничниками и отправлены в одно из отделений полиции Екатеринбурга.
  
  Не предъявляя нам обвинения, офицеры контрразведки Российской империи специальным автомобилем 'этапировали' нас в Новосибирск, где нам отвели чуть более просторную камеру.
  
  Начались допросы.
  
  Следователь Татищев (в чине штабс-капитана) был вежлив, осторожен, мягок. Нам не угрожали, не кричали на нас, даже и речи не шло об избиениях или пытках. Более того, нам (неслыханная вольность для арестованных) вернули наши личные вещи, предварительно осмотрев их. (Впрочем, у Михея отобрали кривой нож, и он долго сокрушался по этому поводу.) Относились к нам предупредительно, кормили сносно. Но... вызывали вновь и вновь, и снова и снова заставляли в мельчайших подробностях повторять нашу историю.
  
  - Сколько же можно! - возмутился я на одном из допросов. - Отчего вы не верите нам?
  
  - Видите ли, драгоценный мой Нестор, вы можете быть как и 'борцами Сопротивления', так и агентами Свободного Союза с тщательно заученной легендой. Дайте нам основания вам верить, кроме вашего рассказа! Если говорить честно, то я даже склоняюсь вам верить... Самое скверное - то, что у вас нет никаких документов, удостоверяющих личность.
  
  - Если бы мы не вырезали свои личные метки, ваше благородие, то были бы уничтожены.
  
  - Об этом речи не идёт, - согласился следователь. - Но ведь не могут же люди не иметь над собой вообще никакой власти! Была же у вас ваша, 'партизанская' власть?
  
  - Была. Совет общины и председатель совета. Я уже сто раз рассказывал вам о моей жене и о том, как она погибла.
  
  - Так вот прежде чем погибнуть, должна она была снабдить вас удостоверениями личности, хоть даже рукописными...
  
  - Бумага у нас была на вес золота!
  
  - Удостоверение личности - это тоже та вещь, которая на вес золота. ...Рукописными, со своей подписью...
  
  - Вы не знаете её подписи!
  
  - ...И печатью.
  
  - Из чего должна была Саша вырезать печать? Из своей подмётки?
  
  - Хоть бы и из подмётки! И на свидетельство работавших с подпольной группой офицеров Службы внешней разведки мы, увы, тоже не можем опереться. Василий Лаврентьевич Зуев, с которым вы, по вашим словам, встречались, пал смертью храбрых...
  
  - ...Как Анетта и Саша, кавалер, между прочим, ордена Александра Невского, которым награждена посмертно! Отчего вы не можете запросить Службу внешней разведки, каким был пароль Зуева и каким - наш отзыв?
  
  - Пароль и отзыв? Вы не могли бы их повторить? Я запамятовал...
  
  Я повторил. Татищев недоверчиво улыбнулся.
  
  - Невероятные пароль и отзыв. И особенно невероятно ваше описание Василия Лаврентьевича в шортах и в пёстрой рубахе-'гавайке'. Впрочем... хорошо, я запрошу, так и быть, - согласился он.
  
  Через час меня снова вызвали на допрос. Татищев вертел очки в руках, не глядя на меня.
  
  - Гм! Садитесь. Я... должен сказать вам, что ваше сообщение подтвердилось.
  
  - Так вы можете выпустить нас! - вскочил я.
  
  - Прошу вас, сидите! Мне... очень неловко задерживать супруга, то есть вдовца кавалера ордена Александра Невского, но, мой дорогой Нестор, я - заложник нашей бюрократической системы. Рапорт о вас уже составлен, сегодня вечером я направлю прошение о вашем освобождении на высочайшее имя. И думаю, что оно обязательно будет удовлетворено Государем! Рано или поздно...
  
  Я промолчал, помня о коротком предсказании Нэри, которое мы прочитали, доехав до границы:
  
  'Православная империя скоро погибнет. Бегите на юг'.
  
  83
  
  Потянулись тоскливые дни. Михей потребовал принести нам Свод законов Российской империи (дали без возражений) и однажды, листая, воскликнул:
  
  - Эврика! 'Духовные лица, произведённые в сан согласно традициям своей религии, за исключением 'свободного католичества', не могут быть задерживаемы без предъявления обвинения'!
  
  - Сергей Теофилович! - тут же оживился я. - Неужели вы не можете произвести нас... в дьяконов, скажем?
  
  Наставник развёл руками, грустно улыбаясь.
  
  - Я не архиепископ...
  
  - А в... буддийских монахов?
  
  - И это не могу. На церемонии должны присутствовать, как минимум, четыре полных монаха, не считая знатока Учения, который её проводит.
  
  - А в буддийских послушников?
  
  - Два монаха должны быть свидетелями...
  
  - А в кого-нибудь ещё ниже рангом? - не отставал я.
  
  Сергей Теофилович задумался.
  
  - Строго говоря, - признался он, - да! В иерархии буддийского духовенства есть ступень 'ученик' или 'благочестивый мирянин'. 'Упасака' она называется на языке пали, 'гэнен' - по-тибетски. Вам придётся пожизненно принять на себя пять обетов: не убивать, не красть, не блудить, не пить алкоголя, не лгать.
  
  Михей крякнул и почесал затылок. Сергей Теофилович не удержался, рассмеялся - да и мы все рассмеялись, глядя на Деда Михея.
  
  - Что тебя смущает, Михей Павлович? - улыбаясь, спросил наставник. - Неужели ты уж такой друг вина? Или для тебя станет невыносимой мукой не посещать оставшиеся за границей 'клубы свободы'?
  
  - В любом случае, - подытожил я, - иного способа выйти отсюда быстро у нас, кажется, нет. Мы согласны, отче.
   * * * ...После завершения простого ритуала я попросил вызвать следователя. Штабс-капитан действительно пришёл к нам в камеру и недоверчиво выслушал сообщение о том, что находящиеся в заключении 'являются духовными лицами'.
  
  - А кто, позвольте спросить, присвоил им звание упа... упасаки? - усомнился он.
  
  - Я, - спокойно ответил Сергей Теофилович.
  
  - А чем в ы можете подтвердить ваши собственные полномочия?
  
  Вместо ответа наставник протянул следователю сложенную вчетверо бумагу.
  
  - Это - письмо о признании со стороны Его Святейшества Далай-ламы Запада Второго, - пояснил он. - Образцы его почерка у вас есть, надеюсь?
  
  - Да, - подтвердил штабс-капитан. - Пандито-хамбо-лама России тайно приезжал в Свободный Союз специально для того, чтобы получить от далай-ламы Запада утверждение. Случайно знаю об этом, так как Служба внешней разведки обеспечивала прикрытие операции. Ну вот, поглядите же, совсем другое дело! Оттиск большого пальца, подпись и печать...
  
  - ...Вырезанная из старой калоши, - не удержался я.
  
  - Молодой человек, для судо- и гражданского делопроизводства не имеет значения, из чего вырезана печать! Важно то, что она существует. С вашего позволения я должен отнести бумагу на экспертизу...
  
  * * *
  
  ...На следующий день нас освободили, вручив нам временные удостоверения личности. Штабс-капитан Татищев лично отвёз нас в посольство Таиланда. Наставник попросил известить посольство заранее, поэтому нас уже ждали.
  
  Сложив руки на груди и низко поклонившись посольской делегации, Сергей Теофилович произнёс фразу на языке пали:
  
  - Ученики Благословенного долго странствовали, проповедуя Учение в западных странах. Но западные страны бесповоротно пали в пучину греха. Ученики Благословенного возвращаются домой.
  
  Тогда из рядов делегации вышел пожилой буддийский монах и по очереди крепко обнял каждого из нас, прочувствованно сказав каждому по-английски:
  
  - Здравствуйте, братья! Вы вышли из лап дьявола. Вы слишком рисковали, довольно! Добро пожаловать на родину.
  
  84
  
  Вечером того дня, когда наш самолёт вылетел из Новосибирска, до города долетели первые ракеты с ядерным боезарядом. В семидневной войне Российская империя перестала существовать. Воистину, мы сами находились на волосок от гибели.
  
  В монастыре Ват Суан Мок Сергей Теофилович быстро сошёлся с настоятелем и через месяц был командирован в маленькую удалённую обитель Ват Путта Бен для её обустройства. Перед уходом он отдал нам на хранение несколько образов, ранее бывших на иконостасе Крипты.
  
  Михаил Петрович, отличный художник, написал и новые.
  
  * * *
  
  ...Завершая свою историю, я пытаюсь отодвинуть её от себя и взглянуть на неё издали, беспристрастными глазами. Моё изложение восьми дней из жизни Свободного Союза - ни самое полное, ни, конечно, самое лучшее. Я, простой инструктор истории, не был вхож в элиту антихристианского общества, ни разу не посетил Христианию, и, вероятно, глазами генерала Liberatio Mundi или высокопоставленного офицера службы безопасности жизнь Империи Хама увиделась бы иначе, ярче, подробней, ужасней. Но что сделано, то сделано. Написанная, моя книга будет сохранять для братьев ценность источника знаний о нравах дальней страны, силу памфлета и предупреждения. Но я верю и молюсь о том светлом дне, когда эта книга перестанет быть предупреждением и окажется только одним - историческим свидетельством об ужасах прошлого, которое больше не повторится. Увы, я сам не доживу до этого дня.
  
  * * *
  
  ...Каждый из нас здесь имеет свою к у т и, келью. Келья мала, но в ней не возбраняется поставить алтарь. Вместе с изображением Благословенного на моём алтаре - четыре образа.
  
  Один из них - образ Его Величества Георга VII.
  
  Второй - исполненный в северобуддийской манере образ Его Святейшества Далай-ламы Запада Второго.
  
  Все полные титулы и имена с трудом уместились внизу на изображениях.
  
  Два последних образа новомучениц, написанные в православной манере, имеют очень короткие подписи из одного имени.
  
  A n n e t t e стоит на первом.
  
  A l e x a n d r i n e - на втором.
  
  КОНЕЦ
  
  27.08.2011 - 27.01.2012, 25.06.2012
  Правка от 91.04.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"