Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Льен Мин

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Льен Мин" - это, во-первых, не лишённое сатирических нот описание университетской действительности, знакомой автору изнутри. Во-вторых, это имеющий форму личного дневника роман о дружбе (перерастающей в симпатию) между уже немолодым преподавателем педагогического вуза и его иностранной студенткой, о нравственных выборах, которые неизбежно ставит такая дружба. Это также роман о педагогике, кризисе зрелости, религиозном поиске себя, который в случае главного героя заканчивается переходом в другую веру; о лицемерии и искренности, конфликте индивида и общества, столкновении идеализма и прагматизма. "Роман "Льен Мин" <...> очень интимен. Отношения между главным героем и Льен Мин не описать только наставничеством, дружбой или любовью. Это всё вместе, и при этом лишено чувственности. Как ни странно, читать сегодня роман, который обходит проявления сексуального стороной, который тонок настолько, что напоминает тургеневскую прозу или прозу советскую, это занятие, требующее особого напряжения. Тонкие волны человеческих отношений, если читатель окажется способен впустить их в себя, допустить их созвучие с тонким и неосквернённым в себе, тем, что спрятал и забыл в далёком детстве, оказывают сильное воздействие..." [Из статьи Л. В. Дубакова "А теперь мы должны проститься"].
  Б. С. Гречин
  
  

Льен Мин

  
  роман
  
  Ярославль - 2008
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Льен Мин / Б. С. Гречин - Ярославль, 2011. - 177 с.
  
  ISBN 978-1-311-93183-2 (by Smashwords.com)
  
  "Льен Мин" - это, во-первых, не лишённое сатирических нот описание университетской действительности, знакомой автору изнутри. Во-вторых, это имеющий форму личного дневника роман о дружбе (перерастающей в симпатию) между уже немолодым преподателем педагогического вуза и его иностранной студенткой, о нравственных выборах, которые неизбежно ставит такая дружба. Это также роман о педагогике, кризисе зрелости, религиозном поиске себя, который в случае главного героя заканчивается переходом в другую веру; о лицемерии и искренности, столкновении идеализма и прагматизма. - "Роман 'Льен Мин' <...> очень интимен. Отношения между главным героем и Льен Мин не описать только наставничеством, дружбой или любовью. Это всё вместе, и при этом лишено чувственности. Как ни странно, читать сегодня роман, который обходит проявления сексуального стороной, который тонок настолько, что напоминает тургеневскую прозу или прозу советскую, это занятие, требующее особого напряжения. Тонкие волны человеческих отношений, если читатель окажется способен впустить их в себя, допустить их созвучие с тонким и неосквернённым в себе, тем, что спрятал и забыл в далёком детстве, оказывают сильное воздействие..." (c) Л. В. Дубаков
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2011
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

  
  Весной 2008 года в Санкт-Петербурге в результате несчастного случая трагически погибла преподаватель китайского языка Льен Мин (Lián Mĭn), постоянно проживающая на территории дацана Гунзэчойнэй и выполнявшая обязанности продавца религиозной литературы и экскурсовода для гостей.
  Среди немногих личных вещей, оставшихся после Льен Мин, находились некоторые бумаги, в том числе, блокнот в твёрдом кожаном переплёте размером семнадцать на двадцать пять сантиметров. Мы были приглашены уважаемым настоятелем дацана Б. Б. Бадмаевым с целью определения, представляют ли эти бумаги культовую, научную или иную ценность. (Ещё раньше Льен Мин принесла в дар монастырю три ценные буддийские тканевые иконы начала ХХ века, а также редкое издание буддийского служебника.)
  Выяснилось, что дневниковые записи в блокноте принадлежат нашему коллеге, кандидату педагогических наук, доценту ***ого госпедуниверситета, ныне покойному. Обратившись к его родственникам, мы получили разрешение на публикацию дневника (при условии отчисления законным наследникам авторского гонорара). Имена лиц, упомянутых в дневнике, были нами изменены по понятным причинам.
  
  А. Б. Орлов, синолог, канд. истор. наук.,
  ст. научный сотрудник НИИ востоковедения
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  
  

Двадцать третье сентября, вторник

  
  Мой сосед уже спит: миссионер из Африки, он едет домой в отпуск. Огромный дядька с открытым, добродушным лицом. Невероятный человек: сам родом из Латвии, знает немецкий, в совершенстве владеет английским, но вот уже четыре года говорит на французском. Языковой гений. Слушая его, я задумался о том, что и сам бы не прочь стать пастором. Люба Окулова сказала бы, что наша задача не менее высока и благородна: мы, преподаватели педагогики, закладываем основы нравственности в юных душах... Наивная пятидесятилетняя женщина, прости Господи!
  Я решил вчера вести дневник. Не знаю, конечно, хватит ли у меня воли продолжать начатое. Но это мой собеседник: кому иначе я поверю свои мысли, сомнения, страхи? У меня нет даже домашнего зверька, а перед Женечкой открывать душу мне боязно и неприятно. После смерти Андрея людей, с которыми было о чём говорить, почти не осталось. И как фантастически быстро он умер, ведь ещё этой весной мы присутствовали на его открытом занятии. Помню его отрешенный голос, совершенно равнодушный ко всему. Как всегда, Лидия устроила 'разбор полетов'. Как нелепо человеку, близкому к смерти, говорить о том, что он недостаточно активно использует современные образовательные технологии! Впрочем, с неё станется: век живи, век учись. И эта её изумительная фраза в начале сентября: 'Умер, а карточку не оформил! Давайте всё делать вовремя, коллеги!'
  Андрей был на месяц старше меня. В этом году на кафедру пришла работать Лена Ольхова, молоденькая девушка, невыразительная и всем покорная, и она не знает покойного, не видела ни разу! Вот так уйдём все мы, и фотографию в черной рамке кто-нибудь из молодых однажды отправит в мусорное ведро...
  Из нашего 'братства' теперь остались только я да Юра, который схоронил себя в деревне, рядом с музеем-усадьбой Николая Некрасова. Эта поездка в Германию - его подарок мне. Он должен был поехать в Берлин сам, Юра - лучший специалист по Некрасову в нашей области. Юра отговаривался тем, что плохо говорит по-английски, что у него нет денег... Департамент культуры обещал, между прочим, оплатить все расходы задним числом, а я предлагал ему взаймы. Думаю, конечно, основная причина - в Алле. Хваткая и жестокая женщина, она запрягла его, мягкого русского интеллигента, как лошадь: и скаковую, и пахотную разом. Неужели она могла лишиться такого полезного зверя в своём хозяйстве, да хотя бы на две недели?
  Разумеется, моя Ольга тоже не была подарком. Она хотела, чтобы я стал завкафедрой (безумная идея, но очень назойливая, с её стороны), хотела управлять мной, хотела шубу... Счастье, что у меня хватило сил довести это до конца, разорвать все, завершить это лицемерие. Не появись тогда Жени, я бы всё равно решился: зачем взаимно мучить друг друга, при взрослых-то уже детях?
  Мой доклад не произвёл на немцев особенного впечатления: педагогика Некрасова - да и то не его самого, а его брата Фёдора, построившего школу для сельских ребятишек, - итак, эта педагогика с научной точки зрения малооригинальна, да и сами Некрасовы, как выразился один из немцев, - дилетанты, любители, занимающиеся сложнейшей наукой во время графского досуга. Это отчасти правда, но очень обидно. Немецкое преклонение перед специалистами ведёт к полному отсутствию духовной чуткости. Этак, пожалуй, и Христа можно обвинить в том, что он дилетант, так как не обучался богословию в еврейской семинарии!
  Сама Германия меня тоже впечатлила немногим: это прагматичная, сытая, заурядная европейская страна. Самое лучшее и поэтичное в Германии - её высокие холмы, поросшие елями. В них-то, пожалуй, и кроется подлинный, суровый немецкий характер, который в людях почти сошёл на нет.
  Юра - буддолог, это не его профессия, а его научная страсть, начавшаяся ещё во времена нашего 'братства'. Поэтому я не мог не купить ему в Берлине подарок: статуэтку стоящего Будды из тёмного камня, высотой около сорока сантиметров. Я нашёл её за два часа до отхода поезда, на 'блошином рынке', стоила она всего двадцать евро. В лице Будды - серьёзность, даже торжественное величие: может быть, этой статуэтке и не два века, но создавалась она как предмет религиозного поклонения, а не как украшение гостиной.
  Американская жизнерадостность моего пастора и его бесконечные фотографии в обнимку с неграми меня так утомили, что под конец мне захотелось достать статуэтку и заявить: я буддист и сейчас уйду в медитацию... Посмотрел бы я на его лицо! Впрочем, пастор - милый, добрый человек, и не его вина, что добрые люди часто не замечают своей назойливости. Сейчас он храпит на верхней полке. Купе в польских поездах любопытны, они рассчитаны не более чем на троих, обычно в одном купе едут лишь двое, и это приятно! Думаю, я не вынес бы соседства ещё двух языковых гениев.
  Дома я окажусь завтра вечером. Послезавтра утром заседание кафедры. Несчастье!
  Поезд летит вперёд, за окном уже нельзя различить пейзажи, польский дождик барабанит по стеклу, а в душу мне пробирается острая печаль. Ужасные вопросы приходят осенней ночью в дороге, вроде тех, что пришли Толстому по пути в Арзамас. Зачем я жил? Как умру? Когда умру? Лет через двадцать? Будет ли рядом Женя к тому времени? Или моим единственным развлечением на пенсии станут старые фильмы, прогулки на природу, музыка, этот дневник?
  А если я умру через год, через три месяца, от инфаркта, или от рака горла, как Андрей?
  Тогда тем более необходимо писать, каждый день писать, сущностно необходимо.
  
  

Двадцать пятое сентября, четверг

  
  Сегодня я, с опозданием в две недели, приступил к лекциям у историков. Кроме них, в моей нагрузке на этот семестр значатся экономисты и математики, а ещё семинары на инъязе: лекции там уже читает Люба Окулова.
  Первая лекция по курсу 'Педагогика - часть вторая' - это 'Сущность, закономерности и принципы воспитания'. За столько лет я выучил её почти наизусть. Но я ведь - не начётчик, не пономарь, не машина, которая читает учебник, и сегодня я сделал своё обычное отступление.
  Я спросил: от какого слова произошло 'воспитание'? Ответа, конечно, не было: только одна девушка на первом ряду робко предположила, что в слове есть латинские корни. Нет, ответил я и принялся рассуждать. Воспитание - это ведь 'в - ось - питание'. Питание оси, то есть стержня человека, главного в нас. Вот и сам русский язык указывает нам, что воспитание есть главная отрасль педагогики, а может быть, вообще едва ли не одна из важнейших наук. Почему? Потому что учится человек только до определённого возраста, а вот воспитываемся мы всю жизнь. Осознание этого потеряно нами сравнительно недавно: оно жило в архаичных культурах, жило ещё в средневековье, когда каждое воскресенье прихожане по своей воле шли в церкви и внимали словам пастора, то есть пастуха душ...
  И, обводя взглядом аудиторию, я с упавшим сердцем заметил, что слушают меня немногие, верит мне - никто. Я не идеалист и знаю хорошо, что педагогика интересна едва ли четверти студентов. Но четверть - это дюжина человек из полусотни. Здесь же не было ни одних заинтересованных глаз, а вот равнодушных, недоверчивых, насмешливых - сколько угодно. Современные дети стали, пожалуй, умнее своих предшественников, умнее, да, но и гораздо прагматичнее. Они взрослеют очень быстро, к выпуску из школы они знают уже всё про устройство этой жизни. И это устройство, простое, как амёба, требует исключить всякий идеализм. А ведь именно в их возрасте мы - я, Андрей, Юра - основали своё 'братство', пусть несколько наивное, но с какими возвышенными целями! Э т о поколение даже не стало бы смеяться над нашей затеей: они бы просто не сумели нас понять, как англичанине не могли в девятнадцатом веке понять 'дикарей-индийцев'.
  В глазах самых умных моих студентов я прочитал только недоверчивую мысль о том, что 'всяк кулик своё болото хвалит', и даже, боюсь, зачатки недоверия ко мне как к религиозному фанатику.
  - Василий Александрович! - наконец, не выдержала одна студентка. - Нам это записывать? - В её вопросе был почти упрёк: что ты, дескать, старый хрыч, разводишь философию на постном масле, которая к экзамену нам совсем непотребна? Я почувствовал себя, как если бы стал задушевно расписывать перед ними подробности своей интимной жизни и был бы оборван со справедливой грубостью.
  - Да, запишите, - ответил я сухо, жёстко. - Воспитание - 'в-ось-питание'. Славянские корни. Войдёт в первый билет на экзамене. Девушка облегченно кивнула, студенты застрочили, примолкнув, а я только задним числом понял, что выдал факты своей интимной жизни за программный материал.
  Сегодня же была кафедра, как всегда, долгая, нудная. Решались организационные вопросы. Под конец, когда уже все выглядели порядочно измотанными, Лидия предложила каждому выдвинуть предложения по совершенствованию педагогического процесса. Вовремя! Моржухина - двужильный человек, но это ведь не значит, что и остальные имеют такой же запас прочности!
  Тем не менее, я взял слово и стал говорить о том, что мы совсем забыли о воспитании студентов - нашей главной задаче.
  Люба Окулова встрепенулась и слушала меня внимательно, страдальчески подняв брови и еле заметно кивая, Лена Ольхова сидела с непроницаемым, как будто запуганным лицом (это её обычное выражение лица), Женя прятала взгляд, Эльвира изучала пейзаж за окном, аспиранты засыпали, а Серега Жихарев аж крякнул от неудовольствия и, едва я успел сказать два слова, буркнул: 'Короче, Склифосовский!' Всё же я довёл свою сумбурную мысль до конца.
  - Согласна, Василий Александрович! - подвела черту завкафедрой. - Не обращаем мы внимание на воспитание. Коллеги, в конце концов, кому это нужно больше всех? Неужели мы не можем отвечать за свою работу? Мы, между прочим, кафедра воспитания. Почему так получается, что у нас всегда сапожник без сапог, скажите, а? - Тут Моржухина переключилась на курение и ещё с четверть часа эмоционально высказывала нам о том, что студенты курят на крыльце. Почему? Потому что 'нет воспитательной работы'! Я-то, конечно, не борьбу с курением имел в виду... Жихарев за это время посинел.
  - Василий Александрович, а вот и займитесь-ка этим направлением! - предложила Лидия под конец своей тирады, как бы неожиданно, но на самом деле всё успев отлично обдумать. - Покажите молодежи, как надо работать, утрите им нос! Хотите взять кураторство?
  - Кураторство? - возразил я, опешив. Серёга не без злорадства ухмыльнулся. - Я имел в виду, Лидия Петровна, что проблему нужно как-то глобально решать, нужны принципиально новые подходы, здесь не обойтись ...
  - Да, всё понятно, но нужно ведь начинать с чего-то! Вот займись, Василий: ты же знаешь, у нас с наставничеством дело, откровенно говоря, швах.
  - Знаю.
  - А ты подними звание куратора на должную высоту! Сделай нам образцово-показательную группу! Любую тебе подберу! Мы потом обобщим твой опыт, издадим пособие по воспитательной работе для наставников групп объёмом три печатных листа... Ну, Василий Петрович, молодец! Ценные идеи выдвигаешь!
  - Что, съел? - поинтересовался Жихарев. Все рассмеялись (кроме аспирантов, разумеется).
  - Я ведь не против... - сказал я досадливо.
  - Умница, Вася, умница! - горячо подержала меня Окулова. - Умница! - и посмотрела на меня благодарными глазами.
  Люба всего на четыре года меня старше, мы говорим друг другу 'ты'. Она - хороший, искренний педагог, и всерьёз озабочена проблемами нравственности, но вместо того, чтобы заниматься нравственным воспитанием, безропотно везёт целый воз разнообразных поручений и общественных дел. Судьба всех добрых людей в России. Слава Богу, я сумел отказаться в своё время и от организации студенческих научных конференций, и от руководства педолимпиадами... Да вот сегодня дернул же чёрт меня за язык! Моржухина, с одной стороны, не то чтобы неправа: разумеется, чтобы повышать воспитанность студентов, нужно начинать с одной конкретной группы, и на основе этой работы составлять методические рекомендации. С другой стороны, внедряющий новые идеи таким вот 'стахановским' методом чувствует себя как рабочий, брошенный на прокладку канала в сталинское время: в руке - только лопата, за спиной - надзиратель.
  Шли к остановке автобуса вы вместе с Серегой Жихаревым: он тоже доцент, чуть старше меня, однако уже совсем седой. Может быть, наследственная предрасположенность, но верно и то, что поседеешь на такой работе. Жихарев традиционно ведет занятия у 'географов' и на факультете физического воспитания: тяжёлые детки. Мы с ним в приятельских отношениях, хотя настоящей дружбы между нами нет. Он, пожалуй, подозревает меня в снобизме, в легком пренебрежении по отношению к нему. Он не совсем неправ: Серёга - грубый мужик, матерный лексикон он использует широко и часто. Проскакивают у него такие словечки и в общении со студентами. Впрочем, может быть, с его подопечными по-другому сложно?
  Серёга покровительственно посочувствовал 'моей дурости', обнадёжил тем, что кураторство нынче дают только молодым, что сейчас студенты своего куратора ни во что не ставят, чуть ли не ноги вытирают об него (прекрасное напутствие!), резюмировал: 'Ну, да ты мужик строгий, ты, Саныч, задай им жару!' Под конец он рассказал мне три новых анекдота, один неприличный, зато два других - очень показательные.
  
  Винни-Пух выходит с экзамена. 'Пятачок! Мне кажется, это неправильный препод! И он ставит неправильные оценки! Пятачок! У тебя есть ружьё?..'
  
  Профессор на лекции пишет на доске. В спину ему летит и врезается топор. Профессор выдёргивает топор из спины и обращается к студентам: 'Я же говорил: кому интересно - не приходите!'
  
  Всё это, к счастью, уже не так. Высшее образование снова поднимается в цене, педагогов высшей школы вновь уважают. Увы, это не совсем то уважение, которым пользовались наши наставники. Мы не любили многих преподавателей, кого-то награждали прозвищами. Но мы же трепетали их, относились к ним как к полубогам. Теперешние студенты и к лучшим педагогам скоро начнут относиться только как к хорошим специалистам: профессионалам, нанятым за их же деньги. Жаловаться на это - грех, а все же полностью избавиться от грусти в сердце нельзя.
  Вернувшись после заседания кафедры домой, я решил, несмотря на усталость, поехать к Юре. Увы, 'Волгу' я одолжил Саше на время командировки - даёшь общественный транспорт! Завтра ко мне может прийти Женечка, она бывает у меня почти каждую пятницу, и поэтому завтра ехать к нему мне будет несподручно.
  Статуэтку Будды я аккуратно обернул в ткань и перевязал. Юра до сих пор не обзавёлся даже домашним телефоном (и это в век сотовых!), но я был уверен, что он дома.
  Юра вместе с женой живёт в ***, в обычной сельской избе, которая, впрочем, ему досталась даром, как работнику музея. После смерти родителей он получил в наследство городскую квартиру - и отдал её детям. Образованнейший человек, подлинный русский интеллигент и бессребреник, мягкий, робкий, с вечной неуверенной улыбкой. Ехать мне нужно было через автовокзал, и удалось сесть на маршрутное такси.
  Мой попутчик, сидевший напротив меня, плюгавый дядька, от которого сильно разило спиртным, поглядывал весь путь на мой свёрток и, наконец, спросил:
  - Самоггон, што ль?
  Видимо, Будда по форме напомнил ему бутыль. Я строго, пристально посмотрел на него. Он неприязненно пробормотал, поглядывая на меня исподлобья: 'Начальнех, да? А што ты в а-автобусе едешь, если начальнех?' И всю дорогу он себе под нос склонял 'начальнеха'.
  Дверь мне открыла Алла и, как я смотрел на своего попутчика, уставилась на меня в упор, с вызовом, стоя на пороге.
  - А Юра где? - растерянно спросил я.
  - Работает.
  - Чего же он так допоздна...
  Она немного посторонилась, я прошёл в сени.
  - Мне-то что знать! - бросила Алла сурово. - Сдурел он со своей наукой, глаза синие, как у енота. Полон дом всякого говна натащил, я уж ему сказала: вышвыривать скоро буду, печку топить твоим говном... А ты чего пожаловал, Василий? - она теперь недоверчиво оглядывала мой свёрток.
  Оставить Будду в руках этой женщины мне показалось кощунством: чего доброго, она и статуэтку отправит в печку. А не то приспособит для квашения капусты.
  - Так... - пожал я плечами. - Повидаться захотелось.
  - Так иди в музей, застанешь.
  Сам музей-усадьба Некрасова от жилья Юры находится в двадцати минутах ходьбы; я очень устал, идти с нелёгкой ношей в усадьбу безо всякой уверенности в том, что мы не разминёмся по дороге, было выше моих сил.
  Я оставил жене Юры номер своего телефона и настойчиво просил его передать.
  - Это... это насчёт денег, которые я должен, - пришлось мне солгать: единственно надёжная гарантия, что записка дойдёт до адресата.
  - Так сейчас давай! - вскинулась Алла. Я посмотрел ей в глаза, помотал головой, оделся, вышел. Мы даже не простились. Алла энергично захлопнула дверь.
  Назад мне пришлось ехать на пригородном автобусе. Правой рукой я держался за поручень, левой прижимал к груди Будду, к которому после всех треволнений успел пропитаться почти материнскими чувствами.
  - Осторожнее, - приговаривал я поминутно. - Осторожнее...
  - Тащат всякое барахло, а я тут ползи мимо них, как мокрица! - взвизгнула кондуктор. - Барахольщики!..
  О стыд, о срам, о грязное русское бескультурье! Но не воспитывать же мне женщину моих лет!
  Несколько лет назад, на какой-то научной конференции, я видел книгу о Будде Шакьямуни. Примечательно, что вышла эта книга в серии 'Великие педагоги'. Будда! Ты, пожалуй, нашёл бы, что сказать своей оскорбительнице, и даже Твоё молчание было бы исполнено такого великого смысла, что раскаяние оскорбившей не заставило бы себя ждать. Любой основатель религии - великий воспитатель, педагогический гений. Мы же - скромные, незаметные солдаты фронта воспитания: весь свой век мы боремся, сражаемся ради мизерных успехов, ради того, чтобы на миллиметр продвинуться вглубь вражеской территории, на миллиметр мягче сделать души своих учеников и, неизвестные, бессчетные, умираем.
  Неужели каждый учитель в России приходит к таким мыслям? Снова дождь, и снова 'печаль моя велия'.
  
  

Двадцать шестое сентября, пятница

  
  В двенадцать у меня было занятие на инъязе, единственное в субботу.
  Моржухина предлагала мне самые разные группы для курирования, но я категорически отверг идею стать куратором в группе, в которой я же не буду вести занятия. Такой опыт у меня уже был, и наплевательства со стороны студентов по отношению к преподавателю, который им - никто, я тогда нахлебался вдоволь, благодарю покорно! Тогда она, ещё вчера, при мне, связалась с деканом факультета иностранных языков и выбила-таки для меня кураторство на чужом факультете, на четыреста двадцать второй группе, у которой я в первом семестре веду семинары по 'Педагогике - часть вторая'.
  Сегодня я видел их в первый раз. Группа невелика: всего девять человек. Двое юношей: Алексей, обаятельный шалопай, и Олег, суровый немногословный парень. Алёна: напористая, крикливая староста. 'Суровая девка', сказал бы Жихарев (кстати, всех студенток он называет 'девками', а студентов - 'шарами'). Юля и Владлена: дочки богатых родителей, у девочек явно потеряно чувство меры по отношению к макияжу. Владлена смотрит на окружающих людей с видом 'не-пойму-что-я-забыла-в-этой-навозной-куче'. Ольга: аккуратная, дисциплинированная, с лицом советского теледиктора. Света и Маша: кажется, девушки из села, с простыми лицами. Боюсь, что буду их путать. Впрочем, все они не так интересны. Наиболее интересна Льен Мин, китаянка.
  Абсолютно все называют эту девушку Леной, только в деканате я выяснил, как же по-настоящему её зовут. Мне доводилось учить и армянок, и грузинок, но живую китаянку я вижу первый раз в жизни и пребываю, честно говоря, в растерянности. С русским языком у неё затруднения. Она всё время смотрела на меня, а я боялся спросить что-нибудь, чтобы не заставить её с трудом изъясняться на чужом языке. Когда я разбил студентов на три подгруппы и дал время на подготовку задания, именно её 'команда' выдвинула отвечать. Я пресёк эту попытку и заставил выступать от 'команды' Владлену.
  Кстати говоря, по английскому языку, их основному предмету, у Олега, Юли и Маши - 'удовлетворительно', у большинства - 'хорошо', 'отлично' - только у Владлены и Льен Мин (это я нашел в листе аттестации, которые вывешивают на стенде деканата каждый месяц).
  У Льен Мин характерный акцент: певучий, интонация постоянно плавает вверх-вниз. Она очень послушная: внимательно слушает, старательно пишет. Почему-то девушка производит впечатление самой интеллигентной студентки в этой группе: в своих движениях она оставляет впечатление тонкости, изящества: почти китайская принцесса. У неё запоминающееся восточное лицо, тоже очень рафинированное, изографическое, как сказал бы мой знакомый отец Анатолий: краешки глаз сначала идут вниз, а потом выразительно загибаются наверх. Одета при этом она вполне по-европейски, и, я бы сказал, со вкусом, хотя несколько старомодно: тёмно-зелёная длинная расходящаяся книзу юбка, свитер цвета зимнего неба, бирюзовое сердечко на груди. Льен Мин часто и широко улыбается. Улыбнулся сейчас и я, подумав, о том, что Женечка может открыть мой дневник на этом месте и устроить мне сцену ревности... Какой вздор!
  Занятие прошло гладко, спокойно, в уверенном, стабильном настроении. Под конец я объявил студентам, что являюсь их куратором и назначаю им первую встречу уже на следующей неделе. Был небольшой ропот, но я быстро подавил сопротивление. Мы договорились поставить 'час куратора' на конец недели, на пятницу.
  Ума пока не приложу, как я буду воспитывать этих девятерых, я, педагог-профессионал! Хочется же мне в самом деле достичь какого-то результата, а не просто развернуть видимость общественной работы. Впрочем, время для обдумывания ещё есть, тем только и успокаиваю себя.
  Едва я закончил, как на сотовый телефон мне позвонил Юра Минин. Зайти он обещал около шести часов вечера. 'Видишь ли, Юра, ко мне должны прийти в это время...', - начал я с сомнением. Он сразу же смутился, заспешил, принялся извиняться. Мне самому стало глубоко стыдно и неловко. 'Брось, Юрка! - гаркнул я в трубку. - Приходи, когда хочешь! В любое время после четырёх!'
  Юра пришёл ровно в пять часов, с чертёжным тубусом в руках. Мы обнялись на пороге. Он всё такой же: старый синий свитер, в котором застряло перо от подушки, очочки в дешевой пластмассовой оправе, стрижка, как у первоклассника. Я провёл его на кухню, поставил чай, удалился на секунду и с гордостью внёс мой подарок.
  - Ух ты! - восхищённо произнёс Юра. - Смотри ж... - Он взял статуэтку в руки и внимательно осмотрел с подошв до макушки, послюнявил палец, потёр им камень; постучал о камень ногтём. Поставил на стол и смотрел задумчиво, перекладывая голову с одного плеча на другое. Поднял на меня глаза - тут лицо его огорчённо вытянулось, он, беспомощно улыбаясь, развёл руками. - Вася, хороший мой человек, спасибо тебе, огромное спасибо, но я... не возьму.
  - Почему?
  - Из-за Алки. У меня ведь дома даже своего кабинета нет.
  Я вспомнил короткий разговор с его женой вчера и, не сказав ничего, неприязненно нахмурился.
  - Я, милый мой человек, наоборот, к тебе с большой просьбой...
  Оказалось: весь свой летний отпуск и даже часть сентября Юра провёл в Калмыкии, ближайшему к нам буддийскому региону. Он посещал храмы, монастыри, ходил даже по частным домам, и вот, перед самым отъездом, в какой-то малограмотной калмыцкой семье обнаружил тканевые иконы XIX или начала ХХ века: ценнейшую, по его словам, религиозную живопись. Эти иконы (по-тибетски они называются т х а н г к а) он и купил, за 'смешную' сумму: всего за три тысячи рублей. Я поднял брови: около половины его месячного оклада. Дальнейшее угадать было несложно. Алла, продолжал он, конечно, была в ярости, и с тех пор не раз порывалась 'этим барахлом растопить печку'.
  - Мерзавка, - буркнул я. Я не буддист, конечно, и всё же такое варварское отношение к духовной культуре любого народа заставляет шевелиться от гнева волосы на теле.
  Юра только посмотрел на меня сочувственно и виновато.
  - А они в самом деле такие ценные, Юра?
  - Да им цены нет, Василий! - Юра достал тканевые иконы и одну за другой принялся разворачивать на кухонном столе, я торопливо убрал чашки, смахнул крошки. Это оказались достаточно большие прямоугольные полотнища почти одинакового размера, каждое площадью около квадратного метра. На первой была изображена Тара, женское божество буддизма, и я невольно залюбовался сочетаниями ярких, сочных красок, напоминающими Палех или Хохлому. - Это самая поздняя, уже наш век, - пояснил Юра. Вторая поменьше, представляла Кшитигарбху, 'бодхисаттву ада', особенно почитаемого в Китае и Японии. - Живопись грубовата, но сам сюжет очень интересен и очень редок. Образ Кшитигарбхи возник ведь под влиянием христианства: фактически, это Христос, спускающийся в ад: ты можешь себе представить? Кшитигарбха так же не похож на канонического Христа, как православный образ царевича Иоасафа Индийского - на бодхисаттву, то есть Будду Шакьямуни, и, однако, речь идёт именно о нём, как установили ещё в прошлом веке. Слышишь звукоподражание: Иоасаф - бодхисаттва? - увлёкся он. Я только изумлённо покачал головой. На третьей тхангке, самой большой по размеру, был изображён тысячерукий Ченрези, бодхисаттва сострадания, и каждая из его рук оказалась выписана с детальной точностью, каждое из одиннадцати лиц имело своё выражение. Потемневшая от времени, но хранящая намёки на яркие и разнообразные краски, надорванная внизу и неумело зашитая, это всё же была великолепная буддийская икона. - Эта - самая ценная? - спросил я. Юра утвердительно кивнул.
  - И вот, Васюша, я тебя очень, очень хотел бы попросить... Возьми их к себе на хранение, а?
  - Ты что, Юра? - смущённо пробормотал я. - Это ведь целое богатство, культурное наследие... Я не могу так...
  - Это культурное наследие Алка может спалить не сегодня-завтра в русской печи.
  - Ну, хорошо... а продать их ты не хочешь? Ведь они все вместе стоят, я думаю, как новый автомобиль.
  Юра сурово и медленно помотал головой.
  - Дороже. Ты бы продал рукопись Ушинского? - спросил он вместо ответа.
  - Извини, Юр... Ну что ж, пожертвуй их тогда в музей востоковедения, в буддийскую - эту - пагоду, что ли...
  - Дезанг, - поправил он меня. - Или лхаканг. Да я уж думал, милый мой человек... Но я, как-то, Вася, я... не знаю. Надо ведь, видишь ты, искать, общаться с людьми, договариваться, а из меня сам знаешь какой переговорщик. Мне из моего села вырваться уже подвиг. И, это, Вась... представь, вдруг... - он весь съежился и тихо закончил, - а вдруг я умру скоро...
  Я даже не сразу нашёлся, что сказать, опешив, только потом гневно крикнул:
  - Типун тебе на язык, идиот!
  - Не ругайся на меня, Василий Александрович, я ведь серьёзно.
  - Что у тебя такое, дурья твоя башка! Ты почему врачу до сих пор не показался?
  - Ночью засыпаю тяжело, Вася, сердце стучит. Когда повернусь на левый бок, тогда только и засыпаю. К врачу я не пойду, сам знаешь. Васенька, милый человек, так что?.. - Юра смотрел на меня своими беспомощными голубыми глазами с 'гусиными лапками' морщинок, которые раньше я замечал только у очень старых людей (а ведь он - мой ровесник!). Я тяжело вздохнул.
  Мы оформили расписку (Юра и слышать не хотел о ней, но я настоял). В расписке было сказано, что тканевые буддийские иконы в количестве 3 (трёх) единиц поступают ко мне на хранение до тех пор, пока не будут мной переданы мной в буддийский храм или в музей культуры Востока, что вменяется мне в обязанность, причём за настоящим владельцем сохраняется полное право до этого момента получить произведения религиозной живописи обратно в любое время, если он вдруг изменит своё решение.
  Едва мы поставили подписи, зазвонил домофон: Женя.
  Юра торопливо принялся сворачивать тхангки. Я вышел в коридор и помог Женечке снять пальто. Юра тоже появился в прихожей, подслеповато улыбаясь.
  - Юрий Семёнович Минин, мой друг, старший научный сотрудник. Евгения Фёдоровна Ульгер, моя коллега, - несколько церемонно представил я их друг другу. Женя одарила его ослепительной улыбкой, протянула руку для рукопожатия. Юра вздумал было поднести её к губам, смутился, встряхнул пару раз, торопливо отнял и стал поспешно просовывать руки в рукава своего кургузого пальто. На пороге он несильно, но долго, с чувством тряс м о ю руку.
  Женя обычно приходит ко мне каждую пятницу, иногда ещё и в воскресенье, на 'журфиксы'. Она - моя бывшая студентка, моя протеже, и наши отношения описать достаточно сложно.
  Три года назад, читая спецсеминар для студентов пятого курса филологического факультета, будущих выпускников, я впервые обратил внимание на Женю Ульгер: активную, бойкую, невероятно симпатичную молодую девчушку, старосту группы. Случилось, во что я никогда не верил: я влюбился в студентку, к стыду и ужасу своему. Ни слова, ни звука, но Женя обо всём, кажется, догадывалась. Любая женщина догадывается об этом. Она стала улыбаться мне шире обыкновенного и, похоже, сама смотрела на меня с удовольствием.
  Затем - дело было после Рождества - я вдруг написал Жене невероятное письмо, очень нежное, трогательное, в духе Тургенева. Разумеется, ни на что я не претендовал и 'благословлял её быть счастливой'. О разводе с Ольгой я думал уже тогда, но, конечно, не из-за Жени: этот развод был задуман ещё раньше и должен был совершиться. Все же и о разводе я вскользь упомянул в этом письме, верней, само к слову пришлось.
  Вскоре после между мной и Женей по её инициативе произошло решительное объяснение. Женя заявила, что очень ценит мои чувства, что сама является честным человеком и готова строить серьёзные отношения, но, если я действительно люблю её, она ожидает от меня решительности. Какой сумбур в моей голове! Был я, конечно и рад этой новой надежде, и огорчён тем, что чистое, возвышенное расставание, которого я уже и ждал, к которому внутренне приготовился, обернулось необходимостью борьбы, семейных дрязг и т. п. Всё же я решился бороться. Надо быть справедливым: Женя самим фактом своего существования значительно подвинула бракоразводный процесс, она стала и предлогом, и тем человеком, который придал мне мужества.
  Женечка закончила институт и поступила в аспирантуру, выбрав меня научным руководителем (я докторант и, следовательно, имею право руководить работой аспирантов, хотя моя докторская о православной педагогике К. Д. Ушинского вот уже второй год не может сдвинуться с мёртвой точки). Мы встречались. Первый год я был влюблён без памяти. Однажды мы провели вместе зимние каникулы: чудесные, романтические зимние каникулы, но физической любви между нами не было. Я не был ещё тогда разведен и потому считал это чем-то неэтичным; да и, кроме того, я верующий человек, православный, который считает плотскую жизнь вне брака вещью не то чтобы греховной, но пустой, скотской, лишённой благодати. Разумеется, важна не формальность брака сама по себе, а то, что она освящает: глубокую близость, подлинное доверие и трепетность взаимной заботы.
  На второй год я с некоторым страхом стал замечать, как моя Женечка превращается из весёлой, обаятельной девочки в Евгению Федоровну: эффектную, уверенную в себе, волевую даму, которая, если уж поставила цель, обязательно добьётся её. Женя стала одеваться иначе, в её голосе появились железные нотки. В аспирантуре Женя училась блестяще, со рвением и тем умением преодолевать рутину, которого мне всегда не хватало. Женя - интеллектуалка и по-настоящему интересуется наукой, ее исключительно рациональной стороной (такие люди, даром что я сам учёный, мне внушают определённый страх, от них веет холодком). Ныне моя протеже формально ещё на третьем курсе аспирантуры, но она уже сдала кандидатские экзамены, недавно прошла предзащиту, её защиту мы ожидаем в декабре. На кафедре Женя работает с прошлого года и очень импонирует Моржухиной своей энергией, предприимчивостью, сметливостью, деловой хваткой.
  Вопреки моим страхам, никто меня строго не осудил: были, конечно, разговоры, но даже эти разговоры приобрели характер сдержанной похвалы: дескать, и польза родной кафедре, и сам мужик оказался не промах...
  Этой весной Женя первая заговорила о браке. Но здесь уже я испугался. Молодая привлекательная девушка и стареющий мужчина (пусть ещё осанистый, видный собой, здесь мне все безудержно льстят): да серьезно ли это, то есть не с моей, а с её стороны? Разумеется, у Жени были отношения с мужчинами, прошлый год я даже подозревал, что у моей девочки есть ещё кто-то (подозрение заставило меня слегка отстраниться, думаю, она это почувствовала). Кроме того, не глупо ли, высвободившись из одной кабалы, попасть в другую? Я поставил срок: год для испытания наших отношений. Женя смиренно согласилась.
  Мы встречаемся, как уже сказано, раз в неделю. Женя выказывает ко мне 'почтительную дочернюю любовь'. Я продолжаю любить её: сложно не любить молодую, умную и красивую женщину, пусть и чуть жестокую. С глубоким огорчением я наблюдаю и Женечкины недостатки. Хотя в чём же мне её упрекнуть? В энергичности, силе воли? Но это достоинство. В напористости, которая не красит слабый пол? Но и это - мужской стереотип, а женщина вольна быть такой, какой ей хочется. Не её вина, если она не соответствует хрупкому тургеневскому идеалу, который я сам выдумал. Странно, но у нас однажды был разговор об этом - и Женя даже шутливо повинилась передо мной, и обещала быть мягкой и заботливой, со мной, по крайней мере. Ну, чего ещё бы желать старому человеку? Вцепиться я должен в неё, сорокашестилетний идиот, и молиться на то, что молодость согреет мои седины. Но я боюсь.
  - Он забавный, этот Юра, - промолвила Евгения, едва закрылась дверь. - Зачем он приходил?
  Я вкратце рассказал суть дела, и, бережно развернув, показал ей одну из икон.
  Женя оглядела её, наморщив лоб, слегка прикусив губу. Покивала. Не сказала ни слова. Я убрал тхангку обратно в тубус.
  - Василий Саныч, ты уж извини меня, я просто не люблю людей, которые живут прошлым, - резковато пояснила она, уже в комнате, когда мы уселись на диване, перед телевизором, смотреть новый фильм.
  - Прошлым?
  - Прошлым. Мир движется, люди развиваются. Ты ведь ещё нам в своё время говорил на лекциях, что с каждым веком люди растут духовно. И сейчас говоришь студентам, разве нет? А... архаичная культура остаётся в прошлом. Её нужно знать, не спорю, это наши корни и всё такое прочее, но мне жалко тех людей, которые отстали от жизни и живут только ею. А тебе как кажется?
  Я пожал плечами, поражённый.
  - Да, мне очень жалко его, Юру, - сказал я после, подумав. - Ты знаешь, он ведь у жены под каблуком, и настоящее у него, правда, невесёлое...
  Женя довольно рассмеялась низким, грудным смехом и положила свою руку поверх моей.
  'Да, - подумал я недосказанное, - но это - не презрительная жалость, не неприязненная, не твоя, Женечка. И - архаичная культура? Старомодная, да, но принципы этики не меняются. Ещё и большинство из нас окажется архаично рядом с религиозной этикой прошлого. Столь же архаична эта живопись, сколь и Фёдор Некрасов - непрофессионал в педагогике, и обе истины правдивы. Не одной же истиной стоит мир. И как же сказать тебе это, Женя?'
  Я хотел сказать об этом, уже дрогнул, открыл рот - и, подумав, решил промолчать. Не сам ли я пришёл к тому, что красота выше мелочного выяснения правды? Красива молодая женщина рядом с тобой на диване, и рад я тешить себя безоблачностью наших отношений. Пусть она обманчива, но что не дашь за такую обманчивость в моём возрасте! Ещё должны завидовать мне большинство моих сверстников, у которых нет и этого. Трудны пути Твои, Господи: с юности Ты зажигаешь в нас пламя высокой цели, а потом незаметно уводишь на проторенную, лживую тропку. Испытуешь ли Ты нас, коришь ли за слабость, или это - Твой порядок вещей, и Ты оправдываешь нас в своём сердце?
  
  

Двадцать восьмое сентября, воскресенье

  
  С самого утра я принялся исполнять данное Юре обещание: вышел в сеть и стал искать адреса ближайших буддийских храмов и монастырей. Задним числом я сообразил, почему Юра допоздна засиживается на работе: там есть интернет, а дома... дома - перебои с горячей водой, электричеством (первый Юрин компьютер сгорел из-за скачка напряжения, теперь у него - дорогой сетевой фильтр) и жена, которая хочет растопить печь редкими научными находками.
  Ближайший д а ц а н (монастырь) оказался, как ни странно, в Санкт-Петербурге. На сайте дацана Гунзэчойнэй находится и телефон настоятеля: доньед-ламы Б. Б. Бадмаева. Я набрал его номер, мучаясь вопросом: как мне нужно обращаться к духовному лицу? 'Ваше святейшество'? Так титулуют, кажется, только далай-ламу и римского папу. 'Ваше преподобие'? Звучит слишком по-европейски. 'Батюшка'? Ну, это уж просто смешно... Пока я думал, трубку взяли.
  Я представился и сообщил, что хотел бы видеть настоятеля 'по важному духовному вопросу': о дарении мне пришло в голову пока не говорить, любопытно было поглядеть, насколько иерархи буддизма дружелюбны по отношению к простым смертным. Мой собеседник надолго замолчал.
  - Мы сейчас очень заняты, - произнесли, наконец, на другом конце провода. - Вы можете приехать через... месяц. А ещё лучше, вы оставите свой телефон, и я вам перезвоню.
  Я оставил свой номер и, положив трубку, вздохнул с чистой совестью. Если его преподобие не позвонит мне в течение нескольких месяцев, я могу телефонировать сам и уже открыто сказать о подарке. Тут уж он наверняка проявит большее радушие...
  Вечером же у меня дома имел место очередной 'журфикс', на котором были Саша, Юля; Павел Петрович, её жених; Григорий, мой аспирант, и Назар Фёдорович, коллега с соседней кафедры истории педагогики. Пришла и Женя, немного опоздав.
  Я тешу себя мыслью о том, что являюсь не только либеральным, прогрессивным педагогом, но и поощряю духовную жизнь и свободные творческие искания молодежи. Вот поэтому каждое воскресенье у меня собираются 'умные и духовно ориентированные люди'. Я предлагаю лёгкое угощение: чай, печенье, фрукты, бутерброды, мороженое. Большую часть угощения посетители приносят с собой. И вот разгорается беседа, а то и две, три разом, и они часто перерастают в целый научный спор, в столкновение убеждений. Раньше мне очень льстило это, до сих пор я считаю это ротирование мыслей моим скромным вкладом в культурную жизнь России, до сих пор лелею надежду, что кто-нибудь из посетителей, став светилом духовной жизни, напишет в своих мемуарах: 'Помнится, собирались мы у Иртенева...' Иногда и я участвую в спорах, обычно просто слушаю, подбрасываю идеи, не даю огоньку разговора потухнуть, нивелирую слишком острые и болезненные темы (увы - не всегда успешно). Иногда ухожу в свой кабинет, и гости общаются без меня. По негласному правилу все уходят около семи часов вечера.
  Саша - мой сын, он недавно закончил вуз, теперь он служит младшим офицером в Управлении федеральной службы исполнения наказаний. Саша - правдолюб и правдоруб, упрямый, но принципиальный, честный, неглупый человек, русский, православный. Юля - дочь, успешная молодая девушка, но добрая, она заканчивает медицинскую академию и консультирует в частном центре, передвигается она на своей машине. Её жениху, Павлу Петровичу Рыбину, уже около тридцати: серьёзный, положительный мужчина с брюшком, в очках, с бородой. Он преподаёт в той же медакадемии информатику, но при этом пишет кандидатскую диссертацию по философии (точнее, по этике: машинной этике, его идея-фикс, благородная, но сомнительная, - привить этические понятия машинному интеллекту). Назар Фёдорыч, даром что почти моего возраста, - человечек шустрый, вертлявый, азартный, готовый спорить до хрипоты, и идейный коммунист. Наконец, Григорий, мой подопечный: ладный, высокий (с меня ростом) парень, весёлый, чуть глуповатый на вид, но очень себе на уме, острый на язык, немного циничный. Он работает в торговом центре продавцом современной техники и зарабатывает больше меня. При всём этом Григорий - монах православного мужского монастыря! Вдобавок, ещё и иеродьякон. На заседания кафедры он часто является в рясе, скуфье, с чётками на боку: это облачение ему идёт. Оказывается, игумен дал ему благословение пребывать вне стен монастыря всё время, потребное для обучения в аспирантуре. Григорий пользуется этим благословением что-то уж слишком широко. Не стесняется он при случае и закладывать за воротник, но нипочём не пьянеет. Злые языки говорят, что и радости общения с женщинами отцу Герману не вовсе чужды. При этом Григорий - убеждённый церковник: он отлично знает чин литургии и православную догматику, он очень искушён в идейном посрамлении противников православной веры, этаком насмешливом, снисходительном. Искусство Григорий не жалует: при мне он грозился заявиться в Художественный музей нашего города и выковырять копием (ритуальный предмет для разрезания просфор) мощи из оклада иконы, выставленной на всеобщее обозрение, потому что, дескать, это позор, когда мощи без дела пылятся. Удивительное сочетание качеств! Меня он уважает за 'православную педагогику Ушинского' и, разумеется, по долгу и должности аспиранта.
  Сегодня, как и прошлый раз, разговор начался с введения основ православной культуры в общеобразовательной школе. Вопрос о том, как относиться к этому, заданный Женей, предназначался мне, но я не успел ответить.
  - И пусть вводят, и молодцы, - отвесил Саша.
  - Нет, молодой человек, а для чего вводят, для чего? - тут же наскочил на него Назар Фёдорыч.
  - Для дисциплины, - пожал плечами Саша. - Для патриотизма.
  Григорий присвистнул.
  - Вот, значит, какая единственная ценность православия! - иронично отметил он.
  - Нет, подождите, - медленно начал Рыбин. - Я так понимаю, что главный смысл религии - это, так сказать, этическое воспитание, формирование убеждений...
  - Чушь собачья! - отбрил Гриша. - Ценность религии...
  - Я вообще-то согласен с Павлом Петровичем... - заметил я осторожно.
  - Василий Александрович, я вас очень уважаю, но вы подумайте, подумайте, что говорите! Ценность религии - не в этике, а в самой религии! Давайте тогда, уж если этика, буддизму учить в школе, все наперебой говорят, что там сильная этика! Нирвана, правда, смерть духа, ну, так это ничего!.. А, хорошо будет, Шурик?
  ('А ведь он искажает понятия, пусть и невольно', - подумалось мне. В своё время Юра очень подробно растолковал мне, что буддийская нирвана - это не смерть духа, не прекращение сознания, а смерть греха. Говорить я ничего не стал.)
  - Нет, это уж это... того... - крякнул Саша.
  - Это правильная, логически зрелая мысль, - медленно оформлял высказывание Рыбин.
  - Или коммунизм - ещё лучше, а? - продолжал Гриша, уже не слушая его.
  - А что вы имеете против коммунизма, молодой человек? Вы, вообще, знаете, что Христос был первым коммунистом? - заявил Хромов.
  - Это вы Толстого сейчас процитировали? Которого от церкви отлучили? - с вежливой улыбочкой осведомился мой аспирант. Назар Фёдорыч запнулся. Я почти подавился. 'Неужели ценность Толстого измеряется только отношением церкви к нему? Неужели церковь до сих пор ещё гордится, а не стыдится этого позорного факта в своей истории?' - родилась у меня мысль.
  - Стоп! Остановитесь! Послушайте меня! - вклинился мой сын. - Раньше был коммунизм, и было отличное воспитание. Что, отец, плохое раньше было воспитание? Я вот воспитан, слава Богу, не жалуюсь. Что, Назар Фёдорыч, разве нет? Была держава. Потом был хаос. Сейчас снова начинает возрождаться идеология. Какая она - не суть важно. Важно то, что мальчишки, вот эти незрелые сопляки, не бегут на улицу, не бегут в бар с голыми американскими девками, а начинают любить свою страну, в которой они живут. Её историю, её культуру. Что они готовы защищать её...
  - А ради кого защищать, Шурик? Ради Сталина или ради Христа? - с ехидцей спросил Гриша.
  - Ну... чего ты меня спрашиваешь, Григорий. Это ж идиоту ясно, я ведь и сам православный, между прочим...
  Сдержанный смех, безмолвные протесты жестами со стороны Хромова.
  - То есть, Гриша, - вновь осторожно вступил я, - ты одобряешь, видимо, то, что церковь срастается с государством и начинает воспитывать воинский дух. А как же: не убий? И вообще, дело ли церкви...
  - Вы просто не очень знаете Евангелие, Василий Александрович, - с лёгкостью парировал мой аспирант. - Это, конечно, совсем не ваша вина: вы педагог, у вас другой профиль... Так вот, Христос говорит: Не мир пришёл Я принести, но меч. Матфей, глава десять, стих тридцать четыре. В другом месте: Тогда Он сказал им: продай одежду свою и купи меч. Лука, глава двадцать два, стих тридцать восемь. Дальше: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Иоанн: глава пятнадцать, стих тринадцать...
  - Всё, всё, Гриша, хватит! - смеясь, прервала Женя. - Хватит! Верим, специалист...
  Снова сдержанный смех.
  ('Однако! - поразился я. - С какой лёгкостью он выдаёт эти цитаты! Но ведь не может Гриша помнить Евангелие наизусть. Значит, это тематические цитаты, значит, цитирует не первый раз, значит, специально их заучивал, да ещё и с номерами глав. Вот уж специалист, правда... Гадко'.)
  - Безусловно, правильно, когда люди испытывают страх перед этической инстанцией в виде высшего начала, и это контролирует их поступки, - раскачался программист, - однако, так сказать, это первая ступень, и в этом смысле религиозная идеология, видимо, предпочтительнее коммунистической, хотя здесь, конечно, тоже существует опасность...
  - Павел Петрович, какая религиозная идеология? Любая? - задал коварный вопрос Гриша.
  - Ну...
  - Павел Петрович! - вдруг медленно разлепила губы Женя. - А вы читали Достоевского? Кто из героев у Достоевского - идеал человека?
  - Э-э-э...
  - Ну, Женя, это просто, - пришёл я ему на помощь. - Алёша Карамазов, Лев Мышкин.
  - Правильно, Василий Александрович: князь Мышкин, - благодарно взглянула на меня Женя и снова обратилась к Рыбину. - Помните, что говорит князь Мышкин? Католичество - это уже НЕ христианство! А? А вы нам - любая идеология!
  Ай, Женя! Кто бы ожидал от тебя! И... неужели ты забыла? Я сам помню этот эпизод в романе, когда князь вещает нелепости, охваченный горячечным, болезненным волнением, не замечая, что над ним смеются. Но в чём же герой Достоевского винит католичество? Именно в том, что оно вмешивается в дела земные, берёт себе земную власть, то есть в том, что желает, что уже практикует православие и его ярые сторонники.
  - Ой, Евгения Фёдоровна, какая вы умница! - Григорий аж сощурился от удовольствия, восторженно чмокнул губами в воздухе и глянул на меня искоса. - Сразу видно воцерковлённого человека...
  - Да что вы, Григорий, что вы, я ведь невежественна... - кокетливо смутилась Женя. И снова вскинулась на бедного Рыбина. - Так как, Павел Петрович, отвечайте!
  Павел Петрович побагровел. Все уставились на него с ожиданием. Наконец, решительно, медленно, с натугой он заявил:
  - Я утверждаю, что любая религия содержит в себе элемент этики и, следовательно, может быть пригодна...
  Я хотел поддержать его, но шум, гам, стучание по столу!
  - Это сатанизм-то, выходит - элемент этики? - оживился Хромов.
  - Всяких поганых сектантов нам пригодно? - поддержал Саша. - Баптистов этих лысых? Моджахедов черномазых?
  - Кстати, знаете, откуда произошло название 'баптисты'? - спросил вдруг Гриша таинственно, с хитрецой в глазах. Все примолкли. - Они
  б а б т и с к а ю т. Народная этимология, так сказать... - Взрыв смеха, хлопки.
  'Это уж попросту пошло, - подумал я. - Скажи я такое, на меня посмотрели бы с молчаливым осуждением, как на человека, который испортил воздух. Но то, что от педагога звучит пошло, в устах духовного лица - милая, остроумная шутка'.
  - Нет, правда, давайте определимся, товарищи, - продолжил Григорий серьёзно. - Расставим точки над i. Кто из присутствующих убеждён в догматической правоте, в конечной, единственной и исключительной истине православия по сравнению со всеми дружественными и враждебными религиями? Пожалуйста, поднимите руки!
  Руки подняли Григорий, Саша, Евгения, поколебавшись, Юля.
  - Ну, Назар Фёдорыч у нас убеждённый коммуняка, как говорит Новодворская... - иронично прокомментировал мой аспирант.
  Назар Фёдорыч, как бы очнувшись, вскинул руку.
  - Я в этом никогда и не сомневался! - объявил он невозмутимо. - И очень легко это согласуется, между прочим... Попов вот только мы не любим!
  Смех.
  - Василий Александрович, а вы как же? - вдруг изумилась Женя. Все притихли.
  - Я, между прочим, очень уважаю Василий Александровича, - зачем-то зачастил Хромов. - Он православием Ушинского начал заниматься ещё тогда, когда ой-ой-ой как всё это было серьёзно! Это не то, что сейчас языком молоть...
  - Да знаем, знаем... - откликнулись несколько голосов.
  - Друзья мои, - с тяжелым сердцем начал я. - Может быть, вы даже правы. Не мне судить, я ведь 'не специалист'. Но я не могу вас подержать хотя бы из-за вашей упрямой непримиримости, хотя бы из чувства справедливости по отношению...
  - Ну, Василий Александрович - гуманист! - тут же извернулся Григорий. - Вечно поддерживает униженных, слабых и убогих. - Общий смех. - И очень достойная, кстати, черта...
  - Гуманист, гуманист!.. - одобрительно загудели все вокруг. Я криво улыбнулся. Разговор перешёл на другую тему.
  К вечеру гости разошлись. Рыбин крепко жал мою руку и даже порывался остаться после всех, поговорить - я отговорился головной болью. Женечка тоже ушла: у неё ещё были дела.
  Меня же охватило желание открыть настежь окно и проветривать после моих гостей, и на душе было так, будто я живьём проглотил жабу. Ни одного из них ни в чём особенном я не мог упрекнуть. Но что-то холодное, липкое, тяжёлое начинает сжимать меня, едва я принимаюсь перебирать в памяти все их реплики.
  Возможно, я неправ. Любой русский интеллигент - прекраснодушный идеалист и мечтатель, желающий построить будущее без единой слезинки ребёнка, а трезвомыслящие специалисты знают, что к чему. Конечно, защищая свои идеалы, они не могут не быть грубоватыми: они ведь живут в современном мире и приноравливаются к нему. Молодые девушки знают, за кем будущее, это читается по глазам молодых девушек... Но что же тогда получается, если педагог больше думает об этике, чем священник? И какова страна, где происходит так? Беда ещё и в том, что у священника - гордые, почти всевластные права наставника душ. А у педагога - только скудные, убогие полномочия педагога.
  К вечеру я прошёлся по набережной города. Унылое, тоскливое ощущение не проходит, увы, до сих пор.
  Друзья мои! Моё 'братство'! На первом курсе мы решили создать Общество по изучению религий: незрелая, но благородная мысль. Идея пришла мне на фоне банальной, назойливой антирелигиозной пропаганды: мысль о том, что в любой религии, несмотря на ужасы средневековья, несмотря на грязь, лицемерие, 'опиум для народа', есть здравое духовное зерно, есть то, что способно воспитывать человека будущего, что, следовательно, нельзя выбросить, но нужно бережно сохранить. Задача исследователя состоит в том, чтобы найти это здравое зерно и отделить его от шелухи. И Юра, и Андрей загорелись идеей. Особенно притягательна была запретность, почти преступность таких идей, ведь за наши занятия нас легко могли исключить из комсомола, из института. Мы, настоящие коммунисты, должны были сохранять свою работу в тайне, ради самого коммунизма же, ради его конечной победы и процветания. (Представьте себе только, какие олухи! Но мы так думали тогда.) Мы собирались раз в неделю и делились друг другом плодами своего поиска, наблюдений, размышлений. Увы, скудными плодами: ну кто мог открыто писать про религию в Советском союзе? Разве что Большая советская энциклопедия... Посещение храмов было связано с большим риском: я, например, для этого специально ездил в другой город, где, надеялся, меня никто не узнает. Для большей эффективности мы поделили между собой три мировые религии: я взял на себя изучение христианства, Юра - буддизма, Андрей - ислама. Результаты нашей работы мы надеялись опубликовать и поразить мировую общественность, внести предложения в Академию наук СССР... Господи, как невероятно мы были наивны, и при этом как честны, как хороши! Общество продержалось около года. Кто-то узнал, кто-то сообщил куда следует, вопрос подняли на комсомольском собрании, меня вызвали к декану. Слава Богу, у меня хватило ума не 'бороться за правду', не цитировать слова Ленина: дескать, 'коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память всеми знаниями, которое накопило человечество'. Хватило ума промолчать, притвориться непонимающим болваном, возмутиться нелепыми подозрениями. На том дело и кончилось. Мы решили ради безопасности прекратить собрания на время, но так и не возобновили их.
  Мой поиск с годами перерос в докторскую диссертацию о православной педагогике и искреннюю веру, для Юры безобидное увлечение буддизмом стало едва ли не главным делом жизни, а Андрей, кажется, в самом деле склонялся к исламу. Достоверно я знаю, что он регулярно и втайне почти ото всех посещал мечеть. Если бы можно было воскресить ту искренность и ту веру! Сказать ли? У каждого человека есть своё кредо. Конечно, я, как всякий православный христианин, 'верую во единого Бога-Отца, Вседержителя, Творца неба и земли...' Но, помимо этого, во мне живёт и другой символ веры. И он - в прошлом, в идее, которая нас тогда одухотворяла. Может быть, этот символ веры смешон, настолько, что его даже неприлично оглашать на людях, особенно среди 'специалистов', имеющих счастье знать куда больше того, что могли знать мы. Он смешон, но он же - моё кредо, и его не отнимут у меня никакие 'специалисты'.
  
  

Тридцатое сентября, вторник

  
  Уже за полночь, а я всё не сплю: зачитался. Самое время теперь писать дневник.
  Григорию сегодня (точнее, уже вчера) я после работы назначил консультацию. Он принёс мне статью для научного журнала на корректуру, кроме того, несколько параграфов диссертации. Я ставил править эти параграфы, растолковывал, как нужно писать определённые вещи, и всё боялся посмотреть ему прямо в глаза, спросить о чём-то главном, и думал: как же он ко мне относится? Действительно ли уважает? Или уважает снисходительно, как профессионал - старого ветерана, но при этом неисправимого дилетанта? Наконец, не выдержал, спросил:
  - Гриша, а вот как вас учили на теологическом факультете...
  Факультет открыли в нашем вузе не так давно. Рассказывают, что аудитории изнутри сплошь увешаны иконами, от педагогов требуют регулярного посещения церкви, преподаётся преимущественно православие, а основы других религий даются только в курсе 'Сектоведение'. Отец Герман вдруг развеселился (иногда он бывает удивительно ребячлив, что двадцатитрёхлетнему парню не совсем к лицу), ни к селу ни к городу он принялся рассказывать мне: был-де у них преподаватель по фамилии Бучин, и они в расписании рисовали перед его фамилией букву 'Е'... Очень остроумно, ничего не скажешь.
  - Я не о том, - прервал я с досадой. - Православие считает ныне, что оно - единственно истинная религия, всё остальное - ложь и мерзость, так?
  Григорий посерьёзнел, развел руками.
  - Василий Александрович! Это ж очевидные вещи! И потом - эко вы... Нельзя же так резко. Слышали, как владыка Кирилл говорит про другие ветви? 'Это - наши м л а д ш и е сёстры...' - Григорий довольно рассмеялся.
  - Почему?
  - Не могу я понять, зачем бы это вам нужно...
  - Хорошо, Гриша, представь на минуту, что я язычник. Какие аргументы ты бы тогда использовал?
  - Я бы с вами тогда ещё и не разговаривал, - фыркнул мой аспирант, нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно. - Ну, какие аргументы... Вот 'Кришна', например, значит 'чёрный'. Это вам как, а?
  - Да... - протянул я. Примитивная и хамская сущность такого возражения, призванного защищать сложнейший теологический вопрос, меня просто поразила. Я задумался и затем с гневом выговорил. - А 'Люцифер', если не ошибаюсь, переводится как 'светоносный'. Что же, выходит, христиане возвеличивают дьявола?
  Вопреки ожиданию, Гриша вновь развеселился как ребёнок, и объявил, что эту мою остроту он обязательно перескажет знакомым церковникам. Я так и не добился от него ничего путного. Вообще, он не хочет говорить со мной серьёзно: вероятно, щадит моё самолюбие, имея в виду своё подчинённое положение, это так понятно.
  Пока я общался с Григорием, на кафедре появилась и Люба Окулова. Мы выпили чаю, завели разговор. Пересказывать его дословно не буду: Люба похвалила меня, что я решил заняться воспитанием, посетовала на нынешних студентов; попросила заменить её лекции на инъязе в следующую среду; порадовалась, взглянув на Гришу, что духовность и религия теперь не преследуются; выразила предположение, что я, наверное, очень рад моему теперешнему аспиранту... (Я ответил неопределённо.) Поинтересовалась о том, как обстоят мои дела с Женей.
  - Она мне предлагала брак, - вдруг рассеянно сказал я. Не думал раньше, что дойду до таких откровенностей, но что мне таить от женщины, с которой я проработал десяток лет вместе? Перед лаборантом, молоденькой девочкой, я тем более не скрывался. Лаборанты и без того всегда всё знают, и стесняются их меньше, чем домашнего доктора, меньше, чем портрета на стене.
  - А что, и хорошая идея! Ты не подумай, Василий, я тебя ни в коем случае не осужу, я очень даже за... - проговорила она с чувством. В её глазах почти блеснули слёзы. Ещё минут пять Любовь Васильевна развивала мысль о том, что мужчине нужна женщина в доме. Люба чуть не сказала 'в хозяйстве', я еле заметно улыбнулся.
  Моя коллега - очень добрая, сердечная женщина, хотя, конечно, перед студентами она никогда не становится сентиментальной. Уверен, что никто больше из моих коллег (не исключая Жени, будь я ей чужой) не стал бы мне сочувствовать, не стал бы вообще со мной говорить на такие темы. Но и её поддержка не ободрила, а почти огорчила меня. Не с Окуловой же мне советоваться о важнейших решениях в жизни! Если я - отчасти идеалист, то она в своём идеализме в сотни раз превзойдёт меня и ещё многих. Из года в год Люба встречается с тяжёлой, рутинной работой, видит равнодушие студентов, детей, внуков, начальства... И продолжает, как и тридцать лет назад, верить в святую сущность своей профессии, и перед началом любой педагогической практики говорит студентам, едва ли не со слезами на глазах, что сейчас начинается важнейший этап в их жизни, всё абсолютно искренне, готов дать руку на отсечение. Если это не глупость (а глупостью язык назвать не поворачивается), тогда - великое самоотвержение.
  О том, в чём я сомневаюсь, надо говорить с умным и сильным человеком, таким, как Андрей - он был таким. Увы!
  Из года в год ничего не меняется, это давит невыносимо, хочется кричать.
  По пути домой я зашёл в магазин дешёвых книг (уценка, складские остатки) и купил роман швейцарского писателя Макса Фриша под названием 'Штиллер'. Классик прошлого века, я видел когда-то экранизацию другого его романа с латинским названием. Книга толстая, но я читал её с вечера до глубокой ночи и уже закончил. Роман захватил меня.
  Скульптор Анатоль Штиллер имеет 'интересную, творческую профессию', жену, любовницу, и при этом серое, заурядное, полное мелких дрязг существование, и вот решает исчезнуть, как бы убить себя, бежать в Америку в трюме судна, только бы прочь из этой жизни, где всё знакомо до омерзения! Через годы его находят, опознают - а он отказывается признавать себя собой. Как это всё знакомо! Вот только я, доцент кафедры теории воспитания, никуда не убегу в трюме судна, и ужимки вроде отказа от своей фамилии и поддельного паспорта мне тоже не к лицу.
  Такие мысли - начало болезни. После них обычно следует срыв, желание не выходить на работу, отлежаться неделю, да и сама болезнь услужливо является как облегчение. Остаётся мне только молить Бога о том, чтобы Он послал на этой неделе мне какое-либо происшествие, которое отвлечёт меня от этих мыслей.
  
  

Третье октября, пятница

  
  Вот и происшествие, да и не одно, а целых два! Не знаю, больше ли радоваться первому или огорчаться второму, или обоим радоваться, или обоим огорчаться.
  С группой 'англичан' я проводил семинар на тему 'Функции и направления деятельности классного руководителя'. (Приятно, что игнорирует меня только Владлена, впрочем, я сразу предупредил, что каждый пропуск они обязаны будут отработать.) Их домашним заданием было разработать и провести на занятии фрагмент любого воспитательного мероприятия, направленного на развитие художественных способностей.
  Это задание они выполнили плохо. Юноши не подготовились вообще. Алексей, впрочем, пытался что-то сымпровизировать, подкупая слушателей своим обаянием. Обычная тактика молодых людей, но я быстро прекратил его поток слов. Ольга, спрошенная, начала читать обстоятельный доклад. 'Мне нужен не доклад, Ольга, мне нужен фрагмент классного часа'. Она села, растерянная. Маша на мой вопрос, как она будет развивать, к примеру, любовь к живописи, предложила прочитать лекцию о Репине, и я засомневался, есть ли у этой девочки вообще мозги. Наудачу я спросил Льен Мин.
  Девушка поднялась с робкой улыбкой и стала говорить, коверкая русские слова, впрочем, кажется, что-то дельное. Её соседки с усмешкой переглядывались.
  - You may speak English [вы можете говорить по-английски], - предложил я вдруг. Я сам неплохо говорю по-английски, слушаю английские аудиокниги, смотрю фильмы без субтитров. Конечно, мой английский скудеет в отсутствие живой разговорной практики.
  - May I [можно]? - так и просияла она. Группа зароптала.
  - В чём дело? - осведомился я, подняв бровь. - Вы разве не изучаете английский? Это разве не ваш основной предмет? Continue, please. [Продолжайте, пожалуйста.]
  И Льен Мин стала рассказывать о воспитании любви к музыке и музыкальных способностей. О том, как можно с детства развивать у ребёнка абсолютный слух, давая ему угадывать высоту ноты с помощью семи цветных флажков. Петь, начиная с несложных мотивов в четыре ноты, усложняя их, сначала вместе с голосом учителя, потом повторяя мелодию по памяти. Развивать относительный слух, учить изменять тональность, слышать интервалы. Затем перейти к двуголосию, после импровизировать на заданную тему. Сочинять песенки для разных целей: для марша, для свадебного торжества, для работы в поле. Петь одну и ту же мелодию с разной интонацией. Читать нараспев древние былины. Устроить соревнования певцов. Играть на простых инструментах, начиная с ксилофона и тростниковой флейты, причём смастерить их вместе с детьми. Сопрягать художественное, музыкальное и словесное творчество: рисовать образ музыки, сочинять сказку о мелодии, придумывать слова для неё, придумывать мелодию для слов... - Строго говоря, это не было планом мероприятия, но из предложенных идей можно было сделать два десятка мероприятий, можно было сделать целую программу для музыкальной студии на год. Я не запомнил всего и жалею, что не записывал сразу. Я заслушался её рассказом: говорит она по-английски очень хорошо, хотя и с неизбежным акцентом. - Конечно, начинать это воспитание нужно с детства, с колыбели. Буйному ребёнку ещё в колыбели нужно петь спокойные, задушевные песни, а вялому, тихому, напротив, нужны быстрые, ритмичные. Согласен ли я?
  - Yes, - сказал я почти испуганно и добавил, чтобы только что-то сказать, не быть невежливым. - I never heard Chinese music, you know. I wonder what it looks like. [Вы знаете, я никогда не слышал китайской музыки. Интересно, на что она похожа.]
  Тут она запела, свободно, без стеснения, чудесным, чистым, точным голосом. Очень простая и одновременно необычная, волнующая мелодия. Боюсь, за спиной этой девушки другие крутили пальцем у виска. Когда она закончила, Олег изобразил три издевательских хлопка.
  - Василий Александрович! Вы хоть поняли, о чём она?
  - Разумеется. - Внутри меня защемило: значит, не понял никто больше. Как же их учат иностранному языку? - Это, между прочим, оскорбительно: спрашивать так в присутствии человека, который отвечал, это - дремучее бескультурье. Очень хороший ответ. A very good answer. Excellent. [Очень хороший ответ. Отлично.] - Льен Мин снова просияла, села на место. Мне показалось, что она на миг сложила руки на груди и еле заметно мне поклонилась. Остальные принялись перешёптываться. - Слушайте, ребята, вам не стыдно? Единственный человек в группе готовит хороший ответ, и это - девушка из Китая!
  - Да, - грудным голосом сказала староста. - Нам стыдно, Василий Александрович.
  Кое-как я довёл семинар до конца, разбирая одну за другой воспитательные задачи из учебника, чего раньше обычно не делал. Конечно, студенты-звёздочки вспыхивают время от времени, работать с ними - счастье, но они очень редки, и появляются последнее время всё реже. Самое огорчительное то, что все эти звёздочки когда-нибудь уходят, и ты не увидишь их больше. Эта девушка действительно настоящая китайская принцесса, явившаяся из иллюстраций к 'Ши-цзин'. Неужели другие не замечают этого? Она кажется мне лилией в зарослях репейника (очень непатриотичная мысль, увы). Ох, нелегко ей здесь придётся! И подобрала же мне Моржухина группу! Тут, видимо, и впрямь непочатый край воспитательной работы.
  Вечером я ожидал Женю, и она действительно пришла - озорно глянула на меня с порога, поёживаясь.
  - У-у-ух! Совсем замёрзла!..
  - Правда, на улице морозно... Давай пальто, Женечка, я сейчас чай поставлю... Господи, что это на тебе такое!.. Женя прибыла ко мне в ажурной, почти прозрачной кофточке. - Ты что же, в этом работала сегодня?
  - Что вы, Василий Александрович! - расхохоталась она. - Я так только к вам хожу...
  - Да уж, да уж, Евгения Фёдоровна...
  Мы пили чай, Женя всё задорно, искоса поглядывала на меня, молодая, крепкая, откровенная.
  - Милый, а хочешь послушать музыку? Поставь, пожалуйста...
  Я поставил музыку: что-то несложное, умиротворяющее, что она мне дала. Мы сели на диване - точнее, я сел, Женечка полулегла, положив мне голову на плечо.
  И мою руку она тоже положила себе на плечо. И её же усилиями моя рука оказалась на её боку, её пальцы положили мою ладонь на тёплое, упругое тело. Меня бросило в жар. Сладко это было, страшно, дурманяще, ведь Женя не противилась мне, а сама приглашала к тому, чего между нами ещё не было. И это уже могло бы случиться -
  - Стой, Женя, - воскликнул я. - Стой! - Я встал. Она тоже испуганно выпрямилась, села прямо, как школьница.
  - Женечка, милая! Это чудесно, это упоительно, но я ведь... не могу так! Не подумай плохого: я не импотент, я нормальный, здоровый мужчина, но я же... православный человек!
  Женя насмешливо подняла бровь. У неё теперь тёмные брови, тёмные волосы, тёмные губы. О, насколько глупо на мягком диване при интимной музыке с молодой красивой женщиной говорить о религии! Каким бестактным идиотом я себя чувствовал!
  - Ведь если нас свяжет это и ничто больше, никакой духовности, никакой чуткости, то это худо, худо! Ну что ты, Женечка! Думаешь, сам я не чувствую, какой я болван! Хочешь, я перед тобой на колени встану! Ну, прости меня, старого дурака!
  - Василий Александрович! - с чувством произнесла Женя. Редко она меня так называет наедине. - Что вы! Я ведь... (тут она закусила губу, будто боясь улыбнуться) очень, очень уважаю ваши убеждения. За них-то мы вас все и любим. И вы обо мне плохо не думайте...
  Инцидент был исчерпан. Женя ушла в обычное время, я проводил её до остановки.
  Евгения Фёдоровна живёт вместе с родителями, наверное, ей утомительно после работы ехать в дальний микрорайон в переполненном транспорте. А у меня ведь двухкомнатная квартира, и притом в центре города, на работу я хожу пешком. Но о совместном проживании мы (точнее, я) ещё не говорили. Это - ответственность, это - шаг, после которого сложно будет повернуть назад, это - фактически брак, пусть и гражданский. А хочу ли я этого брака? Всё чаще ловлю себя на мысли о том, что существующее положение меня вполне устраивает.
  Женя, Женя! Как искусно ты взялась за дело! А ведь, наверное, и глупо, и бесчестно было бы провожать тебя на автобус после совместной ночи, провожать, а не сказать: живи со мной. Неужели ты этого не понимаешь? Нет, скорее, понимаешь уж слишком хорошо. Стоило мне сегодня оказаться чуть более податливым, и было бы по-твоему. И мне ли тебя осудить за это? Говоря откровенно, дело отнюдь не в моей религиозности. Дело в том, что нас связывает много хороших воспоминаний, но мало общих взглядов. От неё далёк мой 'символ веры', от меня - её карьерное рвение. Поэтому искренни мы друг с другом только наполовину, даже только на четверть. Беда не в том, что батюшка не венчал нас, а в том, что ещё сотню раз я подумаю, стоит ли нам венчаться, таким разным. Мой 'православный страх' был просто великолепной находкой, отличной полуправдой: не говорить же правду, её просто стыдно говорить, эту правду. Поняла ли она? Если и поняла, то должна взять на себя хоть часть ответственности. Значит, почувствовала, но предпочтёт не понять. Я буду для неё старомодным православным дедушкой, так легче.
  О, надо же что-то решать, наконец! Но что решать? Мысль о маленькой и честолюбивой тиранке у себя дома мне отвратительна, здесь и решать нечего. Чтобы нам быть вместе, ей или мне нужно измениться, но человека нельзя переделать под желаемый образ, особенно когда ему двадцать пять лет. И я меняться точно не желаю: не от примитивной косности своей, но ведь не выбрасывают за борт из прихоти самое ценное в душе, её стержень, то, что сложилось всей жизнью! Или я должен поддаться ходу вещей и не приносить страдания окружающим людям? Но так ли уж Женечка будет без меня страдать? Или будет: клянется же она мне в глубокой и нежной привязанности? Проверить это можно, найдя предлог, чтобы приостановить отношения, и наблюдая. Но, убей Бог, я не вижу ни одного предлога. Что ж, время покажет. Отчего-то мне кажется, что моё время медленно ускоряет свой ход.
  
  

Четвёртое октября, суббота

  
  Снова встреча с четыреста двадцать второй группой. Кураторский час.
  Вначале, как водится, я пояснил смысл кураторства: то, в чём заключается работа наставника группы. Воспитание, организация мероприятий, решение проблем с обучением, помощь в сложных ситуациях. Вы, сказал я, всегда можете рассчитывать на мою помощь, если чувствуете себя ущемлёнными в своих правах со стороны университетского начальства: заступаясь за вас, я пойду к коменданту общежития, в деканат, хоть к самому ректору на приём. Студенты недоверчиво улыбались, опускали глаза. Одна Льен Мин смотрела на меня пристально, доверчиво. Я даже боюсь поглядеть лишний раз в её глаза: кажется, что доверие этой девушки к миру столь безгранично, что мне будет стыдно хоть самую малость обмануть это доверие.
  На доске я записал номер своего мобильного телефона.
  - Просьба не звонить ночью.
  Сдержанный смех.
  Я попросил каждого представиться, сказать 'пару слов' о себе. Увы, 'пара слов' свелась действительно к паре слов, к одному предложению.
  Ну что же, давайте займёмся целеполаганием. Чем вы хотите заниматься в этом семестре? Ничем. Выехать на природу? Пойти по музеям? Встретиться с носителями английского языка? Организовать спектакль? Нет, нет, нет. Им откровенно скучно: дядька в возрасте занимает их свободное время какой-то ерундой. Хорошо, зайдём с другой стороны. Есть ли в вашей группе проблемы? Нет. Совершенно никаких. Абсолютно никаких. Льен Мин, никаких проблем? Никаких, ответила она, чуть покраснев.
  Ума не приложить, как работать с ними!
  Тут мне экспромтом пришла в голову идея.
  - Каждый и каждая возьмите лист бумаги. Разделите его на две половины. В первой колонке запишите имена тех людей из вашей группы, кто вам особенно близок и приятен. Во второй - имена тех, с кем вы до сих пор не нашли общего языка, к кому равнодушны, кого, может быть, не любите. Здесь же коротко напишите, почему вы не общаетесь с этим человеком.
  - Это будет кто-то читать, кроме вас? Подписывать обязательно?
  - Нет, никто. Подписи не нужно. Когда закончите, переверните листок и на обороте напишите... Напишите, в чём вы видите цель вашей жизни, чего вы хотите достичь в зрелом возрасте или к старости.
  - Это всё?
  - Да, всё. Кто закончит, может идти. Мы увидимся в следующую пятницу.
  Студенты старательно застрочили. Уже через пять минут мне сдали первые анкеты. Студенты вставали, выходили. Под конец осталась только девушка-китаянка. Исписав целый листок бумаги, она снова быстро и коротко мне поклонилась.
  - Goodbye, Lian Min. [До свиданья, Льен Мин.]
  - Goodbye, Mister... [До свиданья, мистер...]
  - Irtenev.
  - Goodbye, Mister Irtenev. [До свиданья, мистер Иртенев.]
  Я улыбнулся: кроме неё, только немцы меня называли 'мистером Иртеневым'.
  После обеда, уже дома я принялся разбирать студенческие каракули. Положа руку на сердце, я очень не люблю заниматься этим делом. Бывает, проведя какой-нибудь тест или контрольную работу, я храню, храню эти малограмотные бумажки, добавляю к ним новые, с отчаянием смотрю на растущий ворох макулатуры и, в конце концов, ничего не проверив, выбрасываю весь ворох. Но здесь был другой случай.
  Я начал с 'социометрии'. Итак, Алексей - обаятельный парень, почти все в группе его любят. Олег тоже не обделён вниманием. Всё, впрочем, предсказуемо: юноши на этом факультете редки, их обхаживают, ценят. Устойчивые пары: Юля и Владлена, Света и Маша. Владлена недолюбливает Алёну по каким-то личным причинам, та платит ей тем же.
  И все, поголовно все студентки написали имя девушки-китаянки во второй колонке!
  Пояснения: 'Она слишком высокого о себе мнения', 'Она не понимает наших традиций', 'Она ведёт себя слишком раскованно с преподавателями, так не принято'.
  Один из комментариев меня просто заставил похолодеть внутри, схватиться за голову.
  'Она строила глазки экономисту, а когда уже его разохотила, то сразу как бы и не при чём, ещё и строит из себя оскорблённую невинность. Стерва (старательно зачёркнуто)'.
  Господи, вот те раз! Как уж и чем наша китайская гостья успела разохотить Володю Игнацишвили? В ажурной блузке, что ли, она перед ним ходила да грудью трясла, как... гм, один близкий мне человек? Не могу в это поверить: Льен Мин одета очень целомудренно, даже макияжем она не пользуется. И... всё бывает в этом мире, но разве станет человек с тонкой душевной организацией совращать преподавателя? Китаянка-то, с их почтением к старшим? Что же это творится в родном вузе, что это за каменный век? Владимира Игнацишвили я знаю, это мужчина моих лет, мы здороваемся за руку. О его слабости к молоденьким студенткам ходят легенды, которых он, кажется, не стесняется, а с удовольствием поддерживает. Симпатичных девушек, желающих получить зачёт, он сажает к себе на колени. Не подумайте плохого, только на колени. Девушки об этом знают, на экзамен и зачётное занятие одеваются определённым образом: и им польза, и Володе радость. Проблема, вероятно, вышла из менталитета, например, из ширины пресловутого 'личного пространства', расстояния до другого человека. Говорят, у японцев оно очень невелико. Что-то не сошлось во взаимном понимании людей двух разных народов. Знать бы ещё, что случилось! Как тяжела, однако, ноша куратора!
  С нелёгким сердцем я перешёл к изучению 'жизненных целей' вверенной мне группы.
  Ничего потрясающего открыть мне не удалось. Девушки честно писали о том, что хотят выйти замуж, основать семью, иметь хорошую работу, уважение детей и внуков. Владлена не представляет свою жизнь в России и сразу по окончании института собирается снова в Америку, где она уже жила год. Олег планирует после окончания вуза купить лесопилку и заработать много денег, видимо, продавая лес иностранцам, у него уже есть план. Алексей хочет 'раскрыть свою личность в работе' и, опять-таки, встретить 'свой идеал женщины'.
  С грустью я вспомнил старый советский фильм 'Доживём до понедельника': школьницу, написавшую в сочинении на ту же тему о том, что хочет 'просто создать семью', корят и бранят, и только учитель её защищает. Нет, я не собираюсь, разумеется, никого корить: разве же виноваты эти девушки, если других целей в жизни у них нет? Было бы это верхом и глупости, и бестактности с моей стороны. Стыдно: сам-то я разве далеко ушёл от этих студентов? Но полностью забыть обо всех более высоких жизненных целях тоже грустно.
  Записка Льен Мин в этой массе выглядела, как стихи из книги 'Ши-цзин' среди объявлений в газете 'Из рук в руки' или 'Работа для вас'. Я приведу её полностью, в переводе на русский язык:
  
  Моё имя означает 'сочувствие' (compassion). Уважаемый наставник храма, предложивший имя для меня, и мои уважаемые родители, принявшие это имя, сами указали мою судьбу. Я очень желала бы помогать людям, освобождать их от страдания, увеличивать их радость. Жизнь может быть жестокой со мной, но я надеюсь, что смогу везде сохранить сострадание в сердце и следовать моему предназначению. В древности жила девушка по имени Васумитра. Она вынуждена была торговать собой, но и на своём месте она обращала людей, с которыми встречалась, к учению Будды, смягчая и возвышая их сердце. Конечно, я не хочу торговать собой: как и всякая девушка, я мечтаю о семье. Примером Васумитры я только хотела сказать о том, что не существует такой профессии, в которой человек не мог бы полезен другим людям, исполняя её с состраданием и любовью.
  
  Несколько раз я перечитал это сочинение. Льен Мин, оказывается, буддистка. И какая возвышенная, чистая вера в сердце этой девушки! Как светло, открыто, и в то же время как неназойливо пишет она о своей вере! Почему никто из русских ребят не написал, что хочет по своему имени уподобить жизнь св. Анне или Алексию, человеку божию? Я положил сочинение на рабочий стол. Так получилось, что оно легло рядом со статьёй Григория, отданной мне ещё во вторник. Самоуверенная, безапелляционная статья, сожалеющая о том, что не все классные руководители - воцерковлённые люди, а без этого какое ж воспитание? В качестве поддержки - цитата из Ушинского: 'Педагогика без христианства - это безголовый урод'. Видимо, Григорий хотел сделать мне приятное, зная, что Ушинский - мой конёк. Умело цитирует мой аспирант, и всё к месту! Экая самодовольная наглость, ни в чём не сомневающаяся! Что же, выходит, родители Льен Мин, воспитавшие такую чудесную девушку - безголовые уроды? И наставник буддийского храма - тоже безголовый урод? (К этому человеку на миг я испытал пронзительную, острую зависть. Он - действительный воспитатель людей, у меня же - одно название.) А в моём кабинете на столе - статуэтка Будды. Гости не заходят в кабинет. А если зайдут: что же, и я стану для них безголовым уродом? И уже завтра - очередной журфикс, где мой нахальный монашек будет петь анафему Толстому, обзывать инакомыслящих 'безголовыми уродами' и, ещё, пожалуй, спросит меня: давно ли, дескать, вы причащались, Василий Александрович? Ну, а прочие ему подпоют: надо же быть прогрессивными, идти в ногу со временем... Забавная идея пришла мне тут в голову.
  Моя просторная гостиная в плане почти квадратная (дом - сталинской постройки), и мебелью она не загромождена: отличный кожаный диван у западной стены, два таких же кресла у окна, которое выходит на юг, напротив, во всю стену - книжные полки, у восточной стены - стойка для современного телевизора и стереосистемы. Когда собираются гости, появляются дополнительные стулья и журнальный столик.
  С некоторой натугой я передвинул всю технику в самый угол. Принёс из прихожей узкую тумбочку, в которой у меня хранятся инструменты (молоток, пила, дрель и др.), поставил на место телевизора. Покрыл вдвое сложенной белой скатертью и установил на неё изображение Будды, купленное в Берлине. Вбил в восточную стену три гвоздя и бережно развесил на них произведения тибетского культового творчества. В конце концов, изображениям нужны глаза, которые на них смотрят, да и храниться в свёрнутом состоянии им, наверное, не совсем желательно.
  Посмотрим, посмотрим завтра на реакцию умной, просвещённой и духовной молодёжи!
  Для очистки ли совести или по другой причине вечером я отправился в храм, на всенощную. Каюсь: каждую неделю посещать церковь у меня не получается. Службу совершал и исповедовал прихожан сегодня отец Анатолий. У него приятное лицо, немножко припухлое, с раздвоенной бородкой. Он симпатичен мне отсутствием высокомерия, нечванливостью, образом мыслей, для священника даже несколько вольнодумным. Строго говоря, именно он - мой духовник. Я в свою очередь подошёл за исповедью, поцеловал руку иерея.
  - А, Василий Александрович! - приветливо сказал он мне. - Ну, чем грешны?
  Я развёл руками, улыбнулся.
  - Вот, батюшка, особо и не припомню. Плохой я педагог, вот в этом каюсь.
  - Ну, Бог простит, а только вы уж, думаю, на себя наговариваете. Больше ничего не припомните?
  - Ещё, как же... женщина меня искушала, с которой не состою в законном браке.
  - Поддались искушению-то?
  - Нет.
  - Ну, так что же каетесь, Василий Александрович? Эко вы как малый ребёнок...
  - Хочу вот с вами посоветоваться, батюшка. Повесил я сегодня на стену картины. Это ведь ничего, не грех?
  - Срамные, что ль, картины? - озорно глянул на меня отец Анатолий.
  - Нет, отчего же срамные... Буддийские.
  Иерей посерьёзнел.
  - Какие это буддийские?
  - Буддийская ритуальная живопись. Будды, бодхисаттвы...
  - Зачем? - задал он строгий, неприятный вопрос, точно следователь.
  - Так они хранятся лучше, - извернулся я полуправдой. - Культурное наследие, девятнадцатый век, отдали мне на хранение...
  - Смотрите, Василий Александрович! - отец Анатолий погрозил мне пальцем. - Вы у меня ещё на дому кумирню устройте! Снимите, да на шкаф положите. Или уж в чулан повесьте куда-нибудь, мой вам совет...
  - Отец Анатолий! - нахмурился я. - Вы может быть, мне всё же объясните, почему именно? А то, простите, такой императивный запрет...
  - Ну, что вы меня спрашиваете? - устало отозвался иерей. - Правда, как маленький. Вы, православный христианин, и не знаете, почему нельзя языческих божков на стену вешать! И никакого тут запрета, всё на вашей совести: мы ж не католики...
  ('Тьфу'! - плюнул я в мыслях.)
  - Эко вы их как, батюшка 'языческих божков'... Буддизм, кажется, у нас в России традиционной религией признаётся, - неприязненно возразил я.
  - Так вы ж не буддист, Василий Александрович! Ну, а если буддист - так милости просим, скатертью, то есть, дорога!
  Мы помолчали.
  - Ведь не так, Василий Александрович? - спросил он меня тихо, другим, проникновенным тоном.
  - Отец Анатолий, дорогой вы мой... Вы же знаете обо мне, я очень давно православный, ещё с моих студенческих лет, настоящий, русский...
  - Что русский - да, знаю. А вот то, что 'настоящий'... Извините меня. Извините. Я вас слушаю.
  - Но этой вашей неприязни, этого категорического отвержения своих идеологических противников, пусть даже это у вас профессиональное, так сказать, понимаю, очень даже понимаю - и всё же не могу понять, хоть вы меня убейте! Ну, чем они перед вами провинились?
  - Василий Александрович! - он говорил уже со мной серьёзно, убеждающе, а не снисходительно, как давеча. - А вы хорошо знаете Евангелие?
  Я пожал плечами.
  - По крайней мере, я не невежда, хотя ваши коллеги, даже самые молодые, меня и пытаются регулярно представить таким.
  - А помните ли вы, что говорит Христос: никто не приходит к Отцу, кроме как через меня? В Нём вы усомнитесь? Сознаёте ли вы, что всё в нашей жизни, всё, абсолютно всё - от Христа?
  Меня испугали эти слова своей голой требовательностью, испугали и глубоко смутили: я ведь и сам их припоминал.
  Мы снова помолчали.
  - Ну, вот вам и вся моя исповедь, батюшка.
  Иерей возложил мне на голову епитрахиль.
  - Господь с вами. А все-таки, помяните мой совет, в кладовку повесьте своё... культурное наследие.
  Я вышел из церкви с потемневшим лицом, какой-то мальчишка на улице испугался меня. Всегда ли будет так, что нам дозволят жить, думать, чувствовать от сих до сих, сначала партия, потом церковники?
  Я вернулся домой к выпуску новостей.
  Политика, стихийные бедствия, а затем:
  'Демонстрации населения Таиланда, выступающего за повышение оплаты труда, подавлены полицией с применением слезоточивого газа и водомётов. До последнего времени в демонстрациях принимали активное участие буддийские монахи. В настоящее время полиция оцепила монастыри, чтобы воспрепятствовать духовенству оказывать гражданское неповиновение'.
  Камера показала крупным планом лицо молодого бритого наголо монаха в оранжевой одежде, сидевшего в ряду прочих; на лице его были кровоподтёки. Монах заговорил, голос за кадром начал переводить: 'Мы заперлись, они кричали, чтобы мы открывали, а потом протаранили ворота грузовиком. Они положили всех нас лицом вниз и били палками тех, кто шевелился. Троих они расстреляли'.
  Я едва ли не прослезился. Выключил телевизор и долго расхаживал взад-вперёд по тёмной гостиной. 'Чудовища, - бормотал я, - чудовища'. Господи! Да неужели, если нищие пенсионеры выйдут с протестом на улицу, мой Григорий присоединится к ним! 'Больные люди, - скажет он презрительно, - Бога у них нет, вот и вопят, аки оглашённые'. Как хотите, а я - солидарен с этими людьми! Объясните мне, отцы святые, за что, во имя чего должен я проклинать терпимую и мудрую религию, полную благородной этики, созданную великим педагогом и гуманистом? За то, что она не полюбилась нашим местным мракобесам? Подспудно во мне зреет решимость воспротивиться этому мракобесию. И я найду способ! Надеюсь, что завтрашний 'журфикс' станет первым шагом.
  Разумеется, тхангки я оставил висеть на прежнем месте.
  
  

Пятое октября, воскресенье

  
  С утра я вышел в сеть, мучимый сомнениями, и скоро нашёл то, что искал: статьи далай-ламы.
  Я ожидал и уже внутренне приготовился к тому, что это будут этакие велеречивые, назидательные проповеди. Ничуть не бывало! С юмором и спокойствием, далёким от фанатизма, самолюбования или бесцеремонного менторства, лидер тибетских буддистов рассуждал о добре и зле, о смысле человеческой жизни, о сострадании, о необходимости каждому, словно воин, бороться с врагами, своими низшими качествами, о недопустимости насилия, о единой задаче религий, о благости их различия, подобной различию в пище: ведь у каждого разный желудок. Я готов был рукоплескать каждому его слову. Не потому ли, что этот добрый, милый, скромный, умный человек назвал моё кредо, оправдал его, дал ему право на жизнь, превратив из фантазии одинокого идеалиста в авторитетное мнение духовного вождя?
  Наряду со статьями, 'сеть' принесла мне в качестве улова ещё и несколько интервью. 'Как буддизм относится к существованию Бога? Правда ли, что в вашей религии нет Бога?' - задал далай-ламе вопрос американский журналист. Я встрепенулся: ведь это был и мой вопрос.
  Буддизм отнюдь не отрицает Бога, мягко ответил далай-лама. В каждом из нас присутствует высшее начало, которое вы, христиане, называете Богом. У нас же имеется понятие 'Татхагата'. Душа есть татхагатагарбха, лоно Будды, и каждый из нас способен взрастить в себе Истинную сущность с помощью личных усилий на пути деятельного добра. Да, буддизм не любит говорить о Творце. Причина этого - мысль о том, что за теологическими спорами разговорами люди забывают о главном: о душевном делании, о практике самосовершенствования.
  Можно ли сказать о Всевышнем лучше? Гигантское облегчение почувствовал я, прочитав этот абзац.
  И острая, парадоксальная мысль тогда же пронзила меня: что означает 'спасение лишь от Христа'? Означает ли Христос в этом смысле только исторического Иисуса, сошедшего к людям, учившего в отсталом уголке Римской империи, ходившего с немногими учениками в домотканом хитоне по пыльным дорогам Палестины, преданного на смерть озверевшей толпой? Тогда спасутся лишь самые первые христиане, ибо в памяти большинства нет этого облика: мы не беседовали с Ним на тайной вечере, не храним в памяти Его лика, знаем Его слова лишь в плохом пересказе. Или Христос - великий, всеобъемлющий, вездесущий дух? И тогда верно изумительное четверостишие Тютчева:
  
  Удручённый ношей крестной,
  Всю тебя, земля родная,
  В рабском виде Царь небесный
  Исходил, благословляя.
  
  Сердце говорит мне, что верно второе. Но ведь тогда и во всём светлом, истинном - Христос, и всё лучшее - от Христа, в том числе и мудрость буддистов, и кроткое, человеколюбивое спокойствие далай-ламы...
  Дерзновенная мысль и очень еретическая, и конечно, я остерегусь делиться такими мыслями с кем бы то ни было.
  Всю первую половину дня я с удовольствием изучал древнюю религию в изложении Его Святейшества, воскрешая в памяти знакомые ещё по нашему 'братству', но так давно забытые понятия: сансара, нирвана, срединный путь, бодхисаттва, сутра, тантра...
  Едва я вернулся из магазина с покупками, как стали собираться гости. С внутренним напряжением ожидал я их реакции. Гости шутили, энергично здоровались, громко говорили, входили в комнату - и смолкали. Разве что перешёптывались. Я, делая вид, будто всё в порядке вещей, сновал из комнаты в прихожую, из прихожей в кухню, открывал дверь на очередной звонок, из нёс из кухни стулья, чашки. Наконец, прибыв с заварочным чайником, я увидел, что все молчат и взирают на меня с любопытством.
  - Василий Александрович! - первым нарушил молчание Хромов. - Мы вот тут сидим и гадаем: что это у вас такое?
  Я опустился на стул, положил ногу на ногу, скрестил на колене пальцы рук, развёл большие пальцы в стороны. Тут не знаю, что на меня нашло: наверное, трусость (а может быть, и хитрость), но я решил не заявлять пока о своей 'солидарности'.
  - Это, хм... экспонаты. Достаточно старые образцы буддийского искусства, мне их передали их на хранение.
  - Ну, надо же... А зачем вы их на стену вешаете?
  - А они, понимаете ли, должны висеть на стене, иначе мнутся, повреждаются...
  - А почему именно здесь, Василий Александрович? - спросил Григорий.
  Я развёл руками.
  - Да так уж просто, хм... получилось.
  - А-а-а... А то уж мы подумали, что вы решили, так сказать, изменить родной вере...
  Сдержанный смех, все как будто вздохнули с облегчением, начали говорить друг с другом.
  - Это те, которые тот мужчина привёз, научный сотрудник, Юрий-как-его-там? - спросила меня Женя, с какой-то жёсткой складкой в лице. Я кивнул. - Смешной такой мужичок, жалкий. - Она криво усмехнулась.
  - Это Юрий Семёныч, что ли, твой приятель? Да, конечно уж, жалкий, - вдруг выговорил мой сын.
  - А что же так, Саша? - спросил я боязливо.
  - Да видишь ли, отец... - Александр встал, подошёл к тхангкам, стал их рассматривать, заложа руки за спину, покачиваясь. Григорий тоже поднялся и присоединился к нему. Надо ли говорить, как неуютно я себя при этом почувствовал! - Мало того, что мужик немногого добился в жизни, так, видишь ли, сейчас возрождается же вся эта... духовность. А он, понимаешь, чем старые иконы собирать, крепить мощь России, ищет разную древнюю экзотику, по типу шаманских бубнов, африканских масок, колдовских амулетов всяких...
  - Позвольте, молодые люди... - начал Рыбин.
  - Ай, Шурик, молодец! - Григорий хлопнул моего сына по плечу. - В точку попал!
  Мой аспирант взял свой стул и сел рядом с тумбочкой.
  - Вот посмотрите, господа-товарищи! - начал он, немного повысив голос. Гости, разговаривавшие кто с кем, притихли, слушая. - Прошу вас внимательно взглянуть на образцы языческого искусства!
  - Молодой человек! - важно сказал Рыбин, подняв палец. - Это же не языческое искусство!
  - А какое, по-вашему?
  - Э-э-э... буддийское...
  - Ну вот, я же говорю - языческое, Павел Петрович! - Смешки, гости оживились. - Так вот, гляньте-ка!
  Мой аспирант сделал паузу и продолжил, будто был экскурсоводом в Old Curiosity Shop, в 'Лавке древностей'.
  - Слева мы имеем какое-то женское божество с подчёркнутыми половыми признаками и семью глазами. Это, я бы сказал, наследие анимизма, культ плодородия и прочие тому подобные вещи...
  - Гриша, может быть, не надо? - неприязненно спросила Евгения. Я готов был в этот момент расцеловать её и за её тон, и за это 'не надо'!
  - Нет, как же не надо: всем очень интересно, такая поучительная выставка! Справа, как вы видите, какой-то человек, возведённый буддистами в ранг святого.
  - А посмотрите-ка, у него тоже нимб! - прокаркал тут Хромов своим надтреснутым голосом.
  - Ну, это, разумеется, заимствование из христианской иконографии... - невозмутимо пояснил отец Герман. ('Экая нелепость, - подумал я. - Изображения Будды с нимбом появились до Рождества Христова, и он, как образованный человек, должен был бы это сообразить. Или такие очевидные факты в подготовку теологов не входят?') - Обратите лучше внимание, что этот дядечка совершенно лысый. У буддистов ведь, как в армии, всё очень строго, разнообразие не поощряется, шаг влево - шаг вправо - стреляю... Жёсткие рамки для души. Впрочем, несмотря на свою святость, этот дядечка успел, однако вырастить тройной подбородок, кольца в уши вставил...
  - В самом деле? Кольца в уши? - изумилась Женя. Подошла и внимательно рассмотрела полотно. - А и правда, Григорий, заметил! Ну, глаз-алмаз! - воскликнула она весело. Все рассмеялись.
  - Э-э-э... - всё тянул Рыбин с побагровевшим лицом, будто пытаясь заговорить.
  А ведь, если верить Юре (ему же я склонен верить как отличному специалисту), образ Кшитигарбхи есть заимствованный образ Христа. Выходило, что отец Герман, православный монах, на глазах у всех порочил Христа, пусть и в чуждом, неведомом ему облике.
  - Но самое интересное, конечно, центральный персонаж! - продолжал Григорий, не сходя со стула, размахивая в воздухе долькой яблока. - Поглядите внимательно: одиннадцать голов! Вот вам и многобожие в самом концентрированном виде! Идол, который должен потрясать воображение обилием всяких своих частей. Про количество рук я уже не говорю...
  - Да уж, да уж! - с готовностью подхватил Хромов. - Рук тоже многовато будет ...
  Смех.
  - А Троеручица? - вдруг подала голос Юля.
  - Что? - переспросил Григорий чуть брезгливо.
  Юля смутилась.
  - Ведь есть же, если я не ошибаюсь, в православии образ Богородицы-Троеручицы... - робко проговорила она.
  - Юля! - темпераментно воскликнул Гриша. - Так ты не путай божий дар с яичницей! - Все снова рассмеялись. - У нас же символ, а тут - смех один!
  Смех действительно усилился. Ситуация была постыдной и мракобесной до невозможности, и сам же я своим малодушием допустил до этого безобразия, мне нужно было и прекратить его.
  - Гриша, а как ты относишься к Будде Гаутаме? - спросил я как бы вскользь. Мой аспирант развёл руками.
  - Ну, Василий Александрович, как я могу относиться к человеку, который умер от обжорства мясом... - этой репликой он породил новый взрыв смеха.
  - А мне, напротив, его личность очень симпатична, - проговорил я, пытаясь говорить спокойно, едва сдерживаясь после его хамского выпада.
  Все немного притихли.
  - Будда - великая личность, - сказал я неторопливо, негромко, как бы размышляя. - Великий гуманист. Великий педагог.
  - Василий Александрович, да вы что! - взбудоражился Хромов, гласа у него заблестели. - Вы теперь, что же, буддизмом увлеклись? Хе-хе-хе... Так вы название докторской-то смените, пусть у вас будет 'буддийская педагогика Ушинского'!
  Общий смех.
  - Василий Александрович, вы серьёзно? - спросил Гриша. В глазах его что-то вращалось: он будто срочно пытался понять, искренен ли я и как ему теперь себя вести. - И потом... может быть, вы правы, но ведь надо отделять личность от того, что от неё осталось, от личности-то этой... Толстой вот тоже был великой личностью - а какую секту породил!
  - Да что вы все прицепились к Толстому, - пробурчал Рыбин.
  - Василий Александрович имеет в виду только педагогический аспект, - решила защитить меня Женя.
  - Педагогический аспект? - разгорячился Григорий. - Это в буддизме, значит, педагогический аспект? Нет, правда, вы, в самом деле, считаете, что буддийская педагогика имеет какие-то перспективы по сравнению с христианской? Это же вчерашний день истории...
  - Гриша! - возразил я и даже улыбнулся. - Вот ты ждёшь от меня, что я, конечно же, скажу 'нет'. И рад бы ответить так, да, видит Бог, из чувства справедливости не могу я тебе сказать 'нет'. Жизнь меня опровергает.
  - Жизнь опровергает?!
  - Да, жизнь. Не знаю, поймёте ли вы сейчас меня... - я уже обращался ко всем, не только к моему аспиранту. - На факультете иностранных языков, где я веду семинары, есть девушка, китаянка. Буддистка.
  - А не коммунистка? Странно! - воскликнул Хромов. - Я думал, все китайцы - коммунисты!
  - Сам удивляюсь, Назар Фёдорыч.
  - Так они ж совмещают, хе-хе-хе... У них же теперь партия заботится о вере...
  - Дайте сказать, Назар Фёдорыч. И вот, мне кажется, эта девушка - воспитаннее, благороднее, добрее, умнее, наконец, всех ребят, с которыми учится в группе.
  Молчание.
  - Отец, ну ты что-то завираешься! - почти крикнул Саша. - И прямо уж так всех? Русских-то ребят? Да если и так, они же, инъяз, плюют на православие-то! По барам шастают! Почитай, что и не русские вовсе! Нашёл, с кем сравнивать!
  - Вопрос не в том, где они 'шастают', Саша, а в том, что все эти ребята и девушки были крещены и считают себя православными людьми. Наверняка они были и в церкви, хоть раз, значит, действие религии на них распространяется. Но будь по твоему, в угоду тебе сравню её с теологами и историками, у которых тоже читал лекции. Уж эти-то наверное, русские? Снова сравнение не в их пользу. Итак, вы сами видите, что...
  Я обвёл моих слушателей глазами, не зная, как закончить предложение. Все уже давно молчали, смотря на меня, и по их глазам я понял, какое неприятное, тягостное впечатление я на всех произвёл.
  - Василию Александровичу просто понравилась девушка, - вдруг неприязненно сказала Женя. - Вот он и возводит частный случай в общее правило.
  Все засмеялись. Хромов шутливо грозил мне пальцем, вскричав: 'Знаем, Вася, мы тебя знаем!' Общее напряжение спало. Гости вновь уже собирались разбиться на группки.
  - Господа, позвольте сказать ещё пару слов! - громко проговорил я. Снова все притихли. Это было уже, пожалуй, лишнее, ведь я уже сказал то, что хотел, и даже сохранил лицо при этом, но всё оказалось слишком гладким, слишком безобидным, и слишком немощной была моя защита, невежественная хула буддийских икон ещё висела в воздухе, и, наконец, мне хотелось скандала, а не светской беседы.
  - В оправдание буддизму, - я несколько вымученно улыбнулся. - Говорить про подчёркнутые половые признаки образов Высокой Женственности и нелепо, и некрасиво, вы уж простите меня, старика. Существуют изображения Богоматери, кормящей грудью, но Гришенька, наверное, и в них обнаружил бы эротический анимизм. - С удовлетворением я услышал сдержанные, робкие смешки. Григорий, набрав воздуху в грудь, изготовился отвечать, но я продолжал, не давая ему вставить слово. - Множество рук Авалокитешвары, бодхисаттвы сострадания, символизирует буддийский собор святых, синклит, изливающий миру своё сочувствие, а вовсе не загребущие лапы языческого Ваала. Образ Кшитигарбхи, как говорят специалисты, заимствован из христианства и представляет Христа. Уж извини Христа, Григорий, что Он тебе не угодил в таком виде... - Кто-то хмыкнул. Григорий с усмешечкой разглядывал свои носки. - Наконец, далай-лама своими статьями произвёл на меня благоприятнейшее впечатление: впечатление разумного и гуманного человека, тон которого разительно отличается от наглого, крикливого и невежественного тона некоторых православных иерархов. В лучшую сторону, разумеется... Прошу прошения, я должен вас покинуть на несколько секунд.
  Я вышел в туалет. Вернувшись, я обнаружил, что гости всё же разбились и беседуют как будто о посторонних вещах, но при этом пытаются не разговаривать со мной, роняют на меня косые взгляды, избегают встречаться со мной глазами, перешёптываются. 'А я вам говорю! - вдруг негромко, но так, что я всё же мог услышать, произнёс Хромов. - Откуда иначе он всё это знает, названия эти?' Тут его быстро 'нишкнули'.
  Гости посидели ещё немного и разошлись раньше обычного.
  - Не ожидал я от вас, Василий Александрович, - сказал мне Григорий на пороге, как-то странно улыбаясь. - Не ожидал...
  Женя смотрела на меня гневно, на моё робкое предложение остаться решительно помотала головой.
  Итак, все ушли, я остался один в пустой квартире. Кажется, я сумел ославить себя как язычника и идолопоклонника. Тем более это горько, что я, конечно же, не являюсь настоящим буддистом, самое большее - сочувствующим. Ну что ж: перед лицом мракобесия я готов принять роль, которую мне с сегодняшнего дня будут навязывать. Выбирая между сильными, дерзкими, и слабыми, униженными, я всегда буду на стороне последних.
  Когда совсем стемнело, я решил погасить верхний свет, от которого у меня всё чаще болят глаза, и зажечь свечку. Женя раньше любила свечи: романтическое освещение, в угоду ей я их и покупал. Лишь поставив свечу на тумбочку (а иного места, строго говоря, и не было), я заметил, что как бы зажёг огонь перед образом Будды. То-то было бы крику, останься ещё на несколько часов мои мракобесы! Что ж, и пусть, пусть она стоит там.
  Могут ли все эти печали омрачить мою сегодняшнюю радость? Ведь среди 'титанов духа' я нашёл, кажется, себе единомышленника.
  
  

Шестое октября, понедельник

  
  Сегодня, едва закончив работу, я ревностно приступил к выполнению обязанностей куратора. А именно: отправился на кафедру экономики в главном корпусе университета и спросил, где я могу найти Володю Игнацишвили. Секретарша извлекла откуда-то тетрадку с расписанием и сообщила, что искать его нужно на занятиях в Пятом учебном здании.
  Туда-то я и отправился, причём на своей машине, которую Саша мне вернул-таки в прошлое воскресенье. Я - владелец 'Волги', купленной три года назад у прежнего хозяина за сорок тысяч рублей, и пользуюсь ей, в основном, для поездок на дачу или на природу, в остальное время она стоит в 'ракушке' неподалёку от дома, в соседнем дворе. После моего возвращения из Германии я ещё не садился за руль.
  По расписанию Игнацишвили читал лекцию - и правда, его бас разносился на весь второй этаж. Я вернулся в машину и принялся ждать. Вот звонок. Вот, наконец, и его бодрая, усатая фигура. Я посигналил, помахал рукой, опустил стекло.
  - Здрасьте, Владимир Аванесыч! Не подбросить ли вас?
  - Ой! Здравствуй, дорогой! - (Этим 'дорогой!' Володя поставил меня в неловкое положение: перешли мы с ним уже на 'ты' или ещё нет?) - Не меня ли ты, случаем, ждёшь?
  - Нет, конечно, сам вот только вышел, решил курнуть перед тем, как поеду... Да ты садись, садись! - ('Ты' я выговорил с некоторым усилием.)
  - Так ты кури, кури, не стесняйся!
  Я не спеша разжёг трубку, сделал пару затяжек. Володя, глядя на мою трубку, восхищённо прищёлкнул языком. Открыл дверь, сел рядом.
  - Мне, Вась, сейчас на главпочту нужно...
  - О-от и хорошо, и мне в тот же район! - воскликнул я бодро, завёл машину, тронулся.
  - Ну, спасибо тебе... Как жизнь молодая, Вася?
  - Ай, Володя, не спрашивай! - я махнул рукой.
  - Что, Моржиха-то, утомляет вас? - он коротко хохотнул. - Слышал, слышал, как же...
  - Моржиха, да-а... Главное, девки, Володя, девки! - закинул я удочку. - Знаешь ведь, какие сейчас, хм, студенточки! Сами первые тебе чуть ли не на шею вешаются, а потом претензий полно одно место...
  - О! - воскликнул Игнацишвили едва ли не горестно. - Ты прямо мысли мои прочитал, Василий! Представляешь, и со мной недавно аккурат такой же случай!
  Володя принялся рассказывать свой 'случай'. Рассказ его целиком передавать излишне. Выходило, что девушка-китаянка только и делала, что улыбалась ему, и он, нестарый ещё человек, подумал: вот оно-то и есть, приглашение к действию... Оказывается, подумал зря: стоило пощупать ей плечики в укромном месте, как эта недотрога изменилась в лице, чуть ли не кинулась перед ним на колени, умоляла не рушить, так сказать, девичью честь. Само собой, как честный человек, он тут же ретировался, но конфузное воспоминание осталось. И благо, что она не закричала, что поблизости не было ни души! В какое бы положение поставила его эта шмакодявка!
  Для приличия я сочувственно вздохнул, и всё же добавил, чуть суше, чем должен был:
  - Ну, Владимир Аванесович, сам виноват.
  - Ай, знаю, слушай! - скривился он.
  Я благополучно высадил Володю Игнацишвили у почты. Всё оказалось именно так, как я предполагал, и рассказ его захолонул моё сердце горячим сочувствием к этой бедной девушке. Бог знает, сколько раз ещё будет она искренне, чистосердечно улыбаться, и сколько раз мои соотечественники поймут её улыбку как руководство ко вполне определённым действиям! О, какие же мы паразиты, мы, преподавательский состав! Бедная, бедная!
  А дома меня ждал неприятный сюрприз.
  Начнём с того, что в гостиной я не обнаружил ни любимого кожаного дивана 'цвета беж', ни пары кресел в комплекте к нему, ни плазменного телевизора, ни музыкальной системы вкупе с прилегающей к ней колонками, радости аудиофила, ни белого ковра три на три метра с пышным ворсом, ни даже картины на стене (вид города, пятьдесят на семьдесят сантиметров, холст, масло). Впрочем, буддийские иконы висели нетронутыми, увидев их, я испытал небольшое облегчение. А на балконе стоял и курил... нет, не вор. Мой сын.
  - Здравствуй, папа!
  - Привет, Саша. Слушай, ты мне можешь объяснить, что здесь за масштабная конфискация? Обокрали меня, что ли?
  Он немного смутился, поднял правую руку к губам.
  - Это, понимаешь ли, мать...
  - Мать?! - воскликнул я. - Ольга?!
  - Да, да, кто же ещё...
  - Чёрт побери, я же отдал ей квартиру!!
  При разводе мы договорились, что я отдаю Ольге квартиру, которую в наследство оставили мне мои родители: обычную двухкомнатную квартиру в типовом доме, в 'спальном' районе. Квартиру, в которой живу сейчас, 'сталинскую', я тоже получил в наследство, от бабушки, причём ещё до женитьбы. Легальным путём жене удалось бы отсудить у меня самое большее половину жилья, унаследованного мной во время брака, потому у Ольги хватило ума согласиться. А уж как склочно она вела себя, мне бы не хотелось вспоминать.
  - Ну да. Но видишь, ей показалось, что это всё-таки ещё несправедливо. Вот она и решила восстановить справедливость.
  - Одна?
  - Ну... Не я, так она бы наняла грузчиков. Ключ-то у неё остался. Пойми, отец! - Саша заглянул мне в глаза. - Она ведь женщина, слабое существо. Может быть, немного нездоровая... Ну, и будь ты к ней снисходителен! Прояви великодушие, окажись мужчиной. Теперь она получила твоё барахло и успокоилась...
  - Ничего себе барахло! - меня тряс гнев. - Сашка, чёрти-тя дери, посмотри: вы же всё обчистили! Ко мне же приходит женщина! Гости, в конце концов...
  - А, гости... Думаю, с гостями теперь того... Как-то ты гостей своих, батя, вчера... шокировал малость. - Мой сын усмехнулся. - Говорят, ты теперь у нас буддистом заделался. Ну, и относись ты к вещам соответственно: типа, я буддист, мир подобен пузырям на воде...
  Я глядел-глядел на него и от души рассмеялся. Он тоже. Мы обнялись. Сашка даже остался у меня выпить чаю.
  Разумеется, замок я сменил ещё сегодня вечером, оставил на своём брелоке два ключа от комплекта, а третий ключ положив в тумбочку, на самое дно.
  Моя гостиная приобрела теперь очень аскетичный вид. По зрелом размышлении я нашёл, что беда невелика: вместо телевизора я могу узнавать новости по радио, да и пропади они вовсе пропадом, эти новости! Музыку способен проигрывать компьютер в кабинете. (Увы - звучанию колонок далеко до реалистичности хорошей стереосистемы.) Пожалуй, самое время купить циновки и обустроить гостиную в восточном стиле. Самое время, когда меня уже нарекли буддистом...
  Как-то на всё это посмотрит Женечка?
  
  

Седьмое октября, вторник

  
  Похоже, каждый новый день теперь будет приносить мне убеждение, что Россия погружается в болото беспросветной средневековой грубости и невежества.
  Мысль о том, что я должен посетить общежитие и увидеть, как нашей китайской гостье живётся там, пришла мне ещё вчера, моё сердце было очень неспокойно после рассказа Игнацишвили. Однако весь вчерашний вечер я провозился с замком, а потом идти куда бы то ни было оказалось поздно. Сегодня же, вернувшись домой под вечер после четырёх утомительных 'пар', я запоздало вспомнил о своём намерении. Не диво было его забыть под конец рабочего дня! Сам я первый изумлюсь, если кто-то покажет мне педагога, у которого после восьми академических часов останется в голове хоть одна мысль...
  'Хорошо ли это?' - обеспокоился я. Снова злые языки начнут говорить о том, что я нашёл себе среди студенток очередную протеже. Неверная, абсолютно пошлая идея! Какой же гнусной личностью был бы я, если бы хоть на миг подумал о Льен Мин как о своей 'протеже', стал бы 'строить виды' на неё, пользуясь её неопытностью и своим положением!
  Напротив, лишь сейчас я осознаю, что эта девушка, иностранка, китаянка, можно сказать, существо с другой планеты, стала для меня недосягаемым идеалом женственности, точнее, идеалом человечности. Какая грустная судьба! Едва ли не полжизни я тщился воспитать среди своих студентов 'человека облагороженного образа'. И вот я встречаю 'человека облагороженного образа', но в создании этого образа нет ни капли моей заслуги, и ровным счётом ничего я не могу сделать, чтобы защитить мою фарфоровую китайскую принцессу от нашей безобразной русской действительности!
  А не рано ли я идеализирую эту девушку? Вдруг она - обычная дурочка с приятной внешностью, а я - просто сентиментальный осёл?
  Наконец, я успокоил себя тем, что ревизия общежития как места проживания студентов также входит в обязанности куратора. Это - правда, и не моя вина, что почти не один куратор не совершает указанную ревизию. Движимый благородным стремлением полностью выполнить свои должностные обязанности, я и отправился в общежитие, усталый, с натруженными ногами. Вдобавок у меня начинается и кашель, первые признаки проявились вчера, после курения в машине при открытом окне.
  Около семи часов вечера я оказался в студенческом общежитии. Вахтёрша смотрела на меня недоумённо, почти с подозрением. Я объяснил, кто я, где работаю, зачем пришёл, даже предъявил паспорт, в конце концов, рассердился. Что они думают, чего опасаются: что я, старый дядька, доцент кафедры теории воспитания, сейчас побегу по комнатам совращать молоденьких студенток? Всё это я и высказал доброй женщине, совершенно смутив её, заставив долго извиняться (она-то, оказывается, меня знает, она, конечно, ни на миг и не подумала ничего плохого, а просто удивилась), так что и сам пожалел о своей вспышке.
  Четыре девушки из вверенной мне группы, и среди них Льен Мин, проживают в комнате номер сто четырнадцать. Я постучал. Дверь мне открыла Алёна, хмурая, злая, с кастрюлькой в руках, в каком-то затрапезном халате.
  - Ой! - с ужасом воскликнула она. - Проходите, Василий Александрович!
  Девушки явно не ждали меня. Я прошёл в комнату, поздоровался с ними, присел на табурет, для проформы вынул из кармана блокнот, ручку, огляделся по сторонам. Давно я не был в общежитии, и снова меня поразила скудость здешнего быта, грязные разводы на потолке, облезлые обои десятилетней давности, трещины на стенах, плохо заклеенные щели в оконной раме, которые дают простор для сквозняка...
  - Как живёте, девушки? Не холодно здесь? Топят? - Девушки отвечали, что 'не жалуются'.
  - Конфорок вам хватает на кухне?
  Конфорок хватало.
  - Ну, я ещё проверю... А где китаянка ваша?
  Маша и Света переглянулись.
  - Она, это... к хахалю своему пошла, - с плотоядной ухмылкой сообщила Света. - В семьдесят восьмую комнату.
  - Что?! - глаза у меня полезли на лоб. Девушки, похоже, были рады-радёшеньки, что 'заложили' свою соседку и ей, следовательно, 'влетит'.
  - Алёна, объясни-ка ты мне, что это за прогулки по вечерам! - потребовал я.
  - Василий Александрович! - бойко затараторила староста. - Мы уж ей говорили-говорили... Есть тут Митрич, парень такой. Клеится он к ней, значит, ну, то есть вы меня понимаете. И приглашал он её в комнату евонную, помощь вроде как нужна ему. А она мне говорит, что, это, ей его жалко, пропащая вроде как душа. Он вроде как без неё человеком не станет! - Ольга фыркнула, Алёна продолжала. - Уж я ей говорю: не ходи, дура, известно, чево ему от тебя надо, какой помощи...
  - Да уж известно! А Ленка-то не дура совсем, и губа у неё не дура, - язвительно прокомментировала Света. У неё, похоже, был свой взгляд на эти события.
  - Так девушки, всё ясно с вами. - Я поднялся, попрощался, вышел, успев заметить, как они снова переглянулись между собой.
  По коридору я бежал. Как глупо в мои годы!
  Приосанившись, поправив галстук, несколько раз выдохнув, я энергично постучал в дверь комнаты номер семьдесят восемь. Голоса за дверью сразу затихли.
  - Открывайте, это преподаватель! - рявкнул я.
  Молчание. Затем чьё-то предложение: 'Засов засунь, балда!'
  - Открывайте, выломаю дверь, позову коменданта!! - заревел я. Из соседней комнаты высунулась испуганная голова и юркнула назад.
  Снова молчание. Я толкнул дверь и вошёл сам.
  Моя девочка, моя буддистка, моя прекрасная фарфоровая принцесса сидела на кровати, волосы её были всклокочены, растрёпаны, на щеках, всегда бледных, проступал яркий румянец. Увидев меня, она вскочила, смотря на меня с болью, мукой, стыдом и радостью одновременно.
  - It wasn't my fault [я в этом не виновата]! - воскликнула она очень высоким, страдальческим голосом. - Dear teacher, please stop them! [Уважаемый учитель, остановите их, пожалуйста!]
  У стола стоял, скрестив руки, крепкий, видный собой юноша с длинными, до плеч волосами, с небольшой бородкой, наглым взглядом, весь в чёрном. 'Неужели он тоже церковник?' - мелькнула у меня абсурдная мысль. Несколько раз я видел этого студента, всегда он был в длинном пальто и шляпе с широкими полями. Раньше любители выделяться таким способом произвели на меня впечатление безобидных дураков: надо было присматриваться внимательней. У другой стены присел низкорослый паренёк с нелепой стрижкой и физиономией, водянистыми глазками, заячьей губой.
  - Ничего, - помедлив, ответил длинноволосый. Усмехнулся. - Она сама лезет в штаны...
  - He is a liar [он лжёт]! - воскликнула девушка. Я почувствовал неудержимое желание дать ему оплеуху со всего размаху, схватить за плечи, трясти его за эти плечи, так, чтобы голова стучала об стену!.. Я уже сделал шаг к нему - он отшатнулся, но продолжал смотреть мне в глаза. Я, наконец, овладел собой.
  - Lian Min, leave this place now and make sure you never return [Льен Мин, уходите отсюда и больше не возвращайтесь], - приказал я. Она послушно и поспешно вышла.
  - Если вы ещё раз посмеете тронуть её хотя бы пальцем... - начал я, обращаясь к этим двоим.
  Длинноволосый вдруг снова усмехнулся.
  - Что, гоcподин доцент, - перебил он меня, не сводя с меня своего тяжёлого взгляда, - у вас у самого планы?
  Парнишка с заячьей губой в углу истошно взвизгнул, потому что я, не помня себя, всё-таки добрался до горла его хозяина, всё-таки сдавил его на секунду, всё-таки швырнул его на пол!.. Я вышел, красный как рак. Навстречу мне по коридору уже бежала комендант.
  - Что такое?!.
  - У вас студенток заманивают вот в эту комнату и там их 'обрабатывают' двое субъектов, - хмуро пояснил я.
  - Ай, да что же это делается!.. А ну, открывайте, поганцы! - завопила она и замолотила в дверь комнаты кулаком. 'Субъекты' снова заперлись, выключили у себя свет.
  Мы с Льен Мин дошли до лестницы.
  - I am very much obliged to you, dear teacher [я очень вам обязана, уважаемый учитель], - сказала Льен Мин дрожащим, неповинующимся ей голосом. - I am so sorry about causing you so much trouble. [Мне так жаль, что я причиняю вам такое беспокойство!]
  - Please don't visit them any more [пожалуйста, не ходите к ним больше], - повторил я ещё раз и добавил. - Please, don't trust anybody here! We Russians are cruel, Lian Min! Please, be very modest and careful! [Пожалуйста, не верьте здесь никому! Мы, русские, жестоки. Пожалуйста, будьте очень осторожны и скромны.]
  - I'll follow your advice [слушаюсь], - сказала она тихо. Сложила руки на груди и низко, в поясном поклоне поклонилась мне. Я поскорее обернулся и пошёл прочь, чтобы только не видеть этого. Господи! За что она, хрупкое произведение искусства, благодарит варваров, едва не разбивших её своими грубыми руками?
  Сейчас уже полночь, а я всё не могу заснуть, всё вспоминаю этот ужас во всех подробностях. Мне нужно бы подготовиться к завтрашней лекции, я ведь обещал заменить Любу Окулову. Какое там! Моих сил едва хватило, чтобы сделать запись в дневнике. Вот я и достиг того, что девушка обращается ко мне 'уважаемый учитель', почти как к духовному наставнику. О, лучше бы я никогда этого не дождался! Нет, из меня плохой буддист. Буддизм означает спокойствие, но как перед лицом э т о г о можно быть спокойным?!
  Я определённо заболеваю, температурю. Дай Бог отчитать лекцию завтра. Господи Боже! Пошли мне мудрое решение, которое положило бы конец этим безобразиям!
  
  

Восьмое октября, среда

  
  Господь за ночь умудрил меня решением, скорее безумным, чем умным, и в тот же день отнял его у меня.
  Утром я всё же разыскал конспект лекции. Читать лекцию по конспекту - несложное дело. Но зачем-то я разошёлся, разгорелся, мне для чего-то важно было, старому дураку, произвести впечатление на этих студентов инъяза, которых я, за исключением моей группы, не знаю, с которыми не буду иметь никакого дела. У прочих ведёт семинары сама Окулова, но при составлении нагрузки ей оказалось всех слишком много, а мне не хватало нескольких часов, и я взял у неё одну группу, ту самую, четыреста двадцать вторую. Я выложился, я почти охрип к концу первой половины занятия. Прозвенел звонок на пятиминутную перемену.
  - Перерыв, - объявил я. - Льен Мин здесь? - Я сам не узнал своего голоса.
  Она была здесь и уже шла к кафедре, без улыбки, которая её так красит, с непроницаемым, печальным лицом, всё же очень тонким, прекрасным, в долгой чёрной юбке, в белом глухом свитере. Я вдруг вспомнил, что белый в Китае - цвет траура. И ведь вчера ещё она одела белую блузку! Думала ли, что это помешает её обидчикам? Бедная! Я сел за преподавательский стол, ноги меня не держали, она стала рядом.
  - Lian Min, - начал я с колотящимся, как у мальчишки, сердцем; сейчас нужно было сказать моё решение, и сколь благостным оно предстало мне при пробуждении, столь же безумным стало казаться сейчас. - Lian Min! The hall of residence of our university is a bad place to stay at. There are two rooms in my flat, separated by the hall and the kitchen. You are free to live in one of them if you pay me the same sum each month. [Льен Мин! Общежитие нашего института - плохое место для жилья. В моей квартире есть две комнаты, разделённые коридором и кухней. Вы можете жить в одной из них за ту же плату, что и в общежитии.]
  Я замер. Поняла ли она меня? Поняла. Её лицо чуть дрогнуло улыбкой, я встретил её взгляд, всё тот же, что и вчера: страдальческий, глубокий.
  - I am very, very sorry for declining your kind offer, but I must decline it [мне очень жаль отказываться от вашего великодушного предложения, но мне нужно отказаться], - ответила она медленно, очень мягко, почти просительно, выделив must подъёмом голоса, почти пропев это слова. Что же это, с ужасом подумал я? Безусловно, это недоверие, это мысль о том, что я окажусь кем-то вроде Володи Игнацишвили. Только безупречное воспитание мешает этой девушке произнести хотя бы намёк. Позор на мою голову!
  - If you think that I can do you any harm you are awfully mistaken [если вы думаете, что я могу повредить вам, вы ужасно ошибаетесь], - возразил я, замечая, что бессознательно подделываюсь под её певучие, выразительные интонации.
  Она, наконец, улыбнулась: будто солнышко взошло. Несколько раз повернула головой влево-вправо, отрицая.
  - I don't. I would be very ungrateful to you if I thought so. [Я не думаю так. Я была бы неблагодарна, если бы думала так.] - (Я облегчённо вздохнул.)
  - What's the matter, then? [А в чём тогда дело?]
  Девушка как будто колебалась, наконец, она собралась с духом для ответа.
  - I am just afraid that seeing me every day will make you a bit ... attached to me [я просто боюсь что, видя меня каждый день, вы немного... привяжетесь ко мне], - тут она покраснела, - and it will be bad for both of us. I would be very much upset if it happened. May I go? [И этим я причиню вам беспокойство. Я бы очень огорчилась, если бы так вышло. Можно мне идти?] - попросила она очень по-доброму, сострадательно глядя на меня. Я кивнул.
  Студенты гудели, переговаривались, как обычно, но мне чудилось, что они смотрели на нас, всё слышали, всё поняли. И отчего бы им было не услышать, если первые ряды - близко, и отчего бы не понять, раз добрая половина из них учит английский язык?
  Кое-как, с грехом пополам, я закончил лекцию. Выйдя на улицу, я тяжело, надсадно закашлялся, почувствовав, что на самом деле заболеваю. Это было некстати: Женечка обещала зайти сегодня на 'чашку чая'. Признаться, больше меня беспокоила очень детская, очень банальная мысль о том, что, даже заболев, я буду носить дома брюки, свитер, всю эту тяжёлую, громоздкую одежду, невыносимую при температуре... Я зашёл в магазин 'Ивановские ситцы', мимо которого хожу каждый день, с намерением купить халат. Мужские банные халаты были только пяти расцветок, одна другой лучше: белый (непрактично), полосатый (в самый раз для узника Освенцима), бирюзовый (для ребёнка-переростка), красный (для турецкого паши), и чёрный (для похорон). Подумав, я взял чёрный. Если Льен Мин ныне носит траур, то и мне, её бездарному куратору, не к лицу веселье.
  Наверное, битый час я ковылял к дому. Дома я сразу одел новый халат, забрался в постель и забылся тяжёлым сном.
  Женя пришла ко мне около трёх часов, сразу после работы: снова красная от мороза, собранная, энергичная, с ярким платком на шее.
  - Чаю мне дашь? - бесцеремонно спросила она с порога.
  - Дам, конечно, дам...
  Я направился было в кухню.
  - Погоди, не беги! Прими хоть пальто... Халат какой-то новый... - она потрогала ткань халата у ворота, подняла руку, на секунду коснулась тыльной стороной ладони моего лба. - Заболеваешь, что ли? - спросила меня озабоченно.
  - Нет, ерунда, пройдёт.
  - Смотри, смотри, береги себя... - Женя стала снимать сапоги, оглядываясь, где бы присесть. - Зачем тумбочку унёс из коридора, она тут так хорошо стояла... - пробурчала она.
  - Табуретку поставлю. Ну, ничего, Евгения Фёдоровна... - я улыбнулся. - Теперь это единственная мебель в гостиной.
  - Что ты имеешь в виду?
  Я прислонился к стене, раскинул руки и сказал высоким голосом, повторяя известную сцену из фильма 'Иван Васильевич меняет профессию':
  - А меня ведь, Евгения Фёдоровна, обокрали! Один телевизор плазменный, один центр музыкальный, два кресла кожаных, всё, всё что нажито непосильным трудом...
  Она так и выпрямилась с испуганным лицом, даже сапог свой бросила.
  - Правда?!
  Женя стремительно прошла в гостиную, я - за ней.
  - Кошмар, - вымолвила она побелевшими губами. - Кошмар.
  - Да что ты, Женечка: это всего-навсего моя благоверная... Бывшая. Приехала, погрузила...
  - И ты допустил?!
  - Я работал. Катал на 'Волге' Володю Игнацишвили, а он мне рассказывал про свои амурные похождения.
  - Нашёл время. Господи, господи... Вася, добрая твоя душа, ты так спокойно смотришь на это всё! Э-эх! - вскричала Женя с исказившимся лицом. - Замок-то хоть сменил?
  - Ещё позавчера. Хочу, кстати, тебе отдать ключик.
  - Спасибо, - сказал Женя глухо.
  - Пойдём в кухню, здесь даже присесть негде.
  Мы прошли в кухню, Женя села. Я поставил чайник на газ.
  - Я не понимаю, тебя, Василий Саныч! - сказала Женя с отчаянием, крикливо. - Ты как ребёнок, честное слово! Тебя грабят, а ты всё прекраснодушествуешь! Ты ... неужели не понимаешь, что это - наше будущее, в конце концов! - Она спрятала лицо в ладони. Я подошёл к ней, осторожно погладил по голове.
  - Я уже ничего не понимаю, - продолжила Евгения холодно, глухо, глядя прямо перед собой. - Что вообще происходит с тобой? Скандал устроил в прошлое воскресенье. Знаешь, что теперь о тебе говорят? - Она подняла на меня глаза. - Православный! - выронила Женя хлёстко, с недоброй улыбкой. - Г р е х ему! То-то ты такой православный, что паренька в рясе чуть с потрохами не съел! Чего ты дразнишь мальчишку, чего ты ему перед носом красной тряпкой машешь, дурья твоя голова!
  Женя раньше никогда со мной так не говорила. Накопилось, видимо, многое, она не могла сдержаться. А может быть, решила, что, взяв такой семейный тон, уже наверняка станет моей полновластной хозяйкой.
  - У меня убеждения, Женя, - сказал я серьёзно, строго. Пододвинул стул, сел напротив.
  - Убеждения! Девица у тебя, а не убеждения... - Женя всхлипнула. - Нашёл себе молоденькую, свеженькую. Экзотика, опять же, местные-то приелись... - пробормотала она голосом плачущей женщины. Я испугался.
  - Женя, Женечка, милая! Клянусь тебе, что всё ерунда! Чушь на постном масле!
  Она подняла на меня глаза, посмотрела испытующе.
  - Я просто забочусь о ней... - залепетал я. (Болван, болван!) - Я ведь куратор на их группе...
  Женя сдвинула брови к переносице, открыла рот.
  - А-а-а... - протянула она, качая головой.
  - Ты понимаешь, она ведь не знает ничего, она же совсем пропадёт в России, - продолжил я, сбиваясь. - Вот, например, прихожу я вчера в общежитие ...
  - Ты и в общежитие ходил? - на её лице стала медленно растягиваться какая-то циничная улыбка. - Ну, даёт ... - пробормотала она (и уверен, что добавила в мыслях 'старый мерин' после этого).
  - Да, ходил. - Я взял себя в руки. - И совершенно не понимаю твоего тона, Женя. Если бы я не вмешался вовремя, там бы её доброту использовали двое субъектов мужского пола, самым низменным образом.
  - Ах, вон что... - пробормотала она. - Да, конечно, это важно. Скотина ты, Пашка, а не спаситель России, - произнесла она загадочную для меня фразу. Цитата из незнакомого мне текста? Встала, выключила чайник, подошла к окну. - Это очень важно. Человеколюбие. Уж, конечно, интересно решать такие... воспитательные задачи. Тут, правда, мебель в это время выносят... И пусть бы делали с ней, что хотели! - внезапно вскричала она. - Невелика птица!
  - Женя, Женя, что ты говоришь такое! - вскричал я тоже с отчаянием. Встал, сжал её запястья. - И это моя девочка говорит, которая хотела стать хорошим педагогом, говорит такую мерзость, что уши отказываются верить! Куда ты пропала, Женя Ульгер!
  У неё искривилось лицо, как будто она готова была заплакать. Она, видимо, хотела положить мне голову на грудь, но... мои руки всё ещё держали её, ей было не сделать это через мои руки. Она высвободилась, наконец.
  - Я... пойду, - сказала Женя быстро. - Ты болен, я тебе мешаю. Прости вообще, что пришла.
  Я проводил её до дверей, она уже надела пальто, сапоги, свой платок. Я взял её ладонь, осторожно погладил. Ничего не отразилось на её лице. Я отпустил её руку. Мы простились.
  Этот скандал подействовал на моё состояние очень сильно. Я всё ходил, ходил по пустой квартире, вышел на балкон, раскурил трубку. Только зайдясь страшным, чудовищным кашлем, я понял, что делаю глупость. Я заварил липового чая, выпил лекарство. Сил моих стало на то, чтобы полулёжа записать всё это в дневнике. Теперь у меня начинается жар, ломота во всех суставах, и даже тяжело удержать в руке шариковую ручку. Боюсь, Любе Окуловой придётся меня заменять. Ай, нет, и звонить ей не буду, пропади всё пропадом.
  
  

Десятое октября, пятница

  
  Весь четверг я провалялся больной, настолько плохой, что даже писать было невмоготу.
  Вчера же во второй половине дня мне позвонила Моржухина. Почему я не вышел на работу? (Когда успела узнать?) Страшно болен, боюсь, бронхит. Она посочувствовала (в меру). Есть ли у меня занятия завтра? Только один семинар на инъязе. Нашёл ли я себе замену? Конечно, нет, да и кто меня заменит? У всех своя работа. Ну, а мой аспирант, Григорий? Да, уж он их научит, пробормотал я. Да нет, Лидия Петровна, конечно, я не против. Лишь бы он рясу не надел... Она обещала позвонить Грише. Сообщила мне, что в четверг на следующей неделе - заседание кафедры. (Явка, разумеется, обязательна, Моржухина очень злится, когда кто-то пренебрегает заседаниями кафедры, это святое.) И тут же озадачила меня новой проблемой: началась, видите ли, аккредитация вуза. Вот поэтому всем студентам срочно должна быть выставлена аттестация. Может быть, Женя забежит ко мне, навестит больного, заодно заберёт оценки? (Ох уж это бесцеремонное сводничество, особенно после того, что вчера случилось!) Я не могу выставить оценки, ответил я, опешив: я только лекции читаю. Неправда: на инъязе ты ведёшь семинары. Но прошло всего два семинара! Так поставь 'трёшки' тем, кто не работал, предложила Лидия. Хорошо, угрюмо согласился я. Тогда всем поставлю тройки, кроме одной девушки: не работают, плохая группа. Ай-ай-ай! - укоризненно зацокала она языком. Нет, Василий, так нельзя, дай им шанс. Ведь кто будет виноват в такой успеваемости, а? Ты хочешь, чтобы нас потом склоняли на всех уровнях? Пусть принесут тебе, например, письменные задания, первую часть портфолио. Когда нужно выставить аттестацию? - спросил я. Моржухина ответила: завтра. Может быть, ещё в понедельник... нет, сомнительно. Завтра. Я ещё проболею до завтра! Позвони в деканат, продиктуй по телефону оценки! Ну, пусть домой к тебе приходят! - почти рассердилась она. Пусть, согласился я равнодушно. Пусть Гриша даст им мой адрес, телефон, пусть звонят и... приходят. (И чёрт бы их всех побрал.)
  Сегодня утром я ощутил, что иду на поправку, но всё ещё плох. Кашель продолжает сотрясать меня, в груди саднит. Я вызвал врача на дом. Врач пришла после обеда (я принял её прямо в халате, правда, надел брюки), поделилась открытием о том, что у меня застарелый бронхит, прописала лекарства, строго запретила курить. Ай, милая! Курят ведь не только из-за никотиновой зависимости. Иногда у человека не остаётся иного выхода, кроме того, чтобы курить.
  Сразу после её ухода позвонил Олег, студент из 'моей любимой' группы: видимо, ему, как мужчине, доверили неприятную обязанность звонка преподавателю. Григорий успел их напугать (наверное, геенной огненной?). Что нам нужно сдать, Василий Александрович? То, что я задавал на семинары, только оформить в письменном виде. А когда? Сегодня, усмехнулся я. Можно завтра утром... но лучше сегодня. Я продиктовал Олегу свой адрес. Замялся... И всё же спросил.
  - Олег, Григорий Анатольевич в чём был?
  - Как это? - сначала не понял Олег. - Ну, в свитере...
  - Не в рясе?
  - Не-ет... А он, что, священник?
  - Монах.
  Олег как-то странно хмыкнул
  - Оно и видно... - пробормотал он. - До свидания, Василий Александрович! Ждите нас вечером.
  Я порадовался, что у некоторых студентов ещё сохранилось чувство юмора.
  Я принял микстуру; отыскал на балконе складное матерчатое кресло-шезлонг, купленное давно и использованное лишь несколько раз, принёс его в гостиную, постелил в середине комнаты старую, найденную также на балконе циновку: без неё комната смотрелась совсем голо. Разлёгся в шезлонге, курил. Затеплил свечу перед изображением Будды. Перелистал служебник, который привёз мне Юра. От страниц его веет какой-то умилительной строгостью, какой-то благородной честностью, и некоторые молитвы звучат почти как стихи.
  Тут домофон зазвонил в первый раз. Евгения Фёдоровна.
  Правда, Женя навешает меня каждую пятницу, но я не ожидал её сегодня. Переодеваться я не стал. Она пришла в строгом тёмном костюме, под стать моему халату, будто оба мы с ней собрались на похороны.
  - Я ненадолго. Я принесла тебе таблетки, - сказала Евгения сочувственно и строго, как английская гувернантка. - Тебе надо лечиться. Покажи, чем ты лечишься?
  - Так. Лежу, курю.
  Она укоризненно покачала головой.
  - Ты пренебрегаешь своим здоровьем. Ты хочешь погубить себя, - сказала она таким тоном, будто хотела сказать: 'Ты пренебрегаешь м о и м здоровьем. Ты хочешь погубить м е н я'.
  - Пройдём в кухню, Женечка, выпьем чаю, - примирительно предложил я. Она глянула на меня иронично, будто говоря: 'Да уж, совместные чаепития у нас особенно удаются'. Всё же мы прошли в кухню.
  - Ты стал очень странным, - сухо продолжила Женя. - Я уже с трудом понимаю тебя. Если бы я не знала тебя несколько лет, я бы поверила тому, что о тебе последнее время говорят.
  - А что говорят?
  Женя пожала плечами.
  - Разное говорят, - сообщила она как бы нехотя. - Что ты перешёл в буддизм. Что ты проклял православие и своего сына на этой почве. Что ты устроил скандал в общежитии, бил там окна, лица студентам и тому подобное. Что ты растлеваешь молоденьких девушек и предлагаешь им совместное проживание. Что у тебя роман с пятнадцатилетней татаркой.
  - Китаянкой.
  - А! - воскликнула Женя негромко, как бы даже сочувственно. - Да, конечно, извини... Это всё меняет...
  Я поморщился.
  - Это настолько омерзительно и смехотворно, что я и опровергать не стану, Женя.
  - Ну да, да, очевидно, - сказала она тем же тоном, то ли соглашаясь с абсурдностью слухов, то ли, напротив, с их правдивостью.
  - Я, Женя, хотел с тобой поговорить, и думаю, что этот разговор нам не нужно откладывать...
  Вновь зазвенел домофон.
  Мы вопросительно посмотрели друг на друга.
  - Это студенты ко мне, - пояснил я. Женя всё смотрела на меня проницательно, понимающе, иронично.
  - Ну да, да! - рассердился я. - Доцент Иртенев приглашает на дом молоденьких девочек и совращает их, ни одной не пропустит, каждую пощупает, можешь быть уверена! - Домофон всё звонил, я, наконец, взял трубку. Пришёл Олег.
  - Могу тебя успокоить, это молодой человек, - заявил я, вернувшись в кухню. - В мужеложстве меня ещё никто не подозревает?
  - Перестань паясничать! - горько сказала Женя, как будто я ранил её своими пошлыми шутками, но она прощала их мне ввиду моей болезни. На её лице вдруг отобразилась растерянность. - Василий Александрович... мне неудобно, что потом будут говорить...
  - Оставайся здесь, не выходи. Он ненадолго, - я вышел, прикрыв за собой дверь.
  - Здравствуйте, Василий Александрович! Я вот принёс свою работу и ещё Алёны...
  - А остальные как же?
  Олег помялся.
  - Они... не успевают.
  - Ну, это их трудности, будут троечниками.
  Олег хмыкнул.
  - Да ты снимай обувь, проходи, не в коридоре же тебе стоят! - спохватился я. - Где-то были тапки...
  - Ничего, Василий Александрович, я так.
  Я взял для него табурет, мы прошли в гостиную. Я разлёгся в шезлонге и принялся листать студенческие работы. Олег в это время украдкой, но с немалым изумлением осматривался.
  Работы были слабые: одна написана наспех; другая, напечатанная на принтере, взята из сети и неумело скомпилирована. Я только вздохнул. Что ж, я вынужден был аттестовать Олега и Алёну на 'четыре', иначе это было бы несправедливостью по отношению к ним, точнее, ко всем прочим.
  - Это четвёрка, Олег, правда, очень слабенькая...
  - Василий Александрович, вы меня простите... можно вас спросить?
  - Конечно, Олег.
  - Вы недавно переехали? Я вот гляжу, у вас как-то мебели... маловато.
  Я усмехнулся.
  - Нет, Олег, просто моя супруга решила обставить мою гостиную в китайском стиле.
  - А-а-а...
  Олег во все глаза смотрел на мой 'домашний алтарь', даже оглянулся на него ещё раз, выходя из комнаты, но спросить так ничего и не решился. Мы попрощались.
  Женя что-то искала в своём сотовом телефоне, когда я вошёл, подняла на меня глаза.
  - Ты его принял в гостиной?
  - Да.
  Её лицо искривилось.
  - Ну что же ты делаешь, Василий Александрович, ну, постесняйся хоть студентов...
  - Я позволю себе, Женя, вернуться к нашему разговору, который мы так и не успели начать.
  В её лице мелькнул быстрый испуг.
  - Ты думаешь, сейчас время? - серьёзно спросила Женя.
  - Да, думаю: это время не хуже другого. И что откладывать? Так и будем иначе молчать, играть друг с другом в прятки. Женя! - я сел напротив, сцепил руки в замок. - Ты знаешь, я испытываю к тебе очень тёплые чувства, и нас связывают много хороших, добрых воспоминаний. Но я боюсь, что между нами, к сожалению, не так много точек соприкосновения, как хотелось бы, и их количество, увы, постепенно уменьшается.
  - Да, - сказала Женя с выразительным отчаянием в голосе, не глядя на меня. - Да. Я ожидала, Василий Александрович, что рано или поздно вы об этом заговорите. Конечно, какие у нас с вами 'точки соприкосновения'? Прошлое, профессия, любимая работа - это всё не в счёт. У вас точки соприкосновения с юными. - Она сделала паузу, добавила: - Душами...
  - Это всё абсурд, Женя, я уже говорил тебе, что это абсурд, не заставляй меня оправдываться в том, в чём я ни капли перед тобой не виноват! - кажется, сам не заметив того, я повысил голос.
  - Не кричите на меня, Василий Александрович.
  Мы помолчали.
  - Я поражаюсь, - прошептала Женя и снова подняла на меня глаза. - Поверить не могу! Неужели уж так хороша эта девчонка, что ты самое святое ради неё готов бросить, са-мо-е свя-то-е! Веру свою, свои убеждения втоптать в грязь! Честнейший человек, благороднейший, интеллигент русский!
  Я испугался до озноба. Неужели т а к всё это выглядит со стороны? Хотя как же иначе должно всё это выглядеть?
  - Почему ты не веришь мне? - беспомощно спросил я. - Ты видишь меня так редко, мы почти не разговариваем с тобой, ты не знаешь, что происходит в моей душе...
  Снова небольшое молчание.
  - Я бы очень, очень была бы рада тебе верить! - сказала Женя задушевно. - Если бы я постоянно была с тобой рядом, милый мой, то, поверь мне, я бы знала, что происходит у тебя в душе.
  Весь вечер меня поражало, как быстро и легко Женя сменяет своё настроение. Мне даже вспомнился старый английский стишок в переводе Самуила Маршака:
  
  Вы спросите меня,
  Что же считаю
  Я наивысшим счастьем на земле?
  Две вещи:
  Менять вот так же состоянье духа
  Как пенни выменял бы я на шиллинг.
  
  - А знаешь, Женя, ты очень счастливый человек, - сказал я, слабо улыбаясь. Закончить свою мысль мне не пришлось: снова зазвонил домофон. Я с тревогой поднялся.
  - Ну, чего ты испугался? - спокойно спросила Женя. - Это твои студенты. - Она даже улыбнулась мне, видимо, поняла мою улыбку как знак примирения. - Ты бы беседовал с ними в прихожей...
  Я взял трубку домофона.
  - Кто там?
  - Mister Irtenev? - услышал я чистый, выразительный голос. - This is Lian Min, your student. [Мистер Иртенев? Это Льен Мин, ваша студентка.]
  Трясущимися пальцами я нажал на кнопку домофона.
  Ради всех святых, зачем моя прекрасная китайская принцесса решила прийти? Неужели она не понимает, что ей нечего опасаться за свою отметку?
  - Кто там? - как нарочно, крикнула мне их кухни Женя.
  - Пятнадцатилетняя татарка, с которой я живу в гражданском браке, - хмуро отозвался я. Женя рассмеялась, но прикрыла дверь в кухню.
  Льен Мин уже стояла на пороге.
  - How are you? [Как вы себя чувствуете?] - почти пропела она.
  - Fine, thanks [спасибо, ничего], - ответил я машинально.
  Что-то вдруг поразило её в моей одежде.
  - Do you often wear these clothes? [Вы часто носите эту одежду?]
  Я растерянно пожал плечами.
  - I am so glad to see you are getting better! I have brought you my task... [Я очень рада, что вы выздоравливаете! Я вам принесла задание...] - Она уже протягивала мне задание.
  - You shouldn't. Your answers are good enough. [Не нужно было, у вас хорошие ответы.] - Я всё же взял тетрадку. - I needn't check it, I know it is excellent. [И проверять не буду, и так знаю, что всё отлично.]
  Льен Мин улыбнулась, снова открыла свою сумочку.
  - And ... may I give you a small honey-pot? As a present? [И... можно вам подарить баночку мёда?]
  И она действительно достала баночку c мёдом.
  - It wasn't your home task, Lian Min! [Это вам не задавали, Льен Мин!]
  Она рассмеялась.
  - Yes, I know, I just thought honey will heal your disease. [Я знаю, я просто подумала, что мёд полезен при вашей болезни.]
  - Thank you very much for your present, Lian Min [большое спасибо за подарок, Льен Мин], - серьёзно сказал я.
  Она покраснела. Мы молчали и смотрели друг на друга. Какое нелепое положение! При этом я помнил, что Женя сидит в нескольких метрах от нас и слышит каждое слово, но всё не мог прервать этого чудесного смущения.
  Её взгляд вдруг дрогнул - она уже смотрела не на меня, а в гостиную (я забыл закрыть дверь), и глаза её странно расширялись. Она даже сделала шаг вперёд.
  - I beg your pardon, mister Irtenev, may I take off my shoes? [Прошу прощения, мистер Иртенев, можно мне снять обувь?]
  Я удивлённо кивнул. Чем-то девушка была очень взволнованна, если даже попросила о такой вольности.
  Льен Мин сняла обувь, пробежала в гостиную, не включая света, и застыла перед алтарём, на котором догорала свеча. Всё стояла и стояла перед ним.
  Стремительно обернулась ко мне.
  - Why didn't you tell me! [Почему вы мне не сказали!] - воскликнула она выразительно, медленно, высоким голосом, почти скорбно, с очень нежным упрёком. - Why didn't you tell me that you are a lama! [Почему вы мне не сказали, что вы - лама?]
  - Well, it goes without saying [ну, это и так понятно], - сказал я глупую, вспомнившуюся мне из учебника фразу, только чтобы сказать что-нибудь.
  Льен Мин совершила перед изображением Будды глубокий поклон и сразу же вышла из комнаты.
  - Goodbye, and forgive my ignorance, d a s h i [до свиданья, и простите моё невежество, д а ш и], - произнесла девушка-китаянка; кажется, в её глазах блеснули слёзы. - I am just a stupid girl. [Я просто глупая девчонка.] - Я не понимал, что происходит, смотрел на неё с непониманием, горячей тоской, даже протянул к ней руки, но Льен Мин так низко опустила голову, что не могла этого увидеть. Не поднимая головы, она обернулась и вышла.
  Я запер входную дверь, прислонился к двери спиной, теперь меня прошиб холодный пот при мысли о том, что Женя сейчас - а Женя уже вышла и смотрела на меня. Уголки её губ подрагивали.
  Вдруг она расхохоталась.
  - Ты что, Женечка?! - испугался я: мне, показалось, что это нервное, истерика. Напрасно: ей в самом деле было смешно.
  - Это действительно гораздо безобидней, чем я себе представляла, - выдавила Евгения через смех. - Вы трогательны, Василий Александрович! Вы оба трогательны! Вы - персонажи Тургенева! 'Дворянское гнездо'!
  - Перестань! - попросил я сдавленно. - Ради Бога, перестань! - крикнул я. Какая грубость, нечуткость, какой беспримерный цинизм! - Она вмиг перестала: глядела на меня сурово, дерзко.
  - И поди вон, - добавил я.
  - Нет, я не ошибалась, - непроницаемо отозвалась Женя. - Стыдись, мистер Иртенев! Стыдись! Когда-нибудь тебе будет очень стыдно за то, что ты сейчас делаешь, помяни мои слова.
  Она вышла в прихожую, стала одеваться. Я лихорадочно думал, что я должен сказать, как остановить её. 'Полно! Зачем?' - вдруг осенило меня. Женя ушла.
  Я лёг на постель в своём кабинете (кроме кровати, там только платяной шкаф и компьютерный стол) и пролежал без движения около двух часов. Затем набрал номер Юры. Юра был дома.
  - Юрочка, подскажи мне! Знаешь ли ты, кто такой даши?
  Конечно, Юра знал. Даши - почтительное обращение к духовному лицу в китайском буддизме. Кроме того, я выяснил, что китайское буддийское духовенство ходит в одеяниях, очень похожих на чёрные халаты (по крайней мере, некоторые ордена).
  Мы проговорили с Юрой около получаса. Он жаловался на здоровье. Я сочувствовал ему и, как мог, развлекал рассказом о своих злоключениях. Не удержался и рассказал ему о сегодняшних событиях. Он едва понял меня, много раз переспрашивал - и был рад, как ребёнок.
  Произошло нелепое, невероятное заблуждение. Но, Господи, прости меня, старого дурака, как же я рад этому заблуждению! События действительно ускорили свой ход. Стоило мне позавидовать духовному наставнику Льен Мин, как я и сам в её глазах превратился в ламу. Я должен разуверить мою прекрасную девочку, не годится мне лгать ей. Но должен ли? И, в конце концов, это ли важно? Важно то, что в любой своей роли я остаюсь для неё далёким человеком, который бессилен помочь ей чем бы то ни было. Не смешно ли быть мне её духовным наставником? В чём доцент педагогического университета может наставить китайскую девушку с именем Сострадание и сердцем, столь полно соответствующим имени?
  И всё же с новой профессией тебя, лама Василий! Пишу и не могу удержать улыбки.
  
  

Двенадцатое октября, воскресенье

  
  Вчерашний день прошёл в прекрасной созерцательной бездеятельности. Я пил микстуру, с удовольствием поедал подаренный мне мёд, сожалея о том, что он так быстро заканчивается, читал книгу далай-ламы и позволил себе только единственную вылазку: до салона видеопроката. Вечером с немалым удовольствием я посмотрел на персональном компьютере увлекательный фильм 'Семь лет в Тибете' с Брэдом Питтом в главной роли.
  Боюсь, что я - не тибетский гуру, не лама, не даши. Речь идёт, конечно, не о формальном статусе (хотя что есть формальный статус, как не условность, о которой договариваются сами люди?). Речь идёт о внутреннем состоянии.
  Мне пришла в голову достаточно банальная мысль о том, что священство любой религии предполагает внутреннее напряжение, выработку человеком определённых душевных сил. В каждой религии эти силы различны. Никогда я не смог бы стать православным иереем: горделивая уверенность в своей абсолютной правоте мне не по плечу. Замечу, что отнюдь не вкладываю в последние слова иронию или незрелую, запальчивую критику разочаровавшегося человека. Разве тот, кто воплощает на земле истину Христа, в которой - всё, через которую - всё, не имеет права, даже не обязан быть высокомерным, вернее, и не высокомерным, а торжественно сознающим величие и уникальность своей истины знаменосцем, разве может он хоть на миг опускать перед миром своё высокое знамя? Пусть и сам иерей окажется грешным и слабым человеком, но одна причастность этой конечной истине побеждает всё и даже оправдывает его: не его личные грехи, конечно, а его гордость, которая, пожалуй, и не гордость вовсе. Да, но не оправдывает невежества, презрения, самодовольной узости мысли...
  Идеал буддийского наставника мне гораздо симпатичней: их ясность, их терпимость, их спокойный юмор, их отсутствие пафоса и претензий на богоизбранность. Возможно, что в любом педагоге есть немного от буддиста, который невозмутимо и методично трудится над облагораживанием своего морального облика, используя для этого 'искусные средства', богатый арсенал методов, накопленный буддийской педагогикой за тысячелетия. Я вспомнил, в частности, Макаренко и его детские колонии, удивительно напоминающие ранние буддийские монастыри: та же строгость, почти аскетизм в половой жизни воспитанников, та же суровая дисциплина, тот же общий устав, тот же совместный труд, те же 'бригадиры' (аналог старших монахов), то же шефство более опытных над более юными, тот же отчёт в своих неблаговидных поступках перед 'общим кругом', похожий на ежемесячное коллективное покаяние; наконец, даже стрижка та же: короткая, почти наголо. И Макаренко ведь стригся так. И всё же Макаренко - не буддийский учитель, как и я. Слишком много в нём было необузданности, вспыльчивости, слишком далёк он был от ровного, чистого, невозмутимого спокойствия, не напускного, а того, которое достигается долгим самовоспитанием. Всё это верно и в моём отношении, пусть я и никогда не рубил перед своими учениками парту топором в мелкие щепки и не подумывал застрелиться из маузера... Я воспитал ли свои чувства так, как воспитывают религиозные учителя буддизма? Боюсь, что нет. Я могу вспылить (хотя обычно очень сдержан), поддаться гневу (пусть справедливому), могу проводить долгим взглядом женщину в короткой юбке (хотя такое влечение быстро обнаруживает свою смехотворность, оно даже скучно).
  Оттого и не годится мне изображать из себя буддийского иерарха.
  И всё же сама мысль о том, что хотя бы на миг я могу оказаться 'ламой', со вчерашнего дня обрела для меня мучительную привлекательность. Возможности для этого, конечно, упущены. Если бы с юности я занимался регулярными упражнениями по самообузданию, то эти упражнения привели бы меня через два, три, четыре десятка лет не только к ясной твёрдости духа, но, может быть, к некоему иному пониманию жизни, человеческой природы. Тогда, зная то, чего не знаю сейчас, я мог бы наставлять людей так, как это делают тибетские ламы. Какая простая мысль! И как раньше не пришла она в мою голову, и почему не приходит в голову никому больше? Почему, ничтоже сумняшеся, мы, педагоги, делаем вид, будто во сто раз умнее, человечнее, талантливее наших студентов, и потому имеем полное право учить их не только наукам, но и жизни?
  Сегодня же с самого утра во мне случилась какая-то перемена.
  Меня захватили мысли о Льен Мин, очень беспокойные мысли. Что-то думает, что чувствует она сейчас? Как-то будет относиться ко мне? И вдруг пришла в голову абсурдная идея: а что, если она напишет мне письмо? Более того: что, если уже написала, уже бросила в почтовый ящик?
  Это бред, это наваждение, уговаривал я себя. От моего вчерашнего умиротворения не осталось и следа, я ходил по комнате, как голодная пантера. И с чего это такая мысль пришла мне в голову? Зачем ей писать мне? Не глупо ли надевать пальто, зимние ботинки? Куда я иду? Зачем взял ключ от почтового ящика? Конечно, там ничего не будет, кроме рекламных проспектов да квитанции за коммунальные услуги, и зачем, дурья голова, я обнадёживаю себя, на что, идиот, надеюсь?
  Я стоял перед отрытым ящиком, наверное, минуту, слушая, как бьётся сердце. В ящике б ы л о письмо: без почтовой марки, без адреса, с моим именем на английском языке.
  Я вернулся в свою квартиру и снова принялся ходить из комнаты в комнату. Открыть его я никак не решался. Внезапно я испугался, что письмо содержит упрёки. Или, например, текст следующего содержания: 'Зачем вы ухаживаете за мной, притворяетесь буддистом? А ещё уважаемый человек, педагог... Прошу вас немедленно это прекратить'. Совершенно несправедливый и немыслимый текст, тем более что и в мыслях я не мог за этой девушкой ухаживать, но у страха глаза велики.
  Я попытался оторвать узкую полоску бумаги от боковой стороны, как обычно вскрывают письма, и увидел, что ещё немного - и разорву всё письмо, руки у меня были как ватные. Тогда вскрыл конверт ножницами.
  Приведу текст этого невероятного письма в моём неумелом переводе на русский язык.
  
  Дорогой учитель!
  
  Простите мою дерзость и, пожалуйста, не подумайте дурно обо мне. Возможно, я должна была поговорить с Вами лично, но я боюсь беспокоить Вас в Вашей болезни по такому незначительному поводу, как мой, и, кроме того, моего мужества мне не хватает для личного разговора.
  
  С самого начала Вы были так добры ко мне, принимали во мне столько участия, что я даже подумала, будто симпатична Вам, как молодая девушка может быть симпатична мужчине. Ваше внимание отнюдь не было мне неприятным. Я признаюсь в этом со стыдом и отчаянием, не смея ничего скрывать. Умоляю вас, простите мои гордые, невежественные мысли, глубоко оскорбляющие Вас и Ваш духовный сан.
  
  Почему Вы сразу не сказали мне, кем являетесь на самом деле? Тогда бы ни одной секунды я не упорствовала в своём заблуждении. Как удивительно и как радостно мне было найти служителя Будды в России! Увы, мне страшно представить, что своими дерзкими мыслями я уже заслужила Вашу немилость и потому потеряла Вас. Я могу надеяться только на Вашу доброту, которая является великим украшением Вашего сердца.
  
  Когда Вы предложили мне снимать у вас комнату, я, дерзкая и глупая девчонка, подумала о том, о чём уже писала и о чём до сих пор стыжусь вспомнить, и потому посмела отвергнуть Вашу помощь, предложенную, как вижу теперь, из одного безграничного сочувствия, которого я мало стою.
  
  Теперь же я стала столь бесстыдной, невоспитанной, бесчувственной, что смею просить Вас вспомнить о Вашем добросердечном предложении, хотя и очень стыжусь этого.
  
  Я не имею права жаловаться на прекрасных девушек, которые являются моими соседками по общежитию, но жизнь с ними стала для меня невыносимой. В этом виновата только я сама. Я мало знаю русские обычаи и, возможно, на каждом шагу оскорбляю их чувства нарушением этикета, неизвестных мне моральных норм и устоев. Но и они бывают жестоки ко мне, пусть даже я, бедная и глупая девушка, заслужила их жестокость. Вся жизнь здесь стала для меня настолько сурова, что я едва нахожу силы жить.
  
  Несколько раз я просила у них прощения, но одной просьбы недостаточно, и этого прощения я не заслужила. Несколько раз я хотела уйти из общежития и жить на улице, найти любую работу, нищенствовать. Но мне не удалось найти никакой работы, и зима очень холодна. Я не могу пробыть и десяти минут на улице, без того, чтобы не замёрзнуть. Знаю, как огорчительны и дерзки мои слова для Вас, ведь Вы должны так любить русскую зиму.
  
  Лишь от Вас, служителя милосердного Будды, в вашей прекрасной стране я видела доброту и сочувствие. Прошу Вас, дорогой учитель, разрешите мне снимать комнату в Вашей квартире! Поверьте, никогда бы я не осмелилась писать Вам, если бы не моё отчаяние. Если моей стипендии будет недостаточно, я буду искать работу и сумею заплатить Вам. Я готова выполнять любую работу по дому: мыть молы, делать покупки, стирать бельё, готовить пищу. Я буду для Вас самой преданной и старательной служанкой.
  
  Умоляю Вас простить глупой, несмышлёной девушке из Китая это письмо. Пожалуйста, не утруждайте себя ответом, если оно оскорбило Вас или было Вам неприятным.
  
  Льен Мин
  
  Я перечитал письмо несколько раз. Нерусская преувеличенность выражений настолько поразила меня, даже слегка неприятно поразила (зачем так унижать себя?), что я даже заподозрил было насмешку, но тут же отогнал эту мысль.
  Умница моя, красавица моя! Значит, ты подумала, будто моя забота о тебе преследует какие-то личные цели? Нелепое заблуждение - новое заблуждение и награждение меня саном ламы всё же оказалось очень уместным.
  Но что же делать мне, новоиспечённому служителю культа?
  Неужели действительно пригласить эту девушку жить здесь, видеть её каждый день, вести за завтраком пристойную беседу об учении Будды? Как это удивительно, как странно. И... что скажет Женечка? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы предугадать, что она скажет.
  И неужели я могу поступить иначе? Бедная, маленькая китайская птичка, которая хотела жить на улице, найти 'любую работу'! Если хоть в чём-нибудь я желаю соответствовать тому званию, которым девушка-китаянка наградила меня так незаслуженно, то ни секунды я не должен колебаться.
  Первой моей мыслью было успокоиться, подождать, разобраться в себе, поговорить с Льен Мин на следующем семинаре, в пятницу.
  На следующем семинаре?
  Может быть, уже сегодня она, доведённая до слёз новыми выходками наших деревенских красавиц, выбежит на улицу с желанием никогда больше не возвращаться в свою комнату, и одумается, лишь когда вахтёр запрёт двери, и замерзнет на улице! И ты будешь виноват в этом, русский педагог, интеллигент и православный гуманист, с твоей 'добротой, которая является великим украшением твоего сердца'!
  Я тщательно побрился и надел чёрный костюм. Вышел на улицу и вывел машину из гаража. А ведь завтра об этом будет говорить весь университет. О! - я улыбнулся. Какая буря меня ждёт со стороны моей молодой невесты! Как хитро при встрече будет подмигивать Игнацишвили, плотоядно смеяться, цокать языком, хлопать меня по плечу! Как смущённо замолкнут наши дамочки, когда я появлюсь на кафедре, и станут отводить глаза, делая вид, будто миг назад не разбирали во всех подробностях моё вопиющее поведение!
  Всю дорогу мной владело тревожное, но и восхитительное ощущение, подобное чувствам лыжника, шагнувшего вперёд с крутого склона, пловца, прыгающего в море с отвесной скалы.
  Солнце уже заходило, когда я поставил машину перед входом в общежитие
  Вахтёрша, та же самая, что в прошлый раз, торопливо поздоровалась со мной. Я тоже наскоро пробормотал приветствие.
  Я постучал в дверь комнаты, где звучала громкая и разбитная музыка. Дверь мне открыла полуодетая Ольга и, взвизгнув, тут же ретировалась. Музыку выключили.
  - Здравствуйте, девушки и, хм... молодые люди.
  Девушки нестройно поздоровались, 'молодые люди' промолчали. Кажется, я нарушил общее веселье: между кроватями поставили стол, на котором громоздились шпроты, дольки апельсина, остатки торта (кошмарное сочетание: неужели они закусывали торт шпротами?, разве эта молодежь что-то понимает в кулинарии?), две банки пива, упаковка томатного сока и бутылка водки. Кажется, две последних жидкости они смешивали.
  Льен Мин в этой весёлой компании не было.
  Я почувствовал себя очень нелепо: как бронтозавр, вышедший на улицу мегаполиса. Больше того, я смутился, как мальчишка, стоял и молчал, не зная, что сказать. Впрочем, студенты тоже молчали, и уж наверняка истолковывали моё молчание не как смущение, а как безмолвный педагогический ужас, предшествующий праведному гневу, и прятали глаза.
  - Где Лена? - отрывисто спросил я. Назови я настоящее имя, они бы, пожалуй, и не поняли меня.
  - Так это... в кухне, - ответила Света, опешив.
  Что же, они заставили её готовить на всю их ораву? Или девушка ушла сама, спасаясь от бурного веселья?
  Я вышел, закрыл за собой дверь. Нарочито громко протопал по коридору и на цыпочках вернулся к двери.
  Молчание несколько секунд, и за ним - взрыв смеха.
  - Ишь, кобель! - давясь, проговорил кто-то. Я стиснул зубы и стремительно пошёл в общую кухню: страшное, грязное помещение с тремя газовыми плитами.
  Девушка неподвижно стояла у окна, спиной ко мне, в своём строгом белом свитере и зелёной юбке.
  - Lian Min! - воскликнул я.
  Она обернулась.
  Перед смертью я ещё буду помнить её чудесный, чистый, благодарный, взгляд, и он зачтётся мне при оценке всего доброго, что я успел совершить в жизни.
  Льен Мин сложила руки на груди и не шевелилась.
  - You must go with me. Right now [вам нужно пойти со мной, прямо сейчас], - сказал я строго. Я и в самом деле почти сердился на неё: как можно было довести себя до такого добровольного унижения?
  - I'll remember your kindness for the rest of my life, dear teacher [до конца жизни я буду помнить вашу доброту, дорогой учитель], - звонко ответила девушка.
  - Stop it! [Хватит!] - оборвал я сердито. - I am waiting for you in the hall here. [Буду ждать вас в коридоре.]
  Быстрым, легким, счастливым шагом Льен Мин поспешила к своей комнате, где, между делом, снова началось веселье. Я подошёл к комнате поближе, так что мог слышать всё.
  Видимо, Льен Мин поспешно собиралась, остальные с удивлением наблюдали за ней.
  - Ты куда, Ленка? - мужской голос.
  - Я ухожу, - ответила Льен Мин по-русски, с акцентом.
  - Надолго ты уходишь-то, эй?
  Вопрос остался без ответа.
  - Постой! - голос Маши. - Ленка, ты что... с этим старпёром уходишь?
  Оглушительный взрыв смеха. Представляю, как милая девочка выпрямилась там, испуганная, встревоженная, не зная, как перевести новое слово.
  - Ленка, а чё же со мной не хочешь? Я молодой, красивый...
  Новый взрыв смеха.
  - Да она сдурела, не отпускайте её, девочки! - голос Алёны. - Вечно ищет приключений на свою задницу... Девчонки, ловите шапку еённую!
  - Отдайте, пожалуйста, назад! - тонкий голос Льен Мин. Смех.
  Я распахнул дверь. Всё равно разговоров было не избежать. Чей-то вскрик. Маша поспешно кинула Льен Мин вязаную шапочку.
  - Господа! - сказал я спокойно и всё же с долей иронии. - Ваше поведение столь безобразно, что ваша китайская гостья вас покидает.
  - Василий Александрович! - встревоженно пробасила Алёна. - Вы что это? Да куда ж она пойдёт на улицу-то, дура, на ночь глядя?
  - Ко мне.
  Студенты будто язык проглотили.
  'Неужели это всё происходит со мной? - мелькнула мысль. - Это не я: другой человек, и жизнь другая'.
  Молодой человек попытался было свистнуть и схлопотал от своей соседки подзатыльник.
  Льен Мин сказала поспешные слова прощания, вышла в своей зимней курточке и торопливо пошла по коридору, я за ней.
  Студенты, все до единого, высыпали из комнаты и двинулись за нами следом.
  По дороге к выходу навстречу нам попадались другие студенты, здоровались со мной, и, изумлённые, примыкали к процессии. Кто-то на ходу звонил кому-то по мобильному телефону, вполголоса сообщая потрясающую новость.
  Я попрощался с вахтёршей и помог Льен Мин открыть дверь. Наше общежитие вооружено фантастически тяжёлой железной дверью, её даже мужчине открыть нелегко. Непонятно, зачем: какие сокровища они тут охраняют? Если они и были тут, я похитил их единственное сокровище.
  Студенты высыпали на крыльцо в количестве дюжины; к окнам примыкали новые зрители. Какое шоу! 'Старпёр' доцент Иртенев похищает студентку-китаянку! Этак, пожалуй, про меня и в газете напишут...
  Я открыл перед Льен Мин дверцу 'Волги': заднюю, чтобы поставить спортивную сумку, в которой уместились все её личные вещи, затем переднюю. Льен Мин на миг обернулась и, улыбнувшись (улыбкой вежливости, а то и добросердечия), помахала рукой своим бывшим соседям.
  Машина тронулась с места, и девушка глубоко вздохнула.
  Мы некоторое время ехали молча, и я не мог поверить, что всё это действительно происходит со мной, уже произошло, что эта девушка скоро переступит порог моей квартиры. Мне всё хотелось ущипнуть себя, проверить не заснул ли я.
  - Excuse me, dear teacher, I just wanted to speak with you about the money I have to pay you [простите, уважаемый учитель, я просто хотела вас спросить, сколько должна платить], - пропела Льен Мин.
  - You needn't pay anything. [Вам не нужно платить.]
  - You mean I could do house chores, then. I will, with pleasure even. [Вы имеете в виду, что мне нужно работать по дому. Я с удовольствием.]
  - Jesus! Dear [Господи! Душенька...] (я покраснел, сказав это dear), never tell me silly tings like that again. Well, I don't mind you help me cooking sometimes. That will do. [...Не говорите этакой ерунды. Ну, я не против, если вы порой мне поможете в готовке. На этом и сочтёмся.]
  - You are t o o kind to me [вы слишком добры ко мне], - сказала она страдальчески.
  - Why, you are a Buddhist... [Ну, вы же буддистка...] - начал я самое умное, что могло прийти мне в голову.
  - I am n o t! [Нет!] - вдруг вскричала Льен Мин. Я озадаченно посмотрел на неё.
  - A little beast I am. If I were a real Buddhist I would never be so rude to you [я маленькая дрянь: будь я настоящей буддисткой, не была бы к вам так груба], - пояснила она и замолчала.
  Я мельком глянул на неё и увидел, что по её щеке пробежала слезинка.
  Когда мы остановились у гаража, я достал из кармана бумажный платок и хотел вытереть её слёзы. Льен Мин схватила мою руку, прижала к своему лицу и разрыдалась. Господи, почему она плакала? Наверное, просто тяжесть последних дней накопилась и требовала выхода.
  Левой рукой я гладил её по голове. Я прижал бы эту девочку к груди и сохранял её на своей груди, и в этом не было бы ни доли чувственности, только бесконечная заботливость и ласка. Помню, что вдруг я начал читать ей стихотворение Лермонтова, то самое, которое трогало меня до слёз в двенадцать лет, негромко, вслух:
  
  Ночевала тучка золотая
  На груди утёса великана
  Утром в путь она умчалась рано
  По лазури весело играя.
  
  Но остался влажный след в морщине
  Старого утёса: одиноко
  Он стоит, задумался глубоко
  И тихонько плачет он в пустыне.
  
  Льен Мин отпустила мою руку и смотрела на меня с нежной улыбкой.
  - What is it? [Что это?] - спросила она. - A prayer? [Молитва?]
  Я кивнул.
  Я поставил машину в гараж, мы направились домой. Льен Мин шла за мной, робкая, послушная.
  - You must be hungry. [Вы, наверное, есть хотите.]
  - Please, don't bother [пожалуйста, не беспокойтесь], - сказала она с чувством.
  - As for me, I am. [Ну, я-то хочу.]
  - Do you eat so late at night? [Вы так поздно едите?] - беспомощно спросила она.
  - Yes, why? [Да, а что?] - удивился я.
  - I thought monks never eat at night [я думала, монахи вечером не едят], - простодушно ответила Льен Мин.
  - I am not a monk yet. Just ... a common lama. [Я ещё не монах. Просто... обычный лама.]
  - Oh, I am sorry... [Простите...] - произнесла девушка глубоким, извиняющимся голосом. - May I cook dinner for you tonight? [Можно я вам приготовлю ужин?]
  - I hope I can be of use [надеюсь, я тоже буду не бесполезен при готовке], - отшутился я.
  Но я действительно оказался бесполезен. Льен Мин обошла весь магазин, придирчиво выбирая рис, овощи и приправы, а на моей кухне повязала фартук и принялась хозяйничать, не подпуская меня ни к плите, ни к разделочной доске. Шутливо она заявила мне, что если уж я лама, моё дело молиться, а не готовить. Я отшутился снова, что время вечерней молитвы ещё не пришло.
  Что-то, однако, придётся мне делать с вечерними молитвами!
  Дымящееся блюдо уже стояло на столе: обычный рис с овощами, только приготовленный как-то по-особому. Я вспомнил, что у меня имеется сувенирный набор китайских палочек (разумеется, ни разу в жизни я ими не пользовался).
  Мы сели за стол. Льен Мин попробовала кусочек и развеселилась. Она очень быстро переходит от радости к печали и наоборот.
  - It is awful! [Кошмар!] - воскликнула она с сожалением.
  Я попробовал блюдо обычной вилкой. Неплохо, о чём я и сообщил.
  Льен Мин вдруг положила палочки и тихо, счастливо рассмеялась, глядя мне в глаза (мне показалось на миг, что в её глазах - слёзы).
  - Why are you laughing? [Почему вы смеётесь?]
  - Because I am a stupid girl. And because I am very happy. [Глупая девочка потому что. И потому что очень счастлива.]
  Вечером мы немного поспорили о разделении комнат. Разумеется, я привык и спать, и работать в 'кабинете'. Но 'кабинет' вдвое, если не втрое, меньше гостиной, возразила Льен Мин: почему бы мне не перебраться в гостиную? Она поможет мне перенести мебель. Она не смеет, не дерзает занять такую огромную комнату. И, кроме того, я, как лама, должен спать рядом с алтарём. И как иначе я смогу молиться поздним вечером и ранним утром? Девушка великодушно заявила, что с большим удовольствием будет спать на полу. Я привёл ей разумный аргумент о том, что это ненужные жертвы, что перенести кровать из одной комнаты в другую я не в состоянии: это могут сделать только двое взрослых мужчин. (Здесь я слукавил: дотащил бы как-нибудь.) И, кроме того, последнее время я только и сплю на полу. Почему? - спросила она. Ну, мало ли причин... Это духовное упражнение. Я и вообще подумываю о том, чтобы принять монашество (буддийские монахи ведь не спят на кроватях). Правда? - тихо спросила Льен Мин. Может быть, ответил я уклончиво.
  Какой же я бессовестный враль! Целый день вру и даже не краснею.
  Подумав, я оставил в её комнате и стол с компьютером тоже. Перенесу, если будет необходимость, а пока что за нужда?
  Мы сказали друг другу 'спокойной ночи'.
  Для того, чтобы не вызывать подозрений, а больше для очистки совести, я прочёл перед алтарём небольшую молитву из служебника.
  Как быстро и фантастически может перевернуться жизнь человека за один день!
  Ничто не приходит к нам даром. Находя где-то, в другом месте мы теряем. Мне придётся заплатить за моё безумное решение, по-настоящему безумное, не нахожу иного слова: заплатить сплетнями, репутацией, отношением коллег. И будущим с Женей. Положа руку на сердце, думаю, что последнее не является очень уж большой жертвой с моей стороны.
  И как только случилось со мной это чудо, добропорядочным и благонадёжным педагогом?
  С другой стороны, теряя, мы и находим, и я нашёл, пожалуй, большее, чем теряю.
  Что же будет дальше? Льен Мин не сможет ведь жить у меня постоянно. Когда-нибудь она начнёт работать, снимет комнату. Или, что ещё лучше, найдёт в России достойного, честного жениха, которого полюбит. И я рад её будущему счастью, не испытывая ни малейшей зависти к нему, ни ревности к её избраннику. Я уже п р и н я л звание ламы, я е с т ь для неё т о л ь к о духовный наставник, и счастье, что это именно так, что наше знакомство освящено высокой и ясной доверчивостью, что я могу быть так близко, так рядом, не опасаясь недостойных мыслей с моей стороны или её страха перед этим мыслями. Но мысль о скором расставании мне ужасна. Хотя бы месяц продлилось это счастье! Месяц, после которого я стану старым утёсом, простившимся с золотой тучкой.
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  
  

Тринадцатое октября, понедельник

  
  Вот и началось моё новое существование, и с ним - ворох новых забот и огорчений.
  Льен Мин была утром очень робка, едва сказав мне несколько слов, избегая смотреть в глаза.
  Я спросил её: будет ли она есть яичницу? Бутерброды? Овсяную кашу? Что вообще она ест на завтрак?
  Девушка тихо помотала головой.
  - It doesn't matter [неважно], - ответила она и повторила: - It doesn't matter.
  К завтраку она едва притронулась.
  Занятия у неё, как и у меня, начинались с десяти часов утра, я предложил отвезти её на машине - она вскинула на меня испуганные глаза, но перечить не решилась.
  Только в машине Льен Мин заговорила.
  - Dear teacher! I am very ashamed of having bothered you and ... I'd better not live in your apartment. [Дорогой учитель! Мне стыдно, что вас побеспокоила, и... мне лучше не жить у вас.]
  - What a... - и я чуть не прибавил f*cking. - What a wrong idea, Lian Min! Are you afraid of me? [Что за... Что за дурацкая идея, Льен Мин? Вы меня боитесь?]
  Она отрицательно помотала головой.
  - I am not. I care for your reputation. My groupmates can get some wrong thoughts about you, and so can your colleagues. [Нет. За вашу репутацию. У моих сокурсников могут появиться всякие неверные мысли о вас, и у ваших коллег тоже.]
  Мне нужно было подавить своё волнение, не горячиться, быть невозмутимым, будто бы речь идёт о совершенных пустяках.
  - Why caring about something we cannot change? This is not a Buddhist way of life [зачем беспокоиться о вещах, которых нам не изменить? Это не буддийский образ жизни], - ответил я, немного подумав. - We have just to accept them. I assure you, Lian Min, you got a bad idea. [Надо просто принимать такие вещи. Честное слово, Льен Мин, плохая идея.]
  - I don't want to ruin your career! [Я не хочу повредить вашей карьере!] - горячо воскликнула она.
  - I am practically an old man, in some years I'll be pensioned off... [Я уже достаточно старый человек, мне скоро на пенсию...] - отозвался я (здесь я конечно, преувеличил). - In fact, I don't care much about my reputation, I do not. And- [Честно говоря, я не больно-то забочусь о своей репутации. ей-ей. И...] - я решил опереться на свой духовный авторитет. - I cannot force you, but you could respect a lama's opinion. [Заставлять вас я не могу, но мнение ламы можно бы и уважить.]
  - I do [я уважаю], - сказала Льен Мин поспешно и благодарно глянула на меня.
  Я высадил её у входа в Пятый учебный корпус, с улыбкой помахал ей рукой, только потом вытер пот с висков. Не хватало ещё новых потрясений!
  Но потрясений избежать мне не удалось.
  Лекции на физико-математическом факультете прошли как обычно, но я всё же нет-нет, да и оглядывал аудиторию внимательным взглядом, и мне всё чудилось: это обманчивое спокойствие, вот кто-то ухмыляется исподтишка, вот о чём-то шепчутся на задних рядах: не обо мне ли?
  После лекций я зашёл на кафедру: мне нужно было сдать план научной работы на новый учебный год, а так как план за выходные написан не был, я решил написать его прямо на кафедре: дело десяти минут. Снял пальто и удобно расположился за столом. Моржухиной, на кафедре, к счастью, не было (с ней атмосфера накаляется, а с её уходом все облегчённо вздыхают), вообще не было никого, кроме секретарши, Веры.
  Вера Анатольевна Ладина - сорокалетняя, крепко сбитая бабёнка, уверенная в себе, с низким голосом, с плутоватым прищуром. Она невозмутима, работает обстоятельно, но неспешно, не перетруждаясь, несмотря на то, что Моржухина, сама живущая будто на износ и другим не дающая покою, стремится именно на секретаря взвалить гору обязанностей. Такая разница в темпе жизни приводит к конфликтам: завкафедрой может и накричать на неё, а ей эта брань - как с гуся вода. Сложно было бы работать на нашей кафедре с иным темпераментом. Вера очень любопытна, любит сплетничать, как все секретарши, любит при случае просмаковать сальный анекдот или какое-нибудь аппетитное происшествие из педагогической жизни. Её последняя байка, которую она с наслаждением пересказывает снова и снова - случай из прошедшей летней сессии. Некий студент, сдавая Назару Фёдоровичу экзамен по истории педагогики, с уверенностью заявил, что К. Д. Ушинский работал в 'институте доступных девиц'. 'Нет! - изумился Хромов. - Там другое слово!' 'Какое?' - полюбопытствовал студент. 'На букву 'б'', - подсказал преподаватель. 'Ну, я же говорю - доступных!' - с удовлетворением заключил молодой человек.
  - Василий Александрович! - плутовато окликнула меня Вера. - Как ваша кураторская работа?
  'Неужели эта всё знает?' - поёжился я.
  - Да так, Вера, потихоньку...
  - На День-то учителя организовывали мероприятие?
  - Да нет... - отозвался я с досадой. - Кому, к чёрту, нужна эта показуха?
  - Эко вы! Зря, зря... Потом спросят отчёт, а у вас и не было ничего. Ну, придумаете... А вот Женечка Фёдоровна организовывали.
  Меня всегда поражало многообразие обращений к другому лицу в русском языке, в том числе и таких, как 'Женечка Фёдоровна'.
  - Очень рад за неё. Концерт, что ли?
  - Нет, не концерт. В Коровин ездила со студентами. С теологами, четвёртый курс.
  [Коровин - небольшой, старинный русский город, название изменено - прим. изд.]
  - Надо же... - Я скептически поджал губы. - Молодец, одно слово. На чём хоть ездили?
  - Оттуда - своим ходом, а туда - автобус заказали.
  - От института?
  NB: в разговорной речи наш университет обычно зовут институтом. Статус университета ему присвоен всего лишь десяток лет назад, да и слово это длинное, неудобное.
  - Ага. Написала проректору заявку: так мол и так, прошу обеспечить транспорт для выезда со студентами в детский дом...
  - Она, что же, в детский дом ездила? - поразился я.
  - Да что вы, Василий Александрович! - отозвалась Вера с весёлым недоумением: дескать, опытный человек, а не понимает таких простых вещей. - Какой детский дом! По музеям прошлись, по монастырю, по рынку... Там у них платки продают, цветастые такие, ну, известные платки, ихние, коровинские. Потом, говорит, где-то посидели: шашлычок, дискотека...
  - Со студентами?
  - А что такого? Кстати, говорят, вроде бы даже баня была для желающих...
  Я пожал плечами и снова углубился в план. Все эти сведения о шашлычках и бане были для меня малоинтересны.
  Вера помолчала.
  - Василий Саныч! - добавила она, негромко, плутовато, чуть ли не заговорщически. - А знаете, что странно? Наша Лидия Женю искала в тот день, ну, и приказала мне вызванивать, передать ценные указания. А она не отвечает. Я ведь даже из дома звонила, под вечер. Взяла, наконец. И так мне недовольно отвечает: что такое? Я ещё в Коровине!
  - И зачем ты мне это рассказываешь?
  - А затем, что звонила я уже в десятом часу, а последняя электричка оттуда идёт в семь часов, а последний автобус - полдевятого!
  - Так, значит, осталась, утром приехала. А что, у Жени есть родственники в Коровине?
  - В том-то и дело, что нет!
  Я пожал плечами.
  - Так это её личное дело.
  - Само собой.
  Ещё минута прошла в молчании.
  - Василий Саныч! - сообщила Вера совсем тихо, доверительно. - А из группы их, ну, то есть, с которой она ездила, студент один, Бушуев, в тот день магнитофон взял у нас на кафедре, для мероприятия, чтобы культурно отдохнуть, то есть.
  - И взял, Вера, а мне какое дело! - я уже начинал раздражаться этими дурацкими подробностями.
  - Да вы погодите, вы чего сердитесь? Взял, значит, под личную ответственность. Моржухина во вторник пришла: где магнитофон? Стали звонить. А он: уже еду, еду! Через час, значит, приехал, привёз. Из Коровина ехал.
  Я отмахнулся от неё. Ещё полминуты я заполнял план - но что-то уже начало склеиваться в моей голове.
  - Постой, - медленно сказал я. - И Бушуев оставался? Вся группа оставалась?
  - Не-ет! - протянула Вера с плутовской улыбочкой. - Вся группа, кроме него, во вторник на учёбу вышла.
  - Послушай, Вера, что за идиотские сплетни! - возмутился я. - У этого Бушуева, наверное, родители в Коровине, тётка какая-нибудь! Что ты возводишь свои поклёпы!
  - Ничего не знаю, - сказала Вера, выпятив нижнюю губу. - У этого Бушуева были, кстати, проблемы с летней сессией. Ну, Женечка Фёдоровна сходила в деканат... - Она выждала паузу и торжествующе прибавила. - Закрыли ему сессию-то! Эльвира Николаевна жаловались, что Женя ей с этим Бушуевым всю плешь проела... А ещё какой-то скандал недавно вышел с ним в общежитии, тот ещё фрукт...
  Я встал. Вера с ухмылкой опустила глаза и сделала вид, что занимается бумагами.
  Я поскорее сел вновь - уж очень глупо, по-театральному у меня получилось встать - и продолжил работу. Мы молчали.
  - Слушай-ка, Вера, - наконец, не удержался и спросил я, - а для чего ты мне рассказываешь эти вещи? Вы же нас сами сватали всей кафедрой?
  - Потому и рассказываю, - пробормотала секретарша невозмутимо, не отрываясь от бумаг, - что вам Женечка-то, видать, уж и неинтересна совсем. - Она бросила на меня хитрый взгляд. - У вас ведь теперь другие симпатии.
  Знает! И кому только не разнесёт!
  Я закончил план, выводя яростные каракули, и пошёл в деканат.
  - Эля, здравствуй! А найди-ка мне, пожалуйста, учётные карточки теологов, четвёртого курса!
  - Зачем вам, Василий Александрович? - изумилась Эльвира. - Какая группа?
  - Задание Моржухиной. На которой Ульгер куратор.
  Эльвира хмыкнула, но всё же, порывшись в ящике, передала мне учётные карточки.
  - Потом в том же порядке сложите, как лежали.
  Я не слышал её, я уже смотрел на фотографию. Карточка Павла Дмитриевича Бушуева лежала первой. Крепкий, видный собой юноша с длинными, до плеч волосами, дерзким взглядом исподлобья. Взгляд я его запомнил очень хорошо. И вопрос тоже. 'Что, гоcподин доцент, у вас у самого планы?'
  Да, похоже, я угадал в тот раз насчёт чёрного цвета и его отношения к религии...
  Мне почти захотелось протереть пальцы одеколоном, отстирывать их, как стирают одежду. Что же это за мерзость, что за липкий, коричневый, шершавый ком омерзительных случайностей, в которые мы все впутаны? Или наоборот, отнюдь не случайных гнусных умышлений?
  - Спасибо, Эля.
  Я вернулся домой и приготовил обед, укрыл кастрюлю с супом полотенцем и развалился в шезлонге. Есть мне не хотелось, точнее, даже и хотелось, но какое-то лихорадочное метание мыслей трясло меня, и перед ним всё отступало.
  Неужели Женя отправила всех студентов домой и осталась с этим длинноволосым красавцем? Впрочем, она и сама - женщина молодая, эффектная...
  Я закрыл глаза, пытаясь представить, как всё это могло выглядеть.
  Они начали говорить друг с другом ещё в салоне автобуса? Или позже? Допустим, в автобусе, почему бы нет. Он - бунтарь (не в словах, а всем своим видом бунтарь), несмирённый, с выразительным взглядом. И ведь обратила внимание на него она много раньше. Но, значит, никогда он не бунтовал на её занятиях: этакий галантный революционер, обворожительный пират, щадящий нежных дам. Шутки, откровенности, один аппетитный анекдот. Женя, рассмеявшись, пару раз хлопает его по руке, легко, дразняще. Он удивлён, ему приятно, возможно, он уже распаляется внутри себя: молодая красивая женщина, и совсем близко, почти касается плечом. Он пресыщен девушками, они для него не в новинку, но это - умная, сильная особа. И преподаватель, ко всему прочему. Как дерзко, как ново, как это льстит самолюбию совсем молодого мужчины! Он следит за ней внимательно, выжидает. Женя спрашивает мимоходом, знаком ли он с китаянкой. Он, вероятно, презрительно усмехается. Знаком, как же! Детский сад, невинное чудо природы, даже скучно, лень возиться. Или он уже приметил девушку и смутится оттого? Нет, такой не смутится, скорее, усмехнётся ещё небрежней, обронит что-нибудь циничное. Нимфетка. Лолита. О, Набоков Жене хорошо знаком, она ведь имеет филологическое образование! Хотя отчего я так убеждён, что Бушуев непременно скажет 'Лолита'? Ну, пусть так. Женечка наклоняется к самому его уху. Шепчет: А ты не представлял себя в роли Хамберта? Или не так, по-другому. Мне неинтересны азиатки, отвечает он вальяжно. А мне интересны, говорит Женя, посуровев. Она очень дерзка, ты знаешь? Ко мне лично. Ко всем, она нервирует весь преподавательский состав. Этакая неприступная целочка-буддистка. Она буддистка, ты знаешь? Нашу веру позорит, соблазняет малых сих. Социально-опасный тип. Её надо, надо поставить на место. Пашенька, я очень хочу её осадить! Вот если бы кое-кто объяснил ей, что она совсем не так неприступна, как кажется, сбил её молодой гонор... Кстати, буддизм - это ведь и ключик, неприступных-то нет у нас... Это совет. Даже просьба. Мы ведь друзья, Павел? Бушуев отшатывается, внимательно смотрит на неё, вновь ухмыляется, даже, может быть, оскаливается в улыбке. Это нужно, Евгения Фёдоровна, да? Да. Это благородное, педагогическое задание. Здесь Женя, может быть, даже берёт его руку. Родина не забудет тебя, Павел... Руку немного ниже локтя. Да, а ведь он уже распалён. Думаю, в Коровине всего одна гостиница, ну, пусть две. И, верно, есть дешёвые номера. Двухместный? - пожалуйста, господа клиенты! С завтраком или без? Нет, конечно, никаких штампов в паспорте не нужно предъявлять, паспорта были в советское время, мы же не ретрограды, мы - современные люди. Он силён, смел, необуздан, даже груб. Ей так нравится, что он груб, ей ведь тоже жутко и так хорошо от этой жути, будто бросаешься с горки на санках вниз... Ну хватит же, хватит!
  Конечно, всё это мои фантазии, омерзительные, кошмарные и, скорее всего, беспочвенные. Неужели это было именно так?! Не могу поверить. У кого бы я мог узнать правду?
  Девушка всё не шла, я забеспокоился. Домофон зазвонил только в пятом часу.
  - Poor child! [Бедный ребёнок!] - воскликнул я, улыбаясь, едва она переступила порог. - Do you study till four pm? [Вы что, учитесь до четырёх?]
  - I was in the library [была в библиотеке], - проговорила она, улыбаясь, поспешно. - And-I doubted if I am doing right coming here. [И сомневалась, правильно ли делаю, что пришла сюда.]
  - I am glad you are back [рад вашему приходу], - сказал я как ни в чём не бывало. - I have cooked a soup. It's waiting for you in the kitchen. [Я приготовил суп. Ждёт вас на кухне.]
  Попробовав суп, Льен Мин рассмеялась. Мне очень нравится её смех: звонкий, чистый. Я понял, что моё блюдо абсолютно непереносимо для китайского желудка.
  - I am not a great cook [я не великий повар], - сказал я извиняющимся тоном.
  - It isn't your fault [не ваша вина], - ответила Льен Мин почти любовно. - My father had never cooked, I guess. [Мой отец, думаю, никогда не готовил.]
  Из вежливости она всё же съела пару ложек.
  - Lian Min, you've never told me about yourself. Please do [Льен Мин, вы ничего не рассказывали о себе. Пожалуйста, расскажите], - мягко попросил я. Она улыбнулась.
  Льен Мин происходит из маленького городка в западном Китае, она, по сути (то есть в этническом смысле), не китаянка: её семья - из какой-то малой народности. И то: девушка куда больше похожа на кореянку или японку. Рядом с городком находится монастырь, насчитывающий едва ли десяток монахов. Во время 'культурной революции' монастырь не закрыли только чудом, точнее, благодаря настоятелю: как очень умный и хитрый человек, он объявил своё учреждение 'трудовой коммуной' или даже 'коллективным хозяйством', заставил монахов снять рясы, расширил кустарное производство свечей, создал на территории свечной заводик. Однако монастырский устав сохранился в строгости и неприкосновенности, по ночам продолжали совершаться службы, и даже, в большой тайне, похоронные обряды для мирян.
  В наше время в городке не иссякают туристы, они часто делают покупки в их лавочке, Льен Мин использовала любую возможность для того, чтобы попрактиковаться в английском языке, да, конечно, и училась добросовестно. Как отличнице Пекинского университета, ей предложили год отучиться в России в рамках какой-то программы поощрения лучших, она согласилась с радостью. Учёба в Пекине ей была не очень приятна по разным причинам. Кроме того, пекинской стипендии едва хватало. А здесь? - спросил я. Да, цены в России выше. Но здесь Льен Мин получает, помимо российской, ещё китайскую стипендию, тоже, правда, небольшую. Два раза ей удалось сделать денежный перевод домой, через банк. Увы, комиссия съела значительную часть суммы, и до сих пор ей неизвестно, дошли ли деньги по назначению. Письма в Россию из Китая идут медленно.
  Родители Льен Мин оба верующие буддисты, как-то так подобралось: для современного Китая, скорее, редкость. Отец содержит свою лавку, мама служит в какой-то конторе на мелкой должности, хотя до знакомства с отцом она, умница и красавица, преподавала английский язык в столичном вузе. Была вынуждена уйти из-за какого-то крупного скандала, отстаивая свои принципы. Живут они 'не хуже других'. По нашим меркам, правда, не очень богато: например, древний пикап, на котором её отец возит свой товар, ещё только чудом не рассыпался. У Льен Мин есть два брата. Так как семья превысила квоту рождаемости, то младший брат не имеет никакой регистрации, никакого удостоверения личности, ничего, юридически он не существует, поэтому не может учиться в школе, никогда не сумеет получить место на государственном предприятии. Что ж, невесело усмехнулся я. По крайней мере, ему не придётся идти в армию. Льен Мин замерла, поражённая моей мыслью, затем широко улыбнулась.
  - This idea has never come into my mind [я об этом не думала], - призналась она.
  Девушка вновь с жаром предложила мне оплату за комнату. Я только рассмеялся. Она настаивала, с улыбкой, но упорно, даже немного разгорячилась. Вообще, меня очень радует, что Льен Мин как будто начинает забывать со мной свою бесконечную китайскую вежливость. Значит ли это, что доверяет мне? Как бы я хотел, чтоб это было так!
  Шутливо я заметил, что уж поскольку моя пища для неё несъедобна (она покраснела и принялась это стоически отрицать), то придётся ей готовить самой, и это будет достаточной платой. Кажется, мы договорились. Я объяснил, что брать плату с нищей студентки некрасиво, и решительно, даже досадливо пресёк поток благодарностей.
  - Since you are here I feel as if I got a daughter [с тех пор, как вы здесь, у меня чувство, будто я нашёл дочь], - сказал я вдруг. Девушка примолкла, опустила глаза и ничего мне не ответила.
  Итак, в Россию она устремилась с радостью, с надеждой: получить образование и начать приносить действенную, большую пользу людям. Наша страна огромна и, по её убеждению, ещё более несчастна, чем Китай.
  - You sweet little thing [милое существо], - пробормотал я тут.
  Что она знала о России? Фактически, очень мало, и до сих пор знает очень мало. Читала ли что-то из русской классики? Ничего. Нет, конечно, она слышала имена Пушкина и Достоевского. Льен Мин даже рассмеялась в ответ на мой вопрос: да, она глупая, несмышлёная девочка, но всё же не совсем невежа. К русским писателям она питает большое уважение, смешанное со страхом. Они представляются ей какими-то огромными, мощными, покрытыми инеем гигантами, подобными горам или столетним елям, чьи вершины парят где-то в высотах непостижимой русской души.
  Только однажды Льен Мин видела детский мультфильм о России, по мотивам русской сказки 'Двенадцать месяцев', но при этом полностью китайский, созданный китайскими аниматорами. Он восхитил её, очаровал, этот мультфильм, и Россия тоже пленила, очаровала. Это чувство ещё живёт где-то в глубине души, но столько ей пришлось увидеть...
  - Lian Min, tell me about your fellow-students and why they ... dislike you. [Льен Мин, расскажите мне о ваших сокурсниках и почему они... вас не любят.]
  Её лицо приобрело почти страдальческое выражение.
  Всё же она стала рассказывать: очень осторожно, скудно, так, что мне приходилось поминутно задавать вопросы, аккуратно подталкивать её рассказ дальше, дальше, будто я экзаменовал двоечницу, которой хотел поставить 'удовлетворительно'.
  С самого начала она была очень радушна, очень дружелюбна. Всё здесь казалось ей таким новым, чудесным. Но...
  Эпизод первый. Льен Мин плохо говорит по-русски, и поэтому в разговоре не раз употребляла английский. Сначала соседкам было это в новинку, но поскольку английским они владеют худо, то стали раздражаться, и вот уже начали настаивать, едва ли не с угрозами, чтобы она говорила по-русски. При каждой ошибке они её обрывают и недовольно заявляют, что 'так не говорят', но как говорят, не особо трудятся объяснить.
  Эпизод второй. Пару раз её соседки по комнате поссорились из-за очередности готовить. Льен Мин, желая примирить их, сказала, что сделает всё сама с удовольствием. Ссора была улажена - вот только ей пришлось готовить ужин и на следующий день, и через день, и все, кажется, воспринимали это как должное, да ещё и не были в восторге от китайской кухни. Льен Мин мягко намекнула, что это несправедливо. Тут снова вышел какой-то некрасивый скандал. Алёна, наконец, вступилась за неё, восстановила порядок, но 'осадок остался'.
  Эпизод третий. 'Подруги', кажется, отчасти завидуют её умению одеваться, тем, что каждая вещичка сидит точно впору, смотрится ярко и свежо. Никакого чуда в этом нет: Льен Мин прекрасно шьёт и вяжет, почти всё, что она носит, сшито и связано её руками. Она не может тратить деньги на магазинную одежду, которая, к тому же, зачастую безвкусна. (Согласен. Тяжело же в наше время в смысле одежды приходится молодой интеллигентной девушке.) И вот однажды она обнаружила пропажу своей кофточки, а через день увидела эту кофточку на Маше. Ценой гигантских усилий, переборов огромный стыд, Льен Мин подошла к Маше и спросила о происхождении вещи. Маша невозмутимо заявила, что купила её неделю назад. Не всё ли равно где? Там больше таких не осталось. Льен Мин принялась долго, смущённо извиняться, и чем дольше она извинялась, тем дольше Мария давала волю своему возмущению - как вдруг в комнату вошла Алёна и, узнав, в чём дело, сурово заявила: 'Машка, так это ж ты взяла, я сама видела!' Мария спохватилась, бросила изображать праведный гнев, очаровательно улыбнулась: ну да, конечно, она запамятовала, правда, взяла, поносить, ты ведь не против, Леночка? Льен Мин только развела руками от этой поразительной наглости. Кофточку, правда, ей вернули, но не от благородных чувств, а потому, что Мария посадила на левый рукав большое пятно и потеряла к обновке интерес.
  - We'll try to wash it in my washing machine [мы её попытаемся отстирать в стиральной машине], - поспешно сказал я. Девушка глянула на меня благодарно и смущённо.
  Эпизод четвёртый. Льен Мин всегда тщательно и почти с удовольствием выполняет домашние задания, подробно и долго отвечает на семинарах. Долго - ещё и потому, что ей нелегко говорить по-русски. Другим это не нравится, они не успевают ответить, не получают заветный 'плюсик' в блокноте преподавателя и теряют шансы на экзамен или зачёт 'автоматом', то есть без ответа на вопрос, по сумме заслуг в течение семестра. Ей высказали это - она пыталась спорить - её обозвали 'подлипалой' и 'карьеристкой'.
  Эпизод пятый. Иногда девушки устраивают посиделки, такие, как вчера (то есть с водкой и молодыми людьми). В первый раз Льен Мин деликатно отказалась. Разумеется, её сочли некомпанейской, заносчивой, гордой особой. Но при этом некий юноша, до того считавшийся 'молодым человеком' Владлены (той самой девицы с вечным выражением лица 'что-я-делаю-в-этом-гадюшнике?', конечно, та живёт с родителями, но в тот раз пришла в общежитие и его привела с собой) положил на Льен Мин глаз, даже добивался с ней свидания, что тоже не способствовало взаимопониманию в девичьем коллективе.
  Эпизод шестой. Тут Льен Мин примолкла, мне пришлось вытягивать чуть ли не каждое слово. Первый месяц она была очень открыта, очень улыбчива по отношению к преподавателям. Конечно, вежлива, но не подобострастна, скорее, проста до наивности, да и некоторые преподаватели казались ей такими милыми, забавными, добрыми людьми, вроде как старый профессор из фильма Акиры Куросавы.
  - Not yet! ['Ещё нет'!] - воскликнул я.
  - Yes, Not yet! - лицо её так и осветилось улыбкой.
  Фильм называется 'Ещё нет', однажды он демонстрировался по каналу 'Культура' поздней ночью, и я, мучаясь кашлем, не сумев заснуть, досмотрел его до конца. Очень добрый фильм, и очень симпатичен изображённый в нём чудаковатый пожилой профессор, который приглашает к себе домой студентов: те пьют, веселятся и беззлобно шутят над ним, но при этом так любят его, что решают выстроить ему новый дом вместо сгоревшего от авиабомбы. Профессор всерьёз озабочен тем, что если пруд рядом с домом будет маленьким, рыбкам придётся часто поворачивать и у них искривятся спинки. Льен Мин решила, что Япония - страна очень европейская, и, значит, именно такие отношения, тёплые, доверительные, царят между преподавателями и студентами в цивилизованном мире, в России тоже. Бедная, милая, глупая! Действительно, русские преподаватели, на первый взгляд, куда демократичнее китайских. Я горестно покивал: нет, это не демократия, а скорее, фамильярность и попустительство, которое вмиг может обернуться жестокостью.
  Но, как сказано, девушка безоблачно и ослепительно улыбалась ('подруги' ворчали, считая, что китаянка потеряла чувство меры) и этим совершенно пленила Володю Игнацишвили. (Льен Мин сказала просто 'пожилого профессора экономики': русские имена даются ей с трудом, а отчества - сущий кошмар.) Он как раз и виделся ей добрым, абсолютно безобидным героем фильма Куросавы. И вот... - тут она спрятала лицо в ладони и наотрез отказалась рассказывать дальше.
  - I know what happened [я знаю, что случилось], - сказал я грустно. - He told me. [Он мне сказал.]
  Девушка подняла на меня глаза и на этот раз побледнела, сидела, не шевелясь, чуть ли не минуту.
  - Tell me the truth, dear teacher! [Скажите мне правду. уважаемый учитель!] - произнесла она, наконец, негромко. - Do you think I am a depraved and shameless girl? I think I am... [Вы думаете, я испорченная, бесстыжая девчонка? Я вот так думаю...]
  Как мог, я постарался переубедить её, что дело отнюдь не в испорченности, не в бесстыдстве, а просто в разнице культур. Объяснил, что Володя понял её улыбки по-своему; сказал (снова солгал!), что Игнацишвили очень стыдился передо мной своего поступка. Боюсь, у неё создалось ложное впечатление, будто 'пожилой профессор экономики' исповедовался мне как духовному отцу. Неужто иначе он поделился бы со мной такими воспоминаниями? И снова девушка принялась корить себя, что принесла неприятность хорошему и уважаемому человеку. Это она, она виновата.
  Смятенная, взбудораженная, отчаявшаяся, она бросилась тогда к своим соседкам по общежитию, но не нашла у них ни сочувствия, ни понимания. Те еще и посмеялись над ней: сама-де водила старого п*рдуна за нос, дура, распалила его, так и получай, узкоглазая, знакомься с нашими реалиями, поделом тебе!
  А я: я тоже показался ей чудаковатым и добродушным профессором?
  Льен Мин жестоко смутилась. Нет, совсем нет. Она... испугалась меня вначале. Вернее, испытала то же чувство, что раньше к русским писателям. (Я усмехнулся про себя. Итак, в глазах молодой девушки я - вековая сосна, покрытая инеем. Вероятно, и замшелая тоже.) По её словам, я - классический преподаватель, потому что очень сдержан, вежлив, недоступен. Не то чтобы горд, нет. Аристократичен: я не 'опускаюсь до студентов'. Надо же...
  Девушка тяжело выдохнула, беспомощно улыбнулась. Мы говорили уже третий час, за окном давно стемнело.
  - I have bored you with my questions. [Я вас утомил своими вопросами.]
  - No.
  - I know the seventh episode, too. That one with the long-haired fellow in black, last week. [Я знаю и седьмой эпизод. С длинноволосым парнем в чёрном, на прошлой неделе.]
  Льен Мин выпрямилась на своём стуле, не шевелилась. В её глазах блеснули слёзы.
  - I am not ready yet to tell you about it. [Я не готова сейчас об этом говорить.]
  - As you like it. You need to have a rest, don't you? You look sleepy, dear. Please go and have a rest in your room. [Это как хотите. Вам нужно отдохнуть, разве нет? Вы клюёте носом, душенька. Пожалуйста, идите отдохните у себя.]
  Снова Льен Мин принялась благодарить меня, снова я с трудом прервал этот нескончаемый поток. Девушка и правда выглядела очень сонной, настолько, что у меня появилось на миг искушение отнести её в комнату на руках, как ребёнка, уложить спать, укрыть одеялом. Может быть, она и уснула-то лишь под утро. Да ведь и я ночью долго не мог заснуть.
  Сейчас Льен Мин ушла спать в свою комнату, а я пишу дневник.
  Вот странное соображение: предложив этой девушке жить у меня, я больше всего боялся постоянной неловкости, мучительной натянутости, не могущей не возникать между существами двух разных миров. А ведь нарочно не придумаешь существа, настолько далёкого от моего окружения, да и от меня самого. Молодая девушка, буддистка, китаянка! Слова 'негритянка' или 'марсианка' не звучали бы так фантастично, как эти. Да ведь и я далёк от неё бесконечно, как тысячелетняя ель или гора, как существо из растительного или минерального мира...
  И вот, мои опасения оказались почти напрасными. Конечно, не скажу, что я совсем не чувствую никакой неловкости. И всё же в наших отношениях гораздо больше простоты и дружества, чем я мог бы вообразить себе.
  В своей новой роли я живу просто и естественно - и всё не могу надивиться, глядя на себя со стороны.
  При всём этом я чувствую себя как заёмщик, взявший кредит в банке и ныне наслаждающийся радостью дорогого приобретения. Но время платить по счетам скоро настанет: не миновать мне ни сплетен, ни гнева Евгении Фёдоровны, и уже очень скоро.
  P. S. Перед самым сном я прочитал перед алтарём семичастную молитву.
  Едва я закончил читать, в дверь гостиной робко постучали.
  - I beg your pardon, dashi [прошу прощения, даши], - сказала Льен Мин строгим, чистым, взволнованным тоном. - Today I missed the evening prayer. May I join it tomorrow? [Сегодня я пропустила вечернуюю молитву. Можно мне принять в ней участие завтра?]
  - Sure. You even should [Конечно. Даже нужно], - серьёзно ответил я. Она счастливо улыбнулась.
  Ради таких улыбок стоит жить.
  
  

Четырнадцатое октября, вторник

  
  Утром, за завтраком, мы сопоставили наше расписание. По вторникам мы заканчиваем в одно время я - работать, Льен Мин - учиться.
  - I'll drive you home today [я вас сегодня заберу на машине].
  - No! - энергично запротестовала девушка, вложив в один слог целую гамму восходяще-нисходящих интонаций.
  - Yes!
  - No!
  - What is that? Disobeying your spiritual teacher? [Что, неповиновение духовному учителю?]
  В её глазах мелькнул испуг. Лишь когда я улыбнулся, мы оба рассмеялись.
  Как быстро, однако, я вошёл в новую роль, как легко и без всякого зазрения совести пользуюсь ей! Эх, 'ко всему подлец-человек привыкает', в том числе, и к самому невероятному.
  Закончив работу, я поспешил к зданию Пятого учебного корпуса, поставил машину недалеко от входа в здание и принялся ждать. Собрался было выкурить трубочку, но отказался от этой затеи: куда же деть запах? Боюсь, как бы вообще мне не пришлось бросить пагубную привычку. И то: за всё необходимо платить. Доцент с трубкой - это нечто вполне сообразное, но вот лама с трубкой в зубах - это уж, извините, ни в какие ворота не лезет! Разумеется, 'ламство' моё - совсем не настоящее. А 'доцентство' моё, а 'наставничество' - многим ли подлинней?
  Машину, как сказал, я поставил неподалёку от входа, и всё же в стороне, рядом с другими авто, так, чтобы не обращать на себя ничьего назойливого внимания. Вот вышла Эльвира Николаевна. Я был уверен, что мадам прошествует мимо, но сумела же она меня углядеть! И направилась прямиком к моей 'Волге'.
  Эльвира - единственный преподаватель нашей кафедры, к которому я отношусь с прохладцей, даже с холодком, она это чувствует и платит мне тем же. Нет у меня никаких причин для неприязни, но и за что же мне её любить? Эльвира - не то чтобы красивая, а очень статная, породистая, ухоженная женщина, ещё молодая (ей и сорока нет). И крайне равнодушная к студентам. Даже Жихарев, который иногда покроет своих 'девок' и 'шаров' солёным словом, мне куда симпатичнее её, читающей лекции безо всякого выражения. Впрочем, Эльвира только формально принадлежит к кафедре: теперь, когда стала заместителем декана педагогического факультета, она почти и не берёт учебной нагрузки. Что она забыла в этом корпусе? Ну, да это не моё дело.
  Замдекана подошла, я опустил стекло.
  - Василий Александрович, приветствую! Кого караулите?
  - Любовницу, Эльвира Николаевна, - отшутился я.
  - Женю, что ли? - совершенно спокойно и деловито отозвалась она. - Так она сегодня не работает.
  Я досадливо махнул рукой. Эльвира чуть усмехнулась, легко погрозила мне пальцем.
  - Хотите, чтобы я вас подбросил?
  - Нет: я хотела с вами решить вопросик по поводу вашего кураторства.
  - А что такое? - всполохнулся я.
  Она посмотрела на меня недоумённо, усмехнулась шире.
  - Да ничего, ничего, Василий, Александрович, что это вы... Просто надо оформить журнал группы, положить его в деканат, чтобы всё было как следует. А ваши похождения, извините, мне совсем неинтересны.
  Последнее меня так и резануло. Неприятная баба!
  Всё это время я, конечно, поглядывал на вход, но всё-таки проворонил мою девочку, и увидел в тот самый момент, что она уже отошла метров на десять от здания. Я надавил на клаксон.
  Эльвира поднесла руку к сердцу, улыбнулась краем губ.
  - Ох, Василий Александрович! - произнесла она иронично, но и немного недовольно. - Испугали. И так мы все в деканате нервные...
  Льен Мин обернулась, осветилась улыбкой, почти побежала - и робко замедлила шаги, увидев рядом с машиной незнакомого преподавателя.
  - Lian Min, come closer, don't be afraid of her! [Льен Мин, идите сюда, не бойтесь её!] - крикнул я. Только тогда она осмелилась приблизиться.
  Неловкое, глупейшее положение! Что же, нужно было представить их друг другу, по всей форме?
  Эльвира оглядела девушку с головы до ног, быстро, но внимательно, бесцеремонно, так, как смотрят на кошку.
  - Ну, Василий Александрович, я пойду, не буду вам мешать отдыхать, - обронила она.
  - Всего доброго, Эльвира Николаевна.
  - Всего доброго.
  Льен Мин при прощании заместитель декана не удостоила даже кивком головы.
  Девушка села рядом со мной на сиденье и не шевелилась. Я повернул голову и увидел, что она зябко кутается в свою курточку.
  - Are you cold, dear? [Мёрзнете?]
  - Why does she despise me [за что она презирает меня], - пробормотала девушка безо всякой китайской интонации, вообще без интонации. - And she does despise you too, because of me. They all do- [И вас тоже презирает, из-за меня. Они все...]
  Я не поставил вопросительных знаков в конце предложения, ведь и она голосом никак не выделила вопрос, так что уж можно было понять их как утвердительные.
  - No. Look here, she told me right now she doesn't care about my private affairs. [Нет. Послушайте, она мне только что сказала, что ей мои личные дела неинтересны.]
  - It sounds quite... [Это звучит достаточно...] - Льен Мин нахмурила лоб, ища слово, - insulting. And it isn't true. Because she cares! [...Оскорбительно. И неправда. Потому что ей интересно!] - проговорила она с нажимом. - Why did she examine me as if I were an animal, а young beast - [Почему она на меня смотрела так, будто я животное, маленькая тварь -] (Снова предложение без знака вопроса.)
  Губы её дрожали. И при этом - ни крика, ни горького восклицания, ни слезинки, полное самообладание.
  - I am afraid of your self-control, Lian Min. You'd better let it out, otherwise you end up having a hysterical break-down. [Меня волнует ваше самообладание, Льен Мин. Лучше бы вам это выпустить, а то потом кончится всё истерикой], - обеспокоился я.
  Она изумлённо посмотрела на меня, еле заметно улыбнулась, медленно помотала головой. Ну да, сообразил я запоздало и с раскаянием. Эта девушка никогда не сорвётся, будет улыбаться, даже если разбойники примутся пилить её руку, как в старой буддийской притче.
  - You remind me of the Buddha. [Вы мне напоминаете Будду.]
  - Why? [Почему?] - испугалась она.
  - For He said once, 'Even if robbers are sawing off your arm or leg you should stay quiet and peaceful.' [Потому что Он сказал однажды: всегда будьте спокойны и миролюбивы, даже если разбойники отпиливают вашу руку или ногу.]
  - Oh! - воскликнула моя маленькая буддистка взволнованно, с глубоким раскаянием. - I am not quiet, I know. Thank you! Thank you for humbling me. [Я не спокойна, знаю. Спасибо! Спасибо, что мне пристыдили.]
  Я не стал объяснять, что имел в виду отнюдь не humbling, а, напротив, восхищение её спокойствием: мне бы ещё и не поверили. Моя маленькая умница! Как далека ты от России!
  Во мне просыпается горячее желание познакомить её с русской культурой, ведь это же целый мир, огромный, прекрасный.
  Конечно, культура бесконечно далёкого Китая для меня тоже захватывающе интересна. По пути мы остановились у сувенирного магазина, и я попросил мою девочку подождать. Вернулся я с двумя парами китайских палочек и парой очаровательных крохотных чашечек из фарфора, красных с зелёным.
  - Look here, Lian Min! Nice tea-cups, eh? [Гляньте-ка, Льен Мин! Милые чашки, а?]
  Она внимательно осмотрела чашки и рассмеялась: весело, безудержно, так, что даже закрыла лицо руками.
  - They are not used for tea, they are for alcohol... [Они не для чая, они для водки...]
  Впрочем, купленный мной чай она одобрила, даже захлопала в ладоши. Забавно и удивительно, что название у чая оказалось 'Те Гуан Инь' - 'Железная бодхисаттва милосердия'. По словам Льен Мин, чай - неплохой, но отнюдь не из самых дорогих. Дорогие чаи - о! Они стоят в Китае целое состояние...
  Мы пережили немало веселья за обедом, когда я оказался в роли обучаемого. По моей собственной инициативе Льен Мин учила меня есть с помощью палочек. Когда я, наконец, справился с тем, чтобы взять их правильно, и даже съел несколько кусочков, моя преподавательница вздумала, видимо, повеселиться и нашла мне более трудную задачу. Задачей стала банка солёных опят, уже третью неделю стоящая непочатой у меня в холодильнике. Долго, долго я гонял одинокий опёнок по всей тарелке, к её забаве...
  Попробуй сама! - почти обиделся я под конец. Льен Мин с хитрым видом заявила мне, что не ест незнакомые ей грибы.
  Чай, заваренный по-особому, она переживала как поэму, как стихи Блока, которые нараспев читает поклонник, поэтическое умиление было написано на её лице, а я только сидел с кривоватой улыбкой, потому что на меня 'Железная бодхисаттва милосердия' не произвела особого впечатления. Тысячу раз прав Лермонтов со своей великой фразой из 'Героя нашего времени': 'Где нам, дуракам, чай пить...' Увы, эта фраза непереводима.
  - I would like very much to bring you closer to our culture, Lian Min. [Я бы очень хотел познакомить вас ближе с нашей культурой, Льен Мин.]
  - So would I [я бы тоже этого хотела], - тихо ответила она. - I guess it was my ignorance that made me do things I'd better not have done. [Наверное, это из-за своего невежества я делала вещи, которых бы лучше не делать.]
  - You promised to tell me about that case. [Вы мне обещали рассказать про тот случай.]
  Снова Льен Мин немного изменилась в лице. Она ещё не готова, её нужно немного времени, чтобы собраться, обдумать. Её отказ не очень невежлив? Я не очень обижен? Нет, конечно, нет.
  Девушка ушла в свою комнату. Я неторопливо отправился в свою, снял костюм, одел халат, вернулся в кухню, вымыл посуду. С сожалением подумал о том, что не против бы выкурить сейчас трубочку...
  И снова она появилась: со строгим, ясным лицом, волосами, собранными сзади заколкой. Я взаправду испугался этой торжественности. Неужели это так серьёзно? Неужели похоже на исповедь?
  Хотя что же это я: в чужой стране, далеко от дома, девушку чуть не изнасиловали - и это кажется мне несерьёзным? Увы, я бесчувственный чурбан, сознаю это с острым огорчением.
  - I am ready, dear teacher. Shall we stay here? [Я готова, дорогой учитель. Нам лучше остаться здесь?]
  - As you like it. [Как хотите.]
  - I'd rather go to the altar room. [Я бы лучше пошла в алтарную комнату.]
  - Sure, it goes without saying. [Конечно, само собой.]
  Поскольку 'алтарная комната' ныне почти лишена мебели (складное кресло не в счёт), Льен Мин села прямо на пол. Вероятно, сидение на полу для неё вообще не представляет неудобства. Подумав, я последовал её примеру. 'Нелепо, глупо! Кто бы видел меня!' - мелькнула мысль. Но ведь в чужой монастырь со своим уставом не ходят. И неужели я должен был невозмутимо взять стул и возвышаться над девушкой, как статуя Геракла? Последнее казалось мне куда позорнее.
  Конечно, передать всего рассказа девушки я не могу, перескажу лишь содержание.
  С самого времени заселения в общежитие она несколько раз видела 'длинноволосого молодого человека': встречалась с ним в коридоре. Однажды, будучи на кухне, почувствовала на себе тяжелый взгляд, обернулась. Он стоял у стены, сложив руки, пристально, без стеснения, смотрел на неё.
  Льен Мин испугалась, но не подала виду: приветливо улыбнулась, спросила его по-английски: чем может быть полезна? Он усмехнулся, ничего не ответил, ушёл.
  В другой раз, идя по коридору (а коридоры в общежитии узкие), она наткнулась на него: он стоял прямо посреди прохода. Льен Мин вежливо попросила его посторониться. Никакого ответа: Бушуев будто и не услышал. С улыбкой, извиняясь, она протиснулась мимо, сердце её отчаянно колотилось. Он, впрочем, не пошевелился, только повернул голову.
  Третий раз снова они встретились в коридоре: он сидел на подоконнике. Это случилось часа за три до моего прихода. Лен Мин уже хотела зайти в свою комнату.
  - Ай эм нот хэппи, - сказал Бушуев с чудовищным акцентом, но вполне внятно. - Хэлп ми.
  На этом познания Павла Дмитриевича в английском языке закончились, дальше объяснялись они по-русски.
  Льен Мин стояла рядом и с сочувствием расспрашивала его: чем же он несчастен?
  Он болен.
  Чем болен?
  Головой.
  Головой?
  И сердцем.
  О, бедный!
  А ещё ксенофобией. Ему не нравится, его страшно раздражает, что всякая шваль так и стремится понаехать в великую страну.
  Льен Мин промолчала, не зная, что и сказать.
  Ну что ты стоишь, что?! - взбеленился он тут. - Если я тебя бить буду - тоже будешь улыбаться?
  За что меня бить? - спросила Льен Мин серьёзно и горестно. - Что плохого я тебе сделала?
  Тут он улыбнулся, почти добродушно. Вдруг сразу его улыбка погасла, он уставился ей в глаза, взял её руку (Льен Мин с ужасом хотела выхватить руку, он стиснул её крепко) и начал говорить.
  Она не упомнит всего, что говорил Бушуев. Он чувствует в себе предназначение. Он очень любит свою родную страну. Но он болен. Он не может больше сражаться с врагами, он устал. Ему жизненно, жизненно необходима помощь. Он должен кое-что познать. Ведь она буддистка? - Льен Мин кивнула. - Это очень, очень хорошо! - Он так обрадовался, что и ей стало веселее. - Он должен познать буддийский дух. Ведь она не откажет ему в этой просьбе? Нет? Не испугается? ('А зачем ему нужно это?' - спросила Льен Мин.) Это связано с его предназначением, но пусть она не спрашивает. Чтобы дать отпор врагам. Он должен знать, насколько много в буддийском духе правды... И прочие, такие же бессвязные, сумасшедшие слова.
  ('А не совсем и бессвязные, он ведь - кто знает? - какой-то свой смысл вкладывал в это', - мелькнула у меня в голове странная мысль.)
  Сегодня вечером он ждёт её.
  Льен Мин по секрету рассказала об этой встрече Алёне, путаясь, смущаясь.
  - Не ходи, Ленка, - заявила Алёна. - Не ходи, дура будешь, если пойдёшь.
  И всё же девушка пошла. Как ей было не пойти! Обещала же она, и помощь, несчастье другого человека, и, наконец, 'буддийский дух'!
  Сразу же в ясных и простых словах Бушуев объяснил ей, чего он хочет. 'Познать' звучало теперь в абсолютно библейском смысле.
  Льен Мин страшно смутилась, даже не столько испугалась, сколько смутилась: что должна была она делать? Что решать?
  Со стыдом, отчаянием она принялась оговаривать себя: она плохая буддистка, зачем ему такие?
  Ничего, усмехался Бушуев: плохая ли, хорошая - сойдёшь.
  И неужели нельзя обойтись без этого? Зачем это? С какими врагами он намерен бороться?
  Дура! - вскричал Бушуев страшно. - Да с вами, с вами бороться!
  Тут без стука вошёл второй парнишка, с заячьей губой, наставил на неё свой указательный палец и сообщил:
  - Если ты струсишь, ты одержала моральное поражение и предала свой идеал.
  ('Господи Боже святый, неужели ещё один теолог?!')
  Тут у моей милой девочки потемнело в глазах, она почти упала на кровать без сил, позволила касаться себя, снять с себя туфли...
  Второй парнишка припал к её ноге и стал слюнявить её языком, приговаривая что-то про ножку. Старший смотрел на это со снисходительной усмешкой. (Видимо, давал вассалу малую подачку.) Посерьёзнел. Скомандовал сухо.
  - Оглашенный, изыди.
  Тут-то я и забарабанил в дверь.
  Дорогой учитель, спросила Льен Мин меня с трепетом: как я должна была поступить? Действительно ли я предала свой идеал?
  Пока она рассказывала, стемнело на улице.
  Я встал (чудовищно затекли ноги), зажёг свечу и настольную лампу, принялся ходить. Не каждый день услышишь такие исповеди. Милая, бедная, несчастная девочка!
  Всё время её рассказа меня захлёстывало даже не гневом, уже не гневом, а страхом, и не каким-нибудь там 'моральным страхом', а настоящим, жутким, животным: как перед насекомым высотой с двухэтажный дом.
  - Let me think [дайте подумать], - бормотал я. - Let me think it over. - Девушка следила за мной с тревогой и надеждой.
  - If I stayed I would not betray my ideal, then [если бы я осталась, я бы не предала свой идеал], - дополнила она свои (и мои) мучения. - What would the Holy One do in a case like that? [Что бы сделал Благословенный Будда в таком случае?]
  Какой скот! Ведь это он свой поступок сам перед собой ещё и доблестью выставил, борьбой с поганым язычеством. И какой беспроигрышный вариант: что не сделает чистая душа, что не вытерпит ради защиты своей веры! Но, как бы ни обернулось дело, Бушуев посчитал бы, что не сохранила девушка 'буддийское спокойствие', и, значит, вполне посрамлён 'буддийский лживый дух'. Вот и торжество, и исцеление от уныния, и воскрес к новой жизни! Как не воскреснуть, когда такое посрамление врагу учинил, его хвалёной духовной силе, и 'потопташа красныя девкы половецкыя'! (Страшные строки из 'Слова о полку Игореве', что ж по сей день мы хвалимся ими, а не стыдимся их?) А если бы сохранила спокойствие, позволила бы всему совершиться, устыдила его своим состраданием? Да можно ли его устыдить? Нет: он стал бы доискиваться причин этого спокойствия, источника силы своего врага. А ведь вошёл бы в раж: что же, это Я христианин, а ОНА другую щёку подставляет обидчику? А ведь сломил бы, до неистовства дошёл бы, всё бы сделал, чтобы не видеть этого вражьего торжества, наградил бы себя именем победителя! О, как же мне стало стыдно за своего единоверца! Полно - и это ли мне единоверец?! Кажется, милая девушка не вполне поняла межконфессиональную подоплёку случившегося. Счастье!
  - Listen! [Слушайте!] - Я, кажется, нашёл решение, сел напротив, развёл ладони в стороны в каком-то торжественном жесте. Понятия не имею, какие жесты используют ламы, в чём-чём, а вот в ритуальной стороне буддизма я отнюдь не силён.
  - The Holy One could stay there without getting angry with those scoundrels. A great saint could. But you are not one, Lian Min. Nobody shall perform a task beyond his ability. [Благословенный мог бы там остаться и не рассердиться на этих мерзавцев. Великий святой мог бы. Но вы-то не святая, Льен Мин. Никто не должен брать на себя ношу не по своим силам.]
  Мы немного помолчали.
  - Do you remember the case with the Holy One and the elephant? [Вы помните случай с Буддой и слоном?] - спросил я.
  - No, - сказала Льен Мин с удивлением.
  - Devadatta wanted to kill the Buddha, so he sent a mad elephant towards Him to have Him trampled. However, the Tathagata stopped the elephant with His magic power. This is an example for us to stop the evil if we can do it. [Девадатта хотел убить Будду и натравил на Него бешеного слона, чтобы тот Его растоптал. А Татхагата остановил слона волшебной силой. Это для нас пример: бороться со злом там, где мы можем.]
  Несколько морщинок собралось на её лбу, но тут же её лицо осветилось радостью: особой, чистой, глубокой, не наивной. Сложив руки на груди, она глубоко мне поклонилась.
  Ещё несколько секунд мы посидели в молчании.
  - Could you read a prayer aloud, dashi? [Вы прочтёте вслух молитву, даши?] - тихо спросила Льен Мин. Меня так бросило в жар.
  - Well, as you don't understand Tibetan, I can read it only in English [ну, только если по-английски, вы ведь тибетского не понимаете], - ответил я беспомощно. (И смех и грех: разве когда-нибудь я бы смог прочитать хоть слово по-тибетски?)
  Девушка широко заулыбалась и закивала мне. Ну, что мне оставалось делать?
  ('Прости, Господи, Грехи мои тяжкие, - помолился я мысленно. - И ты, Будда Просветлённый, прости мне эту профанацию'.)
  Я взял служебник и начал читать семичастную молитву из 'Поклонения Авалокитешваре', торжественно, стараясь, сколько было моих сил.
  
  In all the Buddhas, Dharma and Noble Sangha,
  I take refuge until reaching enlightenment.
  By the merit of my accomplishing generosity and the other five paramitas,
  May I achieve buddhahood for the benefit of all sentient beings.
  
  To the Noble Lord, Chenrezig
  And to all the Victorious Ones and their Sons
  Throughout the three times and ten directions,
  With joyous faith, I pay homage!
  
  Flowers, incense, butterlamps, and perfumes
  Delicacies, music and so forth
  Both real and imagined, I emanate and offer.
  Assembly of Noble Ones, please accept them!
  
  From beginningless time until now,
  Overpowered by the negative emotions,
  I confess to having committed every transgression,
  Such as the ten unvirtuous actions and the five boundless offences.
  
  I rejoice in the merit of whatever virtue
  Has been accumulated throughout the Three Times
  By ordinary beings, bodhisattvas,
  Pratyekabuddhas and sravakas.
  
  For as many different aptitudes
  And aspirations of sentient beings as exist,
  I beseech you to Turn the Wheel of the Dharma
  Of the lesser, greater and conventional vehicles.
  
  I beseech you, look upon all sentient beings
  Drowning in this ocean of suffering!
  And, through your compassion, do not pass into nirvana
  Until cyclic existence is emptied!
  
  May whatever merit I have accumulated
  Become a cause for the enlightenment of all beings.
  May I become, without delay,
  A resplendent guide for all beings.
  
  [В моём Господине, Ченрези,
  во всех Бодхисаттвах и Буддах,
  на время трёх кальп и повсюду,
  прибежище я принимаю!
  
  Цветочные россыпи, звуки,
  и яства, и сонм благовоний −
  и въяве, и в сердце несу я
  собранию всех Благородных!
  
  С начала времён − по сегодня
  осилен я чувствами злыми,
  в грехах сознаюсь пред Тобою −
  во зле, не имевшем предела.
  
  Сорадуюсь многим заслугам,
  во время трёх кальп обретённым
  такими, как я, и иными −
  героями, учениками.
  
  И сколько стремлений на свете
  в сердцах насчитаешь живущих,
  прошу, столько раз, Благородный,
  вращай Колесо Просветленья!
  
  Прошу, посмотри на несчастных,
  что спят в океане страданья.
  О, не растворяйся в Блаженстве,
  пока мы в юдоли томимся!
  
  Пусть всё, что накоплено мною,
  подвигнет живущих к свободе;
  и пусть я отныне пребуду
  сквозь сумерки переводящим!
  
  (Перевод Л. Дубакова)]
  
  Вероятно, я очень плохой чтец, да и специфические слова вроде 'пратьекабудды' в английском написании даются мне с трудом. Всё же эти строки по-настоящему тронули меня. На предпоследнем четверостишии даже глупым образом задрожал мой голос.
  Я замолчал. Лен Мин также ничего не говорила, закрыв глаза. Какой-то страх и стыд внезапно охватил меня. Не перед тем, что я прочитал, но вдруг сейчас она откроет глаза и скажет мне: ты, лживый самозванец! Разве так читают наши священные тексты?
  - I am a very bad lama, indeed [я очень плохой лама, на самом деле], - горько сказал я. Льен Мин открыла глаза очень широко.
  - No, - возразила она ласково и убеждённо. - You are a very good one. [Очень хороший.]
  В первый миг я испытал гигантское облегчение, но вслед за ним - ещё большую тяжесть на сердце. Я поднялся на ноги. Ох, старый враль и лицедей!
  - What if I am cheating you, dear? Have you never thought I could? What if I tell you I am not a lama? [Что если я вам вру, миленькая? Вы не думали, что я могу врать? Что если я не лама?] - воскликнул я с болью.
  Льен Мин тоже встала, опустив руки, невозмутимо улыбаясь.
  - Why, you are a lama, dashi, I see it. [Почему? Вы лама, я же вижу.]
  - I was never educated to a lama, I have no diploma! Did you know it? [Я никогда этому не учился, у меня нет диплома! Знали вы?] - продолжал настаивать я с каким-то отчаянием.
  Льен Мин внимательно и пристально смотрела на меня, продолжая улыбаться.
  - Let me tell you a few words about your diploma, dashi. May I? [Можно мне пару слов о вашем дипломе, даши?]
  - Please do. [Уж пожалуйста.]
  - Now you are swimming across a river, coming back and saying to me that you cannot swim, because you have no diploma of a swimmer. [Вот, вы переплыли реку, вернулись назад и говорите мне, что плавать не умеете, потому что у вас нет диплома пловца.] - Льен Мин улыбнулась предельно широко, как бы давая мне понять абсурдность моих опасений. - There is only one defect in your swimming. [В вашем плавании только один изъян.]
  - Which one? [Какой?] - испугался я. Льен Мин рассмеялась, повернула голову в сторону.
  - Just nothing... Why don't you sit on a cushion? We always do. [Так, мелочь... Почему вы не сидите на подушках? Мы вот всегда сидим.]
  И снова мы рассмеялись. Бедная, значит, не у одного меня затекли ноги!
  В сегодняшний вечер уместилось многое.
  Льен Мин пела мне китайские песни и переводила их. Спела, в частности, две народных, одну партийную, одну современную эстрадную. Я мало понимаю в музыке, и не то чтобы был очень восхищён мелодией, а вот исполнением наслаждался. И кто это сказал про 'фарфоровое лицо', кто пустил эту глупую сказку? У Льен Мин очень живая, подвижная мимика, в ней ещё так много детской шалости - или, может быть, уже девичьей, женской?
  Если кто-то подумает про меня, что я всеми силами сопротивляюсь очарованию этой девушки, он ошибётся. Хотя бы потому, что сопротивляться ему совершенно бесполезно, насквозь я уже захвачен и покорён ей. Но мне не двадцать лет. И я ведь, кроме того, 'даши'.
  Мне кажется, она и пела-то для того, чтобы развеселить меня, я же, хоть и улыбался, не мог не улыбаться, всё сидел как 'хозяин медной горы'. Девушка спросила меня с улыбкой: что же я всё грущу? Конечно, из-за 'борца с язычеством', в чём я, в конце концов, и признался.
  - He wanted to humiliate you as a Buddhist, because he studies the Christian Orthodox theology [он хотел унизить вас как буддистку, потому что изучает православное богословие], - открыл я со стыдом.
  - Oh! - ответила Льен Мин, совсем не выглядевшая потрясённой. И прибавила, слабо, печально улыбнувшись. - That I guessed. [Я догадывалась.]
  - Do you think now all Christians are like him? [По-вашему, все христиане похожи на него?]
  - I don't, - сказала она ласково. - I do not. [Я так не думаю. Правда, нет.]
  Как я должен быть рад этому I don't! Но мне-то, мне куда деться от стыда и горечи? Беда ведь не в том, что в церковном лоне заводятся Бушуевы (в какой религии их нет?), а то, что при нынешнем устройстве существование их церковью позволяется и даже одобряется. Я спросил милую девушку, между прочим, не против ли она посетить музей? Или, например, сходить на концерт? Или посмотреть хороший русский фильм? О нет, совсем, совсем не против! - ответила Льен Мин и добавила: ведь если она, бедная, глупая девочка, так мало знает Россию, то это же не совсем её вина.
  Чистое моё, невероятное создание! Откуда же берёшь ты силы сердца? Представляю себя в Китае в качестве студента. Представляю, что меня третировали бы в общежитии, а потом бы чуть не изнасиловали китайские 'коллеги'. Поспешил ли бы я тогда с радостью в музей китайской культуры? Повинился бы в малых знаниях о великой стране?
  
  Пятнадцатое октября, среда
  
  Сегодня у меня занятий нет, так сказать, 'методический день'. Я проснулся с солнцем. Ну, наконец-то распогодилось! Правда, и похолодало заметно.
  Ещё не завтракая, я вышел из дому и добежал до 'ключных дел мастера'. Тот выточил ключ прямо при мне, за пять минут (и пятьдесят рублей). Нехорошо, что у Льен Мин до сих пор нет своего ключа: как же она попадёт в квартиру, если закончит учиться раньше меня?
  А ведь у меня, кажется, ещё оставался запасной ключ! Забыл, куда засунул...
  На обратном пути я зашёл в салон видеопроката и купил несколько старых классических фильмов. Подумал немного и взял несколько мультфильмов. Мне бы, старому педагогическому маразматику, только и показывать молоденьким девушкам, что 'Преступление и наказание', трёхчасовой длительности, в черно-белом варианте, с Иннокентием Смоктуновским! Отличные впечатления о России, ничего не скажешь. И Льен Мин во многом ещё такой ребёнок! Вернее, нет, не ребёнок, но так много в ней непосредственного, детского, радостного!
  Милая девушка всё не выходила из своей комнаты. Около одиннадцати я решился, наконец, осторожно постучать в дверь. Она выбежала через пять минут. Какой ужас, ей нет прощения! Она проспала первую лекцию!
  - And what was your first lesson today you were late for? [А что за первая лекция, на которую вы опоздали?]
  - Economics. [Экономика]
  Я рассмеялся. Льен Мин не могла взять в толк, почему я смеюсь, ресницы её подрагивали.
  - Have you got an exam in economics this winter? [У вас в зимнюю сессию экзамен по экономике?]
  - Not an exam, just a common ... test. [Нет, обычный... тест.]
  - 'Zachyot'?
  - Ye-es, - протянула девушка неуверенно.
  - I think it doesn't matter much you've missed it today. [Думаю, это не беда, что вы её сегодня пропустили.]
  - Why? [Почему?]
  - You won't get any troubles with your test. [У вас не будет проблем с зачётом.]
  - Why then? [Да почему?]
  - Because he feels guilty towards you. [Ему перед вами совестно.]
  - Why does he? [Почему совестно?] - мучительно пропела она.
  - He feels, I know. [Совестно, я знаю.]
  - Does it matter for my test? [А это влияет на мой зачёт?]
  - Sure it does. Just trust my large pedagogical experience. [Ещё бы. Поверьте моему большому педагогическому опыту.]
  Льен Мин сжала губы.
  - I am so ashamed [мне так стыдно], - проговорила она чётко, горько. - It was me who is forcing Mr I-na-tsi-God gracious-in other words, he will give me my 'passed' grade just because he will be afraid I might complain about him otherwise. It is bad of me, you know. They are right not to like me. [Это ведь я заставила мистера И-на-ци - Господи, как его там - проще говоря, он поставит мне зачёт, так как будет бояться, что иначе я на него нажалуюсь. Это дурно с моей стороны, знаете ли. Они правы, что меня не любят.]
  - In any case, you got a bit of time to have your breakfast [в любом случае, у вас есть время позавтракать], - шутливо заметил я.
  Впрочем, за завтраком девушка почти ничего не съела. Она сидела, сжав руки, уставившись в одну точку. И вдруг принялась оправдываться: она же не знала! Она ни один миг не предполагала использовать своё женское обаяние ради получения зачёта! Какая же она подлая, ведь ей и в глаза говорили, какая она подлая!
  Льен Мин стала тяжело дышать, её глаза увлажнились.
  - What a gloomy, dismal land you leave in! [Что у вас за мрачная, тоскливая страна!] - вырвалось у неё. Я сел рядом и осторожно, робко погладил её по волосам. Она вздрогнула. Нет, не меня испугалась, а от другого вздрогнула: от того, что виновна, зачем же её по волосам гладить?
  А я-то себе говорил: ребёнок! А я-то покупал ей мультфильмы! Впрочем, ведь широк человек...
  Помимо лекции, по средам у милой девушки ещё семинары по экономике. Я убедил её не идти на семинар, припомнив свой старый студенческий опыт. Игнацишвили имеет обыкновение отмечать студентов на лекциях: чем она объяснит своё отсутствие? Мило улыбаясь, скажет, что проспала? Разумеется, так и сделает: девушка отличается высокой честностью. Володя, пожалуй, и примет такое извинение. А её соседки? Получается, что вновь она надеется на своё обаяние и даже не даёт себе труда выдумать предлог, так?
  Долго я растолковывал это. Льен Мин не сразу поняла мою мысль, но когда поняла, то ужаснулась. Нет, запротестовала она: тогда никаких улыбок, тогда она повинится, скажет всем: простите меня, я небрежная, гадкая девчонка, мне нет прощения.
  Я, нахмурившись, помотал головой. И это произведёт неблагоприятное впечатление, ещё даже худшее. Тогда-то и назовут её a hysterical woman [истеричкой]. Нет, лучше всего никуда не идти сегодня. Тогда это можно объяснить недомоганием.
  Девушка следила за моими объяснениями с расширившимися глазами. Кончики губ её, наконец, дрогнули в улыбке.
  - I never fancied that a university professor could keep me away from my studies [вот уж не представила бы себе, что профессор меня будет удерживать от учёбы], - заметила она.
  Я тоже улыбнулся. Тут уже она рассмеялась звонко. А и правда, хорош я: что я советую своим студентам? Позор.
  Мы договорились о том, что Льен Мин сходит за покупками (на мои деньги, конечно: против моих ожиданий, это не вызвало большого протеста), а я часа на два удалюсь по своим делам.
  Но ведь у неё нет ключа! Как же, вот ключ. А вот это - брелок от домофона. Льен Мин испугалась ключа, будто ядовитой змеи. Как она может взять его, какую гигантскую ответственность это на неё налагает! А... если она ограбит меня, пользуясь моим отсутствием?
  Тут я развеселился, смеясь мелким, глупым, почти старческим смехом, закрывая глаза ладонью: у меня едва слёзы не выступили от этого смеха. Всё-таки я уговорил её, почти вложил ключ ей в руки.
  Дел, впрочем, у меня было немного: только заправить машину да снять остаток денег с банковской карточки. С обоими делами я управился за час. Будучи в самом центре города, грех было не зайти в филармонию. Завтра дают Рахманинова, я видел афиши ещё неделю назад, да с кем же мне было идти, не с Женечкой же? Она на таких мероприятиях скучает. А теперь у меня и спутница есть. Начало концерта - в шесть часов вечера. Правда, завтра - заседание кафедры. Но неужели до шести? Как-нибудь исхитрюсь убежать пораньше.
  Но, кстати, во сколько всё же завтра заседание? И не должен ли я, упаси Бог, подготовить какой отчёт? У нас с отчётностью всё обстоит строго...
  Минутная вещь: нужно мне было просто позвонить по мобильному телефону на кафедру и узнать всё у Веры. И, как на грех, сел аккумулятор на телефоне! Здание нашего факультета - в десяти минутах ходьбы от филармонии, на машине и того меньше. Но... может быть, не ходить?
  Но что же это за страусиная политика, что же я оттягиваю неприятности, как мальчишка? Не только можно, но даже и стоит сходить. Увидеть: как на меня смотрят? Узнать: о чём говорится?
  Итак, я направился на кафедру.
  - Верочка, здравствуй! - сказал я, входя, бодро, барственно. - Не знаешь ли, где 'любимая женщина'?
  'Любимой женщиной' мы с Жихаревым иронически называем завкафедрой.
  Вера хитро сощурилась, растянулась в улыбке.
  - Ну, уж не знаю, Василий, где ваша любимая женщина и какая ваша любимая женщина... Моржухина будет в пять, - сообщила она другим, деловым тоном.
  - Во сколько завтра кафедра?
  - В четыре.
  - Что так поздно!
  - С полтретьего будут предзащиты, просила передать, чтобы все преподаватели приходили тоже.
  - Нет, Вера, ты мне ничего не говорила, я ничего не слышал... У меня занятия в это время.
  - Как знаете, Василий Александрович...
  - Посмотри-ка, Вера: не стою я в плане на завтра?
  Секретарша углубилась в бумаги.
  - Нет, вроде как не стоите... Вот, правда, 'отчёт кураторов' третьим пунктом.
  - Что за чёрт?!
  - Эко вы, ух! Вы, кстати, как будто изменились, Василий Александрович, вы это знаете? Другим каким-то стали...
  - Какой отчёт, Вера, к ядрёной фене? ('Слышала бы милая девушка обороты речи своего духовного наставника!') Что можно вообще сделать за месяц, каких результатов достичь?!
  - Ничего не знаю.
  Я досадливо крякнул, снова взял свою зимнюю шапку.
  Тут и вошла Женя. Я так и замер.
  - Здравствуйте, Вера Анатольевна. Василий Александрович, здравствуйте, - прохладно проговорила Ульгер, не глядя ни на кого из нас, сразу быстро проходя к шкафу для одежды, снимая вешалку.
  - Здравствуйте... Евгения Фёдоровна.
  - Уже уходите?
  - Да, собирался...
  - Ну-ну... Как поживаете, Василий Александрович? - Женя уже повесила своё пальто, теперь очёсывала перед зеркалом роскошные волосы.
  - Не жалуюсь, Евгения, Фёдоровна, не жалуюсь... Лучше всех, - ответил я, невольно поддаваясь её ироническому тону.
  - Верю, охотно верю... - Она ухмыльнулась, бросила на меня насмешливый взгляд. - Как новая избранница?
  Мне стало боязно: как дерзко, не смущаясь никого, пусть даже и секретаря, она говорила о нашем личном, сокровенном! Краем глаза я заметил, что Вера уткнулась в вычисления с невозмутимым видом, будто слышит такие разговоры сотню раз на дню.
  - Как её... молодые упругие прелести? - всё тот же тон, холодный, насмешливый.
  Неужели Женя Ульгер, прошлая Женя Ульгер, моя Женя Ульгер могла это сказать?
  - Не знаю, не осведомлялся. Да и вообще, Женечка, зачем сразу кивать на чужие прелести? Я же не спрашиваю тебя о прелестях мальчиков-теологов. Женя, Женечка, - прибавил я, обессилев, - как же ты дошла до такой подлости?
  Она замерла, как стояла, с рукой в волосах. Повернулась ко мне.
  - Ты в чём меня винишь! - проговорила она тихо, укоризненно, но расходясь под конец. - Ты-то, Господи, в чём меня упрекаешь? Не имеешь ты права меня в этом стыдить! Нашёлся кто, праведник! Воздержник! У меня что было один раз, так я как с горы летела, горячо, по-русски, бездумно! А ты-то, педагог: всё обдумал, отрепетировал, подготовился! Инвентарь купил! Декорации повесил!
  - Что ты говоришь, Женя, перестань, Боже! - вскрикнул я в ужасе.
  - И я, значит, до подлости дошла?
  - Господи, Женечка, да ведь я не в том тебя упрекаю, Бог тебе судья! Как же ты... надоумила-то своего Бушуева, как же ты потом... как он мерзок тебе не показался?
  Я уже не думал, что мы не одни.
  - Не мой он, не мой! И что ты меня в нос тычешь этим Бушуевым! - почти взвизгнула она. - Сама знаю, какой он, что ты мне тут истину великую открываешь! Колумб! Так и надоумила, взяла, да и надоумила! Вот, полюбуйся, какая я сволочь!
  - А не мучилась потом, нет? Совесть-то не загрызла?
  - Не загрызла! Вот слушай меня, Василий, - она шагнула ко мне. - Я русская женщина. Весело мне - смеюсь, больно мне - плачу. А так вот, как она - не могу, как кукла деревянная без движения, как истукан твой, которого ты из Германии приволок, взяла бы его да расколошматила об пол! Чтобы окаменеть так, убить в себе всё человеческое - не могу! И так ей хорошо, и этак хорошо! И прав он был, подонок, а прав! Сама бы била её да приговаривала: и так тебе ладно, да? И так тебе хорошо?
  Мы оба замолчали, кажется, и Женя была в ужасе, ей самой стало страшно от себя. Секретарша давно уже не занималась бумагами, а смотрела на нас во все глаза, даже и рот открыла.
  Тут робко постучали в дверь, просунулась голова парнишки-студента, потом он и весь зашёл.
  - Извините, а здесь нет Лидии Петровны?
  Как будто общий вздох облегчения.
  - Будет сегодня в пять, раньше не ищите, - недовольно обронила Вера Анатольевна.
  - А-а-а... Простите, а можно ксерокопию сделать?
  - Не делаем, ксерокс сломался, - отрезала она.
  Парнишка исчез.
  - Стыдно, Женя, что ж ты так кричишь? - пробурчала секретарша. - Студенты ведь слышат...
  Я схватил свою шапку и был таков.
  Не знаю, важно это или нет, но в машине я вставил ключ зажигания не с первой попытки, у меня тряслись руки, как у алкоголика.
  Домой я пришёл раньше моей гостьи. Включил Третий концерт Рахманинова, заявленный на завтра в афише, разлёгся в шезлонге. Очень хорошо я понимаю Женю. Жалко мне её, и сердце даже болит за неё. Но что же не достало её чуткости, тонкости, терпения увидеть ясность духа за бесчувствием? Или самообладание как таковое противно русской душе?
  Вошла и Льен Мин, положила пакеты с покупками на стул в коридоре, стоящий при входе сразу же, сложила ладони на груди, одна поверх другой, крестиком, примерно так, как складывают на причастие руки. Так стояла и не шевелилась. Жаль, что я не сфотографировал её тогда, с её тихим, тонким прекрасным лицом.
  - Is anything wrong? [Что-то не так?]
  - No. The music is beautiful. [Да нет. Музыка прекрасная.]
  - So are you [и вы тоже], - сказал я тихо. Она взглянула на меня будто непонимающе, но в то же время испуганно. Возможно, этот испуг сделал её не очень разговорчивой.
  Мы молча обедали, и я всё не мог наглядеться на неё. Уже хотел спросить: не сердится ли она? (Слышал бы меня кто: доцент спрашивает у студентки, не рассердил ли её? И добро бы речь шла о каких-то любовных отношениях, так нет же.) Льен Мин, будто почувствовав, подняла глаза на меня, улыбнулась - у меня отлегло от сердца.
  - Would you like to go for a walk after lunch? [Хотите, прогуляемся после обеда?] - приветливо спросил я. - Just to have a look at the ancient part of the city and so on? [Поглядим на историческую часть города.]
  В её глазах вместе с радостью мелькнуло и сомнение:
  - I'd love to, dashi, but, to tell you the truth, I feel cold a bit... [Я бы рада, даши, но, сказать честно, я мёрзну...]
  Экий идиот, что ж я раньше не догадался! Октябрь холодный, я ведь уже перешёл на зимнее пальто.
  - Have you got any warm clothes? [У вас есть тёплые вещи?]
  - Yes, my green coat... [Ну да, зелёная куртка.]
  - Your green coat won't do. Wait a moment. I am not quite sure if it is your size... Though, it is! [Зелёная куртка не пойдёт. Секундочку... Не уверен, что ваш размер... Похоже, ваш!]
  В платяном шкафу до сих пор висит дублёнка, которую моя дочь носила до десятого класса: она была стройной девочкой, а потом вдруг резко прибавила в формах. Глаза у Льен Мин раскрылись настолько широко, насколько позволяла её национальность, она принялась энергично протестовать, причём вначале по-китайски.
  - My daughter will never wear it anymore, I tell you. [Я говорю, моя дочь точно это больше носить не будет.]
  - You oughtn't to give it to me, dashi, you h'd better to keep it for... [Лучше бы вы её не отдавали, даши, подержали бы у себя...]
  - For whom? [Для кого?] - спросил я, улыбаясь: действительно, для кого? Льен Мин тоже беспомощно улыбнулась, слегка приоткрывая рот.
  - Well, for some poor woman or girl. [Ну, для какой-нибудь бедной женщины, девушки.]
  - Now I am giving it to a very poor girl. [Вот и даю её очень бедной девушке.]
  Льен Мин медленно помотала головой.
  - I am not poor [я не бедная], - сказала она значительно.
  Я помог ей просунуть руки в рукава дублёнки, застегнул пуговицы - и она плотно обхватила мою девочку со всех сторон. Льен Мин подбежала к зеркалу: любая женщина остаётся женщиной.
  - You look very pretty [вы в ней очень мило выглядите], - сказал я. Она рассмеялась счастливо и всё же как будто чуточку укоризненно.
   - Well, to look pretty is not the main thing in the world, it is not the aim of our existence [ну, хорошо выглядеть - это не самое главное в жизни, это не цель нашего существования], - тут же добавил я, сделав постное лицо. Льен Мин сразу стала серьёзной и несколько раз поспешно кивнула. Даже как будто слишком серьёзной: и в этом наверняка заключалась ирония. 'Слава Богу', - подумалось мне: тот, кто может иронизировать над излишней религиозностью, никогда не будет ограниченным фанатиком. Какая же она всё-таки умница!
  Мы неторопливо шли по городу, и я рассказывал, как мог, о его истории. О городе я могу рассказывать часами (помнится, Моржухина в своё время частенько просила меня провести экскурсию для приезжих педагогических светил). Я живу здесь более сорока лет, город менялся вместе со мной: умирали трамвайные пути, изменялись очертания парков, на пустырях вырастали новые здания... Вообще любой город подобен Трое, он многослоен: один архитектурный стиль сменяет другой, и области распространения этих стилей образуют районы с особой атмосферой, целые государства. Порой достаточно нескольких шагов, чтобы из затона хрушёвских пятиэтажек попасть в сверкающий огнями, завлекающий, 'гламурный' сити, и ещё нескольких шагов, чтобы оказаться в 'колыбели': районе древних гражданских зданий и церквей, где как будто и время замедляется. Сумел ли я передать эту мысль Льен Мин на своём не блестящем английском? Не знаю, но слушает она меня очень внимательно, вдумчиво. Вообще, ведь слушать - тоже искусство, и дай Бог каждому таких хороших слушателей.
  Дореволюционного города я, конечно, не помню, хотя и знаю о нём, хотя и чувствую. Чудесные прежние названия улиц оказались изменены на безликие фамилии советских маршалов; немалое количество церквей было осквернено, а затем приспособлено под бытовые цели, еще больше - порушено, и места их отсутствия ощущаются как зияния. Я колебался, говорить ли об этом китайской буддистке - но как не говорить? Льен Мин внимала мне серьёзно и скорбно.
  - Y o u r revolution was even more cruel than ours [ваша революция была ещё более жестокой, чем наша], - сорвалось с её губ. Я промолчал. Правда, ведь разливаясь соловьём о наших несчастьях, о сонме мучеников и разрушении храмов, я забыл, что тибетские (а, значит, китайские, ведь Тибет сейчас такая же часть Китая, как Татарстан или Калмыкия - часть России) буддисты пережили то же самое - и всего лишь пятьдесят лет назад, их раны ещё свежи.
  Я спросил Льен Мин, как обстоят дела с религией в Китае сейчас. И она взволнованно заговорила: настолько быстро, что мне порой приходилось переспрашивать. Религия в Китае живёт так же, как жила церковь в Советском союзе. Партийное руководство изо всех сил делает вид, что жители Поднебесной наслаждаются безграничной религиозной свободой: перед заокеанскими друзьями за подвиги Мао всё же немного стыдно (или дело просто в западных инвестициях?), здесь же и туристы с пухлыми кошельками, охочие до восточной духовности... Разумеется, чиновников ни капли не заботят религиозные потребности народа, по их мнению, на одну провинцию достаточно одного храма или монастыря: этакого образцово-показательного учреждения. То, что вспышки фотоаппаратов и стрёкот телекамер монахам никак не помогают сосредоточиться, волнует немногих. Коммунисты (прямо как у нас всего лишь десять лет назад) жёстко контролируют религиозную жизнь, поощряют склоки между церковниками и доносительство. Схожесть и в том, что для любого члена Партии даже единичное обращение в храм ляжет тёмным пятном на биографии. Но и более того: коммунистическое руководство доходит до маразма, объявляя себя высшим блюстителем и гарантом религиозных истин. Недавно далай-лама выбрал себе преемника - и партийные бонзы, вознегодовав, поспешили заявить, что, во-первых, патриарх тибетского буддизма на сей раз ошибся (им-то лучше знать!), во-вторых, его будущие реинкарнации в пределах Китая они запрещают.
  - How absurd! [Вот бред!] - только и воскликнул я. Снова Льен Мин открыла рот, чтобы что-то сказать, снова ничего не сказала и с грустной улыбкой покачала головой, соглашаясь.
  В чёрной дублёнке с белым меховым воротником, со своими прекрасными чёрными волосами, так оттеняющими светлую кожу лица, Льен Мин - настоящая Белоснежка. Пока я вспоминал, как будет по-английски 'Белоснежка', и в самом деле пошёл снег. Ведь сегодня Покров! Мы в это время добрались до монастыря, и, подходя к билетной кассе, я попросил Льен Мин по возможности не открывать рта.
  Билетерша долго разглядывала нас.
  - А ваша спутница, случайно, не иностранка?
  (Билет для иностранцев стоит в четыре раза дороже.)
  - Что вы! - возмутился я. - Это моя племянница из Якутии!
  - Извините...
  'Племянница из Якутии' всё поняла и с трудом удерживалась от смеха.
  Мы неспешно прошлись по территории монастыря - а снег всё падал, падал. Я рассказывал о наших святых, а также об отце Феодоре, новомученике, который во время революции воспротивился разграблению монастыря и был, конечно, расстрелян. Снова посерьёзнела моя красавица. Так же, не торопясь, поднялись мы на высокую звонницу по крутой каменной лесенке - я подал Льен Мин руку на последней ступеньке, самой крутой. А город под нами оказался уже весь покрыт снегом. И я рассказал, как мог, моей китайской принцессе легенду о Богородице, покрывающей землю своим платом.
  - It is so inspring, so touching [это так прекрасно, так волнующе], - тихо проговорила она и подняла на меня свои чудесные глаза. - It is so... I cannot describe how beautiful it is. I admire your wonderful town and your country so much, dashi. [Это так... Мне не сказать. Я восхищаюсь вашим чудесным городом и вашей страной, даши.]
  Какая музыка для моих ушей! И - бывает же такое! - только я приготовился ответить, как услышал за своей спиной другой голос:
  - Лёва, Лёва, осторожней...
  Этот незабываемый голос 'любимой женщины!'
  Я обернулся - и оказался лицом к лицу к Лидией, в каком-нибудь метре от неё: она вскарабкалась сюда же, на смотровую площадку, вместе с неким осанистым седовласым господином. Мы так и остолбенели оба.
  Помнится, лет десять назад я впервые услышал об этом господине, тоже заведующем какой-то кафедрой (он вроде бы разведён, как и она, так что ничего криминального в этих отношениях нет, но всё же моя начальница их не афиширует). Дело было весной. 'А наша-то Лидия на юг укатила! - бойко сообщила мне Люся (прошлая секретарша: секретарши на нашей кафедре долго не задерживаются). - Со своим Львом!' 'Как это со львом?' - переспросил я, захлопав глазами, а в голове у меня появилась картина: Моржухина, ухватившись за поручень, энергично забирается в поезд дальнего следования, а за ней вспрыгивает здоровый ручной лев, ведомый на поводке, зевает во всю огроменную глотку, недовольно фыркает, почуяв множество людских запахов. 'С домашними животными нельзя!' - возмущается проводница. 'Это - не домашнее животное!' - отрезает Моржухина. Сколько лет прошло, давно выяснилось, кто такой Лев, а картинка так и не изгладилась у меня из памяти. Так вот он какой, Лев...
  Завкафедрой опомнилась первая.
  - Ай, Василий Александрович, кого вижу! - воскликнула она бодро. - Отдыхаете, гляжу? Мы вот тоже пройтись решили... - Хотя и смотрела она на меня, но глаза скашивала на мою спутницу. А уж Лев (он оказался одного роста со мной: породистый, холёный мужчина с внушительным выражением лица, словом, настоящий лев) и вовсе ел её глазами. Я краснел, как школьник. - Василий Саныч, дорогой, - продолжила Моржухина более деловым тоном, тише, - завтра ведь кафедра. В два тридцать. Сможете подойти? Диссертацию, кстати говоря, хотела тебе дать на рецензию, да вот, прошляпила...
  Хоть бы она, в конце концов, определилась, называть ей меня на 'ты' или на 'вы'! Ничего нет глупее такого двойного обращения, это ещё хуже, чем 'Женечка Фёдоровна'!
  - Так что, сможете?
  - Постараюсь, Лидия Петровна... ('И какой чёрт дёрнул тебя лезть на звонницу, женщина? Везде тебя достанет...')
  - И прекрасно. Отчёт кураторов у нас в плане, между прочим...
  - Да-да, я помню...
  Мы оба почувствовали себя крайне неловко: рабочие темы исчерпаны, и что теперь - представлять друг другу наших спутников? Снова мне рассказывать байку про 'племянницу из Якутии'?
  - Торопимся, - невыразительно сказал я. - Пойду. Всего доброго, Лидия Петровна.
  - И вам того же, - попрощалась со мной завкафедрой с неопределённым выражением. Ох, нехорошо она улыбалась!
  Льен Мин обеспокоенно глядела на меня
  - Is this woman your colleague? [Эта женщина - ваша коллега?]
  - Quite so. My boss. [Примерно. Мой шеф.]
  - She shouldn't see me with you walking around together... [Не надо было мне показываться с вами...]
  - Nonsense, it doesn't matter, she doesn't care twopence about me. Look here, there is a lovely church with frescoes not far from here... [Ерунда: это неважно, ей плевать на меня. Слушайте, здесь неподалёку церковь с прекрасной настенной росписью...]
  Неподалёку от монастыря - наш кафедральный собор с богатыми, сочными фресками, недавно их подновили. В советское время он был музеем, теперь епархия и музейное управление используют его совместно. Разумное решение, учитывая, что фрески редкие и им нужен музейный уход. А вот билет покупать всё равно приходится. К счастью, мне не пришлось второй раз изображать праведный гнев, защищая 'племянницу из Якутии'.
  Льен Мин ходила по собору, как маленькая девочка, запрокинув голову, с сияющими глазами. Я давал скупые пояснения. В одном месте она просто засияла.
  - Look, dashi, the Wheel! [Гляньте, даши, Колесо!]
  Льен Мин показывала мне на большое красное колесо: так изображается, насколько я помню, один из ангельских чинов: престолы, или силы, или власти... Увы, доцент Иртенев не силён в ангелологии. Конечно же, изображение Колеса грело сердце моей дорогой буддистки, когда она вспоминала про колесо Дхармы! А ведь и в самом деле в религиозных символах самых разных частей света больше схожести, чем различия. Метрах в десяти от нас я приметил отца Анатолия: он вёл какую-то экскурсию для школьников. Я махнул ему рукой, не собираясь отвлекать. Отец Анатолий величаво кивнул мне головой, улыбаясь в бороду.
  На улице Льен Мин внезапно остановилась и сказала мне много, много тёплых слов, благодаря за экскурсию. Не буду их приводить. Славно, что совсем стемнело, ведь я снова начал краснеть под дождём её неумеренных похвал.
  - Stop it, please, stop it! [хватит, пожалуйста, хватит!] - взмолился я, наконец. - You make me blush like a girl! [Я из-за вас краснею, как девушка!] - Она рассмеялась своим звонким смехом.
  Мои сегодняшние приключения, увы, не закончились на экскурсии.
  Девушка ушла к себе готовиться к занятиям. Я же растянулся удобно за кухонным столом за чашкой кофе, жалея о трубочке... и должен был снова вставать: телефон. Отец Анатолий.
  (Ещё раньше я давал о. Анатолию свой телефон, надеясь, что он поспособствует мне знакомствами в церковных кругах: для диссертации мне нужно было мнение современной церкви и её конкретных представителей об Ушинском и его педагогике. Из той затеи немногое вышло: святые отцы Ушинского не читают.)
  Батюшка начал как-то издалека: легко попенял мне, что давненько не видит меня в храме - зато вот, как он поглядит, в кафедральный собор выбрался. Ну, да я теперь весь в заботах: вот ведь и родственница ко мне приехала, надобно ей город показать, понятное дело...
  - Да она мне не родственница, батюшка, - просто сказал я.
  - А... - и на другом конце трубки замолчали, я почти видел его лицо.
  - Студентка моя, - пояснил я спокойно. И поджал губы: это для меня моё общение с Льен Мин кажется естественным, дружеским и чистым, а поди ж ты объясни другим такие вещи! Подозрительно выходит.
  - А что ж это вы, Василий Александрович, их теперь по музеям водите? - наконец, нашелся иерей. - Воспитываете, так сказать?
  - Да нет, её одну вожу.
  Снова молчание.
  - Послушайте, батенька, - начал он (я ухмыльнулся про себя этому его слову), - вы уж простите меня, старого дурака... У меня вечерок-то свободный, а у вас как? Тоже свободны? Не будете против, если я к вам загляну на чай?
  - Да ну что вы, батюшка, всегда пожалуйста... Адресок вам напомнить?
  (Эко забавно получается, подумал я: я его 'батюшкой' величаю, а он меня 'батенькой'. И вообще все эти уменьшительные, которые мы так обильно используем: адресок, сумочка, денежка... Стыдимся мы себя, что ли?)
  Ни малейшего желания у меня не было сегодня вечером видеть батюшку, тем более, что я обещал моей гостье показать какой-нибудь русский фильм, но ведь отец Анатолий - мой духовник, а духовнику не покажешь на дверь, даже если он слегка назойлив.
  Отец Анатолий прибыл через полчаса, мы сели с ним пить чай: вечный русский чай. Проходя на кухню, он не преминул бросить острый взгляд в гостиную (но, поскольку свет был потушен, едва ли что там разглядел).
  Отец Анатолий посетовал на житьё, рассказал мне несколько церковных баек - и вновь принялся ставить осторожные вопросы. Как, дескать, я работаю? Тяжёлая работа, тяжёлая, он понимает. Наверное, и на компромиссы приходится идти со своей совестью... Нет? Не так, что ли?
  Я пожал плечами и поведал ему о кураторстве: спросу много, а возможностей - никаких. Куда мне воспитывать взрослых людей!
  О. Анатолий понимающе и строго покивал.
  - Да и вообще это не дело светских педагогов... А пристрастия у вас не случается к отдельным вашим подопечным, Василий Александрович? Не грешны, как думаете? - спрашивал он будто шутливо, но на самом деле строго, и улыбка уж давно пропала, голубые глаза заблестели.
  Вот оно, понятно, куда батюшка метит!
  - Мы же не машины, батюшка, - отозвался я, пожав плечами. - Кого-то любим меньше, кого-то больше, это нормально. А у вас разве не так?
  - М ы любим всех о д и н а к о в о, - строго, почти неприязненно сказал сидящий напротив меня иерей.
  Снова молчание. Озорная мысль: знал бы батюшка, что я, нежданно негаданно, почти заделался его 'коллегой'!
  - Лишь бы эта любовь... - внушительно начал о. Анатолий.
  - Анатолий, э-э-э... простите, забыл ваше отчество...
  - Иванович! - ответил он, подняв брови.
  - Иванович! Вы ведь меня хотите расспросить о студентке, с которой меня видели? Дескать, не грешен ли?
  - Ну, зачем же так сразу, - смутился батюшка...
  - Так вот, батюшка, не грешен! Ни делом, ни словом, ни помышлением! ('Не резковато ли я говорю с ним?' - мелькнула мысль в голове.) - Вы уж поверьте мне, - закончил я как можно мягче.
  - Верю, верю, голубчик, охотно верю, лишь бы вы сами отдавали себе отчёт... Ах ты, Го... осподи Иисусе Христе! - едва не подавился он. В дверном проёме появилась Льен Мин, улыбаясь - увидев гостя, встрепенулась, замерла.
  - Lian Min, this is Father Anatoly. [Льен Мин, это отец Анатолий.]
  - Pleased to meet you, Father [рада с вами познакомиться, батюшка], - проговорила девушка певучим высоким голосом.
  - Льен Мин, это отец Анатолий. Отец Анатолий, это, хм... Лена. Ну да, называйте просто Леной, - ещё раз сказал я по-русски, снова чувствуя себя ослом. Заминка у меня случилась, так как я осознал, что батюшке будет не выговорить китайское имя, только вот прозвучала эта заминка двусмысленно. Девушка улыбнулась, легко поклонилась.
  - I didn't want to disturb your conversation [не хотела мешать вашему общению], - сказала она просто и тихо исчезла.
  Мы помолчали какое-то время, батюшка сидел, что называется, 'с отвисшей челюстью'. Я не выдержал и негромко рассмеялся.
  - А это... явление как вы объясните? Что, прописалась она у вас теперь? - сухо спросил отец Анатолий. - Меня так и передернуло, с трудом я подавил искушение ответить хамством.
  - Да, живёт у меня. В жизни бывают разные, э-э-э... отношения между людьми, батюшка, - спокойно ответил я. - Ничего грязного, пошлого, безобразного в этом я не вижу...
  - Ну, конечно! - почти вскричал он, шумно, гневно, и, встав, хлопнул обеими ладонями по столу. Я тоже встал, снова мы помолчали.
  - Простите! - с нажимом, почти с упрёком, довесил он. - Но ведь ни в какие ворота не лезет, батенька! Сами-то как думаете?
  Я сел, взял в руки чашку. До смерти меня это утомило, так не хотелось мне пояснять, оправдываться, бороться за правоту, копаться в грязных определениях 'греха' и 'не-греха'! Сколько же можно! Я ведь не мальчик! Подите все к чертям!
  - Батюшка, а вы ведь зря... лютуете, - ответил я. - Я ведь теперь - ради Бога, извините - не в вашей юрисдикции, не по вашему ведомству прохожу. Я тут не так давно, э-э-э... буддизм принял. А после меня уж сразу, - я улыбнулся, - ламой назначили... Священнослужителем, так сказать...
  Я постарался о моём 'иерействе' сказать как можно ироничнее, и в другом состоянии о. Анатолий расслышал бы мою иронию, но тут он превратился в рыбу: выпучил глаза, глотал воздух ртом, раздувал шею, будто она поросла жабрами.
  Чтобы усилить впечатление, я осторожно, нежно взял его за руку, провёл в гостиную и включил свет.
  - Вот здесь я оборудовал молельную комнату, - тихонько сказал я.
  Батюшка резко вырвал руку.
  - Простите, - ответил он чрезвычайно сухо. - Простите! Извините! Не туда зашёл, уважаемый! Всех вам благ! Желаю вам благополучия и процветания! Отрадно, отрадно: встали, наконец, на путь духовный!.. Что же вы мне голову-то морочили, любезный: исповедаться пришёл на днях... С а н а-то своего не осквернили, зайдя к иноверцам, а? - надевая куртку, он ещё открывал и закрывал рот, будто силился что-то добавить - но видимо, ему не хватило воображения. Я распахнул дверь. Отец Анатолий, выйдя, обернулся - и вдруг, растянув улыбочку до ушей, сощурив голубые глазки, сложил ладони на груди и поклонился мне, копируя приветствие Льен Мин. Только вот не ожидал он, что я невозмутимо отвечу ему таким же поклоном.
  - Тьфу! - в сердцах плюнул отец Анатолий, развернулся и был таков.
  Я рассмеялся и не мог остановиться. Меня вдруг осенило: что это я пытал батюшку об отношении церкви к Ушинскому? Ведь ещё когда я был студентом, наши мэтры рассказывали: поп Смольного института приходил к педагогу домой, увещевать его (не по такому же, любопытно, поводу?), и между ними вышла сцена, Ушинский спустил попа с лестницы. А я вот - НЕ спустил, честь мне и хвала. Цинично до ужаса, прости, Господи, цинично, нехорошо, но как смешно!
  На мой смех выбежала девушка.
  - Is everything okay, dashi? [Всё в порядке, даши?] - Я кивнул. - What did he come for? Did he insult you? [Зачем он приходил? Он вас оскорбил?]
  - No, dear, no; we had a nice chat, believe me... [Нет, милая, нет: просто приятно поболтали...] - Я всё ещё смеялся, а Льен Мин смотрела на меня серьёзными, строгими глазами.
  - I am a very bad companion for you, dashi [я вам плохое общество, даши], - заключила она. - I am causing you so much trouble. [Я причиняю вам так много беспокойства] - И добавила:
  - I must either leave you or not leave you at all, not for a moment. To protect you... [Мне нужно или уйти от вас, или вообще не уходить, ни на минуту. Чтобы защищать вас...]
  Меня так и обожгло от этого. Это материнское, женское, вечное: мне сорок шесть лет, а ей девятнадцать, но она хочет меня защищать. И ведь такие чувства - за рамками и дружбы, и доверия к духовному отцу. А мне - как мне не растаять от такой заботы? Или зря я пугаюсь, или всё надумал? Помоги же мне, Господи!
  Кстати, вечером, после молитвы, мы посмотрели мультфильм 'Приключения домовёнка', я переводил. Мои опасения о недоступности русского юмора напрасны: моя гостья смеялась, как школьница. Но есть в этом мультфильме и пара грустных моментов. Льен Мин никак их не прокомментировала, но в её глазах я заметил слёзы. Чудо моё! И ты хочешь защищать меня! Не надо защищать меня: защищай лучше своего будущего мужа и будущих детей.
  Я живу абсолютно бездумно, так, как будто моё теперешнее счастье никогда не кончится, а ведь оно не может не кончиться. Ну и что с того? Зачем отравлять свои дни этой мыслью? Кто-то очень точно сказал, что легко отличить человека старого от молодого по одному признаку: юность стремится быть печальной (и это удаётся ей плохо). А старость, напротив, желает быть радостной и ценит каждый счастливый миг.
  Очень странно, но сегодняшнее моё 'извержение' (точнее, пардон, самоизвержение) из лона церкви святой и православной меня не очень беспокоит. Никто же не запретит мне заходить в храмы, любоваться их красотой, внимать звукам пения. А иерархи? Боюсь, что русская интеллигенция всегда была в оппозиции к любым 'архам', к любой власти: поэтому и Ушинский, истинно христианский педагог, бранился с иерархами не только светскими, но и церковными. Если бы в воле самого человека было определить свою веру, я продолжал бы считать себя православным христианином. Но поскольку специалисты, профессионалы не считают меня таковым, мне называться христианином будет непозволительной роскошью. И, в конце концов, мне ли осуждать профессионалов? Мне ли не знать, что вещи, которые для любителя кажутся проще пареной репы (чего уж проще - своё дитё воспитывать?), на поверку оказываются сложнейшими, и потому лучше их решение доверить тому, кто специально изучал предмет. Сидеть на двух стульях невозможно. Значит, быть мне буддистом!
  
  

Шестнадцатое октября, четверг

  
  Возмездие (если считать его таковым) не заставляет себя ждать.
  Сегодня до обеда я читал историкам лекцию о теориях развития личности (это ниша, скорее, психологов, но считается, что именно на теориях развития личности базируются классические концепции воспитания, что вообще-то разумно... но ложно. Великие педагоги, как правило, работали без оглядки на психологов.) Традиционно в курсе разбирается теория Мида, Кули, Колберга, Пиаже, Выготского и Фрейда (без последнего, на мой взгляд, легко можно обойтись, но не я писал учебник).
  Имя Чарльза Кули всегда вызывает лёгкое оживление, к которому я отношусь терпимо, но сегодня, едва я его назвал, раздались неприкрытые смешки, а на 'Камчатке' принялись его усердно переиначивать. Меня три раза спросили, как пишется фамилия: это было уже не смешно, и в окружающей развязности мне почудилось как будто падение уважения ко мне. В конце концов, я с каменным лицом написал фамилию на доске. И чего, казалось бы, переживать? Не мне ли самому были раньше смешны преподаватели, которые багровеют и бледнеют от малейшего шороха? Старею я, что ли?
  Стадии нравственного роста личности по Колбергу студенты пропустили мимо ушей, это их абсолютно не занимало.
  - Ну а вы, как считаете, сами на какой стадии находитесь? - поинтересовался я у аудитории.
  Равнодушное молчание.
  - На шестой, - уверенный бас Ильи Фатеева.
  - Да, конечно! - подтвердил я иронично. - Безусловно! Вы, Фатеев, уже на седьмой. Пойдём дальше.
  (О шестой стадии Колберг пишет в превосходной степени, оставляя её лишь для людей высокого морального облика, высокой праведности и чуть ли не святости, говоря религиозным языком.)
  Я перешёл к концепции Фрейда и снова вызвал бурное оживление. Пришлось мне пояснить и чисто фрейдистские понятия, такие, как 'либидо', 'сублимация', 'комплекс Эдипа' и 'комплекс Электры'. Бедная Любовь Васильевна! Ведь и она читает этот курс. Как, интересно, она подаёт материал? Наверное, с каменным лицом и железным нажимом в голосе, внутренне содрогаясь и увеличивая этот нажим при каждом смешке. Впрочем, не глупо ли бояться таких вещей? Студенты ведь, кажется, вышли из возраста четырнадцати лет...
  И руку подняла Надежда, очень умная, гордая и независимая девчонка: из тех, что постоянно фрондируют и готовы лезть на баррикады. В любой группе найдутся такие.
  - Василий Александрович? Можно вас спросить? Правильно ли я понимаю, что сублимация - это сексуальное влечение, которое неудовлетворённый человек направляет в другую область?
  - Очень примитивизируя, можно сказать, конечно, и так... - осторожно ответил я.
  - То есть если человеку не повезло в личной жизни, он ударяется, например, в науку и там достигает высот, компенсируя, так сказать, нехватку здорового общения, или, например, в политику, чтобы можно было говорить на публику, и там занимается такой, извините за выражение, мастурбацией на людях?
  Сдержанный смех.
  - Не всё так однозначно, Надя... ('Не привести ли пример с христианскими подвижниками, уж их, наверное, не рискнут вышучивать, постесняются? Хотя кого же эта молодёжь постесняется?')
  Надежда меня не дослушала.
  - Василий Александрович! А правильно я понимаю, что комплекс Электры - он двусторонний? То есть ему подвержена не только дочь, но и отец?
  - Наверное, Надя... - обеспокоенно ответил я.
  - Так вот: представьте себе, что у какого-то сублимирующего человека никогда не было дочери. И вот, в возрасте, он встречает молодую девушку, к которой ему кажется, что он испытывает отцовские чувства. А на самом деле это нормальное сексуальное влечение, и лучше бы для него было, если бы он его спокойно удовлетворил, никого не стесняясь. Ну, а ему, например, мешают обстоятельства...
  Снова смех.
  - Так я правильно понимаю, что это проявление комплекса Электры, Василий Александрович?
  Я стоял перед сорока студентами, перед их живыми, насмешливыми глазами, как оплёванный, как нагой, не способен найти слов. Что это? Неужели все говорят? И неужели вы т а к это понимаете, чудовища? Хотя почему ж чудовища: для них, скорее, я анахронизм, динозавр, который почему-то стесняется 'нормального сексуального влечения' и маскируется высокими словами. Будь я, как Володя Игнацишвили в дни его молодости, меня бы, наверное, уважали, а так - что же? - просто смешно... И ведь каждая секунда моего замешательства укрепляет их в мысли, что 'у доцента рыльце в пушку'.
  Что же мне делать? Обрушить гнев на нахалку? Но чем же она формально виновата? Притвориться, что ничего не случилось? Или, подобно старому профессору в фильме 'Гараж' Эльдара Рязанова, гордо выпрямиться и крикнуть: 'Как вы смеете! Она - мне не любовница!' А кто тогда?
  Я кое-как улыбнулся и сел за стол.
  - Бедные вы, глупые... Вы просто ещё не стояли с этой стороны. Когда вы окажетесь - е с л и вы окажетесь - с этой стороны класса, вы многие вещи станете воспринимать совершенно иначе. Знаете русскую пословицу про кошку?
  - Знает кошка, чьё мясо съела? - выкрик с задней парты. Смех.
  - Нет, - спокойно ответил я. - Отольются кошке мышкины слёзки.
  - Я что-то не так сказала, Василий Александрович? - искренне (или притворно-искренне) поразилась Надежда.
  - Да нет, Надя, всё в порядке, я о своём. Нет, это не комплекс Электры, это другой... феномен. Я не психолог по образованию и не могу вам дать детальных разъяснений. Давайте дальше...
  Однако лекцию я закончил, сидя: ноги меня не держали.
  Выйдя на улицу, я принялся охлопывать карманы в поисках спичек и трубочного табака. Нашёл последние крошки.
  - Эй, Василий Саныч, нехорошо! - одёрнула меня Эльвира, прошедшая мимо. - Какой пример вы подаёте студентам! Мы боремся с курением студентов... - Я отмахнулся.
  Пока я пытался набить этими жалкими крошками трубку, на крыльцо выскочил Хромов.
  - Василий Саныч, здорóво! - потряс он мою руку. - Не твоя 'Волга' стоит? - Замечу, что при других Хромов ко мне на 'ты' не обращается. Или просто утверждается в институте в отношении доцента Иртенева дух панибратства?
  - Моя.
  - А не подбросишь меня до площади Ленина, Василий Саныч?
  - Подброшу, - согласился я, вздохнув.
  Хромов шумно сел на пассажирское сиденье, стал вертляво оглядываться в поисках ремня, нашел, застегнулся и ещё немного поёрзал. Я повернул ключ.
  - Эх, Василий! - сокрушённо заявил мне Хромов, когда мы тронулись. - Засохну я скоро. Скочевряжусь вконец.
  - Да-да, - рассеянно поддакнул я, думая, что последуют обычные жалобы на проклятую работу. Нет двух русских педагогов, которые, сойдясь, не станут жаловаться друг другу на работу.
  - Нету у меня, понимаешь, настоящей мужской жизни, - вдруг разоткровенничался он. - Другие ведь, погляжу, живут полной жизнью, устраиваются... Кто в департамент перебрался, кто, знаешь, лосей стреляет по выходным...
  - Иди-ка ты, - беззлобно отозвался я. Байку про то, что наш декан по выходным стреляет лосей, я слышал уже тысячу раз, она успела обрасти бородой.
  - Кто-то вот студенточку себе нашёл, - продолжал разглагольствовать Хромов, - познаёт с ней, так сказать, восточную культуру. Кама с вечера, кама с утра, так сказать... Ай, завидую я тебе, Вася! Бесстрашный ты человек! Слушай, научи меня, как это так делать, чтобы не бояться ни черта! Ведь при Советах поперли бы тебя к чёртовой матери! Ну, так нынче демократия, все так и обалдели, рот разинули...
  - Назар Фёдорович, - прервал я. Его безобразные выходки, честно говоря, не производили на меня впечатления: я только удивлялся, как это умудрился посадить в машину этого хама.
  - Да?
  - Дурак ты, Назар Фёдорыч.
  - Ну конечно, я-то дурак, а ты у нас умный человек... - обиженно возразил он.
  Мы помолчали какое-то время.
  - Только знаешь, что, Василий? - вдруг снова начал наш правдолюб, иным, значительным тоном. - Я, может быть, неудачливый человек, не ловкий, но у меня всё-таки есть кое-что, чего у тебя нет.
  - М-м-м, - значительно протянул я. - Загородный коттедж, наверное?
  - Куда нам до коттеджей, мы люди честные... - Он подождал паузу. - Совесть у меня есть, Василий!
  Тут уж я рассмеялся.
  - У тебя, Назар? Да что ты, нет у тебя совести... - Я остановил машину на обочине. - Проваливай.
  Хромов замолчал, не удостаивая меня даже слова, демонстрируя мне свой гордый коммунистический профиль.
  - Ну давай, давай! - подбодрил я его.
  Безмолвствуя, он вышел и так захлопнул дверь, что внутри всё зазвенело.
  Я же не сразу тронулся с места: ото всего это свинства на меня вдруг накатило такое горячее, мучительное желание видеть мою красавицу, слышать её звонкий смех, что я просто не мог справиться с собой.
  Времени до полтретьего оставалось в обрез: я заехал в университетскую столовую, уныло поковырял в своей тарелке что-то малоаппетитное и с тяжёлым сердцем отправился на кафедру.
  Большинство преподавателей уже присутствовали: я поздоровался с ними. Появился и Григорий: вид у него был какой-то виноватый и заискивающий. Бочком он подобрался ко мне.
  - Василий Александрович, мне очень нужна ваша консультация!
  - Что, прямо сейчас? - поразился я.
  - Прямо сейчас, потому что Лидия Петровна сказала мне вчера, что я сегодня на кафедре представляю первую главу своей диссертации...
  (Как меняются все эти мальчики, когда им что-то нужно, куда исчезает спесь, каким правильным, литературным русским языком они начинают говорить!)
  - И я вам вчера вечером пытался дозвониться, но не смог...
  Ну да, на ночь я отключаю телефон: Лидия имеет дурную привычку звонить вечером и решать производственные вопросы по полчаса. Но какая она неугомонная! Зачем же так дёргать мальчишку? Что ей снова клюнуло в темя? Кроме того, если Гриша выступает (а, помимо него, в плане ещё три вопроса), то во сколько же мы закончим?!
  Тут, легка на помине, стремительно вошла и сама Моржухина.
  - Коллеги, здравствуйте! - объявила она с порога. Григорий бросился принимать её пальто. - Давайте в темпе: сейчас послушаем две предзащиты, после маленький перерыв на десять минут и кафедра...
  - Лидия Петровна! - перебил я. - Прошу меня и Григория освободить от предзащит: ему нужна моя консультация.
  - Что, прямо сейчас? - неприятно поразилась она, точь-в-точь, как я.
  - Да: он же сегодня выступает на кафедре с первой главой.
  - Ах да... А что, вчера нельзя было его проконсультировать?
  Гриша испуганно открыл рот, собираясь оправдываться. Я махнул ему рукой: молчи, целее будешь. Моржухина тяжело вздохнула.
  - Ну что ж, идите. Давайте только поскорее, ладно? Полчаса!
  Гриша снова открыл рот, я снова сделал знак ему молчать.
  Неспешно с моим аспирантом мы спустились к вахте, я взял ключ от свободного кабинета.
  - Василий Александрович, мы же не успеем за полчаса!
  - Гриша, не суетись: никуда мы не будем спешить. Что ты, думаешь, нас побегут искать по всему зданию? Давай сюда работу...
  Разумеется, и мне было приятней остаться со своим аспирантом, чем просиживать штаны на предзащите, изо всех сил изображая заинтересованного и компетентного слушателя. На моей памяти через кафедру прошли только три по-настоящему дельных диссертации.
  Я немного подправил Гришину речь, как мог, постарался спрятать в ней наиболее слабые места, прикинул возможные вопросы и смоделировал ответы, Григорий старательно записывал. Признаться честно, подводить научную базу под 'закон Божий' в его кондовом варианте - скучно и противно. Мы закончили минут за пятьдесят.
  - Василий Александрович, пойдёмте!
  - Куда ты, Гриша? - благодушно отозвался я. - Пойдём-ка покурим. Не куришь?
  Мы спустились в холл и сделали себе в кофейном автомате два кофе.
  - Василий Александрович, я всё-таки беспокоюсь! Уже, наверное, обе предзащиты прошли...
  - Очень надеюсь на это... Ну пойдём, так и быть, не спеша так, знаешь...
  Дверь кафедры была полуоткрыта.
  - А мне нет никакого дела до этого! - услышал я издали резкий голос Эльвиры.
  - А разве кому-то есть дело? - изумлённый голос Жени Ульгер. - Никому абсолютно никакого дела!
  Пауза. Дамы пьют чай. Григорий уже собирался войти. Я громко хлопнул в ладоши. Он обернулся, удивлённый. Я пальцем поманил его к себе.
  - Стой, - шёпотом сказал я. - Послушаем.
  Робкий, неуверенный голос Любы Окуловой:
  - Женя, а ты ему что-нибудь говорила?
  - Почему я должна ему что-то говорить?! - возмущённо отзывается Евгения.
  Всё ясно: обсуждают мою драгоценную особу.
  Я вновь поманил своего аспиранта пальцем, мы прошли несколько метров по коридору и для надёжности завернули за угол. Поразительно, как проблемы (или интриги) сближают людей!
  - Гриша, тебе партийное задание, - тихо сообщил я. - На кафедре скажешь, что Василию Александровичу стало плохо, приступ бронхита, пошёл домой. Ты меня посадил в такси. Распиши всё в красках.
  Гриша кивнул с сосредоточенным видом.
  - И самая моя главная просьба... - я секунду поколебался. - Из мужской солидарности прошу. Послушай, ради Бога, что обо мне говорят на кафедре! Если сделаешь пометки, я... не обижусь.
  Гриша снова кивнул понимающе. Его-то, скорее всего, при разборе моей личности никто стесняться не будет.
  - А если я вам эти пометки пришлю вечером по электронной почте, вы, я думаю, тоже не обидитесь, - сообщил он.
  На лету схватывает Григорий, станет большим человеком. Я кивнул. Мы пожали друг другу руки.
  'Как же некрасиво: я посылаю своего аспиранта шпионить, - затянуло у меня в груди. - Безобразно. А говорить обо мне гадости за моей спиной - не безобразно?' Тем не менее, это неприятное чувство не проходило всю дорогу. Влетит мне за самоуправство, не поверит Моржухина моей внезапной болезни. Но лучше объяснение с нею наедине, чем перед всеми отчитываться о своей деятельности куратора. Эх, хорош куратор! Но не в Библии сказано ли о пастухе, который потерял одну любимую овечку, и, оставив девяносто девять, пошёл искать её, и, найдя, не мог нарадоваться?
  Льен Мин так и просияла, увидев меня, а у меня в груди защемило ещё больше: бедная девочка, она ведь и не представляет, какую мерзость про нас рассказывают!
  - I am waiting for you [а я жду], - проговорила она грудным голосом, почти пропела. - Are you hungry? [Голодный?]
  Она спросила это так просто, буднично, даже не прибавив dashi, и тут на меня нашёл какой-то столбняк: до того нереально это было. Будто я не доцент кафедры теории и методики воспитания, а какой-нибудь успешный американский бизнесмен, которого красавица-жена по возвращении домой спрашивает: есть хочешь?
  - No. What about you? [Нет. А вы?]
  - I am not. [Нет.]
  - Let's pray, then [тогда пойдём помолимся], - сказал я, кажется, излишне строго. Льен Мин послушно проследовала в 'молитвенную комнату'.
  Я переоделся в ванной комнате в 'своё облачение', вернулся. Мы прочитали долгую, долгую молитву, и мне стало немного легче. Мы продолжали сидеть на полу, девушка искоса смотрела на меня.
  - Is something wrong, dashi? [Что-то не так, даши?] - внезапно спросила она.
  - No, why? [Да нет, почему...] - пробормотал я. Она улыбнулась.
  - I remember a film I saw some years ago, dashi, a Korean film about an old Buddhist master and his young disciple. One day, the master asks the young monk who is praying, 'What's wrong? You don't usually pray at this time, do you?' [Я помню фильм, который видела несколько лет назад, даши: корейский фильм о старом буддийском наставнике и его молодом ученике. Однажды наставник спрашивает молодого монаха, который молится: Что такое? Ты ведь в это время обычно не молишься?']
  На мою беду, я тоже видел этот фильм, он называется 'Весна, лето, осень, зима и снова весна'. Красивый фильм корейского режиссёра с непривычным для русского уха именем Ким Ки Дук о буддийском монахе и его ученике. Льен Мин со свойственным ей тактом оставила за скобками многое из его сюжета. Среди отшельников появляется юная девушка, которой прописано лечение травами. Молодой монашек испытывает к ней влечение и однажды протягивает руку, касается её. Девушка даёт ему пощёчину. Со слезами монашек бросается перед алтарём и истово молится, в этот момент и входит его учитель, замечая: 'Ты обычно не молишься в это время'. Господи! Неужели и дома не кончится этот кошмар!
  - Are you reproaching me, Lian Min? [Ты меня упрекаешь, Льен Мин?] - спросил я тихо.
  - No! - искренне удивилась она. - For what? [За что?]
  Значит, нет, но я уже не мог остановиться:
  - I know this film. Do you remember why the young monk is praying? Because of a young girl he feels physically attracted to, doesn't he? [Я знаю этот фильм. Ты помнишь, почему монашек молится? Из-за молодой девушки, которая его привлекает в половом смысле, - что, не так?]
  Долго, долго она смотрела на меня - и поняла, кажется.
  - No! - выдохнула моя красавица изумлённо, и уже медленно заливалась краской. - No! I would never dare to reproach you. [Я бы вас никогда не упрекнула.] - Она встала, я тоже. - And even if ... who am I to reproach you! [И если даже... кто я, чтобы вас упрекать!]
  - You are very Russian, Lian Min [ты - очень русская, Льен Мин], - сказал я в ответ. - It is very Russian to accept one's sins or crimes and forgive them as if there had never been any sin and any crime at all. But I tell you, I have never had an idea of... [Это так-по-русски - принять чужие грехи или преступления и простить, будто никакого греха и преступления вовсе не было. Но я тебе говорю: у меня и в мыслях...]
  - Oh, I know! [Я знаю!] - воскликнула она с глубокой мукой, ещё бы немного, и на колени бы, может быть, упала моя красавица. Я схватил её за руки.
  - Come, let's go to the kitchen and have some tea. We should calm down. Calm down [Пойдём на кухню, выпьем чаю. Успокоиться нам нужно. Успокоиться], - повторил я как заклинание.
  Мы прошли в кухню, Льен Мин послушно заварила чай.
  - I like tea [ничего чаёк], - сказал я миролюбиво, показывая все зубы. Льен Мин тоже улыбнулась мне, а глаза ещё блестели от влаги. Я почувствовал вдруг к ней невероятную близость, невероятное доверие - и ляпнул, забывая о её статусе, возрасте, национальности, так же, как мог бы сказать Жене (да как бы и Жене не сказал):
  - The whole university thinks I am sleeping with you, do you know it? [Весь университет думает, что я сплю с тобой. Ты знаешь?]
  Льен Мин на короткий миг закрыла глаза, подняла руки и сильно прижала их к ушам, я даже испугался за неё. Но она опустила руки через пару секунд.
  - Well, I guessed so [да, я догадывалась], - сказала она спокойно. - And ... your colleagues? [А... ваши коллеги?]
  - They spend hours gossiping about it, I think. [Целыми часами об этом плетничают, думаю.]
  Снова Льен Мин попыталась поднять руки к ушам, но, увидев, что я смотрю на её руки, переборола себя.
  - And ... what are you going you do about that? [И что вы будете делать с этим?] - негромко спросила она. Я пожал плечами.
  - Nothing, I don't care about idiots. [Ничего, мне плевать на дураков.]
  Льен Мин подняла руку ко рту. Я не сразу понял, что она делает - а она неприметно укусила свой указательный палец зубами и, кажется, готова была его прокусить насквозь. Неужели стыд передо мной доставил ей такую муку? Или боль за меня?
  - STOP IT! [Хватит!] - вскричал я. Она отняла палец, на котором остались какие-то чудовищные следы от её зубов, я не мог их видеть. Отводя глаза, я достал из кухонного шкафчика бинт, вату и перекись водорода. Льен Мин послушно смазала себе палец и принялась перебинтовывать палец, всё - молча. В отечественную войну она бы была медсестрой и ни разу не произнесла бы слово жалобы. А в древнем Риме умерла бы за веру на кресте, не издав ни звука. Хотя что я говорю, она же буддистка. И я теперь тоже. И наш долг - улыбаться и терпеть, даже если враги начнут нас резать на части.
  - You sweet little girl [милая маленькая девушка], - заговорил я вдруг. - You my beautiful princess, you my courageous little soldier. I admire you. If you knew how I admire you, how I worry about you. [Моя прекрасная принцесса, мой храбрый солдатик. Я тобой восхищаюсь. Знала бы ты, как я тобой восхищаюсь, как я за тебя беспокоюсь!] - Льен Мин прятала глаза. - Do you think it is mean of me to say things like that? [Что, думаешь, нехорошо я делаю, говоря такие вещи?] - тут же раскаянно спросил я.
  - No, - ответила она. - Do you have a tape-recorder and a microphone, dashi? [У вас есть магнитофон и микрофон, даши?]
  Всё-таки отличается мой и её английский, я бы спросил Have you got ... ?, нас в вузе в своё время именно так учили. Во время моей месячной стажировки в Британии десять лет назад Have you got ... ? тоже было более употребительным, но американцы, конечно, сплошь и рядом говорят Do you have ... ?
  - Yes, why? [Да. Зачем?] - изумился я.
  - If I could listen to your kind words and your voice after leaving Russia I would be very happy [я была бы очень счастлива, если бы могла слышать ваши добрые слова и ваш голос, когда уеду из России], - пояснила она и подняла на меня свои глаза, снова полные влаги.
  В шесть начинался концерт, и, поскольку мы не успевали дойти до концертного зала пешком, мы решили ехать на машине. Моя гостья, скрывшись в своей комнате, вышла в простом чёрном и очень идущем ей платье. Боже мой, снова кольнуло мне в сердце: ведь я привык воспринимать её как студентку, как маленькую девочку, это - первое впечатление от девушки, а она - вполне взрослое женское существо. И не только в том дело, что по уровню развития она превосходит прочих студентов: такие платья (в отличие от джинсов или блузок на бретельках) девочки не носят, а только молодые женщины, которые, несмотря на молодость, уже много знают про человеческие отношения, имеют соответствующие эмоциональные реакции. (Да разве девочки беспокоятся о религии? Находят удовольствие в фильмах Ким Ки Дука или Акиро Куросавы? Прислушиваются к классической музыке?) И, если бы она была девочкой, родилось бы у меня это чувство близости и доверия?
  Чудесная музыка Рахманинова ещё звучит у меня в голове. Исполнение оставило, правда, впечатление недостаточных репетиций, но дирижёр оказался на высоте и, подобно талантливому педагогу, на своей личной энергии вытащил, выстроил прекрасный концерт. (А между тем, нашим филармоническим оркестром руководит не он, а бездарь, любящий красивые слова и свои фотографии в газетах.) Девушка (я бросил на неё взгляд пару раз) как будто пыталась скрыть волнение, но не сказала мне ни слова. Лишь на обратном пути я отважился спросить её о впечатлении.
  - It is very beautiful, dashi, and is puzzles me so much... [Это прекрасно, даши, и это меня так озадачивает...] - отозвалась она.
  - What exactly? [Что именно?]
  - That you are so different. That the same nation creates the music whose beauty takes your breath away and shows rudeness and violence. [Что вы такие разные. Что один и тот же народ создаёт музыку, красота которой захватывает дух, и проявляет грубость и жестокость.]
  'Снова она будто пересказывает Достоевского другими словами, - мелькнуло у меня в голове. - Правда, широк человек, а русский особенно... Милая'.
  И не успел я додумать мысль, как зазвонил телефон. Моржухина. Пришлось мне остановить машину: увы, я не настолько иду в ногу со временем, чтобы уверенно водить, говоря по сотовому телефону.
  - Василий Александрович, родной, где пропадаешь? Почему телефон отключил?
  - В фи... приступ был, Лидия Петровна, отлёживался в ванной.
  - Всё понятно. Хочу обрадовать тебя, но только между нами. Подошёл ко мне сегодня твой Григорий и поинтересовался, могу ли я теоретически осуществлять руководство его работой.
  - Что такое? - изумился я. - Я ему не нравлюсь?!
  - Нет, он, видишь ли, хм, за твоё здоровье беспокоится. Что твоё здоровье помешает, дескать, тебе вести научную деятельность. Что такое, Василий, ты уж так болен, что ли? Что это твои аспиранты тебя списывают раньше времени?
  - Да занедужил, Лидия Петровна, но на покой пока не собираюсь...
  - То-то. Ему, прошу тебя, о моём звонке не говори. С тебя ожидаю письменный отчёт по вопросу, который сегодня был в плане.
  - Сделаю, Лидия Петровна.
  - Ну, выздоравливай.
  Мы попрощались. Я убрал телефон и некоторое время сидел молча, Льен Мин встревоженно смотрела на меня.
  Ах, фрукт! Правда, далеко пойдёт. Я, конечно, ему начальство, и прямой просьбе он не откажет, ещё и рвение выкажет (кто знает, как дело-то обернётся?), но почуял, видно, носом, что шатки стали позиции доцента Иртенева на кафедре, вот и зондирует почву. Если свалится доцент - за собой не потащит ли? Можно ли успеть перебежать? Ну и чёрт с тобой, отец Герман.
  - Don't worry, dear [не беспокойся, моя хорошая], - пробормотал я. - It is not about you. [Это не о тебе.]
  - You must trust me [вам нужно мне доверять], - неожиданно сказала девушка. - I do trust you and you must trust me, too. [Я вам доверяю, и вы мне должны доверять.]
  - I do [я доверяю], - ответил я испуганно. Но ведь она права. Но, бедная, неужели мне обрушивать на неё весь поток грязи, в которой я плаваю? - I'll tell you everything, Lian Min, as soon as I get some more information. [Я тебе всё скажу, Льен Мин, когда сам побольше разузнаю.]
  Дома моя красавица смущённо призналась, что голодна, и отправилась стряпать, а я решил проверить электронную почту. Григорий всё же написал мне. И оперативно: видимо, едва успел домой вернуться, как сел за письмо. А, может быть, и не возвращался: прямо на кафедре написал?, да и отправил с нашего компьютера? Ах, картинка: женщины перемывают мои косточки,
  
  А между тем отшельник в тёмной келье,
  о них о всех донос ужасный пишет...
  
  Вот текст письма.
  
  Василий Александрович! Просьбу Вашу выполнил. О Вас говорили: не знаю, приятно ли Вам об этом читать, если бы не Ваша просьба, не стал бы об этом писать, так что, пожалуйста, не сердитесь. Очень активно обсуждали ваши личные контакты с якобы какой-то студенткой (откуда они это взяли, ума не приложу). Специально подсчитал, сколько раз произнесли слово 'неэтично': двенадцать. Л. П. вошла и положила этим пересудам конец, но на кафедре отзывалась о том, что 'некоторые коллеги саботируют, им дают ответственное задание, а они ведут себя так, что позволяют о себе говорить такое, что вянут уши, причём уже все говорят, не стесняясь, не будем называть фамилии'. На всякий случай записал Вам эти разговоры на диктофон, посылаю прикреплённым mp3-файлом. Большое Вам спасибо за корректуру: много меня не ругали, вопросов по научному аппарату почти не было, Л. П. даже обнадёжила, что к лету, если я успею, может поставить предзащиту. С уважением,
  Григорий Фоменко
  
  Ай да отец Герман! Вот как расстарался, на диктофон записал! Зря трудился: мысль о том, чтобы отслушивать чужие разговоры, не вызывает у меня ничего, кроме отвращения.
  Между прочим, в электронном почтовом ящике оказалось ещё одно письмо: от Жени, с многообещающим заголовком 'Надо объясниться'. Я даже не стал открывать его. О чём нам объясняться? Какими упрёками и какой бранью она его наполнила?
  Не заметил, как за моей спиной оказалась Льен Мин. Без слов я протянул ей распечатанное письмо. Наморщив лоб, она углубилась в чтение и несколько раз спрашивала у меня значение незнакомых слов. Подняла глаза.
  - Are they talking about me? Are they blaming you? [Они обо мне говорят? Стыдят вас?] - Я кивнул. Льен Мин вдруг на миг порозовела, но не от стыда, тяжело дыша, сдвинула брови, сузила глаза, раздула ноздри, даже как будто сжала кулачки, я с изумлением смотрел на неё: такой я её не видел. Она быстро опомнилась.
  - I am sorry, dashi! [Простите, даши!]
  - Good night, dear [спокойной ночи, моя хорошая], - сказал я поспешно.
  - Good night, dashi! [Спокойной ночи, даши!]
  Я выключил компьютер, вернулся в свою комнату и ещё долго сидел, думая. Полчаса прошло, наверное, как до меня донеслись еле слышные всхлипывания.
  Я осторожно подошёл к двери комнаты моей красавицы: да, она плакала, а, услышав меня, затихла. Милая, бедная!
  Уже я протянул руку, чтобы открыть дверь - но остановился.
  Кто я ей, в конце концов? Духовный наставник - но что за абсурд, мне ли её наставлять? Преподаватель? Но между преподавателем и студентом такие отношения не выстраиваются. Может быть - друг, как ни диковинно это звучит. Особенно сейчас, когда особое доверие стало зарождаться между нами. Друг, возможно - но не любимый человек, чтобы мне без стука входить к этой девушке в одиннадцать вечера. И со стуком также. И что я скажу ей? Словесные утешения вообще помогают слабо. Я протяну руку, начну гладить её по волосам, прекрасным, чёрным - и сам не замечу, как она окажется в моих объятьях: из благодарности, по собственной воле. Сказавший А должен сказать и Б, и я стану для неё не dashi, а sweetheart [любимым], но как гнусно с моей стороны окажется воспользоваться беззащитностью, добротой и благодарностью моей красавицы! И что проку с того, что я души не чаю в ней, старый дурак! Нет, никогда. И в любом случае: как я буду на следующий день смотреть ей в глаза?
  Вот так я стоял под её дверью, думал и кусал губы. Господи, как же мне было жалко её, мою принцессу, мою умницу, сердечко моё, в чужой стране, оклеветанную, одинокую! И ради неё же я не мог не только постучаться, но даже сказать через дверь хотя бы слово утешения. И было это всего каких-нибудь два часа назад.
  
  

Семнадцатое октября, пятница

  
  За завтраком Льен Мин выглядела усталой, с горечью я заметил у неё круги под глазами. Разумеется, она приветливо мне улыбалась, я ей тоже. Два буддиста.
  - I am so glad that you are a Buddhist [я так рад, что ты буддистка], - сказал я вдруг. - I felt here so lonely without you [без тебя здесь было так одиноко].
  Девушка серьёзно кивнула.
  - Me, too [мне тоже], - просто ответила она.
  Я грел руки о чашку чая и поглядывал на часы.
  - What's your first lesson today? [Что у тебя первой парой?] - спросил я на всякий случай. Льен Мин звонко рассмеялась, глядя на меня с недоумением.
  - The same as yours! A seminar in pedagogics. [То же, что и у вас! Семинар по педагогике.]
  О Господи!
  Конечно, краем сознания я отчётливо помнил, что каждую пятницу в десять утра у меня семинар на инъязе, но мою красавицу я с этим семинаром уже как-то не связывал, уже почти забыл, что она - студентка! Значит, через час я увижу ту самую группу, на глазах которой я похитил мою гостью из общежития. Готовься, Василий Александрович...
  - Shall I remind you of the name of our professor? [Мне напомнить имя преподавателя?] - шаловливо спросила Льен Мин. Мы снова рассмеялись.
  Тем не менее, на подъезде к университету она стала очень серьёзной.
  - May I get off here, dashi? [Можно я выйду здесь, даши?] - кротко попросила она меня, когда до корпуса оставалось не более двухсот метров. Я, поколебавшись, кивнул, остановил машину.
  Весь я внутри сжался, поднимаясь по лестнице. Но как будто ничего и не произошло! Начался заурядный семинар на тему 'Классические концепции воспитания', даже Владлена почтила нас сегодня своим присутствием (или это она пришла посмотреть на меня, как на диковинного зверя? 'Заценить' мою мужскую стать?)
  Мои вводные слова о том, что педагогика, в отличие от физики, например, развивается нелинейно. Ольга бесцветным голосом рассказывает о концепциях воспитания античности, от этой невыразительности хочется плакать. Прочие старательно пишут. Я пытаюсь оживить их, сажаю Ольгу, скупо похвалив, рассказываю сам, рассказываю о Пифагоре и его школе, о жестоких испытаниях-тренингах, которые устраивались самоуверенным новичкам. Два дня в запертом помещении на скудной пище ученик должен был решать неразрешимую теорему, а потом представить решение на суд остальным, которые жестоко высмеивали его. Лишь к смиренным и кротким, невозмутимо признавшим своё поражение, выходил Пифагор и торжественно объявлял о том, что они прошли испытание, обнаружив величие и крепость характера. (Этот педагог тоже воспитывал буддистов, мелькает у меня в голове.) Искорки оживления в глазах двух или трёх человек, в иных - недоумение, остальные равнодушны. Думают наверное: ради чего мучили себя мужики? Что это за сомнительное благо - близость к великому учителю, живой легенде, и возможность нравственного роста? Нравственный рост на хлеб не намажешь.
  Света и Маша на двоих подготовили сообщение о Руссо. Они пытаются подлаживаться под меня и поэтому читают свой текст нарочито заинтересованным голосом, голосом воспитательницы на детском утреннике. Увы, этот дешёвый приём ни для кого не работает, но я вежливо улыбаюсь. Снова я добавляю. Руссо пишет, что наставник должен оставаться с Эмилем даже по достижении им зрелости, даже после женитьбы, изредка давать ему советы. Вы бы согласились, чтобы чужой человек давал вам советы в семейной жизни? Пожимания плечами, улыбки, переглядывания, и я, внутренне сжавшись, понимаю, что ступил на скользкую (в свете последних событий) почву.
  Алёна своим хрипловатым альтом повествует о Песталоцци. Складывается ощущение, что она питает к швейцарскому педагогу глубокое презрение как к неудачнику и фанатику. Я добавляю об идеях семейного воспитания у Песталоцци.
  - Василий Александрович! - прерывает меня Алёна, уже севшая на своё место. - Я не понимаю, как он мог писать о семейном воспитании, когда у него в собственной семье не всё нормально было?
  - Ну, Алёна, у него была любимая жена, сын...
  Олег хмыкает: только что Алёна рассказала, что отец из-за поглощённости педагогической работой не приехал на похороны сына. В глазах большинства девушек я читаю, что они не хотели бы иметь такого отца для своего ребёнка.
  Что же, у них своя правда, у меня своя, и нам друг друга не понять.
  Мы переходим к русской педагогике. Ушинский, наше всё, основа основ, начало начал... Можно пренебречь второстепенными персоналиями, но не Ушинским. Кто готовил сообщение про Ушинского? Молчание. Так кто же готовил, я же просил вас распределиться?
  - Василий Александрович, Лена готовила, - наконец, с неохотой басит Алёна, смотря в пол. Я вздрагиваю. Почему с неохотой? Не для того ли, чтобы сказать мне: 'Я же знаю, Василий Александрович, что Лена - ваша любимица, вот, видите, не хочу вам создавать проблему, цените мою преданность'?
  - Хорошо, Лена, попробуй, - говорю я бесцветно. Льен Мин встаёт:
  - Я не готова, - говорит она почти без акцента.
  ('А вставать тогда зачем? - мелькает у меня в голове. - Послушная ученица. 'Я не готова'. А когда ж тебе было вчера готовиться, девочка моя милая?')
  - Очень жаль, - бормочу я, надеясь сказать это строго, но выходит только растерянное бормотание. - Жаль. Садитесь. - (Краем глаза я вижу, что моя красавица от моего упрёка чуть не плачет, и остаётся стоять.) - Кто-то ещё готов, быть может?
  - Нет, конечно, Василий Александрович! - отвечает Алёна туповато, в её голосе слышится озлобление. - Мы думали, она подготовит...
  - Всю группу подводит, - реплика Маши.
  Я открываю рот, чтобы сказать, что сам расскажу об Ушинском. Меня опережает Владлена.
  - Why, sweetie? [А чего так, милашка?] - вдруг бесцеремонно спрашивает она, полуразвалившись за столом, рассматривая мою девочку насмешливыми глазами, обсасывая каждую гласную. У Владлены очень богатые родители, которые решат любую проблему, но она и сама по складу характера такая. Бессовестная девка, ничего не боится. И ведь я понимаю её американский, зачем это вульгарное манерничанье? Ай да, она ведь и не знает, что я его понимаю. Конечно: доцент Иртенев - пень замшелый...
  - I had no time [не было времени], - отвечает Льен Мин тихо.
  - Really? What were you doing, then? [Правда? А чего ты делала?]
  Все притихли, ожидая, когда преподаватель прекратит это безобразие, а я словно парализован.
  - After my classes, I had to cook. [После занятий я готовила.]
  - Yeah, you gotta cook for him... And next? [Ага, ты ж ему стряпаешь... А дальше?]
  - We went to a concert and were back late. [Мы пошли на концерт и вернулись поздно.]
  - Ye-ah, but you had the whole night for doing your homework. He doesn't give you a chance to sleep at night, sweetie, I see... [Ну-у, у тебя ж ещё была ночь, чтобы всё сделать. Понятно, он тебе не даёт шансов поспать...]
   - STOP IT, YOU LITTLE BEAST! [Хватит, маленькая дрянь!] - воскликнул я, хлопнув ладонью по столу. Ни к чёрту не годится твоя педагогическая этика, доцент Иртенев. Владлена вздрогнула, выпрямилась на стуле, краснея.
  - Дура, дура ... - Машин шёпот за её спиной. Я встал.
  - The lesson is over. Please leave the classroom. [Занятие окончено. Пожалуйста, освободите аудиторию.]
  Молча и поспешно мои ученицы вышли, все до единой. Я посидел немного, оттирая испарину. Всё, тупик. Крайняя точка. 'Профессор, я получу автомат? - Да, молодой человек, и валенки'. Мне бы кто дал автомат, эх... Наконец, встал, вышел, запер кабинет.
  Льен Мин, тихая, стояла у окна напротив двери, опустив глаза.
  - Are you very angry with me? [Очень сердитесь на меня?] - спросила она так, что я еле расслышал.
  - No, why should I? [Нет, с чего бы?] - ответил я с пересохшим горлом. - It is my fault that you had no time for your homework. [Это моя вина, что у тебя не было времени сделать домашнее задание.]
  - I had to do it at night. [Я должна была ночью его сделать.]
  - At night you were very idiotically weeping, and that because of me, I guess [ночью ты очень глупо ревела, и видимо, по моей милости], - сухо сказал я. Льен Мин подняла на меня глаза и широко, ласково улыбнулась. Огромное желание обнять её, маленькую, приголубить снова на меня накатило.
  - They are looking at you, dashi [они на вас смотрят, даши], - прошептала она. Действительно, остатки группы скучковались у подоконника в нескольких метрах от нас, как делают все студенты, и поглядывали в нашу сторону.
  - I don't care [плевать], - сердито ответил я. Что я теперь, буду, как мальчик, притворяться, что мы незнакомы? - Go on, let's walk past them together. [Пройдём мимо них вместе.]
  Мы прошли в метре от моих студентов, которые старательно прятали глаза, делая вид, будто нас вообще нет на свете.
  - What's your next lesson? [Что у тебя следующей парой?] - спросил я на лестнице.
  Льен Мин остановилась и посмотрела на меня так, будто у меня на плечах выросли ещё две головы.
  - Shall I go join them now? [Мне, что, возвращаться к ним сейчас?] - спросила она.
  - Нет, - ответил по-русски. - Нет, Леночка, ты не должна. Пойдём, пойдём...
  Пожилая вахтёрша так и засияла, увидев меня.
  - Что-то вы раненько сегодня? - почти пропела она, когда я склонился над журналом записать о том, что ключ 'сдан'.
  - М-м, - буркнул я.
  - Ой, чуть не забыла, искали вас! Мужчина какой-то: вот только вы ключик взяли, вас спрашивал.
  Я переглянулся с Льен Мин, которая стояла метрах в трёх от вахты.
  - Who is looking for you? [Кто вас ищет?] - встревоженно спросила девушка.
  - No idea... [Без понятия...]
  Может быть, по мою душу пожаловал проректор по учебной работе, сделать мне внушение за аморальное поведение?
  - А куда он пошёл, этот мужик? - хмуро спросил я. Вахтёрша грузно поднялась и огляделась.
  - Да вот же он!
  В дальнем углу холла сидел на лавочке и читал книжку... Юра Минин!
  - Юра!!.
  Мы обнялись. Юра, оказывается, прочитал в нашем институте несколько лекций на факультете русской филологии и культуры и вот, приехал за оплатой. Ради этой смехотворной оплаты оказалось нужным обойти столько инстанций и поставить столько подписей, что он зарёкся на будущее читать лекции. А меня решил заодно проведать.
  Я подвёл его к девушке, боязливо замершей.
  - Юра, познакомься: это Льен Мин, гражданка Китая, настоящая китайская буддистка. Lian Min, this is my old friend Yuri, a Buddhist, too. [Льен Мин, это мой старый друг Юрий, тоже буддист.]
  - I am very glad to meet your friend, dashi [очень рада познакомиться с вашим другом, даши], - вся расцвела девушка, а Юра, услышав это 'даши', так и захлопал глазами, переводя взгляд с неё на меня и обратно.
  - Я говорю по-русски, - пояснила Льен Мин, чтобы его ободрить, - только плохо.
  - Восхищён, мадмуазель, - сказал Юра церемонно. Мы все рассмеялись. Они протянули друг другу руки. Блестящая мысль пришла мне в голову.
  - Юрочка, а ты сильно будешь протестовать, если мы попросим тебя сделать экскурсию по усадьбе Некрасова? - спросил я. Разумеется, он не был 'сильно против'.
  Мы сели в мою 'Волгу' и покатили в ***. По дороге Юра рассказывал нам разные забавные истории из музейной жизни, а моя красавица весело смеялась, и я понемножку начал успокаиваться: кошмар оставался позади.
  Юрий - великолепный рассказчик. Уверенно он повёл нас по парку, повествуя, на какой скамейке сидел великий классик, какое деревце он, по легенде, посадил своими руками, по какой тропинке проехал на лошади и что записал по этому поводу в своём дневнике, где с лошади упал и что сказал при этом... Провёл он нас и по самой усадьбе (разумеется, бесплатно, пояснив на кассе, что 'пришли свои люди'). 'Тебе не влетит за это?' - тихонько спросил я его. Он махнул рукой. Льен Мин задавала бойкие вопросы, и я с удивлением обнаружил, что по-русски она говорит куда лучше, чем я думал. Впрочем, она же учится, учится каждый день... А как Некрасов относился к религии? - спросила девушка между прочим. Он над религиозными вопросами, кажется, и вовсе не размышлял, в отличие от Льва Толстого. А сам Лев Толстой? Положительно, очень положительно, он даже заново перевёл Евангелие, но он... был отлучён от церкви. У Льен Мин вырвалось по-китайски что-то изумлённое. Почему? Юра замялся.
  - Может быть, потому, что он был немного буддистом, - предположил я.
  - Да! - облегчённо подтвердил старший научный сотрудник. Льен Мин высоко подняла брови. Мы переглянулись и расхохотались, а она долго не могла взять в толк, отчего мы смеёмся.
  А ведь в Толстом действительно много буддизма, очень много: от одного 'арзамасского ужаса' веет размышлениями древних сутр о смерти, это - тема для диссертации...
  Юра и сам отважился спросить её несколько вещей, и девушка охотно, непринуждённо отвечала: о своей семье, о том, откуда она знает английский (его учат в школах очень основательно, а если учесть бесконечное разнообразие китайских устных диалектов, английский оказывается иногда лучшим выходом из положения, чем путунхуа), о том, как несладко монахам живётся при коммунизме... Да и вообще русская культура, поделилась мыслями Льен Мин, очень близка китайской: начиная с того же самого коммунизма или огромной бюрократической машины, которая пытается регламентировать все стороны жизни, и заканчивая... нашей общей покорностью судьбе. Юра слушал её с удовольствием, бросая на меня восхищённые взгляды: какую умницу, дескать, ты привёз! И красавицу тоже...
  На территории усадьбы работает для туристов кафе, и, так как время было обеденное, мы туда и направились: доцент Иртенев всех угощает. Поскольку не владею даром создателя натюрмортов, блюда описывать не буду.
  Мы сидели за чаем, глядели друг на друга и улыбались. Умирать Юра, слава Богу, кажется, не собирался...
  - Ну а ты как, Вася?
  Я пожал плечами.
  - Как с Женей у тебя?
  Я еле приметно вздрогнул, Льен Мин не пошевелилась. Юра встревоженно посмотрел на меня, на неё.
  - Вот чёрт, ляпнул я что-то не то, - пробормотал он. Я приветливо улыбнулся.
  - Да что ты, Юрка! Ты о чём? С Женей... да никак. С Женей у нас, похоже, всё закончилось.
  - Правда?! - огорчился он, даже в лице изменился. - Слушай, как же это... А... почему?
  - Да ну, Юр, - сказал я брезгливо. - Это важно? Во-первых, у неё завязался роман со своим...
  - Коллегой, что ли?
  - Да нет, не коллегой, студентом.
  - Ну, не фига ж себе! - выдохнул Юра потрясённо, и даже губами причмокнул. Видимо, моё 'Да что ты!' его успокоило, и он посчитал, что китайская гостья абсолютно равнодушна к проблемам доцента Иртенева, а поэтому можно их обсуждать, не стесняясь. - Ай да Женя... Слушай-ка, Вась, может это, того - сказки? И потом - ну, студент, несерьёзно, ну, что у них могло быть...
  - Да всё у них, кажется, было... - буркнул я досадливо.
  - Это чё, она спит со студентами? - громогласно и бесцеремонно поразился Юра. - Ну-у, дела-а... По ней ведь не скажешь... Слушай-ка, у вас, гляжу, в институте вообще нравы... - Он, ухмыляясь, помотал головой. - То-то мне Лариса недавно рассказывала о каком-то педагоге из ваших, который спит со студентами, причём не стесняется, весь город знает! Тот, правда, мужик, доцент вроде бы...
  - Ничего не знаю, - сказал я стеклянным голосом. - И вообще, Юр, не люблю я эти разговоры. Что мы с тобой как старые бабы на лавочке...
  А я-то думал хоть здесь отдохнуть от этого кошмара! Оказывается, кошмар уже перешагнул границы города.
  - Ну да, прости, - согласился он.
  Мы ещё посидели немного.
  - А любил ты её, Вася? - сочувственно спросил Юра.
  - Кого её? - не понял я.
  - Да Женю!
  - Любил, - буркнул я. Не хватало мне как раз сейчас, милый друг, твоих расспросов!
  - А сейчас любишь?
  Я весь искривился лицом:
  - Ой, Юр, не надо... Ты что, думаешь, я так сильно убиваюсь по ней? Проблема в том, что вчерашние молодые и милые девушки становятся деловыми и нахрапистыми бабами. Понимаешь?
  - Да, да, - кивнул он, - прекрасно понимаю. Только замуж ты выходишь за первую, а живешь со второй. Ты вот умница, что развёлся, хватило тебе смелости...
  - Угу, - промычал я. Ещё небольшая пауза.
  - Юр, - тихонько позвал я. - Спасибо тебе, милый человек! Ехать бы нам надо... - Юра встряхнулся.
  - Ну ладно! - сказал он нарочито бодреньким голосом, поднимаясь, протягивая руку. - Очень рад был видеть тебя, Василий Саныч, и твою, э-э-э... - он смутился.
  - Гостью, - подсказал я.
  - Да, гостью! - облегчённо вторил он мне. Снова объятия, долгие рукопожатия...
  На обратном пути Льен Мин смотрела прямо перед собой с бесстрастным лицом. Пару раз я спросил её что-то, она ответила мне односложно, всё прочее время пути мы молчали.
  - Dashi! - произнесла она мягко, но с нажимом, едва мы вошли. - I want to ask you something... [Хочу вас спросить кое-что...]
  Мы прошли на кухню, сели напротив друг друга.
  - Dashi! - снова начала Льен Мин, волнуясь. - Tell me please: who ... who am I to you? [Пожалуйста, скажите мне... Кто я вам?]
  Отличный вопрос, как будто каратист наносит удар в солнечное сплетение. Я глотнул воздуху.
  - Well, you are ... my guest. [Ну, ты... мой гость.]
  - That's right! [Верно!] - улыбнулась она. - But a good guest has to remember that he should never bother his host by staying too long. [Но хороший гость не должен слишком долго злоупотреблять гостеприимством хозяина.]
  Господи, что же мне сказать ей?
  - Why cannot you be just-my friend, Lian Min? [Почему ты не можешь быть мне просто другом, Льен Мин?] - тихо спросил я. Девушка грустно улыбнулась.
  - I don't believe I can be your friend, because you have got much more life-experience than me. For you, I am just a stupid young girl. [Не думаю, что могу быть вашим другом: ваш жизненный опыт куда больше. Я для вас просто глупая юная девушка.]
  - No!
  - I am, though. [Всё-таки.]
  - Well, each lama has got some spiritual disciples, you know... [В конце концов, знаешь, у каждого ламы есть духовные ученики] - неуверенно предположил я.
  - Yes, you are right, but... [Да, вы правы, но...]
  Пауза.
  - Oh, - она очень смутилась, - you know, dashi, it never came into my mind that you had a wife once and that now you may have a partner, a girlfriend... You told me that you are not a monk, but I totally forgot it... There are some lamas that are not monks, I know. They are rare, though... [Вы знаете, даши, мне ведь в голову раньше не приходило, что у вас когда-то была жена, что сейчас у вас может быть любимая... Вы мне говорили, что вы не монах, но я как-то забыла. Я знаю, что есть ламы - не-монахи. Но их вообще-то мало...] - Бедная, как же нелегко приходилось ей это выговаривать! И снова мы сидели молча.
  - Your girlfriend, Zhenya... [Ваша любимая, Женя...] - снова начала девушка, тихонечко, осторожно. - Why did you break up with her? [Почему вы расстались?]
  - Because of you [из-за тебя], - коротко ответил я. Что мне было увиливать? - Do you remember the day you brought me your homework? She was in the kitchen and she thought that I am in love with you or perhaps that we are having an affair, early stages, this sort of things... [Помнишь день, когда ты мне принесла задание? Она была в кухне и подумала, что я в тебя влюблён или что, может быть, у нас завязывается роман, что-то такое.]
  Льен Мин коротко вскрикнула, горлом, и встала, сложив руки на груди.
  - It was me who destroyed your relations! [Это я разрушила ваши отношения!]
  - I am not sorry about this kind of relations. [Мне не жалко таких отношений.]
  - And Zhenya suffers, too! [И Женя тоже страдает!]
  - She doesn't, I tell you. [Да нет, говорю тебе.]
  - How do you know she doesn't?! [Откуда вы знаете, что нет?]
  Снова молчание. Моя красавица виновато улыбнулась, словно просила простить ей эти выкрики, присела.
  - You see, dashi, I knew nothing. Now I begin to realise. They are right to reproach me. I am just a shameless little brat who lives with a respected man and ruins his life... [Вот видите, даши. Я же ничего не знала. Теперь понимаю. Они правы, стыдя меня. Я бессовестная маленькая дрянь, которая живёт с уважаемым мужчиной и разрушает его жизнь...]
  - You are NOT! [Да нет!] - воскликнул я с нажимом.
  - I AM! [Нет, да!] - отозвалась она так же. Мы помолчали.
  - I must go back to the college dormitory [мне нужно вернуться в общежитие], - просто прибавила она.
  - Sure, to cry there every night the way you did yesterday [конечно, чтобы реветь там каждую ночь, как вчера], - хмуро отозвался я.
  - I am sorry you heard me crying, dashi! And... why didn't you enter my room, then? [Мне очень жаль, что вы слышали, как я плакала, даши! А... что же вы тогда не вошли?] - вдруг спросила она. Я вновь растерялся.
  - Why, it's obvious! It was late, I thought it would be, oh ... not polite. [Ну как, это же понятно! Было поздно, я подумал, что это... невежливо.]
  - Yes, but compassion is still more important than good manners. [Да, но сострадание всё же важнее хороших манер.]
  Вот она, коренная разница между Западом и Востоком! Мы при любых условиях стремимся сохранить лицо, а они сразу устремляются к самой сути, даже если эта сути идёт против общественных приличий. Впрочем, кто-то сказал бы, что верно совсем обратное. Или просто мы с ней перешли границу, когда нужно думать про манеры, она права.
  - How could I? Imagine me entering your room and trying to console you, and that you would keep crying. I would then take you by hand, and stroke your hair, and... [Как я мог? Представь: я вхожу в твою комнату, пытаюсь тебя утешить, но ты продолжаешь плакать. Я беру твою руку, касаюсь твоих волос и...]
  - And? [И?] - повторила она, подняв брови.
  - And embrace you. [И обнимаю тебя.]
  Льен Мин густо покраснела и медленно, медленно, страдальчески улыбнулась.
  - So you didn't want to embrace me, then. I am so ugly that even your great compassion couldn't make you embrace me. [Так вы не захотели меня обнять. Я так страшна, что даже ваше сострадание не позволило вас меня обнять.]
  Господи, как же сложно с женщинами! Здесь-то за что на меня обижаться?
  - Oh, forgive me [Простите], - тут же раскаянно добавила она, - I know that you are a man of honour, dashi, that's why you didn't enter my room and ... I am to go in any case. [Вы человек чести, даши, поэтому вы не вошли, и... в любом случае, мне нужно уходить.]
  - Please don't! I beg you to stay. [Пожалуйста, не уходи, я прошу тебя!]
  Девушка прикусила губу. Пробормотала с сомнением:
  - I am very sorry for Zhenya. How do you know she doesn't want to get back to you? You should talk to her. [Мне очень жаль Женю. Откуда вы знаете, что она не хочет к вам вернуться? Вам бы с ней поговорить...]
  - I already did [Уже говорил], - отозвался я устало. - I don't love her, besides, I really don't. [Не люблю я её, в конце концов.]
  - What if s h e loves you? How can you make her suffer? [А она вас? Как вы можете делать её несчастной?]
  - I've insulted her, I think, and she's proud. [Думаю, что я её оскорбил, а она гордая.]
  - Maybe. Maybe [Может быть. Может быть], - ответила Льен Мин улыбчиво и уклончиво. - But women change, dashi. I want her and you to be happy so much... [Но женщины меняются, даши. Я бы так хотела. чтобы вы с ней были счастливы...]
  Только этого мне ещё не хватало: Льен Мин сводничает меня с Женей. Итак, я сижу на кухне и разговариваю со студенткой из Китая о своей бывшей возлюбленной. До чего я дожил!
  - What if she is writing a letter to you, this very moment? [Что если она вам пишет письмо, прямо сейчас?] - продолжала между тем девушка.
  - You know, yesterday I got an email from her, but I have no wish to read it [знаешь, вчера я получил от неё электронное письмо, но не было никакого желания читать], - признался я.
  - Read it, please! Now! [Пожалуйста, прочитайте! Сейчас] - взмолилась она. Я криво улыбнулся, поднялся, прошлёпал к компьютеру, вышел в интернет, получил письмо, распечатал его не глядя, вздохнул. Что ж, пора выполнить неприятную обязанность. И тут зазвонил телефон.
  - Алло?
  - Вас беспокоит Бадмаев.
  - Какой ещё Бадмаев?
  - Настоятель дацана Гунзэчойнэй, вы мне звонили в сентябре.
  - Ах ты, Господи Иисусе Христе... - я покраснел, как мальчик, сообразив, что говорю это буддийскому иерарху. - Здравствуйте.
  - Здравствуйте. У меня завтра свободный день, вы можете приехать завтра. Вы ведь хотели приехать?
  - Да, конечно, - ошеломлённо ответил я. - Но до вас ехать тринадцать часов поездом, я приеду во второй половине дня, если не вечером...
  - Это не страшно. Мой телефон у вас есть, позвоните по нему, когда приедете. Теперь записывайте адрес.
  Настоятель продиктовал мне адрес и ближайшую станцию метро ('Чёрная речка'), сказал: 'До свиданья', добавил, поколебавшись, суховато: 'Буду раз вас видеть' - и повесил трубку.
  - Who was that, dashi? [Кто это был, даши?] - встревоженно спросила Льен Мин.
  - An abbot of a Buddhist monastery. I must go visit him, Lian Min. [Наместник буддийского монастыря. Мне нужно ехать, Льен Мин.]
  - Where is his monastery? [Где его монастырь?] - страдальчески пропела она. Миленькая! Несколько минут назад собиралась уйти, а теперь боится отпускать. Впрочем, ведь уйдёт. Наладит моё счастье с моей girlfriend [любимой] и уйдёт.
  - In St.-Petersburg, rather far from here. [В Петербург, это достаточно далеко отсюда.]
  - When do you leave? [Когда?]
  - In some hours, I think. I have to buy tickets first. [Думаю, через несколько часов. Сначала нужно билеты купить.]
  Льен Мин вновь закусила губу.
  - May I go with you? Oh no, I may not. [А мне можно с вами? Ай нет, мне нельзя.]
  - And the tickets are expensive, dear. [Да и билеты дорогие, моя хорошая.]
  Мы стояли и смотрели друг на друга, беспомощные: ох, хороши были оба. Она первая опомнилась и прошла в прихожую.
  - Why do you put your coat on? [Зачем ты надеваешь дублёнку?]
  - To accompany you to the railway-station, dashi! [Провожу вас на вокзал, даши!]
  На улице Льен Мин вдруг взяла меня за руку, и у меня застучало в висках. Так, за руку, мы и шли до вокзала.
  'А зачем я еду? - всё ворочалась в моей голове мысль. - Выполнить Юрину просьбу? Но ведь с ней можно и подождать, с этой просьбой. И что же это вы! Сначала отняли у меня звание ламы, теперь отнимаете иконы. А потом и мою драгоценность похитите'. Но, кажется, нельзя не ехать: я ведь уже договорился. И, если не поеду, что скажу моей красавице, и как она на это посмотрит? Настоятель монастыря вызывает её dashi, а dashi остаётся дома лежать на печке! В каждом мужчине до старости живёт мальчик, который изо всех сил пытается выглядеть по-мужски.
  Я взял билет на проходящий поезд в двадцать два пятнадцать, и так же, за руку мы вернулись домой. Милая, зачем же ты берёшь меня за руку? Умная, хорошая девушка, неужели ты не понимаешь, что происходит с мужчиной, когда такая красавица, как ты, берёт его за руку?
  Моя красавица, словно хорошая жена, принялась суетиться, собирая меня в дорогу. Мне оставалось только разложиться в шезлонге и устало отвечать 'да' или 'нет'. Мой чёрный халат она тоже хотела положить в сумку: как же лама поедет без облачения? Нет, нет, спасибо, Леночка, не надо. Вечерняя молитва, и после неё я собственноручно снимаю с алтаря и с тяжелым сердцем сворачиваю тхангки, девушка смотрит на меня испуганно, но не решается спросить. И вот мы снова на вокзале, и Льен Мин, улыбаясь, протягивает мне два сложенных листа бумаги.
  - What is it? [Что это?]
  - It is a letter from Zhenya, you forgot it on the desk. I didn't read it, not a single word from it! [Письмо от Жени, вы его забыли на столе. Я его не читала, ни словечка!]
  - And the second one? [А второе?]
  - This ... is from me. [Это... от меня.]
  - Thank you, Lian Min. I'll be back on Sunday. Will you stay here until then? [Спасибо, Льен Мин. Я вернусь в воскресенье. Ты меня дождёшься?]
  - I will! [Дождусь!]
  Во всём это есть хотя бы одна хорошая сторона: до воскресенья моя гостья меня не покинет.
  На перроне Льен Мин ещё раз даёт мне руку, сжимает её, и мы расстаёмся.
  Мои соседи давно спят, а я с удобством сижу и пишу дневник, пользуясь светом пробегающих мимо фонарей. Теперь имело бы смысл прочитать письма обеих девушек, но... хватит. Слишком много потрясений на сегодня. И одна забавная мысль приходит мне в голову: что если не отдавать настоятелю иконы? Что, если я еду совсем по другому поводу? Ей нужно созреть, этой мысли, этому решению, а потрясения могут спугнуть её. Пусть созреет.
  
  

Восемнадцатое октября, суббота

  
  Меня разбудило поездное радио. 'Полдень в столице!' 'Какой столице? - подумал я с ужасом. - Ах, да: Петербург - 'северная столица'...'
  Я не мог отказать себе в удовольствии пройтись по Невскому несколько сот метров. Как давно я здесь не был! Зашёл в Казанский собор и сосредоточенно постоял перед образом Николая Чудотворца. Но, однако, пора было и дело делать...
  Три попытки дозвониться не увенчались успехом: на другом конце провода упорно не желали подходить к телефону. 'А вдруг он уедет вечером? - обеспокоился я. - Запросто: позвонит какой-нибудь настырный прихожанин и закажет службу на дому...' Удручённый этой мыслью, я поспешил к метро.
  В Ленинграде, как и в Москве, линии метро длинные, и за время пути я успел съесть все заботливо припасённые моей девочкой бутерброды. По мере приближения к дацану сердце моё начинало стучать сильнее. Где же он, э? А, вот, наконец. Величественное здание! Я прошёл по внутреннему дворику, осторожно поворачивая молитвенные барабаны.
  - Здравствуйте, - без выражения поприветствовала меня женщина азиатской внешности за прилавком, на котором лежали книги и предметы культа.
  - Сарвамангалам! - отозвался я. - А что, Буда Бальжиевич здесь? Он мне назначил на сегодня...
  - А Буда Бальжиевич уехал.
  - Как уехал?!
  - Ну да, уехал... Но вы не беспокойтесь: он предупредил, что вы приедете. С вами поговорит лама Джампа, это очень высокий лама.
  - О-о-о... - боязливо протянул я.
  - Сумку поставьте здесь! Можете пока пройти в гомпу, помедитировать.
  - Спасибо. Простите, а лама Джампа... скоро будет?
  - Ждём с минуты на минуту. Правила знаете? Не поворачиваться к Будде спиной...
  - Обижаете! Знаю, конечно...
  Я направился в гомпу с огромной статуей Будды в алтаре и осторожно обошёл её по часовой стрелке, рассматривая изображения. 'Им не нужны мои тхангки, - окрепла во мне мысль. - Посреди этого великолепия они совершенно затеряются...'
  Присев, я усердно попытался помедитировать, но что-то сердце у меня было не на месте. Лама Джампа не шёл. Посидев с полчаса, вздохнув, я вернулся в 'притвор'.
  - Неспокойно мне, - объяснил я. Женщина понимающе и невозмутимо кивнула, как будто ожидающие ламу Джампа обязательно должны быть неспокойными и это - совершенно в порядке вещей.
  Достав роман Голдинга, я попытался углубиться в чтение, прочитал две страницы за пять минут и с досадой положил обратно.
  Женщина куда-то пропала, беспечно оставив свой прилавок, вернулась, наконец. Прошло полтора часа. Ламы всё не было.
  - Вы не против, если я съем яблоко?
  - Конечно, не против. Кстати, чаю хотите?
  Женщина откуда-то явила чайник, мы выпили чаю.
  - Дильбу не желаете купить? - она достала ритуальный колокольчик и позвонила, прищёлкнув языком. - Хороша, правда? Всего тысяча двести рублей...
  - Э-э-э... дороговато, - осторожно отозвался я.
  - Ну, как знаете.
  Женщина вновь принялась за вязание, я снова уселся за своё сиденье, сгорбившись. Тут дверь распахнулась и вошёл лама Джампа.
  Мужчина примерно моего возраста, широкоплечий, выше меня на полголовы, с абсолютно голым сферическим черепом и будто вырезанным из камня подбородком, взглядом тяжёлым, как у Лермонтова. Я встал, как по команде. Мы, русские интеллигенты, традиционно не любим сильных мужчин, относимся к ним с неприязнью, но сила, без остатка направленная не на покорение мира или разрушение природы, а на обуздание себя, на преображение своей природы, не может не внушать уважения.
  Буддисты перекинулись несколькими словами на неизвестном мне языке; лама скинул пальто, оставшись в обычной монашеской одежде, подошёл и крепко пожал мне руку.
  - Здравствуйте. Проходите.
  Только лёгкий акцент давал понять, что он нерусский по происхождению. А вообще живущий долгое время в любой стране не может не начать жить её заботами.
  Мы снова прошли в гомпу и сели друг напротив друга (к счастью, не на пол: я - на лавку у стены, он - на сиденье для монахов).
  - Представьтесь.
  - Меня зовут Василий Александрович Иртенев, я доцент кафедры теории воспитания педагогического университета в городе...
  - Благодарю, достаточно. Зачем вы приехали?
  - Лама Джампа, - я почувствовал, что разом охрип. - Я хотел спросить вас... просить вас... узнать, можно ли мне, в моём возрасте и при моей профессии... стать монахом.
  Лама непочтительно присвистнул.
  - Вы принимали Прибежище?
  - Принимал, - ответил я уверенно. - В конце концов, любая буддийская молитва открывается формулой Прибежища, так что я, кажется, не погрешил против истины.
  - Простите за нескромный вопрос: а зачем это вам?
  - У меня... есть большая внутренняя потребность к этому.
  - Это вы так думаете.
  Лама встал и, заложив руки за спину, принялся неспешно расхаживать по гомпе, без всякого стеснения поворачиваясь к Будде боком, а то и спиной.
  - Сидите. Первое. Вы женаты?
  - Нет.
  - У вас есть женщина?
  - Нет.
  - Надо же: обычно у таких, как вы, всегда есть женщина, такие, как вы, им нравятся... Вы живёте половой жизнью?
  - Нет.
  - Уже легче. Теперь: вы смотрите телевизор?
  - Почти нет.
  - Что значит 'почти'?
  - Вечерние новости... иногда.
  - Вы отдаёте себе отчёт в том, что это развлечение?
  - Да.
  - И что вам придётся от него отказаться?
  - Да.
  - Хорошо. Вы читаете детективы?
  - Боже упаси!
  - Вы пьёте?
  - Нет.
  С замиранием сердца я ожидал вопроса о курении, но его не последовало.
  - Вы когда-нибудь пытались обходиться без ужина?
  - Мне это несложно: я иногда забываю поужинать...
  - Ну-ну. Вы пробовали спать на полу?
  - А я сплю на полу. На матрасе...
  Лама приостановился, вскинул брови.
  - Почему это?
  - Моя бывшая жена, с которой я развёлся, вывезла из квартиры почти всю мебель.
  Лама громогласно расхохотался, смеялся он долго, утирая слёзы.
  - Простите, - сказал он, отсмеявшись. - Смех продлевает жизнь, между прочим... Теперь самый тяжёлый вопрос. Вам приходится лгать?
  - Да, - неловко ответил я.
  - Конечно. Я бы и не поверил, скажи вы 'нет'. А вы сможете обходиться без этого? Вообще без этого?
  Я сглотнул.
  - Думаю, что да, если это нужно...
  - Вы онанировали в детстве?
  - Да.
  - Вы испытывали когда-нибудь влечение к замужним женщинам?
  - Да.
  - У вас есть проблемы с потенцией?
  - Не знаю: этого так давно не было...
  - Вы крали?
  - Когда был студентом: несколько книг из библиотеки...
  - У нас ничего не украли?
  Я уставился на него, лама - на меня, и снова рассмеялся.
  - Простите. Иногда бывает, что крадут... Вы хотели когда-нибудь ударить ваших студентов?
  - Да, совсем недавно.
  - Вы готовы отдать свою жизнь ради спасения лошади?
  - Э-э-э... боюсь, что нет.
  - Если вам вдруг подарят дорогую машину, вы возьмёте?
  - У меня есть 'Волга'...
  - Какая? - вдруг поинтересовался он: на минутку в ламе промелькнул автолюбитель.
  - Старая: знаете, такая с квадратными фарами.
  - Понятно. Если вам подарят джип?
  - Зачем мне джип, у меня нет денег его содержать! Вот что-нибудь маленькое, Volkswagen Golf, например, принял бы за милую душу...
  Лама усмехнулся.
  - Вы хороший педагог?
  - Честно говоря, не знаю... Раньше думал, что неплохой, но последнее время очень сомневаюсь...
  - Ладно, ладно...
  Лама помолчал, ходя передо мной.
  - Все равно упорно не понимаю, зачем вы хотите стать монахом. Под конец жизни-то... Если вы буддист - то медитируйте, делайте практики, молитесь, читайте литературу, думайте головой, хороших книжек много. Или вы надеетесь, что это решит все ваши проблемы?
  - Нет, не надеюсь.
  - Думаете, монахи на том свете на каком-то особом положении?
  - Нет, не думаю.
  - Чего вы вообще хотите? Похвастаться перед знакомыми?
  - Что вы! Они и так держат меня за ненормального, мои знакомые, а тут уж точно диагноз выпишут...
  - Выпишут. Святости вы, что ли, хотите достичь? Так не достигнете: нужно с молодых лет над этим трудиться, а вы упустили время.
  - Я понимаю...
  - Вы понимаете, что вам придётся отказаться от множества мелких привычек, от множества радостей жизни, совсем не греховных, между прочим, в вашем возрасте себя ломать - а ради чего? Зачем вам это нужно?
  Лама сел напротив меня.
  - Говорите начистоту. Не врите. Кто врёт, из того монаха не будет.
  Я собрался с духом. Сейчас скажу - и он, в лучшем случае, расхохочется, а в худшем - выставит за дверь.
  - Понимаете, лама... в моей квартире живёт девушка. Между нами ничего нет, абсолютно ничего...
  - Вы её любите?
  - Я... не знаю. Может быть. Я ей дорожу как... самой большой драгоценностью.
  - Драгоценностей в буддизме четыре: Будда, дхарма, сангха и лама. Девушка к ним не относится. Так. Дальше.
  - И, понимаете, про нас распускают сплетни, будто я сплю с нею...
  - Она - ваша студентка?
  - Да.
  Снова непочтительный свист.
  - Всё это её глубоко ранит. И теперь она считает, что ей непозволительно жить у холостого мужчины...
  - Что за проблемы: пусть не живёт.
  - Она уже жила в общежитии, и её там затравили. Если она уйдёт от меня, она останется без денег на улице.
  - Пусть живёт у родителей.
  - Тогда ей придётся возвращаться в Китай.
  Лама что-то пробормотал по-тибетски. Помолчал, закрыв глаза, открыл их.
  - Так, - вдруг гаркнул он. - Вы понимаете, что буддизм не занимается личными проблемами старых... неудачников и идиотов?
  Я опешил. Лама встал.
  - Что Будде и моей религии вообще плевать на вашу девчонку, плевать! - загремел он с сильным акцентом. - Пусть катится обратно в Китай! К этим свиньям, которые стреляли в наших монахов и наших женщин!
  Я тоже встал.
  - Не кричите на меня. Если Будде и вашей религии плевать на страдания людей, то, значит, я пришёл не по адресу. Разрешите откланяться.
  - Простите, - негромко сказал лама Джампа. - Я вас проверял. Так... Вы упрямый старый осёл. Зачем вам это надо? Вот примете вы монашество, а она возьмёт да и всё равно уйдёт. С молодым и красивым.
  - Ради Бога! Я буду рад её счастью.
  - Бога нет, - Лама улыбнулся мне голливудской улыбкой, показав большие и здоровые зубы. - Шутка. Просто уйдёт. На улицу.
  - Может быть. Знаете, лама, я уже старый человек, я немало пожил, я уже не мальчик, чтобы меня пугать лишением телевизора или женских ляжек. Я немногое потеряю, честное слово.
  - Ну! Свою работу, может быть: у вас без вранья никак... Так. А если я вам дам монашеское облачение, но позволю не соблюдать обеты?
  - Я не соглашусь. Это... бесчестно как-то. И потом, я не клоун...
  Лама Джампа тяжело, глубоко вздохнул.
  - Берите тетрадку и записывайте.
  - Одну минутку...
  Я бросился в притвор и вернулся, ещё не веря своей радости.
  - Вы, надеюсь, хорошо знаете, что монашеских чинов бывает несколько. В гелонги я вас посвятить не могу. А вот в гецюлы, младшие монахи - пожалуйста. У нас мальчишек с двадцати лет посвящают...
  В течение получаса лама рассказывал мне об обетах и ограничениях, которых я должен буду придерживаться. По поводу правила есть строго до полудня он милостиво добавил, что Его Святейшество Далай-лама позволяет есть позже, если до полудня не получается. А вечером, так и быть, можно съесть пару фруктов. И ещё одна хитрость: подмигнул он мне. Можно пить молоко, разбавленное водой...
  - Спасибо вам!
  - Это ещё не всё.
  Лама Джампа вышел и вернулся с одеждой.
  - Это ваше теперешнее одеяние. Юбка называется шам-тап, жилет - дод-гой, верхняя накидка - сэнь. Датаб и шасэр вам не полагаются. Чётки купите сами.
  - Это сколько-то стоит?
  - Три тысячи рублей.
  - У меня нет таких денег!
  - Шутка. Дарю.
  - Не знаю, как вас благодарить...
  - Пустое. Подарок от фирмы.
  - Простите... я и на работу в этом ходить должен?
  Лама расхохотался.
  - А попробуйте! Опишете мне в письме свой опыт... Если честно - должны, - пояснил он, отсмеявшись. - Но разрешаю лично вам этого не делать и беру грех на себя. Так, теперь будем учиться одеваться... Куда, куда на брюки! Снимайте всё, кроме белья, и положите свою одежду на лавочку.
  Ещё четверть часа ушло у меня, чтобы научиться подвязывать юбку и перекидывать накидку через левое плечо два раза. Господи Иисусе! Видели бы меня мои студенты! Видела бы Моржухина! Эх, Вася, Вася, пустился ты в приключения на старости лет...
  - Теперь раздевайтесь снова до белья, - строго приказал лама, - и пойдём к Римэ стричься.
  - Стричься? - пролепетал я.
  - А вы как хотели? Волосатых монахов не бывает.
  - Ради Бога, оставьте мне хотя бы пять миллиметров на голове!..
  - Бога нет, - Лама снова улыбнулся и отечески похлопал меня по плечу. - Шутка. Пять миллиметров оставим...
  Я покорно разделся. Вот оно унижение, Господи! Ничего, утешал я себя: иных православных иноков при пострижении заставляют ползти в белых рубахах по грязи пять километров...
  Женщина всплеснула руками, увидев меня полуголым.
  - Простите, пожалуйста, что я в таком виде...
  - Да что вы! - воскликнула она. - Нашёл, о чём думать! Вам такое счастье привалило!..
  Я недоверчиво хмыкнул.
  Проворно она потащила меня в какую-то каморку, где оказалась раковина, зеркало, табурет, мыло, помазок, безопасные бритвы и машинка для бритья. Я поёживался от холода.
  О, мои роскошные усы!
  - Ради Будды, Риммочка! Пять миллиметров оставьте...
  - Да хоть целый сантиметр! - откликнулась 'Риммочка' благодушно.
  Пока доцента Иртенева превращали в солдата срочной службы, монастырь наполняли мерные удары колокола. Затем раздалось сочное, низкое мужское пение, пробирающее до костей.
  - Прошу вас, - серьёзно сказала Риме. - Проходите в гомпу.
  Холодок прошёл у меня по спине, когда я увидел в гомпе ещё шесть монахов и человек пятнадцать мирян, почти синхронно повернувших головы и уставившихся на полуголого стареющего мужика. Лама Джампа в полном облачении указал мне на моё место.
  И началась служба, бесконечная, как океан. Первые полчаса я боязливо поёживался от холода, скучал и мучился своей наготой. Но никто не смотрел на меня: я начал прислушиваться, да и монахи распелись. Лама Джампа был, насколько я понял, кем-то вроде капельмейстера, жестами руководя еле заметными, меньше четверти тона, повышениями и понижениями голосов слаженного монашеского хора. Как славно, маэстро, как стройно, как могуче! Хор кубанских казаков по сравнению с вами - просто мальчики...
  В один миг все встали. Лама Джампа мерно прошествовал ко мне и, схватив своими пудовыми ручищами за голову ('Вот и мой конец пришёл', - подумалось), коснулся своим лбом моего лба.
  - Благословляю искателя общего блага, - проговорил он. - Новый боец родился в нашем стане. Прими облачение, брат Зёпа.
  'Хорошо хоть, Жопой не окрестили', - иронично подумал я. Но никто не разделял моего скептицизма: вокруг были одни счастливые и восторженные лица. Кто-то захлопал, и все время, пока я неловко одевался, звучали аплодисменты. Никогда бы не подумал, что одевающийся мужчина, в отличие от раздевающейся женщины, может иметь такой успех...
  А после миряне выстроились ко мне, новоиспечённому, в очередь за благословением, и эти незнакомые люди, видевшие меня впервые, улыбались, поздравляли меня и говорили тёплые слова. А я сам: покривлю ли душой и скажу, что был несчастлив?
  Фото на память. Лама Джампа помог мне упаковать мирскую одежду в сумку и великодушно продал недостающие мне ритуальные предметы за символическую цену.
  - Хочу вас проводить на вокзал, к о л л е г а.
  - Простите, лама... мы что, в таком виде по городу пойдём?
  - Ну да, ходят же попы... Курточку вашу только сверху накиньте... У нашей одежды есть одно прекрасное свойство.
  - Какое?
  - Не скажу: сами увидите. В метро.
  В вагоне метро мы, два мужика в красных юбках, заняли скамейку для трёх человек. Постепенно вагон наполнялся, и я всё ждал, что кто-нибудь сядет рядом с нами.
  - Садитесь просторней, - предложил лама Джампа.
  - Да вот тут ещё одно место свободное...
  - Что, надеетесь, что кто-то займёт?
  - Надеюсь.
  - А вы не надейтесь.
  - Почему?
  - Проверено на опыте. К вам, коллега, теперь никто не подсядет. Что, хороша одёжка? Здорово, а?! - Лама хлопнул меня по плечу и расхохотался, и я вместе с ним. Вот так мы и веселились в углу вагона, два немолодых мужика в юбках, а народ пугливо отодвигался в сторону.
  - Послушайте... а меня в милицию не заберут в этом? - усомнился я.
  - Спасибо, что напомнили.
  Лама Джампа вытащил из сумки красивый бланк монастыря с колесом Дхармы и двумя газелями вверху листа, размашисто начертал на нём моё Ф. И. О., еще несколько строчек, поставил подпись, извлёк печать и пришлёпнул бланк прямо на коленке.
  - Держите, уважаемый. Теперь вы не просто монах, а монах со справкой.
  - Коллега, а можно полюбопытствовать? Почему вы меня постригли под именем Зёпа?
  - Зёпа - это по-тибетски 'терпение', - терпеливо пояснил лама. - Вы проявили незаурядное терпение, добиваясь монашества на свою седую голову, уважаемый...
  - На свою зёпу...
  И снова мы расхохотались. Какая же весёлая религия - буддизм!
  На вокзале мы, по русскому обычаю, обнялись, а затем, по тибетскому, коснулись друг друга лбами.
  - Пиши, - тихо сказал лама Джампа. - Молись каждый день, не поддавайся соблазнам, сделай свою душу как из стали. Вот, визитку возьми с моей почтой. Счастья тебе! Даст Бог, увидимся...
  - Бога нет, - ответил я и, сложив губы в улыбке, добавил. - Шутка...
  Мне досталось боковое место, а облачение продолжало оказывать магическое действие: соседка пугливо оглядела меня и отсела от греха подальше. Соседи сбоку старательно прятали глаза, притворяясь, что меня не замечают. Даже проводница, шумная баба, у каждого пассажира спросившая, будет ли он брать постельное бельё, обошла меня стороной. Что же, обойдусь без белья.
  Я набрал номер своей городской квартиры.
  Трубку не брали так долго, что сердце у меня защемило. Наконец, после десяти гудков, бесконечно дорогой голос:
  - Алло?
  - Lian Min!
  - Dashi!
  - Are you all right? [У тебя всё в порядке?]
  - Yes, I am. And you? [Да. А у вас?]
  - Me, too. Did anybody call me in the meantime? [У меня тоже. Кто-нибудь мне звонил за это время?]
  - Yes. Your son. And your boss, the old woman we saw in the monastery. [Да. Ваш сын. И ваш начальник, пожилая женщина, которую мы встретили в монастыре.]
  Саша? И Моржухина? Кстати, не такая уж она и пожилая: моего возраста... Этого ещё не хватало! Надо было сказать моей красавице, чтобы она не брала трубку. Но как бы тогда я сам позвонил ей?
  - When will you come back, dashi? I miss you so much. [Когда вы приедете, даши? Мне вас так не хватает.]
  - Tomorrow at ten minutes past noon. [Завтра в 12:10.]
  - I'll meet you at the station [я вас встречу на вокзале], - сказала Льен Мин счастливо.
  - Don't be silly! [Не говори глупостей.]
  - It is you who is silly, dashi... See you soon. [Это вы говорите глупости, даши. Скоро увидимся.]
  - I hope so. Good-bye! [Надеюсь. До свиданья!]
  - Good-bye, dashi! [До свиданья, даши!]
  Отключившись, я заметил, что на время моего разговора все прочие разговоры в моём отсеке стихли.
  Умиротворённый, я превратил моё сиденье в полку, растянулся на нём, положив куртку под голову, и только тогда вспомнил о двух письмах. Ну, монаху ничего не страшно. Начнём с менее приятного.
  Но письмо Жени заставило меня снова сесть.
  
  Здравствуй, Василий Александрович!
  Вот уж не думала, что напишу тебе, да ещё так скоро. Сильно ты меня обидел, во-первых, своей студенточкой (ничего о ней не скажу), а, во-вторых, своими упрёками. Что тебе за дело до этого Бушуева? Ты меня учить будешь, с кем мне спать, а с кем нет? И не спала я с ним, не довёл Бог до греха, а то, что мне про него вспомнить противно, - этого ты не можешь себе представить?
  И не думай обо мне, пожалуйста, хуже, чем я есть. Я Бушуева просила у з н а т ь, какая она: вправду ли уж она такая распрекрасная, чтобы её нахваливать перед всеми нами, которых она 'добрее и умнее'. Узнать, а не лезть к ней под юбку!
  А зачем, думаешь, пишу, зачем через гордость свою перешагиваю, оправдываюсь? Всё ты меня в корыстных целях подозреваешь. Да много ли мне с тебя корысти! Была бы корысть - ушла бы давным-давно. Мало, думаешь, моложе тебя, успешнее, красивей?
  Я люблю тебя. Прости, что говорю так поздно.
  Теперь решай сам, кто тебе дороже. Про эту дурочку, с которой ты сейчас живёшь, я забуду и никогда тебе не напомню. Не верю я, чтобы она тебе была дорога.
  
  Женя
  
  Женя, Женечка! Что же, правда, так поздно?
  И какого меня ты любишь? Men change. [Мужчины меняются.] Слишком разного мы возраста, несмотря на твою любовь, слишком многого ты хочешь от жизни. Намучаешься ты со мной, хоть и будешь любить, а намучаешься, и меня измучаешь. Или ты за это время стала кроткой, чистой, беззащитной? Да и не надо, тебе не идёт. Счастья тебе... с кем-нибудь другим.
  Взволнованный, я хотел сразу же сесть и написать ответ - но ведь у меня было другое письмо, на простом тетрадном листе клетчатой бумаги.
  
  Dashi,
  
  I don't know if I am right calling you 'dashi.' I don't know who you are to me and who I am to you either. On Thursday, I w a n t e d you to come in and to embrace me. Shame on me! Now you are free to turn me out.
  
  I shall always remember your kindness and your care.
  
  Lian Min
  
  [Даши,
  Я до сих пор не знаю, должна ли называть вас 'даши'. Я не знаю, кто вы мне и кто я вам. В четверг я х о т е л а, чтобы вы вошли и обняли меня. Стыдно мне! Теперь можете выставить меня за дверь.
  Вашу доброту и заботу я всегда буду помнить.
  Льен Мин]
  
  ('Двойные кавычки поставила, 'американские'', - механически отметил ум.)
  Ах, боже! Теперь какое это имеет значение?
  Всё же я почувствовал, как сладкое, мучительное сожаление меня заволокло. Не дурака ли я свалял? Не ошибся я - так и доверился бы чутью, и обнимал бы её сейчас, и целовал бы её, ненаглядную. Э!
  Нет - и дело не в 'профессиональной этике'. Дело в чисто человеческом чувстве чести. Стоят ли её объятия её доверия? И что важнее: минутный угар или чистота, сочувствие, душевная близость, стойкость? Стань мы совсем близки, Льен Мин себя саму посчитала бы бесчестной. А чем ей отразить всякие мерзкие упрёки, эти sleepless nights [бессонные ночи] с американской интонацией, каким оружием, кроме сознания своей правоты? Она - не русская женщина, и черпать своё оправдание из самой себя, из своих чувств не будет. Какой же буддист черпает оправдание из чувств! Нет, мне не о чём сожалеть.
  Эх, солдаты Будды, Учителя богов и людей! Кто же, кроме вас, даст бой окружающей мерзости и равнодушию, кто защитит слабого, протянет руку униженному? Но почему 'вас'? Нас.
  А ведь в тибетском буддизме очень много от античного стоицизма, от доблести древнеримских когорт. Даже внешне: сандалии на ногах, тога через плечо, фляжка на поясе у гелонгов, длинные трубы и звонкие караталы, а сферические жёлтые шапки с высоким гребнем - точь-в-точь как римские шлемы.
  А какую бурю возмущения вызовет доцент Иртенев, остриженный под новобранца! Не лгать не трудно, но такая правота всё рушит вокруг, целые куски привычной жизни падают, как камни. Ну, утро вечера мудренее...
  
  

Девятнадцатое октября, воскресенье

  
  В городе шёл мелкий дождик, безрадостное воскресное утро.
  Моя красавица стояла у ворот вокзала, строгая, неулыбчивая, сжав левую руку в кулак, обхватив её правой и положив обе руки себе на грудь. Постепенно толпа людей на перроне рассеивалась, она всё искала меня глазами - и не видела меня в упор, не видела. А увидев, не бросилась ко мне, а так и застыла, только опустила руки от изумления. Я, не торопясь, подошёл.
  - Is that you? [Это вы?]
  - It's me [я], - я улыбнулся. - How do I look? [Как я выгляжу?]
  Льен Мин протянула ко мне обе руки и взяла мои ладони в свои.
  - So you are a monk now? [Так вы теперь монах?]
  - I am. [Монах.]
  И тут она светло улыбнулась мне и, глядя прямо мне в глаза, заплакала, спокойно, не таясь. Раньше я видел у неё лишь две-три слезинки.
  - Did I upset you? [Огорчил я тебя?]
  - No. Those are tears of joy, dashi. [Нет. Это слёзы радости, даши.]
  Как будто это были слёзы и радости, и сожаления!
  - Let's go [пойдём], - приказала она мне. - Don't stay here, everybody is staring at us. May I please carry your bag? [Не стойте здесь, все на нас смотрят. Можно мне взять вашу сумку?]
  - No! - ответил я изумлённо.
  - Nonsense, dashi! You are carrying a bag and I am walking empty-handed. [Какая ерунда, даши: вы несёте сумку, а я иду с пустыми руками.]
  - Такси, такси, пожалуйста! - прокричал зазывала над самым ухом.
  - Да! - воскликнула Льен Мин по-русски. - Такси! Нам - до площади Ленина.
  - У меня денег нет, - пробормотал я.
  - Я заплачý.
  - Ты что, стала очень богатой? - шутливо спросил я, когда мы уселись в видавшие виды 'Жигули', по-русски (чтобы таксист не принял нас за иностранцев и не взвинтил цену раза в два).
  - Неужели ты поедешь домой на автобусе? - тихо переспросила она, и у меня забилось сердце быстрей от этого 'ты'.
  - И поехал бы, невелика птица...
  - Велика.
  - Как ты славно говоришь по-русски теперь...
  - Tell me, dashi... [Скажи мне, даши...] - сразу перешла она на английский. Водитель-грузин глянул на нас в зеркало заднего вида.
  - What? [Что?]
  - Tell me why you became a monk. Was that your free decision? [Скажи, почему ты стал монахом. Это было твоё собственное желание?]
  - Yes. Ough... I am an old man, Lian Min, I've lived long enough... [Да. Уф... Я старый чловек, Льен Мин, я много пожил...]
  - No! - воскликнула она с упрёком.
  - At my age, people get mature enough to become monks. [В моём возрасте люди созревают для монашества.]
  - Why did you become a monk? [Почему ты стал монахом?] - настойчиво повторила она. Эх, монаху врать не положено.
  - Because of you [из-за тебя], - ответил я просто. - I didn't want you to go. Will you go now? [Я не хотел, чтобы ты ушла. А сейчас ты уйдёшь?]
  - It wasn't necessary [не нужно было], - прошептала она.
  - Though, it was. [Всё-таки.]
  - It wasn't necessary because I love you. I'd bear anything for you. [Не нужно было, потому что я тебя люблю. Чтó бы я ради тебя не перенесла!] - У меня прыгнуло давление и в глазах на секунду потемнело. - Tell me something, dashi, don't be silent. Tell me that you are angry with me, that I am a stupid, shameless little idiot. [Скажи мне что-нибудь, даши, не молчи. Скажи, что сердишься, что я идиотка, маленькая бессовестная дура.]
  - You are not, - отозвался я. - Nobody may call you shameless now. You're my friend, a friend of a monk, just that. You also are my jewel, my only jewel except for the four jewels of a monk, my most precious jewel. Stop silly talking now. [Никто теперь не имеет права назвать тебя бессовестной. Ты просто мой друг, друг монаха. И моё сокровище, единственное сокровище, кроме четырёх драгоценностей монаха, моё самое дорогое сокровище. И хватит болтать.]
  Такси остановилось у моего дома, Льен Мин заплатила, мы вышли на улицу. Мелкий дождик продолжал моросить. Она стала передо мной, маленькая, хрупкая, стояла и смотрела так же, как на вокзале. Волосы её мокли под дождём, а она всё стояла и смотрела, и мне её взгляд не описать. Так бы и стояла, если бы не заковыляла к подъезду соседка с первого этажа, которую мы не стали пугать нашей выразительной скульптурной композицией.
  Дома девушка стала у плиты и принялась стряпать.
  - Let me help you, let me cut vegetables, for example... [Дай-ка я тебе помогу, овощи порежу, например...] - предложил я.
  - Hands off vegetables! [Руки прочь от овощей!] - воскликнула она с шутливым гневом. - 'T is not your work, your reverence. [Это не ваша задача, ваше преподобие.] 'Преподобие', наверное, было использовано иронически.
  - Tell me how you spent these days. [Расскажи-ка мне, как ты провела это время.]
  Она, улыбаясь, села напротив меня и продолжала резать овощи.
  - I missed you very much. [Мне тебя очень не хватало.]
  - Me, too [мне тоже], - пробормотал я. Льен Мин покачала головой.
  - You didn't [ты не скучал], - ответила она c низким грудным смехом. - How could you miss somebody? A monk doesn't. [Как ты мог скучать? Монах не имеет права {скучать по женщине}.]
  Итак, по словам Льен Мин, мне звонили целых три раза. В субботу утром - мой сын. Девушка сказала, что я уехал в Петербург. Долгое изумлённое молчание, и потом: 'А вы, извините, кто?' Это сложно объяснить, ответила Льен Мин. Понятно, удовлетворённо заключил Саша и повесил трубку.
  В субботу вечером - новый звонок, энергичный женский голос требует Василия Александровича. А Василий Александрович в Петербурге. У него родственники там, что ли? Нет, какое-то важное дело. Какое важное дело, поразилась Моржухина: командировочное он не подписывал... Ладно, ладно... А вы кто, собственно? - мимоходом поинтересовалась она. Девушка так испугалась, что не могла ничего сказать, это молчание собеседника заинтересовало. Вы кто? Вы его студентка? Да, ответила Льен Мин. Нет, что делает мужик, а-а! - протянула завкафедрой вполголоса даже как будто завистливо. - Что творит, м-м! И тоже повесила трубку.
  Я рассмеялся, девушка изо всех сил пыталась сохранить озабоченное лицо и спросить меня о возможных последствиях, но не выдержала, рассмеялась вместе со мной. Как я хорошо представил Моржухину! Нет, что делает мужик, а-а! Объясняться с ней мне ещё предстоит.
  Последний звонок - также вечером. И молчание в трубку.
  Вчера тоже шёл дождь. Льен Мин было так грустно, что она... отправилась на рынок и разыскала там китайцев. С одной молодой девушкой она подружилась - правда, девушка оказалась вьетнамкой, а не китаянкой. Она говорит по-русски, а также немножко по-английски. Зовут её То Мэи, отец её работает на стройке, а мама - посудомойкой в ресторане. Из Вьетнама вчера с партией товара приехал её брат, недавно отслуживший в армии, по этому случаю решили устроить праздник, Льен Мин тоже позвали. Я ведь не сержусь? Праздник был в доме одного вьетнамца, который очень горд этим своим приобретением (обычной деревянной избой в частном секторе), собралась чуть ли не вся диаспора, Льен Мин со всеми перезнакомилась. А большая ли в нашем городе вьетнамская диаспора? Большая, большая, со смехом ответила моя красавица. Все очень милые, добрые. Между прочим, добавила она кокетливо, несколько молодых людей пытались с ней познакомиться, один из них достаточно сносно говорил на путунхуа, а другой, кореец, студент медицинской академии, хорошо владел английским. Я очень рад, бесстрастно сказал я. Льен Мин погрозила мне пальцем. Она притворилась, будто не понимает путунхуа и почти разучилась говорить по-английски...
  Говоря честно, этот кореец был на вечеринке единственным студентом, так как вьетнамцы не могут себе позволить роскоши учиться в вузах, да где бы то ни было: они работают по целым дням и живут очень бедно, невесело. Ей так хотелось подарить То Мэи что-нибудь. Но боже мой! - она и сама небогата...
  Вечером, не зная, чем заняться, она взяла с моей полки книжку, прочла уже целых сорок пять страниц. Что за книжку? 'Идиота' Достоевского. Я улыбнулся. Так ты решила вскарабкаться на 'вековую заснеженную ель', милая? Нет, живо возразила она: нет, только отломить пару веточек. Суп готов, даши.
  Так, а теперь моя очередь рассказывать.
  Я в красках описал ламу Джампа с его вопросами следователя. Льен Мин глядела на меня восторженно, как девочка на сказочника.
  - Listen here, dashi! [Слушай-ка, даши!] - Она встала, приложила палец к губами и зачем-то задёрнула шторы. - It's just come into my mind that... Why don't you perform a puja? [Мне пришло в голову... Почему ты не можешь провести пуджу?]
  - A what? - переспросил я, слегка похолодев, уже отлично всё понимая, я ведь знаю слово 'пуджа'. - A puja?
  - A ritual, yes! [Да, ритуал!]
  - For whom? [Для кого?]
  - Why! [Как!] - воскликнула моя красавица изумлённо, будто американка. - There is a big number of Buddhists here in the city, I've just told you! [В городе полно буддистов, я же тебе только что говорила!]
  - How shall I invite them? [И как я их приглашу?]
  - Easily. I call To Mei, she says it to their parents, the parents say it to their friends, and the friends say it to their friends. [Просто. Я позвоню То Мэи. она скажет родителям, те - друзьям, те - своим друзьям.]
  - I don't speak Vietnamese, they don't speak English! [Я по-вьетнамски не говорю, а они - по-английски!]
  - To Mei will help me translate the prayers. Russian will do, too. [То Мэи поможет мне перевести молитвы. Русский тоже сойдёт.]
  - Remember, Lian Min, I am a monk of the Tibetan tradition, not of the Vietnamese one! [Подумай, Льен Мин, я монах тибетской традиции, а не вьетнамской!]
  - It matters nothing, dashi! They have no choice, anyway. [Ерунда, даши! Выбора-то у них нет.]
  - And where should we do it? [И где ты собираешься это делать?]
  - Why, in your big room, where else?! [Как где, в большой комнате, где ещё?]
  Пригласить двадцать незнакомых вьетнамцев к себе домой: потрясающая идея... Впрочем, выносить у меня нечего, 'всё уже украдено до вас'. А что скажут соседи? Я только вздохнул.
  - I have no right to perform a large ritual! [Я не имею права проводить большую службу!]
  Льен Мин, не моргая, оглядела меня всего и рассмеялась.
  - Don't say stupid things, dashi! [Глупостей-то не говори, даши!]
  - I am not qualified to perform public rituals, dear [меня не учили совершать публичные службы, моя хорошая], - беспомощно сказал я. - I know nothing about dilbas and vajras, and when tolling, and when chanting, and so on... Who will teach me? [Я ничего не знаю про дильбы эти, про ваджры, и когда звонить в колокол, и когда петь, и так далее. Кто меня научит?]
  - Me. I've seen it hundreds of times. [Я. Я это видела сотни раз.]
  Я закусил губу. Все разумные отговорки были исчерпаны.
  Льен Мин стала передо мной, положив руки на пояс.
  - You don't want it to do it? You don't?! [Ты не хочешь, ты?] - изумлённо воскликнула она.
  Что ж, а ведь девушка абсолютно права: назвался груздем - полезай в кузов. Чем виноваты эти вьетнамцы в том, что в городе нет буддийского храма? Религия нужна человеку. Мне вдруг стало по-детски весело. Боже правый, какое шоу мы тут устроим! Ты ведь теперь специалист, падре Базилио. Буддизм вообще весёлая религия. Обязательно пошлю Женечке снимки...
  - I adore you, darling [обожаю тебя, дорогуша], - заявил я, смеясь, и заставив Льен Мин немного покраснеть. - Go ahead! Instruct me! [Давай, учи меня.] Девушка захлопала в ладоши. Как люблю я, когда она радуется, ради этого одного я бы отслужил бы любой ритуал: хоть буддийский, хоть католическую мессу.
  Невозможно придумать ситуации нелепее, ни один романист в кошмарном сне не измыслит: студентка из Китая преподаёт доценту педагогического университета, недавно постриженному в тибетские монахи, основы буддийской литургики! Ну что ж, моя девочка оказалась хорошим преподавателем.
  Вначале поклоны. Я поклоны кладу, оказывается, неправильно. Сложенные руки на уровне лба, потом на уровне горла, потом на уровне сердца. А потом разводим их ладонями к земле и лего-онечко пошли вниз! Касаемся пола руками и лбом. Повторяем первое упражнение.
  Чётки держатся вот так, дильба - вот так, ваджра - вот так. Мизинец и указательный палец оттопырены как нечистые. А садиться монаху желательно в позу полного лотоса или хотя бы полулотоса, и с безусловно прямой спиной. Впрочем, на мне юбка, никто не заметит, как я сижу. Как тяжело садиться на пол в юбке! Бедные женщины!
  Переходим к простираниям. По полу, во всю длину тела - и в исходную позицию.
  - Ленка, с меня спадает эта чёртова штука! - пожаловался я по-русски, имея в виду сэнь, верхнюю накидку. 'Ленка' рассмеялась: практика и ещё раз практика! Кроме того, никто не запрещает её поправить...
  Теперь горловое пение. Набираем воздуху полную грудь и живот, так, что можно лопнуть, язык выгибаем в форме корыта, губы вытягиваем трубочкой. А ведь когда-то ты учился в музыкальной школе, Вася... Моя красавица без труда набросала мне мелодии основных распевов схематичными линиями, а затем добавила нотную запись. Мне оставалось только морщиться. Что это: мажор, минор? Почему строфа не оканчивается ни на тонику, ни на доминанту? Какой размер? Видимо, переменный, потрясающе. А это что за загогулина? А это так она обозначила модуляцию вверх, терпеливо объясняла мне девушка. На сколько модуляцию? На четверть тона. Ай, вот оно что! На четверть тона, ядрён корень...
  Насыпание мандалы. Берём немного рису и, стараясь не просыпать ни одного зёрнышка, из пригоршни насыпаем на нижнее кольцо, двигаясь по часовой стрелке. Ещё пригоршня, ещё. Ювелирная работа.
  Мудры и жесты. Для восьми видов воображаемых подношений руки восемь раз складываются по-разному, изображая: огонь, цветы, музыку, пищу, воду для питья, воду для омовения... Ом шабда ах хум, ом дхупе ах хум, ом алоке ах хум... Повторяем. Повторяем. Ни в жизнь мне не запомнить эту тысячу мелочей! Льен Мин, счастливо смеясь, обрадовала меня, что завтра мы сделаем генеральную репетицию. Или две. Или три. В общем, столько, сколько нужно.
  Наконец, будет очень здорово, если я скажу проповедь. 'Дождался, умник, - подумал я со смешанным чувством. - За что боролся, на то и напоролся. Не ты ли всю жизнь хотел учить разумному, доброму, вечному? На тебе, читай настоящую проповедь. Что, в кусты?'
  - Я подумаю, Леночка, - промямлил я. - Мне нужно подготовиться...
  Кстати, а сделал ли я фотографию ламы Джампа? Дацана? Правда?! Это чудесно! Обязательно нужно распечатать в большом формате и повесить на стену, чтобы люди видели, что я - натуральный лама, а не самозванец какой-нибудь.
  Я как раз показывал Льен Мин фотографии на экране цифрового фотоаппарата, когда зазвонил телефон.
  - Папа, ты сейчас занят?
  - Самую малость, сына.
  - Извини.
  - Да нет, говорю же тебе: самую малость.
  - Я тебя увидеть хотел.
  - Ну, хорошо: заходи вечерком...
  - Нет, к тебе домой я, наверное, не пойду, неудобно.
  - Да что такое?!
  - Неудобно, говорю же... Там, у тебя на площади, есть кафешка, 'Трактиръ' называется...
  - Очень по-достоевски, ты не находишь?
  - Угу, - буркнул он. - Я бы тебя хотел там увидеть, скажем, через полчаса. Я плачу.
  - Ну, хорошо, хорошо, - согласился я растерянно.
  Саша оказался в 'Трактире' ещё до моего прихода: он расселся один за столиком, положив ногу на ногу, важный и мрачный, как кубинский революционер. Небритость ему идёт.
  - Привет, отец. Надо же, усы сбрил... С усами тебе было лучше.
  - Привет, сына.
  - Чай, кофе?
  - Кофе.
  - Девушка, девушка! - остановил он пробегающую официантку. - Ещё одно кофе.
  - Один, - заметил я.
  - Что?
  - Кофе мужского рода, говорю.
  - Ну, да-да... - поморщился он. Похоже, неприязнь интеллигентов к сильным людям взаимна. - Ну тебя... Салатик закажешь? Рыбку?
  - Нет, спасибо.
  - Что так?
  - Не ем теперь по вечерам.
  Сын поднял одну бровь (мой жест), иронично улыбнулся.
  - Чего это ты? О фигуре заботишься?
  - Да нет, так...
  - Ну, конечно, ты у нас всегда молодой и стройный... Слушай-ка... как хоть зовут твою новую подругу?
  - Э-э-э... Лена.
  - Жене, значит, отставку дали... Красивое имя - Лена, - спохватившись, добавил он, как бы извиняясь за некоторую грубость.
  - На самом деле, конечно, не Лена. Её зовут Льен Мин.
  - Как-как?
  - Льен Мин. Она китаянка.
  - С ума сойти, язык свернёшь... Китаянка, говоришь?
  - Что, Сашуля? - улыбнулся я. - Скажешь: непатриотично?
  - Да нет, ничего не скажу. Между прочим, правда: так много красивых русских девушек... Она, что, правда твоя студентка?
  - А ты откуда знаешь? - поразился я.
  - Да ты сам рассказывал, ещё давеча, вот я и сделал логические выводы. Да, батя, ты даешь, конечно... Ну, в конце концов, каждому своё...
  Мне принесли кофе, я принялся размешивать сахар ложечкой.
  - Слушай-ка, ты меня прости за вопрос, ради Бога... ты жениться на ней не надумал?
  - Нет, - ответил я, опешив. - А почему тебя это интересует?
  - Да как тебе сказать... - Сын замялся. - Ты понимаешь, Юля, во-первых, тоже интересуется этим делом, ей как-то совсем не улыбается иметь мачеху своего возраста...
  - Что за чушь, Юля же со мной не живёт, так какое ей дело! - возмутился я.
  - Так ты всё-таки планируешь, значит? - испытующе спросил меня сын. - Ну, то есть, не отказываешься от мысли?
  - Дело не в этом, я просто не понимаю, каким образом это её касается!
  - Ну, каким образом... Представь себе, она приходит на работу, а за её спиной шу-шу-шу... Это, дескать, та самая, у которой мачеха её моложе на год...
  - А это её личные проблемы, - сухо ответил я. - И потом... неужели Юля так говорит?
  Саша помялся.
  - Да это, на самом деле, мать говорит...
  - Ольга?
  - Да. И потом, понимаешь... - Он зачем-то поковырял вилкой в своей тарелке. - Я служу, зарабатываю, как все, бывает и хуже, а ты же знаешь, сколько сейчас стоит жильё, даже через ипотеку: это мне нужно вкалывать, как каторжному, чтобы лет через тридцать... Юля, она вообще живёт с матерью. В общем, всё равно надеешься на своё жильё, хотя бы в отдалённом будущем... А если ты женишься сейчас, ты квартиру оставишь жене, а она у тебя молодая...
  - Ах, вон в чём дело... - протянул я.
  - Ну да. Ты прости, что говорю такие вещи. Потом - папа, ты только не думай, что я тебя упрекаю, просто реальные факты! Если бы вы с матерью жили вместе, так была бы одна двушка свободная, её можно было разменять на две комнаты. А так - видишь, как получается...
  Я вздохнул.
  - Я могу разменять свою квартиру.
  - Нет, что ты, отец, я не собираюсь тебя грабить. И потом - Юля как же?
  - Ольге никто не мешает сделать то же самое.
  - Нет, нет... И вообще, ты не думай, я не плачусь. Думаешь, мне интересно толкать тебе всё это фуфло, да? Я просто пересказываю.
  - Это всё Ольга говорит?
  - Ну да, да, она... Мне, конечно, тоже жалко, но я тебя не осуждаю, делай, как знаешь.
  - Я тебе говорю, Саша, я совершенно не собираюсь жениться!
  - Да уж женился бы тогда, - повёл он плечами.
  - Почему?
  - Ну как, почему - потому... Нехорошо вроде как-то так, я, конечно, понимаю, любовь, не мне тебе говорить, ты педагог... Тебе на работе-то что говорят?
  Я досадливо поморщился.
  - Ну, вот видишь!
  - Послушай, сына, я тебе скажу одну вещь -
  Саша предостерегающе поднял руки, как бы говоря: 'Знаю, знаю, яйца курицу не учат, моё дело сторона'.
  - У нас абсолютно ничего не было, ничего!
  - А мне какое дело? То есть как это, отец? Ну, то есть, самого главного?
  - Не только 'самого главного', а вообще ничего!
  Саша почесал свою толстую шею.
  - Я тебя не понимаю тогда, - растерянно признался он. - Слушай... а чего она живёт у тебя?
  - Потому что ей негде жить.
  - Чёрт возьми, нам тоже негде жить! - возмутился он.
  - Я говорю, я могу разменять квартиру...
  - Нет-нет, я так... Негде жить, не фига себе! Это ты ещё бомжей приведи, им тоже негде жить... Это значит, жалко тебе её просто, да? - стал понемногу накаляться он.
  - Да.
  - Слушай, отец, ведь ты мне врёшь.
  - Нет.
  - Я объясню тебе, почему врёшь. Потому что если тебе настолько жалко эту девчонку, что она с тобой живёт, а твоя родная дочь живёт черт-те где...
  - Она сама хотела жить с Ольгой!
  - Не об этом речь. Если тебе так её жалко, то это называется не 'жалко', а это называется, что ты втрескался по уши! Ради Бога, папа, извини! Зачем ты себе-то врёшь? И чего, что у вас ничего не было? Не было - будет! Она к тебе сама в постель запрыгнет, не окажется дурой!
  - Сашенька, не запрыгнет.
  - Отец, отец, как ты наивен. Я-то думал, кстати, ты мужик, уж если решился на такое дело, а ты разводишь бред в розовых панталонах, кактусы в горшочке! Про Петра и Февронию ещё мне расскажи! Ты, это, того! - он сделал энергичное движение ко мне ладонью вверх. - Живи с ней нормально, как мужик!
  Какие смешанные чувства владеют мной, когда я гляжу на своего сына: и сержусь, и забавно.
  - Саша, держись крепче за стул. Вот так вот, - я повторил его движение ладонью, - не получится. Я тут на днях постриг принял.
  - Что-о?!
  - В монахи постригся, говорю.
  - Отец, ты того... - пробормотал Саша невыразительно. - Извини, конечно... Нет, я ничего не говорю... Все, как дураки, ломанулись в религию, и ты туда же, зачем это тебе... Где хоть тебя... - он усмехнулся, - постригли-то так красиво?
  - В дацане Гунзэчойнэй.
  - Так, ещё раз, - попросил Александр жёстко.
  - В буддийском монастыре. Я буддийский монах.
  Саша стукнул обеими кулаками по столу.
  - Отец!! Ты... Всё! Ты, вообще, что творишь, а?!
  - Ты что, так неприязненно относишься к буддизму? - с улыбкой спросил я.
  - Да никак я к нему не отношусь, начхал я на твой буддизм! Я к нему так отношусь, что это не наше, понимаешь, НЕ НА-ШЕ! - Сидящие за соседними столиками стали на нас оглядываться. - Ты права не имел! - прогудел мой сын, пророкотав букву 'р' в слове 'права'. - На тебя же люди смотрят!
  - Сейчас все смотрят на тебя. Почему это, интересно, я не имел права?
  - Нет, на тебя! Потому что ты - офицер!
  - Я - офицер?! Я, Сашенька, в армии даже до прапора не дослужился...
  - Нет, ты офицер! Потому что ты на государственной службе! Потому что тебе государство доверило воспитывать учителей, они потом пойдут в школу, это тебе не хухры-мухры, не вилкой в зубах ковыряться! Они ещё моих детей будут учить, твоих внуков! У вас, кстати говоря, тоже звания, субординация! Ты вот, между прочим, доцент, это, считай, капитан педагогической службы!
  - Фантастика, Саша, я об этом раньше не думал... Ассистент, значит, получается сержант, старший преподаватель - лейтенант, профессор - майор, завкафедрой - полковник...
  - Ну да, да, чёрт возьми! - мой сын говорил вполне серьёзно. - А ты перед рядовым составом разводишь такой, с позволения сказать... Нет, это даже не цирк. Потому что ты плюёшь на родную веру! И они у тебя наплюют!
  - Кто 'они'? - спросил я утомлённо.
  - Студенты твои! Девочки-припевочки! Задерут хвосты и поскачут в Чечню, служить подстилкой для ребят Хаттаба и Басаева!
  - Его зовут Бадмаев, - рассеянно сказал я.
  - Откуда я помню, как зовут твоих проклятых чеченцев!
  - Саша, ты ошибаешься, чеченцы - мусульмане.
  - Ну, значит, поскачут на Тибет! Делать минет! Служить подстилкой узкоглазым! От них уже житья нет в Сибири, житья нет, во! - он стукнул себя ребром ладони по горлу. Я с трудом удерживался, чтобы не рассмеяться. - Это они, кстати, остановили Русь в развитии на два века, монголы! От них к нам матерный язык пошёл...
  - Сомневаюсь, Сашенька, очень сомневаюсь.
  - Слушай, а кимоно они тебе выдали? А эти, как его... нунчаки?
  - Выдали, выдали... Сашенька, дорогой, извини меня, не знаю, как сказать помягче... Последние пять минут мне кажется, что ты бредишь.
  Саша пожевал губами.
  - Всё понятно, - ответил он мне. - С тобой уже невозможно разговаривать. Ты непробиваемый. Тебя, это, зомбировали. Ладно, отец, - он поднялся. - Будь здоров. Не поминай лихом...
  - И тебе, сына, того же...
  Мой сын расплатился и ушёл, а я ещё какое-то время сидел за столиком, ощущая на себе взгляды других посетителей. Мой сын не совсем неправ, восемьсот лет назад такая позиция, пожалуй, и была оправдана. Но ведь на дворе - две тысячи седьмой, а не тысяча двести двадцать седьмой год! Долго ли мы будем длить эти безобразные раздоры, надуваться имперским мессианством? Это что, от моей девочки в Сибири житья нет? Это от вас в России житья нет! И ведь мир уже давно стал единым - что толку теперь сидеть на своём национальном огороде, как курица? Разве сможем мы прожить одни? Опасность теперь исходит не от 'поганых язычников'. Опасность в том, что мы все на планете перегрызёмся, как звери!
  По радио вдруг зазвучало что-то до боли знакомое, из моего детства. Анна Герман. Господи, кто сейчас помнит Анну Герман, её 'Случайность', её 'Танцующих Эвридик', её 'Жду весну'? Мой сын слышал, самое большее, 'Надежду', да и то, вероятно, представляет себе, что это древность сталинских времён.
  - Пойдём помолимся, - сказал я Льен Мин с порога.
  Я выбрал 'погребальную' службу ('Устремление в Сухкавати', написанное досточтимым Рага Асьей) и монотонно, медленно (чтобы успеть пробежать глазами английский перевод каждой строчки) затянул её на тибетском языке, на самый простой мотив. Из головы у меня всё не шла Анна Герман. Какая изумительная была певица! Специально для неё писали тексты. Но эти тексты перестали петь - и забыли за каких-то тридцать лет. Тексты обязательно нужно петь. Бедная Анна! Бедный Рага Асья! Триста лет - это не тридцать.
  - Dashi, dashi? What's wrong, dashi? [Даши, даши! Что случилось, даши?]
  Мы уже закончили молитву, я просто сидел на полу и смотрел на свечи.
  - Why do you cry, dashi? [Почему ты плачешь, даши?]
  Я не плакал: я не позволяю себе этого. Так, может быть, навернулась одна слезинка в углу глаза. А моя девочка стояла рядом и смотрела на меня, снова своим невыразимым взглядом, будто мать на ребёнка, будто смертельно хотела сделать что-то хорошее для меня, хотя бы обнять меня, и не знала, что ей сделать. Какое там обнять? Мне по статусу не положено с женщинами обниматься.
  - Should I go to my room, dashi? [Мне лучше пойти к себе, даши?] - спросила она мягко, аккуратно.
  - No, - пробормотал я, - not right now, please. [Только не прямо сейчас, пожалуйста.]
  И снова мы сидели одни на полу в пустой комнате, горели неяркие свечи на алтаре, за окном шелестел дождь, и Льен Мин неприметно кусала нижнюю губу, как будто ей тоже хотелось излиться в слезах, но она не могла себе этого позволить.
  - Don't be sad, you my little flower, cheer up [не грусти, мой маленький цветочек, гляди веселей], - попросил я, заставив себя улыбнуться. Она тоже послушно улыбнулась. - Can you sing for me? [Спой мне что-нибудь.]
  - Sing what? [Что спеть?]
  - I don't know, anything. Anything girls sing in your country. [Не знаю, что-нибудь. Что у вас девушки поют.]
  И Льен Мин, поднявшись, подойдя к окну, запела долгую, печальную песню, странным образом напоминающую 'Зеленую дубраву' Анны Герман, да просто невероятно похожую на неё, если не считать специфических китайских модуляций. Милая. Я привалился к стене и закрыл глаза. И так чудесно убаюкала меня её песня, её голос, что я задремал, а когда очнулся, девушки уже не было, она ушла в свою комнату, и я решил больше не беспокоить её сегодня.
  Как всё смешивается, как идёт кругом моя голова от избытка впечатлений! Лама Джампа, ом алоке ах хум, Родина доверила, лютые монголы на степных конях, бедные вьетнамцы, корейский студент-медик с голливудской улыбкой, Ольга, которая где-то на другом конце города плетёт свои сети, Женя в откровенной блузке, Моржухина с ручным львом на поводке, улыбающийся Будда, Бушуев с огненным взором, с трёхдневной щетиной и подбородком моего сына, когорты тибетцев с короткими римскими мечами на боку, Анна Герман, которая голосом Льен Мин поёт заупокойную службу по Раге Асье... Чувствую, я буду прекрасно спать сегодня и видеть изумительные сны.
  
  

Двадцатое октября, понедельник

  
  Понедельник - отвратительный день, а я, вдобавок, в поезде простыл, и кашель разрастается. В довершение веселого начала трудовой недели, Льен Мин ушла утром, когда я ещё спал (у них поставили семинар первой парой), решив меня не будить.
  А снились мне, действительно, почти кошмары. То мне представлялось, что я студент, не подготовивший домашнее задание (в роли преподавателя выступала сначала Моржухина, потом Евгения Фёдоровна), то лама Джампа гремел, как труба: 'Вы онанировали в детстве и украли наши иконы! Вы предали родную веру!' То я стою в строю римских легионеров, а Лидия приближается и объявляет мне, что за аморальное поведение и предательство я буду разжалован в рядовые. То на монгольском хурултае Чингисхан с глазами Бушуева объявляет мне, что я должен садиться на коня и резать проклятых урусов. Мои спутники слабо защищают меня: 'Он же лама!' 'Тогда, - заключает Чингисхан, поглаживая редкую бороду, - мы свяжем ему руки и пустим впереди войска, вместе с женщинами, стариками и детьми'.
  Лекции у математиков прошли без приключений, правда, читал я их отвратительно, по конспекту, поминутно закашливаясь. Впрочем, как раз такой стиль не вызывает у студентов никаких вопросов и нареканий.
  Едва я успел закончить вторую пару - звонок с кафедры. Вера Ладина.
  - Василий Александрович, здравствуйте! Звонили из деканата инъяза, искали вас. У них большая просьба, чтобы вы к ним сегодня зашли.
  Что ещё стряслось?!
  - Хорошо.
  - А потом, будьте добры, зайдите на кафедру.
  - Это Моржухина просит?
  - Нет, её не будет сегодня. Это я прошу. У меня для вас есть интересная штучка...
  
  - А, здравствуйте, здравствуйте, Василий Александрович! - Пётр Иванович, замдекана, мужик симпатичный, но гневливый, поднялся всем корпусом со своего места мне навстречу, показал рукой на стул. - Садитесь. Тут, в общем, вот какое дело...
  Он протянул мне бумагу.
  
  Ректору ***ского государственного
  педагогического университета,
  профессору ***,
  студентов группы 422
  
  заявление.
  
  Мы, студенты группы 422, просим отстранить от преподавания в нашей группе и от обязанностей куратора преподавателя педагогики В. А. Иртенева в связи с многочисленными нарушениями трудовой дисциплины и неэтичным поведением по отношению к студентам.
  
  Подписи
  
  Дождался!
  - Принесли в деканат, я перехватил, - пояснил Пётр Иванович. - Что скажете?
  Я помолчал.
  - Василий Александрович! Представляете, если бы они сразу - к ректору на приём! Молоды ещё, ничего не знают...
  - Спасибо вам... - выдавил я из себя.
  - Что у вас с ними такое произошло? Чем это вы им не угодили?
  Какой чудовищно сложный обет - не лгать! Ну что же, лама Джампа предупреждал...
  - М-м-м... Пётр Иванович, они себя тоже ведут безобразно.
  - У вас, наверное, принципы, вы человек убеждённый, педагог, а наши мамзели - с голым пузом, да? - сочувственно предположил он. - Ну, вы их немножко того - пропесочили, да?..
  - Нет. Пётр Иваныч, в их группе есть студентка Льен Мин, китаянка.
  - Как же, как же, знаем, знаем... - отозвался он весело. - Она, значит, вам не угодила?
  - Она жила в общежитии, и 'ваши мамзели' её затравили. До слёз, так, что житья не было.
  - Так-так-так!
  - Теперь уже две недели она живёт у меня.
  У Петра Ивановича отвалилась челюсть.
  - То есть как это - у вас?
  - У меня дома.
  Замдекана подошёл к двери и запер её.
  - Вы сдурели? - прошептал он, наступая на меня. - Седина в голову - бес в ребро, да? Я вас быстро вылечу!
  - Я её пальцем не тронул! - рявкнул я.
  Петр Иванович сел за стол на место для посетителей, напротив меня.
  - Тихо, тихо, что мы орём друг на друга, мы же старые люди. Тише! За стенкой кабинет декана, между прочим... Почему она у вас живёт?
  - Потому, что ей негде жить. Теперь весь институт говорит, что я сплю с ней. Я не тронул её пальцем!
  - Да верю, верю, голубчик... Да-а, Василий Александрович, вляпались вы в историю...
  Мы помолчали.
  - Что делать будете?
  Я пожал плечами.
  - Понимаете, я могу не дать хода этой бумажке - так они новую принесут!
  Я долго, надсадно закашлялся.
  - А потом начнут выяснять: почему деканат не среагировал? Почему Орехов молчал? Кто крайний? Орехов крайний! Слава Богу, не дошло пока до декана! Дойдёт - так она у нас из штанов выскочит, наша мадам!
  - Петр Иваныч, несите спокойно это свинячество в ректорат. Наша завкафедрой всё равно уже интересовалась этим делом. Семь бед - один ответ.
  - Так то завкафедрой, голубчик, а то - ректорат! Она у вас вменяемая, ваша Лидия, в отличие от... Поговорили бы вы с ними, а?
  - С кем?
  - Со студентами.
  - Кто их, кстати, надоумил?
  - Понятия не имею.
  - Нет, я говорить с ними не буду. Тут кто-то сработал их руками, мне кажется, кто-то на них нажал, тут говорить бесполезно.
  - Может быть, не хочу вникать. У кого вы на дороге встали?
  - Пока не знаю. И потом, что я им скажу?
  - Ну скажите, я не знаю, что у вас... большая и чистая любовь, чёрт возьми!
  - А они эту девочку терпеть не могут. И они завистливые.
  - Да, они завистливые, бабы... Вот что, Василий Александрович! Ходу я этой бумажке пока не дам. Если начнётся большая буза, скажу, что вызывал вас, делал вам строгое внушение, ну, и отпустил с миром. Но если она начнётся - я вам не защитник. Под меня, кстати, тоже копают...
  - Ой, Господи, - брезгливо выдохнул я. Не университет, а мадридский двор.
  - Да, вот так вот. Ну... - он вздохнул, - ступайте.
  Я отправился на кафедру.
  - Здра-авствуйте, герой кино и эстрады! - Вера сладко потянулась.
  - Что за дурацкое приветствие, Вера Анатольевна?
  - Ну как же, Василий Александрович, про вас в газетах пишут...
  - В газетах?
  - Держите, - Она протянула мне номер 'Губернских новостей'. - Дарю. На третьей странице.
  Я сел за стол и принялся читать.
  
  ОСТОРОЖНО, ПЕДОБРАЗ!
  
  Сатирик Михаил Задорнов с юмором рассказывает об объявлении в газете: 'Опытная няня для ваших детей. Пед. образ.'. 'Я бы не хотел, чтобы у моих детей няней был педобраз!' - утверждает он. И мы бы не хотели. А от кого же зависит, какими будут учителя наших детей?
  Зависит это от преподавателей педагогического университета, в том числе, преподающих такую важную и древнюю науку, как педагогика. Уж им-то доверяет обыватель, считая их в простоте душевной людьми с высоким сознанием своего долга. Но нет, и тут не обходится без педобразов! Придётся нам рассказать поучительную историю из жизни 'этих забавных зверей'.
  Не так давно один преподаватель областного педуниверситета (не будем называть его фамилию) развёлся со своей женой. Мужчина он ещё молодой, ему нужна полноценная мужская жизнь. Зачем же ходить далеко? Первоначально пан профессор остановил своё внимание на молодых преподавателях родной кафедры, но после того, как ему дали достойный отпор, переключился на студентов. Не думайте о наших студентах плохо! Увы, в педуниверситете обучаются и иностранные граждане и гражданки, безответные, безропотные... 'Теперь я - ваш Туркменбаши!' - заявил им наш педобраз. В скором времени он получил желаемое и сделал своей наложницей... свою студентку-первокурсницу 'из дружественной нам республики', похитив её среди бела дня из студенческого общежития и поселив в своём загородном коттедже. Стыдно, пан профессор!
  Возможно, несчастная девушка, которая и по-русски-то не может связать двух слов, так и не поняла, что произошло. Нет нужды говорить, что коллеги дружно отвернулись от новоиспечённого Туркменбаши. Только вот беда: студентке совсем недавно исполнилось восемнадцать лет, и потому формально в действиях пана профессора нет никакого криминала. Может быть, он и заслужит мягкое порицание, но увольнение ему никак не грозит. Как же стране обойтись без такого опытного педагога! Мы же демократическая страна! Мы же, слава Богу, живём не в США, где самозваного Туркменбаши затаскали бы по судам! И не в СССР, где горе-педагог на следующий день положил бы на стол партбилет и заявление об увольнении 'по собственному желанию'!
  Что же могут сделать студенты в эпоху торжества демократии? Только обратиться в нашу газету. А что может сделать наша газета? Только заявить: уважаемые родители! Уважаемые студенты! Берегитесь педобразов! Набросьте на них намордник!
  
  Друг студентов
  
  На меня снова напал мучительный приступ кашля, до багровения лица и вылезания глаз из орбит. Справившись с ним, я поднял глаза на Веру: она невозмутимо рассматривала свои ногти.
  Кто же этот таинственный Друг студентов?
  На кафедру ворвалась Окулова.
  - Василий!
  - Здравствуй, Люба! Что ты так бежишь, будто за тобой гонятся?
  - Василий Александрович, покажи мне, пожалуйста, где у нас лежат рабочие учебные программы!
  - Да там, в Лидином кабинете, неужели ты не знаешь?
  - Покажи!
  Мы прошли в кабинет, где обычно проводятся заседания кафедры и где по рабочим дням в огромном кожаном кресле заседает 'любимая женщина'. Окулова прикрыла за нами дверь и встала: учебные программы её совершенно не интересовали.
  - Василий! - начала она тревожным, почти разгневанным шёпотом. - Что у тебя произошло с Женей?!
  - Что такое! - ответил я тоже шёпотом. Театр абсурда.
  - На девчонке же лица нет!
  - Поругались, Люба, разошлись взглядами.
  - Так помиритесь! Вася! - шёпотом, с умоляющей интонацией. - Женя же хорошая девочка! Что же ты с ней так, а? Ты посмотри, какая она ходит! Я в твои проблемы не вникаю, и наговоров этих на тебя... - она вся скривилась, замахала правой рукой, - слышать не желаю! Не желаю! Но пожалей же ты девочку, Василий! Она же хорошая, добрая!
  - Я с ней поговорю, - пришлось пообещать мне.
  - Ну, слава Богу! Василий Александрович! Слава Богу! - взволнованно сказала Любовь Васильевна. У неё уже задрожала нижняя губа, ещё бы чуть-чуть, и она бы дала волю чувствам. Я поспешил к Вере, закрывая за собой дверь, накинул куртку, бросил: 'До свиданья' - и выскочил в коридор, как ошпаренный. Тут что-то кольнуло меня в бок, так что я привалился к стене у самой двери и целую минуту не мог пошевелиться.
  - Любовь Васильевна! - услышал я через дверь Верин голос. - Хотите почитать заметку про наш университет?
  Свинья! После такой заметки Любе придётся пить капли...
  Меня отпустило, я поковылял к машине, но кашлял в ней так долго, так надсадно, что испугался, смогу ли управлять.
  Кто же написал эту гнусную статью? Хромов? На него похоже. Может быть, Гриша Фоменко? Бушуев?
  Есть русская пословица о том, что помянешь существительное на букву 'г' - как вот и оно. Я едва успел затормозить.
  Вот он стоит - прямо на дороге, в двух метрах от капота машины, в своей шляпе, уверенный, молодой, сильный.
  - Ты что, сдурел?! - заорал я, открыв дверь.
  - Да нет, - ответил он не сразу, с ленцой. - На вас поглядеть захотелось.
  - На меня? - испугался я и жестоко закашлялся.
  - На вас, на вас. Будьте здоровы.
  - Сядь-ка в машину, - предложил я.
  Бушуев открыл дверь и сел со мной на переднее сиденье, положив ногу на ногу, скрестив пальцы рук на колене. Я чувствовал себя до ужаса неуютно.
  - Дверь-то захлопни!
  - Да, конечно, простудитесь...
  Он захлопнул дверь.
  Я уже открыл рот, чтобы спросить его по поводу заметки...
  - Поздравляю, господин доцент, - сказал Бушуев, улыбаясь краем губ, с неопределённой интонацией. - Вам удалось то, что у меня не получилось. Браво. - Он поднял на меня глаза, продолжая улыбаться краем губ. - Ну и как она... загадочная китайская душа?
  - Отодрать бы тебя за уши...
  - А не стоит, не стоит. Я человек молодой, крепкий, а у вас вот и организм ослаблен недугом...
  Я помолчал.
  - Ты бандит. Тебе... не страшно делать так, что людям больно и плохо? Тебе самому не больно? Не плохо?
  'Может быть, я зря впадаю в такую патетику? - мелькнула в голове мысль. - Может быть, клевещу на него? Представляю его этаким гением злодейства, а он - просто молодой здоровый бугай'.
  - Страданиями душа человеческая возвеличивается, - спокойно ответил Бушуев.
  'Э, нет...'
  - А воздаяния после смерти ты не боишься? - странно спросил я, сам удивляясь себе.
  Он взглянул мне в глаза безо всякой иронии, без тени улыбки.
  - А это моё посмертие. Слышали, что говорит ангел в Откровении Иоанна Богослова? Жаль, что ты ни холоден, ни горяч, посему извергну тебя из уст моих. Так я вот не хочу быть ни холодным, ни горячим.
  - Ты молодец. Ты холоден, как надо.
  - Нет, мне далеко до вашей китаяночки.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Я-то думал сначала, что она Софья.
  - Какая Софья? - перепугался я. - 'Может быть, он с ума сошёл?'
  - Мармеладова. Вечная Сонечка. Которая жизнь погубила.
  - Чью жизнь она погубила?
  - Свою. Таких будешь убивать, а они будут улыбаться. Да вот Софью мне хотя бы жалко. А вот эту - не жалко.
  - А! - воскликнул я. - Ну, конечно! Поганые азиаты! Все беды от сионистов!
  Бушуев поморщился.
  - Да при чём здесь это, это просто смешно. У проказы нет нации... - Он откинулся на спинку, переменил ногу, помолчал несколько секунд.
  - Буддизм - единственный серьёзный соперник христианства, - продолжил он внятно и чётко, будто читая лекцию. - Он мертвит душу, выстужает её. Медитация на труп. Представление любимой женщины в виде скелета. Не пробовали? - он иронично усмехнулся. - Это свобода от страсти, но это свобода ценой души. Не надо нам такой свободы!
  - Конечно, 'нирвана как смерть духа'. Сотни раз слышал этот бредовый аргумент доморощенных философов.
  - А если так часто слышали, так задумайтесь! В романе Томаса Манна герою является дьявол - читали? - и говорит ему: 'Ты не будешь любить любовью, которая согревает'. Так это - про них, между прочим.
  - Буддизм воспитывает сострадание, чтобы ты знал!
  - Да, прохладненькое такое... Он учит состраданию без Бога, - сурово добавил Бушуев. - А на кой мне чёрт любить людей без Бога? Человек-то - дрянненькое существо, поганенькое. Вот и люби его, да и сам стань таким поганеньким. А Бог - он Бог не мёртвых, а живых! Бог равнодушным не является! А? Как вам кажется, Василий Александрович?
  Господи, да что же у него всё сплавилось в мозгу! Или у меня сплавилось? Или это я - осёл, который не понимает элементарных вещей, потакает дьяволу и безбожникам? А если у меня идёт голова кругом от его речей, чёрное становится белым, а белое чёрным, то как же у других людей она идёт кругом! Жуткая, мерзкая лягушка.
  - Слушай-ка, лягушка... Это ты написал про меня статью в 'Губернских новостях'?
  - От улитки слышу. Какую статью?
  - Ну как же, статью о том, что я - Туркменбаши, который держит дома наложниц.
  Бушуев расхохотался, точнее, раскаркался, как ворона, из его рта полетела слюна.
  - Нет, что вы! - сказал он, отсмеявшись. - Я бы вам похвалу написал. Похвальное слово благонамеренной глупости.
  - Всё ясно. Благодарю тебя за содержательный диалог. Ты не хочешь сейчас меня покинуть?
  - Нет, не хочу, - невозмутимо отозвался Бушуев. - Я к вам сейчас домой поеду, смотреть на вашу наложницу. Буду ходить за вами, как тень. Отца Гамлета.
  МА-АКБЕТ ЗАРЕ-ЕЗАЛ СО-ОН!.. - вдруг запел он чудовищным басом. Мне стало страшно: конечно, не от его безобразной выходки (хотя от неё тоже: это ж надо так беззастенчиво глумиться над преподавателем!), а от мысли, что он не отвяжется от меня. Может быть, утопить его? Машину с моста. А ещё обеты брал, хорош лама... Бушуев повернулся ко мне и уставился на меня, я никуда не мог спрятаться от его глаз, отвести взгляд казалось мне слабостью.
  - А у вас злодейские искорки в глазах! - весело сообщил он мне. - Ах вы, наш педагог-гуманист, ласковый наш! Ну, ничего, ничего, не бойтесь, не омрачу ваш светлый лик. Пойду. А то, глядишь, и впрямь зарежете... - Он осклабился и вышел из машины. Я протянул руку, чтобы запереть за ним дверь. Бушуев стоял на улице и ухмылялся.
  Может быть, меня просто потянуло в сон, я остановил машину и заснул, и он приснился мне? Хотя какое там приснился: вот, правая дверь заперта. Опять мучительный приступ кашля.
  Льен Мин уже была дома, стояла у плиты.
  - Who is there? [Кто там?] - прокричала она из кухни.
  - Turkmenbashi! - Я ввалился на кухню. - Леночка, красавица моя! Спаси меня от этого кошмара, а то я его зарежу... - И снова долгий кашель.
  - My poor, poor dashi... Put off your jacket, now [Мой бедный, бедный даши... Снимай пиджак], - почти приказала она. Сняла с меня пиджак - и вдруг прижала его на несколько секунд к груди, закрыв глаза.
  Через минуту она уже принесла мне халат, поставила на огонь вариться две картофелины (чтобы сделать мне ингаляцию) и откопала в дальнем углу кухонного шкафа баночку с мёдом (ту самую, что она же сама когда-то мне и подарила). Я оказался полностью в её проворных, заботливых руках, и не имел никаких сил сопротивляться. Горячий зелёный чай с мёдом, потом ингаляция, а в это время она уже разложила мою постель. Я провалился в сон часа на три.
  Когда я проснулся, за окном уже стемнело. Льен Мин сидела в моей комнате и что-то напевала, листая служебник.
  - How do you feel? [Как ты себя чувствуешь?] - ласково спросила она.
  - Gorgeous [потрясающе], - буркнул я. Но кашель в самом деле пропал.
  - Are you hungry, dashi? [Хочешь есть?]
  - We monks don't eat after the sunset [мы, монахи, не едим после заката], - ответил я слабым голосом. На самом деле, у меня не было никакого желания есть. Отдай ужин врагу, и пусть он подавится.
  - I know! I bought milk for you. [Знаю! Я купила тебе молока.]
  - So kind of you, Lian Min! [Как мило с твоей стороны, Льен Мин!] - сказал я благодарно. К ночи я наверняка захочу есть, и упаковка молока меня спасёт. Если разбавить молоко водой, то, как сказал лама Джампа, как будто и нет нарушения монашеских обетов - или это позднейшее правило введено по человеческой слабости? - You can drink it, too. [Ты его тоже пей.]
  - We Chinese never drink milk! And I've got good news for you! [Мы, китайцы, молока не пьём! У меня для тебя хорошие новости.]
  - Go on. [Ну-ка.]
  - I invited everybody to the puja! [Я пригласила всех на пуджу!]
  - For what day? [На какой день?]
  - For tomorrow, at six o'clock. [На завтра, на шесть.]
  - Ой, боже... - я стремительно поднялся. - Ничего же не сделано, тексты не подготовлены...
  - Don't worry, dashi! To Mei comes in half an hour to help us. Just tell me what text you want to use. [Не беспокойся, даши! То Мэи придёт через полчаса нам помочь. Ты просто скажи, какой текст возьмёшь.]
  Я ещё раз торопливо пролистал служебник и с некоторыми колебаниями решился, наконец, остановиться на цикле под названием 'Нгондро' ('Предварительные молитвы'), состоящем из принятия Прибежища и простираний, покаянной медитации на Ваджрасаттву, дарения мандалы и гуру-йоги ламы Дже Цонкапы под названием 'Тысяча ангелов'. Карандашом я отметил начало и конец текста. Набрал номер Сергея Жихарева и слёзно умолил его заменить мою завтрашнюю лекцию у экономистов, за плату, конечно. Только не хватало мне ещё завтра забивать голову лекцией и терять драгоценное время. Ничего как следует не сделано, ничего не готово! Господи, вот ужас! Сколько человек придёт? Куда они будут вешать верхнюю одежду? Скольких мы сможем разместить? Достаточно ли по-буддийски (или совершенно по-мещански) смотрятся обои: белые, в зелёную вертикальную полоску? А люстра, с её стеклянными плафонами? Нет, люстру определённо необходимо заменить... Неужели моей красавице придётся для всей этой толпы шить подушечки? Да она, даже если сейчас начнёт, до завтрашнего вечера не управится! На каком языке мы будем читать службу? Обычай предполагает на тибетском, тем более тибетские строчки ритмически организованы, в каждой по девять слогов. Но что, среди участвующих в службе будет много знающих этот язык?! Включая самого ламу, кхм. На русском? Это означает, что нужно начинать переводить прямо сейчас, причём переводить в стихах. И кто может поручиться, что все китайцы и вьетнамцы хорошо знают русский язык? На китайском? А как быть со вьетнамцами? На вьетнамском? А как быть с китайцами? А что делать с единственным корейцем, который может прийти? Кошмар, кошмар! Эх, впору воскликнуть: 'Осрамимся! Провалимся!', как хозяину чеховской Каштанки!
  Всеми этими бедами я делился вслух. Проблема в том, что истина рождается в споре, а Льен Мин лукаво не торопилась обнаруживать своё мнение: дескать, как даши решит, так и будет. По её словам, тибетские монахи вообще не озадачиваются такими проблемами: знай поют себе по-тибетски, а для желающих приготовлены книжечки с переводом. А то и не приготовлены... Как же верующие понимают слова службы? А никак не понимают, но это, видимо, никого не огорчает... Я возмущённо замотал головой. Так, а если и нам сделать книжечки с подстрочником? За ночь как раз управимся. Тут Льен Мин аккуратно заметила, что китайское письмо - это не то же самое, что, например, английский алфавит: читать его сложнее, и многие её соотечественники не то чтобы неграмотны, но разбирают по складам. И потом, здесь специфическая религиозная лексика: она сама-то с трудом вспомнит, как пишутся некоторые иероглифы... Уверенности в том, что все вьетнамцы бегло читают по-вьетнамски, у неё нет никакой.
  Единственный выход из положения - это выбрать двух помощников: перед началом каждого четверостишия они будут зачитывать текст вслух на китайском и вьетнамском языке, а затем все вместе - пропевать этот текст на тибетском. Мелодии нужно упростить, сделать более однообразными. Бог мой! Ведь для этого пения необходима запись тибетского текста теми буквами, которые будут каждому понятны. По-русски этого лучше не делать... Не беда, заявила Льен Мин с улыбкой, она запишет тибетский в китайской транскрипции, а То Мэи - во вьетнамской. Последней придётся также записать для себя перевод с помощью моей красавицы: не с листа же ей переводить прямо во время службы!
  - It's a lot of work, Lian Min, we certainly must pay her. [Это очень большая работа, Льен Мин, нам обязательно нужно ей заплатить!]
  - No! - воскликнула моя гостья изумлённо. - She is eager to help you! It's a great honour for her, dashi! [Да она хочет помочь! Это для неё большая честь, даши!]
  - I want to pay her, though! [Да я хочу ей заплатить!]
  - Don't call it 'pay,' then, just give her money or something she could need as a present. Could you do me a favour, dashi? [Тогда не называй это платой, просто подари ей деньги или что-нибудь, что ей может быть нужно. Сделаешь мне одолжение, даши?]
  - With pleasure. [Пожалуйста.]
  - Please put on your monastic robe! [Пожалуйста, надень своё монашеское облачение!] - попросила она с улыбкой. - You look so smart in it... [Оно тебе так идёт!]
  Хитрюга! Конечно, ей хочется представить меня в лучшем свете - а, может быть, ещё и немного мной похвастаться?
  Едва я успел переодеться, как зазвонил домофон. И вот я уже приветствую девушку по имени То Мэи в своей квартире, она церемонно кланяется, сложив ладони на груди, я тоже, а моя красавица так и сияет, стоя рядом.
  Девушки удаляются переводить в комнату Льен Мин, а я принимаюсь за репетицию завтрашней службы, предусмотрительно выдернув из розетки стационарный телефон и выключив сигнал мобильного. Ом шабда ах хум, ом дхупе ах хум, ом алоке ах хум...
  Раза четыре я повторил все движения и формулы. Увы, мне далеко до автоматизма! В блокноте для надёжности пришлось написать шпаргалку, условными значками. Утомившись от репетиций (девушки всё работали), я постарался набросать конспект завтрашней проповеди. Увы, ни малейшей идеи. О чём я должен рассказывать? Об основных буддийских понятиях? Но неужели так далеко от Родины люди потратят своё время, чтобы идти и слушать богословскую лекцию?
  Девушки, наконец, закончили перевод: они уже весело щебетали на кухне, что-то готовя.
  - А лама не будет кушать? - долетело до моих ушей.
  - Что ты! - серьёзно ответила Льен Мин. - Ему нельзя! У него очень строгие обеты!
  - Да-а... - с уважением протянула То Мэи. Я улыбнулся. Как умилительно слышать их, говорящих на русском языке, каждую - со своим акцентом! Впрочем, у Льен Мин теперь почти нет акцента.
  Вот они уже прощаются. Я поспешно взял с книжной полки путеводитель по городу, вложил в него пятьсот рублей, вышел в прихожую.
  - То Мэи, я очень благодарен тебе за твой труд, - торжественно сказал я. То Мэи низко поклонилась. - Позволь мне подарить тебе вот эту книгу.
  Девушка рассыпалась в долгих и немножко неграмотных благодарностях, Льен Мин стояла рядом и сияла.
  Я предложил То Мэи проводить её до автобусной остановки: как никак, уже одиннадцать часов вечера. Она энергично запротестовала. Я не решился настаивать: может быть, я нарушаю какие-то нормы вежливости? Как с тобой сложно, Азия...
  - The book you gave her-what was it about, dashi? [А о чём книга, даши?] - спросила с любопытством моя красавица, едва за То Мэи закрылась дверь. Я развёл руками:
  - It doesn't matter. I just wanted to give her five hundred roubles but I had no idea how to do it secretly so I put the bill into the book, you see. [Да неважно. Я просто хотел дать ей пятьсот рублей, но не придумал, как сделать незаметно, вот и вложил в книжку.]
  - Oh, dashi! - она глядела на меня признательно.
  - I am afraid we are about to spend much more money [боюсь, нам придётся потратить куда больше], - поспешно сказал я. - Come here! The cushions to sit on. And the lamp should be replaced, too. [Смотри! Подушки для сиденья. И люстру нужно заменить.]
  - Why, the lamp looks fine! [Почему, она отлично смотрится!]
  - It doesn't look 'in style.' [Она не 'в стиле'.]
  - In what style? [Не в каком стиле?]
  - Not in a Buddhist style, I mean... [Не в буддийском она стиле...] - пробормотал я. Девушка звонко рассмеялась. Я едва не покраснел: ну действительно, не о мелочи ли забочусь! Как будто лампа может быть буддийской или христианской.
  - We will use the candles, remember! [А мы будем использовать свечи, ты забыл?]
  Пришлось мне снова закашляться.
  То Мэи оставила нам восемь листов, исписанных мелким почерком непонятными для нас обоих закорючками. Значит, нужно сделать ксерокопии в достаточном количестве. Каком количестве? Тридцать квадратных метров - это большое пространство, спору нет, но не безграничное, больше тридцати человек сюда никак не сядет... (Да сядет, сядет, невозмутимо успокоила меня моя миниатюрная гостья.) Лама должен сидеть на возвышении и, безусловно, лицом к верующим, но тогда он получается развёрнут к алтарю и образу Будды спиной (да уж, просто прекрасно). Нужно купить свечи, благовония, цветы. Подготовить ритуальные хлеба, так называемые торма, трёх цветов и определённой формы. Сделать крупные фотографии меня с ламой Джампа и ламы Джампа в отдельности, купить фоторамки, повесить на стену. Опять же, подушки, будь они неладны.... Нет, подушки не нужно, заявила Льен Мин: каждый принесёт подушку или коврик, она предупредит. И вообще, пусть я лучше ей доверюсь: она позаботится абсолютно обо всём! У неё единственная просьба ко мне: не могу ли я дать ей фломастеры и несколько листов бумаги? С огромным удовольствием.
  Льен Мин ушла, пожелав мне спокойной ночи, а я всё ещё вышагивал по своей гостиной, охваченный беспокойным возбуждением. Сколько уже времени? Я глянул на экран сотового телефона, за неимением других часов. Время - за полночь. Два пропущенных звонка - от Жени. И SMS-сообщение - от неё же. 'Почему ты не берёшь трубку?'
  'Я был занят, прости, - ответил я. - Ты хочешь поговорить?'
  Лишь отправив сообщение, я с раскаянием сообразил, что переписываться уже поздновато. Но ответ пришел мне через пару минут.
  'Конечно, конечно... Да, я хотела поговорить завтра вечером'.
  Только этого ещё не хватало!
  'На вечер я наметил большое мероприятие, его нельзя отменить. Ты не можешь прийти утром?'
  'Как я забыла, ты ведь занят по вечерам... Что, твоя девочка не может подождать полчаса?'
  'В нём участвуют тридцать человек! - сердито ответил я. - Как тебе не стыдно!'
  'Извини. Когда ты заканчиваешь работу завтра?'
  'Я вообще не работаю завтра, приходи в любое время с десяти до четырёх'.
  'Я надеюсь, мы сможем одни поговорить?'
  'Да, конечно'.
  'Спокойной ночи', - пришло мне последнее сообщение.
  'Спокойной ночи!' - пожелал я в ответ.
  Надеюсь, эта ночь действительно будет спокойной. Ужасная бессонница. Боже, какая новая тяжкая ноша! Не опозорюсь ли я, в самом деле? Что я скажу им? Что, если замкнутые и недоверчивые вьетнамцы меня освистают? 'Лама - не настоящий!' Что ж, урок моей гордости. И - Женя. Я ведь уже немолодой и не вполне здоровый человек. Не слишком ли на один день много потрясений? Помогите нам, будды и бодхисаттвы!
  
  

Двадцать первое октября, вторник

  
  В девять утра я проснулся, как школьник в день выпускного. Так, значит, сегодня доцент Иртенев устроит в своей отдельной квартире 'хуже, чем цирк', по выражению его сына? Эх, где моё кимоно, где мои нунчаки...
  Льен Мин уже поспешно собиралась, я застал её в прихожей.
  - I can drive you to the university, dear. [Я тебя могу отвезти в университет, моя хорошая.]
  - Thank you, dashi! But I am not going to go there today. [Спасибо, даши! Но туда сегодня не иду.]
  - Where, then? [А куда?]
  - Oh, I've a lot of things to do... [Полно дел...] - уклончиво ответила она.
  - Listen, darling, I want to make the copies myself! [Слушай, дорогуша, я копии сам сделаю!]
  - Then you will have to go out and you may catch cold! [Выйдешь на улицу и простудишься!] - возразила девушка.
  - No! There is a printer and a scanner in your room. [Нет! В твоей комнате есть принтер и сканер.]
  - As you wish [как хочешь], - великодушно позволила мне Льен Мин. - I'll be back before three pm. Your lunch is in the fridge, just warm it up... [Я вернусь до трёх. Обед в холодильнике, только подогреть...]
  Я, как и она, широко улыбнулся. 'А если Женя вдруг изволит посетить меня около трёх?' - мелькнула неприятная мысль.
  Мои опасения оказались беспочвенными. В двенадцатом часу, едва я успел сканировать вьетнамскую транскрипцию тибетского текста, зазвонил домофон.
  - Здравствуй, Василий Александрович.
  - Здравствуй, Евгения Фёдоровна. - Я помог ей снять пальто.
  - Ты один? - она огляделась, даже будто втянула воздух, пытаясь учуять запахи другой женщины.
  - Один.
  - Ты ведь у нас видный мужчина, ты один никогда не останешься...
  - Перестань, Женя, перестань.
  Мы сели друг напротив друга. Угол её губ тронула ироничная гримаска.
  - Ну, что ты мне скажешь? - спросила она меня. Я вздохнул.
  - Ты получил моё письмо?
  - Да.
  - И, кажется, уже выбрал...
  - Женя, чем мне поклясться, скажи мне? Каким Богом мне поклясться, чтобы ты поверила, что между нами ничего не было?
  Она бросила на меня быстрый взгляд. Задумалась.
  - Почему? - спросила спокойно. - Тебя останавливает чувство вины? Или, это, - снова та же гримаска, - то, что вы не венчались? Или она тебе всё-таки не симпатична?
  - Очень симпатична.
  - Так, спасибо за признание...
  - Меня останавливает общечеловеческое чувство чести.
  - А я, кстати, читала статью в 'Губернских новостях'...
  - А, про Туркменбаши... - усмехнулся я. - Не по твоему ли почину она родилась, эта статья?
  - Чем ещё меня оскорбишь?
  - Прости. Значит, Хромов, больше некому...
  - Видишь, как легко ты к этому относишься! Тебе же наплевать, что о тебе говорят! Потерял ты давно свою честь!
  - Да, наплевать. Мне не наплевать, что я сам думаю о себе. Самоуважение потерять куда страшнее.
  - Конечно. Благородство русского интеллигента... А на меня тебе всё-таки наплевать.
  - Нет, Женя, нет! - я встал, прошёлся туда-сюда. - Но я ведь уже пытался донести до тебя... Ты ведь красавица, умница...
  Женя горько улыбнулась.
  - Помнишь кадр из 'Служебного романа'? - тихо спросила она. - 'Когда женщине говорят, что она умница, это обычно означает, что она круглая дура, да?' Что ты пытался донести до меня?
  - То, что мы далеки друг от друга. Ты куда-то бежишь, делаешь карьеру, живёшь активной жизнью, прямо как моя бывшая, а мне этого не нужно, я не хочу этого, мне противно!
  - А ты что - совсем уже старик?
  - Да.
  - Не надо, не прибедняйся!
  - Я не прибедняюсь. Не знаю, как я выгляжу внешне...
  - Ты очень хорошо выглядишь.
  - Но мне уже ничего неинтересно, я устал от жизни, Женя.
  - И вот, ты нашёл себе тихую гавань... Подожди, не перебивай. Она хоть и молодая девочка, но ей, видимо, обычная человеческая жизнь неинтересна. У неё другие, духовные устремления, - с горечью продолжала Женя. - Не чета нам, примитивным, честолюбивым. Поэтому у вас родство душ. А может быть, она просто умней меня, Вася? Более умело показывает себя такой, какой ты её хочешь видеть? А я - наглая, ревнивая, прагматичная баба, которая не может оценить твоей тонкости и чуткости, благородства русского интеллигента. Ведь ты к ней даже не прикоснулся, вот как у тебя всё высоко и непорочно! А я же перед тобой вся запачканная, смотри-ка ты, спуталась с каким-то Бушуевым, он ведь меня лапал, а я ещё и млела, дура, думала: вот ведь, мужчина, воин, борец за правду, надежда России! А надежда России - кобель простой! Да мне плевать, Господи, было у тебя с ней, не было! Я же не... доярка, чтобы всех мерить по этому, спали они вместе или не спали! А теперь послушай, как это выглядит с моей стороны. Вот, мне двадцать один год. И тут - такой красивый, умный, чуткий, принципиальный. И я от него без ума. А кого я видела? Тебя стошнит, если тебе рассказать, с какими фруктами я общалась, романы разводила! А подруги крутят пальцем у виска. И все думают, что я его хочу использовать: зачёт там мне нужен, диплом, место в аспирантуре, конечно. На квартирку его прицеливаюсь... А я его не использую. Я его люблю. Я молоденькая девчонка, он не по моему уму, а я его люблю, чем же я виновата! Год проходит, два, три, а всё люблю. Ради него иду в вашу поганую аспирантуру, стискиваю зубы, улыбочку вывешиваю, изображаю из себя умную, деловую такую, книжки читаю, не хнычу! А мне все долбят по темечку: да ты не сможешь, да ты не умеешь, да ты ведь дура дурой, да он никогда не разведётся, да он тебя бросит, да на тебе просто завкафедрой ездит, а потом даст пинка под зад, да сейчас без денег никто не защищается! А я ничего - выдерживаю! Прорываюсь! Закаляюсь. А о н мне говорит: что ты, Женечка, ты уже не та. Нет в тебе чистоты этой, невинности...
  Я подошёл к ней и обнял её за плечи.
  - Тихо, зачем ты, зачем... - всхлипнула Женя. - Совесть-то потом не будет мучить?
  - Женя, Женечка, маленькая моя...
  Я гладил её по волосам.
  - Ведь гладишь меня, а о ней думаешь, да? - порывисто спросила она.
  - Послушай меня, послушай... Нет, ты лучше посиди здесь, посиди три минуты.
  Я бросился в гостиную и надел монашеское платье.
  - Вот, Женя, погляди. Видала меня таким красивым?
  - Ой... Что это, что это ты на себя напялил?
  - Вот, читай бумажку, - я протянул ей своё свидетельство, подписанное ламой Джампа.
  Женя пробежала его глазами, улыбнулась, осмотрела со всех сторон, поглядела на просвет.
  - Сам, что ли, делал?
  - Нет, зачем ты так... Я в субботу ездил в Ленинград, был в местном храме, после допроса с пристрастием меня постригли в монахи.
  - Правда? - спросила она тихо, неулыбчиво.
  - Правда.
  - Вон ты как сделал... Ты, значит, сбежал. Утомился решать, сердце изболелось, как же мы построим мировую-то гармонию на слезинке ребёнка... Сбежал ты. И совесть чиста, и благородно, что там... Молодец!
  Мы помолчали.
  - А ведь всё равно ты к ней сбежал, не ко мне, - заметила Женя, сдвинув брови, с усмешкой. - Чего бы тебе, спрашивается, было не поехать в Яковлевский монастырь? Десять километров от города всего. И там бы постригли. Нет: тебе к н и м было нужно. Чтобы, так сказать, духовно не разлучаться. Её тебе жалко. А меня не жалко.
  - Неправда, Женя.
  - Я пойду, - сказала она пусто, устало.
  Тут вдруг, совершенно неуместный, затрезвонил мой домашний телефон.
  - Алло?
  - Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, я говорю с настоятелем буддийского храма?
  - Э-э-э... ну да, - ответил я ошеломлённо.
   Женя подошла и бесцеремонно нажала кнопку громкой связи.
  - У вас сегодня в шесть часов пройдёт богослужение?
  - А вы откуда знаете?
  - Мы представители телеканала 'ГорТВ', и мы очень хотим у вас побывать!
  - Только этого ещё не хватало, - пробормотал я, закашлявшись.
  - Нам нельзя, да? - жизнерадостно гудел молодой голос. - У вас будут какие-то тайные посвящения? Понимаете, нам сюжетик буквально на три минуты...
  - Да нет, у нас не будет никаких тайных посвящений, просто места и так мало, верующие будут вас стесняться...
  - А мы вас не стесним! Мы не помешаем! Вам что, не нужна хорошая реклама?
  Реклама мне точно не нужна...
  - А если я откажусь?
  - А вам не стоит отказываться! - бодро сообщили мне.
  ('Может быть, это скрытая угроза? - подумал я. - Дескать: если вы откажетесь, мы про вас такое расскажем...')
  - Хорошо, давайте так: вы подъедете, и мы с вами обсудим, как вы это себе представляете. Только учтите: люди могут не захотеть сниматься на камеру, и я никого принуждать не намерен.
  - Безусловно! Мы у вас будем через час. Диктуйте адрес!
  Я продиктовал адрес, мы попрощались с жизнерадостным молодым человеком.
  - Поздравляю, - сказала мне Женя без выражения. - Популярным человеком скоро станешь, звездой городского масштаба. До свиданья, батюшка.
  - Прости меня, Женя, если что не так!
  - Что ты, что ты. Это ты меня прости. Отвлекаю тебя от духовных трудов...
  Я закрыл за ней дверь, вернулся к компьютеру и поставил сканированные документы на печать. Посидел некоторое время в прострации, невидяще глядя перед собой. Достал сковородку с обедом из холодильника, разогрел обед, надел фартук, чтобы не испачкать платье, и механически прожевал несколько ложек. (Диковинное зрелище: немолодой дядька в юбке и в фартуке.) Накинул пальто и пошёл на улицу встречать телевизионщиков.
   'Бригада' прибыла в обещанное время на обычной 'буханке' (как называют в народе 'УАЗ-фермер') с надписью 'ГорТВ' на боку: оператор (бородатый мужик с камерой на плече) и корреспондент (молоденькая девушка). Девушка рассыпалась в любезностях и начала уже на лестнице расспрашивать меня с профессионально поставленной интонацией, мужик тем временем осматривался и беззастенчиво снимал всё, что попадало в его объектив (неприличные надписи на стенах подъезда, например. Потом кто-нибудь за кадром прокомментирует: 'Вот так выглядят подступы к храму!') Оба вежливо и внятно объяснили мне, что им нужны 'смотрибельные кадры'. Интервью просто необходимо. И без массовки им тоже никак не обойтись. Хорошо, ответил я, на интервью согласен, но нет никакой гарантии, что прочие буддисты захотят сниматься. Ну, да это не беда! - заявил оператор. Скажем, вечером, когда уже всё началось, он тихонько поднимается, заходит к нам (двери храма вы, надеюсь, не запираете?) и снимает процесс совместной молитвы через дверной проём из тёмной прихожей, так, что никто этого и не видит, всё шито-крыто.
  После меня поставили у алтаря, на котором для такого случая пришлось зажечь свечи, рядом - девушку, и добросовестно отсняли семь минут интервью. В каком возрасте я пришёл к вере? Много ли верующих в нашем городе? В чём вообще вы видите смысл вашего центра? Не собираетесь ли вы строить отдельно стоящий храм? Чем буддизм похож на христианство, чем он отличается? В чём преимущества религиозного человека по сравнению со светским? Как буддизм относится к политике? А к службе в армии? Чем жизнь монаха отлична от жизни простого смертного? Занимается ли наш центр коммерческой деятельностью? Можно ли этим зарабатывать на жизнь? Как мои коллеги воспринимают мою деятельность? Какой совет вы хотите дать телезрителям?
  Я сам поразился тому, что отвечаю спокойно, невозмутимо, неглупо, чуть-чуть дидактично, с долей юмора. Видел бы меня лама Джампа! Что ж, он бы, пожалуй, даже похвалил...
  Затем господам ньюсмейкерам потребовалось, чтобы я совершил несколько простираний; спел недлинную молитву на тибетском; позвонил в дильбу; медленно перелистал страницы служебника. Им было нужно, чтобы я спешно набрал на компьютере крупным шрифтом 'Буддийский центр', распечатал и приляпал этот листок скотчем снаружи на входной двери, которую и засняли в самых разных ракурсах. Камера пробежалась по моим книжным полкам. Ах, да, ещё: не могу ли я написать на листе бумаги по-тибетски: 'Специально для ГорТВ'?
   - Я не так хорошо знаю тибетский...
   - Да кто ж его знает! - воскликнула девушка, поражаясь моей наивности. - Ну, нарисуйте что-нибудь.
   - Я не могу обманывать людей, я брал обеты.
   - Стоп! - гаркнул оператор. - Вы сейчас так колоритно это сказали! Давайте-ка ещё раз повторим эту сценку...
  Под конец они обрадовали меня, что сюжет может выйти уже сегодня, в выпуске вечерних новостей, в одиннадцать часов вечера. После их ухода (злосчастный листок на двери я немедленно снял, чтобы не шокировать соседей) на меня навалились разом три неприятности: страх, физическая слабость и страшный кашель. Я валялся на матрасе и вновь кашлял так, что глаза вылезали из орбит, до тех пор, пока не появилась моя драгоценность.
  Не желая её огорчать, я подавил свой кашель, сам притащился на кухню, выпил горячего зелёного чаю, съел пару ложек мёду, прополоскал горло с содой и солью. А она тем временем, весело напевая, убирала мою постель, подметала гомпу, протирала пыль, покрывала алтарь красивой тканью, расставляла свечи, развешивала по стенам мои фотографии и свидетельства в рамках, складывала в аккуратные стопочки и сшивала степлером распечатанные молитвы. Я тоже приковылял в 'гомпу' и ходил за ней, как носорог за колибри. Где же она была утром? В десяти местах, всего не упомнишь... Она придумала очень славную штуку, заявила Льен Мин: написала объявления! На английском и на китайском, не хочу ли я посмотреть? Правда, ей пришлось указать мой телефон, но я ведь на неё не в обиде, правда? Или нет, я сержусь? Нет, нет, заверил я, конечно, нет... То Мэи придёт с пяти часов, она будет караулить буддистов на улице и показывать им путь в мою квартиру. ('Лишь бы не возникло проблем с соседями!' - взволновался я.) А как мои дела? Так, ответил я уклончиво, решая ничего не говорить ни о Жене, ни о телевидении. Я выгляжу очень усталым. Не лучше ли мне немного поспать? Она постелет мне в своей комнате, а за десять минут до начала разбудит, я не против? Всё равно мне лучше не появляться перед людьми до шести часов. Хорошо, согласился я, добрёл до кабинета и повалился на матрас.
  - Торма! - простонал я, засыпая. - Лена, нужно испечь торма...
  Ах да, ведь торма не пекут: их вручную лепят из белого хлеба с мёдом и шафраном...
  Снилось мне, как несложно предположить, что я веду буддийскую службу. И всё, разумеется, идёт не так, как надо: свечи потухают, в служебнике пропадают целые строчки, риса для насыпания мандалы не хватает, торма не готовы... 'Всё нормально, - говорит мне лама Джампа, сидящий среди верующих. - У меня вначале была такая же ерунда'. И смеётся...
  - Dashi, dashi! Get up now, dashi! [Даши, вставай!]
  Вот оно, пришло время казни египетской!
  - Tormas, - пробормотал я, накидывая на себя сэнь и наматывая на руку чётки. - Have you preraped the tormas? [Ты сделала торма?]
  - Everything is prepared, dashi. How do you feel? [Всё готово, даши. Как ты себя чувствуешь?]
  - Scared! [Страшно!], - признался я. Льен Мин недоверчиво рассмеялась. Обошла вокруг меня и поправила на мне накидку.
  - We need a bell or something sounding like a bell... [Нам нужен колокол или что-то вроде...]
  С хитрым видом девушка взяла со стола заранее припасённые столовую ложку и крышку от кастрюли. Мы переглянулись, как сообщники, и оба подавили смешок. Да, буддизм - очень весёлая религия.
  Льен Мин пробила три удара, и с чинным видом мы пошли в 'гомпу'.
  А в 'гомпе' яблоку было негде упасть от немолодых китайцев и вьетнамцев с непроницаемыми лицами! И все они дружно встали при моём появлении.
  Я обеими руками показал 'Садитесь!', чувствуя, как и сам вырастил такую же каменную физиономию, опустился на своё сиденье и возгласил по-английски:
  
  In all the Buddhas, Dharma and Noble Sangha,
  I take refuge until reaching enlightenment.
  [В Будде, Учении и благородном собрании
  принимаю Прибежище до пробуждения.]
  
  Тут же чистый голосок Льен Мин перевёл мои слова на китайский, а То Мэи - на вьетнамский. И вся толпа дрогнула вслед за мной, загудев хором, вначале невнятным:
  - САНГЪЕ ЧХО ДАНГ ЦОК КЬИ ЧОК НАМ ЛА...
  Началась служба, долгая, густая, сочная, с её особой атмосферой буддийской религиозной службы. Первое время я искоса поглядывал на буддистов: никто не возмущается? Не держит меня за самозванца? Нет, все были необычайно серьёзны и сосредоточены. Свечи потрескивали, от жары голова шла кругом - моя умница, улучшив момент, осторожно прошла мимо плотно сидящих людей и открыла балконную дверь. В коридоре блеснул глаз видеокамеры, я ободряюще улыбнулся этому глазу.
  Раскаяние и мой глухой речитатив, перечисляющий бесчисленные грехи.
  Дарение мандалы.
  Гуру-йога.
  Я позвонил в дильбу.
  - Друзья! - начал я спонтанно, не имея в голове никакого плана, надеясь лишь на то, что кривая вывезет. - Я очень рад видеть вас здесь сегодня. И рад тем более потому, что вдали от родины вы нашли возможность собраться ради благородного Учения Будды.
  Я подождал, пока девушки переведут меня.
  - Уподобляясь лучшим из живущих людей, мы сами становимся лучше. Мы же все люди разных национальностей. Людей других национальностей мы часто боимся, относимся к ним с недоверием и предубеждением.
  Наверняка вы не раз чувствовали это недоверие и сами в результате стали недоверчивыми, а может быть, озлобились.
  Но все мы, вне зависимости от нашего языка или цвета кожи, имеем общее для всех: человеческую жизнь, человеческое сердце.
  Во всём мире люди грустят и радуются, обижаются и страдают, любят и надеются. Сердце любого человека открыто доброте.
  Имейте доверие к окружающим вас людям. Не думайте, что они непременно желают вам зла. Не желайте зла другим.
  Но самое главное, знайте, что другие люди, несмотря на незнание вашего языка и вашей культуры, способны полюбить вас, сочувствовать вам, протянуть вам руку помощи. Любовь и дружба бесконечны, они перешагивают все границы.
  И, может быть, именно здесь, вдали от родины, вы найдёте ту драгоценность, что наполнит смыслом вашу жизнь.
  Только не бойтесь жить, не бойтесь первыми протянуть руку другому человеку, поскольку любовь и доверие требуют мужества.
  'Не слишком ли пресно я сказал? - сразу засомневался я. - Не чересчур ли просто? Не очень ли сентиментально?' Но уже некогда было думать, начался цок, и буддисты передавали по рядам блюдо с маленькими кусочками подношений. Последние торжественные строфы.
  А потом люди стали подходить ко мне и, ничего не говоря, застенчиво улыбаясь, протягивать самые разные предметы: какой-нибудь кошелёк, шарф, сумку, заколку для волос, а пожилой вьетнамец протянул мне отвёртку.
  - They want you to bless those things [они хотят, чтобы ты это благословил], - пояснила мне Льен Мин. И я, улыбаясь, прикладывал все эти предметы к своей голове, хотя был абсолютно убеждён (как убеждён и сейчас) в том, что старая глупая голова доцента Иртенева не имеет абсолютно никакой благословляющей или чудодейственной силы. От этих благословений моя голова страшно разболелась, и только тогда я осознал, как я выложился. Я кое-как закончил и поковылял в сторону своего бывшего кабинета, где снова повалился на матрас.
  Моя девочка осторожно постучалась, затем приоткрыла дверь и просунула голову.
  - Dashi, they ask if they must give donations? [Даши, они спрашивают, нужно ли им оставить пожертвования?]
  - What 'donations'? [Какие 'пожертвования'?] - непонимающе спросил я.
  - Why, money! [Ну, деньги!]
  - No! - ответил я устало. - Or, rather, up to them... [Нет. Верней, пусть сами решают.]
  Минут через двадцать, когда верующие разошлись, Льен Мин снова пришла ко мне, то есть, точнее, к себе в комнату, войдя без стука. Вероятно, это невежливо - лежать, разговаривая с молодой девушкой-красавицей, но я не заставил себя подняться.
  - Everybody admired you [все тобой восхищались], - сказала она, счастливая. - I am very proud of you. And they asked me about the next puja, too. [Я очень тобой горжусь. Они, кстати, спрашивали о следующей службе.]
  Я натянул улыбку, поднял на локте правую руку и неопределённо перебрал в воздухе пальцами.
  Девушка рассмеялась своим чистым, как колокольчик, смехом.
  - Luckily, I've got a day off, tomorrow [хорошо хоть, у меня выходной завтра], - почти простонал я. Бог мой, как я себя веду! Разлёгся при моей студентке на полу и изображаю бледную немощь.
  - We can go to a museum [мы можем пойти в музей], - предложила она. - Or to the theatre. Or take a trip out of the city. Will you? [Или в театр. Или поехать за город. Поедем?]
  Я изобразил правой рукой лису, как делал это для Юли, когда она ещё ходила под стол пешком: средний и указательный палец образуют уши, а безымянный и мизинец - морду.
  - Yes, I will [поедем], - сказала лиса старческим голосом.
  Льен Мин рассмеялась и, сев рядом на пол, сделала такую же лису.
  - How do you feel? [Как ты себя чувствуешь?] - спросила её лиса.
  Моя лиса опустила морду вниз и показала, как она себя чувствует. Мою лису тошнило. Девушка снова рассмеялась.
  - Ты счастлив, даши? - спросила она по-русски.
  Всего лишь во второй раз за время нашего знакомства она обратилась ко мне на 'ты', ведь английское you - это 'вы'. И уж, конечно, Льен Мин чувствует, с её-то способностью к языкам, что русское 'ты' отличается от английского you.
  - Да, - откликнулся я. - Очень. А ты?
  - Очень, - отозвалась она эхом. - Почитай мне стихи, хочешь? По-русски.
  Много ли найдётся педагогов высшей школы, которые достигли такой задушевности в общении со студентами? Впрочем, что за ерунда: какая она мне студентка? Какой я ей педагог?
  Сердце моё не совсем на месте. Вроде бы я не сделал ничего дурного, а Женю обидел. 'Сбежал, - сказала она мне сегодня. - Ото всех сбежал, умыл руки'. Многое я дал бы, чтобы не огорчать её, но, видимо, это не в моих силах.
  Снова спрашиваю себя: долго ли продлится моё нечаянное счастье? Ночевала тучка золотая...
  
  

Двадцать третье октября, четверг

  
  Сегодняшний день всё тянется, тянется, и ему нет конца.
  Позавчера я заснул с безоблачным, ясным сердцем: ведь между нами - тихое, кроткое доверие, впереди - целый выходной.
  Утром, после завтрака, Льен Мин убежала на учёбу. Не беда, она ведь вернётся уже часа через два. Мурлыкая что-то под нос, я обдумывал планы на вторую половину дня, стряпал на кухне яичницу.
  Звонок телефона. Моржухина.
  - Василий Александрович, здравствуй.
  - Здравствуйте, Лидия Петровна.
  - Ты сегодня выходной?
  - Вроде как да.
  - Ну, очень рада, - сухо сказала завкафедрой. - На работе не собираешься сегодня появиться?
  - Нет.
  - А надо бы!
  - А что такое, Лидия Петровна? - а внутри меня уже закололо во всех местах.
  - Да так... Разговор к тебе есть. Важный разговор, подчёркиваю.
  Я подышал в трубку.
  - Так что, придешь? - настойчиво переспросила она.
  - Хорошо, Лидия Петровна, постараюсь.
  - Я свободна с двенадцати до часу. До встречи, Василий Александрович.
  - Всего доброго, Лидия Петровна.
  Я повесил трубку. Так, вот и смерть моя пришла...
  Выбрившись тщательнее обычного, предчувствуя разговор серьёзный и неприятный, я стал собираться, взяв с собой на всякий случай:
  - диплом об окончании вуза;
  - диплом кандидата наук;
  - благодарственное письмо Министерства образования;
  - и, наконец, свидетельство о пострижении в монахи, выданное дацаном Гунзэчойнэй.
  Путь на работу я проделал пешком.
  - Василий Александрович! - всплеснула руками Вера, едва меня увидев. - Вас ждут! С самого утра!
  - Так ты ступай, доложи, - сухо сказал я.
  Вера доложила обо мне и, вернувшись, возвестила:
  - Проходите.
  Дверь за мной она закрыла, хотя обычно наша завкафедрой, даже если работает с кем-то, просит дверь в её кабинет не закрывать.
  - Садись... Ну, Василий Александрович, как живём?
  - Лучше всех.
  - Да?! А я вот о тебе другое слышала.
  Я помолчал.
  - Значит, так Александр Васильевич - тьфу ты! - Василий Александрович... Имена путаю, на пенсию мне пора... Поступила на тебя жалоба. Но это дело второстепенное. Ты себе что позволяешь, а?
  Снова я отмолчался.
  - Ты подводишь всю кафедру. Ты подводишь меня лично! И причём это ведь не мелочь! Это настолько не мелочь! Даже если бы ты взял деньги на руки от студента, было бы не так... неприятно! С женой ты развёлся - я молчала. С аспиранткой ты жил - я молчала. Я тебя даже вроде как поощряла, и то - человека из неё сделали, ставку взяла, кафедре польза. Но ты же переходишь все границы! Ты понимаешь, что это точка, всё, финал, дальше некуда?
  Который раз за последнее время я это слышу?
  - Лидия Петровна, я с ней н е ж и в у, - прогудел я с закипающим гневом.
  - Да-а-а? - протянула завкафедрой, построив брови домиком. - То-то я звоню ей в субботу, а она берёт трубку!
  - Я с ней в другом смысле не живу! Как кое-кто живёт кое с кем!
  - А мне этого тут не надо! - вся встряслась она. - Лев, между прочим, не мальчик! Он уважаемый человек, профессор, а не этот... не пигмей! И меня вообще не интересует, как ты там с ней живёшь: носки она там тебе стирает или что... Ты позволяешь о себе говорить! Ты её в автомобиле отвозишь на занятия и в автомобиле забираешь с занятий! Ты позволяешь ей отвечать на телефонные звонки тебе домой! А если твои студенты позвонят? А если позвонит Эдгар Иванович?
  Я усмехнулся. За всё время моей работы в институте ректор не позвонил мне домой ни разу. Да и с чего бы ему мне звонить?
  - Зачем ты ездил в Ленинград? - ревниво продолжала она.
  Приехали. Легче мне поднять танк, чем объяснить ей, зачем я ездил в Ленинград.
  - В дацан.
  - Что это такое?
  - Монастырь.
  - Тебе в нашей области монастырей мало? Зачем?
  - Читайте, Лидия Петровна, - я протянул ей свидетельство.
  Моржухина читала свидетельство медленно, сощурившись, как читают приказ ректора.
  - Это как мне понимать? - переспросила она стальным голосом. - Это что за новые фокусы?
  Я пожал плечами.
  - Это не фокусы, Лидия Петровна, это серьёзное решение взрослого человека.
  - Василий, ты знаешь, я очень терпимо отношусь к религии, к теме твоей докторской я тоже отнеслась терпимо, хотя могут быть проблемы в совете. Но вот это, - она потрясла свидетельством в воздухе, - это уже дико! Это можно простить аспиранту твоему, хотя меня тоже о ч е н ь покоробило, когда он первый раз в р я с е пришёл на заседание кафедры! Ты тоже собираешься приходить в рясе?
  Вместо ответа я, уже с трудом удерживая улыбку, достал мою большую фотографию вместе с ламой Джампа, где мы оба были в одеяниях.
  - Нет слов, - прокомментировала Моржухина без грамма тепла. - Это кто?
  - А это мой лама, - улыбнулся я. - Духовный наставник. Мой начальник, так сказать...
  Она почти побагровела.
  - Твой начальник?! Во-он оно как! Ты забыл, где ты работаешь? Тебе напомнить?
  А я и запамятовал, как Моржухина ревнива! Зря, зря я сказал про начальника!
  - Лидия Петровна, если вы считаете, что монашество несовместимо с работой преподавателя педагогики, то мне придётся писать заявление об уходе по собственному желанию.
  - Да, я считаю! То есть подожди... - она будто испугалась своих слов. - Ты не хочешь работать?
  - Хочу.
  - А вот э т о что? Так взрослые люди себя не ведут!
  Я развёл руками. Моржухина тяжело вздохнула и отвернула лицо, будто ей было неприятно глядеть на мои бумаги.
  - Убери... это твоё... - обронила она. Я спрятал свидетельство и фотографию в портфель.
  - Значит, так. Мы с тобой договоримся так. Про твои религиозные интересы я вообще не хочу слушать, вообще и никогда! Я не позволю, чтобы эти вещи касались твоей работы! Например, чтобы ты пропускал заседания кафедры из-за твоих этих... А свою девочку ты выставишь за дверь, желательно сегодня, можно завтра. Где она жила?
  - В общежитии.
  - Вот пусть, пусть возвращается в общежитие! У нас хорошие общежития!
  - Нет.
  - Как это 'нет'?
  - Ну так вот, нет.
  - Иди пиши тогда заявление.
  - Иду.
  - Стой! - припечатала она.
  Мы посидели молча.
  - Никогда, слышишь, никогда! Никогда не смей появляться с ней под ручку в общественных местах и в университете. Ты слышишь?
  - Слышу, Лидия Петровна, слышу.
  - И я не буду тебя покрывать, запомни! Если хоть раз на тебя поступит серьёзная жалоба, ты в тот же день напишешь заявление! Понял? Всё. Иди.
  - Всего хорошего, Лидия Петровна! - попрощался я. Она мне не ответила, отвернув голову.
  Я вышел из кабинета с улыбкой, с гордо поднятой головой: все же победу я одержал. Эх, господа начальники! Им обязательно необходимо производить впечатление того, что именно они сказали последнее слово. На улицу я почти выбежал, разгорячённый, весь в поту. И плохо сделал: сильный дождь и пронизывающий ветер.
  Сразу же, через двадцать шагов, холодный воздух охватил меня и заставил сотрясаться кашлем всё тело. Насилу я добрался до ближайшей аптеки, где купил спрей для горла и таблетки. 'Не дойду', - мелькнула абсурдная мысль. Может быть, вызвать такси? Я отмахнулся от этой мысли и, чтобы не мозолить глаза аптекарше, зашёл в ближайшее кафе, заказал себе горячего чаю. Там я сидел и неспешно потягивал сладкий чай, потом взял ещё чашку. Олух!
  Около трёх я добрался до дому, наконец. Дверь мне пришлось отпирать своим ключом. Как, неужели ещё не пришло моё солнышко? У неё же в двенадцать закончилась единственная лекция, да и то, Люба последнее время часто отпускает студентов пораньше. Неприятно сжалось у меня сердце. А на столе лежало письмо.
  
  Dashi, dear,
  
  When I came, Zhenia was here.
  
  She told me a lot about your relations. She loves you so much! She gave up everything for you. And you loved her, too. Didn't you want to marry her, one year back?
  
  Now I see how mean I was. I exaggerated my problems, this is how I made you feel sorry for me and ruined her life.
  
  Zhenya is a very lovely girl, she deserves your friendship and your love much more than me. I'm leaving. Don't look for me,
  
  Lian Min
  [Даши, дорогой,
  Когда я пришла, Женя была здесь.
  Она мне многое рассказала о ваших отношениях. Она тебя так любит! Она всем для тебя пожертвовала. И ты её любил тоже. Ты разве не хотел жениться на ней, год назад?
  Теперь я вижу, какая я подлая. Я преувеличила свои проблемы, заставила жалеть меня и разрушила её жизнь.
  Женя очень славная девушка, она заслуживает твою дружбу и любовь гораздо больше, чем я. Я ухожу. Искать меня не надо,
  Льен Мин]
  
  Господи Иисусе Христе! Что это за безумное письмо, так не похожее на мою девочку!
  
  Я набрал Женин номер.
  - О чём ты говорила с ней? Что ты ей наговорила?
  - А я ей просто сказала всё, - отозвалась Женя прохладно, горьковато. - Как у нас было всё, потом пришла она, и всё кончилось. Я вообще не хотела её видеть. Я хотела оставить тебе ключи. Да и взглянуть на неё хотела вблизи, какая она.
  - Ну что? Нагляделась?
  - Нагляделась! - прочувствованно сказала Женя. - Поздравляю!
  - А она ушла!
  - Правда? Бедный! Видишь, какая она хорошая девушка, порядочная, ты держись за неё крепче... Да ты не расстраивайся! Придёт!
  Я бросил трубку.
  Льен Мин забрала вещи. Телефона у неё нет.
  Снова ужасающий приступ кашля, и до ужаса неприятное ощущение в груди. Я смерил температуру: тридцать семь и два. Что это за значение имело теперь! Хоть плачь, хоть вой. Кажется, я правда заплакал, очень по-бабьи, не сдерживая себя. Как же я веду себя, как мне не стыдно! Я ведь монах, чёрт бы побрал меня! Монах, монах! В синих штанах...
  Истинную правду говорят о том, что когда Бог хочет наказать кого-нибудь, Он лишает его разума. Я наугад взял книжку с полки - это оказался Генрих Бёлль, 'Глазами клоуна' - открыл её и прочитал строки из самого конца. А, я поступлю так же! Стану у общежития и буду ждать её, и, если у неё есть хоть капля жалости ко мне, она не пройдёт мимо.
  К общежитию я тоже пошёл пешком, периодически сотрясаясь кашлем. Уже смеркалось, когда я стал у главного входа. Студенты проходили мимо, здоровались со мной. Алёна поприветствовала меня с немалым удивлением. Глаза мои слезились, я уже плохо перед собой видел.
  Зажигались окна одно за другим. То тут, то там отодвигалась занавеска, любопытствующее лицо, а то и два придвигались к стеклу. Доцент Иртенев стал посмешищем и позорищем всего института. Что же, ведь её окна выходят прямо во двор! Неужели она не видит меня?! Неужели ей не сказали, что я стою тут и скоро, может быть, умру от холода и воспаления лёгких! Так-то, значит, уважает она своего духовного наставника!
  - Господин доцент! - раздалось рядом со мной, насмешливое. Бушуев.
  - Давно мы не видались, господин доцент! Кого вы здесь ждёте, извольте полюбопытствовать? Новую знакомую? Или наши маленькие азиатские друзья дали вам от ворот поворот? Последнее-то больше похоже на правду. Ну, что...
  Он выждал, когда пройдёт мой затяжной приступ кашля.
  - Ну что, вы убедились в том, что буддизм - это мертвящая душу религия? - иронично вопросил Бушуев. - Да и тело, как я погляжу, тоже...
  Я хрипел и молчал. Будь у меня хоть немного разума, я бы зашёл в холл общежития и сел бы там на лавке, грелся бы в тепле! Но нет, мне, видите ли, очень нужно было показать, какой я несчастный, одинокий и брошенный.
  - А вы знаете, что Рихард Вагнер хотел написать оперу о жизни Будды? - всё разглагольствовал Бушуев. - С названием 'Победители', очень нацистское название, между прочим... Ну, а ведь Адольф Гитлер Вагнера просто обожал! Наслушаться не мог!
  DAS DEUTSCHE SCHWERT FÜR DEUTSCHES RE-EICH! [Немецкий меч для немецкой империи! (нем.)] - заревел он вдруг.
  Господи! Ради всего святого, лишь бы он не пел!
  - Поэтому не советую вам западных композиторов, - растекался передо мной Бушуев. - Эх, то ли дело наши! Один Глинка чего стоит! Иван Сусанин, 'Жизнь за царя'. Обожаю арию Ивана...
  ПО-ОСЛЕ-Е-Е-ДНЯЯ ЗА-РЯ-Я! - завопил он на весь двор. Я не мог этого больше вынести и, достав телефон, хрипя и давясь кашлем в трубку, вызвал такси.
  - Вам повезло, у нас машина как раз в вашем районе, - сообщила мне диспетчер. - Через три минутки ждите...
  Три минутки! Эти три минутки показались мне вечностью. Бушуев решил вспомнить 'Фауста', а за ним - 'Евгения Онегина':
  
  ЭТОТ И-ИДОЛ ЗОЛОТОЙ
  ВОЛЮ НЕБА ПРЕЗИРА-АЕТ,
  НАСМЕХАЯСЬ, ИЗМЕНЯ-ЯЕТ
  ОН НЕБЕС ЗАКОН СВЯТОЙ!
  
  - орало чудовище над самым моим ухом.
  
  ЛЮ-ДИ ГИБ-НУТ ЗА МЕТАЛЛ! ТРА-ТА-ТА ТА-ТА-ТА...
  СА-ТА-НА ТАМ ПРА-ВИТ БАЛ! ТРА-ТА-ТА-ТА!..
  
  ('Кто кого заметал? - плыло в моём мозгу. - Какой это балл правит Сатана? Общей успеваемости? Зачем он его правит? На кой ляд сдался Сатане этот балл?')
  Может быть, Бушуев специально провоцировал меня, чтобы потом несколько раз ткнуть носком ботинка под рёбра в порядке самозащиты и сокрушиться: 'Эх, господин доцент! Какая животная злоба пышет в вас!'?
  
  Е-ЛЕНА, Я ТЕБЯ ЛЮБИ-ИЛ!
  ТЕБЕ-Е ЕДИНОЙ ПОСВЯТИЛ
  ЗАКАТ ПЕЧАЛЬНЫЙ! ЖИЗНИ БУРНОЙ!
  
  Вот такси, наконец! Я назвал адрес, а Бушуев что-то всё орал и орал за моей спиной...
  - Вам бы не такси, а 'Скорую', - буркнул шофёр, замученный моими хрипами.
  На свою лестничную площадку я еле поднялся, хватаясь за перила лестницы, мне как будто не хватало воздуха. Может быть, в самом деле вызвать 'Скорую'?
  Моих сил хватило, чтобы набрать номер дочери.
  - Юленька, что помогает от кашля?
  - Папа, что там с тобой?!
  - Всё нормально, уэ-гхрэ-гхрэ-гхрэ...
  - Жди меня!
  Юля приехала ко мне через полчаса и всё-таки вызвала неотложку, ещё через какое-то время я услышал сирену, затем двое женщин в зелёных халатах вошли в комнату. Врач заставила меня открыть рот, потом достала стетоскоп и, только приложила его к моей груди, изменилась в лице. Перекинулась парой слов с Юлей на своём жаргоне.
  - Вам нужен укол, а то вы будете плохо спать ночью, - предупредила она. - Вы согласны?
  Я обессиленно кивнул.
  Врач сделала мне укол, и я заснул через пару минут.
  Бывает иногда так, что во сне мы видим своих знакомых в образе каких-то литературных героев или исторических лиц. Так и мне чудилось, что я присутствую при разговоре Ольги (в образе Аглаи) и Жени (в образе Настасьи Филипповны). Обе сидят на самых краешках стула, напротив меня у закрытой двери, скрестив руки на груди, стоит мой сын Александр (в образе Рогожина), а я сам - ну конечно, я Идиот! 'Ты не настоящий Лев! - шепчет мне в ухо Моржухина. - Сейчас придёт мой лев, настоящий, а ты положишь на стол заявление...'
  
  - Отец, с добрым утром!
  Саша сидел за моим компьютером и листал какой-то текст, а, увидев, что я проснулся, поднялся:
  - Вот эту таблетку ты пьёшь сейчас, натощак...
  Я послушно выпил таблетку.
  - А вот эту дрянь, одну столовую ложку, тоже сейчас, медленно, чтобы она растеклась по горлу.
  - Я сам. Неужели ты ещё будешь держать мне ложку?
  - Да, да, конечно, отец, конечно... - смутился он. - Есть хочешь?
  - Ничего не хочу.
  - Врач сказал: кашляй больше и сплёвывай. Вот в эту маслёнку можешь сплёвывать.
  - Ты что, сегодня не работаешь?
  - Да. То есть нет, я взял отгул... - Саша вздохнул. - Ты не беспокойся, отец, мы тут установили дежурство.
  Я сел на кровати, подложив подушку под спину. ('Нарушил монашеский запрет не спать на постели, - мелькнуло у меня в голове. - Впрочем, для больных вроде бы делаются исключения...')
  - Что, я настолько плох, что нужно дежурить? - с улыбкой спросил я.
  - Кашляй, кашляй давай!.. Нет, что ты! Хотя, честно говоря... В общем, врачиха сказала, что у тебя жуткие хрипы, жуткие просто. Не смертельно, конечно, но жуткие. Пневмония. Тебя надо бы госпитализировать, но Юля тебя отстояла. Она просто знает хорошо, какое там лёгочное отделение, в областной. Живьём закопают. И потом... - он усмехнулся. - Так надёжнее, ты знаешь.
  - Почему надёжнее?
  - А чтобы ты от нас снова не сбежал.
  - Когда это я от вас сбежал?
  - Кашляй, кашляй... Вчера ты что делал перед общежитием?
  - Откуда ты знаешь?
  - Да Рыбин шёл к знакомым в гости, звонит мне и говорит: 'Что твой отец делает перед общежитием?' Ну, Женя мигом просекла... В общем, мы сразу сообразили, что тебя бросила твоя драная кошка.
  - Вы - это кто?
  - Ну как же, все твои близкие люди... Отец, а я ведь раскусил её план! - Саша встал, сложил руки замком и хрустнул пальцами. - Ты что, думаешь, это просто такая хитрая стерва? Не-ет... Они же тебя зомбировали, отец! - выдохнул он с блеском в глазах. - Мать как увидела тебя в новостях, так её чуть инфаркт не хватил, она сразу всё поняла. Слава Богу, позвонила мне, я тут же переключил на 'ГорТВ'. В общем, только дураку не ясно... Слушай, какой у них был план. Она, значит, убегает, ты - за ней вприпрыжку, стонешь там, вопишь, стучишь головой о стенку... Она к тебе выходит и, пока ты ещё тёпленький, ты подписываешь ей все документы и дарственную на квартиру. В пользу ихней гадской секты.
  Я смотрел на Сашу во все глаза. Кто здесь больной из нас двоих? Или он так шутит? Нет, мой сын говорил абсолютно серьёзно.
  - Тут сразу приезжает из Китая главный гуру...
  - По совместительству агент Моссада... - подал я реплику.
  - Может быть, - сын не заметил моей иронии. - Хотя вообще я думаю, что это Америка. Приезжает, тебе сразу дают пинок под зад - и гуляй, Вася! Видишь как? Но она переиграла. Ей не могло прийти в её маленькую узкоглазую головку, что у тебя есть мужская гордость, чувство собственного достоинства! Я тебя уважаю, отец!
  Он сел рядом.
  - Теперь ты понимаешь, да?
  - Ну да, да... - пробормотал я. Надо было выяснить больше, а не сердить его своим 'непониманием'.
  - Фу-ух! - с облегчением вздохнул он. - Слав-те Господи! Мать, разумеется, хотела, чтобы всех твоих идолов я порезал на кусочки, но я пока обождал: произведения, так сказать, первобытного искусства... Я их к стенке лицом отвернул, чтобы не зомбировали. Фотографии и твоё позорное свидетельство я приобщил к делу. Если будем судиться с ними, пойдут как вещдоки. Ты ещё что-то у них подписывал? - требовательно спросил он, всматриваясь в меня.
  - Нет, нет...
  - Наша взяла! - весело крикнул он, хлопнув себя одной ладонью по другой. - Дулю вы получили, узкоглазые!
  - Постой-ка, Саша! Ты говоришь, вчера здесь все собрались?
  - Ну да. Все твои близкие люди.
  - И что, Ольга тоже приехала?
  - Мать? Приехала.
  - И...
  - Кашляй, кашляй!
  - И Женя тоже?
  - Да, и Женя приехала.
  - И как же они общались... - озадаченно пробормотал я.
  - Представь себе, достаточно спокойно! Ты знаешь, мать сначала была резко против, чтобы Евгения приезжала. Но потом ничего... Вот на кухне они сидели и общались, при мне. Без особой любви, конечно, но, в принципе, получился разговор.
  - И о чём же они договорились?
  - Ну... - Саша пожал плечами. - Они говорили о тебе, в общем. Деликатная тема такая. Я бы не слушал, но, сам понимаешь, когда такая ситуация, так надо присутствовать, подстраховать, от греха подальше. Они решили, короче... ну, то есть, это мы все решили. Они решили, что ты имеешь полное право выбрать, ты взрослый человек. Если ты захочешь вернуться к матери, то мы с Юлей были бы очень рады. Мать тоже не против.
  - А меня кто-нибудь спросил?
  - Я же тебе говорю, ты можешь выбрать. Если вы захотите расписаться с Женей, то это тоже, как бы, твоё право...
  Я вдруг вспомнил рассказ современного немецкого писателя Бернхарда Шлинка. Преуспевающий инженер заводит, помимо жены, двух любовниц. Когда он, несмотря на это, осознаёт, что его жизнь пуста, он решает бежать ото всех (прямо как я, по Жениному определению)! Также в монашество: он шьёт себе синюю рясу и странствует по дорогам Европы, пока с ним не происходит несчастный случай. Калекой он возвращается в родной дом - а три женщины, оказывается, сумели превосходно между собой договориться! Завладев его предприятием, его картинами... Выбора у него нет: он должен работать и обеспечивать всех трёх. Ну, а мне предлагают выбрать: какое великодушие!
  - Как ты думаешь, почему Ольга снизошла до этого разговора? Она же раньше при имени Жени плевалась кипятком!
  Саша усмехнулся.
  - Отец, ты смешной... Во-первых, мать понимает, что ей мало что светит, надо, так сказать, принимать ситуацию, как есть. А во-вторых - ты подумай сам! Да Женя - просто ангел по сравнению с твоей... этой...! Порядочная, умная, педагог... И, в конце концов, она русская девушка, а не чурка! Ну, ты понял, в общем...
  Всё ясно: кто угодно, но лишь бы не чурка. А эта чурка ещё и сектантка, вдобавок. Нет, спасать отца своих детей! На всё пойдём, даже с Женей поговорим спокойно...
  Я снова протяжно, надсадно закашлялся.
  - Отец, ты пей больше... Врач сказал, надо пить...
  - Ну, уж если врач сказал... - Я усмехнулся.
  - Да ты лежи, лежи, ходить тебе нельзя. Что тебе нужно - мы тебе всё принесём. На работу твою позвонили... Книжку тебе дать какую?
  - Нет, Сашенька, спасибо... То есть да: принеси мне, пожалуйста, из соседней комнаты такой здоровый чёрный блокнот, он лежит на подоконнике...
  - Пожалуйста.
  - И ручку, если можно.
  - Ради Бога...
  - А кто дежурит вечером и ночью?
  - Женя. Завтра днём - мать, вечер и ночь - Юля.
  В плотное кольцо вы меня взяли...
  - Знаешь что, Сашуля? Вы зря поставили Ольгу после Жени! Вот придёт одна сменять другую - не подерутся?
  - Отец, ты поправляешься! У тебя появился здоровый юмор, это меня радует. Так, я тебя ещё раз спрашиваю: есть не хочешь?
  - Хочу горячего молока с содой.
  - Не проблема, сейчас сделаю... Слушай, я на твоём столе бумаги разложил, работаю немного, ты не против?
  - Что за вопрос, Саша...
  Саша комфортно разложился за моим столом и шуршит бумагами, а я пишу дневник на своём колене. Вот жизнь и вернулась в привычную колею. Что я должен делать, бороться? Боюсь, едва я раскрою рот с заявлением о том, что я монах и требую уважения к моим духовным правам и обязанностям, 'близкие мне люди' постараются упрятать меня в психиатрическую клинику. Нет, они слишком меня любят. Они сделают по-другому: добьются признания моей невменяемости и установят надо мной опеку. Господи! Было ли всё это со мной: лама Джампа, моя красавица, сосредоточенные вьеты в моей гостиной? Или мне всё только приснилось? Где ты сейчас, моё чудо? Как бесконечно грустно: как мало времени отмерили нам! Что же, так и вспоминать мне тебя всю жизнь, как короткую осеннюю сказку?
  
  

Двадцать четвёртое октября, пятница

  
  Как странно то, что я ещё держу ручку в руках. Чудны дела Твои, Господи.
  В четверг Женя пришла поздно. Я хоть и не спал ещё, притворился спящим, смежил глаза - и тут же на самом деле провалился в сон.
  (Бедная Евгения Фёдоровна! Невесело же ей ночевать в пустой квартире со старым и больным мужиком!)
  Мрачная, долгая ночь с обрывками кошмаров, которые я не помню ни единого. А перед самым пробуждением - сон совершенно фантастический.
  Итак, мне приснилось, будто я проснулся.
  Евгения Фёдоровна крепко спала на моём матрасе. Осторожно я встал с постели и пошёл по коридору в сторону гостиной, поражаясь двум жутковатым ощущениям.
  Первое: предметы выглядели очень реалистично, хотя в любом сне они обычно размыты и не имеют подробностей. Второе: я отчётливо сознавал, что на самом деле я сплю. Такое иногда случается во сне, но обычно сразу после этого осознания приходит пробуждение, а я всё не просыпался.
  В гостиной на полу сидел лицом к алтарю лама Джампа и негромко пел 'Устремление в Сукхавати', с таким видом, будто для него это совершенно естественное дело: ночью сидеть перед алтарём в чужих квартирах и читать заупокойные молитвы.
  Лама кивнул мне, не переставая петь, и жестом показал, что я могу присоединиться. Я сел рядом, и мы начали петь вместе: все до единой строчки моментально всплыли в моей голове.
  Мы закончили.
  - Что ты здесь делаешь? - спросил я его, удивляясь тому, что обращаюсь на 'ты'. Впрочем, на вокзале мы, кажется, перешли на 'ты'.
  - Я читаю 'Устремление в Сукхавати'.
  - Это я вижу, а зачем?
  - Это я готовлю тебя к смерти.
  - А не рановато ли?
  - Нет, не рановато. Я думаю, что ты умрёшь следующей ночью.
  Мне стало страшно.
  - Тихо! - прикрикнул лама Джампа. - Не просыпаться! Что за... детское восприятие! Ты не монах, что ли?
  - Да, прости, - пробормотал я. - Неужели так рано? Неужели умирают от пневмонии?
  - Ото всего умирают. Я как увидел тебя в первый раз, так и подумал, что ты не проживёшь дольше недели.
  - Какие у тебя способности...
  - Это не способности, а профессиональные навыки. Я ведь не поражаюсь тому, что ты читаешь двухчасовую лекцию без подготовки! Это же надо так молоть языком... Откуда мне знать: может быть, ты умрёшь от инфаркта, а не от пневмонии, мало ли причин для смерти... Ну что, тебе не кажется, что я рано пришёл?
  - Нет-нет, спасибо...
  Лама Джампа тихо рассмеялся.
  - Подожди-ка: что же это выходит? Я буду завтра весь день лежать в постели, а ночью умру?
  Лама задумался.
  - Да, так оно и выходит. А что ты ещё хотел сделать?
  - Я хотел проститься с Льен Мин, - поспешно заговорил я. - И отдать ей тхангки...
  - Это ты хорошо сообразил, - сообщил лама Джампа с еле заметной улыбкой. - Это можно.
  Я только собрался сказать, что меня стерегут, как крестьянин с ружьём - лису, забравшуюся в курятник, - лама Джампа, подняв правую руку, опередил мои возражения.
  - В дежурство Ольги, - произнёс он внятно, раздельно, - попроси её купить тебе в аптеке имфузол. Она уйдёт, тогда позвони Олегу.
  - Какой имфузол? Что, его так сложно найти?
  - Понятия не имею, что за имфузол. Будем надеяться, что найти то, чего нет в природе, не очень легко.
  - А это ведь ложь...
  - Беру на себя этот тяжкий грех.
  - А если Ольга запрёт меня на ключ?
  - У тебя в нижнем ящике тумбочки до сих пор лежит последний ключ из комплекта.
  - Ай, ведь и правда...
  - Ты провёл совсем неплохую службу во вторник, - сообщил лама Джампа с лёгкой иронией. - Поздравляю.
  - Спасибо! Я очень благодарен тебе, что ты пришёл.
  - Пустое. Рядом с человеком должен быть кто-то, когда он собирается умирать: это не так легко - умереть. В первые секунды обычно всем страшно. Ты ведь не из пугливых?
  - Нет...
  - Если нет, то пойдём, покажу тебе занятную штуку...
  Мы осторожно прошли по коридору в кабинет, и я увидел самого себя, спящего на кровати.
  - Вы знакомы? - поинтересовался лама Джампа.
  - Некоторым образом...
  - Хорошо, что ты так к н е м у относишься: некоторые пугаются.
  - Чего мне пугаться: старый небритый мужик...
  Лама Джампа улыбнулся.
  - А где Женя?
  - А Женя уже проснулась, завтракает в кухне. А тебе завтракать не обязательно, и обедать - тоже.
  - Как-то грустно умирать натощак...
  - Зато будешь лучше выглядеть в гробу, - пояснил он и, засмеявшись, потрепал меня по плечу. - Я тебя задерживаю. Имфузол. Хэй, просыпайся! - он хлопнул в ладоши. - Просыпайся!
  
  И тут я действительно проснулся. Жени в самом деле не было: она мыла посуду в кухне.
  То, что ещё секунду назад являлось для меня предметом улыбки, вдруг стало на несколько минут предметом ужаса. Бог мой, сегодня ночью! Как я оставлю своих детей?!
  Да полно-ка, наконец, пришла другая мысль: мои дети - уже не дети. А я - я жил, всё было в моей жизни.
  Имфузол!
  Хлопнула дверь: пришла Ольга. Я услышал, как женщины прохладно поздоровались, перекинулись парой слов и так же прохладно попрощались.
  - Ольга! - позвал я.
  Ольга вошла и стала в дверном проёме, замерев, глядя на меня выжидающе. Как она постарела, бедная! И ухаживать за собой перестала.
  - Ольга, - невозмутимо сказал я, как будто мы виделись последний раз несколько минут, а не два года назад, - тут Евгения звонила врачу...
  - Когда звонила - утром? - хрипло спросила Ольга. - Чего это она так расстаралась?
  - Да, да, утром... Точнее, это врач звонил. Врач говорит, что мне обязательно нужен имфузол. В ампулах, по ноль-двадцать пять или по ноль-пять этих... миллилитров.
  - В ампулах? - с неприязнью переспросила Ольга. - Ты хочешь, чтобы я его тебе колола? В задницу?
  - Да что ты, я себе сам уже колол как-то, - невозмутимо продолжал я врать. - В бедро. Кстати, он есть и в таблетках, правда, они не так эффективны. Лучше взять и тот, и другой. Но обязательно! - я долго, надсадно закашлялся. - Имфузол, запомни! Ты ведь знаешь, где лежит мой кошелёк? Во внутреннем кармане пиджака, а пиджак - в шкафу.
  - Ладно, ладно, - буркнула женщина, которая когда-то была моей женой. Как много воды утекло с тех пор...
  Я ещё раз продиктовал ей мифическое название.
  - Я тебя запру! - сообщила Ольга мне как нечто само собой разумеющееся.
  - Да я могу и сам...
  - Нет-нет, я тебя запру!
  Щёлкнул замок.
  Я тут же поднялся и поспешил к тумбочке. Действительно, в самом нижнем ящике, под бумагами, нашёлся последний ключ от входной двери. А гостиная настолько была похожа на гостиную из моего сна, что я огляделся: нет ли где ламы Джампа? Снова на миг меня охватил ужас.
  Проворно я отпер дверь, а затем, подумав, запер её, оставив ключ в замке.
  Ровно две недели назад Олег действительно звонил мне, его номер остался в памяти телефона. Две недели назад! Кажется, вечность прошла с тех пор.
  - Алё?
  - Олег, здравствуй...
  - Здравствуйте... Василий Александрович.
  - Олег, у вас перемена?
  - Д-да, - сообщил он с сомнением. Конечно, улыбнулся я его сомнению: сейчас доцент Иртенев, пусть он и одной ногой в гробу, прискачет в университет и будет проводить воспитательное мероприятие!
  - У меня огромная просьба к тебе: передай Льен Мин трубку.
  - А... - крякнул он.
  - Позови, позови, неужели тебе трудно!
  Долгая пауза.
  - Алло?
  Как всколыхнулось во мне сердце, Боже!
  - Лена!
  Она что-то изумлённо вскрикнула.
  - Лена, ты можешь сейчас ко мне приехать? Сейчас, пока здесь никого нет?
  - Могу, - шепнула она. - Могу. Я... должна что-то привезти?
  - Нет, ты ничего не должна, только спеши, ради Бога! Возьми такси!
  Повесив трубку стационарного телефона, я вытер испарину со лба и сам поспешил в гостиную: сворачивать и упаковать тхангки. Долго ли хватит Ольгиного терпения на поиски сказочного имфузола? Я взял чётки и принялся читать мантру Праджняпарамиты, которая, по словам ламы Джампа, устраняет препятствия для путников, но сбивался постоянно.
  Через пять кругов чёток раздался звонок домофона. Я снял трубку и нажал на кнопку, не спрашивая, кто идёт. А если Ольга? Ольга не должна звонить: она меня заперла моим же ключом. Но если это всё-таки Ольга, то у меня... есть ещё несколько секунд надежды.
  - Даши!
  Увидев мою красавицу, я почувствовал, как ослабели мои ноги, и опустился на табуретку в прихожей. Она захлопнула за собой дверь и, подбежав, обняла меня, прижав мою голову к своей груди, и так стояла почти минуту, а я не шевелился, боясь её потревожить.
  - Какая я глупая, - прошептала она по-русски, как будто лишилась сегодня способности говорить громко. - Какая я была глупая и злая...
  - Леночка, слушай... это ничего, что я тебя так называю?
  - Ничего, ничего. Это хорошо...
  - У нас есть дела! - заторопился я. - Вот эти тхангки - я их хочу тебе подарить. Не отказывайся, не время!
  - Почему, даши?!
  - Потому что я теперь в руках своих родственников, а они собираются меня запрятать в больницу, иконы сжечь, а меня объявить больным на голову.
  - Хочешь ударить меня?
  - Нет, что ты, с ума сошла?!
  - Сошла, сошла! Я ещё раньше с ума сошла! Я ей позавидовала.
  - Кому?
  - Жене.
  - Полно, кто старое помянет...
  - Когда ты стоял перед общежитием, я тебя видела. Я чуть не умерла. Я стояла и говорила себе: 'Когда он уйдёт?' А ты не уходил. Я не могла больше. Я выбежала на улицу, а ты уже уехал... Даши!
  - Да?
  - Кто сейчас должен прийти?
  - Ольга, моя бывшая жена.
  - Я не хочу её огорчать! Я должна идти.
  - Подожди ещё секунду!
  Я всё не мог на неё насмотреться, на моё чудо.
  - Даши, а если я тебя больше не увижу?
  - Как тебе живётся в общежитии?
  - Плохо. Очень плохо.
  - Знаешь что? Если что-то случится, то поезжай к ламе Джампа, - я поспешно написал адрес и телефон дацана в Ленинграде. - И деньги, возьми деньги, ради Бога!
  - Нет, не возьму!
  - Нет, возьмешь! Не смей противиться воле своего духовного наставника...
  Я отдал ей половину отпускных, которая, нетронутая с лета, лежала в первом томе собрания сочинений П. Блонского, вместе с вырученными недавно 'подношениями'.
  - Даши! - она закусила губу. - Мы ведь... не прощаемся, нет?
  - Нет, Леночка, что ты! Думаю, что нет... Приходи завтра в то же время.
  - Да, я приду. Я уже ухожу. Я не должна была обнимать тебя, да? Не должна. Я ухожу.
  Уже на пороге она вдруг закрыла глаза, протянула ко мне руки и, поймав мои руки на ощупь, крепко прижала их к своей груди, и я не знал, что больше в её лице: муки или счастья.
  Затем повернулась - и вот я уже закрываю за ней дверь.
  Тут же из меня будто вынули стержень, который держал всё. Впрочем, моих сил хватило вернуться к кровати.
  Ольга пришла через полчаса.
  - Я купила тебе иммунол, - брезгливо шлёпнула она. - Имфузола в природе не бывает. Эй! Ты живой?!
  Сейчас мне полегчало, и Ольга, не желая больше мной заниматься, ушла в прихожую. Со стационарного телефона она названивает своим подругам и общается с каждой по часу. Пусть, пусть! Её бабья болтовня меня успокаивает: будто всё по-домашнему, всё как обычно...
  Юля сменит Ольгу вечером, и я попрошу её передать моей красавице мой дневник и моё последнее письмо.
  Только что, прикрыв глаза, я задремал - и снова на несколько секунд увидел ламу Джампа, который на этот раз сидел прямо у моей кровати.
  - Ну что? - спросил он меня, широко улыбнувшись. - Что я тебе говорил? Хорошая мантра, да? Ей и автобус вызывать можно...
  
  КОНЕЦ
  Ноябрь 2007 - 17 июля 2008 г.
  Правка от 31.03.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"