Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Люта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Некто может обнаружить, что ряд представлений этой повести заимствован из "Розы мира" Даниила Андреева. Здесь есть два возражения. Вот первое: если некий путешественник описывает неизведанную страну, разве не позволительно будет ссылаться на его описания, и разве можно будет такую ссылку называть заимствованием? А вот возражение решающее: центральный образ со всей его ясностью, со всеми его деталями появился в голове у автора до знакомства с "Розой мира". Тот факт, что действие повести происходит в советское время, объясняется тем, что именно в то время эта история более всего могла произойти". (Из авторского предисловия.)
  Борис Гречин
  
  

Люта

  
  повесть
  
  Ярославль - 2006
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Люта : повесть / Б. С. Гречин - Ярославль, 2006. - 66 с.
  
  'Некто может обнаружить, что ряд представлений этой повести заимствован из 'Розы мира' Даниила Андреева. Здесь есть два возражения. Вот первое: если некий путешественник описывает неизведанную страну, разве не позволительно будет ссылаться на его описания, и разве можно будет такую ссылку называть заимствованием? А вот возражение решающее: центральный образ со всей его ясностью, со всеми его деталями появился в голове у автора до знакомства с 'Розой мира'. Тот факт, что действие повести происходит в советское время, объясняется тем, что именно в то время эта история более всего могла произойти'. (Из авторского предисловия.)
  
  ISBN: 978-1-311-59798-4 (by Smashwords)
  
  (c) Б. С. Гречин, текст, 2006
  
  ~~~~~~~
  
  Даймону
  
  ~~~~~~~
  
  

От автора

  
  Многие авторы своим прозаическим сочинениям предпосылают ту или иную легенду, мистифицируя читателя более или менее искусно. Традиция эта очень давняя. Делал так и я - но отказываюсь делать теперь: слишком драгоценной является для меня эта повесть, чтобы смешивать ее с той или иной мистификацией.
  
  Мысль и горячее желание написать ее появились у меня в шестнадцать лет. Если в своей жизни я и испытывал когда-нибудь творческое вдохновение, то это вдохновение - одно из самых чистых и ясных. Девять лет я откладывал написание, бессознательно опасаясь, что не смогу быть для этого вдохновения достойным проводником - и сейчас с робостью приступаю к нему.
  
  Я не мыслю о себе, дорогой читатель, как о великом прозаике, напротив, сознаю хорошо, что
  
  Мой дар убог, и голос мой негромок.
  
  Именно поэтому представление идеи, пришедшей мне, может стать неуверенным, слабым, незрелым, невыразительным, детским, и это будет лишь моя вина. И все же мне не уйти от воплощения этой идеи в словесную плоть - и лучше приступить к этому сейчас, пока мой слабый дар не оказался полностью растерян.
  
  Эта повесть, конечно же, есть художественный вымысел. Однако эта 'вымышленность' отнюдь не означает, что описанного не могло произойти на самом деле. Недаром Гофман, великолепный мистик немецкой литературы, пишет:
  
   Нельзя объяснить эту тайну: в душе создающего восходит порою видение, образы которого только здесь и получают впервые ясную форму - но вдруг чудесным образом это видение схлестывается с прошлым или будущим: и вот: оно действительно произошло или еще будет.
  
  Речь дальше пойдет о вещах отчасти фантастических. И как, спрашивается, автор имеет право заявлять, что они могли произойти на самом деле? Он имеет такое право, поскольку сам верит в это. Так, например, автор верит в существование прообраза героини этой повести; равно как и в существование Старших братьев, которые также будут упомянуты, и т. п. Одни читатели могут рассматривать это утверждение как литературный прием, другие имеют полное право усомниться в моем психическом здоровье, но даже такое сомнение будет лучше подозрений в неискренности.
  
  Некто может обнаружить, что ряд представлений этой повести заимствован из 'Розы мира' Даниила Андреева. Здесь есть два возражения. Вот первое: если некий путешественник описывает неизведанную страну, разве не позволительно будет ссылаться на его описания, и разве можно будет такую ссылку называть заимствованием? А вот возражение решающее: центральный образ со всей его ясностью, со всеми его деталями появился в голове у автора ДО знакомства с 'Розой мира'.
  
  Тот факт, что действие повести происходит в советское время, объясняется тем, что именно в то время эта история более всего могла произойти. Изображение советской школы отнюдь не имеет своей целью узкую критику исключительно советской педагогики. Любая школа есть отчасти насилие, и так, возможно, будет во все времена.
  
  I
  
  Саша снова втянул голову в плечи, еле заметно нахмурившись.
  
  - Жри, жри, - продолжил отец. - Вырастешь - еще и не такое говно жрать будешь.
  
  Он сидел напротив, на табурете, в трусах и тельняшке, вырезая из деревянного бруска огромным ножом шахматную фигурку слона, и в своем минимализме блестяще гармонировал с кухней, выдержанной в таком же минимализме: холодильник, плита, раковина, белый стол без клеенки, два табурета, окно без занавесок и голая лампочка под потолком.
  
  Саша торопливо проглотил последний комок овсяной каши.
  
  - Спасибо, - сказал он обычную фразу, ни к кому не обращаясь, быстро прошел к раковине, вымыл тарелку, поставил ее в сушилку, вышел, чувствуя на себе тяжелый взгляд офицера-подводника. Прошел в свою комнату, взял портфель, не включая света. Портфель был клеенчатый, с замочком - такие носят первоклашки. Портфель этот не раз становился предметом иронии его одноклассников. Кто бы еще купил ему что-нибудь другое! Впрочем, это были пустяки. Так даже лучше. Любое чудачество, даже самое маленькое, дает его обладателю право на известную независимость, делает нелюдимым - а с некоторыми людьми, Саша знал это хорошо, лучше поменьше общаться. Кроме того, учителя не могли не ценить эту его спартанскую доблесть, так сказать, простоту честного пионера. А-а-а, галстук, черт возьми! Забыл повязать галстук!
  
  Сашина душа противилась галстуку, и не по каким-то идеологическим соображениям. Он просто был ненормально ярким! Каково это - носить целый день у горла этакую розу. Это даже думать мешает...
  
  Саша аккуратно прикрыл за собой дверь, спустился по лестнице с пятого этажа - дом был пятиэтажным, кирпичным, типовым: ничего, миленький домишко, - вышел на улицу в полную темноту. Дождик моросил. Саша застегнул куртку и еще больше сгорбился, подумав мимоходом, что эта сутулость, чисто психологическая, входит у него в досадную привычку и этак, пожалуй, разовьется в настоящую. Вообще, он замечал за собой много старообразных черт - это в четырнадцать-то лет! Это даже не касалось речи, лаконичной, точной, грамотной русской речи, никак не страдающей подростковой бедностью словарного запаса. Это касалось... да всего касалось. Мыслей вот, например. В конце концов, человек так говорит, как он мыслит. Сознание все-таки определяет бытие, уважаемые, и позднейшие передергивания этого тезиса никому не помогут. Наверное, ему надо развить эту идею. Да, на пионерском собрании, например...
  
  К чему это мы о сознании? Дело в том, что у Саши на столе лежал двухтомник Канта - и он, представьте себе, его читал - и ему было даже скучно порой: настолько все это казалось понятным и знакомым. Расскажи кому - покрутят пальцем у виска. Ненаучная фантастика. Господи, как он стар! Просто суперстар, однако...
  
  Саша сорвал по пути гроздь рябины и задумчиво принялся ее обкусывать. Эта ягода... Когда рябина поспевает - осень пришла. И при этой мысли так сжимается сердце - хочется иногда уткнуться лицом в подушку и изойти слезами. Глупость, однако, какая. Тоже, наверное, стоит отнести к разряду старческих мыслей. И еще он одинок. Не в смысле общения. Даже не в смысле девушки. Сейчас он придет, сядет за парту - и Саенко будет жужжать ему в левое ухо, бесконечную, бесконечную ерунду. И как это только в одной маленькой женщине вмещается столько ерунды? А потом, на большой перемене, он успеет пообщаться с дюжиной кретинов. Он ведь ответственный за учебный сектор, мама дорогая. Дело не в их умственном развитии - просто все они скучные люди. Нет: он, Саша, онтологически одинок. Ему это просто все уже стоит в горле. Свисает из горла наружу. Что это за фразеологизм - кто так говорит? Никто так не говорит. Приходят на ум какие-то странные фразы. Ему просто уже тошно от этого всего. Вот, например - о нет, снова она!..
  
  Галстук завязан, прическа короткая, рубашка однотонная, сменная обувь с собой, эмблема на рукаве не разрезана (а то некоторые товарищи надрезают и используют ее как карман, после чего рано или поздно получают на свою голову ба-альшие проблемы), все слава Богу. Хоть бы ты заболела когда-нибудь, помесь мамонта с жирафом!..
  
  - Здравствуйте, Ирина Васильевна! - произносит Саша вслух.
  
  II
  
  Ирина Васильевна, огромная суровая женщина двухметрового роста, заместитель директора по воспитательной работе, стоящая на школьном крыльце, даже не замечает его. Она распекает какую-то несчастную, попавшуюся ей под руку. За что, интересно?
  
  Саша не входит в школу, а прячется за колонной, одной из четырех между ступеньками и входом. Колонна квадратная, широкая, это совершенно безопасно.
  
  - Елена, - роняет слова женщина-мамонт. - Ты приходишь в новую школу. В новый класс. И на любом месте ты должна соответствовать образу ученицы. Пионерки. Особенно в первый день. Вообще, это отношение к своему внешнему виду очень о многом говорит. Оно сразу показывает, серьезно человек настроен или нет. Скажи мне, пожалуйста, сегодня 8 марта?
  
  - Нет, Ирина Васильевна.
  
  Голосок какой, тонкий, нежный. Саше хочется взглянуть на его обладательницу, но он не решается высунуться из-за своего укрытия.
  
  - Сегодня 9 мая?
  
  - Нет, Ирина Васильевна.
  
  - Сегодня 12 апреля?
  
  - Нет, Ирина Васильевна.
  
  - Сегодня 7 ноября?
  
  - Нет, Ирина Васильевна.
  
  - Теперь скажи мне, пожалуйста: ты почему в будний день повязываешь розовый бант?
  
  Молчание.
  
  Саша сжимает губы, боясь рассмеяться, и одновременно кривит все лицо. Господи! Нашла к чему придраться! Розовый бант! Ведь не голой же она пришла!
  
  - Я не знала этого, Ирина Васильевна.
  
  - Как это ты не знала? Тебе не объясняли этого в прежней школе? Елена! Тебе четырнадцать лет!
  
  'Боже мой! - думает Саша. - Девчонку в четырнадцать лет не пускают в школу из-за того, что у нее бант розовый, а не коричневый! Кстати говоря, Саенко ведь красит губы. Лучше бы уж она попалась этой грымзе сегодня! Может, еще попадется...'
  
  - Честно говоря, я даже сейчас не понимаю, Ирина Васильевна, почему девушки должны носить только черные или коричневые банты.
  
  Вот это да! Молодец, девчонка! Милая, голосок какой чистый, бесстрашный. Ну и влетит же сейчас ей.
  
  На Сашино удивление, Ирина Васильевна молчит.
  
  - Лена, - произносит она после молчания. - Ты сейчас пойдешь в туалетную комнату и сменишь бант. Держи.
  
  Завучиха, оказывается, носит при себе банты. Невероятно. Впрочем, от нее всего можно ожидать.
  
  - Спасибо большое, Ирина Васильевна!..
  
  Девушка, наконец, входит в школу. Саша видит ее со спины. Вдруг - это заставляет его испугаться - девушка оборачивается, как будто знает, что он находится за ее спиной, и обменивается с ним взглядом и улыбкой. Не насмешливым взглядом, нет: скорее, она берет его в соучастники: видишь, до чего может дойти? Правда, смешно?
  
  III
  
  Саша входит в класс, обменивается по ходу парой рукопожатий, садится на свое место на третьей парте, на втором ряду.
  
  - Видал Жирафа на крыльце? - спрашивает его Саенко.
  
  - Видал, - хмуро отвечает Саша. - Она девчонку какую-то трепала.
  
  - Да-а? - радостно изумляется Надежда. - За что это?
  
  Саше становится немного противно. Зачем он это, в конце концов, рассказывает?
  
  - За розовый бант, - отвечает он кратко.
  
  - Бедненькая... - вздыхает Надя.
  
  Звонок. Почти в ту же секунду, как он отзвенел, в класс входит Людмила Григорьевна, 'страшная старуха' с визгливым голосом, добрейший, в сущности, человек, их классная мама.
  
  Все дружно встают. 'Как в начале лютеранской проповеди', - почему-то приходит Саше на ум. Что это за нелепое сравнение? При чем здесь проповедь? Откуда он знает слово 'лютеранская'? Что оно вообще значит?
  
  За Людмилой Григорьевной входит та же самая девушка - в волосах у нее теперь коричневый бант.
  
  - Так, ребята, - объявляет классная мама голосом Бабы-Яги. - Это Лена Осенева. Почти отличница. Была. Посмотрим... Леночка, хорошо видишь? Поди тогда пока на пятую парту. Нет, к этому обалдую не садись. - Она выразительно показывает 'обалдую' Филиппову на 'Камчатке' кулак. - Сели все. Тема 'многочлены'. Если услышу смешки, молодые люди, вылетите в два счета...
  
  Лена идет на свое место.
  
  Сашино сердце наполняется онтологической скорбью. Такую скорбь испытывает, наверное, нищий ребенок, когда он смотрит на великолепную праздничную ёлку в окне чужого дома.
  
  Как она красива, Бог мой! Лицо невероятно тонкое, неземной белизны, так что просвечивают жилки. Волосы светло-русые. Прекрасные ресницы. Впрочем, наверное, глупа. Так всегда: ум с красотой не дружит. Он сам - лучшее тому доказательство. Какой же он, однако, урод! Старый сутулый урод в пионерском галстуке. Он одинок. Его никто не понимает. И не поймет никогда. Что ты там бухтишь про многочлены, женщина? Кому ты это рассказываешь? Мне, может быть? Я все это знал сто лет назад. Филиппову? Жихареву? Ягодину? Торгову? Разживину? Устюжину? Шанину? Леонтьеву? Гасникову? Зинчук? Дыниной? - Вот разве что Дыниной. Пиши, Дынина, пиши. Ивановой? Кошкиной? Грибановой? Фроловой? Бутневой? Нееловой? Тарасовой? Шаповаловой? Гурьяновой? Филиной? Саенко? Саенко у него первая спишет, даром что звеньевая. Тоска, тоска!
  
  IV
  
  На перемене Людмила Григорьевна подрядила Сашу вскарабкаться на стул и подавать ей со шкафа гипсовые кубы, цилиндры и конусы.
  
  На шкафу, помимо них, лежала вековая пыль и несколько картонных портретов.
  
  Саша подал последний цилиндр, взял в руки один из портретов - лицо ему показалось знакомым - и стал сдувать с него пыль.
  
  - Вы не знаете, Людмила Григорьевна, что за математик?
  
  Людмила Григорьевна долго, напряженно вглядывалась в лицо этого крепкого мужчины с выразительной, упрямой внешностью и непослушными волосами.
  
  - Не знаю я, Саша, - призналась она. - На обороте посмотри.
  
  - Вот это надо же так... - произнес Саша с немалым удивлением. - На обороте стояло: ЛЮДВИГ ван БЕТХОВЕН. 1770 - 1827.
  
  Ах, вот, должно быть, откуда знакомо это лицо: из музыкальной школы! Правда - странно - портрета Бетховена он не помнил. В зале висели Мусоргский, Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков и т. п., а в учебнике портрет разрисовали до полной неузнаваемости.
  
  Саша проучился в музыкальной школе семь лет по классу фортепьяно. Он учился хорошо, легко читал ноты - но, несмотря на все, бросил, когда ему оставался год до окончания. Дело в том, что возросла школьная нагрузка - но, самое главное, музыкальная школа и педагоги не внушали ему ничего, кроме отвращения. Сами произведения, которые разбирали на уроках сольфеджио или музлитературы, становились тусклыми и бледными, чахли и умирали, будто на прекрасный цветок садился здоровенный жирный шмель.
  
  С уроками музыки в школе дело обстояло не лучше. Музыку вела Ирина Васильевна.
  
  Тем не менее, Бетховена Саша любил. Серьезную, классическую музыку Саша вообще очень любил, совершенно искренне и бескорыстно. Ведь она, хорошая старая музыка, бесплотна, невозмутима, абстрактна, непрагматична, высокоразумна и этим так благородно-красива и так одинока на фоне всего окружающего. Но дело здесь было не в музыке - чем-то очень приглянулось ему лицо: мужественное, простое, честное, хорошее лицо. Вот через характер-то и выражается мужская красота, а женская - через черты лица. Нет, не надо думать о мужской красоте, и о женской не надо.
  
  Картонку Саша положил себе в портфель. (Наверняка Людмиле Григорьевне она была нужна, как собаке пятая нога.) Это прекрасно - иметь на столе портрет Бетховена. Бетховен - это не Ленин. И не 'Битлз', четыре волосатые обезьяны, которым безуспешно подражает Ягодин. Да, это прекрасно - особенно когда отец напьется в зюзю пьяный и начинает везде видеть призраков. Что за жизнь...
  
  V
  
  По дороге домой Саша купил за три копейки одеколон.
  
  Нет, у него не появилось никаких суетных мыслей, даже о выдавливании прыщей. Все обстояло куда как банальней и грустнее.
  
  Отец курил в туалете. Он не просто курил там - он просаживал там часами, читая и куря. Когда Саша выходил из туалета, он чувствовал, как запахом курева пропиталась его кожа, его волосы, его одежда, всё. Майку можно было снять и вытрясти - она продолжала пахнуть. Поэтому, выходя из туалета, Саша протирал лицо одеколоном. Конечно, это был не самый эффективный способ. Это было равносильно совету для средневекового путешествующего на корабле, который Саша вычитал где-то, брать с собой лучших духов, ибо по многим причинам палуба невыносимо смердит.
  
  Саша сидел за своим столом и делал уроки - и спиной ощутил, как вошел отец.
  
  - Трудишься, сын? - спросил он хрипло.
  
  - Да, папа, - ответил Саша послушно.
  
  Отец сделал несколько шагов по направлению к нему. Принюхался.
  
  - Девочек очаровываешь? - вопросил он громогласно. И отвесил Саше здоровенную затрещину.
  
  Саша закусил губу. Как вмиг заныла вся голова!
  
  Отец взял со стола портрет Бетховена.
  
  - Этот дебил в помойку пошел, - пояснил он. Да, Саша оказался прозорлив.
  
  - Это Бетховен, папа, - проговорил Саша тихо.
  
  - Мне насрать, - изложил свои взгляды родитель, выходя из комнаты.
  
  Саша через силу попытался улыбнуться, подумав о том, что, к счастью, его общение с отцом обычно продолжается не более пяти минут в день.
  
  VI
  
  Саша вообще часто бывал прозорлив - так оправдалось и его сравнение с нищим ребенком, глядящим на праздничную ёлку, пришедшее ему на ум давеча.
  
  Уже в первую перемену к новенькой девушке подсел Алексей Ягодин, звезда их класса, молодой человек с полными ироничными губами и с таким количеством волос на голове, которое не снилось даже Бетховену.
  
  Неужели Ягодин ни разу не встречался на крыльце с Ириной Васильевной, той самой, которая, завидев у мальчишки волосы длиннее трех сантиметров, громогласно заявляла: 'Пошел вон!'? Встречался. Все объяснялось просто: Алексей был сыном директора.
  
  - Меня Лешей звать, - сообщил он. - Ты, Ленок, тут никого не бойся. Тут тебя никто не тронет. Ты, главное, за меня держись. Понимаешь, Ленок? - и он положил ей руку на плечо.
  
   Лена вздрогнула, как от удара.
  
  - Что такое? - изумился Ягодин.
  
  - У меня спина очень болит, Леша, - проговорила Лена кротко. - Болезнь у меня небольшая.
  
  - Ах, ну ладно, ладно, что вы, пожалуйста... - протянул Ягодин насмешливо.
  
  С какой-то глубокой, мучительной жалостью Саша отметил то, что не заметил вначале: у Лены действительно была сутулость. Да и сама она была невысокая, хрупкая, как он сам - а Саша отнюдь не отличался высоким ростом. И почему это только на нее обратила внимание эта обезьяна, любимым развлечением которой было, общаясь с себе подобными, раскрывать толстый бумажник и 'нечаянно' ронять из него презервативы?
  
  Домой Лена возвращалась вместе с Ягодиным - он нес ее портфель, забегал впереди, сзади, говорил без умолку, всячески веселил ее. Лена изредка улыбалась. Девчонки перешептывались и провожали эту пару взглядами то ли презрительными, то ли завистливыми.
  
  Людмила Григорьевна, поманив Ягодина пальцем на перемене, показывала ему все тот же свой выразительный кулак, но этот жест не имел никакого действия.
  
  Саша приходил домой и садился за чтение Канта. Видя в его руках Канта, даже отец Сашу не трогал, самое большее, выдавливал из себя: 'Учись, сын, учись'. Саша читал Канта, прежде такого любимого, предложение за предложением, отточенные, ясные, стройные, возвышающие над мерзкой суетой, - и чувствовал, как вопреки всему его сердце кто-то свинчивает, скручивает будто холодными железными тисками.
  
  Да, кстати: Бетховена он достал из мусорной корзины и носил теперь в папке для тетрадей. Доставал на переменах и смотрел на это лицо: на это мужественное, хорошее, благородное, противящееся пошлости повседневности, такое уже родное и дорогое лицо.
  
  - Ты чего? - спрашивала Саенко недоуменно. - Он тебе родственник, что ли, этот мужик?
  
  Девчонки перешептывались и о том, что 'Разумов выделывается и хочет обратить на себя внимание'. Как это было далеко от истины! Разве утопающий, хватаясь за спасательный круг, этим хочет привлечь внимание стоящих на берегу? Столкнувших его в воду? Впрочем, нет, они ничего не заметили, эти глупые женщины.
  
  VII
  
  Так прошла неделя. А в самом начале следующей недели случились два необычайных происшествия.
  
  Первое произошло на уроке музыки.
  
  Урок был посвящен Иоганну Себастьяну Баху. Вела его, как всегда, неподражаемый учитель Ирина Васильевна Задорожная. Вначале она весьма сухо сообщила некоторые основные даты из жизни композитора, заставив их записать (для того, безусловно, чтобы выучить впоследствии), затем около десяти минут извиняла Баху его грехи. Безусловно, его равнодушие к рабочему движению и нуждам простого народа, абстрактную бездеятельную созерцательность его музыки, а также реакционный интерес к религии - но не этим, нет!, не своими 'сусальными мессами' вошел Бах в историю мировой музыки! Далее - еще пятнадцать минут - следовал проникновенный, прочувствованный рассказ о том, что Бах велик. Почему? Не спрашивайте! Бах - огромен. Он создал революцию в музыке! Героика его лучших произведений предвосхищает великие исторические события! Логика мэтрессы была просто бесподобной. Можно было заменить слово 'Бах' на слово 'Ленин' и рассказывать с таким же успехом. Разумеется, все сидели, не шелохнувшись, как это и всегда было на уроках музыки.
  
  Затем, когда до конца урока оставалось не больше четверти часа, она торжественно объявила о том, что желает познакомить детей с творчеством великого композитора и с его прославленной 'Токкатой и фугой ре минор, опус 565'. С настоящей благоговейностью она включила проигрыватель и поставила пластинку. Саша знал эту прекрасную вещь (впрочем, кто ее не знает, кажется?) и приготовился слушать.
  
  Но едва прозвучали первые торжественные такты, как игла ушла в царапину, возвращая музыку на начало. И снова, и снова то же самое!
  
  Ирина Васильевна поколдовала над 'стереофоническим проигрывателем'. Тот упорно не хотел подчиняться. Раздались сдержанные смешки.
  
  Ирина Васильевна побагровела в лице.
  
  - Послушаем следующий раз, - громогласно объявила она. - Перейдем сегодня к пению. 'Эх, дороги', на оценку, - и направилась к фортепьяно.
  
  Как вдруг Лена Осенева подняла руку.
  
  - Да, Лена? - холодно осведомилась завуч.
  
  - Я могу сыграть это произведение, Ирина Васильевна, - своим замечательным, родниковым голосочком проговорила Лена.
  
  Завуч стала как вкопанная.
  
   - То есть как это - сыграть? - переспросила она почти с раздражением. - На губах, что ли?
  
   Смешки стали громче.
  
  - Нет, - невозмутимо пояснила Лена, - на пианино.
  
  Ирина Васильевна широко открыла глаза, на ее лице отображалась напряженная работа мысли.
  
  - Ты в музыкальной школе занимаешься, Лена? - спросила она, наконец.
  
  - Нет, - ответила Лена. - Я просто хорошо его помню, это произведение.
  
  Все затихли.
  
  Завуч поджала губы в иронической усмешке.
  
  - Ну да, конечно, - процедила она. - Я вот, заслуженный учитель, без нот не могу сыграть! И с нотами не сыграю! Потому что это Иоганн Себастьян Бах! А она п-о-м-н-и-т! Пожалуйста, Осенева, пожалуйста! - и далее голосом конферансье. - Иоганн Себастьян Бах, Токката и фуга ре минор, исполняет Елена Осенева!..
  
  Лена встала со своего места и бесстрашно пошла к роялю. Все напряженно молчали.
  
  Сердце Саши ворочалось в железных тисках. 'Бедная, милая! - думал он. - Ведь не сыграть тебе! Это же сложное произведение, с быстрым темпом! Как ты его сыграешь по памяти? Сейчас вот все эти личности будут валяться со смеху. Обезьяны!'.
  
  Лена села за инструмент, нашла ногой педаль, коротко, невысоко подняла руки.
  
  Как обычно играют эту токкату посредственные органисты? Они со всей мощью берут первые торжественные аккорды, делая многообещающие паузы между ними, и слушатели замирают от такого дешевого приема. Но затем они вынуждены идти в том темпе, который сами задали себе с самого начала - и слушатели начинают откровенно скучать.
  
  Не так сделала Лена. Уверенно, мощно, твердо, быстро, сухо, без педалирования, без затягивания пауз она очертила первые ноты, и только потом, когда рука пробегает по мануалу и возжигает огни семи аккордов, она нажала педаль и с огромной силой, которой просто нельзя было ожидать от ее фигурки, выбила их, высекла, эти семь мощных огней - и дальше разработала всю токкату с той же огненной мощью. Пальцы ее будто стали стальными. И перешла к фуге, начиная негромко, играя ее безукоризненно, четко, почти staccato, не забывая ни одной ноты, с темпом неуклонным и стремительным, искусно сплетая многочисленные полифонические голоса, то придерживая какой-то, то вновь выпуская его на свободу, быстро, с изяществом и даже юмором пробежала сольный диалог в середине, и дальше выдерживала crescendo до самого конца, снова выращивая на клавиатуре огненные цветы, заполняя звуком все пространство класса.
  
  Саша почувствовал, как волоски у него на коже встали дыбом. Невероятно это было.
  
  Лена закончила - безупречное исполнение зрелой пианистки.
  
  - Прекрасно, - железным голосом сообщила завуч, прежде чем кто-то сумел что-либо сообразить. - Большое спасибо, Лена. Пять. Садись. А теперь, пожалуйста, все откройте дневники и запишите домашнее задание...
  
  'На кой ляд ей эта пятерка? - мелькнула у Саши мысль. - Даже оскорбительно: как пять копеек. Наша Жирафа, что - вообще дура? Это же чудо, чудо!'
  
  VIII
  
  На перемене вокруг Лены стопилась кучка шумных любопытствующих. Саша внимательно наблюдал за ее лицом. Лена отвечала, улыбалась, шутила - но при этом, похоже, очень утомляли её все эти вопросы, и тормошение со всех сторон.
  
  'Бог мой, - думал Саша, наблюдая за этим, и целый вихрь чувств и мыслей толкался в его груди, ожидая своей очереди, - как дети. Им что Бах, что бабах. На слона пришли посмотреть в зоопарк. Пальчики бегают быстро. Какая умница, однако! И музыка какая мощная! Впрочем, нет: тут не в мощи дело. Это не мужчина с бицепсами. Гениальная музыка, я ведь ее раньше не слышал. Такой я ее не слышал. Меня интересовали первые аккорды, вот те, громкие, - но это же просто фантик, обертка. Я тоже недалеко ушел от детей в зоопарке. О, какие мы наглые, крикливые дети! Какая хорошая. Надо... надо сказать ей'.
  
  Он встал из-за своего места, полный решимости. Но неужели он сейчас подойдет к ней? И тоже вольется в эту любопытствующую людскую массу? И повторит за очередным идиотом: 'Здорово, Лена, классно: где училась...'?
  
  Вместо этого Саша пошел не к героине торжества, а вышел и отправился в рекреацию начальных классов. Там было пусто: всех 'малолеток' увезли утром на какое-то плановое мероприятие.
  
  Саша сел на корточки у стены и сгорбился, как усталый кучер. Если бы прошел учитель, даже пионервожатая, его обязательно бы отчитали - но ему было настолько все равно! Он хотел покоя, покоя - и возможности разобраться в себе самом. Ведь так редко у нас у каждого случаются эти возможности!
  
  Саша сидел около пяти минут.
  
  Вдруг - о чудо! - на лестнице появилась Лена, легко сбегающая вниз по ступенькам.
  
  Сердце заколотилось у него в висках - он немедленно выпрямился, весь побледнев, не имея сил отвести от нее глаз.
  
  Она тоже смотрела на него, улыбаясь.
  
  'Как много мне нужно ей сказать', - подумалось ему.
  
  - Чудесно ты играла, - только, однако, и смог сказать он, чувствуя, что немеет.
  
  - Спасибо, - проговорила эта удивительная девушка. - Спасибо тебе большое. Я очень рада, что тебе понравилось, но это ведь музыка, а не я. Ты...
  
  И тут она вдруг тоже приоткрыла рот, и продолжала на него смотреть напряженно, как будто увидела в нем что-то новое.
  
  'Я за тебя умру, - подумалось Саше. - Вот скажи сейчас слово - и умру'.
  
  - Да умирать-то не надо, Сашенька, - пробормотала она как-то рассеянно, пытаясь сосредоточиться, очевидно, на чем-то ином.
  
  Сашу ошпарило внутри кипятком. Она читала его мысли! Вот так, легко, походя, не замечая...
  
  - Я ведь вспомнила! - продолжила Лена, глядя на него с какой-то радостной тревогой. - Ты... Тебя разве не звали Нефе?
  
  - Нет, - оторопело произнес Саша. - Не звали. Я, по крайней мере, не помню...
  
  ('Ошиблась, наверное: вспомнился кто-нибудь знакомый, на меня похожий'.)
  
  - Ну да-да, конечно, - пробормотала Лена: она казалась очень смущенной.
  
  - Красавица моя... - произнес Саша тихо против своей сознательной воли. Как это только вырвалось у него?
  
  Она подняла на него глаза вновь - как она смотрела!..
  
  И тут раздался звонок. Оба они, кажется, облегченно перевели дыхание.
  
  - Пойдем, пойдем, Саша, - заторопила Лена его, и они побежали вверх по лестнице, не имея времени думать.
  
  IX
  
  'Идиот! Фантастический идиот! - ругал он себя по дороге домой. - 'Красавица моя!' Надо же! Еще громче кричи, на все школьное здание! И красавица-то не твоя, между прочим... Мерзости, однако, какие: 'твоя', 'не твоя'. Ведь не о вещи же речь, о человеке! Ох, как это все... И мысли, мысли! Откуда она знает мои мысли? Да нет же, все просто: видно, на моей глупой физии и написаны все мои мысли. Посмешище! Но ведь не смеялась. Красавица моя... О, снова это! Нет, нет, нужно о другом думать, скорее о другом - вот например, кто такой этот Нефе? Фамилия. Не может быть такой фамилии. Имя? Нафаня? Кличка? Наф-наф. Давайте рассуждать логически: любое имя, любая кличка что-то да значит. Нет незнаменательных корней. Нефе, Нефе. А ведь знакомое, черт возьми, что-то, ужасно знакомое. Минерал? Растение? Химический элемент? Термин архитектурный? Нет, она его с ума сведет!'.
  
  Так получилось, что Саша не дошел до дома, а повернул обратно к школе.
  
  - А, вот и Кант пожаловал! - приветствовала его школьная библиотекарша. - Канта мне когда принесешь?
  
  - Читаю, Ирина Ивановна. Зачем вам Кант? Все равно не берет никто: я по записям на карточке посмотрел: пять лет назад последний раз брали. Мне бы семнадцатый том БСЭ поглядеть - вы ведь не против?
  
  - Гляди. Корешок осторожнее, за корешок не тяни!
  
  Саша садится за одну из трех парт и начинает листать том. Библиотекарша смотрит на него с прищуром.
  
  - Умный ты парень, Сашка, - произносит она. - Умнейший. И что только тебя девки не любят?
  
  'Да мне и не надо таких, как ты, - чуть не слетает у него с языка раздраженное - но это раздражение уже забыто: вот словарная статья:
  
  НЕФЕ Кристиан Готтлоб, немецкий композитор, музыкант, теоретик. Род. 5 фев. 1748 г. в г. Карл-Маркс-Штадт (бывш. Хемниц) в семье портного. Знакомство в гор. школе с К. Ф. Э. Б а х о м, первый педагогический опыт. Стипендия гор. магистрата. В 1771 г. получает юр. образование. Работа и сотворчество с И.-А. Гиллером, создание оперетт, комической оперы, романсов на стихи К л о п ш т о к а. Руководит театр. труппой, признание в качестве дирижера, пианиста, композитора. Женитьба на Сюзанне Цинк (1778). С 1779 капельмейстер Нац. театра г. Бонн. С 1782 г. занимает должность придв. органиста, в этой должности обучает юного Б е т х о в е н а муз. теории, органу, ф-но, нем. литературе, философии Канта; другая просв. деятельность. Ухудшение материального положения с 1784 г. Смерть в 1798 г. в г. Дессау.
  
  Саша закрывает энциклопедию - медленно, медленно.
  
  Медленно он возвращается домой. Мысли текут в его голове потоком.
  
  Итак, Нефе - имя. Капельмейстер национального театра, смотри-ка ты. Обучает юного Бетховена. Бетховен! Кант! Знакомство с Бахом. С К. Ф. Э. Бахом - это, наверное, сын. Карл Филипп Эммануэль. Откуда ему знать имя? Почему это он решил, что К. Ф. Э. - это именно Карл Филипп Эммануэль? Что это вообще за имя - Эммануэль? Нет такого имени, есть Иммануил. Кристиан Готтлоб. Такое смешное имя: Кристиан Готтлоб. Сюзанна Цинк. Гиллер. Клопшток. Хемниц. Бонн. Дессау. Какие причудливые названия! Какие... как будто они уже когда-то лежали на языке. Бонн - это островерхие крыши. Туман. Клопшток - это нечто очень подвижное и восторженное. Сюзанна - это что-то такое круглое, расплывчатое, бледное, вечно хворающее. Что за бред, что за фантазии! Германия, чудесная страна. Он никогда не был в Германии. Он языка-то немецкого никогда не учил! И вообще, этот самый Нефе умер 180 лет назад. Бред, бред! Но откуда же она знает? Откуда она, Лена, знает, про Бетховена, про Канта, про все вот это? Да что же э-т-о, с другой стороны, что э-т-о?! Бетховена он нашел неделю назад на книжном шкафу. Он - Саша Разумов, советский пионер. А она - красавица, какая красавица!.. Нет-нет, стоп, не надо. Голова идет кругом. Господи, прекрати это все! Бога нет, есть научный атеизм - и почему это с детства, с детства лезет ему на язык это слово 'Господи'?!
  
  X
  
  Этими мыслями Саша был поглощен полностью - настолько, что не заметил ничего вплоть до окончания уроков на следующий день, когда началось пионерское собрание.
  
  А еще раньше, на большой перемене, о собрании и о товарищеском суде своим крикливым, зычным голосом объявила Люба Грибанова, председатель пионерсовета и староста класса, высокая, грубая и бесстрашная девка, непримиримая правдорубка и борец со всякой несознательностью.
  
  - Что это у вас за собрание? - проскрипела Людмила Григорьевна, подняв голову от бумаг.
  
  Грибанова подошла к ней склонилась к уху и начала что-то возмущенно шептать. Через некоторое время глаза у Людмилы Григорьевны округлились.
  
  - Я так и знала, что этим кончится! - провозгласила она. - Я так и знала, что этим кончится! Собирайте! Без меня, Любаша... Только попробуйте не собрать, ироды! - вдруг взвизгнула она старческим фальцетом.
  
  После шестого урока одну парту быстро передвинули и образовался импровизированный президиум, в котором сели председатель и секретарь Саенко.
  
  - Начинаем пионерское собрание! - прокричала Грибанова. - Торгов, Разживин, встали у двери и никого не выпускаем!
  
  Парнишки, ухмыляясь, прошли к двери - были они оба невысоки, но коренасты: оба занимались боксом, всегда держались вместе, ни в какие драки и группировки не вмешивались, но могли 'отметелить' любого, и потому никто с ними не связывался.
  
  - На повестке дня, - торжественно огласила председатель, - вопрос об аморальном и непионерском поведении Ягодина!
  
  Все зашумели. Сердце у Саши как-то обмерло.
  
  - Ты чего, дура! - вскричал Ягодин в бешенстве.
  
  - Слышишь ты, Ягодин, тихо! - прикрикнула на него Люба. - А то и из пионеров вылететь можно!
  
  - И из окна, - негромко добавил Разживин, мрачно улыбаясь.
  
  Все притихли.
  
  - Говорю, как дело было! - продолжала Грибанова. - Вчера мы с Саенко и Кошкиной шли домой. И тут мы видим этих двоих: Осеневу и Ягодина. Ну что, Ягодин, может, дальше сам расскажешь?
  
  - И расскажу! - огрызнулся Алексей.
  
  - Говори, - потребовала староста.
  
  Ягодин поднялся.
  
  - Она барыня и мелкобуржуазный элемент, - мрачно изрек он. - Заставляла меня таскать свой портфель. Я ей не раб. Меня все это достало, и я дал ей по ноге. Жалею еще, мало. У нас, при социализме, равноправие полов. Всё. - Он медленно опустился, посмотрев в сторону с таким видом, будто хотел туда сплюнуть.
  
  Молчание. Саша почувствовал, как пересохло у него все во рту и в желудке, как медленно помрачается его ум.
  
  - Надо теперь свидетелей послушать, - неуверенно предположила Саенко.
  
  - Кошкина, - сказала Грибанова властно и села на место.
  
  Кошкина встала.
  
  - Я вообще считаю, - начала она, - что мы неправильно рассматриваем это дело. То, что у них там случилось - это, в конце концов, нас не касается. А проблема нашего коллектива заключается в том, что у нас вообще возникают такие отношения. Дикие, вульгарные, непристойные и... и мелкобуржуазные. И некоторые девушки, как мне кажется, сами подают повод...
  
  - Юлька, ты что, дура?! - бешено выкрикнула Грибанова. Свидетель осеклась. Оглянулась в беспомощности. Села.
  
  - М-да, - крякнул Мишка Шанин в углу. - Яснее как-то не стало пока...
  
  Саша, сам поражаясь своей смелости, поднял руку.
  
  - Разумов, - произнесла староста.
  
  Саша поднялся. Коленки у него дрожали. А ему и нужно-то только было что произнести простейшую фразу! Вот эту:
  
   - А почему мы Лене самой не даем возможность рассказать?
  
  Уф! Саша опустился на место. Вся его спина взмокла и лоб покрылся испариной.
  
  - Правильно, правильно Ботаник говорит! - раздался мальчишеский гул. (Наш герой имел кличку 'Ботаник', очень предсказуемую.)
  
  Люба поднялась - видно было, что она как-то порастеряла свою уверенность.
  
   - Я, честно-то говоря, товарищи, не знаю... - начала она. - Тут дело такое...
  
  - Я расскажу, - отчетливо произнесла Лена.
  
  Староста огляделась по сторонам, нашла ее глазами.
  
  - Ленка, не надо... - проговорила она сочувственно, негромко.
  
  - Ну расскажи, расскажи, цырла! - выкрикнул со своего места Ягодин. Глаза его налились чем-то страшным, бычьим.
  
  - Ягодин! - жестко произнесла староста. - Голосуем: кто за объявление Ягодину выговора?
  
  Руки поднялись. Саенко считала.
  
  - Двадцать за, три воздержались, - объявила она.
  
  - Следующий раз, Ягодин, - проговорила староста твердо, - снимаешь галстук и вон из коллектива. Ты понял?
  
  - А сейчас хайло заткни и слушай! - развил мысль председателя Разживин.
  
  Тишина.
  
  Лена встала. Саша обратил внимание, как сжались ее пальцы на краю белого фартучка.
  
  - Мы с Алешей шли домой вчера, - начала Лена. - Он меня часто провожал, только. Мы не г-у-л-я-л-и вместе, нет, как это теперь называется.
  
  - Слово-то какое! - замечание Кошкиной.
  
  - Кошкина! - окрик председателя.
  
  - Это, наверное, нехорошо, - продолжала Лена, - но я ничего, - она сглотнула, вобрала воздух, - ...хорошего к Алеше не испытываю. Он хотел, чтобы я на него обращала внимание.
  
  - Ну и обращала бы, - ехидное замечание Кошкиной. - Перевоспитывала бы, так сказать.
  
  В глазах у Лены блеснули молнии.
  
  - Да в чем же здесь моя вина! - почти вскричала она тонким, звонким голосом. - За что это я должна л-ю-б-и-т-ь такого человека? Да, может быть, почем вы знаете, я уже другого люблю! Я ведь не Господь Бог, чтобы всех любить, Юля!
  
  Все ошарашенно молчали от такой смелости. Ни на одном собрании никто никогда этих табуированных слов - ни 'Бог', ни 'любовь' - иначе как иронически не произносил. Оба они были чуть ли не бранными.
  
  - Мы шли долго, - продолжила Лена, - я молчала. Алеша обозлился тогда, и стал говорить отвратительные вещи.
  
  - А ты, пожалуйста, опиши, какие вещи! - заметил Ягодин невозмутимо и широко осклабясь. - Бездоказательно, мадам! Аргументируй, уж будь так любезна!
  
  - Я скажу, - заметила Лена спокойно. - Он разъярился и стал кричать: Почему это я им брезгую? Он не падаль, чтобы им брезговать! Это я, наверное, падаль, Алеша. Потом он схватил меня за плечи, всю смял и прижал к стене. Я тут вскрикнула от боли. Дело в том, что у меня спина повреждена. Вы сами все видите. Мне... мне очень больно спиной ударяться о твердое. Алеше не понравилось, что я вскрикнула. Он выкрикнул грубое слово и ударил меня по ноге, ниже колена. Прямо искры из глаз пошли, простите за просторечье. Выругался и ушел. Алешенька, - Лена теперь стремительно обернулась к Ягодину, стиснув на груди руки, - я перед тобой не виновата! Если уж виновата чем - ты меня прости. Я не от презрения к тебе вскрикнула, а от боли просто...
  
  Все зароптали.
  
  - Она еще и извиняется перед этим козлом! - пробасил чей-то голос. - Вот потеха...
  
  - Я добавлю! - вспрыгнула со своего места староста, красный галстук ее сбился на сторону. - А потом, когда эта сволочь ушла, Ленка ревела в три ручья!..
  
   - Я не ревела, - заметила Лена, улыбаясь. - Ну, было две-три слезинки. Так ведь сами собой навернулись. Это ж он мне чуть голень не переломил.
  
  Общий шум и гам.
  
  - Я считаю, - кричит староста, пытаясь всех перекричать, - что надо голосовать за исключение Ягодина из пионеров!!.
  
  - Очень испугался! - ревёт в ответ тот медвежьим басом.
  
  Тогда со своего места поднимается и, невзирая на грозные окрики председательницы, идет к нему Жеха, Ванька Жихарев, абсолютно простой и незатейливый рабочий паренек. Они примерно равны по силе, и, кстати, курят вместе на чердаке, и вообще, они приятели - но Жеха невозмутимо сгребает его за грудки и поднимает со стула.
  
  - Ну ты га-ад, Ягода, - произносит он прочувствованно. - Ну ты редкостная гнида. На бабу руку поднял. Я ведь тебе в следующий раз за такое мозги вышибу, Ягода, сучье вымя, псиная башка...
  
  XI
  
  Вернувшись домой тем днем, Саша быстро переоделся, съел две ложки холодного супа прямо из кастрюли, вылил в унитаз столько, сколько он должен был, по расчетам, съесть, бросил книжки и отправился гулять. Он шел по город, вдыхая запах осенней листвы и размышляя.
  
  Все его умственные способности за истекший день от постоянного напряжения и прошедших потрясений очень ослабли, он почти уже не мог мыслить логически.
  
  Он осознавал только одно ясно: он любит эту девушку, любит больше жизни.
  
  'Какая умница! Какая смелая! - думал он. - Как она только сказала о том - ведь не побоялась сказать, что насильно мил не будешь! Кто бы еще сказал такое из наших девчонок! Но ведь правда: насильно мил не будешь. Посмотри на себя трезво, остолоп. То-то и правду тебе говорят: девки тебя не любят. Грубовато, но по существу. Ягодин - обезьяна. И я - обезьяна. Но - Господи! Как же он мог ее, красавицу, сокровище ненаглядное, как он мог только ее коснуться!.. - вновь Сашино сердце начинает кровоточить.
  
  Не будем думать об этом, не будем. Я люблю. Многих ты любил, дружище. Кошкину вот, например. Смех и грех. Где были мои глаза? В конце концов, не во внешности дело. Хотя не Хайям ли говорит, что лицо - зеркало души? Но, снова, не в этом дело - дело в том, что все они... Нет, неправильно. Начни сначала. Дело в том, что все м-ы не стоим ее мизинца, и ты - не исключение.
  
  Да, но ведь и человеку бывает приятно, когда собака ластится. Он купит ей цветы. И признается в любви. Она, кажется, любит уже кого-то. (Что же это за человек такой?) Ну что ж, пусть. Может быть, это немножко ее повеселит, милую, хорошую. Правда, он сам будет выглядеть посмешищем. Кто-нибудь все равно узнает. Ну и что с того? Он уже был посмешищем для всего класса, когда два года назад втрескался в Кошкину. В конце концов, Лена сама сказала: любить - не стыдно. Она будет жалостливо улыбаться, остальные будут показывать на него пальцем, а он будет плевать на всех с высокой колокольни Вечного ноуменального разума. Или бессознательного? Единое Бессознательное на протяжении мировой эволюции развивает в себе сознательность. Единое Сознание манифестирует себя через частные сознания. Однако в некоторых субъектах Оно еще не успело сделать это в достаточной мере. Какие прекрасные слова! Они так успокаивают. Мир кажется ясным и простым. Где бы еще раздобыть три рубля?..
  
  Занятый этой мыслью, Саша случайно роняет взгляд на тропинку, по которой идет, и видит на той среди листвы неприметную трехрублевую бумажку.
  
  XII
  
  На следующий день Саша, поражаясь своей дерзости, подошел к Людмиле Григорьевне и совершенно спокойно отпросился у нее с последнего урока, выдумав какую-то нелепую причину.
  
  Едва кончился пятый урок, он с колотящимся сердцем побежал к цветочному ларьку. Розы: может быть, будут розы?
  
  Роз не было. Вообще не было почти никаких цветов. Были только вездесущие, никогда не переводящиеся красные гвозди́ки. Красная гвоздика, спутница тревог. Красная гвоздика - наш цветок...
  
  Правда, были еще белые. Он купил их все, не считая, гигантский букет.
  
  'А если их - четное число? - обеспокоился Саша по дороге и принялся считать, но все сбивался. Наконец, сосчитал и успокоился: тридцать одна. Успокоился? Неверно: сердце у него так и выпрыгивало из груди. Он встал неподалеку от выхода, совершенно безбоязненно, не обеспокоясь тем, что Людмила Григорьевна может выйти и увидеть его. Разумеется, после звонка, когда народ повалил из школы веселою гурьбой, из людей, имевших до него касательство, первой вышла именно 'страшная старуха'. Глаза ее округлились, и она прошествовала в полуметре от Саши, пристально его рассматривая, но не сказала ни слова.
  
  Поскольку это было самое страшное и стыдное из того, что могло случиться, на Сашу снизошла определенная невозмутимость. Выходили Жихарев, Разживин, Торгов, Гасников, довольно веселились: 'А, Ботаник урок загнул!' Потом интересовались: 'Кого ждем?' 'Девушку', - невозмутимо отвечал он. 'А-а-а, - понимающе вторили они. - Ну давай, брат...' Коротко жали ему руку и шли домой.
  
  Выходили девицы из их класса, делали невозможные глаза и склоняли одна ухо ко рту другой. Лишь староста прошла мимо, ничего не заметив.
  
  Вышла Саенко.
  
  - Ой! - обрадовалась она. - Меня, что ли, ждешь?
  
  Саенко, пожалуй, уже рассматривала его как свою собственность, как бесплатное к себе приложение.
  
  - Да нет, Надя, не тебя, - растерянно проговорил Саша.
  
  - А кого тогда? - опешила Надежда.
  
  - Человека одного, - решил не вдаваться в подробности Саша.
  
  - А-а-а, ясно. Так давай я с тобой подожду. Ух ты, букетище какой...
  
  - Даже не знаю, Надя, стоит ли...
  
  - Чего стоит?
  
  - Со мной ждать.
  
  - Ну и гони тогда меня в шею, - надулась Саенко. - Не коммунист ты, Разумов. Нет в тебе чувства товарищества...
  
  И тут вышла Лена.
  
  Они сразу, как тогда, встретились глазами.
  
  Как она была хороша! И как просияла, его увидев! На сердце у него отлегло. Она уже все знает! Ну, так чего теперь ему бояться?
  
  - Ленок, привет! - помахала ей рукой Саенко. - Пойдем домой вместе с Ботаником, а?
  
  Лена, не обращая на нее внимания, спустилась вниз. Он пошел ей навстречу.
  
  - Я купил тебе цветы, - заговорил он, беспомощно улыбаясь, но, к своему удивлению, без особого страха, наоборот, чувствуя во всем теле какую-то нелепую, окрыляющую легкость. - Я хотел купить розы, но там не было роз. Ты знаешь, там вообще почти ничего не было. Только гвозди́ки. И я вот купил гвоздики. Я вообще не знаю, любишь ли ты гвоздики. Я, наверное, много говорю, да? Вообще, обычно со мной такого не случается...
  
  Саенко, отступившая в сторону на два шага, от удивления уже почти засунула кулак себе в рот.
  
  Лена кивнула, улыбаясь, и взяла гвоздики. При этом она быстрым, замечательным движением поднесла указательный палец ко рту, показывая, что он действительно говорит лишнее.
  
  - Мне очень нравятся, - просто сказала она.
  
  И протянула ему правую руку, предлагая взять ее за руку.
  
  У Саши закружилась голова. Она, Красавица ненаглядная, протягивала ему свою руку!
  
  - Я боюсь тебя сломать, - выдохнул он совершенно искренне.
  
  Тогда она сама взяла его за руку, и они пошли вместе, рядом, и Лена все немножко убыстряла шаги. И ее рука находилась в его руке. Действительно, у нее была такая нежная рука, что, казалось, стоит ее сжать сильнее, и в этой ладони хрустнут все косточки. Она уже почти бежала.
  
  - Не беги, зачем ты бежишь, Леночка? - шептал он - и, подняв на нее глаза, увидел в ее глазах слезы.
  
  - Ты не беспокойся, это так, так, - шептала она ему в ответ. - Идем же, идем...
  
  Они дошли до угла дома, - и тут она, уже не имея сил совладать с собой, спрятала лицо в этом огромном букете. Какой тревогой наполняло его это, как больно отдавалось внутри!
  
  - Если я тебя огорчил, я сейчас же уйду, - торопливо прошептал Саша. Лена отрицательно помотала головой.
  
  - Нет, нет, ничего, - сказала она, быстро оттирая слезы. - Честное слово, ведь раньше почти не плакала. Даже бил он меня когда, не плакала. Я же просто боялась, Саша, я просто ужасно боялась, что ты... вот видишь... что ты... никогда... никогда меня не встретишь... Вот так, как сегодня... Глупая, глупая... Ну вот - теперь тебя напугала. На тебе же лица нет, любимый!.. Ну, куда же я гожусь! Закрой глаза и не шевелись ради Бога, слышишь? А то ведь ты сломаешь меня...
  
  Саша повиновался. Она обвила его шею правой рукой и прижалась к его щеке своей.
  
  Как я могу описать Сашино состояние? Литература бессильна, воистину, бессильна. Писатель отправляется пить заслуженный кофе.
  
  XIII
  
  - Не надо говорить пока, Саша, - предложила она.
  
  И вот они просто шли рядом - он смотрел на нее и любовался ею.
  
  И, наконец, мысли снова ожили в его мозгу - и первая была самой страшной, и пронзила мозг как молния. Саша остановился.
  
  - Леночка, ты меня не обманываешь? - спросил он.
  
  Лена, улыбаясь, помотала головой.
  
  - Зачем мне тебя обманывать, Саша? - переспросила она.
  
  - Жалость - это тоже чувство, ты знаешь? - продолжил он настойчиво, распаляясь. - Леночка, прости меня, но я тебе не верю! Во мне же нет абсолютно ничего! Я же страшный, я, правда, страшный! Солнышко моё, если тебе мальчишка дарит цветы, так не нужно ему сразу кидаться на шею из благодарности! Тебе еще подарят много цветов! -
  
  Он вдруг понял, что глаза его залили слезы, и те же слезы сковали горло, так что он уже не может говорить.
  
  - Ревушка-коровушка, - проговорила Лена ласково. - Ты послушай: я тебя опровергну. Насчет того, что в тебе ничего нет - много чего в тебе есть, Сашенька. Потом сам увидишь. Насчет того, что ты страшный. Да какой же ты страшный? Вот ты носишь в сумке портрет Бетховена. Очень красивый человек, правда? А ведь лицо-то у него было самое обычное. Вот видишь: это то, что внутри, красит человека.
  
  Саша успокоился. Лена продолжала:
  
  - И потом, Сашенька: я может быть, дура, но я не лгунья. И я тебе говорю:
  
  Она остановилась и своим нежным голосом-колокольчиком сказала кротко, ласково, проникновенно слова, от которых ему сразу стало и душно, и ознобно:
  
  - Я - тебя - люблю.
  
  И не могла не рассмеяться, наблюдая за изменениями его лица.
  
  Они снова пошли.
  
  - Ты понимаешь, Лена, - заговорил Саша сбивчиво, через некоторое время, - я чувствую себя как нищий, которому вдруг подарили тысячу рублей. Нет, при чем здесь тысяча рублей: ты не тысяча рублей...
  
  - Я гораздо больше стою, - смеялась Лена.
  
  - Ну еще бы... И вот на это сокровище он не имеет никакого права. И потому я все же немного сомневаюсь. Даже порядочно сомневаюсь. Ты такая хорошая - ты ведь пожалуй, и себя-то уверишь, что любишь. Ну скажи мне: ну когда ты успела меня полюбить?
  
  Лена остановилась заново.
  
  - Когда? - она снова почти вскричала, так что Саша испугался. - Да когда я тебя увидела! А ты хоть знаешь, к-о-г-д-а я тебя первый раз увидела? На крыльце, ты думаешь? Ты знаешь, сколько это у меня длится? Ты знаешь, что я перетерпела? Ты хоть знаешь вообще что-то? Ты же ничего не знаешь, Саша, ничего! - И она сделала к нему два решительных шага и положила ему на голову свою ладонь. - Молчи. Молчи, пока мы не рассорились! Хорошо? А вот т-ы, кстати, дружок, - тут она отпустила его, - ты просто влюбился. Это вот я тебе не верю. Когда пройдет годик-другой, там посмотрим. Ну что ты, что ты? Что у нас глазки снова плачут?
  
  - Обними меня еще раз, пожалуйста, - прошептал Саша. - Я вот так буду стоять с тобой сколько хочешь. Год буду стоять, два. Сколько тебе нужно...
  
  Лена вновь протянула руку к его голове и стала гладить его по волосам.
  
  - Хорошо, - шепнула она. - Только не год и не два, а пять минут. А потом мороженое есть пойдем. А не хочешь - не пойдем. Только без слез, Сашенька, ладно? Ну вот, закрой глаза и не шевелись...
  
  XIV
  
  Войдя в класс на следующее утро, Саша ощутил на себе многочисленные любопытные взгляды.
  
  Едва ему стоило сесть на свое обычное место, как Надежда - она, видимо, только того и ждала, и портфель уже собрала - безмолвно поднялась и с видом оскорбленного достоинства пересела на другой ряд. Кажется, этот ее маневр вызвал улыбки у доброй половины класса. Впрочем, Саша сам едва мог сдержать улыбку.
  
  И, стоило Саенко совершить свой исход, как рядом уже появилась милая, дорогая сердцу фигурка. Шепот, шепот вокруг! Всем до всего есть дело. Ну что же, пусть...
  
  Когда пришла очередь математики, Лена сама подошла к Людмиле Григорьевне и попросила разрешения сменить место. Потом она наклонилась к уху классного руководителя и прошептала, что Саше очень стыдно за то, что он прогулял урок, но это только она виновата...
  
  Людмила Григорьевна замахала руками.
  
  - Иди, иди от меня, делай чего хочешь, ничего знать не хочу!.. - закричала 'страшная старуха' во всеуслышание. Разумеется, старуха не сердилась...
  
  Интересно то, что они весь день не смотрели друг на друга. Впрочем, нет: иногда Саша набирался смелости и ронял быстрый взгляд на свою новую соседку - и всегда получалось так, что в этот самый миг их глаза встречались.
  
  Это было таким чудом - ощущать другого совсем близко. Когда уроки закончились, они так же, не глядя друг на друга, не держась за руки, одновременно покинули класс, одновременно вошли в раздевалку, одновременно вышли из школы.
  
  - Светик мой, - произнес Саша тихо (это были первые слова, которыми они обменялись), - Ты мне, конечно, имеешь право не верить. А я ведь с ума схожу рядом с тобой, я ведь думать ни о чем не могу, кроме как о том, что ты рядом. У меня сердце от тебя замедляется. Я на тебя посмотреть лишний раз боюсь. Я ведь... Ну что я тебе говорю, ты же сама знаешь!
  
  - Я знаю, - отозвалась она так же тихо. - А ты все равно скажи.
  
  Саша набрал воздуху.
  
  - Я ведь люблю тебя, - продолжил он. - Я умру за тебя. Я сидел и слышал, как твое сердце бьется. Мне кажется, если тебя ударят, у меня шрам останется. Все, что во мне было, все кончилось, ничего теперь нет, кроме тебя. - Он остановился. Они были у густой изгороди шиповника.
  
  - Ну что же ты! - рассмеялась Лена. - Все сказал, что я сама сказать хотела. Мне теперь, миленький, и говорить-то не нужно. А знаешь, что еще хорошо? Что мы одного роста. А знаешь, почему? Потому что ты меня поцеловать можешь. Не обнимай меня только, лучше я сама.
  
  XV
  
  Лена жила на окраине города, в деревянном частном доме. До школы она шла пешком около получаса. Какое прекрасное обстоятельство в данном случае!
  
  Саша спрашивал ее о прошлой жизни, Лена кротко отвечала. Говорила оно просто, ясно, лаконично - и наблюдательность, и ум, и доброта были в ее описаниях. Одним удовольствием было ее слушать.
  
  Она спрашивала и его тоже. Саша рассказывал. Ему никогда не доставляло сложности облекать свои мысли в слова, но сейчас он чувствовал себя медведем, носорогом, даже гиппопотамом, бегущим рядом с ланью.
  
  - Ты знаешь, Лена, - так и сказал он наконец, - рядом с тобой я удивительно глупею и не могу связать двух слов. Да и вообще я кажусь себе подростком...
  
  - Правда? Какая неожиданность! - рассмеялась Лена.
  
  - Нет, подожди. Дело не во внешности, нет. Подростком с... сейчас, я должен подобрать выражение. Леночка, почему ты никогда не затрудняешься с этим? Кстати, мне можно тебя звать Леночкой? И вообще, даже это имя тебе как-то не очень подходит. У меня даже впечатление, будто это не твое настоящее имя.
  
  - Ах, Сашенька, какой ты умница...
  
  - Что? Правда? А какое настоящее?
  
  - Не скажу.
  
  - Ты смеешься надо мной, Леночка. Я тебе охотно прощаю. Так вот: я кажусь себе подростком с ограниченным кругом мыслей и представлений. Ты ведь, похоже, очень много знаешь, ты очень много таишь в себе, но ничего этого не показываешь. Вот, например, ты сыграла Токкату и фугу... Солнышко, ты знаешь, как ты сыграла?
  
  Лена смеется.
  
  - Ой, Саша, не вспоминай... Все пальцы отшибла.
  
  - Бедненькая моя... Ведь так не играют в четырнадцать лет, вот что я хочу сказать. Или ты занимаешься с семи лет по шесть часов в сутки? Леночка, красавица моя, откуда ты только взялась? Что? Мы уже пришли?
  
  - Да, Саша, я здесь живу. Пойдем? Я тебя познакомлю с моими родителями. Они у меня хорошие, ты не бойся.
  
  Саша бледнеет. Лена улыбается и тянет его за руку.
  
  - Миленький мой, пойдем...
  
  XVI
  
  Родители Лены, Степан Демьянович и Любовь Михайловна, в самом деле оказались очень милыми людьми. Вообще в четырнадцать лет со взрослыми сложно общаться долго, постоянно чувствуешь какую-то неловкость, но в данном случае этой неловкости было меньше, чем обычно.
  
  Любовь Михайловна, простоватая женщина с деревенским лицом, сама большая, но с тонким детским голосом, заставила их съесть первое и, усадив пить чай с вареньем, сидела рядом и расспрашивала про школьные дела. Леночкой она не могла нахвалиться - все-то девочка делала! Любовь Михайловна обеспокоилась: не обижают ли ее в школе? Тут Лена сделала ему страшные глаза. Впрочем, Саша и сам был не дурак.
  
  - Нет, Любовь Михайловна, не обижают, - отвечал он.
  
  - А учителя ее не обижают, Саш? Ведь разные учителя-то бывают! Иногда одно слово только и есть, что учителя!
  
  - Да нет, пока еще не было, - ответил Саша, нахмурившись.
  
  - Он меня защитит, - пояснила Лена.
  
  - Так вот, Сашенька, - растаяла Любовь Михайловна, - так вот мы и живем. Хозяйство раньше было небольшое, коз держали, а тут уж вот запретили. А мы ведь ее в детстве козьим молоком отпаивали. Слабенькая была в детстве-то, хворенькая. А родилась-то какая: почти четыре кило! Ведь веришь ли, нет, Сашенька: ведь больше девяти месяцев ее носила...
  
  - Ой, мама, ты всем рассказываешь - ну какая Саше, на самом деле, разница! - Лена смеется. - Он же, наверное, вообще не знает, сколько дети весят, когда родятся...
  
  ('Как же, как же, - думает Саша, - очень хорошо знаю. Я весил 2,7. Однако, четыре килограмма!')
  
  - Ну ладно, ладно, детки... К себе пойдете? - Мама встает. - Так что вот, Саша, ты ее береги.
  
  Саша улыбается и кивает.
  
  - Уж постараюсь, Любовь Михайловна...
  
  XVII
  
  Они прошли в ее комнату.
  
  - Одну минутку, Саша, я только схожу переоденусь, - Лена взяла вещи и вышла. Саша принялся оглядывать комнату.
  
  Это была чистая, симпатичная, скромная комнатка, небольшая, очень домашняя, уютная, с цветами и красивыми занавесками на окне, с комодом, письменным столом, с массивным фортепьяно марки 'Красный октябрь'. В углу висела небольшая икона Христа Спасителя. Саша вздрогнул, увидев ее - нет, не потому, что был истовым верующим или ярым атеистом, а лишь потому, что у него на шее повязан был красный галстук. Рука его сама потянулась к галстуку, который он поскорее запихнул в карман. Весь обед сидел с ним, идиот! Но, впрочем, как угадаешь: родители ее могли оказаться очень принципиальными людьми: партийными работниками, например, педагогами... Леночка, бедная, милая! Вот скажет она нечаянно что-нибудь о Боге, и будут ее склонять на собрании. Сам Саша не знал, как относиться к Богу: вне зависимости от идеологии научного атеизма его разум подвергал существование Бога серьезному философскому сомнению.
  
  Но все равно: какое мужество! И еще: эта запрещенная икона создавала впечатление того, что он допущен к самому личному, самому сокровенному, интимному, которое постороннему не будет открыто. Милая, значит, она доверяет ему хотя бы немного!
  
  Над кроватью были рисунки - Саша стал рассматривать их. Удивительные рисунки, с нежными тонами, роскошной невероятной природой, чудесными зданиями, выполненные не акварелью (о, как он ненавидел акварель! - с первых уроков рисования в школе), не гуашью и не маслом, а чем-то, оставляющим тонкий яркий штрих, но не цветными карандашами, конечно.
  
  - А я уже здесь, - сказала Лена за его спиной. - Это пастель.
  
  Он быстро обернулся. Его красавица только и сделала, что сменила школьную форму на джинсы и длинный белый свитер, но как это ее преобразило!
  
  - Какая ты... - выдохнул он. - Такой тебе нельзя на улицу выходить: схватят, увезут и потребуют выкуп.
  
  - В тысячу рублей! - рассмеялась она.
  
  - Да, в тысячу рублей... Тебе вообще противопоказана школьная форма. Пусть ее Саенко носит и Грибанова, им в самый раз. Лена, а кто это рисовал?
  
  - Я рисовала.
  
  - Значит, ты еще и рисуешь. Ты всесторонне художественно гениальна. Не смейся, я серьезно. А о чем они, эти рисунки? Странный вопрос, конечно...
  
  - Нет, Саша, не странный. Это Жерам.
  
  - А что такое Жерам?
  
  Лена набрала воздуху - и как будто осеклась.
  
  - Нет, это так. Фантазия, Сашенька.
  
  Саша пристально посмотрел на нее. Лена вдруг стала краснеть.
  
  - Саша, милый, ты, наверное, думаешь, что я скрываю от тебя все на свете и морочу тебе голову. Просто... миленький, мне так нелегко. Представь себе, что скажу тебе что-нибудь - что-нибудь т-а-к-о-е, и ты подумаешь, что я полная дура, что я сошла с ума, и...
  
  - Леночка, дорогая, - начал Саша, собравшись. - Как я могу так подумать? Это правда, что я не понимаю многого. Может быть, я действительно ребенок в умственном отношении. Но я верю тебе. И мне так хочется узнать тебя больше! Можно, я будут все-таки тебя спрашивать?
  
  - Пожалуйста, миленький! Только - ты обещаешь не принимать меня за...
  
  - Конечно, обещаю!
  
  - Только начни с легкого.
  
  - Хорошо! Нефе - это легкое?
  
  - Да - это легче, чем все остальное.
  
  - Ты знаешь, я нашел в энциклопедии Нефе. Немецкий музыкант, учитель Бетховена. Я вообще не знаю, при чем здесь он, но, ты права, это имя мне не кажется чужим.
  
  - Ну конечно, оно тебе не чужое.
  
  - Почему?
  
  - Потому что ты и есть Кристиан Нефе.
  
  Саша широко открыл рот. Лена, улыбаясь, подошла к нему и усадила на стул, сама села напротив.
  
  - Он умер два века назад, этот мужик, - беспомощно проговорил Саша.
  
  - Сашенька! Скажи пожалуйста: неужели ты можешь всерьез представить себе такую чушь, что после смерти человек уничтожается и ничего не бывает? Что, например, я умру и меня больше никогда не будет?
  
  - Нет! Нет: это бред на самом деле, тогда лучше умереть сразу. Но Лена, постой... Значит, если верить тебе, я был им, потом умер, потом снова родился как Саша Разумов?
  
  Лена серьезно кивнула.
  
  - Ты спросишь меня, почему ты не помнишь той жизни. Но, Саша, человек сойдет с ума, если будет все помнить. Но ты припоминаешь больше, чем тебе кажется. Может быть, даже язык. Kannst du mir jetzt sagen, ob du mich verstehst?
  
  Сашу ожгло внутри при звуках этого неожиданного языка - более того, он почувствовал, что волосы у него на голове встают дыбом.
  
  - Скажи, пожалуйста, еще эту фразу!
  
  - Kannst du mir bitte sagen, ob du mich verstehst?
  
  - Ты спрашиваешь, могу ли я сказать тебе, понимаю ли я тебя?
  
  Лена кивнула.
  
  - Хорошо... Хорошо... - выдохнул Саша. - Убей меня, не знаю, каким образом, но как-то понимаю. Нет, невероятно. Это не вмещается в моей голове. Я был композитором. Я учил Бетховена. Это даже как-то смешно. Чему я мог его учить?
  
  - Ученики часто превосходят учителей, Саша.
  
  - Да, да, конечно. И, значит, я писал музыку? А ты можешь что-нибудь сыграть из этого Нефе?
  
  Лена задумалась на секунду, наморщив лоб. Затем кивнула, села за инструмент, и, весело поглядывая на него, спела, аккомпанируя себе, следующий незамысловатый куплет:
  
   Was frag' ich viel nach Geld und Gut,
   Wenn ich zufrieden bin!
   Gibt Gott mir nur gesundes Blut,
   So hab' ich frohen Sinn
   Und sing' mit dankbarem Gemuet
   Mein Morgen- und mein Abendlied.
  
  - Да, это на меня похоже, - пробормотал Саша задумчиво. - Так себе музыка...
  
  Лена рассмеялась, подбежала к нему и поцеловала в лоб.
  
  - И все же это музыка, - продолжал он думать вслух, - в ней есть какая-то красота, логика, развитие... А теперь я кто? Лена, а ведь Готт - это Бог?
  
  - Да, - ответила она. - Здесь поется: мне не нужно денег, пусть Бог даст мне самое необходимое, и я буду ему благодарен.
  
  - А Он есть, Бог? Нет, Леночка, ты не подумай, - вдруг смутился Саша, - это не 'мысли пионера'! Я просто в самом деле не знаю... Почему, например, Бог никак не проявляет себя, если Он существует? И, если Он себя не проявляет - зачем Он нужен вообще?
  
  - Правильно, Саша. Это так, если допустить, что Бог является отдельным от этого мира. А ты не думал о том, что, может быть, всё есть Бог?
  
  Эта мысль так поразила Сашу что он, не замечая того, встал и начал ходить по комнате.
  
  - Какая ты умница, Лена, - бормотал он. - У тебя очень сильный и глубокий ум. Допустим, что это только гипотеза, но ведь она уже многое объясняет... Ведь это - ведь это же, фактически, кантовская мысль! - Лена наблюдала за ним с улыбкой.
  
  Саша остановился
  
  - Лена, - произнес он твердо. - Я хочу вспомнить то, что я умел раньше. Я хочу снова научиться играть. И я хотел бы научиться тому, что ты знаешь. Потому что ты знаешь больше, чем все они, я это чувствую.
  
  - Милый мой! - выразительно ответила Лена. - Это мое самое большое желание! Я сделаю все, что смогу...
  
  XVIII
  
  - Приклад! - гремит преподаватель военного дела. - Он упирается в правое плечо! Чем крепче держишь, тем точнее выстрел! Целимся на сантиметр выше предполагаемой точки попадания! При попадании в голову происходит - что? Гасников, что?
  
  - Мóзги наружу! - кричит Гасников весело.
  
  - Правильно! Молодец! При попадании в живот - что? Торгов?
  
  - Когда как, - отвечает Торгов сдержанно.
  
  - Верно! Поэтому за голову - пять, за живот - четыре. - Геннадий Павлович быстро заряжает пневматическое ружье, кладет его на последнюю парту, возвращается к своему столу и раскрывает журнал.
  
  - Гасников!
  
  Димка берет ружье и весело, почти не целясь, стреляет по мишени, укрепленной на доске.
  
  - Четыре! Жихарев!
  
  Ванька вразвалочку подходит к последней парте, осторожно, будто с сомнением берет ружье, долго целится в голову, затем, вздохнув, переводит ствол на живот, снова долго целится.
  
  - Четыре... Леонтьев!
  
  Андрей уверенно берет ружье, внимательно прицеливается и попадает почти точно в центр головы. Молниеносно перезаряжает.
  
  - Молодец! Будущий советский воин! Разживин!
  
  Витя старательно целится, но попадает в край мишени.
  
  - Ах, черт! - выдыхает он с досадой.
  
  - Три! Мазила! Разумов!
  
  Саша с огромным неудовольствием движется к пневматической винтовке. Вот они, все прелести практического занятия. Он долго целится и, наконец, зажмурившись, спускает курок.
  
  - Опа! Ну ты талант! Глаз-алмаз! - слышит он веселые мальчишеские крики.
  
  Саша открывает глаза. О ужас! Он попал не в голову и не в живот черного силуэта, и даже не в край мишени. Он попал в плакат, изображающий содержимое солдатской аптечки, который висит в полутора метрах от доски.
  
  Преподаватель с изумлением встает, протирает очки, снова надевает их, долго ищет дырку. Сдержанные смешки.
  
  - Да не тут, Геннадий Павлович! - кричат ему. - На аптечке!
  
  Учитель переводит взгляд.
  
  - Балда! - взрывается он. - Руки у тебя из задницы растут, что ли? Дубина! Ведь плакат испортил! Ну не дубина ли, а?
  
  - Геннадий Павлович! - вдруг говорит Разумов спокойно и поражаясь сам тому, что он говорит. - А зачем вообще учиться стрелять?
  
  Учитель застывает с раскрытым ртом.
  
  - Вот нападут на нас американцы, - развивает свою мысль Саша. - Я буду в них стрелять. Если попаду - человека убью. Если нет - меня убьют. Так и так человек умрет. Ведь нехорошо это...
  
  Удивленное молчание.
  
  - Дурак! - нарушает его крик Разживина. - Девчонку твою придут иметь - тоже так скажешь?
  
  Саша вздрагивает.
  
  - Я сопротивляться буду, а убивать за это нельзя человека, - отвечает он тихо.
  
  Учитель досадливо трясет головой, садится на свое место с такой гримасой, будто съел лимон.
  
  - Дурак ты, Разумов, это точно, - устало говорит он. - Три с двумя 'вожжами', так и быть...
  
  XIX
  
  - Я очень испугался, Леночка, когда он это выкрикнул, - рассказывал Саша на следующий день. Я не могу себе этого представить. Мне очень больно это представить. Но ведь - ох, Боже мой... Я вспоминаю, как Ягодин тебя схватил. Милая моя!.. Я не знаю, прав я был или нет. Может быть, это именно Разживин прав...
  
  - Нет, Саша, - отвечала Лена. - Ты, конечно, был прав. Нельзя убивать человека, если только этим ты не спасешь от смерти хотя бы двух других. Но ведь и он отчасти прав. Злу нужно сопротивляться. И именно мужчина должен уметь ему сопротивляться.
  
  - Да, Леночка, это абсолютно верно. Послушай - может, мне стоит снова начать делать зарядку? Отжиматься, подтягиваться...
  
  Лена рассмеялась.
  
  - Ну, честно говоря, никакого вреда это не принесет... Только смотри, не перестарайся. И не используй меня как боксерскую грушу.
  
  - Ну что ты!.. Я... Постой, я хочу тебя поцеловать. Милая...
  
  - Милый... Да, Саша, но ведь часто словами можно сопротивляться злу гораздо лучше, чем кулаками. Я надеюсь, ты это понимаешь?
  
  - Нет, что ты: я ведь обычно всегда сразу морду бью... - ответил Саша, подделываясь под голос Разживина. Лена, рассмеявшись снова, забежала сзади и обхватила его руками.
  
  - Но ведь зло - оно везде, Лена, - продолжил Саша, высвободившись. - Почти повсюду ложь, глупость, жадность, слепота - и о них нужно говорить? А ты - ты всегда говоришь правду?
  
  - Да, Саша.
  
  Саша покраснел. Кажется, Лена не лгала. Он вообще не помнил, чтобы Лена лгала - в отличие от него.
  
  - Я попробую, - сказал он тихо.
  
  - Саша, дорогой, - проговорила Лена ласково, - начинай с малого, с того, что ты можешь.
  
  Саша действительно начал с малого. Теперь он отжимался каждый вечер, а утром подтягивался на турнике во дворе.
  
  XX
  
  Родители Лены приходили домой в шесть часов (тот день был исключением: это была суббота), поэтому Саша и Лена время до шести обычно проводили у нее в комнате, после не рискуя надоедать никому музыкой. Какое счастливое время!
  
  Итак, Лена взялась его обучать, и нужно сказать, что ее методы обучения весьма отличались от общепринятых.
  
  Прежде всего Лена сообщила, что игра по нотам, - пустое времяпрепровождение, и что он должен научиться играть любую мелодию и гармонию со слуха.
  
  - Такое у нас уже было на 'сольфеджио', это называлось диктанты, - пробурчал Саша.
  
  - Милый мой, - ответила Лена, - я же тебе ничего не диктую! А без труда не вытащишь и рыбку...
  
  - Прости меня, солнышко мое дорогое, - охотно согласился Саша.
  
  Выглядело это так: Лена пела мелодию по нотам или по памяти, а Саша должен был повторять ее на клавиатуре. Пока что он фальшивил с завидной регулярностью, но его наставницу это не огорчало.
  
  После Лена обычно сама играла ему что-нибудь - прекрасного Баха, прекрасного Бетховена, прекрасного Шопена. До сих пор это были все знакомые имена. То ли руководствуясь чутьем, то ли особой мудростью, она каждый раз выбирала то, что отвечало его настроению, и каждое новое произведение казалось Саше исполненным особого смысла, и новым, и бóльшим, чем прежнее.
  
  А на улице, во время долгих прогулок, они говорили о том, о чем не успевали говорить дома.
  
  - Лена, расскажи мне: а ты меня знала тогда... в прошлый раз?
  
  - Знала, Сашенька.
  
  - А кем ты была? Может быть... может быть, ты была моей женой?
  
  Лена помотала головой, широко улыбаясь.
  
  - Какая жалость... Лена, Леночка! Мне стыдно об этом спрашивать. - Он остановился, мучительно покраснев. Она остановилась тоже.
  
  - Лена, ты будешь моей женой? - выпалил он на одном дыхании, и добавил после некоторого молчания. - Я идиот, правда? Это смешно, да?
  
  - Нет, миленький, нет, - прошептала Лена нежно и вместо ответа обняла его. - Нам четырнадцать лет. От четырнадцати до восемнадцати - четыре года. Еще нужно суметь прожить четыре года. Ну что ты, родной мой, не надо плакать. Счастье мое... - Спрашивай, спрашивай лучше меня о чем-нибудь.
  
  - Хорошо, хорошо... Лена, с того момента, когда человек умирает и до того, как он рождается - где он находится?
  
  - А ты подумай, Саша! Кстати, ты слышал что-нибудь о Данте?
  
  - Да, конечно, реакционный писатель эпохи Возрождения. Ты не думай, я просто пересказываю тебе мнение отдельных товарищей. В аду?
  
  - Бывает и так.
  
  - В чистилище? В раю?
  
  - Бывает и так.
  
  - А может быть так, что вначале в чистилище, а потом - в раю?
  
  - Конечно - именно так чаще всего и бывает.
  
  - А кто определяет, где человек родится в следующий раз? Бог?
  
  - Нет, Саша. Есть существа... я не очень странно говорю?
  
  - Нет, нет! Почему бы им не быть. Есть существа...
  
  - ...Которые следят за соблюдением закона, но вообще это определяет сам человек.
  
  - По своему желанию?
  
  - Не всегда. Человек совершает поступки, за которые он должен быть наказан или награжден в будущей жизни. На самом деле я рассказываю очень примитивно...
  
  - Пожалуйста, не жалей меня и говори, как есть.
  
  - Я постараюсь. Саша, если человек напьется, возьмет в руки молоток и, прибивая гвоздь, попадет себе по пальцу - кто будет виноват в этом?
  
  - Он сам.
  
  - Хорошо. Если человек обидит другого, значит, когда-нибудь кто-то обидит и его самого, потому что злой человек обижается куда легче доброго, а, обижая, мы становимся злыми. Правильно?
  
  - Совершенно верно.
  
  - Значит, каждое действие имеет свое следствие, поэтому говорят, что злые поступки и мысли наказываются, но на самом деле наказание - это следствие того, что мы совершили. Это закон справедливости.
  
  - Все это так необычно... Ты говоришь, казалось бы, такие простые мысли, но такие глубокие, Лена. Да, да, я согласен.
  
  - Представь себе, что человек совершил много зла над многими душами. Но закон не может исполниться в этой жизни по той или иной причине.
  
  - Почему?
  
  - Ирину Васильевну, например, никто не посадит за парту и не будет распекать за ее прическу.
  
  - Ну да, разумеется...
  
  - Тогда, по закону справедливости, в новом рождении условия его жизни заставят его на себе испытать то зло, что он причинил другим. Но добро, как и зло, бывает самым разным - поэтому люди рождаются в разных семьях, в разных странах...
  
  - Лена, ты что, била в прошлой жизни Ягодина?
  
  - Саша, милый, я к этому была готова. Может быть, и не так плохо, что так случилось. Если бы не этот Ягодин, тебе, может быть, не стало бы жалко меня. Ты просто смотрел бы на меня издали и восхищался, пока бы твое восхищение не кончилось. Ты бы не купил цветов, не подошел бы ко мне...
  
  - Милая, как все сложно. Я не знаю, возможно, ты и права. Да, наверное: после этого во мне прибавилось смелости. Подожди. Ты была готова, говоришь ты. Ты... из-за меня, ради меня была готова? О-о-о... Как мне стыдно, Лена, как мне теперь стыдно... Лена, скажи мне: за какие мои грехи я родился в этой кошмарной стране?
  
  - Россия, Сашенька, это хорошая страна, одна из самых лучших.
  
  - Когда я гляжу на тебя, я в это верю, милая моя, я верю во все, что ты говоришь...
  
  XXI
  
  - Ты где пропадаешь, сын? - задал отец Саше вопрос за ужином, когда они ели в полном молчании.
  
  - Я...
  
  Тысяча вариантов пронеслась в Сашином мозгу. 'Меня выбрали редактором стенгазеты', 'Я записался в бассейн', 'Я хожу в спортзал', 'Я остаюсь на кружок по физике'... Все эти варианты были приемлемыми и не вызвали бы дальнейших опросов.
  
  - Я встречаюсь с девушкой, - ответил Саша мужественно.
  
  Отец поднял брови.
  
  'Интересно, будет он сейчас размахивать руками или нет? - подумал Саша. - А если он запретит мне выходить из дому? Тогда я убегу. Куда? К матери на Украину?'
  
  Родители Саши давно жили раздельно, хотя разведены не были - разъехались они после того, как отец, напившись до чертиков, несколько раз поколотил ее. Он колотил не только ее: он разбил раковину и пробил кулаком дверь в стене. Саше было тогда десять лет.
  
  - Молодец, - сказал вдруг отец иронично. - Мужиком становишься. А ну, сиди здесь...
  
  Он встал и вышел. Вернулся.
  
  - Чтобы никаких залётов. Узнаю - убью. Соображай, не маленький. На, держи, - и кинул ему пачку презервативов, в точности таких, какие вываливались у Ягодина из кошелька.
  
  - Мне не нужно, папа... - сморщившись, проговорил Саша.
  
  - Молча-ать! - проревел отец. - Держи, сопляк! Благодарен должен быть!...
  
  - Спасибо, папа...
  
  XXII
  
  Мальчишки переодевались перед уроком физкультуры.
  
  - И тут она наклоняется ко мне... - рассказывал Гасников взахлеб. - И, прикинь, вся эта молочная ферма вываливается наружу!.. О-па, пацаны...
  
  Взрыв смеха.
  
  - И у тебя встает торчком, - заметил хладнокровно Торгов.
  
  - Конечно, встает, - обиделся Разживин. - Что я, не мужик, что ли? А у тебя бы не встало?
  
  Этот комментарий вызвал новое веселье.
  
  - Да ладно, пацаны, - примирительно проговорил Жеха. - Каждому охота, чего там. Вон даже Ботанику, например...
  
  Последнее замечание заставило всех смеяться до слез.
  
  - А кстати, Ботаник! - оживился Гасников. - У тебя с Ленкой как? Все путем? Ты ей уже вставил?
  
  Все заинтересованно притихли. 'Сборище кроликов', - подумал Саша. О, как его мучила эта проблема год назад! Как он ненавидел свои руки, творящие это! Теперь же - нет, признаться, он не мог об этом и подумать, особенно же любое сексуальное влечение к его Красавице казалось ему не грехом даже, но чем-то абсолютно невозможным, что просто не может существовать, что несовместимо с жизнью. С таким же успехом можно было вожделеть Мадонну на картине итальянского мастера.
  
  - Ну давай, колись, чего там, - крякнул Шанин.
  
  'В морду, что ли, дать Димке? - размышлял Саша. - Так ведь чем он виноват? И что же это за дикое решение вопроса?'.
  
  - Да нет, парни, - ответил он вместо этого спокойно. - Не было у нас ничего. И не хочется, честно говоря...
  
  - О-о-о! - весело и в унисон воскликнуло мужское население. Да Ботаник-то у нас импотент!.. Ух, бедняга, блин...
  
  - Мишка Шанин подошел к нашему герою и покровительственно похлопал его по плечу.
  
  - Не бзди, - сообщил он доверительно. - И у тебя встанет.
  
  - А ты не сдашь напрокат, если не пользуешься? - ехидно поинтересовался Устюжин.
  
  - Серега, - ответил Саша, прищурившись и стиснув зубы. Его давно уже било крупной дрожью. - Ты не обижайся, но только за такое можно и в морду получить.
  
  'Сейчас он оскорбится, четырнадцатилетний дурак, - неслись у него в голове мысли, - и придется на самом деле бить ему морду. А что же, я готов. Я этого так не оставлю'. - Тут он заметил, что все смотрят на него с некоторым удивлением и даже страхом. Перевел взгляд на свои кулаки - он и не заметил, как они сами сжались.
  
  - Да, ладно, ладно, Шура, замяли, - буркнул Устюжин. Все облегченно вздохнули.
  
  XXIII
  
  Лена смеялась до слез, когда он, покраснев, как рак, пересказал ей оба этих случая.
  
  - А вообще-то, Сашенька, - спросила она, отсмеявшись, - для тебя это и правда не является проблемой?
  
  - Нет! - выкрикнул он. - Нет! Леночка, ты сошла с ума!
  
  - Ну и чудесно, миленький, и ладно... - сказала Лена нежно. - Мы же люди, и все это половое - оно для людей неизбежно. Ты знаешь, у меня начались менструации.
  
  - Что это такое?
  
  - Это месячные кровотечения, которые показывают, что девушка созрела и может зачать ребенка.
  
  - Бедненькая! Это ведь больно?
  
  - Но беда в том, что зачать - еще не значит родить, - продолжала Лена. - Я вообще не знаю, могу ли я родить нормального ребенка. Я ведь тебе еще не все рассказала. Так, что, как видишь, я неполноценная...
  
  - Замолчи, замолчи, не смей говорить так!
  
  Шел тихий октябрь - около месяца прошло с момента их знакомства. Их занятия продвинулись дальше. Саша, к своему удивлению, обнаружил, что теперь легко, сразу и точно играет любую сольную мелодию, которую услышал. Теперь они перешли к двухголосию. Лена играла на фортепьяно простые и короткие музыкальные отрывки, которые он, запомнив, должен был повторять. Помимо всего прочего, объяснила она, это развивает и музыкальную память.
  
  - Лена, - спросил Саша, когда они шли по длинной золотой аллее, - ты говорила: есть существа, которые следят за соблюдением закона. Кроме человека, животных, растений, есть и другие существа?
  
  - Конечно, Саша.
  
  - А сколько их?
  
  - Их очень много. Ты не сможешь вообразить, насколько их много.
  
  - Людей тоже много, Лена - их шесть миллиардов.
  
  - Нет, Саша, больше. Около двух биллионов человеческих душ существует.
  
  - О-о-о! Ты имеешь в виду, нерожденных?
  
  Лена кивнула.
  
  - Вернемся к существам, - продолжал Саша пытливо. - Ведь я хотел спросить: сколько видов этих существ?
  
  - И я тебе снова отвечу, Саша: огромное количество.
  
  - А где они существуют? И как они вообще могут существовать, если мы не видим их?
  
  - Очень просто, Саша. Ты знаешь, что лягушка не видит неподвижные объекты? Для нее существует только движущийся мир.
  
  - Я не совсем понимаю - мы ведь не лягушки.
  
  - Хорошо. Представь себе облако бесцветного газа. Его и человек почти не может увидеть.
  
  - Ах, вон что! Значит, это просто более тонкое состояние материи! Но, Лена - какое состояние? И газ, и плазма - они уже открыты, и никаких существ в них не нашли. Лена, прости меня, что я сомневаюсь, но это звучит как сказка. Это противоречит физике. Где доказательства, что существует материя настолько тонкая, что она не может быть уловлена никакими приборами?
  
  - Они очень просты, Саша. Скажи, пожалуйста: свет - это волна?
  
  - Да. Он имеет двойственную природу, и волна, и частица. Уравнение Планка...
  
  - Да, да, хорошо. Свет идет через космос. А в космосе, говорит современная физика, ничего нет, там чистый вакуум. Разве волна может идти через чистое ничто?
  
  Эта мысль настолько поразила Сашу, что он остановился.
  
  - Верно, - выдохнул он, наконец. - Для волны нужен посредник. Как я сам раньше не додумался до этого! И еще Канта читаю, идиот. Леночка, скажи: ты сама до этого дошла?
  
  - Нет, - улыбнулась Лена. - Я проходила это в школе. Только не в советской, конечно: в советской школе такого не преподают...
  
  - Нам преподают, похоже, много ерунды, выдавая это за истину в последней инстанции, - озабоченно пробормотал Саша. - Хорошо. Это убедительно. А как выглядят эти существа? И как они называются?
  
  - Ты можешь сам немного подумать, Саша.
  
  - Согласен. Это... будет не совсем примитивно, если я скажу, что так называемые ангелы и так называемые черти - это и есть эти существа?
  
  - Да, Сашенька, в общем это так. Ангелы и демоны. Но есть такие ангелы и такие демоны, которые не описаны ни в каких церковных книгах.
  
  - Те, кто следят за соблюдением закона - какие они?
  
  - Они высокоразумны, Саша.
  
  - Ну еще бы!
  
  - Но они полностью лишены любви. Рассудок без любви - это страшно.
  
  - Не смотри на меня так! Я... я же люблю тебя! Ох, что бы было со мною, если бы я тебя не встретил, Леночка!
  
  - Да, мой хороший, да. В природе всё так или иначе служит воле Бога, Саша. Но эти существа - это демоны, хотя они совсем не похожи на чертей с рогами.
  
  - А-га! Вот оно что! То-то и я гляжу, - процедил Саша сквозь зубы, - что ангелы не стали бы позволять некоторых вещей.
  
  - Ты прав, Саша: закон справедлив, и это - от Бога, но он очень суров, и это -
  
  - От дьявола? Очень интересно. Нет, Лена, скажу честно, это все настолько фантастически звучит! Я еще могу принять концепцию Бога, но против дьявола мой ум восстает. Я проваливаюсь с тобой в какое-то средневековье! Хотя, может быть, люди средневековья были куда умнее теперешних... Все равно, мне нужны доказательства!
  
  - Саша, милый, не все сразу! Когда-нибудь у тебя будут и доказательства. Может быть - не дай Бог, конечно, - ты увидишь их воочию, и тогда ты уже не будешь сомневаться.
  
  - Хорошо, Леночка! Мне, в конце концов, остается только верить...
  
  XXIV
  
  Шел урок физики.
  
  - Именно Гельмгольцу, - говорил Яков Семенович, молодой преподаватель с почти мальчишеским голосом, густой шевелюрой и быстрыми тонкими пальцами, - принадлежит великая честь открытия закона сохранения энергии, иначе говоря, второго закона термодинамики!
  
  Большинство невозмутимо переговаривались. Яков Семенович абсолютно не умел держать дисциплины и не беспокоился об этом. Некоторые спали. На 'Камчатке', кажется, резались в карты. Саша тоже скучал: он давным-давно прочитал про Гельмгольца...
  
  - Он неправ, - вдруг прошептала Лена Саше на ухо. - Напряги свой мозг и слушай.
  
  Саша встрепенулся моментально.
  
  - Что же это означает на практике? - увлеченно продолжал Яков Семенович. - То, что - запомните! - энергия никогда не уничтожается, но переходит одна в другую. Как же это можно практически проиллюстрировать? Очень просто! Начну с самого примитивного. Возьмем маятник, - он стремительно набросал на доске подобие маятника. - Вот в этой высшей точке кинетическая энергия равна нулю! Она вся преобразовалась в потенциальную! И потенциальная энергия устремляет маятник вниз! В самой нижней точке движения маятника потенциальной энергии больше не существует! Вы следите за моей мыслью? Иван!
  
  - Да, да, - устало откликнулся Жеха с задней парты, думая, чем он будет крыть козырную девятку.
  
  - Ну и чудненько! - успокоился Яков Семенович. - Однако кинетическая энергия достигла своего максимума! И она устремляет маятник дальше, постепенно преобразуясь в потенциальную! Итак, энергия неуничтожима!
  
  'Все это крайне нелогично, - усиленно соображал Саша. - Никакого преобразования нет, новой энергии не вырабатывается, маятник просто поднимается на высоту. Какая вообще потенциальная энергия? В чем она выражается? К чему приложена? Что это за мифический персонаж? Но это все слишком шаткие возражения. А, вот, нашел!' - Он поднял руку.
  
  - Да, Саша! - живо откликнулся учитель. Он почти никого не называл по фамилии. Саша встал.
  
  - Яков Семеныч, но ведь маятник в конце концов перестает качаться!
  
  - Ну это естественно! - воскликнул Яков Семенович. Сопротивление воздуха!
  
  - Яков Семенович, вы утверждаете, что потенциальная энергия никогда и ни при каких обстоятельствах не уничтожается?
  
  - Безусловно, Саша.
  
  - Хорошо. Возьмем пример с кинутым вверх камнем или кирпичом - это достойная замена маятнику?
  
  - Разумеется, Саша, - кивнул учитель. - Это классический пример.
  
  - Теперь представьте себе: я кидаю вверх кирпич. В верхней точке потенциальная энергия достигает максимума, - продолжал Саша, волнуясь. Яков Семенович кивал. - В этот момент кирпич ловит каменщик и прикрепляет раствором к стене. Теперь его нельзя сдвинуть без приложения силы! И куда же делась потенциальная энергия? - заключил он торжествующе.
  
  Класс заинтересованно примолк.
  
  - Выделывается, ишь, - буркнул Ягодин.
  
  - До чего же он все-таки умный! - еле слышно выдохнула Вика Зинчук.
  
  - Как это куда? - растерянно спросил преподаватель. - Она переходит в термическую. Нагревается цементный раствор...
  
  - Правда?
  
  - Ну да, в самом деле, какая чушь... Нет, Саша, - он оправился, - Она просто переходит в какую-то энергию. Я не знаю, в какую, но это так. Энергия неуничтожима. Это аксиома.
  
  - Хорошо. Яков Семенович, представьте себе два абсолютно одинаковых электрических двигателя, работающих на одном напряжении. Вы утверждаете, что общая сумма энергии, произведенной ими - электрической, тепловой, механической - никак не может быть увеличена или уменьшена.
  
  - Да, - ответил учитель с опаской.
  
  - Теперь я вставлю на участке цепи одного из двигателей какую-нибудь медную пластинку, и она начнет нагреваться, а все остальное останется точно таким же! - выпалил Саша.
  
  Уже все глаза смотрели на Якова Семеновича, даже картежники оторвались на время от игры. Тот взволнованно ходил перед доской взад вперед, кусая пальцы.
  
  - Я просто хочу сказать, Яков Семенович, - добавил Саша сочувственно, - что еще могут быть вещи, неизвестные современной науке.
  
  - Да, - воскликнул учитель облегченно. - Да-да, именно так! Молодец, Саша! Ребята! Обратите внимание, как он здорово мыслит! Если бы вы мыслили так же... Эх! - он досадливо махнул рукой.
  
  XXV
  
  - Лена, - спросил Саша следующий раз, - я ни разу не спрашивал тебя: откуда ты знаешь это все?
  
  Лена улыбнулась.
  
  - Почему ты не можешь предположить, Сашенька, - ответила она, - что я просто вспомнила больше, чем другие?
  
  - Могу. А если это все твои фантазии? Ты знаешь, у творческих людей очень хорошо развито воображение.
  
  - Все может быть, Сашенька, все может быть, - согласилась она.
  
  - Нет, нет, - возразил Саша горячо. - Я тебе верю, Леночка! Скажи мне - а ты знала меня тогда... в прошлый раз?
  
  - Да, мой милый. И тогда-то я тебя и полюбила.
  
  - А я?
  
  - Ты меня, кажется, никогда и не видел.
  
  - Вот оно как... А может быть... - Ему пришла в голову причудливая догадка. - Лена, - сказал он твердо и покраснел до корней волос. - Отвечай мне честно: ты не была ангелом?
  
  Лена рассмеялась.
  
  - Ну что ты, Саша, - проговорила она. - Я была человеком. Честное слово! Ангелы, между прочим, не имеют пола. А я была девушкой! А ты как думаешь, мужчиной? А ты вообще читал где-нибудь про ангелов?
  
  - Нет...
  
  - А ты почитай! В Библии, например! В Откровении! Иоанн Богослов, когда увидел ангела, онемел от страха! Я что - такая уж страшная? - смеялась Лена.
  
  - Нет, что ты: ты не страшная. Но неужели ангелы такие? - проговорил Саша в сомнении. - Впрочем, что же это я: я же ничего еще не знаю, я полный невежда в этих вопросах, а берусь судить. Я почитаю. Где бы еще найти Библию советскому пионеру?
  
  - Я тебе дам.
  
  - Спасибо, Леночка.
  
  - Только не показывай ее Грибановой.
  
  - Ну что ты: я что, самоубийца?
  
  Они оба расхохотались.
  
  - Лена, - продолжал спрашивать Саша, - а как т-е-б-я звали тогда?
  
  - Лена улыбнулась смущенно.
  
  - Я скажу тебе, только ты не смейся и не говори никому.
  
  Она остановилась и произнесла два слога.
  
  - Люта.
  
  - Люта! - воскликнул Саша. - Какое имя! Красивое имя... И как оно тебе идет! Можно... можно я будут называть тебя так?
  
  - Хорошо, миленький. Когда мы вдвоем.
  
  - Разумеется.
  
  - А ты, может, хочешь, чтобы я тебя звала Кристианом? - поинтересовалась Люта лукаво.
  
  - Нет, - нахмурившись, ответил Саша. - В конце концов, это было раньше. Это был другой человек. Это был не совсем я. Как я мог жениться на ком-то? Как я мог кого-то любить? А ты знала мою жену... Люта?
  
  - Да, - ответила она. - Сузи я хорошо знала.
  
  - Сузи? Ах да, Сюзанна.
  
  - Кстати, она последовала за тобой в новое рождение.
  
  - Что-о?
  
  - И раньше сидела с тобой за одной партой.
  
  - Ничего себе... - вымолвил Саша. Саенко! Ну да, как это все сходилось! Недаром у него было ощущение, что он знает ее целую вечность! Недаром она рассматривала его, как свою собственность, ревностно следила за его успехами, поддерживала его выдвижение на 'пост' ответственного за учебный сектор их класса, а когда он влюбился в Кошкину, принялась его терпеливо перевоспитывать...
  
  XXVI
  
  - Своеобразие поэмы 'Демон'. Кто хочет ответить? - еще раз вопросила Анна Павловна Шереметьева, их словесница, высокая, властная и красивая женщина.
  
  Саша почувствовал на себе взгляд своей соседки слева. Он поднял руку. Да, он может ответить. Только вот понравится ли кому такой ответ?
  
  - Разумов! - радостно констатировала Анна Павловна. - Очень хорошо: у тебя как раз мало оценок. Пожалуйста. Лучше выйди к доске.
  
  Саша прошел к доске. Все смотрели на него заинтересованно. Авторитет его после случая с физиком сильно вырос.
  
  - Итак, поэма 'Демон', - начал Саша сбивчиво. - Известно, что Лермонтов работает над ней очень долгое время. Он создает около шести вариантов, и ни один не удовлетворяет его полностью. Тем не менее, поэму высоко оценивает Белинский, хотя и отмечает ее некоторую художественную незрелость.
  
  Анна Павловна покровительственно кивала.
  
  - Стиль Лермонтова не претерпевает значительных изменений, - продолжал Саша уверенней, - и самым важным моментом при рассмотрении этой проблемы являются не собственно литературоведческие вопросы, а ее проблематика. Круг очерченных образов, так сказать. Разумеется, сам Демон - это центральный, ключевой образ поэмы.
  
  Советские критики видят в Демоне прежде всего аллегорию революционера, борца против существующего общественного строя. Этот мнение представляется... - Он поймал взгляд Люты, - ...Не совсем верным. Лермонтов был мужественным человеком, и мог бы изобразить революционера напрямую, не прибегая к такой сложной метафоре, как это он делает и в поэме 'Последний сын вольности'.
  
  Анна Павловна настороженно подняла голову.
  
  - Демон, прежде всего - это, как он и представлен в поэме, богоборец, то есть человек, решивший противопоставить свою волю воле Бога, - говорил Саша. 'Куда меня несет? - думал он. - Ай, уже все равно'. - Естественно, что такая попытка кончается позором и падением, как это и представлено в конце поэмы.
  
  Глаза у Анны Павловны сделались по юбилейному рублю каждый.
  
  - Но, во-вторых, почему бы не предположить, что Лермонтов изображает в своей поэме настоящего Демона? - Саша почувствовал своеобразное вдохновение отчаяния. - Современная физика очень мало знает о свойствах материи и о бытии существ, недоступных восприятию нашими органами чувств. А то, что такие существа все же могут быть, косвенным образом доказывают многочисленные памятники мировой литературы. К таким памятникам относится, в частности, 'Божественная комедия' Данте Алигьери, великого итальянского поэта-гуманиста. К ним же относится и... Библия, даже если мы будем рассматривать ее как исключительно художественное произведение.
  
  - Ой, мама, - пискнула со своего места Вика Зинчук.
  
  Кстати: на дворе было шестое ноября, канун светлого советского праздника, годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции.
  
  - Разумов, - прошептала Анна Павловна. - Это антисоветщина. Ты сошел с ума. Садись. Садись скорее. Я ничего этого не слышала. Благодари Бога, что я делаю скидку на твой переходный возраст.
  
  - Бога? - переспросил Саша машинально.
  
  Анна Павловна сделалась белой, как полотно.
  
  Она резко встала и вышла из класса. В учительской стоял флакончик валерьянки.
  
  XXVII
  
  Его музыкальные занятия с Лютой шли полным ходом. Саша уверенно воспроизводил теперь двухголосную мелодию, и они перешли к следующему этапу.
  
  - Ты хорошо читаешь с листа? - спросила его Люта.
  
  - Я был одним из лучших в музыкальной школе! - гордо заявил Саша.
  
  - Посмотрим, - улыбнулась его наставница. Она поставила перед ним ноты Бетховена. - Пожалуйста.
  
  Саша медленно, неуверенно начал играть, внимательно вглядываясь в черные точки.
  
  - Сашенька, дорогой - это никуда не годится!
  
  - Почему?
  
  - Потому что для тебя ноты - это просто-напросто место на клавиатуре, куда тебе нужно поставить палец. А ты должен с-л-ы-ш-а-т-ь их.
  
  - Люта, это невозможно! Этому нужно учиться двадцать лет! Я не Бетховен, в конце концов!
  
  Вместо ответа Люта порылась в комоде и извлекла длинную деревянную свирель.
  
  - Я купила ее в магазине народных инструментов, - пояснила она. - Всего две октавы, но очень нежное звучание. Я буду играть правую руку, а ты пойдешь со мной в унисон, опираясь только на слух, и одновременно будешь смотреть в ноты.
  
  - Сыграй мне лучше что-нибудь сама, Люточка, - попросил Саша после этого занятия, измотавшего его вконец. Он весь покрылся потом. - Что-нибудь спокойное, легкое, красивое, умное...
  
  - Как тебе сложно угодить! - рассмеялась она. - Села и с ходу начала неспешную, выразительную, трепетную, несколько печальную пьесу. Эта пьеса не продлилась и трех минут.
  
  - Кто это? - спросил Саша, немало тронутый.
  
  - Это Франц Лист, Miserere, из 'Поэтических и религиозных гармоний', - ответила она.
  
  - Что такое miserere?
  
  - Блаженны плачущие.
  
  - Люта! - воскликнул Саша. - Бог есть? Я до сих пор сомневаюсь в этом...
  
  - Пойдем на улицу, Саша...
  
  - Итак, Бог есть? - повторил он на улице. Прости меня за этот вопрос...
  
  - Сашенька, Бог - это все.
  
  - И вот это дерево - Бог?
  
  - Я бы сказала точнее: что в нем тоже есть Бог.
  
  - А в человеке Бога больше? А в ангеле - еще больше?
  
  - Очень приблизительно можно сказать и так.
  
  - Значит Бог - это совокупность существ?
  
  - Светлых существ. Но есть такие Существа, которые стоят у самого Божьего престола. Мы, Саша, - ничто рядом с ними.
  
  - Пусть так - но какой тогда смысл тогда молиться Богу?
  
  - Саша, если маленький ребенок заблудился, и входит в большой дом, где полно народу, и кричит 'Люди, помогите!' - неужели ему никто не поможет?
  
  - Хорошо. Я... я могу понять рассудком, но я не ч-у-в-с-т-в-у-ю.
  
  Лена быстро взглянула на часы.
  
  - Хочешь совершить небольшую прогулку за город? - предложила она.
  
  - С удовольствием, солнышко мое.
  
  XXVIII
  
  В тот год уже в ноябре выпал снег. Рано темнеет в ноябре. Осеннее солнце уже заходило, когда они вышли на конечной остановке автобуса, прошли между гаражей и вышли в поле - город здесь кончался и во всю необъятную ширь расстилались холмы.
  
  Узкая тропка шла по заснеженному полю, такая узкая, что двоим было не пройти. Люта пошла впереди.
  
  - Куда мы идем? - спросил Саша.
  
  Люта показала на холм - на фоне неба виднелись очертания колокольни.
  
  - В Лучинское. Нам полчаса идти, Сашенька, - пояснила она. - К пяти поспеем. В пять всенощная. Это к нам ближайшая церковь, Саша. Ты знаешь, кстати, что в городе не работает ни одна церковь?
  
  Саша внезапно испугался.
  
  - Заинька моя, я боюсь, - признался он честно. - Я же... я же некрещеный, в конце концов!
  
  - Крещение в духе совершается, а не водой, Саша, - ответила она нежно и мудро. - И потом: разве тебя в прошлой жизни не крестили? Ты не бойся, миленький...
  
  Саша покорился. Чему бы он не покорился, если его Красавица это предложила! Удивительно было идти по этой заснеженной степи в сторону заходящего солнца.
  
  Вот они уже и подошли к самой церковке. Грустное зрелище представляла она! Колокольня полуразрушилась, не было двух куполов из пяти, а на оставшихся - никакого креста.
  
  Они перекрестились перед входом и вошли один за другим в полутемный храм. Тихий вечерний свет лился сквозь два высоких окошечка.
  
  - Здравствуйте, отец Иулий! - произнесла Люта причудливое имя.
  
  Батюшка быстро обернулся - был он невысок, сгорблен, очень стар, с простым крестьянским лицом, так не походящим к его греческому имени, с жиденькой бородкой.
  
  - А-а-а, Леночка, благость моя! - воскликнул он надтреснутым старческим голосом, умилительно улыбаясь. - Отрок-то, с тобой - крещеный?
  
  - Крещеный, батюшка.
  
  - Ну, слава Богу! Хорошо хоть, вы пришли. Я уж думал, Леночка, один всенощную-то петь буду... - Батюшка заторопился и скрылся в алтаре.
  
  Действительно, в храме больше никого не было.
  
  Глубокая тоска наполнила Сашино сердце. Один, как перст один, этот батюшка на склоне лет совершал службу в совершенно пустом храме!
  
  Отец Иулий вышел из алтаря в священническом облачении. Весь он как-то радостно преобразился, и даже в голосе его зазвучали низкие нотки.
  
  - Восстаните! Господи, благослови! Слава святей, единосущей, животворящей и нераздельной Троице всегда, ныне и присно и во веки веков! - торжественно, с глубоким чувством возгласил он.
  
  - Аминь, - прошептала Люта, и Саша за ней.
  
  - Приидите, поклонимся цареви и нашему Богу... - начал отец Иулий всенощную.
  
  И с первых слов этой службы трепет пробежал по всему Сашиному телу. Откуда появился он? Не отец же Иулий, невзрачный старичок сам по себе, произвел на него такое впечатление? Но нет: уже не старичок то был, а служитель Господень, совершающий служение строгое, прекрасное и возвышенное.
  
  - Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков! - возгласил батюшка трисвятое.
  
  И чудо случилось - как еще было назвать это?
  
  'Im Namen des Vaters, des Sohns und des Heiligen Geistes', - восстали откуда-то из самой глубины Сашиной памяти торжественные, огненные слова.
  
  И перед его глазами - не физическим зрением, но духовными очами - встала внутренность другого храма: великолепного протестантского собора. И он увидел самого себя, сидящего высоко, на хорах, за органной клавиатурой, и свои руки, чутко ждущие того момента, когда пастор скажет:
  
  - Und jetzt, geliebte Brueder und Schwester, lasst uns singen - Psalm Nummer 134...
  
  - чтобы сразу опустить их на клавиатуру и извлечь из органных труб мощные, величественные звуки.
  
  Отец Иулий продолжал службу, а перед взором Саши стремительно неслись лица. Лицо Сюзанны, это круглое лунное лицо, вечно преследующее его, так расплывшееся в старости. Как она мало изменилась, родившись заново! Лицо Клопштока: страстное, умное, с быстрым орлиным взглядом. Гиллер... Его сын... Бетховен! Бетховен, этот незабываемый мальчик, которого он имел счастье учить!..
  
  И это завершилось - так же внезапно, как нахлынуло, но благость, благость, сладкое молитвенное упоение пришло взамен этому видению, и охватило все тело, и не опускало уже до самого конца.
  
  Отец Иулий благословил их. Они вышли на улицу. Уже совсем стемнело. Снежок падал.
  
  - Люта, сокровище мое! Волшебница моя... - только и прошептал Саша.
  
  XXIX
  
  - Открываем пионерское собрание! - прокричала Грибанова. - На повестке дня вопрос о невежественных и антипионерских взглядах пионера Разумова!
  
  - Не фига себе! - раздалось в ответ со всех сторон.
  
  - Пусть Разумов выскажется сам - или откажется от свои слов! - Грибанова села.
  
  Саша поднялся.
  
  - Я, собственно, не знаю, о чем говорить, - начал он уверенно и спокойно, - и от своих взглядов отказываться не собираюсь.
  
  На прошлом уроке литературы я говорил, во-первых, о возможном существовании демонов, во-вторых, о том, что Библия является очень интересным художественным произведением. Я не вижу, что мне можно поставить в вину.
  
  - Разумов! - яростно выкрикнула Грибанова. - Тебе известно, что религия - это опиум для народа?
  
  - Я ни слова не сказал о религии, - невозмутимо парировал Саша. - Но эту точку зрения можно оспорить...
  
  - Ты собираешься оспаривать Ленина? Может быть, ты еще и в Бога веришь?
  
  - Люба, - ответил Саша серьезно, - верить бессмысленно, когда вера не имеет доказательств. Необходимо знать. Но вообще, если говорить лично обо мне, - он набрал воздуху, - я верю, что Бог существует, хотя и совсем не в таком виде, в каком Его изображают учебники по научному атеизму.
  
  Взволнованные перешептывания, восклицания 'О-го!', 'Ничего себе!', 'Вот это дал Шурик!'...
  
  - Может быть, ты еще и в церковь ходишь? - ехидно поинтересовалась Саенко.
  
  - Честно говоря... Да, вчера я был в церкви, - выдохнул Саша.
  
  Сами перешептывания смолкают.
  
  - Ну ничего ж себе, Разумов, - шепчет Грибанова побелевшими губами.
  
  Ягодин на задней парте начинает громко смеяться и все никак не может успокоиться.
  
  Люта встает со своего места.
  
  - Я тоже вчера была в церкви, Люба, - говорит она звонким, хрустальным голосочком.
  
  - Етить твою мать! - восклицает Разживин в крайнем изумлении, выражая чувства всего класса.
  
  - Разживин, тихо! Лена?! Ленка, ты что?! Ты с ума сошла?!
  
  Грибанова убирает лицо в руки и упрямо мотает головой.
  
  Она собирается с духом и встает.
  
  - Можете сесть оба, - произносит председатель пионеротряда стальным голосом. - Выдвигаю на голосование предложение об исключении Разумова и Осе... нет, так, подождите. Предложение об исключении Разумова из пионеров. Кто 'за'? Саенко, считай!
  
  Сама она первая поднимает руку. Поднимает руку Саенко. Кошкина. Ягодин на задней парте, развалившись, широко осклабившись, уже поднял обе руки и сейчас пытается поднять правую ногу.
  
  - Ягодин, не паясничай! - кричит староста.
  
  - Четыре, - сообщает секретарь.
  
  Остальные мальчишки и девчонки сидят молча и не пошевелясь. В конце концов, в классе только и есть, что два по-настоящему идейных пионера: сама староста и ответственная за трудовой сектор.
  
  - Да вы что, ребята, охренели? - беспомощно кричит Грибанова. - Ребята, как же так!.. Вы чего...
  
  Она вдруг садится, опускает голову на локоть и начинает реветь - эта бесстрашная, грубая девчонка.
  
  Люта срывается с места, бежит к ней, опускается рядом на корточки и обнимает.
  
  - Люба, Любонька, - шепчет она, ну что ты, Господи? Ну исключи ты его, исключи, и меня исключи, только не плачь ты, ради Бога...
  
  - Ленка, Ленка... - всхлипывает староста. - Как же это тебя угораздило так, Ленка?
  
  XXX
  
  В конце ноября Люта добилась того, чтобы Саша, едва взглянув на ноты, мог услышать в голове мелодию, и они перешли к новой стадии.
  
  - Тебе нужно научиться играть, Сашенька, - объяснила она ему. - Я принесла тебе очень хорошие ноты. Это первая соната Скрябина.
  
  - Никогда не слышал Скрябина, - честно ответил Саша. - А это вообще... хороший композитор? Стоящий?
  
  - Это гений, Саша. А то, что его не изучают в музыкальной школе... так ведь не боги же составляют программу изучения, а советские ученые. Понимаешь?
  
  - Понимаю, Люта, хорошо понимаю.
  
  Сев за инструмент, Саша сразу, с листа, без больших заминок, почти безошибочно сыграл первую часть.
  
  - Ну как? - спросил он с некоторым самодовольством.
  
  - Хорошо, Саша, неплохо, - ответила Люта. - С технической точки зрения хорошо. Души только нет. Огня. Вот и буду я от тебя, Сашенька, добиваться огня...
  
  Саша внимательно изучил ноты. Вздохнул, вернулся на самое начало.
  
  - Попытка номер два! - объявил он и с силой ударил по клавиатуре.
  
  Он закончил и искоса, с опаской поглядел на свою наставницу. Та улыбнулась и отрицательно покачала головой.
  
  - Их будет много, этих попыток, Саша, - только и сказала она.
  
  ... Через два часа Саша, весь взмокший и обессилевший, лежал на полу, а Люта играла ему Шопена.
  
  XXXI
  
  Они возвращались через снежное поле с вечерни.
  
  - Люта, расскажи мне теперь о дьяволе.
  
  - Дьявол, Саша, как и Бог - внутри каждого человека.
  
  - Но демоны ведь существуют объективно?
  
  - Да.
  
  - И... и, кстати говоря: они способны совращать человека на низкие поступки?
  
  - Безусловно. Только, конечно, простыми человеческими страстями занимаются не крупные демоны, а мелкие бесы.
  
  - Ты говоришь, мелкие. Значит, они тоже разнятся?
  
  - Конечно, Саша!
  
  - И, если есть крупные, значит, есть и самый крупный? И его можно условно назвать Дьяволом?
  
  - Да, Сашенька, наверное, так.
  
  - А ты знаешь, как он выглядит?
  
  - Да, Саша, в общих чертах. Но я не буду об этом рассказывать.
  
  - Люта! - Саша остановился. Идея, беспокоившая его и раньше, пронзила его мозг. - Люта, откуда ты можешь знать, как выглядит Дьявол, если ты была человеком? Ни один человек, никто, никогда не видел ни Бога, ни Дьявола! И вообще, Люта - это не немецкое имя! Я специально искал его в справочнике личных имен! Это вообще не человеческое имя!
  
  Люта молчала.
  
  - Допустим, ты была раньше монахиней и читала об этом в богослужебных книгах, - продолжал Саша развивать мысль. - Но в какой это книге написано, как выглядит Дьявол? И в какой это школе ты училась, где рассказывают про таких существ, которых не встретишь ни в какой книге?
  
  Люта покраснела и не отвечала ему.
  
  Сомнения снова зашевелились у Саше в душе. 'Нет, это слишком невероятно, - подумал он. - Дьявол. Фигура из детских сказок. И она хочет уверить меня, что он есть. Это фантазия. Создание воспаленного воображения. Это все фантазия!'
  
  - Я ничего не скажу тебе, Саша, - ответила, наконец, Люта тихо. - Я знала, что рано или поздно ты начнешь сомневаться. Но я ничем не смогу тебе помочь.
  
  Она отвернулась от него. Он осторожно взял ее за плечи и развернул к себе. В глазах ее стояли слезы.
  
  XXXII
  
  - Фридерик Шопен! - объявила Ирина Васильевна.
  
  Далее последовал обычный сухой пересказ биографии. В этот раз она не распространялась об огромности творческого наследия.
  
  - Творчество Шопена, как правило, не выходит за рамки салонного, буржуазного творчества. Это вальсы, созданные для увеселения богатых изнеженных барышень, - вещала завуч. - Однако в отдельных произведениях ему удается взойти на новую высоту. Это произведения, посвященные обличению лжи 'старого мира' и зовущие к борьбе за новую, лучшую жизнь. Шопен, дорогие дети, не был революционером. И все же он предчувствовал наступление новой, грядущей, великой эпохи социализма. И, как я уже сказала, в лучших своих творениях Шопен хоронит! Хоронит уходящий мир с его властью наживы и чистогана, с его угнетением человека человеком. Одно из самых прославленных произведений Шопена - похоронный марш. Этот марш был сыгран на похоронах Иосифа Виссарионовича Сталина...
  
  Саша отчаянно напрягал мышцы лица, чтобы не рассмеяться.
  
  Завуч прошла к инструменту, села и неумело, но громко сыграла этот 'похоронный отрывок' из второй сонаты.
  
  Тут Саша не выдержал и рассмеялся-таки.
  
  - В этом есть что-то смешное? - поинтересовалась завуч голосом, от которого мурашки бегут по телу
  
  Саша встал.
  
  - Ирина Васильевна! - сказал он, слушая, как отчаянно бьется его сердце. - Мне кажется, что вы не совсем правильно интерпретируете творчество Шопена.
  
  В классе начались веселые переглядывания и сдержанные смешки.
  
  - Ну что ты снова учудишь, умник? - пробормотал Жеха.
  
  У завуча полезли глаза на лоб.
  
  - Объяснись, пожалуйста, - потребовала она.
  
  - Шопен подлинно велик не в похоронном марше, а в своих лирических произведениях, которые высоко поэтичны и отнюдь не создавались для увеселения изнеженных дамочек, - 'объяснился' Саша.
  
  - Скажите, пожалуйста, какой умный! - выкрикнула Ирина Васильевна, побагровев. - Ты, будто, вообще знаешь что-то о музыке!
  
  Ирина Васильевна на самом деле и понятия не имела о том, что Саша семь лет проучился в музыкальной школе, а он счел за лучшее не говорить ей об этом.
  
  - А пусть сам сыграет, Ирина Васильевна! - раздался насмешливый голос Ягодина.
  
  - Да, пожалуйста, Разумов, иди, сыграй! - Ирина Васильевна широким жестом указала ему на рояль.
  
  Саша прошел к роялю, сел за него, взял в руки сборник Шопена и стал его листать.
  
  - Он ищет! - иронически прокомментировала Кошкина. - Что-нибудь не такое примитивное, конечно, куда там...
  
  - Ладно, Разумов, кончай комедию ломать, - сухо сообщила завуч. Но Саша уже обнаружил один прелестный ноктюрн - тот самый, который играла Люта.
  
  Он положил руки на клавиатуру и заиграл. Глубокой нежностью и печалью веяло от этого ноктюрна - в середине его вздымались бурные волны - и вновь они сменялись тихой печалью. Играл он безупречно.
  
  Саша закончил - и раздались аплодисменты, под взглядом учителя, впрочем, быстро пропавшие.
  
  - Это вульгарная музыка! - гаркнула завуч.
  
  - Шопен не вульгарен, - спокойно ответствовал ей Саша, сидя за роялем. - Вульгарны, Ирина Васильевна, вы, поскольку вы пытаетесь превратить величайшего лирика в революционера, писавшего похоронные марши, хотя то, что вы сыграли, называется не похоронный марш, а Вторая соната...
  
  - Скотина! - не сдержала себя Жирафа и вылетела из класса. Дружный смех проводил ее.
  
  XXXIII
  
  На следующей перемене к нему подошла Грибанова.
  
  - Шурка, пойдем, поговорить нужно, - сказала она.
  
  Они спустились вниз, в столовую.
  
  - Шурка, - начала Люба, - ты конечно, парень умный. Талантливый. Только зря ты все это. Мне, понимаешь, тебя просто по-человечески жаль.
  
  - А что такое?
  
  - Я знаю, кто на тебя влияет. И я ее не виню, Ленку. Мне ее на самом деле еще жальче, чем тебя. Она же больная!
  
  Саша улыбнулся.
  
  - Полно, Люба, брось...
  
  - Ты знаешь, что у нее нет медкарточки?
  
  - Как это?
  
  - Так это. Я в журнале смотрела, где она живет. Она должна быть приписана к третьей детской поликлинике. И вот, Сашка, слушай: пошла я в эту поликлинику и попросила найти мне карточку. Это я, типа, Лена Осенева. А мне сестра и говорит: такой не числится!
  
  Неприятное сомнение запустило в Сашино сердце холодные когти.
  
  - Ты понимаешь, что это все значит? - продолжала староста. - Значит, не отдали родители карточку. А, может быть, и не заводили. А почему, как ты думаешь? Шурка, проснись! Сумасшедшая она! Ну точно ведь, тронулась! И ты сам скоро тронешься, вот помяни мое слово!
  
  'Хворенькая была... Козьим молоком отпаивали. А родилась-то - четыре кило!' - всплыли у Саши в памяти слова Любови Михайловны.
  
  - Вот то-то и оно, - сказала староста сочувственно. - Думай, Шурка. Тебе решать. - Потрепала его по плечу и удалилась. Саша остался сидеть.
  
  XXXIV
  
  Они шли домой, и Саша смотрел на свою милую Леночку. Как она была прекрасна! Какой мукой терзалось его сердце!
  
  И, когда он вернулся домой - сомнения впились в его мозг со всех сторон.
  
  Что, на самом деле, он знает о Лене? Ничего он о ней не знает. И какие гарантии можно дать тому, что Люба неправа? Никаких гарантий.
  
  Лена очень одарена музыкально. Но ведь гений... разве гений не близок очень часто к сумасшествию? Новалис, Шуман, Врубель, Гоголь...
  
  Она почти убедила его в том, что он - Кристиан Нефе, полузабытый немецкий композитор. И все же это - совершенно невероятно.
  
  Да, он сам как будто вспомнил картины из прошлой жизни. Но это может быть простым воображением. Или гипнозом. Откуда он знает, как звучит немецкий язык?
  
  Он, Саша Разумов - Кристиан Нефе? И Дьявол существует? И ее зовут Люта? Советскую пионерку - Люта! Бред, полный бред! Не начинает ли он сам заболевать этим? И доказательство - то, что все, уже все начинают говорить, что он сошел с ума!
  
  XXXV
  
  Весь долгий путь до её дома на этот раз они проделали в полном молчании.
  
  Лена молча открыла калитку, молча отперла дверь. Они прошли в ее комнату. Лена, как всегда, вышла, чтобы переодеться.
  
  Саша с опаской воззрился на рисунки на стене. Они казались ему теперь рисунками психически нездорового человека.
  
  Лена вернулась.
  
  - Лена, - сглотнув, начал Саша, - прости меня, но я не совсем верю.
  
  - Я знаю, Сашенька, - отозвалась она, как эхо. - Ты совсем не веришь.
  
  - Я и хотел бы верить, но не могу. - продолжал он. - То, что ты рассказываешь, очень чудесно - но у меня нет ни одного доказательства, что все это не является твоими фантазиями. А у тебя, Лена - у тебя есть такие доказательства?
  
  Лена неслышно присела на кровать.
  
  - У меня есть доказательство, Саша, - ответила она очень тихо. - Ясное и неопровержимое. Но я боюсь одного. Увидев его, ты перестанешь меня любить. Ты никогда больше не подойдешь ко мне.
  
  - Я хочу его видеть, - заявил Саша холодно и твёрдо.
  
  - Ты уверен в этом, миленький мой?
  
  - Да.
  
  - Тогда отвернись, пожалуйста, к стене.
  
  'Боже мой, боже мой, - запульсировала мысль в его мозгу, - что же я делаю? Зачем это все? И что будет сейчас? Господи, помоги!'
  
  - Повернись, - попросила она.
  
  Он повиновался. Лена сняла свитер и теперь стояла почти нагая, прикрывая грудь банным полотенцем.
  
  - Леночка, ты что? - выдохнул он изумленно. - 'Да она правда сумасшедшая, Бог мой!'.
  
  И тут волосы его встали дыбом, в горле пересохло, сердце почти остановилось.
  
  За спиной ее развернулись широкие, мощные К-Р-Ы-Л-Ь-Я.
  
  Саша протер глаза. Ущипнул себя. Надавил на глазное яблоко - испытанный способ проверки галлюцинаций. Пригрезившиеся предметы не раздваиваются. Крылья учетверились.
  
  - Ты доволен, Саша? - спросила тихо Люта.
  
  И продолжила, плавно опуская ИХ, беспомощно улыбаясь - глаза ее были полны слез:
  
  - Ведь нельзя любить этакую стрекозу с человеческим лицом - правда?
  
  - Люта! - воскликнул он. - Прости меня! Прости! Я... я люблю тебя! Если бы только простила меня...
  
  Он беспомощно опустился на стул.
  
  - И ради Бога, объясни мне теперь, - жалобно простонал он, - кто же ты все-таки такая?
  
  Люта улыбнулась сквозь слезы.
  
  - Ты правда меня любишь? И такую тоже?
  
  Саша бросился к ней - она испуганно расправила крылья - он обхватил руками ее спинку, оказавшуюся совершенно, идеально прямой, и принялся целовать ее - в лицо, в лоб, в губы.
  
  - Ну все, миленький, все, хватит, - шептала она, задыхаясь.
  
  - Можно... можно, я коснусь и-х? - прошептал он. Люта кивнула.
  
  Саша протянул руку и очень осторожно коснулся ее крыльев, толщиной примерно с человеческую ладонь, прекрасных и ярких, как крылья бабочки, но тёплых. Люта вздрогнула. Он почувствовал, как под его пальцами пульсирует какая-то жилка.
  
  - Они очень чувствительные, - пояснила Люта. Стоит только удариться ими - такая адская боль, ты бы знал! - Саша убрал руку.
  
  - А летать ты умеешь? - ласково спросил он.
  
  Люта рассмеялась.
  
  - Пробовала - не получается. Так - только от земли чуть-чуть оторвусь. Воздух здесь другой. Все здесь другое, Саша...
  
  - Ты ангел...
  
  - Какая чушь! Я человек. Не ангел, не фея и не стрекоза. Послушай-ка... Я хочу есть. И замерзла. Можно, я оденусь?
  
  XXXVI
  
  - Итак, я человек, - продолжила Люта, когда они расправились с бутербродами. - Просто существует еще одно человечество, Саша, более разумное и прекрасное, чем ваше. И оно живет в мире под названием Жерам. Мы знаем о вашем существовании - а вы, к сожалению, о нас почти не знаете.
  
  - Что значит 'почти'?
  
  - Ну понимаешь ли, Саша: иногда мы вдохновляем поэтов, художников, музыкантов... Тогда они как бы ч-у-в-с-т-в-у-ю-т нас, вернее, наше присутствие.
  
  - Продолжай, заинька моя.
  
  - У нас тоже есть разные профессии, но я в прошлой жизни занималась музыкой. Музыка наша тоже гораздо совершенней вашей...
  
  - Правда? А чем она отличается?
  
  - Тем, например, что октава состоит не из двенадцати тонов, а из гораздо большего их числа. И ритмы другие, сложнее. Но это очень сложно пересказать... Я училась в том, что можно назвать 'музыкальной академией', - Люта смеется, - и нам устраивали экскурсии в ваш мир.
  
  - Как в зоопарк, можно сказать, - бурчит Саша. - Или в резервацию: на негров посмотреть. Знакомство с первобытной культурой...
  
  Девушка снова смеется.
  
  - И вот, в 1780 году я впервые тебя увидела, за церковным органом, - продолжает она. - Ты очень хорошо играл. И ты мне очень понравился. А потом... я тебя полюбила.
  
  Саша хмурит лоб.
  
  - Скажи, пожалуйста, Люта, - начинает он. - Ты видела Моцарта, Бетховена, Гайдна?
  
  - Ну еще бы! - кокетливо отвечает Люта. - Я даже видела молодого Листа!
  
  - Великолепно, - подытоживает Саша. - И среди них ты не нашла никого лучше меня?
  
  - Дурачок! - восклицает она, улыбаясь. - Ведь не за внешность любят и не за талант. Сердце у тебя очень доброе, Саша...
  
  - Ну-ну... - с сомнением выдавливает из себя Саша.
  
  - Ты сомневаешься, а я вот тебе скажу: ты ведь трудился учителем совершенно бескорыстно, ты знаешь? Ты иногда ни геллера не получал за свои уроки!
  
  - Хорошо, Лютонька, дальше, дальше.
  
  - И тогда, - продолжает Люта, становясь серьезней, - я приняла решение воплотиться в вашем мире, чтобы видеть тебя, любить тебя и помогать тебе.
  
  На самом деле, Саша, люди вашего человечества изредка воплощаются среди нас. Наоборот не случается, хотя вообще особых препятствий к этому нет. Я отправилась в храм и спросила Священника, может ли он помочь мне. Он же сказал, что я должна посоветоваться со Старшими братьями человечества.
  
  - С кем?
  
  - Со Старшими братьями человечества, Саша. Они - ваши руководители, и они отвечают за вас.
  
  Саша решает ничего не спрашивать.
  
  - Дело в том, что наши храмы - это еще и место общения с существами других миров. И вот, передо мной явился Брат, имя которого я тебе назвать не могу. Имя Его переводится примерно как Скорбящий за Людей. И Он сказал мне, что я могу воплотиться, но меня ждет тот ужас, которого я раньше никогда не испытывала.
  
  Он показал мне несколько самых неприглядных картин из вашей жизни. Мне стало страшно. Но я любила тебя, Саша - и я готова была идти дальше.
  
  Тогда, сказал Брат, я могу воплотиться, как только ты сам будешь готов к новому рождению. Мне пришлось ждать полтора века! Сашенька, кто только меня не отговаривал! И все мои близкие, и директор академии...
  
  И вот, любовь призвала меня к воплощению. На самом деле перед тем, как родиться, мы все строим как бы прообраз своего тела: тело, сотканное из энергий - и оно уже в лоне матери облекается плотью. Каждый строит его сам. И я принялась за это строительство. Но, Сашенька, - она смеется, - я забыла, что у вас нет крыльев! А может быть, и не забыла. Может быть, решила оставить себе это последнее доказательство...
  
  Саша густо краснеет.
  
  - Как же я намучалась с этими крыльями, ты бы знал! - рассказывает Люта. - А родители-то как перепугались! Хотели сначала сделать мне операцию и отрезать их. Если бы они это сделали, я бы, наверное, умерла от болевого шока. А потом мама сказала: ангел родился! И никогда ни один врач меня не видел, кроме акушерки.
  
  А в десять лет я начала вспоминать все это. И тебя тоже начала припоминать, как только увидела. А потом, после этого Баха когда мы встретились - сразу все и вспомнила окончательно. Вот такая история...
  
  - Люта... - шепчет Саша. - Мужественная моя, самоотверженная крылатая девочка! Чем мне только благодарить тебя? Я тебя не оставлю, пока я жив, не оставлю...
  
  XXXVII
  
  В тот день - была почти середина декабря - они все же продолжили заниматься.
  
  - Твоим исполнением я довольна, - объяснила его наставница. - Можешь считать, что ты сдал экзамен, когда играл Шопена. Хотя мне очень хочется, чтобы ты разучил Скрябина до конца... Теперь же ты должен научиться импровизировать. Дай мне, пожалуйста, любую мелодию.
  
  - Вместе весело шагать по просто-орам...
  
  Люта села за инструмент, подумала немного и начала на мотив этой бойкой пионерской песенки, немного замедлив ее темп и изменив ритм, импровизировать трёхголосную фугу, лукаво поглядывая на него.
  
  - Фантастика! - вырвалось у Саши.
  
  - Да, Сашенька, здесь нужно работать в первую очередь головой. Теперь, пожалуйста, ты...
  
  К концу третьего часа Саша, наконец, смог сыграть простую двухголосную фугу на заданный мотив, и Люта радостно захлопала в ладоши.
  
  Мысль о более совершенной музыке не шла у Саши из головы.
  
  - Лютонька, - умоляюще произнёс он, - а ты ничего не помнишь из вашей музыки?
  
  Она отрицательно помотала головой.
  
  - Нет, Саша, мне даже не передать. Хотя... Ты знаешь, - оживилась Люта и спрыгнула со стола, на котором сидела, - недавно я слушала радио. И услышала одну оркестровую вещь очень интересного композитора, зовут его, то есть звали, кажется, Дебюсси...
  
  - Никогда не слышал.
  
  - И я тоже. Да разве услышишь что-нибудь, на наших-то уроках музыки?
  
  Саша издал сдавленный смешок.
  
  - Я, - продолжила Люта, - его раньше не знала. Я, может быть, уж и не жила, когда он родился. Но он мне напомнил... Я сделала переложение для фортепьяно и флейты.
  
  - Что? Ты запомнила симфоническое произведение за один раз и сделала транскрипцию?
  
  - Я много чего запоминаю, - она озорно, весело глянула на него. - У меня хорошая память...
  
  - Невероятно. Невероятно...
  
  Люта поставила на фортепьяно ноты, написанные ей от руки, скорым, изящным почерком.
  
  - Какой сложный ритм, с ума сойти... Это почище Бетховена. Подожди, я должен прочитать...
  
  Саша читал ноты, брал отдельные сложные аккорды, она терпеливо ждал.
  
  - Я готов, - наконец объявил он. Люта понесла к губам свирель.
  
  И, только она вступила - а флейта вступала с самого начала - снова дивный трепет пробежал по его телу, похожий на тот, что он испытал в церкви, но иного рода.
  
  Люта играла чудесно на любом инструменте. Эта свирель просто пела в ее руках. Она, если можно так выразиться, шла его девочке куда больше, чем громоздкий рояль. Она звала, манила, ускользала, трепетала, подобно жаворонку, взвивалась вверх, опускалась вниз, как радостная птица. Саша пытался не отставать. Он еще не играл такой музыки. Совершенно бескостная, лишенная и выраженной мелодии, и отчетливого ритма, она мягко обволакивала, ласкала на своих волнах...
  
  И он увидел снова: огромное поле, и небо, казавшееся светло-зелёным.
  
  Все это поле поросло высокими растениями, какими-то прекрасными цветами с упругими стеблями, и ветер проносился по ним, и ветер этот казался живым, и все здесь было живым: и ветер, и цветы, и земля, и сам солнечный свет. И, вместе с ветром, проносившимся по полю, по самому его телу пробегали теплые, сладкие, радостные волны...
  
  Смолкли последние ноты.
  
  - Обними меня, укрой, - прошептал он в полном изнеможении. - Так страшно сюда возвращаться. Как будто с солнечного берега падаешь в холодную воду. И ты это все оставила? И ради кого? Сумасшедшая, сумасшедшая...
  
  XXXVIII
  
  В тот вечер, когда Саша, измученный волнениями, наконец, заснул, ему приснился жуткий сон.
  
  Ему снилось голое огромное скалистое плато без признака растительности. Жуткое лиловое светило сияло в небе. А на этом плато стояли, ожидая прибытие Кого-то настолько страшного, что не стоит и произносит Его имя, воины.
  
  Он приблизился к первой шеренге. Это были люди, но что за люди! Лица их казались багровы, а вместо рук из рукавов роскошных меховых шуб торчали длинные багровые щупальца. Хвосты зверей на их меховых шапках, кажется, обозначали их воинское звание. И вот, в этой шеренге, он увидел Ирину Васильевну!
  
  Сон был так страшен, что Саша проснулся и услышал в полной тишине, как клацают его зубы.
  
  XXXIX
  
  Сашин сон стал сбываться уже на следующий день, на уроке музыки.
  
  Ирина Васильевна прекратила преподавание зарубежной классики и стала спрашивать на оценку пение советских песен. Саша спел неплохо - и получил 'два'. Он, видите ли, пел без выражения.
  
  Кроме того, завуч сумела настроить против него - или запугать - Анну Павловну, и Саша обнаружил, что его знаний по литературе теперь недостает даже на 'четыре'.
  
  Но проблемой была не литература. Страшно было то, что Ирина Васильевна теоретически вполне могла выставить ему 'два' по музыке за год и, пользуясь этим, добиться отчисления из школы. Она, кроме того, могла серьезно осложнить его жизнь замечаниями в дневнике, прочитав которые и не разбираясь долго, отец его вполне способен был бы взять в руки ремень...
  
  - Что я должен делать, заинька? - спросил Саша свою крылатую девочку, поделившись с ней своими бедами.
  
  Они гуляли по центру города.
  
  - Тебе нужно доказать всем, что она ничего не смыслит в музыке, - отвечала она.
  
  - КАК я могу это доказать? - патетически воскликнул Саша.
  
  Вместо ответа Люта указала ему на афишу областной филармонии, наклеенную на стене.
  
  В афише сообщалось о концерте классической музыки (Чайковский, Бетховен, Рахманинов, дирижер - Анатолий Оселков). Дата была заклеена бумажкой, на бумажке стояла новая дата - 26 декабря.
  
  - Они, вероятно, ищут пианиста, - предположила она.
  
  XL
  
  Ванька Жихарев и Алексей Ягодин сидели на школьном чердаке.
  
  - Жеха, так больше нельзя, слышишь? - пояснял Ягодин. - Он слишком много о себе думает, Ботаник. Это факт.
  
  - Это факт, - согласился Жеха и сплюнул на пол.
  
  - Он всех нас считает козлами, а себя - пупом земли. Это факт!
  
  - Это факт.
  
  - Он даже преподов бесит, ты заметил, Жеха?
  
  - А чё, прикольно, - Жеха усмехается...
  
  - Прикольно?! - взвивается Ягодин. - Ты дебил, Жеха? Ты в курсе, что Шереметьева после него валерьянку глотала?!
  
  Жеха издает хрюканье, которое можно принять за смех.
  
  - А мне-то что? Чумовой пацан...
  
  - Идиот, - произносит Ягодин спокойно. - Бесит их он, а отыгрываться будут на нас. У тебя сколько за последнюю музыку?
  
  - Параша. - Жеха темнеет лицом. - Да-а... Это верно, зарывается Ботаник...
  
  XLI
  
  - Здравствуйте, - сказал Саша, опустив голову к окошечку кассы.
  
  - Чего тебе, мальчик? - отозвалась билетер, скучая.
  
  - Я с-л-ы-ш-а-л, у в-а-с н-е-т п-и-а-н-и-с-т-а н-а н-о-в-ы-й к-о-н-ц-е-р-т. Я м-о-г-у и-м б-ы-т-ь, - отчеканивает Саша каждое слово.
  
  Билетерша смотрит на него с сомнением, ужасом и любопытством.
  
  - Мальчик... ты дурак? - наконец, произносит она.
  
  - Дайте мне рояль, и я покажу, на что я способен, - отвечает ей Саша.
  
  Билетерша усмехается.
  
  - Хорошо, пойдем...
  
  Она выходит из своей каморки, запирает ее на ключ и долго ведет Сашу по каким-то переходам.
  
  Она распахивает очередную дверь - и они попадают в концертный зал, на сцене которого идет репетиция. Оселков что-то гневно выговаривает музыкантам.
  
  - Анатолий Михайлович! - кричит билетерша. - Вот! Видеть вас хочет...
  
  И быстро уходит.
  
  Саша поднимается на сцену и проходит, мимо вторых скрипок, почти к самому дирижерскому пульту. Весь творческий коллектив филармонии, все сорок пар глаз смотрят на него с любопытством.
  
  - Я слышал, у вас нет пианиста на новый концерт. Я могу им быть, - повторяет Саша.
  
  По сидящим проносится шепоток. Первая скрипка вдруг начинает смеяться. И вот уже все, все смеются над ним! Сашино лицо темнеет.
  
  - Заткнитесь, идиоты! - яростно кричит дирижер. - И снова, обернувшись к Саше, говорит сухо:
  
  - Иди, мальчик, иди: не смеши людей...
  
  Саша идет. Но не к выходу - он направляется к концертному роялю, одиноко стоящему в углу. По счастью, у рояля стоит забытая кем-то маленькая скамейка.
  
  Саша открывает и устанавливает крышку. Все заинтересованно наблюдают за этим чудаком.
  
  - Ну, что это еще за цирк? - недовольно кричит дирижер.
  
  Но Саша уже за роялем - и он, как лев в добычу, впивается пальцами в клавиши. Он все-таки выучил первую сонату Скрябина!
  
  Александр играет яростно, неукротимо, отчеканивая, как отливая из стали каждую ноту, так хорошо, как он никогда не играл раньше. Как будто дух его бывшего ученика овладевает им.
  
  Он заканчивает allegro con fuoco, первую часть, эти печальные, торжественные ноты - и, минуя вторую, сразу переходит к третьей, к presto, начиная piano, с неукротимым crescendo, и взвивается до fortissimo. Гигантские железные кони скачут по клавиатуре.
  
  И, наконец, он завершает сонату funebre, скорбным, медленным, изумительным погребальным маршем.
  
  Саша встает, он тяжело дышит. Рядом уже стоит дирижер и первая скрипка.
  
  - Он не выучит Рахманинова за две недели, - произносит первая скрипка с сомнением.
  
  - Выучу, - бесстрашно отвечает Саша.
  
  Дирижер задумывается. Он стоит и думает, долго, долго.
  
  Наконец, лицо его проясняется.
  
  - Ну, выхода у нас все равно нет... - роняет он и протягивает Саше руку. - Анатолий Михайлович меня зовут...
  
  XLII
  
  Они ужинали.
  
   - Сын, - вдруг произнес отец. - Я в центре видел афиши, а на них - мою фамилию. И твое имя. Это не ты, случайно?
  
  - Представь себе, это именно я, - ответил Саша не без гордости, пропустив обычное раболепное 'папа'.
  
  - Это что, правда ты?
  
  Саша кивнул.
  
  - А почему ты мне ничего не сказал?
  
  Саша задумался.
  
  - Я думал, тебе это неинтересно, - пояснил он.
  
  - Сын! - произнёс отец жёстко. - Не надо держать меня за дурака!
  
  Он поднялся, засунул руки в карман брюк и сделал несколько шагов по кухне вперед-назад.
  
  - Во-первых, ты трус, - снова заговорил он. - Во-вторых, это не мужская профессия. Я ничего не говорю, музыканты нужны. Кому-то. Но тот, кто посвящает себя этому делу, становится женщиной. Потому что только женщина доставляет удовольствие и получает за это деньги. Я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Пожалуйста, это твое дело, кем ты станешь. И мне насрать, что об этом думают все твои друзья, твой отец скажет тебе правду. По большому счету, я еще должен был подумать, стоит ли тебе давать мою фамилию, которая теперь висит на каждом сраном заборе. И имей в виду, кем бы ты ни стал, Александр, что для отца это ничего не значит. И для него ты можешь остаться полным говном, если ты не изменишь свои жизненные установки. - Он замолчал, закурил, потушил сигарету, вышел.
  
  XLIII
  
  Ранним утром двадцать седьмого числа Саша вошел в родную школу с бьющимся сердцем.
  
  В руках он нес плакат, полученный накануне в типографии.
  
  Все это время он репетировал Рахманинова, репетировал без устали - и даже его крылатая девушка, его строгий учитель сказала ему последний раз: 'Хорошо, Саша!'
  
  Саша аккуратно расправил плакат и принялся прикреплять его кнопками на информационный стенд.
  
  - Эй ты, негодник! Ты чего там вешаешь? - оживилась вахтерша.
  
  - Да вы гляньте только, тетя Люда! - проговорил Саша задушевно. - Я ведь концерт играю! В филармонии. Вот, глядите...
  
  На широкой, почти в метр шириной афише среди прочих имен стояло:
  
  АЛЕКСАНДР РАЗУМОВ
  
  - Ух ты! Чудеса-то какие! Ни дать ни взять, чудеса! Пойду директору покажу... - она выхватила из его рук плакат и затрусила к директору школы.
  
  Саша невозмутимо сидел на уроке физики и не знал, что происходит в кабинете директора. А Вячеслав Степанович, противный, самолюбивый и приторный, как елей, мужик, в это время общался с Ириной Васильевной.
  
  - Ирина Васильевна! - начал он издалека. - Да вы присаживайтесь, присаживайтесь... Вы хорошо знаете Сашу Разумова? В каком он, кстати, классе?
  
  - Восьмой класс, Вячеслав Степанович. Превосходно знаю.
  
  - Ну, и как его музыкальные успехи?
  
  - Отвратительно, Вячеслав Степанович. Он успевает по музыке на два. У него нет никакого прилежания. Никакого... даже знания основ. Я боюсь, что он не будет аттестован по музыке за этот год.
  
  - Правда? - искренне изумился директор.
  
  - Вячеслав Степанович! Поверьте моему сорокалетнему педагогическому опыту...
  
  - Я верю, Ирина Васильевна, охотно верю... А теперь, может быть, вы не откажетесь взглянуть на эту афишу?
  
  - Что такое, Вячеслав Степанович?
  
  - Нет-нет, Ирина Васильевна, пониже. Да, именно вот эта строчка.
  
  Ирина Васильевна изучает указанную строчку. Руки ее начинают дрожать.
  
  - Ирина Васильевна, - елейным голосом спрашивает директор, - вы уверены, что вы хорошо справляетесь со своими обязанностями учителя музыки?..
  
  XLIV
  
  Сашу пригласили на чаепитие к директору. Все время этого чаепития он сидел как на иголках.
  
   Вячеслав Степанович сначала задавал ему вежливые, пустые, ничего не значащие вопросы, а затем, нагнувшись, пытливо заглядывая ему в глаза, сказал без обиняков:
  
  - Сашка, рассказывай: что у тебя вышло с Ириной Васильевной?
  
  Саша собрался с духом.
  
  - Я ей просто не понравился, Вячеслав Степанович, - ответил он. - Кроме того, я лучше ее знаю музыку.
  
  - Ну еще бы: она же у нас в филармонии не выступает, - пробормотал директор. - Эх, дура баба! - ругнулся он. - Ведь все показатели нам испортит... Ладно, Саша, иди: я уж разберусь с этим делом.
  
  XLV
  
  'Страшная старуха' вошла в класс с торжествующим видом, держа в руках афишу.
  
  - Вы тут спите, - проскрипела она, - и не знаете, что ваш одноклассник, Александр Разумов, выступает в Областном концертном зале! Она прикрепила афишу к доске и показала Саше, по своему обыкновению, кулак. - Смотри у меня, Александр! Не задирай нос!
  
  XLVI
  
  Саша и Люта вместе спустились на первый этаж.
  
  Их обоих - все как-то догадывались, что тут не обошлось без влияния девушки - поздравляли весь день. На Сашу приходили посмотреть из других классов. И он, и она были совершенно счастливы.
  
  Они вышли из раздевалки.
  
  - Ой, миленький, я тетрадку забыла! - спохватилась Люта. - Подожди меня одну минутку!
  
  Саша кивнул. Сейчас его милая вернется и они отправятся к ней домой.
  
  Он поправил шарф перед зеркалом, взглянул в окно. Чудесная погода!
  
  Саша решил подождать Люту на крыльце - ему хотелось глотнуть свежего морозного воздуха.
  
  Он вышел на крыльцо. Мягкий снежок падал. Саша нагнулся и с наслаждением собрал ладонью тонкий слой этого нежного снега.
  
  - Вот он! - раздался крик.
  
  И тут несколько тел налетели на него, сбили с ног, повалили на землю. Его принялись пинать - сосредоточенно хакая, молча.
  
  'Руки! - мелькнула мысль в голове. - Береги руки!'.
  
  Пронзительный, звонкий крик такого знакомого, такого любимого голоса раздался рядом. Люта кинулась к нему. Ее оттолкнули, отшвырнули на землю...
  
  - Айда, братва, сваливаем! - приказал один, все трое бросились врассыпную.
  
  Саша медленно встал. Ему разбили губу, но это было не так трагично. А что его милая?
  
  - Люта! - позвал он тихонько. - Люта, Люточка...
  
  Он присел рядом с ней на корточки и помог ей встать, опираясь на его руки. Ее прекрасные глаза были полны слёз.
  
  - Я сейчас, Саша, я сейчас, - его мужественная девушка быстро вытерла слёзы.
  
  - Как о-н-и? - спросил он тихо.
  
  - Болят, Сашенька, - ответила она так же тихо.
  
  - Сильно?
  
  - Когда зуб вырывают, миленький, без наркоза, так это цветочки по сравнению с тем, как они сейчас болят, - прошептала она.
  
  - Милая, милая!.. - зашептал Саша горячо. - Я...
  
  Будь что будет - но будет именно так, как он скажет сейчас.
  
  - Я ни на шаг от тебя не отойду больше, - произнес Саша твердо. - Слышишь, солнышко мое? Мы ни на минуту теперь, ни на минуту не разлучимся!
  
  Люта улыбается через силу.
  
  - А отец твой, Саша? - спрашивает она.
  
  - Плевать я хотел на такого отца, - отвечает Саша хмуро. - Буду жить у тётки.
  
  XLVII
  
  Итак, они решили не расставаться вплоть до завтрашнего концерта. Да это было и невозможно. Люта еле могла идти от боли.
  
  Они нашли телефон-автомат. С этого телефона Люта позвонила маме на работу и сообщила, что она пойдет на День рождения к подружке и, скорее всего, у неё же и заночует. Да, мамочка, да, все в порядке. Я люблю тебя, мамочка. Позвоню завтра утром...
  
  С этого же телефона Саша вызвал такси прямо к школе.
  
  Вот, наконец, и жёлтая 'Волга'. Водитель оказался невозмутимым, равнодушным, ничему не удивляющимся дородным малым. Саша очень осторожно помог сесть своей крылатой девочке на заднее сиденье.
  
  Водитель поглядывал на них в зеркало заднего вида и молчал.
  
  - За город, по Московскому направлению, до Шипилово, - приказал Саша, захлопнув за собой дверь.
  
  В Шипилово было много заброшенных домов. Да в какой деревне нет таких домов?
  
  - Десять рублей. Деньги сразу, - спокойно сообщил водитель.
  
  - Ладно, - так же спокойно согласился Саша и подал ему фиолетовую бумажку с портретом Ленина, двадцать пять рублей. Водитель принялся охлопывать себя по карманам в поисках сдачи. - Только мимо строймагазина проедем, хорошо, товарищ водитель?
  
  Товарищ водитель кивнул, не тратя лишних слов.
  
  XLVIII
  
  'Волга' уехала. Уже темнело.
  
  Вместе они дошли до ближайшей заброшенной избушки. Калитка закрывалась просто на щеколду. Окна были заколочены. На двери висел замок. Навесной замок - какое счастье!
  
  Саша аккуратно перепилил дужку замка купленной за рубль по дороге ножовкой по металлу.
  
  Люта первая осторожно прошла внутрь. Изба была заброшена, но цела. Внутри даже оказалась незамысловатая мебель: кровать с пружинным матрасом, стол.
  
  Дорогая его девочка легла на кровать - и сразу заснула, забылась в тяжелом сне.
  
  Саша с немалым трудом растопил печь остатками курятника, которые нашел во дворе. Все равно в этот курятник уже, вероятно, более года не ступала куриная лапа...
  
  На печи нашлись несколько свечных огарков. В комнате, наконец, стало тепло. Саша снял пальто и осторожно сел на краешек кровати, с нежностью глядя на его самоотверженную девочку.
  
  Люта очнулась через два часа.
  
  - Как твои крылышки? - ласково спросил он. Она улыбнулась.
  
  - Болят, но уже не так, как раньше. Спасибо тебе, милый...
  
  - Ты ведь голодная?
  
  - Ой, не говори, Сашенька! - рассмеялась она. - Слона бы съела...
  
  Они сидели за столом, который пододвинули к кровати, и осторожно, кусочек за кусочком, ели - увы, не слона, а всего лишь белый батон, который Саша успел купить во время остановки такси.
  
  - Вот видишь, Саша, - улыбаясь, заметила Люта, когда батон подошел к концу, - нет у нас ужина. А чья это вина? Моя. Плохой я буду тебе женой...
  
  - Почему я уже сейчас не могу назвать тебя своей женой?
  
  - Радость моя! Подожди ещё четыре года...
  
  - Нет, милая! - разгорячился Саша. - Я хочу быть твоим мужем, чтобы никто уже нас не мог разлучить!
  
  - Да кто же нас здесь повенчает с тобой, Саша!
  
  - Как ты улыбаешься хорошо...
  
  - Ты правда хочешь назвать меня сегодня своей женой?
  
  - Правую руку отдам за это!
  
  - Тебе завтра играть, Саша! - рассмеялась она. И, все так же чудесно улыбаясь, вдруг опустилась на колени, сложила руки на груди и закрыла глаза.
  
  Время шло, а девочка его все оставалась так, не шевельнувшись. Саша уже потерял счет времени.
  
  И тут Люта радостно вскочила.
  
  - Услышал! - воскликнула она. - Услышал! Скоро сам будет здесь!
  
  - Кто будет, Люта? - спросил Саша почти со страхом.
  
  - Ах ты, Боже мой... - Люта схватила старый веник, стоящий в углу, и принялась усиленно мести комнату. - Сашенька, милый, прибери постель, пожалуйста!
  
  'Уж не помешалась ли моя девочка взаправду? - с отчаянием подумал Саша. Да и прибирать было нечего: на кровати был один голый матрас. Все же он зачем-то поставил свечку в центр стола.
  
  И тут вся комната осветилась ярким светом.
  
  Оба они замерли.
  
  Прекрасный высокий мужчина с густой бородой, в синих одеждах, стоял посреди комнаты. Невыразимая благость лучилась ото всего его облика!
  
  Оба они благоговейно опустились на колени.
  
  'Если это не сам Господь Бог, то кто же?' - пришла Саше в голову детская мысль. И другая мысль посетила его: 'Я сплю. Мы просто заснули в этой избушке, и я вижу прекрасный сон...'
  
  Мужчина, прочитав его мысли, покачал головой с улыбкой.
  
  - Я - один из Братьев Человечества, Саша, - сказал он. - Милая твоя уже знает меня. Так силен был её призыв, и так исключителен ваш случай, что я не мог не прийти. Если вы желаете сочетаться браком, то давайте совершим ваше венчание, не теряя ни одной лишней минуты.
  
  Чудесная музыка звучала, когда Скорбящий за Людей вручал им венчальные кольца. Сердце Сашино билось так, что, казалось, сейчас оно выскочит из груди. Теперь своей женой он мог назвать свою небесную красавицу!
  
  Едва завершился венчальный обряд, как Брат направился к двери - обернувшись же на пороге, он ласково поманил Сашу своей ладонью.
  
  - Мы с твоим суженым посекретничаем немножко, - улыбнулся он Люте.
  
  Они вышли на улицу. Каким крохотным Саша казался себе рядом с этой величественной фигурой.
  
  - Ваш случай, Саша, действительно исключителен, - заговорил Скорбящий за людей. - Важно принять в соображение судьбу как твою, так и твоей супруги.
  
  Твой музыкальный дар, Саша, не столь велик, как бы ты желал сам. - Саша густо покраснел. Это было чистой правдой. - Зато ты имеешь другой дар: дар учителя. Но, к сожалению, в этой стране и в это время твой дар почти не сможет проявиться.
  
  Все узлы, завязанные тобой на земле, уже близки к развязыванию. Ты можешь надеяться на то, что после этой жизни воплощения перестанут быть для тебя необходимостью и будут приниматься только по твоему собственному желанию. Замечу тебе, что мученичество развязывает узлы кармы так быстро, как ничто другое.
  
  Случай же Люты таков, что все мы наблюдаем за ней с волнением. Она, эта прекрасная девушка, добровольно пожертвовала существованием в Жераме ради любви к тебе. Но условия жизни на земле мучительны, для нее же они мучительны втройне.
  
  Если бы вы только желали этого, то эта ваша жизнь на Земле могла бы значительно сократиться для будущего радостного существования вместе в мирах более высоких.
  
  Но если вам дорога эта жизнь, то никто из Светлых никогда не устремится к тому, чтобы сократить ее, хотя, разумеется, Тёмные доставят вам немало хлопот и огорчений.
  
  Тяжесть выбора падает только на тебя, Саша, потому что жена твоя с радостью согласится с любым твоим выбором.
  
  Если ты стремишься к первому - вам необходимо только следовать судьбе, вам предназначенной.
  
  Если ко второму - ты не должен завтра участвовать в концерте, но вам обоим предстоит как можно скорее покинуть этот город.
  
  Мира тебе, мальчик мой, счастья и мужества!
  
  Проговорив это, Учитель обернулся и ушел в темноту ночи.
  
  Саша, тихонько ступая, вернулся в комнату.
  
  Свеча догорала. Красавица его, его суженая спала, улыбаясь во сне.
  
  Он осторожно прилег на кровати и сам провалился в глубокий сон.
  
  XLIX
  
  - Вставай, Соня, уже полдень! - смеялась Люта.
  
  Саша вскочил
  
  Так это все было сном?!
  
  Но на безымянном пальце его, как влитое, сидело обручальное кольцо.
  
  - Нам нужно как-то пробраться к тебе домой и взять концертный костюм. Концертный костюм, концертный костюм... - напевала Люта и кружилась по комнате. Саша смотрел на нее с нежностью и болью.
  
  Милая, дорогая! Брать тебя и бежать, бежать скорей! Уехать далеко-далеко отсюда! Жить с тобой долго и счастливо. Иметь от тебя детей...
  
  Но ведь люди придут на концерт, и не ради него - ради музыки, очищающей, облагораживающей музыки.
  
  И разве сможет он уберечь свою милую ото всей боли, что придется ей еще выстрадать?
  
  Саша тяжело вздохнул.
  
  - Да, мы едем ко мне домой. Собирайся, заинька моя...
  
  L
  
  Зрительный зал был полон.
  
  Саша и Люта сидели в 'предбаннике', большом помещении для музыкантов, где было много столов, стульев и накурено так, что хоть топор вешай.
  
  В первом отделении играли Пятую симфонию Бетховена, во втором - 'Франческу да Римини' Чайковского и первую часть Второго концерта Рахманинова, где он должен был солировать.
  
  Во время антракта предбанник набился музыкантами. Они входили, выходили, разговаривали, смеялись и все поглядывали на них - иные с любопытством, другие с насмешкой, третьи с презрением, четвертые чуть ли не с ненавистью. Именно так, он не ошибался. И за что им было его ненавидеть? Впрочем, многим было за пятьдесят, и они ни разу не солировали...
  
  Люта гладила его руку, и от ее прикосновений он таял и забывал все на свете.
  
  Вот, наконец, выход!
  
  Саша вослед за дирижёром вышел в ослепительный свет и грохочущие аплодисменты. Руки его отчаянно потели. Он вспомнил, что забыл платок.
  
  Вот уже скамейка установлена. Спиной, почти физически он ощущал неприязненные взоры оркестра. Саша бросил быстрый взгляд в зрительный зал.
  
  Боже: как он, оказывается, ошибался насчет людей, пришедших ради очищающей музыки!
  
  Конечно, попадались взволнованные, сочувствующие глаза. Но как много хищных лиц! Женщины в откровенных нарядах, похотливо улыбающиеся ему. Начальницы с высокими прическами. Мужчины со звериной внешностью. Интеллигенты с нагло-любопытствующими взглядами.
  
   На третьем ряду сидела Ирина Васильевна, в окружении женщины и мужчины, очевидно, ее близких знакомых - вид их внушал не меньший ужас.
  
  Нет, не теряться - поздно отступать.
  
  Их с дирижером глаза встретились. Тот кивнул. Саша опустил руки на клавиатуру.
  
  И с самых первых аккордов начало твориться невероятное.
  
  То, что он видел, не помешало ему ни на секунду уверенно и мощно вести свою партию. Но ЧТО он видел!
  
  Как поёт Тристан в третьем акте вагнеровской оперы 'Тристан и Изольда',
  
  Die Sonne sah ich nicht,
  Noch sah ich Land und Leute:
  Doch, was ich sah,
  Das kann ich dir nicht sagen.
  
  [Не видел солнца я,
  Земли, людей не видел,
  Но что я зрел,
  Открыть тебе не в силах.]
  
  Все стало тяжелеть, тяжелели сами его пальцы. Что ж, тем лучше: тем более мощные аккорды он высекал.
  
  Пространство вокруг него начало стремительно меняться. Свет прожекторов померк.
  
  Нет, он не просто померк - он преобразился в тусклое зловещее мерцание лилового светила!
  
  И снова Саша был на этом каменистом плато из его сна.
  
  По левую руку от него, в отдалении, высилась рукотворная каменная громада, подобная тюрьме.
  
  Сам его рояль находился на некотором возвышении, окруженный неким светящимся, прочерченным на земле кольцом.
  
  И по все стороны от этого кольца пространство кишело демонами!
  
  О, кого только здесь не было! Ангелы мрака с их роскошными крыльями и страшными чёрными ликами. Блудливые демоницы с непристойно торчащими грудями. Неприятные существа с глазами, торчащими на стеблях по обе стороны от головы. Воины с багровыми лицами и руками-присосками...
  
  Вся эта толпа шипела, кричала, бурлила, преследовала его взглядами, показывала на него пальцем.
  
  Александр продолжал играть - неукротимо, жёстко, твёрдо, - и из рояля вылетали снопы огненных искр.
  
  И из каменной твердыни ему вторил голос узников, пленных титанов, древних порабощенных мужей.
  
  Клавиши раскалились, они физически жгли его руки. Ему казалось, что, ударяя по ним, он наполовину погружает пальцы в расплавленный металл. Но Александр играл - он шел к кульминации, не сворачивая со своего пути.
  
  И в самый момент кульминации, когда он, собрав всю силу, повторил начальные созвучия - каменная твердыня раскололась. В самом небе сделался просвет, и сонмы душ устремились из этой трещины ввысь, ввысь, заботливо ограждаемые сошедшими ангелами, которых он видел вдали. Демоническая толпа присмирела, и каждый стремился отвернуться от цитадели, на которую теперь будто упал свет вечернего солнца.
  
  И последний мощный аккорд!
  
  Зал взрывается аплодисментами. Это снова уже самый обычный зал областной филармонии.
  
  Саша смотрит на свои пальцы. Он почти не чувствует их, эти огромные, мясистые, красные обрубки...
  
  LI
  
  Долгие аплодисменты отгремели, цветы были вручены, поздравления 'товарищей по творческому цеху' отзвучали, артисты расходились.
  
  Саша и Люта вышли на крыльцо, в свежесть морозного воздуха. Артисты шли мимо, смеялись, шутили, торопились на автобус домой...
  
  И снова перед ними выросли четыре тени.
  
  Ягодин стоял слева, Жихарев - справа. Кстати, он не принимал участия в предыдущем избиении и даже не знал про него, поэтому рассматривал теперешнее как справедливую меру.
  
  А зачем это было нужно Ягодину? Дело в том, что его гордость была унижена так, как никогда раньше. И кем? Собственным отцом!
  
  - Ну что, музыкант, доигрался? - поинтересовался Ягодин.
  
  Саша почувствовал, как его милую девочку колотит крупной дрожью.
  
  - Слышишь, Ленка, ты это - в сторонку отойди, а мы его немножко поучим, - посоветовал Жихарев деловито.
  
  - Я его вам не отдам! - отчаянно выдохнула Люта.
  
  - Так мы и тебя обработаем... - сообщила ей, осклабясь, третья тень: кто-то маленький, низкий, гадкий...
  
  'Неужели так скоро? - подумал Саша и вдруг совершенно успокоился. - Что же, пусть'.
  
  - Милая, значит надо так, - прошептал он ей. - Это самый быстрый путь. Ступай.
  
  Бессильно она отделилась от него и робко, маленькими шажками перешла на другую сторону улицы.
  
  И сразу же на него налетели вновь, сбили с ног, и эти удары были куда сильней, и один удар - нос тяжелейшего, сокрушающего ботинка - разбил ему лоб, а другой попал в висок - и последнее, что он успеть увидеть, были три ярких звёздочки в небе.
  
  Люта смотрела на своего любимого, на своего суженого, и чувствовала каждый удар на своем теле, и сердце ее рвалось этой огромной, огромной болью, куда большей, чем все, что вытерпели ее крылья. Оно не могло этого вынести. Не могло.
  
  Слабый, тонкий звук издала Люта горлом и опустилась на снег, и сердце ее больше не билось.
  
  LII
  
  - Тихо, парни, шабаш! - скомандовал Жеха. - Эй, ты, хорош! - заорал он на Ягодина.
  
  Парни отступили, тяжело дыша. Из носа того, кого они били, текла струйка крови.
  
  - Ничего себе, уделали... - потрясенно проговорил Жеха.
  
  Он опустился рядом с Сашей на корточки и перевернул его вверх лицом. Взял Сашину руку. Отпустил. Поднялся.
  
  - Кончился пацан, - сообщил он глухо.
  
  Оставшиеся трое беспомощно переглянулись.
  
  - Ягода, - сказал Жихарев страшным голосом. - Это ты свои знаменитые ботинки надел, да? - Паскуда! - заорал он жутко. - Пацана кончил!!
  
  Уже где-то вдалеке сверкали милицейские мигалки: кто-то из прохожих вызвал милицию. Центр города!
  
  И тут из окна второго этажа филармонии раздалась прекрасная музыка.
  
  Чья-то невидимая сильная рука играла Дебюсси, одну из его фортепьянных прелюдий, которая называется 'Девушка с волосами цвета льна'.
  
  - Заткнитесь все, не гомоните, - проговорил Жихарев и задрал голову вверх. И он слушал эту музыку все оставшееся время, и, когда их брали, тоже слушал, и по щекам его текли слёзы, и он не мог объяснить их, не мог объяснить.
  
  КОНЕЦ
  
  29.08. - 01.09.2006
  
  Техническая правка от 08.04.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"