Моя наивная зарисовка размером в два на три дня из жизни одинокого уродца на фоне красивого города. Я люблю мой город, но он, как и каждый большой город, болен червями. Кишит все ими. И это не мое личное мнение, но закона перспективы, закона, который необходимо соблюдать. Здесь, с высоты 27 этажа старого кирпичного кондоминиума это видится неоспоримым фактом. Люди-черви снуют, вползают, съедают его изнутри, наполняют трупы зданий, закончив черное дело, выходят из них не оставляя ничего, даже гася свет в конце тоннеля коридора. Так, словно экономят надежду.
Я все вижу, вижу себя, вижу людей, и всегда видела, но не могла сказать - речь моя лишь звучание чужих слов во мне, без понятия как звучу я сама. Лишь одно звучание мне доступно - пластика выразительной подвижности. Музыка звучит под сердцем, в мозгу, без речи, музыка вне языка и речи, музыка тела и жеста. Обожаю музыку за ее терпимость к юродивым и слабым, которым она дается в первую очередь. Музыка осени в повторении танца грусти падающего листа, танцующего последний вальс в году, музыка весны в капели, или знойного струящегося лета. Нужно ли знать похотливым клиентам в чем хорошем я черпаю вдохновение? Боюсь, как бы не стошнило их. Ведь я тварь, тварю, движение за движением вылепляю образ. А детский наивный глупый взгляд! Мерцание ресниц... Пользователи метрополитена очень любят наивные взгляды, выпускаемые мной, словно птицы из клеток.
Вызывающий вид, оголенные руки и длинные ноги в чулках, ледяные обжигающие глаза, броский, чреватый атакой гардероб с распродажи, нарочито минималистичный и яркий, сплошные веревочки для подвешивания груди и ниточки для пришивания чужих взглядов. Вы спросите кто я? Профессиональная танцовщица, для которой не существует мира диалога, только монологи сюсюканья и улюлюканья чужих ртов. Судьба посмеялась надо мной дважды: когда забрала речь и когда заставила снизить притязания души с высот прелести танца до вульгарного дна стриптиза. Ныне я слышу почти истерический хохот - третий и последний, слишком много подсмотрела в жизни, не сумев подсказать близкому человеку, ступающему на минное поле о неминуемой ловушке.
- Какая ты? То есть кто ты, блондинка или брюнетка? - однажды спросил меня восторженный хмельной поклонник. Я ничего не ответила ему. Он обиделся. Не мужчина, а самозванец мужского.
Как объяснить хотя бы и письменно, что цвет волос можно изменить, но душа бесцветна, и когда бы я могла быть кокетливой блондинкой снаружи, то глубоко внутри все равно может в этот момент скрести дикая брюнетка. Впрочем, рыжей я никогда не была и не буду, все заработано собственным трудом. Ужасно долго помню себя - почти три десятка лет, так и устать можно от общения с одним и тем же человеком. Тогда на вопрос смолчала, хотя могла написать многое. Зачем? Я отпугиваю внешностью лысой немой лесбиянки, когда могла бы пугать внутренним бескрайним миром гораздо сильнее, миром, в котором жарче, нежели на Меркурии и ветренее, нежели на Сатурне. Скорее всего судьба пощадила моральных калек мужчин, и дала им шанс уйти с легкой царапиной на тщеславии, вместо раны на душе. Океан надежд разливается солью во время бессонных ночей. Там, за порогом окна, внизу, на жестком тротуаре - новая жизнь. До поры до времени этот вариант в запасе, а окно на замке.
Постоянно вспоминаю: мама причесывала меня, свою красавицу, каждый вечер, нежно и бережно, меняя прически или заплетая в косички мои длинные волосы, цвет которых я забыла давно, а в конце в знак благодарности я брала ее руку и прижимала к щеке, поглаживая. Мама иногда роняла слезу. Позже я начала еще и лысеть, и мама, чтобы сгладить мои страдания в шутку называла меня "моя Лысуха". Черт! Да стоит ли этот мир речи, чтобы ему, пропахшему гнилью, перекошенным в оскале называемом улыбкой, имея речь рассказывать сокровенное? Да уж лучше быть немой и сохранить все в себе, чем транжирить богатство. Иногда поклонники и клиенты видят мою усмешку краем губ - они-то думают, что со мной все в порядке, и что я по глупости улыбаюсь их глупостям, хотя в это время думаю, что мне повезло с моим недостатком, иначе бы бросила им в рожу все что думаю. Порок немоты не заметен, пока его не выдашь, и можно презрение прятать под легчайшую кокетливую улыбку. И чем милее я презираю, тем восторженнее они хвалят мое "ангельское" личико. Снисхождение к уродцам! Я дарю им отнюдь не себя, но нечто созданное пластикой и моим воображением, распаляющее их похоть в осколках души.
Господи, как я ненавижу свою лысину и обожаю немоту, но терплю и то и другое. Последняя от природы, словно дар, хотя и опасна для губ - без движения они бы обвисли, питание спасает: какое бы то ни было, а движение. Лысина, лысуха... Кажется, лысому лучше мечтается, в волосах не запутываются мечты и оттенки разговора с небесами, космосом, далью, видны отблески отпечатков звезд. Мой телескоп в никуда. А еще лысая девушка зеркалит, обожаю ее за это, как ее солнечные зайчики уводят взгляды прочь. Сумасбродка - она и я.
В резюме, куда бы я его ни отправляла, - хоть в строгую академическую труппу, хоть в кордебалет или в третьесортный паб для дальнобойщиков, всегда указываю одно и то же: "сумасшедшая сумасбродка". Как ни странно, многим заведениям с рейтингом ниже среднего из подотдела "без притязаний" это представляется бальзамом на потребности клиентов. Приглашают, так и скатываюсь в заведения повышенной посещаемости с заниженной общественной оценкой, несу себя в массы. Предпочитаю называть это оттачиванием таланта на окраине бушующего океана, манная каша самообмана. Девочки танцовщицы, с которыми сводит работа, уверены, что я трудоголик, тренирую талант и много тружусь, что совершенно не соответствует действительности: все движения и развороты диктует мне отвращение, стоит только взглянуть на небритую толстую рожу как тут же рождаются судорожные извивания. Это не танец! Выходит, клиенты сами себя возбуждают, я лишь медиум. Девчонки же удивляются и делают характерное "вау" пытаясь повторить, ну что же, дарю им конкретное, но не принцип. Благодарю их жестом, моих наивных дур. Иногда мне стыдно ведь я лукавлю день ото дня, я не равна сама себе внешней и внутренней, скрываюсь, по большому счету цинично вру, сознательно и подло. Никто не заподозрит немую во лжи, привычнее что ложь озвучивается. Но можно же врать действием!
Весна цветет всегда для кого-то другого, очищаются тротуары, показывается человеческая жизнедеятельность, спрятанная в сугроб зимой. Почки все еще стесняются показать свой клей, влагу новой жизни. Плетусь на очередное собеседование, с прошлого места работы я ушла, как только станцевала нечто лучшее, нежели обыкновенный стриптиз. Пока меня ругают не уйду ни за что. Где бы я ни задержалась - я вечно неуспешна, в догоняющих, в отстающих, при успехе - ретируюсь. Весь смысл теряется в возвышении, когда низкому дарится высокое, и никогда не смогла бы объяснить в чем здесь дело, но чувствую, что это верно. Из-под пояса коротких шортиков выползает резинка трусиков, а в движении сползают чулки, сигналят взгляды, поправляю и иду дальше. Жутко неудобно крошить шпильками асфальт, нанизывая мусор на острый кончик.
- Ты реально сумасшедшая? - с надеждой осмотрел меня с ног до головы "работодатель", толстый противный боров в клетчатой безразмерной рубахе, наевший морду на таких как я, - нам нужны такие, погорячее...
Что я могла сказать?
- Ты что, немая? Скажи что-нибудь! Согласна, нет?
Пять минут ушло, чтобы он понял мое упертое молчание. Сразу изменился в лице, потер толстую волосатую шею сальными пальцами, раздумывая, искоса посматривая на меня. Я переложила ногу на ногу, стараясь шире раздвинуть их, не поправляя будто бы случайно выпадающую грудь. Кого стесняться? Мне противен этот визуальный грабеж, ведь у меня есть что выпятить и дать, а что может он дать мне? Даже бесплатных слов не имеется у таких как он, кроме затертых объедков которыми он потчует каждую смазливую бабенку, сытой любым огрызком с языка. Мой образ обобрать невозможно, но со временем сотрется и он, отбираемый похотливым взглядом по крохе. С подобной работой невозможно спрятаться в мешок одежды, специфика требует минимум тряпочного прикрытия.
- Подходишь, - наконец воссиял наниматель, - какая разница. Для танца рот неважен. Будешь у нас с загадкой, так и объявим, таинственная Мисс. Впрочем, и для рта говорение тоже неважно... ты меня понимаешь... Редкий мужик не оценит!
Какой сообразительный попался, на две секунды мне хватило удивления. Поразительно, тысячи лет прошло, а мужчины до сих пор вожделеют молчаливых с коркой терпеливости женщин, дай им волю, словно пираты и работорговцы, они вырезали бы языки не реже, чем в прежние дикие времена. Это у них символ власти что ли, трофей на стену, подарок своим слабым ушам? Немой свидетель их преступлений слаще конфеты. После десятого подобного работодателя, скопированного через неугомонный копировальный аппарат что ниже пояса прикреплен, даже удивляться перестала. Боятся они моей речи, не подозревая, что и треснуть могу. В детстве, уже потеряв шевелюру, я вдруг стала бодаться - очень захотелось это сделать, и однажды дразнивший меня мальчик предоставил мне шанс, получив удар прямо в солнечное сплетение. Безумно понравилось...
А еще ненавижу сожаления. Эти SOS сигналы легко наполняющихся пустыми слезами стеклянных глаз. У многих теперь органические протезы вместо зеркал души. Поэтическое сравнение устарело. Себя пожалейте. Бредят социализацией и париком. Возвращаюсь поздним вечером домой посреди дружественной мне темноты - так нет же, сожаление дожидается меня у входа:
- Бедняжка, мучается, несчастная, - причитает одна тетушка, встречая меня в фойе, нарочито громким шепотом, чтобы я услышала.
- Среди уродов дожидается своего суженого, - бредит другая. Эти нафталиновые особи всегда ходят парами.
На это я даже презрительной ухмылкой отвечать не могу. Душит смех. Дуры подумали, что я плачу будто они "попали в цель", а сами приняли истерический смех за плач. Едва убежала к лифту от их сожалений и поддержки, протянутых липких ручонок общества. И все же, не дают покоя мамины слезы - неужели и она жалела меня. Мой самый родной человек, знающий и видящий насквозь, не может так промахнуться! Готова заколоть двадцати сантиметровой шпилькой правого туфля первого встречного. Верю - она плакала от счастья. И пусть виденная ею красота навсегда останется с нею, больше ни с кем.
У меня нет подруг, последняя попытка подружиться была в школе танца, но быстро сошла на нет, особенно когда держится в голове стопор после неудачного опыта школьных экспериментов, называемых дружбой. Я распластывалась перед подругой, а она делила меня с делами и собакой, книгой и музыкой, словно дозировала ломтиками. "Мои" 25% внимания меня не устраивали. Брат говорит без умолку, он болтун, щеголяет черной шевелюрой перед студентками, преподает, так заведено, почти положен шведский принцип. Пишу ему СМС, чтобы вернул хотя бы часть отобранного дара речи. Извиняется каждый раз, хотя бы "шутке" уже тысяча лет в прошлом же тысячелетии исполнилось, однако он с завидным самобичеванием все равно чувствует себя виноватым. Отвечаю ему, чтобы забыл, пустое. А он ярится и растекается маслом по сковородке, после чего выключаю телефон.
Дом мой, свет мой, берлога и пещера грез. Здесь только и раздеваюсь по-настоящему. Мой молодой человек слеп, - я его глаза, а он мой язык, мы будто одно целое, и чтобы стать одним целым были свернуты горы - никто и никогда не узнает, что пришлось пережить, чтобы мы срослись. Мы научились понимать друг друга, назло всем, назло природе и воле общества. Он пишет романы, с моей помощью, я его выход во вне, и его хранительница секретов. Доверие превыше всего.
- Ты - не писатель, ты сочинитель, - записывая его произведения однажды, охарактеризовала я своего мечтателя, он молчаливо согласился, коснувшись моих губ. Каким он меня представляет? Какой идеал он нарисовал для ассоциации со мной? Каков мой голос в его снах обо мне? Я вижу худощавого, болезненного вида молодого человека с мраморной белой кожей, которой люблю касаться, - он не такой как все. Все рубашки висят на нем криво, и он поправляет их, сворачивая кривизну с левого бока на правый. Мой белый кит. Мой бледный ангел. Прекрасный голос при духовной немоте, не хочет говорить, радовать меня своим голосом и ничего нельзя поделать. Часы наслаждения, когда работаем под аккомпанемент его голоса.
- Я уместился в одну фразу у тебя... - сказал он с грустью и умолк до второго пришествия.
Гром и молния! Эти слова я никогда не забуду, и не знаю, получилось ли разубедить его в обратном тогда или нет тучными жестами и сладкими прикосновениями... В тот момент мне очень не хватало речи, очень, впервые в жизни! Вскоре он умер, оставив мне увядающий привкус своего голоса и в наследство несколько безумно красивых сочных произведений, которые скорее всего не будут напечатаны никогда, ведь мне придется расшибиться в лепешку, но добиться опубликования. Он много думал о смерти, то ли привлекал ее, демонстрируя заинтересованность, то ли предчувствовал, а может хотел отправиться вслед за глазами...
Спрашивать обо мне, о его взгляде не меня - бесполезно, я разбросана в романах и повестях то тут, то там. Он изображал меня в тысячах фраз и диалогов, в каждом эпиграфе и предисловии. Если бы он вдруг прозрел - я бы станцевала ему настоящий танец, но только не стриптиз! Не успела. Вся жизнь сплошная битва несвоевременностей, живу без спешки, умеренно и постоянно заставляет фатум сожалеть о том, что не поспешила, словно назло, тыкая мне в глаз костлявым пальцем. Я танцевала ему, кружась в вальсе его объятий, но он мог "видеть" лишь прикосновениями к отдельному мигу, к отдельной позе и части тела. Композиция не была ему доступна, только как сон наяву, мечта фантазии в полной темноте.
Тяжело плакать, когда ты нема, бабы причитают, воя, а что делать мне? Интересно, как рожают немые женщины? Доведется ли мне испытать это когда-нибудь? Вечный двигатель слез: разревелась, высказалась, а если не можешь выплеснуть энергию в мат, крик, ревешь бесконечно! Но глаза мои сухи, сентиментальности во мне ноль промилле, разве что ночью чуть-чуть позволяю иногда себе. Разрываешься миной, или жабой, надувающейся в случае плохого настроения. Все чаще думаю, что уже утратила себя совершенно - насмотревшись на отребье по барам и забегаловкам, где часами растрачиваю себя, вскоре сравню со среднестатистическим мужчиной и покажется он мне принцем на золотом коне! Причуды психики, границы унижения: вскоре и танцевать разучусь, только оголяться.
Теперь вынуждена, принуждена, слоняться, словно кошка, среди бетонных ног великанов-домов, чтобы не сгорать заживо в пламени воспоминаний пустой квартиры. Окна чужих глаз давят даже на мое привыкшее к жесткости сознание. А жизнь продолжается в существовании бок о бок с выходом. Чтобы выйти необходимо взобраться. И страшно и интересно переродиться, и хочется и нельзя - необычный страх, чтобы мной кто-либо занимался, тратя время, собирал меня в пакет и смотрел на мой "внутренний" неприглядный мир кишок и мозгов.
Раздвигаю и без того редкую мебельную фурнитуру по углам, надуваю пространство, необходима свобода спиритического сеанса, хожу по кругу, в цепких объятиях четырех стен. Все сплелось воедино - воспоминания и нынешнее бесноватое состояние. Время не лечит, но наоборот отягощает, придавая душевной ране шарм антиквариата, набивая ей с каждым годом цену, отчего дороже и дороже становится избавится от болезненных чувств. Ненавижу время и поделать с ним ничего не могу. Оно натренировало зубы на более маститых соперниках, садистах своей души. Что ему я?..
Осталась навечно одна, будто в предназначенное продолжение моей судьбы: немой нет необходимости в компании. Брожу, заглядывая за угол, ищу смысл существовать дальше. Ведь все уже видено мной и не раз, для чего жить и кому демонстрировать силу воли? В этом скучнейшем из миров где кроме выдуманных развлечений нет ничего приятного для души реалиста. Телу, преступно сожительствующему с разумом, сознанием, логикой, оставаться с нетронутой психикой невозможно. Сто семьдесят пять сантиметров гремучей смеси памяти, боли и сарказма. В зеркале отражается немного угловатая худышка, с длиннейшими натренированными шестом и батманами ногами, тонкой талией и в меру большой грудью, лысой головой со сверкающими болезненным светом глазами. Ну вот чем не идеал? Но чей! Вакуумный. Толпы желающей урвать хотя бы кусочек сладкого или отдельного мгновения. В призраках лакированного пола смотрюсь лучше - тонкая палка, исчезающая при каждом движении взлета. В матовом стекле двери ванной я еще краше: худощавый инопланетный силуэт, скользящий безглазой тенью над поверхностью. Что теперь? Каждый вечер приползать, задерживаясь допоздна, чтобы не слушать эхо разбитых мечтаний, мечущихся в четырех стенах голодным зверем, срывать кандалы туфель и зализывать раны от бретелей бюстгальтера?
И все же мне противны ложь самой себе и слабость - гоню прочь позывы искусственных выходов, дыр, лазеек, и уловки, фальстарты новых начинаний, на замок все окна! Тренировка до седьмого пота, до потери пульса тела: когда от усталости забьется в конвульсиях истощенное тело, умолкнет и душа, которую убить невозможно. Ныне я понимаю у меня лишь одно препятствие в жизни - сердце. Чтобы не мешало, сдавлю его танцем, затанцую до смерти. Свист и скрежет, взвизг скрипящих половиц, торможение пули о лакокрасочное покрытие! Словно ракета искрами из-под юлящих пяток и взлет ради падения, отдышаться невозможно - всего воздуха комнаты не хватит для дыхания воздухом, что некогда был для двоих, теперь же слишком много и половине меня, забившейся в углу ласке, пойманной с поличным временем. Нет вздохов и охов, сердцебиения пожирающего кислород, окисляя обжигающие эмоции. Стартовый вздох словно эпиграф, тело зазвучит строчками его произведений, каждое прилагательное именным па, рисуя незримый образ, я вызвучиваю пластичную поэтику бессловесного речитативом чечетки. В окнах пляшут мои гости и единственные зрители - призраки фантомов, отражения в черных незанавешенных ночных окнах.