Григорович Игорь Николаевич : другие произведения.

Евангелизационный роман

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Взятие Иерусалима войсками Навуходоносора в 7 веке до н.э. И конец 80-х 20 века н.э.

  
  
   ПЛАЧЬ, ИЕРЕМИЯ!
   (евангелизационный роман)
  
  
  Ибо это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины. (I Тимофею 2:3-4)
  Истина - то, что существует в действительности и отражает действительность; правда - утверждение, суждение проверенное практикой, опытом. (Толковый словарь С.И. Ожегова)
  Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня. (Иоанна 14:6)
  
  
   Н А Ч А Л О
  
   - Отец мой, отдай причитающуюся мне часть имения: я ухожу от тебя.
   - Сын мой! Помни обо мне и возвращайся. Я буду ждать!
   Сын ушёл в далёкую страну и поселился там, и жил там. И очи его смотрели на живущих в той стране, на дела рук их, на законы их, - и увиденное было приятно душе его. И жил юноша, поступая, как все; и не желал вспоминать наставлений отца своего, и отрёкся делами своими от заповедей его. Только по ночам сердце его просыпалось в нём и тихо и нежно шептало об истинной любви. Совесть разжигала в сердце человека огонь истины, пытаясь очистить дух его, но сын научился заливать огонь совести огненной водой и научился ночами совершать ещё большие непотребства, а днём отсыпаться. Он заменил любовь на страсть и назвал страсть любовью, и оправдал себя. И перестал делать добро, искать правды, спасать угнетённого, защищать сироту, вступаться за вдову, стал законопреступником и сообщником воров, стал принимать подарки и гоняться за мздою.
   И пришёл голод на ту сторону за бесчестие живущих на земле той. И отдавал юноша золото за кусок хлеба. И не стало ни золота, ни хлеба. И нанялся он пасти свиней у богатого. И мечтал о рожках, которыми кормили свиней, и не давали ему этого. И жил человек со свиньями много дней и ночей, и стал подобен им.
   И опостылела жизнь его душе его, и стал человек искать спасения. И обратился он к сердцу своему и вспомнил отца своего. И возвёл очи свои к небесам и уразумел ИСТИНУ. И сказал себе: возвращусь в дом Отца своего, ибо нет жизни вне отчего дома.
  Встал и пошёл в дом отца своего.
  
  
   ПЕРВАЯ ГЛАВА
  
   Роман шёл по улице и плевался семечками. Весна всегда радует воображение поэта. Роман ловил себя на мысли, что он - гениальный поэт, художник слова. О! Он рисовал в своём воображении картины спасения человечества, картины счастливого социального строя для всех людей. Он приводил всех людей скопом к счастью, процветанию. Все, все должны быть счастливы в его обществе, где правит его добродетель. 'Почему люди не такие, как я? - размышлял Роман. - Было бы одно счастье, мир, порядок, любовь, терпимость и т.д. Здорово было бы! Почему все не похожи на меня? Кто даст ответ?
  Интересно, кто же всё-таки создал землю, животных, растения, меня? Кто всё это придумал? И почему, если он это придумал, то происходит столько бед, горя, ненависти, несчастья? Почему? А может всё произошло от взрыва? Но тогда как могло взорваться то, чего не было? А?... И неужели человек всё-таки произошёл от обезьяны?.. Умный мужик этот Дарвин. Чем всё же он там кончил?
  Кто даст мне ответ? Почему я живу без мира, без цели, и если я задумаю цель и исполню задуманное, то это будет ничто, как будто и не было ничего. Где же смысл всего, всей моей жизни? И, может, неважно мне, счастливы ли люди, если я несчастен. Сейчас разберёмся', - и Роман подрулил к бочке с пивом.
  Пристроившись в хвост очереди, он отбросил мысли о глобальном счастии для всего человечества и стал потихоньку волноваться о насущном.
  Пиво заканчивалось. Бочку уже наклонили, и продавец который раз предупреждала мужчин, что пиво кончается, очередь не занимать. Но все надеялись, что именно ему хватит ячменного напитка, и упрямо стояли. Волновался и Роман. Идти искать где-то другую бочку не хотелось. За Романом уже занял очередь мужчина интеллигентного вида. Он был среднего роста, с проседью курчавившихся на висках и ушах волос. Нервно перебрасывал портфель из руки в руку.
  - Ну, чё? Хватит нам или не хватит? - обернулся к нему Роман. Мужчина ответил тут же:
  - Надежда умирает последней. Постоим, посмотрим. - Он секунду помолчал, - уже вторая бочка на мне заканчивается, а так хочется испить, взбодриться.
  - Я бы тоже выпил. Винца бы! Да где ж его взять?
  - А вон там, на парниках, я видел, как разгружали машину, полную живительного зелья.
  - Так может, сходим? - Роман стал ловить удачу за хвост. Денег у него было немного. Он смотрел на мужчину с ожиданием. Тот бросил взгляд на очередь, которая сомкнулась ещё теснее вокруг бочки, перевёл взгляд на кран, из которого начинала шипеть пена, кивнул головой.
  - Хорошо, но только быстро. У меня занятия, я обязан посетить 'Альма-матер'.
  На светофор не пошли. Перебежали плотно забитую улицу под свист невидимых 'гаишников', трусцой рванули с тротуара во дворы и для верности пробежали ещё квартал.
  - Страждущих не остановить стражникам, - отдуваясь, изрёк мужчина. Радуясь, перешли на быстрый шаг. Не хватало в милицию попасть. Переведя дыхание, старший спросил:
  - Тебя как звать?
  - Роман. А тебя? - просто перешёл на ты юноша.
  - Володя.
  Они пожали крепко руки, давая понять друг другу, что довольны знакомством.
  - Смотри, дверь закрыта. Обед, - разочарованно сказал Володя и посмотрел на часы. - ' А счастья не было и нет, хоть в этом больше нет сомнений' - да... классик прав.
  Терять шанс Роман не хотел, он хотел выпить:
  - А давай через подсобку попробуем?
  Володя замялся:
  - Светиться не хочется.
  - Я схожу, а ты здесь подожди. - Роман полез в карман за мелочью. - У меня тут два с копейками. - Больше у него не было.
  - У меня есть, спрячь, - Володя протянул червонец.
  - Одну брать? - не упускал надежду Роман.
  - Бери две и закуси какой-нибудь, - всё понял напарник. - Останется, с собой заберём, ибо ещё не вечер.
  Роман зажал деньги в кулак, сплюнул и пошёл в подсобку.
  Через пять минут он появился с двумя большими бутылками вина в руках, с банкой рыбных консервов и куском хлеба в карманах.
  Прятаться не стали. Сели в беседку, которая тихо старилась среди кустов распустившейся сирени.
  Консервы и бутылку вскрыли ножом, извлечённым из портфеля. Роман тут же записал для себя в подсознание, что не помешало бы приобрести нож и носить его с собой для таких вот случаев. Он всегда быстро соображал.
  Анализируя, он заметил в себе интересную черту: схватывать всё с полуслова, с жеста, с фрагмента. Всё это помогало ему быстро реагировать в житейских ситуациях, находить правильное решение.
  Пили и ели быстро и молча. Да и не нужен был разговор. Не пришло время.
  Запах сирени мыльной пеной обволакивал беседку. Приятно было расслабиться и хоть на время ни о чём не думать. Просто плыть в этом весеннем убаюкивающем звоне.
  Роману нравилось тут. Нравилось пить и слушать, как звенит весна. Тихо, настойчиво звенело в природе. 'Наверно, это звучит пробуждающаяся жизнь,' - радовался юноша.
  По небу плыли белоснежные бесконечные облака высоко-высоко над городом. Шумели где-то машины и люди. 'Хорошо. Но всё-таки чего-то не хватает? - думалось Роману. - Покоя ли, мира ли?'
  - Время.
  Это слово вывело Романа из неги. Володя смотрел на часы. Юноша понял, что банкет окончен. Жаль было не выпитой бутылки, хотелось ещё.
  - А что у тебя за занятия? - закуривая, попробовал Роман растянуть встречу.
  - Лекция в институте, - стал собираться Володя.
  - Учишься?
  - Да нет. - Собеседник посмотрел на Романа как-то уж больно проницательно. - Работаю преподавателем, читаю лекции по философии, сею разумное, доброе, вечное... Хочешь, поехали со мной. У меня одна пара. Посидишь, подождёшь, а потом продолжим встречу.
  - А как же запах?
  - Зажую, у меня есть средство. Ну что? В путь?
  - Поехали.
  Быстренько рванули на автобусе до проспекта, пересели на метро. Запыхавшись, поднялись из подземки и строевым шагом продефилировали мимо административных строений до серого, невзрачного четырёхэтажного здания. Роман здесь никогда не был. Дверь была тяжёлая, массивная. Вестибюль - тёмный с широкой парадной лестницей, прокуренный. Поднялись на второй этаж. Прошли на кафедру. Помещение было небольшое с высокими потолками.
  - Располагайся, а меня ждут великие дела. Буду часа через полтора. Кофе там. Разберёшься. - Владимир захватил какие-то бумаги, оставил портфель и вышел. Роман стал располагаться.
  Первым делом он отыскал кипятильник в шкафу, взял стакан с подоконника, повертел в руках, проверил на чистоту, налил воды из графина, отпил глоток - во рту было тошно от пробежки, - нашёл глазами розетку, сунул кипятильник в стакан; подключил, поставил стакан на довольно-таки новый полированный стол. А сам стал ходить вдоль книжных шкафов. Книги для Романа были всем!
  
   ВТОРАЯ ГЛАВА
  
  Роман выбирал книги просто. Во-первых, уже название как бы приоткрывало завесу тайны. Во-вторых, прочитанные наугад абзацы завершали картину впечатлений о книге.
  Хорошие книги попадались ему редко. Подсознательно он чувствовал, что книг, которые раскрывали бы сущность бытия или хотя бы приоткрывали иной, не материалистический мир, - крохи, а то и вовсе нет. В том, что такие книги где-то есть, юноша был уверен. Но почему их нет в его социалистической стране, он не понимал.
  Как-то в разговоре с однокурсником он услышал о цензорах. Что такое цензура, Роман знал. Но вот сама профессия цензор - для него это было ново. Разговор перешёл на иное, но, зацепив эту тему, Роман сам пришёл к выводу, что цензором в нашей стране является партийная идеология.
  Юноша погружался в мир, вымышленный писателями. Он пытался открыть в книгах сущность бытия, познать тайну существования человека на Земле, а без этого смысл жизни для него утрачивался. Хотелось раз и навсегда достигнуть понимания: кто я? зачем я? куда я? как жить? Знание этих вопросов позволило бы Роману найти тот камень, на котором бы строился его покой. Без него не стоило жить. И Роман искал этот покой. Покой в сердце своём; покой, без которого не было смысла продолжать быть на этой земле.
  Вода захрипела взахлёб в стакане. Роман выдернул кипятильник из розетки, достал носовой платок, вытер им воду, выплеснувшуюся из стакана, взял стакан в руку (результат работы на кирпичном заводе) и понёс его поближе к креслу. На столе забелело туманное пятно.
  Заварив кофе, он удобно уселся в кресло, достал сигареты, закурил, расслабился, с наслаждением стал пить кофе и курить.
  Сейчас желать чего-нибудь большего и не надо было. Хмель выветрился. Нега пробралась в душу горячим бодрящим напитком. Сигарета помогала расслабиться и отключиться. Хорошее было состояние.
  В открытую форточку проникал тихий гул машин. Солнце уже перебежало на другую сторону неба и боком проникало в комнату. Свет был плавный, умиротворённый. Захотелось сочинить стихотворение. Роман стал вспоминать классические строки о неге, о любви, искать свои слова и укладывать их в строчки. Его четверостишия были ассоциативны, не встраивались в логичную канву всего стихотворения. Получалось так, будто взяли, разрезали несколько открыток, смешали и стали собирать рисунок. Выходил чистый 'абсурдизм'. Но Роману было приятно нежиться в руках музы, и он продолжал тихим голосом собирать стихотворение. Записывать что-либо Роман давно не стремился, а то, что как-то удавалось записать, он через некоторое время уничтожал.
  Открылась дверь, заглянула молодая симпатичная особа.
  - Ой, здравствуйте.
  Роман вскочил, закраснелся.
  - Здравствуйте, - хрипловатым полушёпотом ответил он. - Заходите.
  - А где кто-нибудь? Где Владимир Михайлович? - особа приостановилась в дверях.
  - На лекции, - совладал с голосом Роман.
  - Ой, а я думала, что он поможет нам, - разочарованно сказала симпатичная.
  - Он будет, - Роман посмотрел на часы, - так, минут через семьдесят.
  Особа обежала взглядом комнату, заинтересованно остановилась глазами на незнакомом молодом человеке, стала оценивать.
  - А может, вы нам поможете? - оценила.
  - Что именно? - услужливо спросил Роман. Захотелось вдруг пошалить, пококетничать с барышней.
  - Надо переставить сейф, - обрадовалась та.
  - Далеко?
  -Что далеко? - не поняла девушка.
  - Ну, далеко в смысле идти? - забавлялся Роман.
  - Нет, в соседней комнате.
  - Потопали.
  Разве мы знаем, что может случиться через мгновение? Разве не идём в будущее, как слепые котята? Маги, волшебники, чародеи, предсказатели, гадатели разве знают что-либо об этом? Так, только ссылаясь на опыт души своей, умея анализировать и выстраивать логичную цепочку поступков, они могут туманно предсказать будущее. И все эти предсказания построены на расчёте человеческом. Они вмешиваются в судьбу человека, программируя её, как программируют компьютер, закладывая в него перфокарту. А судьба человека от Господа, который знает всё. Ох, не надо, не надо ходить к этим людям, не надо отдавать свои кровно заработанные деньги в надежде узнать что-либо о себе. Человек? Человек ли скажет тебе о судьбе твоей?! Жалкий, развращённый, питающий дух свой от одного корня - от корня сребролюбия. Это корень всех зол. Разве зло может вывести человека в свет, разве даст ему надежду на лучшее? Нет! Питающиеся падалью - падаль и предложат: 'бери человечек, бери. И денежку заплати, ибо это дорогого стоит'. Да, для предсказателей, врачевателей это дорогого стоит: ибо душа их погружена во тьму, питание их - отец мрака, который есть человеконенавистник. Ох, и лжёт, лжёт это бывший ангел, которого Бог изгнал из рая за гордыню. Лжёт, ибо он есть отец лжи. Адам и Ева удосужились поверить ему - теперь мы ходим во мраке. Делаем то, от чего отвращается душа наша, и не делаем того, о чём желаем. А все люди желают счастья всему человечеству.
  Эти странные мысли вихрем пронеслись в голове Романа за те секунды, когда он шёл за девушкой. 'Надо успеть запомнить всё это, не забыть, обдумать, - заволновался Роман. - Вернуться, что ли, да записать?' - но было поздно. Пришли.
  Кто знает свою судьбу?! Судьба Романа стояла вполоборота к дверям, перебирая книжную полку. Пёстрое весеннее платье ниспадало с плеч, как утренний туман ниспадает на тихую гладь лесного озера, покрывая собой и заливной луг, и бушующий лес красок, и таинственные деревья, притаившиеся повсюду.
  - Знакомьтесь. Это Вера, - далеко, чуть слышно прозвучало эхо...
  - Вера, - повернулась судьба.
  Глаза, только глаза увидел Роман. Глаза, подобные золотому солнцу, опускающемуся в море. Душа его шагнула в море этих глаз и поплыла навстречу заходящему солнцу. Не стало прежнего Романа.
  Как взял, как перенёс сейф на указанное место, что говорил, что говорили девушки - ничего не помнил. Опомнился тогда, когда пришёл Володя и удивлённо сказал:
  - Ну, ты и куришь!
  На столе перед Романом стояла полная пепельница окурков, хотя перед уходом Володи она была пуста и чисто вымыта.
  - Хоть топор вешай, - продолжил Владимир, усаживаясь в кресло.
  - Вы что, испить изволили? - вытягивая ноги, спросил он.
  Роман включился.
  - Да так, - чужим, далёким голосом стал приближаться в реальность, - замечтался. А вино я не трогал. Сейчас выпьем.
  И он, не спросясь, подошёл к портфелю, открыл его, взял бутылку, скрутил пластмассовую пробку, налил полный стакан и стал пить.
  'Словно на песок выливает, - глядя на него подумал Владимир - больной, что ли? - поставил он диагноз, - а по виду не скажешь. Приятный молодой человек лет двадцати пяти, с интеллектом. Ну, да потом разберёмся'. - Он потянулся, встал, взял другой стакан, налил себе грамм сто семьдесят и стал тихонько смаковать. Напряжение от лекции стало затухать. Он закурил и снова уселся в кресло.
  За стенкой кто-то завозился, что-то упало.
  - А, девчата мебель переставляют, - улыбнулся Володя. - Взяли на работу нашу бывшую студентку. Ушла со второго курса, выскочила замуж, годик пожила у мужа в другом городе, развелась, вернулась назад, собирается учиться дальше. А чтобы не терять время, устроилась лаборанткой на кафедру. Симпатичная женщина. Не был бы женат, приударил бы за ней. Шучу я, шучу, - устало говорил он, глядя в окно.
  Этот монолог, как бальзам пролился на сердце Романа. То ли от вина, то ли от слов собеседника юноша успокоился, пришёл в себя. Приятно и неприятно было услышать о ней эти слова. Приятно, что он теперь знал о ней: кто она. Неприятно, что она была замужем и нравилась вот ему, этому седеющему мужчине, сидящему со стаканом вина и обыденным голосом говорящем о ней , о его СУДЬБЕ. А что это его судьба, Роман не сомневался, ибо сердце его стало подобно ожившему колоколу, возвестившему неизведанное.
  
   ТРЕТЬЯ ГЛАВА
  
  В тот день Веру грызли сомнения. Она шла первый раз на работу. Сегодня был день её рождения. Сегодня пришло двадцатилетие. Она надела своё любимое весеннее платье, в котором когда-то красовалась на выпускном вечере в школе.
  'Мамочки! двадцать лет. Двадцать лет пролетело, и я уже старуха. Всё, всё кануло в прошлое, в небытие. Мечты не исполнились, жизнь дала пробоину и рассохшимся кораблём ушла ко дну'.
  Замужество, вера в человека, который прельстил её воображение, надежда на счастливую семейную жизнь, учёба - всё, всё рухнуло, утонуло в водовороте повседневности. Нет счастья, нет мечты. Рабское, бесцельное существование заполнило её последние месяцы. Куда идти? Где найти себя, обрести покой истерзанному сердцу?
  'Мама лежит в больнице. Она у меня одна, и я у неё одна. Отец где-то живёт с другой семьёй. Мама, мамочка! Сколько горя я принесла тебе, сколько слёз выплакали твои глаза. Прости меня, если сможешь. Буду теперь заботиться о тебе. Восстановлюсь в институт, буду работать и учиться. Только выздоравливай, мамочка! Я буду хорошей дочкой'.
  А счастье, как запах цветов на рассвете; пригрело солнышко - и нет его. Улетучилось вместе с росой, высохло. Счастье! Исчезло, рассыпалось, как одуванчик, когда подул ветер. 'Ветер, ветер, ты могуч. Ты гоняешь стаи туч. Ты разогнал и мои мечты, как белоснежные облака, и теперь солнышко обстоятельств сушит меня, как пустыню. Исчахла, засохла свежесть моя. Опала красота юности моей'.
  - Больно уж жалостливо, - прошептала она. - Иду я, иду на работу. Надо жить. Вперёд. Где-то есть и мой оазис!
  Надежда оживила её. Сомнения сжались в комок и заползли в конуру, как побитая собачонка. Головка девушки приподнялась, шея вытянулась, походка приобрела плавность - и появилась на шумных улицах города юная женщина.
  Чего таиться. Мужчины провожали восторженно эту очаровательную статуэтку; женщины придирчиво осматривали её незамысловатое платьице, сравнивали себя с ней, и подсознательно отдавали ей предпочтение. А молодым и устремлённым было глубоко безразлично смотреть на неё, ибо каждый был прекрасен в самом себе и нёс эту красоту напоказ другим, потому что, кто живёт для себя, не может видеть других.
  Верочке были не нужны взгляды прохожих, особенно протяжные взгляды мужчин. Выгорели в её душе все чувствования к мужчинам. Она боялась их. Горькому опыту научилась она в замужестве. Этот опыт сжёг в ней все желания и хотения по отношению к сильному полу. Вера уже не верила в любовь.
  Прибежала она на работу первая. Подёргала ручку закрытой двери, потопталась по коридору. Смотрела, как собираются студенты на лекции. Отошла к окошку, спиной облокотилась о подоконник, стала ждать.
  Ещё год назад она так же бегала на лекции, переживала о зачётах и экзаменах. Трусила перед преподавателями. Усердно занималась в библиотеках. Теперь она с грустью вспоминала то время и радовалась, что вскоре и она будет такая, как они. 'Такая ли? Поживём - увидим'.
  Её дверь открылась. Вера торопливо застучала каблучками навстречу своей работе. Это было впервые. Она постучала и вошла.
  - Здравствуйте. Меня зовут Вера, я буду работать лаборантом, - представилась она расчёсывающейся перед зеркалом девушке.
  - Люся, секретарь кафедры, - улыбнулась ей миловидная девушка. - Вот твой стол, картотека; этот шкаф общий, здесь мы держим свою верхнюю одежду и всё такое прочее. Остальное усвоишь в процессе работы.
  Дверь открылась, и вошли преподаватели: две суровые на вид женщины и приятный мужчина. Люся подобралась.
  - Здравствуйте. Это наша новая лаборантка Вера.
  - Лидия Петровна, - протянула руку приятная женщина предпенсионного возраста. - Профессор.
  Вера подала свою. Рукопожатие было крепким, мужским.
  - Тамара Семёновна, - раздражённо, с прононсом, буркнула вторая. - История КПСС. - Помолчала. - Где я могла вас видеть, милочка?
  - Я училась здесь год назад, а вы у нас заменяли, - запинаясь, ответила Вера.
  - Ну да, да, - уже думая о чём-то своём, наклонилась над бумагами женщина.
  - Владимир Михайлович, философ, - взял Верину руку приятный мужчина. Поцеловал. - Просим, просим. Будьте как дома.
  - И не забывайте, что вы в гостях, - подхватила Люся. - Мы будем жить и работать в лаборантской, а сюда приходить в гости на чай.
  - Да, да, - поддержал шутку Владимир Михайлович, - и на ковёр к заведующему кафедрой, то есть к Лидии Петровне.
  - Люся? - обратилась та. - Заварите нам чайку и покрепче. Не успела я дома откушать чашечку чая, внучка долго в школу собирала.
  - И очень быстро, Люсьен, - поддержал просьбу Владимир Михайлович. - У меня тоже маковой росинки не было со вчерашнего.
  - Знаем мы ваши маковые росинки со вчерашнего. Небось, засуха сегодня мучит, после вчерашнего-то банкета?
  - Что вы, дорогая Тамара Семёновна, разве банкет был в пустыне?
  Все заулыбались. Даже преподаватель истории КПСС по-женски снисходительно, как на малыша, посмотрела на философа.
  Чай пили, обжигаясь, под трель зовущего звонка. Кафедра опустела. Вера и Люся убрали стаканы, сполоснули их над железной урной и пошли в лаборантскую. Предстоял рабочий день, - и Вере вдруг стало весело и хорошо. Люся тараторила без умолку, давала распоряжения и сама исполняла их. Выбирала из шкафов содержимое, вытирала пыль, сортировала всё по полкам. Вера помогала. Переговаривались и слаженно работали. Решили изменить обстановку: освободить место для пишущей машинки. Прикидывали, что где удобно разместить, как устроить рабочие места. Мешал тяжёлый (килограмм под сто) сейф. Решили попросить студентов помочь переставить сейф в другой угол. Люся бегала по аудиториям, искала ребят, договаривалась. Ребята пришли к обеду: трое их было - старшекурсники. Попытались волочь сейф, чуть не уронили. Попыжились, покряхтели, сдвинули метра на два, вспотели, засоплись. Услышали звонок, сказали, что нужно забрать вещи и перенести их в другую аудиторию, вытиснулись в дверь и пропали. Сейф остался монументом стоять в комнате и мешал наводить порядок. Люся ещё раз обежала аудитории, но занятия закончились, и все разошлись.
  - У Владимира Михайловича ещё одна лекция на второй смене, - вспомнила Люся. - Всё равно рабочий день у нас до пяти, подождём. Стали ждать, занимаясь своими делами. Люся сбегала в магазин, принесла булочек и молока. Пообедали. Вера позвонила в больницу, справилась у медсестры о состоянии мамы. Попросила передать, что вечером обязательно зайдёт к ней после работы.
  
  * * *
   Среди книг по истории, философии, материализму пылился томик Цветаевой. Вера любила читать её стихи: волнующие, романтичные, живущие вне времени и пространства. Они наполняли душу её трепетом. Как долгожданный дождь, проливающийся на иссохшее, так стихи Марии Цветаевой оживляли её чувства. Целебным бальзамом проливались они на сердце. Вера сравнивала их с ранней зелено-желтеющей осенью. Ещё не пришла осень, но и лето уже отцветало:
   Сколько красок в ночи? Разве видим мы это.
   Сколько смысла в словах? Разве чувствуем это.
   Но ведь слово то есть - перевернуто только.
   Это нужная вещь, её стоимость сколько?
   Родились эти строки. Вера подхватила их, закружила и тут же записала карандашом на подвернувшейся под руку брошюре. Томик стихов она положила в ящик своего стола, радуясь, что сможет теперь окунуться в мир пленяющей поэзии.
   Люся снова побежала искать помощников, Вера была одна. Она слышала, как пришёл Владимир Михайлович и ещё кто-то. Она хотела зайти, но сразу не решилась. Потом дверь хлопнула, и стало тихо. Вера продолжила перебирать книги в шкафу.
  
   ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА
  
   По нашей стороне планеты разгуливала весна. Всё она оживляла, всему давала пробуждение. Травы ли, цветы ли, мошки, блошки, жучки, паучки, птицы, рыбы, животные возвращались к жизни. Цвело, благоухало, множилось, плодилось в полях, лесах, водах. Во всём был порядок и смысл. Снега сошли, земля просохла. Ветер, задиристым пареньком, гонял пыль по дорогам; разгонял и нагонял облака, тащил их по небу; опылял соцветия зелени. Вечера пропитались сладковато-приторным запахом. Рассветы стояли чистые, сверкая алмазами крупной росы, дарили пробуждение. Бог лесов Пан, если верить мифологии, играл в лесах на свирели птичьими голосами. В реках и водоёмах купались русалки, если верить в сказки. Возвратились и возвращались птицы стаями из-за границы, куда доступ был избранным. В общем, всё начиналось сызнова, как и всякую весну.
   Только было ли пробуждение в жизни человека? Навряд ли. Чаще всего человека охватывала тоска по непонятному, новому. Она звала его к перемене участи, но не указывала ни пути, ни решения. Жизнь наполнялась тоской-переменой и только. Всё оставалось по-прежнему: заботы, работы, печали, сомнения, полёты, падения - и не было в этом смысла. Кажется, присутствовало в жизни человека всё необходимое для счастья, а счастья то и не было. Не было того стержня, на который можно было бы, если захотеть, нанизать свою жизнь. И жил человек без смысла. Искал его , верил, что он рядом - только протяни руку - и не находил. А без него утрачивалась ИСТИНА, и тянул человек поклажу в бесцельное существование.
   - Знакомьтесь, это Роман, - громко прозвучал Люсин голос.
   -Вера, - обернулась она, выходя из весеннего потока солнечных лучей. - Вера, - беззвучно ещё раз прошептали губы. Она так и осталась стоять, сражённая наповал потоком, пролившимся из глаз молодого мужчины.
   Потом, спустя время, она пыталась вспомнить эту встречу. Но ничего, ничего не помнила: ни как он выглядел, ни как он был одет, ни что он говорил - ничего. Только удивилась тому, как легко он поднял сейф, перенёс его на указанное Люсей место, поправил шкаф, задвинул стол на освободившееся пространство, и исчез.
   Как кипяток, пролившийся в снег, был его взгляд. Он вошёл паром вглубь её глаз, оставив разорванные края ледяной кромки, и зеленеющую рунь в её сердце.
   Люся уже суетилась вокруг стола, ставила пишущую машинку, складывала папки с бумагами. Перенесла вазон с цветами и водрузила его на подоконник, вобщем, хлопотала, как наседка.
   А Вера плыла в море теплоты и света - и таяло, таяло её сердце.
   - Что застыла, как айсберг? - проходя мимо, легко толкнула Люся Верино плечо. - Что-нибудь не так?
   - Замечталась, - стала выплывать Вера.
   - Ох, уж эти девичьи мечты. Мечтать не вредно, вредно не мечтать, - резюмировала Люся. - Давай быстренько уберём и пошли, уже шестой час.
   Уходить Вера не хотела.
   - Ты иди, а я ещё поработаю, - сказала она, надеясь остаться здесь и, может, увидеть юношу снова.
   Люся остановилась, покрутила головой, обводя комнату, и легко согласилась. Она причесалась у зеркала, подмазала губки, попрыскала на волосы лаком, утёрлась духами, прощебетала:
   - Привет, я пошла, - и павой растворилась за дверью.
   Вера осталась одна. Попыталась перенести большую стопку книг, не удержала, уронила. Стала собирать и опрокинула стул. В отчаянии она опустилась в кресло и заплакала.
   Когда-то бабушка учила веру молиться. Бабушка говорила про боженьку: какой он добрый - всегда даст помощь людям, только попроси его. Бабушкин бог был добрый, седой старичок, ласково глядящий с иконы. Икона висела в Красном углу, так называла то место бабушка. 'Ты приходи к нему, внученька. Он пожалеет тебя, утешит твоё сердечко, успокоит твою головку. Стань на колени, протяни к нему руки и помолись, - советовала она. - Он всё поймёт, не осудит. Очистит тебя и приголубит. Иди к нему, не бойся'. Сейчас боженьки не было. Икона сгорела в печке, куда её сунул Верин отец, когда поругался с мамой. Молиться было некому. Вера плакала, горько, по-бабьи, взахлёб. Плакала, как плачут старухи на кладбище, причитая и жалуясь на судьбу.
   За стеной нарастали голоса, кажется, захмелевшие. Вера тихонько собрала книги, боясь выдать себя. Утёрла слёзы носовым платком, закрыла на ключ двери и вышла из института. Она поехала в больницу к маме.
   Глаза её иссушил весенний ветерок. И только внимательный человек мог бы заметить колыхание течения в её увлажнённых глазах-океанах. В больнице ей отказали в свидании: был не приёмный день. Она немножко поупрямилась, потом затихла, передала пакет с едой медсестре и поехала домой.
   В квартиру вернулась затемно: путь был не близкий, долго ждала автобус. Поужинала. Прилегла, не раздеваясь, на диван на минутку и уснула.
   Она летела легко и беззаботно. Внизу простиралась прекрасная земля, невиданная ей никогда. Виноградник покрывал всю землю. Грозди были огромные и спелые. Сока было столько в каждой ягоде, что наполнился бы стакан. Деревья были диковинные: инжир, ананасы, финики, апельсины. Много-много восточных фруктов. Хотелось сорвать их, но неведомая сила влекла её к городу, белеющему среди гор.
   Она стала парить над городом, рассматривая великолепные дворцы и храмы. В одном месте собралась огромная толпа людей и слушала человека. Человек говорил отрывисто, бегло. Он указывал рукой на восток, и за его рукой следили люди. Лица слушателей были взбудораженные, разозлённые, глаза залеплены рыбьей чешуёй. Люди стали кричать, хватать камни. Вот из толпы выбежал он - тот, кого она встретила сегодня, - выхватил копьё у воина и метнул им в человека. Человек исчез, а копьё, изменив полёт, стало лететь на неё. Девушка растерялась, закричала - и чья-то невидимая рука увлекла её ввысь. Стало приятно и покойно. Рядом летел тот человек, который говорил - обращался к толпе. Он был в белых одеждах, молчаливый и усталый. Усталость наполнила его молодое светящееся лицо. Они летели на восток, навстречу кому-то сильному и властному.
   - Кто ты? - закричала Вера.
   Спутник обернулся, глубоко проник в неё взглядом.
   - Я - Иеремия, из колена Вениаминова...
  
   ПЯТАЯ ГЛАВА
  
   Я, Иеремия, из колена Вениаминова, усердно молился. И было ко мне слово Господне:
   - Иеремия! Я посылаю тебя к заблудшим овцам Израиля. Иди. И скажи народу Моему: так говорит Господь. За то, что вы оставили Меня, что стали ходить вслед иным богам, которые не есть боги, Я накажу народ свой. Проклятие и запустение придёт на землю вашу, которую Я дал вам. За бесчестие ваше вы и сыновья ваши будете убиты. Жёны и дети ваши пойдут в плен. Города ваши будут разрушены.
   Я звал - и вы не обращались ко мне; Я взывал - и вы не отвращались от злых дел. Горе вам. Я наведу на вас народ многочисленный и лютый, который не знает Меня. Он истребит вас с земли вашей. Горе вам, города Иудины. Горе тебе, Иерусалим. Мерзость и запустение ожидает вас. Храм ваш, который вы построили Мне, будет разрушен. Иди, и провозгласи это.
   Силы мои оставили меня. Я пал на лицо своё - и дух жизни покинул меня. Я стал подобен праху.
   - Иеремия, Я даю тебе новый дух. Встань на ноги твои.
   Иеремия поднялся, как младенец, переваливаясь со стороны в сторону.
   - Молод я. Они не поверят мне. Изобьют.
   - Я посылаю тебя. Иди, не бойся. Никакое оружие, сделанное против тебя, не устоит. Я - защита твоя, щит твой, меч твой. Не бойся, иди. Скажи этому жестоковыйному народу, что Я послал тебя. Я - Бог, сотворивший небо и землю, человека и всё, что ты видишь. Я - Бог Сущий, существующий всегда. Я вывел вас из Египта, Я насадил вас в земле Ханаанской, как виноградную лозу. Я давал рост вам, Я оберегал, хранил вас, а вы забыли Меня. Иди и сажи им: за грехи ваши Я вырву вас, как куст виноградный и пересажу в Вавилон, а остаток народа рассею по земле. Лучше вам самим пойти в плен к царю Вавилонскому. Иди и скажи. - И отошёл Господь до времени.
  
   * * *
  
   Был субботний день. День покоя. В этот день люди должны были идти к Господу во Храм, священники - молиться и приносить жертвы Всевышнему. Так должно было быть. Но так не было. Народ уже давно избрал себе храм - он выбрал базар. Весь народ обитал там. Меняли и продавали, покупали и ругались, радовались и огорчались, наслаждались и завидовали... Всё, всё было в этом месте поклонения, которое выбрал себе народ. Иеремия шёл туда.
   Базарный день кипел. Он варился в котле Мамоны. Мамона принимал жертвы. Вот торговец обманул клиента, радуясь, подсчитывает барыши - жертва. Вот хорошо пристроил свой некачественный товар купец - жертва. Вот менялы, сговорившись, подняли цены на обмен денег - жертва. Вот приказчик описал последнюю одежду вдовы в счёт неуплаты долга - жертва. Вот... Да что там описывать. Каждый, каждый заботился о себе, искал свою выгоду. И неважно, что неверные весы - мерзость перед Господом. Бога никто никогда не видел. А раз не видел, то, может, и нет его. 'Не дай Бог, если ты есть; и слава Богу, что тебя нет' - этот афоризм стал нормой поведения человека в обществе себе подобных. И оправдана была мудрость Божия мудростью человеческой: раз не видно Бога - значит его нет.
   Иеремия ходил между проходами. Он никак не мог начать говорить людям слово Божие. Он останавливался, вздымал руки вверх, стоял, раскачиваясь, открывал и закрывал глаза. Немногие, но были люди, которые останавливались на улицах и деланно молились. Иеремию принимали за одного из них и всё-таки сторонились. А Иеремия не мог начать говорить. Он шёл в другое место, задевал лотки с товаром, на него кричали и прогоняли прочь. Даже уже собаки стали хватать его за полы одежды. 'Это знак, чтобы я начинал', - вяло подумал Иеремия. Он искал и не находил места, где бы он стал произносить Слово. Милоть липла к вспотевшему лбу, мухи роем кружились вокруг головы, а Иеремия молчал.
   Солнце беспощадно посылало лучи на землю, иссушало её, покрывало паутиной истрескавшуюся почву. Дождь уже сорок дней не проливался с неба. В храме Ваала шёл молебен. Жрецы втыкали в свои тела лезвия отточенных ножей, полосовали кожу. Кровь алыми разводами стекала по их голым телам, с шипением падала на нагретые камни пола. Жрецы кричали своему богу Ваалу, просили его ниспослать дождь на землю. Служба длилась уже неделю. Сегодня все ждали чуда.
   Весь базар постепенно стягивался к храму. Шли с надеждой на избавление от засухи. Шли целыми семьями, всем родом, всем домом, всем скопом. Шли с верой в ожидаемое чудо: Ваал даст, принесёт изобилие вод и рост семени. Страждало сердце народа. Жители города искали помощи у солнца - Ваала. Страждало сердце народа, не разумели: может ли солнце дать дождь? Солнечный дождь лился сверху, уничтожая всё живое. Солнечному истукану поклонялись люди.
   Иеремия медлил, медлил и постепенно наполнялся трусостью. Милоть сползла на шею и душила его. Страх душил Иеремию.
   Служители божества вывалились из храма, громко взывая, выплясывая танец огня от боли и отчаянья. Жрецы безумствовали. Народ безмолвствовал.
   Стекались к месту жертвоприношения толпы людские. Плотным кольцом обхватывали базарную площадь. Сжимались, сдавливали хрупкие кости детей и женщин. Верили, верили в избавление. Ждали чуда. Хотели своими глазами увидеть Ваалову милость.
   Из капища вынесли жертвенник, сосуды. Вытянули на платформе золотого истукана, стали приспосабливать его в наклонном положении лицом к солнцу. По толпе прокатился восторг радости и надежды. Передние ряды упали на колени; остальные - даже если и хотели сделать это - были стиснуты настолько, что даже рук не могли протянуть к избавителю.
   Жрецы выстроились, образовав своими кровоточащими телами месяц - символ луны, подруги солнца. Правые руки их вскинулись в приветственном салюте истукану, а левые - подняты к светилу. Так и застыли. Ждали.
   Иеремия не был затиснут в толпе. Его одежды священника мало чем отличались от одежд жрецов Вааловых. Оцепление, выстроенное кольцом вокруг места жертвоприношения, пропустило его к группе жрецов, которые, недоумевая, смотрели на пришельца, но молчали.
   Поднятые руки жрецов напомнили народу о скорпионе - символе верховной власти. Упала возбуждённая тишина.
   В золотых одеждах, с тяжёлой массивной цепью из червлёного золота, в пылающих красных башмаках возник из мрака дверного проёма храма Верховный жрец. Он медленно стал возноситься над толпой. Служители выкатывали постамент и плавно поднимали вверх маленькую площадку, на которой стоял Верховный. Поравнявшись с истуканом, жрец пал на колени лицом в затылок идолу. Истукан изрёк. Голос выходил из чрева, тяжёлыми раскатами проходил по толпе, обрывался в домах.
   - Я, Ваал - бог ваш! - как заклинание гундосил идол, пока весь народ не пал на колени.
   Жрец встал. Стали подавать сосуды. Верховный опрокидывал их на лицо истукана. По золотому телу полилась кровь, шипя и пузырясь на обжигающем металле. Жрец лил кровь. Она растекалась по идолу и достигала жертвенник тоненькой струйкой.
   Золото и кровь. Кровь и золото. Золото в крови.
   И чудо свершилось. На голубом бездонном небе появилось белоснежное облачко. Крик восторга вырвался из сердца толпы. Глаза обшаривали небо. Одна, одна единственная тучка, но мы ждём и верим:
   - Дождя! Дождя!
   Облако, как кисейной завесой, прикрыло солнце - погрязнело, разлохматилось и исчезло. Всё, чудо кончилось.
   Народ стал расходиться. Жрецы поспешно очистили место представления. Воины выстраивались по отрядам. Солнце уходило за горизонт.
   Иеремия мучился. Болела вся внутренность его. Глаза облепились липкой чешуёй пота и пыли. Он стащил с шеи милоть, хотел покрыть голову, но раздумал и засобирался уходить. Глаза стало жечь огнём. Иеремия увидел бурдюк с водой, лежащий под воинским плащом, натянутым на копья. Попросив разрешения, он смочил горло и промыл глаза. Резь усилилась. 'За что, Господи? - подумал Иеремия. - Избавь меня от слепоты моей', - прошептал он. И глаза его открылись.
   Он увидел вокруг себя мертвецов. Мертвецы уходили в вечернюю тьму. Мертвецы двигались, разговаривали, обсуждали увиденное, готовились жить. Жить мёртвыми, невоскресшими. Они были мертвы. Дух человека был мёртв.
   Открылись глаза Иеремии - открылись и глаза его сердца. Он увидел людей глазами любви. Страх покинул Иеремию. Он раскрыл уста свои - и Бог наполнил их. Иеремия стал говорить о покаянии, о прощении, о любви, о плене - как Бог давал ему провещевать.
   Ближние останавливались, смотрели и слушали светлого человека. Они с трепетом стали впитывать его слова, изумляясь простоте и глубине речи. Иеремия звал к покаянию. Народ тянулся к его словам. Слёзы набухали на глазах женщин, мужчины сурово слушали и боялись его слов; они боялись обнажить сердце своё перед беззащитностью. Они сдерживали в себе слёзы покаянной радости, боялись их, боялись быть чистыми. Сердца людей наполнялись слезами раскаяния, но боязнь быть непонятыми в глазах соседей, сдерживала освобождение. И пришёл страх. Страх и ужас объял толпу. Ужас сковывал дух человеческий. Заметались руки в поисках камней.
   - А...а...а..., - завопил один из них. Он выхватил копьё у воина и метнул им в Иеремию.
   Боясь бунта, воины стали поспешно оттеснять толпу с площади. Никем не преследуемый, Иеремия скрылся.
  
   ШЕСТАЯ ГЛАВА
  
   Роман шёл в 'ночное'. Так он назвал ночные смены на кирпичном заводе. Где работал уже третий месяц. В общежитие за курткой термосом и бутербродами заходить было поздно, и он ждал троллейбус, трезвея от ночной сырости. Ночи стояли холодные. Дневное светило не имело полной силы прогреть землю, напитать ночь теплом. Нервничая, Роман поминутно посматривал на часы, опаздывал.
   Засиделись с Володей. Пришлось бегать ещё за одной порцией горячительных напитков. Бегал роман. Закусывали плавлеными сырками и четвертью чёрного хлеба. Ввязались в беспредметный разговор на философские темы. Больше говорил Роман. Спорил, доказывал свою правоту, которой не понимал. Володя слушал и посмеивался. Это раздражало Романа, и он лез нахрапом, доказывая истины, которых не знал. Но всё же беседа-попойка проходила в вполне дружеской атмосфере. Роман пытался избавиться от мыслей о девушке, которая с сегодняшнего дня вошла в его сердце. Он пил больше и не хмелел. Странное, лёгкое было чувство возбуждённости: хотелось обнять весь мир, крикнуть ему о своей любви. В разговоре Роман пёр на рожон, доказывал, и тут же уничтожал доказанное другим доказательством.
   Заходил сторож; интересовался, когда они пойдут домой? Сторожа успокоили, налили стакан вина, пообещали не засиживаться, и продолжали спорить.
   Расстались добрыми друзьями. Договорились, что Роман ещё зайдёт на кафедру. Дошли до остановки. Володин троллейбус пришёл первым, попрощались. И теперь Роман трезвел на холоде, мечтая о куртке.
  
   Роман шёл в 'ночное'. Он опоздал и теперь пробирался на завод не через проходную, а через высокий каменный забор. Добрался до рабочей раздевалки, согнувшись, пробежал под окнами мастера смены, прилип к железному шкафу-ячейке и стал быстро переодеваться. Через пару минут, вспотевший, он расхаживал по платформе с готовой продукцией. Роман работал на последнем рубеже производства. Он укладывал обожжённый кирпич с вагонеток на поддоны. Пришла смена. Заседали на пятиминутке. Истекала сороковая минута от начала работы. Смена начиналась в двенадцать.
   Роман курил, чтобы как-то перебить винный дух. Женщины поднимались по арматурным ступеням высокой лестницы без поручней. Матерились в адрес сварщиков, которые не могли приварить поручни больше недели. Последней взбиралась пожилая женщина с распухшими ногами в валенках - мастер смены. Роман подался вперёд, чтобы помочь, но передумал - испугался, что мастер учует винный запах. Подошёл, стал издали, курил опротивевшую папиросу (на работе он курил папиросы, которые хранил в ящике со спецодеждой). Поздоровался:
   - Привет трудовому народу. Здравствуйте, барышни. Поклон начальству.
   Роман работал недавно, женщины - давно. Они безразлично относились к нему, он - к ним. Залётная птица. Глядишь, завтра-послезавтра улетит. Роман не обижался: они были правы.
   - Почему не пришёл на планёрку? Опять опоздал? - беззлобно спросила мастер. Смотрела, ждала ответа. Это была добрая, мягкая женщина, вдумчивая, понятливая, строгая и твёрдая, как скала. Жизнь побила её, покрутила, но давала и счастливые мгновенья радости, женской радости. У неё было двое детей, хороших, трудолюбивых и заботливых. Были внуки. Муж рано оставил её - ушёл на работу и не вернулся. Обречённое было время, Сталинское. То время, как расплавленная сталь, поглощало в кипящий вихрь всё новые и новые порции человеческого материала; вываривало из людей душу и однородной массой заливало форму невиданного доселе общественного строя. Личность исчезла, её переплавили в монолит. Поэтому и уходил человек поутру в коллективную жизнь, прощаясь с близкими. В то утро простился и её муж. Женщина благодарила Бога и начальство, что оставили её в покое, и дали возможность жить и растить детей. Удалось заочно закончить техникум. Ждала мужа, работала. Подходила покойная старость. Она научилась радоваться сейчас, сию минуту, а не потом, в необозримом будущем. И эта её радость лучилась на детей, коллег по работе, соседей. 'Простая русская баба, на которых Русь держится.' - сказал как-то про неё Роман. Донесли. Но этот донос сыграл положительную роль, мастер по-матерински снисходительно стала относиться к Роману.
   Роман мешковато переваливался с ноги на ногу в отдалении. Молчал. Давая понять всем своим видом, что не виноват мол я , оно само так получилось.
   - Сегодня кирпича будет мало, а норму с нас спросят, - устало заговорила мастер, - кумекайте, девушки, что да как. Я пойду к формовщикам и на обжиг. Работайте. - Больными тяжёлыми ногами она пошла по платформе в цех.
   Стали разбирать вагонетки. На шестерых пришлось десять платформ с кирпичом. Роман взял две. Норму выработки за смену делили на всех поровну. Приступили к работе. Роман принёс четыре поддона. Три разместил вдоль вагонеток, а четвёртый засунул в проём между вагонами. Снял рабочую куртку, остался в майке под шею с коротким рукавом. Выбрал из принесённой кучи пару относительно целых спецовок и приступил к работе. Раз кирпича будет мало, а смене нужен план, то надо делать 'колодцы'. Этой хитрости Романа обучили сразу в первую его смену.
   Любил он ночные смены. Нравилось ему работать по ночам. Вообще, нравилось работать руками, выполнять трудную физическую работу. Механическая работа доставляла ему удовольствие. Руки, спина, всё тело работало, а голова была свободной. Он потому и любил однообразную механическую работу. Мысли не напрягались, не загружались работой. Думай, что хочешь, мечтай о чём хочешь. И он мечтал. Мечтал с упоением, восхищённо предаваясь миру грёз. А сегодня было о чём помечтать. Конечно о ней, о той, которая появилась в его сердце. И Роман стал мечтать.
  
   * * *
  
   Женщины трудились исправно и монотонно. Они тянули по жизни эту лямку физической работы, напрягались, старились на ней, но никуда не уходили с завода. Куда было им идти. От семьи, детей не спрячешься. Надежды на мужчин было мало. Она утонула в водке. Мужики пили горькую, нимало не заботясь о подругах жизни. Работа женщины цементировала семью. Они, как хорошие ломовые лошади тянули повозку повседневных забот, не ощущая дружеской поддержки напарника. (Правда были и другие мужчины, но их была капля в этом житейском водовороте проблем, забот, желаний.) Женщины стали опорой в семье. К ним обращались за советом дети. Жёны решали главные вопросы бытия: что купить, что кушать, где учить детей, чем лечить, где раздобыть денег и другие. Мужчины стали постепенно принимать форму 'атавизмов' на теле семьи. И потихоньку, со скандалами, битьём посуды, мебели, баб и детей отмирали, спивались. Статистика ещё не регистрировала повышения роста разводов, но к этому стремительно приближались семьи. Ещё одно-два поколения и необходимость в создании семьи отпадёт; а создавшись, семьи будут рассыпаться, потому что мужчины перестали брать ответственность на себя.
   Мужики! пора взять ответственность за семью в руки свои; сердцем и разумом понять, что никто за нас этого не сделает. Мы в ответе за семьи: жён, детей. Вперёд! Назад к патриархату, а то перемрём, как мамонты, а милые сердцу нашему спутницы исчезнут, как лошади Пржевальского. Распадётся семья, а что останется в замен? Что? Подумайте! Прямо сейчас и возьмите ответственность на себя.
   'Вызываю огонь на себя, - раздухарился Роман, - и погибну героем. А почему погибну? Жить буду героем с золотой звездой в сердце своём!' Во куда меня занесло, аж в социологию ударился. Может зря я пошёл в режиссуру, может нужно было поступать в педагогический на психолога. Глядишь, и деток стал бы учить строить семьи во главе с мужчиной.
   Так думал молодой повеса,
   Летя в пыли на почтовых...
   'Записать бы все эти мысли, - пожалел Роман, что нет у него этой возможности, - записать бы, да развить, да выпустить отдельной брошюрой типа 'В помощь молодой семье'. А ещё лучше рассказ, нет, лучше повесть, а почему повесть? Давай роман, да с продолжением, как у Бальзака или Золя. Да напечатаюсь - денежки заведутся; куплю машину, построю квартиру, и заживём мы с Верой кум королю - сват министру. Стоп. А любит ли меня она? Может и не заметила вовсе? Я же с ней и не говорил, кажется. Откуда мне знать её отношение ко мне. Мы и не знакомились. Как бишь зовут эту вертлявую, которая попросила помочь переставить сейф?.. Не помню...'
   Так, или похоже так, размышлял-мечтал Роман. Образы, картины, события проносились в его голове, не задерживались, растворялись в бледно-жёлтом свете фонарей. В его сердце острым осколком застрял образ Веры. Вера!
   Он - рыцарь, она - крестьянская девушка. Он влюбляется в неё с первого взгляда, она - в него. Он бросает свой род, титул, наследство, службу, забирает её в жёны - и они живут вдвоём в лесу, на берегу чудного озера. Тихие величественные закаты и рассветы. Каждодневный труд рука об руку. Купание и целование в изумрудных водах и травах. Дети - много детей. Дети выросли и создали свои семьи. Мягкая, покойная старость и смерь в один день и час. Навсегда вместе!
   Подъехал погрузчик, поднял лапы, стал просовывать их под поддон. Приподнял, забрал, кряхтя, отъехал. Роман положил следующий. Руки привычно заработали, хватая горячий кирпич со штабеля вагонетки и укладывая в поддон.
   Она журналист. Она приходит на завод, чтобы написать статью о передовом мастере (конечно, это их мастер). Знакомится с бригадой, а Роман, как положено в это время опаздывает, спешит навстречу своей любви, совершив по пути достойный подвига поступок: спас детей из пожара. Она остаётся в 'ночное', а как же, чтобы поближе познакомиться с героиней своей статьи, она следует за мастером по рабочему объекту. Тут появляется Роман с усталым от исполненного подвига видом подходит к рабочему месту, украдкой вытирает кровь на виске (балка сорвалась, бегал без шлема). Садится; кружится голова, закуривает. Появляется Она и мастер. Роман встаёт, встречается глазами с Её глазами и падает, пронзённый стрелой Амура (результат удара балкой по голове). Все заохали, забегали, приехала 'скорая', кто-то должен ехать сопровождающим. Конечно больше некому, едет она. Операция. Она ждёт всю ночь. Утро. Роман открывает глаза, они встречаются взглядами - и всё... любовь до гробовой доски. Дальше известно. Тихие величественные закаты и рассветы. Каждодневный труд рука об руку. Отдых вместе, купание, целование. Дети. Два, от силы - три. Мягкая, спокойная старость и смерть в один день, в один час. Навсегда вместе.
   Подъехал погрузчик, поднял лапы, стал просовывать под поддон, приподнял и - перевернул на ноги Роману. Романа зажало основательно. Спиной он упирался в горячий штабель кирпичей, на ногах лежал поддон таких же кирпичей, в общем, картина Репина - прижали и зажарили.
   Роман закурил, попытался почувствовать ноги: целы ли? Сбегался народ.
   - Как себя чувствуешь? Ноги целы? - волновались женщины.
  - Целы, целы. Мастера не зовите, закричал Роман на перепуганных баб. Цыц. Не хватало ЧП на смену. Разбирайте лучше кирпичи. Женщины поняли всю сложность момента, быстро стали растаскивать завал. Водитель погрузчика весь жёлто-зелёный трясущимися руками пытался оттянуть поддон.
   - Брось, всё нормально, - сказал Роман. - На, закури.
  Мужик взял сигарету, смотрел, как собака, повиливая глазами.
  - Всё нормально, - повторил Роман, сам виноват, задумался. Мужик успокоился. Женщины быстро разобрали кирпичи, освободили Романа, попросили проверить: целы ли ноги. И разошлись по рабочим местам. Работа продолжилась.
   Работа у Романа перестала клеиться. Вяло добил свои вагонетки, сделал ещё одну, и на этом кирпич кончился. Переоделся, не ходил в душ. Дождался, играя в домино со слесарями, конца смены. Поехал домой в общежитие. Лёг, не раздеваясь. Проспал до пяти вечера. Сходил в столовку, поел. Пришёл, прилёг, спал до десяти. Проснулся от пьяной потасовки в коридоре (напарника не было, уехал в деревню к родителям). Встал, заварил чай, попил. Закурил и стал собираться в 'ночное'.
  
   СЕДЬМАЯ ГЛАВА
  
   Вера проснулась радостной и отдохнувшей. Свежая, юная, грациозная, она стряхнула остатки обволакивающего сна, приняла бодрящий душ. Приготовила кофе со сливками, сделала себе сандвич. Плотно покушала, мурлыкая лёгкий шлягер, нарядилась в юбку и свитер. Покрутилась у зеркала: нанесла тени, помаду, пудру на своё юное личико, заплела и туго закрутила средней длины волосы на затылке, заколола булавками. Юркнула на балкон, посмотрела погоду, - по небу тянулись свинцовые облака, - надела плащ и шляпу и выбежала на улицу. Предстоял второй рабочий день. Что принесёт он? А на работе её ждал сюрприз. Веру восстановили в институте, разрешили сдать задолженности (два экзамена и зачёт) за третий семестр и продолжить учёбу на втором курсе заочно. Вера расцеловала Люсю, попрыгала вокруг Тамары Семёновны, та только буркнула; сделала книксен перед Владимиром Михайловичем, по-детски выставив свои округлые колени и, кружась, исчезла за дверью. Она бежала стремительным шагом в деканат. Возьмите горсть гороха (и побольше, побольше) и сыпаните его вдоль неширокого длинного коридора. Почти все горошины, прильнув к плинтусам, покатятся, и остановившись, будут прижаты к стене. Так и в это весеннее утро студенты поспешно прижимались к стене, уступая дорогу встречной девушке.
   Пока наша героиня по привычке, укоренившейся в сознании за время учёбы на стационаре, спешит не в 'свой' деканат; пока ей объяснят, и она помчится искать 'свой' деканат, обратим внимание на её внешний облик. Напрасно считала себя Вера старухой. Ох! Напрасно.
   Царица Египта оставила ей в наследство свой лик, а стан - подарок Рождённой из пены морской. Прелестница вышла в этот мир из лазурных вод океана, касаясь жёлтого берега длинными ножками с узкими и крохотными ступнями. Её налитые округлые бёдра заканчивались восхитительной талией. Крепкие полноватые груди упругими сосками смотрели в пространство. На покатые девичьи плечи ниспадали густые волосы, отливающие серебром. Вытянутая, немножко гордая шея была увенчана прелестной головкой. Вымеренные, отточенные черты лица пленяли совершенством. Скуластая. С прямым носиком и торчащими маленькими ушками; средней высоты лоб, прикрытый пепельным чубчиком; детский, волевой подбородок; губы, сотворённые для поцелуев; верхняя чуть-чуть тоньше. Когда она улыбалась, широко и ясно, обнажались белые и ровные зубы. Творец всего живого запечатлел своё творение духом и вложил душу в тело женщины. Душа девушки отражалась в её глазах. Глаза - солнце, опускающееся в море. И дух и душа и тело гармонично сочетались в земном создании.
   Уточнив все вопросы, касающиеся восстановления и получив исчерпывающие ответы, заполнив бланки документов, умиротворённая, Вера возвратилась в лаборантскую.
   Она продолжила составлять картотеку: сортировать, пронумеровывать, заполнять карточки, вписывая в них поступившую информацию. Лаборанту всегда есть работа, конечно, если он желает трудиться. Лаборант - это оруженосец. Рутинная работа ложится на плечи оруженосца. От его рвения зависит, как будет выглядеть хозяин-рыцарь. Вера трудилась усердно: чистила, скребла, точила оружие своему господину-преподавателю. Приятно, когда можно найти необходимую вещь на нужном месте, использовать приготовленное вовремя, не бегать, не искать, не тратить драгоценное время на подготовительную работу. Этим должен заниматься подмастерья, чернорабочий, тогда мастер может спокойно выполнять свою работу. Многое, многое зависит от прилежности подсобника, ученика, подмастерья. Вера была прилежным, ответственным оруженосцем.
   Люся ушла в главный корпус по своим секретарским делам. Вера трудилась одна. Она умела и любила работать. Так уж сложилось с детства, что она приучилась выполнять всякую работу добросовестно. Учась в школе, Верочка готовила уроки тщательно, вдумчиво. Непросто давались естественные предметы. Но она училась вникать в смысл формул, задач, построений. Радовалась, когда приходило понимание сущности изучаемого параграфа. Немножко паниковала, когда не решались уравнения ( особенно по химии), но успокоившись, начинала учить, зубрить, погружаться в глубину школьного материала с головой. Мало времени оставалось на 'трали-вали', так называла мама детские игры-забавы. Мать практически не могла помочь дочери в подготовке уроков: работала в полторы смены. Вера сама выбиралась из запутанного лабиринта школьных знаний. Успешно закончила школу с аттестатом четыре с половиной балла. Встал вопрос о выборе профессии. Призадумалась. Ей нравилась школа, с трепетным почтением относилась к учителям, не ко всем, конечно, а тем, кто умел приоткрывать завесу тайны своего предмета. Лучше всего это получалось у учительницы русского языка и литературы. И Вера выбрала филфак. Без натуги поступила (мама в это время уехала лечиться в санаторий: болели почки). Первый год училась без интереса. Постепенно приходило понимание выбранной профессии. И тут появился он - перспективный молодой человек, броской наружности, с голубыми глазами, обеспеченный. Околдовал, закружил, сорвал с места, высказал своё кредо: жена должна быть хорошей домработницей, а не учёным сухарём; увёз к себе в город, окружил хозяйством, своими коллегами, которых любил приглашать к себе в дом для продвижения по службе. Вера готовила, бегала по магазинам, базару. Первое время ей это нравилось: ухаживать, заботится, проявлять материнскую ласку к своему супругу, принимать гостей-коллег, нравиться им, улыбаться, подавать на стол, - быть хорошей прилежной домработницей. Благоверный принимал её заботы, как должное - и дальше дома не выводил. Гости в дом, а в гости? Не ходил он с своей супругой никуда. Потом стал отлучаться по вечерам. Приходил поздно, редко ужинал, засыпал на ходу. Говорил, что ему нужна свобода, а контролировать себя не позволит. Поехал в месячную командировку. Прислал туманное письмо: что, мол, разочарован, хочется романтики, приключений, страсти. Мол, выбор за тобой, киска моя, привет. И приписочка: желательно тебе съездить навестить маму на время. Вера не поехала. Был тихий семейный совет втроём. Он отводил глаза в сторону огнедышащей женщины и покорно просил пардону. Развели быстро, благопристойно. На вокзале бывший сунул в Верину сумку сберегательную книжку на предъявителя. Вера хотела выбросить, но передумала: 'Плата за прокат', - горько пошутила она. В книжке стояла единичка и три ноля. 'До свидания' не говорили, не прощались. Уехала. Его родителей она не видела никогда.
   По стёклам забарабанили увесистые капли весеннего дождя. Крупными разводами стекали на цинковые отливы, лопоча, шуршали вниз, растекались по тротуарам, пузырились, предвещая тёплые дни. Птицы сунулись в лужи, радостно умывались. Соковитая зелень потянулась к небу. Падал, падал с неба животворящий дождь, приносил рост всякому семени.
   Вера, очарованная, любовалась майским дождём. Смутный трепет наполнял душу. Жалость к неизвестным страданиям поднималась из глубины сердца. Болью проступали ощущения безвыходности перед неизвестным прошлым. В её сознании открылся вид спорохнелой, безводной местности на мгновение, на тончайшую долю секунды и рассыпался, как прах. Вера отряхнула со своих глаз это видение, поёжилась от свежей капли, влетевшей в форточку, закрыла её и продолжила работать.
  
  
   ВОСЬМАЯ ГЛАВА
  
   Лань разродилась. Иссохшим языком вылизала телёнка: пыталась утолить жажду, не утолила. Безумными сухими глазами уставилась в раскалённоё пространство, промычала, посылая мык свой в сторону жёлтого города, и побрела прочь. Высохшее вымя потрескавшимися, обугленными сосками прикипело к животу. Огненная лава поглотила дитя.
   Пророки ходили к реке освежаться, и теперь возвращались в город. Они гневно-справедливо возмущались словам, которые сказал им вот этот, иссушенный зноем, без возраста человек, одетый в жалкие, вылинявшие отрепья. 'Кто он такой, чтобы говорить так?' Иеремия - жалкий священник, оставивший службу и безумствующий в своих пророчествах. Он говорит о войне, о смерти, о гневе Божиим. Он говорит так! Он послан от Бога!!? О, Бог! Испепели его праведным гневом своим. Хвала тебе. Мир, мир Иерусалиму. Мир земле Иудиной. Мы знаем, что Ты любишь нас, Ты заботишься о нас - детях своих. Ты даёшь нам жизнь и избыток. Ты наш Господь, Иегова. Хвала, хвала Сущему'!
   - Напрасно вы своими устами приближаетесь к Нему, а сердце ваше далеко отстоит от Господа, - сказал Иеремия. Он устал спорить, доказывать все эти годы слово Бога Живого. Но он открыл уста, и поток жизни устремился из сердца его.
   - Отец просит одно: покаяния! Признать грех свой. Покаяться всему народу, и сдаться на милость царя Вавилонского. Слушайте. Бог желает отвести нас в плен, очистить землю от мерзости и греха. Он возвратит нас на землю сию через семьдесят лет. Мы обязаны послушаться, или погибнем. Меч, огонь придёт на землю. Мор и ужас посетят дочь Израиля за то, что народ перестал верить Богу, исполнять заповеди Его. Война идёт.
   - Война?! Мир, мир Израилю! Меч не падёт на землю народа святого. Мы пророчествуем тебе это, безумец. Мы предстоим перед Богом. Прочь с пути нашего. - Удар палкой сбил Иеремию, он упал в рассыпающуюся пеплом траву. Пророки уходили к людям.
   - Ради Тебя я несу поругание, - возмутился человек, - ради Тебя. Вспомни обо мне, не погуби меня. Ответь гонителям моим, воздай в чрево их, рассыпь кости их. Слово Твоё - пища моя, вино моё. Не сидел я в собрании развратителей, не поднимал голос и перст свой на осуждение, не пиршествовал на пирах их, прочь бежал праздников их. Не погуби. Твой я, помилуй меня. - Его сердце разрывалось от отчаяния. Мрак поглотил его душу. Иеремия плакал.
   Солнце истребляло вторично-троично-сторично живое. Шакалы исчезли, некому было подбирать падаль. Ослы стали подобны им, так же жадно глотали воздух, пытаясь уловить запах зелени, глаза их выжглись, они нюхали землю, лизали и лизали пепел трав.
   Иеремия плакал. Смешавшись со слезами, расплавленные песчинки приварились к лицу лежащего человека, пересохлыми руслами сбегали из бездонных глаз. Подобно тихому дуновению ветра пришёл ответ. Господь сказал:
   - Не бойся! Обращайся ко Мне. Я восстановлю тебя. Дам новые одежды. Цари будут слушать тебя. Извлекай драгоценное из ничтожного, тогда будешь, как Мои уста. Я не оставлю тебя. Иди!
   Иеремия вошёл в Иерусалим.
  
   * * *
  
   Народ каяться не хотел. В чём? Что худого сделано? Не убиваю, а что проклинаю ближнего, так и он меня; не краду, а то, что беру небрежно лежащее - так это разве воровство? - другие тянут побольше моего. Обижаю ближних? Кого? Разве мне ближний чужой человек? А если он сам сделал мне зло, что я, терпеть буду? Так, глядишь, на голову сядут, запрягут и воду возить заставят на чужую мельницу. Ближний? Ха. Нашли ближнего. И хватит мне талдычить, что он так же сотворён по образу и подобию Божию. Не верю. Я есмъ Человек, а он...
   Теперь о прекрасном. А что плохого, если мне нравится чужая женщина? Нет, боже упаси, не жена ближнего, а та - чужая. Красивое гладкое тело, бёдра, грудь. Вот эту бы женщину вместо моей квашни. (Вот того стройного красавца с приятными манерами обхождения, да вместо моего заморыша.)
   Дети? Я глава семьи. Надо, чтобы они боялись, уважали, слушались родителей своих. Разве не написано, Господи, в слове твоём: наказывай сына (дочь) своего? Нет? Написано. И буду наказывать, пусть трепещет перед отцом. А предки мои пусть не вмешиваются, не их это, простите, старче дело. Пусть живут и питаются с миром. Деньги семье моей нужны.
   А кто этот оборванец? Нищий? Пусть работает. Ах, землю отобрали за долги, крова лишили, так надо было лучше работать. Подай ему, видите ли. Мне кто подаст, бог, что ли? Ха, на бога надейся, а сам не плошай. Что там, в притчах, написано: глуп всяк надеющийся на себя. Вот те раз. А на кого надеяться? Нет, только на себя, свой труд, Ну, на более богатого знакомого, на царя, на врачевателей. Да, на всех, кто может за мои деньги вылечить меня. Золото и серебро спасут меня от напастей моих, от болезней моих, от всех бед моих. Надеялся и буду надеяться на реальное, видимое, конкретное, а не на невидимое. Я имею право выбора. Я сам выбрал свою жизнь. Так чего же надо этому Богу? Покаяния? А за что каяться? Не виноват я! Не виноват...
   А вот он пусть посмотрит, как я живу. Хуже некуда. И всё есть - и нет ничего. В могилу с собой не заберёшь. Детям оставлю, пусть вспоминают. А пока я живой, буду жить, как все. Мне много не надо, но и моё не троньте. Не отдам. Заберут, зубами вырву. Я всё сказал!
   P. S. Да, чуть не забыл. А почему, если он говорит, что он есть любовь, то столько горя, войн, болезней на земле, а???
  
   * * *
   Право нам дано славить Господа?!..
  
   * * *
  
   Отдохнувший, вымытый, в новых одеждах Иеремия вышел из храма, отыскал в лавке ярмо, купил его, одел на шею, и стал ходить по городу.
   Была суббота - день Господень. Многие пришли во двор храма Господнего. Привело их любопытство. Что скажет этот чудной человек, всё утро и день обходивший Иерусалим с ярмом на шее. Время клонилось к вечеру. Зажигали костры, факелы. Священники стояли во внутреннем дворе, во внешнем дворе собирался народ. Иеремия стал на камень, забытый строителями, между внутренним и внешним дворами. Он смотрел на собирающийся народ, на братьев своих, их семьи. Смотрел на лица мужей, жён, детей, молился за них Господу. Тяжёлое ярмо, натершее за день шею, вдруг стало лёгким, невесомым. Дух Божий стоял рядом. Иеремия отверз уста:
   - Слушай Израиль! Бог посылает Сына Своего нам. Искупитель мира родится на земле нашей. Отрасль - имя Его. Христос - помазанник Божий. Он снимет с нас поношение наше и даст нам мир. Сердце новое сотворит в нас. Язычники обратятся к нему. Любящий Отец отдаёт Себя в жертву за грехи наши. Откроем навстречу Ему сердца, впустим заповеди Бога Живого во внутренность нашу. Будем делать добро и праведным и злым. Покаемся и обратимся к жизни. Исполнение заповедей - вот путь, истина и жизнь всякого человека на земле. И спасёмся. И будем жить счастливо. Раскаяние в грехах спасёт землю нашу от бесчестия. Веруйте не только в Бога, но и Богу. Господь - оправдание наше! Истина да пребудет с нами. Аминь.
   Народ недоумевал. Как? И это всё? Всё, ради чего стоило отрывать их от дел насущных?! Зрелища! Требуем величественного, подтверждённого знамениями и чудесами доказательства слов пророка. Дай нам реальное, зримое подтверждение твоего пророчества. Дай!..
   Священники разумели прихоть народа, боялись его гнева. Один из них, величавый и первенствующий подошёл к Иеремии, снял ярмо и разбил о камень.
   - Вот, я говорю! Так говорит Господь: это ярмо уже сокрушено, радуйтесь. Время мира наступило. Идите домой. Веселитесь, ешьте, пейте, забавляйтесь. Свобода от всякого рабства. Каждый поступай по зову сердца своего. Сегодня я объявляю праздник. Я Анания, пророк Вседержителя, говорю вам от имени Бога: праздник!
   Он дал знак - и из храма стали выкатывать бочки с вином. Начиналось веселье.
   Иеремия молился, священники распоряжались! Народ ликовал!! Винного бога принял город.
   Вскоре Анания умер.
  
   ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
  
   Винный день бродил по заводу. Дали зарплату.
   После второй ночной смены Роман, было, решил ехать к себе домой, в общежитие, но взбудораженная атмосфера радостных рабочих охватила и его. В кассу бежать было ещё рано, и он пристроился в подсобке у слесарей кимарить на топчане. Сон свалил Романа быстро, сказывалась армейская закалка, спать во всяком месте и во всякое время. Спать было отрадно и вкусно. Смачно пожёвывая губами, Роман грыз брызжущее соком осеннее медовое яблоко. Яблони плодоносили. Фрукты, золотистые, просвечивающиеся до коричневых семян, росли на верхних ветвях. Роман отталкивался от порыжелой земли, плавно подплывал к яблокам, рассматривал их, выбирая заветное. Юноша парил в воздухе легко и беззаботно, перелетал от яблони к яблоне и ел, ел свежие, налитые соблазнительные плоды.
   Местность изменилась. Он стоял на лыжах на холме убегающей вдаль песчаной дороги. Он оттолкнулся и понёсся над самой-самой землёй в сладостно зовущее пространство засыпающей природы. Сжатые поля расстилались желтеющим ковром. Юноша свернул и заскользил по стерне, по самым верхушкам. Вдруг перед ним возник из марева осенней дымки стог соломы. Роман прямиков въехал в него. Удар был безболезненный, мягкий. Он лежал на полу, а вокруг гоготали мужики.
   Драться Роман не любил, не лез первым в драку. Умел переносить обиды спокойно, не теряя головы. Но и попускать обидчику не стремился. А тут над ним стояла ватага здоровых крепких ребят с беззлобным умыслом. Это была грубая мужская шутка. Он и сам так редко мог пошутить, особенно со своими. Свои это были, свои.
   Мужики рассаживались за длинный деревянный стол-козёл, расставляли бутылки с вином, нарезали закусь.
   - Чего возишься, садись, - забыв о шутке, предлагали Роману. - Садись, садись. Поешь, попей с рабочим классом, не ерепенься. В твоих институтах тебя этому не учили, небось? Садись.
   Роман ухмыльнулся. Знали бы они сколько пьют в его институтах, но вступать в перепалку ещё не пришло время. Он, пожимая руки, втиснулся между ними. Стали пить.
   Радостное возбуждение охватило всех. Чокались, поднимали стаканы, наполненные янтарным напитком, за всё сразу, скопом. Выливали жидкость в провалы-глотки, рвали хлеб, разбирали сало, лук, закусывали. Хмель липким маревом заполнял тела, согревал внутренности. Повели разговоры-кучки. Ближний говорил ближнему, переговаривался с дальним. Вспоминали разные случаи, травили анекдоты, бахвалясь друг перед другом. Заматерелые работяги не искали красивых слов, лепили речь из попадающих под язык словечек, выплёскивали их наружу в простоте сердца. Роману импонировала простота рабочего класса, его детская непосредственность. Говорили, резали правду-матку среди своих, не стеснялись, не подбирали выражений. И Роман бал свой среди своих. Так ему хотелось. Потому и бросил он институт, что искал своих. Так ему казалось.
   Спаянный, сплочённый, спитый коллектив в одночасье разрушили женщины. Милые сердцу создания пришли помочь веселиться своей опоре жизни, своим проклятым не раз защитникам, надёже-мужикам. Единство распалось. Центром внимания стала она, - в рабочей, видавшей виды спецодежде, - женщина.
   'Милые, милые девушки! Повзрослевшие женщины! Вы - красавицы! Вы всё равно прекрасны! Как бы не отложила жизнь на вас свой отпечаток, какой бы печатью не скрепила ваши лица и тела вы - милые, нежные девушки навсегда. Вы - наши помощницы. И не виноваты вы, что пьёте. Мы, мужчины, несём ответственность за это. Вы пьёте, потому что мы спились. Мы пали, а вы пытаетесь стоять, поддерживая нас. Как трудно вам! Как больно! Но есть, есть выход: признать себя мужчиной, взять ответственность за жён, детей на себя. Стать главою семьи, а не хвостом'.
   - Опять эти странные мысли, - шевелил губами Роман, - точно напишу брошюру 'В помощь молодой семье'. Надо выбираться из несусветного пьянства, надо.
   Он выбрался из-за стола, с медвежьей грацией предложил своё место рабочей матроне, и пошёл в кассу.
   Очередь была длиннющая. Стояла первая смена, подваливала вторая и третья. Все ожидали денег. Пристроившись, Роман жадно курил. Курили многие, даже женщины. Дым тяжёлой завесой стоял в помещении, густым облаком накрывал людей. Лица стоявших были серые и радостные. Радость от полученных денег нельзя было стереть ничем. В деньгах было счастье человеческое. И чем больше денег, тем больше счастья сулили они. Замены невозможно найти в обществе, построенном на философии материализма. В основе всего лежала материя. Этому учили в школе, это проповедовали лекторы, учителя, преподаватели, учёные, дети. Материя первична, сознание вторично. Роману нравилось обществоведение. Какая-то тайна запечаталась в этой науке. Открыть эту тайну - значит познать мир, может, себя. Роман курил и приближался к заветному окошку.
   Денег дали много: двести двадцать рублей и ноль-ноль копеек. Деньги были большие. Роман, зажав их в кулак, кивая встречным и поперечным, выбрался во двор. Пошёл переодеваться в бытовку, не дошёл, присел на скамейку, стал пересчитывать деньги. Денег было двести двадцать рублей. Такие деньги Роман получил впервые. Мысли его растерялись. Куда столько потратить, он не знал. Житейского опыта было маловато. Чаще всего приходилось обходиться на месяц суммой в два раза меньше. Юноша закурил, хмель выветрился от приятного чувства богатства.
   'Богатенький Буратино, зачем тебе столько денежек? - спрашивал себя Рома. - Куплю папе Карле курточку, ботиночки, рубашечку, сёе-тое по мелочи'. Деньги стали исчезать. Роман прикинул: на все его нужды денег не хватало. Хотелось и книг купить (особенно собрание сочинений Достоевского), и маме с папой подарок, и братишкам что-нибудь. 'Будь у меня жена, - рассуждал он, - она смогла бы найти им применение, как моя мама, например: она умеет распоряжаться деньгами, жаль, что у меня нет этой черты в характере. Ладно, разберёмся'. Он сунул деньги в карман и пошёл переодеваться.
   Вчера был дождь, а сегодня светило яркое, по-летнему горячее солнце.
   В раздевалку зашёл Мишель (иногда он мог быть и Миша или Михаил), выставил пузатые, не наши, бутылки на пол возле своей ячейки, подошёл к Роману.
   - Здорово, - стиснули руки друг дружке и стали тужиться. Роман дёрнул на себя Мишину руку, ловко завернул тому за спину, обозначил удар коленом под дых.
   - Ловко. Здоров, бродяга, - глубоко дыша, говорил Миша. - Вот что значит армейская закваска, знай наших. Ты где служил, я забыл? - спросил он. - Я в пехоте.
   - В танковых, - улыбнулся Роман. - Чё ты там понаставил?
   - А! Это гвоздь программы. Не русские, болгарские, кажись, - он протянул бутылку. Роман посмотрел на диковинную этикетку, проверил градусность напитка, зажал в руке:
   - Где и по сколько?
   - А, понравилось. Джин. По пять с полтиной, в буфете навалом.
   - Пробовал?
   - Не ещё. Откупоривай.
   Руки легко скрутили винтовую пробку (редкость в нашем отечестве), сунули горлышком в протянутый стакан бутылку. Забулькала красноватая жидкость. Роман выпил залпом. Миша наливал себе:
   - Ну, орёлик, как?
   - Не понял, повтори.
   - Обойдёшься, сам купишь. Это для девчат.
   Жидкость была классной. Приятно пилась и приятно пахла. Прелесть.
   - Ладно, давай повторим. У меня с собой и шоколадка есть. - Преломили плитку. Класс. Кайф.
   Сходили под душ. Роман вытирался вонючим полотенцем: не доходили руки постирать. Зато бельё было свежее, стиранное. Выпили ещё одну, не жалели, деньги были. Закурили дорогие сигареты, запас Миши-интеллигента.
   - Куда теперь? - выпивши, Роман не желал идти искать Веру.
   - Я предлагаю на plener, - на французский манер стал выражаться Мишель. Он заканчивал политехнический институт заочно. - Возьмём девушек и к реке. Глядишь, и искупаемся, и то-сё.
   - Вперёд, по машинам, - скомандовал Рома. Он был вольная птица, вольный стрелок. Хмель кружил голову. Хотелось романтики, баб.
  
   * * *
  
   Отдыхали у реки. Девчата были знакомые. Чернявая, что приглянулась Роману, льнула к Михаилу; белобрысая была не в Романовом вкусе. Сидели, пили, закусывали шоколадными конфетами, трепались.
   Место выбрали удачное. Народа поблизости не наблюдалось. Косогор плавно спускался к воде. Река голубым карбункулом звала в себя. Роман разделся и сунулся в воду с разбегу, не задумываясь, отчаянно. Рванул на себя упругую гладь, зашёлся под водой от жгучего холода, рывком повёл своё тело дальше, глубже, вперёд. Плыл, плыл пока оставался воздух в лёгких, выдохнул остатки его, размахнулся, - отталкиваясь руками в последний раз, - и выскочил поплавком на поверхность. С берега кричали. Он обернулся и увидел Мишу, стоящего в воде по пояс и что-то ищущего.
   - Обалдел, что ли? - донеслось до него. - Перепугал девчат, - Миша погрозил кулаком, развернулся уходить, раздумал - плавки были мокрые - и кинулся в воду.
   Накупались на славу. Стуча зубами, бегали по берегу, ловили визжащих девушек, тащили к воде, отпускали и снова ловили. Тел не ощущали, посинели.
   Стали разводить костёр. Мокрые, непросохшие сучья дымили. Девушки притащили полусухую ель. Дружно наломали лапок, веточек, спалили коробку спичек, но костёр разгорелся. Радость.
   Выпили принесённое, конфеты оставались. Стал вопрос: что дальше? Мишель и чернявая, не стесняясь, целовались. Белобрысая исподлобья посматривала на Романа. А он не обращал ни на кого внимания, лежал и смотрел на бестрепетную воду, тосковал. Если бы рядом сидела Вера! Захотелось её увидеть до боли в сердце, до судорог. Он встал, попрощался и побрёл к остановке.
   Подошёл автобус. Роман похлопал по карманам и похолодел. Денег не было. Рывками стал прокручивать время назад, добрался до шкафа-ячейки. Должны лежать в спецовке. Он развернулся и подбегом направился на завод.
   Первая смена гуляла, но ещё давала продукцию. Вторая - шла на работу пошатываясь.
  Ключ скакал в пальцах, наконец, слился с замком, повернулся. Деньги были на месте. Фу. Чтобы сбить нервную дрожь, Роман зашёл в буфет и купил бутылку за рубль двадцать четыре. Выпил стакан. Полегчало. Голова затяжелела. Он подался в столовую, взял сытный обед, промочил горло, поел, запил остатком. Вышел. Сел покурить на лавочку. Задумался.
  Вторая смена нехотя включалась в работу. Мастера упрашивали рабочих. Грозились. Рабочие огрызались, распадались на тройки. Бегали в магазин - буфет заперли, - отоваривались. Работа шла с пробуксовкой. Ещё выходили из бытовок с возбуждёнными красными лицами мужчины и женщины, но чаще входили туда и оставались там. Смена запивала.
   - Ты чего закис квашнёй? - подошёл знакомый. - Во, разжился чекушками, - поставил тот сетку, полную блестящих бутылочек. - На, выпей за компанию. - И Роман взял. Сорвал зубами нашлёпку, отломил от булки чёрного хлеба, лежащего в бутылках, приставил горлышко ко рту, запрокинул голову, закрыл глаза и стал вливать в себя водку, глотая, захлёбываясь.
   - Гадость ещё та, - прожевав хлеб, сплюнул он. - Как вы её пьёте?
   Мужик заулыбался, шутку принял.
   Потом Роман пил с другими. Зачем? Не ответишь. Все пили - и он пил. Третьей смене делать было нечего. Кирпича не было. А готовить его руки не поднимались. Мастера перестали упрашивать рабочих и гуляли отдельно. Только некоторые женщины тягали полные платформы в печь. Печь нельзя останавливать, её не зальёшь.
   Как переодевался, он не помнил. Сознание включалось и выключалось. Внутри было короткое замыкание. Щёлк - и он стоит возле платформы с жарополыхающим кирпичом. Щёлк - пробел. Щёлк - он нагружает скользкий кирпич. Щёлк - пробел. Щёлк - что-то говорит мастер. Щёлк-щёлк. Стакан чего-то в руке. Щёлк - лошадь.
   Морда лошади тянется к нему. Он порывается увернуться. Просыпается. Кто-то с рогами тянет его под землю. Роман знает, что это сон. Он просыпается. Морда лошади кусает его за сердце. Дико. Но это сон, просыпайся! Он просыпается. Кто-то пытается влезть в него, растягивает его сердце и ввинчивается в него. Страшно. Роман старается проснуться и, как по ярусам, перемещается из одного небытия в другое. Он пытается выбраться и остаётся.
   Пьяный угар высасывал души человеческие.
  
   ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
  
   - В пьяном угаре страда деревенская.
   Доля ты русская, долюшка женская.
   Где бы другую сыскать? -
  декламировал Владимир Михайлович, подбирая строки под своё настроение.
   Философ томился. Он поругался с женой. Елена прекрасная поставила ультиматум: 'Или она, или пьянка? Выбирай'. Было из чего выбирать. 'Лапушка! Конечно ты, прекрасная моя', - юлил Владимир перед женой. Хотелось побыстрее отвязаться от беспредметного, на его взгляд, разговора и сбегать по пиво. Елена хлопнула глазами и дверью и убежала на службу. Владимир остался со смятёнными чувствами, засобирался. Поскрёб щетину тупым лезвием (не доходили руки купить новое), обтёрся одеколоном, с визжанием забросил бумаги в портфель и подался к пивному ларьку.
   В данный момент он прохаживался по кабинету. Голова просветлела, но настроение было паршивое. И эта девчонка сидит, насупившись, как галчонок. Влюбилась, конечно. Весна, видите ли. Весна!
   Вера сидела в расстроенных чувствах, забившись в угол. Роман не шёл.
   - Веруньчик? - позвал Владимир Михайлович, - мне тут необходима ваша помощь.
   Вера вскинула головку.
   - Видите ли, барышня. Я пишу докторскую диссертацию, и мне необходимы выписки. Времени сегодня у меня мало, занятия. Поэтому я отсылаю вас в государственную библиотеку за искомым, прилагая к списку сопроводительную бумагу. Как-никак это ваша прямая обязанность - помогать старшим работникам в подборе материала, коллега.
   Вера зарделась.
   - Вот вам разрешение и список необходимой литературы на вынос. Прошу, прошу, и побыстрее.
   Не успела она толком расспросить, а уже была настойчиво вытиснута за дверь. Нужно было идти в библиотеку. Раз надо - так надо. Благо, это рядом. Вера перешла через дорогу, поднялась на высокий порог, протиснулась в тугую дверь. Осведомилась у дежурного, где искать нужный отдел, получила подробное описание маршрута и устремилась вверх по лестнице. Приятная пожилая женщина изучила список, покивала головой, направилась внутрь прохода, обставленного многотонными стеллажами. Вернулась быстро, неся большую кипу разноформатных книг.
   - А эту, - она очертила ногтем в списке, - придётся подождать. Её вынесут из хранилища. Можете располагаться в кресле, полистать журналы.
   Женщина выглядела мудрой, как вековая пыль на охраняемых ею книгах. Она жила здесь давно. Она сроднилась, слилась с этими книгами. Семьи у неё никогда не было. Так уж получилось. Всю себя она отдала работе. Были слёзы родителей, увещевания их единственной дочери, предложения в выборе партии, мужчины, искавшие её тёплой, мягкой руки. Но она искала возвышенного, романтичного и надёжного, с достатком спутника. Молодость проходила, краса опадала. Она с пренебрежением слушала пересуды подруг о своих мужьях, не хотела их счастья. Она ждала рыцаря и его состояния. По ночам, по молодости, обливала подушку слезами, решалась завести ребёнка, воспитывать его. Но приходил день. Явь проступала в образе всё каких-то помятых соискателей, и решимость её таяла, как нежданный снег в мае. Со временем она свыклась и погрузилась в работу. Это была её отрада и смысл. Желания истаяли, родители перешли в мир иной, родственники затерялись ещё в войну. Приближалась одинокая старость, и страх подкрадывался по ночам. Но было поздно.
   Вера листала журналы, а мысли её были с ним. Проходил второй день после встречи. Она начала сомневаться, а было ли всё это? Может она задумалась - и это всё ей померещилось? Спросить, посоветоваться - не у кого. Грусть наполнила её. Мысли вертелись в комнате ожидания. Вера боялась мечтать. Мечтать о счастье с ним, жизни с ним рука об руку до конца. Ясные, лучезарные дни вдвоём. Прогулки в уединённых местах, его крепкая рука сжимает её ладошку. Он говорит о прекрасном, возвышенном. Они строят свою семью. Работают вместе. Целуются ночами под проливным дождём. Растут дети. Много. Она - добрая, заботливая мать. Он - любящий муж и отец. Дети выросли, у них свои семьи. Они приезжают часто-часто в их дом. Покойная совместная старость - и смерть, в один день, в один час...
   - Получите, - вывел из дремотной неги голос. Вера отряхнула со лба прядь упавших волос, встала, взяла книгу.
   - Спасибо, до свидания, - пошла к двери.
   Девушка принесла полученное на кафедру. Кафедра была закрыта. Занесла к себе, положила на стол, стала заниматься текущими делами.
   Большая, в кожаном переплёте книга, полученная из хранилища, лежала сверху и таинственным образом возбуждала Верино любопытство. Вера пыталась противостоять влечению, но разве запрещено ей было читать эти книги? Нет. Она походила из-за маленького, детского упрямства чуток, потом присела к столу, пододвинула книгу.
   - И чего тебя, милая, прятали так глубоко? Покажись, - Вера перевернула обложку, - обнажился титульный лист
   Б И Б Л И Я
   книги священного писания
   Ветхого и Нового Завета
   канонические
  Вера прислушалась, шаги не грохотали. Грохотало сердце. Она перевернула страницу. Оглавление. Глаза охватывали строчки, но не видели слов. Вера напрягла зрение, уставилась вглубь страницы. 'Книга Пророка Иеремии' придвинулись слова, выросли, обозначился номер. Вера, как загипнотизированная, отыскала страницу, стала вчитываться. Строчки плясали, буквы разбегались, Вера собирала их. Имена были чужие, сложные. Смысл прочитанного - непонятный и тревожный. Слова увесистые и умудрённые. Вера закрыла книгу, оцепенела. Глубоко, девушка не смогла бы точно назвать место в своём теле, что-то произошло. 'Как будто забеременела, - удивилась она. - Так сладко, так непонятно '. Вера снова открыла книгу, стала листать...
   - Сидишь, читаешь, - прозвучал голос. Вера задрожала. - На вот, читай, полезнее будет, - сверху упала брошюра 'Шаг вперёд и два шага назад' - В.И. Ленин. - Читай, учись, милочка, а то всё толстенные романы про любовь да про любовь читаете. Чему они могут вас научить, чему? - Тамара Семёновна рассаживалась в кресло. - Вникай в суть диалектики, толк будет. Завари мне чаю, милочка.
   Вера стала заваривать чай. Пришёл Владимир Михайлович, забрал книги, сказал спасибо и ушёл.
   Молчали. Вера вскипятила воду, заварила чай.
   - Сходи, милочка, принеси мою сумку.
   Вера сходила, принесла.
   - Погуляй, детка, я немного отдохну. Да посматривай, чтобы меня не тревожили. - устало вещала старушка.
   Вера пошла на коридор. Потопталась. Послушала гул перемены, посмотрела на бегающих студентов, зашла в туалет. Девчата курили. Смолили, как заправские мужики. Смачно, с подробностями, делились об интимных отношениях. Вера вышла, покрутилась туда-сюда и пошла на кафедру.
   - Заходи, заходи. Что? Наша 'история партии' почивать вздумала. Ну, дело доброе, старушечье. Геройский, скажу тебе, она человек. Войну политработником прошла. Баба - и политработник, виданное ли дело. Дослужилась до майора. Пусть поспит, ей полезно.
   - Владимир Михайлович, а какая тема вашей диссертации? - неожиданно для себя поинтересовалась Вера, зарумянилась.
   - Вероника, читать книги я тебе не запрещал. Права такого не имею. Но скажу, не всегда любопытство во благо. Помнишь про Варвару?
   Про Варвару она помнила.
   - Присаживайся, - смилостивился философ, - расскажу тебе. Глаза у тебя удивительные, как:
   - Посмотри как белую берёзу,
   Солнце ржавое зацеловало.
  - выпалил он. - Не смущайся. Глаза твои - солнце, заходящее в море. Такой расцветки зрачков я не видел никогда. Так-то вот. - Философ достал сигарету. Стал разминать.
   - А моя работа связана с мыслителями древнего Востока. Вот и приходится читать запрещённую для простых смертных литературу. Да разве её запретишь, спрячешь в спецархивы, ангары? Разум будет искать истину, а не найдя, свою создаст. А она - истина, может, хуже уже найденной. Не надо, не надо прятать от народа книгу. Будь моя воля... А, да что там. Их теперь воля, и я с ними, а то не сидел бы в этом кресле. - Он похлопал по креслу, в котором находился. - Но знать тебе этого нельзя, рано. Сказал, потому что больно твои глаза непостижимы, как вот эта книга. - Он взял Библию, - И понимаешь, это же мудрость вечная, сокрытая от глаз людских, запечатанная в слове. Читаю, читаю, ничего не понимаю. И вдруг, как свет, как озарение, когда, кажется, нет никакой надежды уразуметь. Свет истины. Слова легки, просты, глубоки, как океан, питательны, как манна небесная, как вересковый мёд, как... Да разве можно написать лучше? Нет. Стремиться к этому, но лучше - нет.
   - Вот и выхватываю по зёрнышку, по крупице. Питаю свой дух. У меня, слава Богу, есть доступ, а что делать остальным - пить? Истина в вине, как говаривал классик.
   Вера слушала открытыми ушами и мало что разумела, но ей было приятно с ним, с этим мудрым седеющим человеком.
   - Да. Вот хотя бы взять их пророков, например, Иеремию.
   Уши Веры расширились ещё больше.
   - Так, хотя бы его. Сказал ему Бог идти к народу и предупредить, что мол если не покаются, то смерть. Пошёл пророк. Что только ни делал, как ни увещевал - не раскаялись. И в колодки его заточали, и в тюрьму бросали, и проклинали, - всё выдержал. Плакал, молился, но терпел. За истину, за справедливость. - Философ смотрел в пространство, как будто видел всё это сам. Сопереживал.
   Вера только теперь вспомнила весь свой сон отчётливо и зримо, и слова светящегося человека: 'Я, Иеремия, из колена Вениаминова'.
   - А кто он был? Кто родители?
   Владимир Михайлович стал возвращаться.
   - Неважно это... Кажется, из колена Иудина. Там, у них, все люди принадлежат к какому-нибудь роду. Двенадцать родов по именам детей Иакова: Симеон, Иуда, Дан, Ефрем, Гад, Манассия, Завулон, Рувим... Кто ещё? Да, вспомнил. Иеремия из колена Вениаминова, самого младшего рода. Вспомнил.
   Вера уже ничего не соображала.
  
   ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
   Роман ничего не соображал. Сознание пульсирующей кровью прорывалось в его истерзанное тело. 'О, господи, - застонал он. - Кто я? Где я?'
   Он разлепил свинцовые веки. Попытался увидеть что-либо. Медленно, медленно повернул чугунную голову, осмотрелся. Перевёрнутый стол-козёл рогами-ножками уставился в обшарпанный потолок, словно капитулировал. В углу примостилась груда тел. Роман приподнялся, сжал голову руками, стал раскачиваться колоколом. Пустым звоном наполнилось его естество. Он замычал протяжно, монотонно; загудел, как ветер гудит, влетая в жерло трубы.
   Вошёл Мишель:
   - Чё, орёлики, продолжим, - переступив через скрюченные тела, он поставил авоську осторожно к стеночке, стал устанавливать стол-козёл.
   - Чё расселся, как боров? Помоги прибраться, кинул он в сторону Романа словами, как камнями по каске.
   Роман издал булькающий звук, на большее сил не хватило.
   - А, орёлик. Небось, вчера ококтелился: джин-винцо-водочка и получилась свиночка. Давай, давай, милый, подгребай на винопой. Сейчас мы вас полечим.
   Мишель суетился вокруг стола: расставлял, собирал, сортировал, выгребал. Народ зашевелился, приходил в себя. Бабы и мужики ковыляли к столу. Здоровались, узнавали друг друга. Кто-то вдруг всё вспомнил и стал живописать во всех картинах вчерашнее. Послышались смешки. Одеревеневшие губы с болью растягивались в улыбки. Налили по одной. Крестясь, чертыхаясь, с отвращением, матерщиной, стали опохмеляться. Стол был уставлен животворной влагой. Еды не было. Какая еда?!
  - С вас, народ мой, по пару рубликов за обслуживание.
  Полезли по карманам, выгребали деньги, рассчитывались с Михаилом.
  Зашла молодая женщина, румяная, русая, чистая, как нетронутый снег. Глаза её - голубое небо в звёздах. Поздоровалась. Пригласили к столу. Присела, стала смотреть на Романа. Вспомнили о нём.
  - Э, малец, подгребай к столу, протрезвись. Нy, ты вчера и тёпленький был: чертей гонял, лошадь какую-то звал. Еже ли бы не Надька, ночевать тебе на сырой земельке. Скажи ей спасибо: приголубила и спать уложила, сказки тебе рассказывала, ну прямо сестра милосердия. Слышь, Надюша, а выходи за меня, я тоже сказки люблю. Шахеризада ты наша.
  - Кто, кто? - недопоняли, недослушали, - шахер-зада. Да, зад у Нади крепкий.
  Мишель полез под стол, зашелся там. Надя ему за шею вылила остатки из чужого стакана. Миша пополз под столом, бодая лбом скамейки, колени. Надя налила в стакан вина, отпихнула от себя протянутые руки народа. переступила через вылезавшего Мишеля и пошла лечить Рому.
  Батька говорил: "Ты, сынок, пить - пей, но в меру. С человеком и выпить не грех, да только не опохмеляйся. Гиблое это дело, сынок".
  Роман держался этого нравоучения. Но не сегодня, не сейчас. Его колотила пьяная дрожь. Зубы лязгали о край стакана. Надя помогала: держала стакан, голову, заставила вылить всё. Выпил, опрокинулся на спину, лег. Молодая женщина уселась рядом, взяла руку, гладила. Густая кровь разжижалась, теплом запульсировала по телу. Пришла покойная дремота. Он засыпал.
  Как хорошо, когда в нужную минуту приходит помощь. Как сладко приѓнимать её. Она благодатным дождём орошает омертвелое, наполняет надежѓдой, приносит силы жить. Жить дальше, нести по жизни свой крест, с веѓрой смотреть в будущее. И как прекрасны руки, подарившие надежду! Как прекрасен человек, который в нужный момент протянет тебе руку помощи, поддержит тебя, посочувствует тебе. Выслушает, не упрекнет, не оттолкнет, не раздавит своим безразличием. а обласкает, успокоит, обнадёжит. Надежда - великая сила!
  Надежда седела рядом с Романом и охраняла его сон.
   * * *
  Тревожно спала в эту ночь Вера. Снился ей сон.
  Замок, дворец ли? Все это в запустении, разрушено. Остались полуразвалившиеся стены и потолок. Да сохранились картины: растрескавшиеся, в водяных разводах изображения из жизни живших здесь. Стены и потолок, а внутри лес. Огромные зелёные деревья, как символ вечной молодости, заполнили собой всё. Сквозь них нельзя было пройти. Их колючие зелёные иголки не давали пути, и Вера летала. Она летала тяжело: всё время ощущая сильное притяжение земли. Девушка боялась упасть в эти зеленые колючие ветви. Вера поднималась вдоль стен; только там можно было летать. Она искала выход.
  На картинах отобразилась жизнь, прошлая жизнь. Вот охотники несут убитую лань, пылает костер, собаки кружат среди людей, вороны слетелись на падаль. Мужчины и женщины улыбаются, поздравляет друг друга, заставѓляют разосланные ковры вином и едой. Кувшины и корзины - трапеза. Вреѓмя к полудню, природа замерла. И только на иссохшем горизонте чернеетѓся облако, будет гроза.
  Ах! какая гроза! Где радость добычи, где смеющиеся глаза мужчин и женщин? Мрак и ужас! Ужас и мрак! Разверзнутое небо , поваленные деревья, перевёрнутые люди, их пожитки, земля. Жизнь сменилась смертью, трапеза - тризной. Вот вторая картина. Её Вера увидела на потолке. Она была в угѓлу, не сразу бросалась в глаза. Смерть пришла к людям. И всё это в углу. Конец. Нет больше надежды на избавление, не сияет луч солнца. Тени. Теѓни. Тени преисподней поднялись к небу и властвуют над живым, Мрак и безнадежность, И нет надежды. Нет! Нет! Нет!
  Вера проснулась. Лучи света касались ее глаз. Проблеск луча - пробѓлеск света. Света надежды. Вчера в ней что-то изменилось, что-то проиѓзошло внутри. Вера стала прислушиваться к себе, искать это новое, невесомое, как нить, которая зацепилась в ней. "Надежда, - уразумела она. Тки, тки надежда, свою нить. Из неё получится совершенная ткань. И этой тканью я обернусь как щитом-броней. Буду крепкой и несокрушимой".
  - Надежда, - позвала она, - Надеждочка, милая. Ступай к Роману и приѓведи его ко мне, пожалуйста. Я буду ждать, - Веря и не веря, сомневаясь и не сомневаясь, она разговаривала с невидимым.
  - Пожалуйста, - прошептала она. Допила чай, принарядилась у зеркала и побежала на работу. Начинался третий рабочий день. Было утро!
   * * *
  К полудню Роман очухался. Рабочих не было. Никого не было. Тольѓко едва уловимый запах напомнил о Надежде, когда Роман рукой протирал глаза, поправлял взбившиеся волосы. Запах её духов был глубоко нежен и раним, как поцелуй ребёнка.
  Юноша сходил в столовую, легко перекусил: выпил стакан какао с молоком и съел булочку. Покрутился по заводу. Зашел к мастерам. Договорился, что поработает во вторую смену, нашёл замену на свою /ночную/ смену. Пошёл в раздевалку, посмотрел, целы ли вещи и деньги, успокоился. Решил заглянуть в контору, авосъ сыграет в шахматы с инженером. Пошёл.
   В характеристиках, каких много приходилось Роману заполнять, меняя места учёбы, работы, - сообщая об увлечениях, интересах он писал: выполнил первый разряд по шахматам и дзюдо. Большие противоположности сыскать было трудно. Все, все, кто читал характеристику, доходя до этого места, вскидывали на него глаза, и пытались сопоставить несопоставимое. Не соѓпоставляли, цедили сквозь зубы обычное мгэ, мгу, мгмы и продолжали чиѓтать. Больше читать было нечего: Роман не писал, ставил число и подпись
  Ему повезло: инженер был на месте. Писал, составлял графики.
  - А! давненько, давненько не заходил, Ну проходи, проходи, - не встаѓвая из-за стола, инженер протянул руку, обменялся крепким рукопожатием, продолжил писать. - Я сейчас закончу, отнесу в приемную, и сыграем. Посиди.
  Крепкий это был мужик. Здоровое нутро было у него. Приехал по распредеѓлению лет двадцать тому. Родом был из-за Урала. Поговаривали, что родиѓтели - староверы. Понравилась земля, народ. Осел основательно, женился здесь. Сплетничали, что жена баптистка. Ходил, не таясь, по воскресеньѓям в церковь. Водил жену, четырёх детей, не курил. Пьяным его никто ниѓкогда не видел. Служил честно, зa это уважали, но по службе не продвиѓгали. С рабочими не заигрывал, требовал дисциплины и работы. Уважали и боялись. В глаза звали Фрол Петрович, за глаза - Петрович. С проблемаѓми, за помощью обращались к нему. Знали, что если он возьмётся помочь человеку, то поможет на деле. Принимали помощь. Божились, что никогда не забудут, и забывали. Некоторые становились врагами. Писали по партийѓной линии: мол, разберитесь, верующему не место на руководящей должности. Приезжали, разбирались. Поначалу снимали, переводили в рабочие. Время проходило, Новые инженера заваливали дело, их посылали на повышение. Вспоминали о Фроле Петровиче, возвращали должность. Он без обид приниѓмал. Начинал трудиться, восстанавливать производство и план.
  Фрол Петрович был заядлым шахматистом, играл виртуозно и сильно. Романа нашел , когда знакомился с его документами. Встречались редко, только в нерабочее время. Играли одну партию, и расходились.
  Наступило время обеда.
  ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  Пришло время отдыха. Расставили фигуры. Сделали первые шаги по шахматному полю. Входили в размышления.
  - Знаешь, кто больше всех любит играть в шахматы ?- переставляя коня, спросил Фрол Петрович .- догадываешься?
  - Нет, - протянул Роман, выводя из-под боя слона, - кто?
  - Бог! - Помолчал. Просчитал. Пошёл. - Он делает ход и смотрит на челоѓвека, ждет ответа. Как поступит человек? Какое продолжение выберет? Он не стремится поставить мат человеку, разбить его, уничтожить его фиѓгуры. Наоборот. Бог играет любя, заботливо, сопереживает человеку. Раѓдуется его хорошим ходам, огорчается за плохие. Много-много раз позвоѓляет человеку переходить. Помогает выбрать наиболее правильный, лучший путь.
  - А если человек не хочет подсказок, - стремительно атаковал Роман.
  - Это называется гордыня, не принимать лучшее, отказываться от праѓвильного пути, а упрямо гнуть своё.
  - Вот так, - он остановил руку Романа, которая потянулась не к той фигуре, - если ты уйдёшь отсюда, то оставишь беззащитным фланг. Подумай.
  Думать было над чем. Увлекшись, Романовы фигуры ушли от короля, оставив его неприкрытым. Надвигалась серьёзная атака со стороны соперника. Роман метался глазами по доске, высчитывал варианты, искал защиту.
  - Бог любит людей, - говорил человек. - Он и есть сама любовь. Любящий никогда не будет наслаждаться от горя других. Он будет терпеть, долго терпеть, не раздражаться, милосердствовать, не завидовать, не искать своего, не радоваться с неправды, а радоваться истине, всё покрывать, всему верить, надеяться.
  Юноша слушал и не слушал, он искал выход. И всё же слова сами собой ложились eмy на сердце. Диковинные слоѓва, обороты, фразы, предложения лились из уст верующего.
  Роман внял предостережению, стал постепенно выравнивать положение.
  - Бог дал своему народу заповеди. Эти заповеди включены во все консѓтитуции всех стран мира. Украл - тюрьма, убил - приговор. Оболгал, оскорбил, сошёлся с чужою женою - суд. Набедокурил, натворил неправых дел - ответь по закону. А закон человека строг. Сквернословие и то наказываѓется по нашему закону.
  - Да, такая статья есть, - согласился Роман. Подумал. - А если он так любит людей, почему допускает зло, войны, уничтожение, ненависть! - полез юноша в атаку малыми силами, - Ответьте. Почему не сделать всех счастливыми?
  Фрол Петрович спокойно защищался. Его фигуры имели взаимосвязь, поддерживали друг друга, не мешали одна одной, а слаженно сотрудничали, успешно отражая атаку и атакуя сами.
  - Человеку, прежде всего, надо наладить свою жизнь. Если в сердце моём порядок, если я знаю, для чего живу, что ожидает меня в вечности; если я могу верить жене, а она доверять мне; если дети мои видят наш мир и учатся от нас любить; если я сам знаю истину - то только тогда я могу помочь человеку - и то не всем, не всему миpy, а ближнему, с которым сталкивает меня жизнь. Когда ты имеешь покой в себе, тогда ты можешь нести этот покой другим. А иначе всё разрушится. Мат. Вот так, молодой челоѓвек, только так.
  Партию Роман проиграл. Он желал ещё, но вспомнил установленное праѓвило. Попрощались, крепко пожали руки. Роман пошёл к двери. И не то почудилось ему, не то и взаправду, Фрол Петрович трижды осенил его крестом.
  
   * * *
  Вера ухала в больницу. В автобусе яблоку негде было упасть. Вера прилепилась к заднему стеклу, постепенно пробралась в угол и затихла там, как мышка. Мужественный широкий торс красавца парня отгородил её от двери. Она благодарно улыбнулась ему. Парень принял это как зеленый сигнал светофора и стал рисоваться, поигрывая бицепсами. Да, он был красив и молод. Он знал свою красоту, знал себе цену. Знал, что у девушек и женщин томно закатываются глазки, когда они завидят его. Он хотел, и без всякого труда соблазнял их. Он растрачивал свою неокрепшую душу на свидания, заигрывания, интрижки. Соблазн крепко укоренился в его сердце и червяком грыз его зеленое нутро. Мужчин он уже не боялся, поѓтому что мог дать от ворот поворот. Он боялся одного: быть отвергнутым. Он так уверил в свою красоту, что и не понимал и не мог понять - как можно не желать его. Он ещё не получал отказа - никогда. Он всегда срыѓвал персик, на который падал его взгляд. Но страх он чувствовал, и пытался доказать ему, что он его не боится. Победы давались легко, а поражения не для него.
   Чистые не стремятся к чистоте, грязные желают её. Он увидел чистое, сияющее в солнечных лучах море в глазах девушки, и решил омыться в них. Он пресытился туманной поволокою. И он стал петь, распуская павлиний хвост.
  Вера молчала. Вышли из автобуса, пошли к больнице. Парень набивался в провожатые, выразил желание помочь нести сумку, набитую продуктами. Вера отказала. Стал напрашиваться на свидание, говорил о себе, рассказыѓвал, как он один дрался с троими, накостылял пьяным. Приглашал посмотѓреть его на соревнованиях по волейболу: он камээсник. Играет на гитаре, здорово поет. Вобщем, все атрибуты странствующего рыцаря на лицо.
  Молчала Вера. Дошли до ступенек. Он задержал за сумку, ещё раз предложил свидание, Вера смотрела вдаль, молчала, не вырывалась. Парень выѓпустил сумку, вывернул нутро:
  - Больная? - уставился с издёвкой. - Ладно, иди. Ты меня ещё вспомнишь, вертихвостка. Иди, иди, блаженная.- Он сплюнул, отошёл. Обида жгла грудь. "Я тебя ещё припомню, узнаѓешь меня". Красавец разочарованно уходил, всматриваясь в лица встречных женщин, и ловил, ловил глаза-поволоки. Необходимы были ему эти глаза, как бальзам, как питание. Он быстро нашёл эти глаза, расправил свой сжатый павлиний хвост и повёл заведомо выигранную осаду. Вериных глаз он не забыл. Не забываются такие глаза.
  По пропахшему лекарствами и отделанному плитками коридору Вера шла в палату к маме. Любила она маму всем сердцем дочери. Отца помнила слабо. Запомнился весёлый человек, играющий с ней, рассказывающий на ночь сказки. Запомнился пьяный отец: скандалы, ругань. Слёзы матери, вечные покаяния отца. Мамина радость, когда отец держался и не пил. Совместные вечера-разговоры. Убаюкивающие руки отца. Громкие голоса на кухне, истерика мамы, отца. Пьянки. Пьяный отец был миролюбив, тих, но со временем нервы поизносились, и тогда стал шум, даже битьё табуреток. Однажды, трезвый он ударил маму по щеке. Мама кричала на папу, посылая проклятия. Он не выдержал - ударил. И ушёл. Вернулся дня через три-четыре, просил прощения. Мать не простила. Развелись. Отец уехал и жил далеко-далеко. Письма приходили редкие и пустые, лирические. Мама замуж не пошла, работала, растила дочь. Много плакала. Вера жалела и любила её, родную и единственную. Отца простила и забыла.
  Мама поправлялась. Выглядела хорошо. Вышли в больничный сад, присели на скамейку. Вера рассказала о работе. Вместе радовались её восстановлению в институт. Помечтали о дальнейшей жизни. Дочь насобирала буѓкет весенних цветов, преподнесла маме. Сидели, щебетали как две подружѓки. Вера рассказала, что делает по дому. Решили, когда мама выйдет из больницы, сделать в квартире ремонт. Мама наказала доченьке подыскать обои, краску. Загорелись этим желанием, стали строить планы, размечтаѓлись о будущем.
  Веял тихий ветерок, солнце клонилось к закату. Радость разлилась в воздухе, было покойно. Запах зацветающих деревьев струился по саду, наполнял верой светлое будущее, звал дышать глубоко и страстно. Хотелось верить. И они верили. Мама и её подружка дочка.
  Попрощались, расцеловались. Мама пошла в палату, Вера - домой.
  
   * * *
  
  Роман возвращался домой в общежитие. Он устало смотрел на высыпавѓшие гроздья звёзд. Мечтал о постели.
   * * *
  
  Вера приняла ванну, почитала перед сном книгу; выключила свет, стала смотреть на рассыпанные по небу звезды. Она жила на последнем седьѓмом этаже. Кровать стояла у большого окна. Засыпая, девушка всегда виѓдела небо. Она вспомнила утро, её разговор с надеждой. Вера попросила надежду помочь ей и уснула.
  
   * * *
  
  Роман проснулся бодрым и свежим. Сходил в душ. Побрился чисто-чисто. Переоделся во всё свежее. Ну, как положено мужчине. Заварил чай, сварил яйцо всмятку, сделал бутерброды, стал есть, напевая песню про надежду.
  Пел, выходя на просыпающуюся улицу. Oн шёл в институт за Верой.
  
   * * *
  
  Вера шла в институт с надеждой. Она надела своё любимое весеннее платье, Было свежо. Девушка неизвестно почему торопилась. Часы показыѓвали начало восьмого. Работа так рано не начиналась.
  
   * * *
  Роман шёл и пел про надежду?
  
   * * *
  
  Вepa шла с надеждой!
  
  ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  Возлюбленная моя! Возлюбленный мой! Встретились их глаза. Роман взял её руку и повёл Веру за собой.
  
  
  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  Иерусалим! Иерусалим! Как ты прекрасен! Словно юноша, возвращающийѓся из купальни, из купальни Силоам! О! Иерусалим!
  Как прекрасен твой вид: твои здания, дворцы, храм. Сияют золотом твои купола, как ланиты красавицы. Стены, как одежды возлюбленной, опоѓясывают тебя, подчеркивая твою грацию. О, Иерусалим! Город, встречающий рассвет. Город, волнующий душу человека, как тайна покрывала, наброшенѓного на незнакомку. 0. Иерусалим! Город Вечного Царя!
  Солнце иссушило росу, живое стало искать спасения в тени. Ворота раскрылись - и жители деревень спешили принести городу пищу. Двигались повозки, шли люди, брели животные. Кое-где упрямились ослы и погонщики били их палками, чтобы не допустить заторов на узких улицах города, из богатых домов спешили рабы и слуги на базар, чтобы закупить провизии своим господам, бедные ходили сами.
  Город проснулся, и началось обыденное существование. Был обычный день. Каждый поступал так, как поступал вчера и третьего дня. Самыми беззаботными были дети и юродивые. Дети - потому что о них заботились родители, юродивые - потому что они перестали о чем-либо заботиться.
  Вышли девушки из ворот и побежали к источнику, наполнять кувшины водой. Самая стройная, смуглая, очаровательная указала рукой на согбенѓную фигурку, торчащую на холме:
  - Посмотрите. Опять, кажется, этот чудак молится.
  - Кто? кто? - заинтересовались девушки.
  - Да тот, кто недавно кричал на площади о покаянии. Вот безумец.
  - Побивать таких нужно камнями. Ходят-ходят, сеют смуту, - подбоченясь,
  изрекла приговор подобная жемчугу девушка. Складки покрывала заволноваѓлись на её гибком стане.
  - А что он говорил? - поинтересовалась самая юная.
  - А, так. Будто идти нам нужно в плен к Вавилонскому царю, тогда мы будем спасены.
  - Ха-ха-ха! Вот выдумал. Чтобы мы, дочери старейшин, были пленницаѓми халдеев. Убить такого мало! - затряслись лица девушек от праведного гнева. Так захотелось им броситься на смутьяна и растоптать скверну.
  - А мой отец говорил, - сказала подобная жемчугу, - что дал приказ своим воинам перебить голени этому... как его?... пороку.
  - Ха-ха-ха, - подхватили девушки. - Пророк - порок, пророк - порок, рок - бок, в бок порок...
  И они заплясали, поставив водоносы в круг. Веселились девичьи сердца. Веселилась юность, неомраченная житейскими невзгодами.
  - Бабочки вьются вокруг огонька, - пели девушки. Голоса их, словно щебет райских птиц, уносились к небу, отражались от неба и хрустальным звоном падали на дорожную пыль. Поднимались звуки к небу, стучались в него, как в закрытое окно, отскакивали и рассыпались по земле. Тешили, ой тешили девичьи голоса граждан великого города. И никто, никто не хотел слышать и видеть сердцем своим, что песня эта, словно птица в клетке, не может принести счастья людям, потому что Вседержитель разгневан на народ свой, и положил на сердце Себе разрушить город и погубить людей. Покаяния, покаяния жаждало сердце Всевышнего, Бог слушал только согбенного человека, которого отыскал среди развращенного народа, Слушал и ждал. Слушал и ждал покаяния.
  
   * * *
  
  Иеремия молился. Тупая, упругая боль не покидала его. Руки не пoднимались к небу, к Богу. Все прокляли, все отвернулись. Кто поддержит? Боже мой, Боже!
  Время склонилось к закату. Иеремия лежал ниц. Вся внутренность его рассыпалась, и некому было его утешить, Иеремия плакал. Земля поглощала исхудавшее тело пророка, песчаный бархан наползал на него. А человеку было безразлично. Легче умереть. Легче быть никем, чем идти и говоѓрить этому народу. Своему народу, кровью и плотью которого он был.
  Солнце скрылось, закатилось в бездну, Иеремию ждала ещё одна ночь, жестокая и страшная, как одиночество. Что- то пел иссушенный зноем терн; куда-то бежал ветер, видно по своим неотложным делам. Звезды набирали цвет и красу, и им было бесконечно безразлично смотреть на лежащего человека, на всякого человека, у них была своя участь, предначертанная свыше. Каждая звезда имела имя. И они не понимали, что так суетятся эти богоподобные создания? Им бы радоваться, а они не умеют. Им бы славить Творца, а они злятся, проклинают. Зачем? Есть ли порядок в их сердцах.
  Вот человек лежит. И сердце его, если дать ему власть, может сокрушить вселенную, разорвать. И сила отчаяния человеческого повергнет всё в ничто. Он сорвет нас - звёзды - своим плачем со своих мест, и мы исчезнем. Как безумно, и как прекрасно! Прекрасно, что мы не подчиняемся воле человека, воле творения. Мы подчиняемся воле Творца, благой и совершенной!
  Холодный свет звёзд ласкал человека Божьего. Отчаяние навалилось и раздавило его. Было больно. Иеремия лежал, пытаясь никак не реагировать на рвущие сердце и в сердце переживания. Больше всего хранимого храни сердце своё. Он помнил эту заповедь и хранил своё сердце. Человек открыл все двери души своей и сквозняки чувств проносились вихрем сквозь него, не задерживаясь там. Иеремия спал.
  И сон от тебя. Господи! И даже во сне Ты указуешь путь мой. Нет от Тебя спасения. Спущусь ЛИ в бездну, поднимусь ли на небо, хожу ли по земле - Всюду Ты, Вся слава, хвала, честь, сила Тебе!
  Иеремия пророк проснулся. Всё оставалось прежним. Внутри него был плач и крик, но всё-таки что-то изменилось, что-то произошло. Человек стал прислушиваться к своему сердцу, всматриваться в него, искать это новое, эту невесомую паутину, которая зацепилась в нем.
  Надежда - проблеск луча, проблеск света. И только надежда открывает врата жизни.
  Иеремия встал, отряхнул свои одежды.
  - Я, Иеремия, иду к своему народу. Я такой же, как и они. Только я поверил Тебе, Господи, а они не хотят. Но я иду, иду, чтобы рассказать им о Тебе, о Твоём желании.
  Человек пошёл к вечному городу Иерусалиму.
  Иерусалим! Сияй, сияй на утреннем солнце. Преображайся. Сверкай голубым отблеском неба в водоемах своих. Наслаждайся, как младенец, свободою своею. Радуйся покою своему. Иерусалим!
  ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  В Иерусалим Иеремия вошёл через врата Иуды. Иуда - слава! Слава Бога Живого! Бог создал человека для славы Своей, а Его творение наполнило землю и присвоило славу себе. Человеку стали отдавать почести. Человека стали почитать, превозносить. Человек стал преклоняться перед человеком. Себе подобного он вознес на пьедестал, обожествил, увидел в нем кумира, пал ниц перед величием его. Царя! Спасителя возжаждало сердце человека. Царь был поставлен народу. К нему потянулись души людские за советом, справедливостью, защитой. На него возложил народ своё упоѓвание. В нем увидел свою надежду, свой свет. Смертные стали искать смертного. Бог стал не нужен человеку. Он стал в тягость. Царя! - потребовал народ. И царь был дан.
  Величественный восседал перед своими подданными. Он принимал почести. Верноподданные в великой радости отдавали их, ибо это было у них с избытком. Почести, восхваления, благодарности стекались к царскому троѓну, обволакивали, поднимались ввысь, окружали сидящего. Тяжким бремеѓнем опускались на голову, плечи коронованной особы, проникали в сердце. Царь слушал.
  Слава, как мираж на горизонте, вобрала в себя человека. Разум цаѓря исчез, осталась слава, ему не предназначенная. А верноподданные стаѓрались. Каждый стремился изысканнее, виртуознее выразить свое благолеѓпие перед всемогущим, свою покорность, преданность. Они произносили слова сладкие, ароматные, сдобные. Все величие Востока источали уста царѓского народа.
  Он, царский народ, расточал славу, принятую от простолюдина, бедѓного, раба. Слава эта была замешана на страхе и покорности, на горечи и нищете, на безысходности и бесправии, на проклятии и отчаянии, на воровстве и соблазнах, на грехе и смерти. Поток прославления устремился на царя. Царь вошёл в него. Он слушал. Слушал, а глаза его ловили жесѓты, движения тел, взгляды. Содержимое должно иметь подобающую форму. И если форма не соответствовала содержанию, то её уничтожали. Содержание без формы ничто. И божественный придирчиво искал изъяны у своего нароѓда. Не должно их быть у предстоящих перед ликом лучезарного. Сегодня подданные были без изъянов.
  Сегодня царь собрал Совет. Сегодня он был нужен ему. Надвигалась война. Вавилонский царь Навуходоносор выступил в поход на Иудею. Согляѓдатаи доносили: 'Войско халдеев, как морской песок, нет ему числа. Неверные разрушает города Иуды, мужчин умерщвляют, женщин и детей уводят в рабство. Спасение только от тебя, царь. Нет больше надежды'. Человеки искали защиты у царя. Царь был человек. У кого искать защиты eму, на кого возложить упование своё?
  - Пусть соберутся пророки, выслушаем их.
  Пророков доставили пред царские очи. Пророчествовать они умели, они знали, что нужно царю.
  - Слава тебе, дивный и чудный! Милость твоя превыше небес! Да святится имя твоё вечно! Хвала тебе да не престанет! Вечно и непоколебимо пусть будет царство твоё! Вот слова уст нaших, которые выйдут из сердец наших. Миp да будет в земле твоей. Меч не падет на землю Иудину. Враг не войдёт в вечный и славный город Иерусалим. Не бойся, не ужасайся. Помощь придёт с небес. Бог не оставит помазанника Своего. Радуйся! - склонились колена и головы к подножию трона. - Радуйся!
  Нектар выпит, горечь осталась. Царь размышлял над услышанным.
  - Есть ли ещё пророк в моём отечестве? - родился вопрос.
  Пророк был. Но боялись доносить царю. Нежеланное пророчество страшило князей. Царь уразумел молчание.
  - Пусть приведут.
  Иеремия сидел у дворца и ждал. Он помнил слова Всевышнего: "Цари будут слушать тебя". Время пришло. Беда грозила людям. Народ в стране обѓращал взгляд свой на дворец. Там, там было спасение. Царь и князья спасут народ свой от гибели. О-о-о, царь! Царь - спаситель наш!
  Иеремия надел новые одежды и ждал. Тени от зданий и дворцов накрыли улицы города. Солнце прощалось с живым, приходила ночь. Луна воцарилась на небе. В храме Луны жрецы приносили жертвы и моления светилу, которое освещалось солнцем, Бледно-мёртвый лик луны отражал лучи закатившегося солнца. Пала ночь. Волнение снизошло на чёрный город. Блики фонарей и факелов плясали в руках вольного ветра, выхватывая из тьмы напряжённые лица горожан. Безумие рождалось в глазах, сковывало желания, умерщвляло потребность жить, трудиться, заботиться о домашних своих. Во тьме зарождалась безнадёжность.
  Воины вышли искать Иеремию. Он сидел и беззвучно молился. Он сидел у ворот храма Господнего. Человек искал защиты у Отца Небесного, он обратил взор свой ко Всевышнему, от которого придёт помощь. Иеремия молился за себя и народ. Воины в трепете и почтении остановились вдали, они не решались подойти к человеку Божьему, сидящему на камне и устремившему лицо своё к небесам.
  Утром, когда этот человек проходил в ворота Иуды, начальник караѓула раскрыл рот свой, отдавая приказ: взять и перебить ноги смутьяну, но непостижимая немота накрыла его. Он так и стоял: приподняв руку свою, полу открыв рот, и смотрел, смотрел на входившего. Воины застыли в ожиѓдании приказа. Иеремия вошёл в Иерусалим под молчаливое приветствие стражей. Сейчас они несли охрану дворца, и были посланы, чтобы разыскать и привести пророка. Пророк молился, воины ждали. Прозорливец открыл глаѓза, вернулся в реальный мир. Увидел посланных, встал и пошёл к ним.
  Окружив Иеремию, с трепетом и непонятным страхом они вошли во дворец.
  Царедворец принял вошедшего и повел за собой. Слуги раздвинули двери - и обнажился сверкающий светом люстр, свечей, алмазов, золотом, парчёй, шёлком тронный зал. Иеремия пошёл по белоснежному ковру к восседающему и ждущему.
  - Царь! Во веки живи! - поклонился человек.
  - Кто помазал тебя во пророка?
  - Тот, Кто помазал тебя на царство.
  - Скажи нам, что говорит Господь о днях сих? Что ожидать нам?
  - Пророки твои, что говорят тебе?
  - Они сулят мир и безопасность. Я верю им.
  - Они боятся тебя, а не Бога.
  - Ты, что откроешь нам?
  - Пророки твои говорят неправду.
  Пала густая тишина. Решалась судьба царства. " Боже, кто услышит нас, посланных Тобою? Кто обратится к Тебе? А те, кто послушает слово Твоё и исполнят его - спасутся. Сердце царя в руках Твоих. Прошу: дай разум верный властвующему, сердце новое сотвори в нем". Дух Иеремии моѓлился за царя, власти: ибо всякая власть от Бога, и нет власти иной.
  Слуги, пророки, князья, царь устремили взор свой на светлый лик человека Божьего. Надежда вдруг прикоснулась к их сердцам. Вот оно - спасение. Спасение людям посылает Видящий всё. Как написано: очи Господа обозревают всю землю.
  - Царь! Дни твои продлятся на земле. Князья твои останутся при тебе. Народ твой будет жить. Выйдите навстречу Халдеям. Идите в плен. Земля должна очиститься от скверны грехов, сотворенных отступившими от заповедей Божьих. Город и Храм примут вас через семьдесят лет, когда истеѓчёт срок суббот, попранных вами. Вы вернётесь в радости, и веселие наѓполнит дома ваши. Дети ваши будут с вами. Волос не упадет с головы твоѓей, царь. Если вы ослушаетесь и не исполните волю Всевышнего, то смерть и разорение падут на вас. Вы все погибнете, а жены и дети ваши будут отведены в рабство, но вернутся в горечи и печали через семьдесят лет. Выбор за вами. Верен Обещающий.
  Тишина рухнула. Кричали все. Руки потянулись к Иеремии. Гордость повела людей в рабство. Гордые стояли пред царем. Сердце царя дрогнуло. Оно готово было послушаться слов пророка, но лавина жестокосердия смыла покаяние, прорастающее в сердце царя. Гордость взошла на трон.
  - Отведите его во двор стажи. Пусть будет там. Пусть увидят глаза его правду его. Пусть узрят они победу нашу.
  Воины наложили руки свои на Иеремию по воле царя и Бога и бросили его в подвалы внутренней тюрьмы. Страже был дан приказ: крепко стеречь узника и смотреть, чтобы он не умер от голода.
  Царь встал:
  - Повелеваю. Вынести дары из Храма, и отправить приношения в Египет. Помощь наша оттуда. - Очи царя обратились на Запад.
  - О! Велика мудрость твоя, царь! - преклонил Совет колена свои, - Егиѓпет поможет нам. Слава! Слава!
  ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  Лидия Петровна возвратилась из Египта. В общем-то, их группа профессорско-преподавательского состава готовилась отбыть в социалистический Берлин, но капиталистические делегации выразили желание собрать конфеѓренцию в нейтральной стране. Выбрали Египет - страну третьего мира. Со скрипом, скрежетом, бюрократическими проволочками наша группа была доѓставлена в некогда дружескую республику. И вот теперь, загоревшая, смуглая, не по возрасту подтянутая, отдохнувшая, Лидия Петровна предстала на кафедре. Она прохаживалась вдоль стола, делилась впечатлениями. Было пять часов дня, шла вторая смена занятий. Сидели те, у кого были лекции и в эту смену. Владимир Михайлович отвертелся от лекции: послал проводить вместо себя аспиранта, пусть учится. У Тамары Семеновны было окно. Люся не пошла домой: любопытство и надежда на подарок волновали её. За Bepой зашёл Роман и философ оставил его здесь. Роман и Вера, держась за руки, растворились у окна и пытались слушать, философ и "история партии" сидели в креслах. Люся следила на цыпочках за профессором глазаѓми. Кафедра погрузилась вслух.
  - Рабочую сторону вопроса я отложу для своего письменного отчета. Желающие, - она повела взглядом, - могут прослушать его на симпозиуме. А вам поведаю о свободном времяпрепровождении. Поселили нас, русских, в гостинице с тремя звездочками, это типичное наше общежитие. Ну да нам не привыкать, была бы крыша над головой, а устроиться мы сумеем и в хлеву. Да, так вот. Денег нам выдали столько, чтобы не умереть с голоду. Спасибо друзьям из капиталистического мира, они нас не бросили на проѓизвол судьбы: экскурсии, ресторан, отдых на море - их подарок коллегам по уму. Руку помощи мы не целовали, но безмерно благодарили за заботу. Предел нашей благодарности ограничивало только наше воспитание. Дальше, побывала я и у Египетских пирамид, видела город-мёртвых, засыпанный песками пустыни. Казалось бы, такая великая, мощная цивилизация, которой быть в веках, а надломилась, рухнула в одночасье, рассыпалась прахом, ушла в землю.
  Сфинкс, потрескавшийся, с обломанным носом, взирал в огненное марево песков. Глазницы-провалы пусты и безнадежны, мысли его сварились в каменном черепе. Пирамиды - тяжелы и враждебны. Когда мы стали углубляться по узенькому проходу в глубь гробницы, то моё сердце сжала тоска и беспросветность, мрак объял моё естество. Казалось, я приближалась к вратам смерти по этому непролазному ходу. Мы шли, шли - и конца не был моим мукам. Я повернулась и побежала прочь: назад к свету, к испепеляѓющему, но живому солнцу. Я бежала-брела, и люди развернулись и пошли за мной. И скажу вам: я ощущала себя странницей, ведущей людей к жизни. Благостное ощущение возникло во мне, словно кто-то живой, сильный, любящий взял меня за руку и повел за собой. Путь к свету был длиннее (я заплутала в лабиринте ходов) и радостнее, желаннее. Мы все вышли во свет, будто освободились из плена смерти, экскурсию свернули, и мы поѓехали к морю, к воде, к источнику жизни,
  - А кто он был, кто вывел вас? Наверно ангел, посланник бога, - подумала вслух Вера.
  - Бога, как и ангелов его, мы ликвидировали в семнадцатом году, - проворчала Тамара Семёновна. - Продолжайте, милочка, - разрешила она.
  - Подружилась я там с немцами из Западной Германии, благо, немецким владею. Их группа ездила на Кипр. Контрабандой провезли меня. Спускались с траппа, весело щебеча и горгоча. Таможенники даже не взглянули в наш сторону: свободный доступ открыт всем капиталистам, а нас бы вывернули наизнанку, - не замечая округлых глаз старухи, решилась делать вывод заѓграничная. Вот что значит наглотаться свободы рассуждения не нашей идеологии. Умозаключения проникли в речь работника умственного труда. Славно, что железный занавес крепнет и предохраняет наш социалистический лагерь от зловонного запаха их демократии.
  - А какой там народ в Египте? - заполнил паузу Владимир Михайлович.
  - Основная масса живёт бедно, как и положено в стране с переходной экономикой. Много взрослых и, что самое обидное, детей попрошайничает. Рядятся выполнить самую грязную работу, но много и ленивых : климат располагает не очень усердствовать в добыче одежды и жилья. На улицах пристают, предлагают себя в гиды. Обижаются и оскорбляются, если отказываешьѓся от их услуг. Русских не терпят: считают виновниками бедности. Разгоѓваривала на людях только по-немецки и на ломаном английском. Общество разделилось на тьму бедных и на кучку богатых. Блеск отмершей цивилизаѓции, и нищета переходного периода, дворцы и хижины. В магазинах есть всё, но дорого. Продукты дорого, услуги дорого, а труд недорого, обесцеѓнен. Страна живёт за счёт дешёвой нефти и туризма.
  Фруктовые деревья окружают автострады. Наши на привале бросились рвать и собирать апельсины, поприносили в автобус полные полиэтиленовые пакеты. Над нами все делегации смеялись. Оказалось, что эти апельѓсины кормовые. Но мы ели, очень вкусно. Ну вот, кажется, и всё.
  Привезла я вам подарки, - взяла Лидия Петровна портфель.
  - Вам, Тамара Семёновна, старинный хронометр на цепочке. Случайно увидела в лавке эмигранта-старьёвщика. Пусть он напоминает вам вашу боевую молодость.
  Старушка расчувствовано поклонилась, взяла часы, отщёлкнула крышку, Кафедру залил тихий пасхальный звон колоколов.
  - Батюшки, сон в руку. Снилось мне, что готовлюсь я к Пасхе. С детства, от мамы у меня это влечение, хоть и в бога не верю. - Слезы осветили ее лицо. Чистотой и свежестью озарился лик женщины, прожившей свою жизнь честно.
  Смущение коснулось присутствующих. Как будто взрослые дети стояли у ног состарившейся мамы, а она помнила их малышами. Мелодия отзвучала, растворилась в настоящем. Смущение рассеялось, одаривание продолжилось.
  - Вам, уважаемый Владимир Михайлович, модный галстук, прошу носить. Теперь ваши оправдания по поводу 'Руки, не доходят купить галстук', - беспочвенны. А чтобы вам подсластить пилюлю, примите эти египетские сигары, можете закурить. Соблаговолите принять.
  Философ взял подношение, поцеловал ручку, шаркнул ножкой, по-офицерски - как - никак капитан запаса - щелкнул каблуками, повернулся и пошёл к Роману за огоньком (свои спички и зажигалки он забывал повсюду). Учёный муж достал из коробки сигару, угостил Романа, предложил дамам, - те отказались, раскурил. Табак был отменный.
  - Люсенька, а вам маечка и... - она хитро подмигнула собравшимся, - и... потянула она паузу, - и ...пеньюар.
  Французское слово подкосило Люсю - и она выпала в осадок (так гоѓворят химики).
  - А вам, Вероника, я принесу после. Забыла я про вас, уж извините меня, запамятовала, - с грустью в глазах и словах подошла женщина ко влюбленным, - простите.
  Вера простила сразу, пожала благодарно протянутую руку. Она умела радоваться за других. Девушка смотрела восхищенно на женщину, вбирала в себя её неподдельное гостеприимство, училась от неё дарить людям счастье.
  - Ну-с, молодой человек, представьтесь, - рука женщины величественно подплыла к Роману.
  - Роман, - нежно, как материнскую, пожал он волевую руку.
  - Прекрасно, прекрасно, - проникая взглядом в глаза юноше, сказала Лиѓдия Петровна.
  Звонок отзвенел. Стали собираться на лекции. Первым сорвался философ.
  - Минуточку, Владимир Михайлович, - остановила его в дверях профессор, - а подайте мне ваш модный галстук, а наклоните свою выю, - и она ловко охомутала философа.
  Владимир Михайлович безвыходно закатил глаза, причмокнул, пытаясь отвертеться, но передумал, и со сдавленной шеей пошёл спасать аспиранта. Надо терпеть, надо привыкать - говорило всё его существо.
  Лидия Петровна вызвалась подменить Тамару Семеновну, та благодарно приняла предложение и засобиралась домой, печь куличи. Люся прибежала в новой маечке - пеньюара под ней не было, а жаль, - повертелась, поцелоѓвала Лидию Петровну, Тамару Семёновну, Веру и скрылась в лаборантской.
  Роман и Вера остались одни.
  Сумерки дымчатым ягненком проникли в помещение. Грусть уходящего дня зазвенела нотой прощания. Элегия растворилась в воздухе. Юноша положил руки свои на плечи девушке и смотрел, смотрел на заходящее солнце в глазах возлюбленной. Солнце, которое никогда не зайдет, не угаснет. Баллада рождалась в его сердце. Ей, ей одной он посвящает этот вечер, эти вымытые цветы распустившейся сирени.
  Она смотрела на него и плыла, плыла в глубоких омутах его сизых глаз, отсвечивающих блеском благородного металла. Серебряная река струилась из сердца её избранника, и только глаза-берега удерживали его страсть. Она вошла не раздумывая в эту реку и забылась навсегда.
  Луна и солнце встретились на небосводе. Солнце и луна слились воедино. Двое стали одной плотью, одним дыханием.
  - Солнцеподобная моя! - Луноподобный мой! - слились уста в поцелуе.
  
  СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  - Любимая моя! Любимый мой! Они шли по весеннему городу в блуждающих сумерках. Они были вдвоем! Всё остальное приобрело вид расплывчатого пятна. Будущее раздвинулось, слилось с настоящим. Настоящее принадлежало влюбленным. Крепко держась за руки, соприкасаясь плечами, прижимаясь друг к другу, когда необходимо было уступать дорогу встречным, они бесцельно брели вперед. Одиночные звезды россыпью алмазов сверкали в глубине безѓдонного неба. В город, залитый электрическим освещением, их тончайшие луѓчи не могли проникнуть. Световая завеса рваным куполом распростерлась над многоэтажными домами, улицами, живущими. Он и она уходили из-под власти забрызганного желтыми бликами города в девственное освещение ноѓчи. Хмельной аромат пробудившейся зелени разливался по дикому саду, в который вошли двое. Невидимая, но ощущаемая по густому белесому туману река манила очарованной неизвестностью.
  - У меня такое чувство, - приостановилась Вера, - что мы - странники. Идём-бредём в неизвестное, непонятное, великое и непостижимое.
  Роман остановился, перестал прокладывать дорогу, - сбивать палкой сухой прошлогодний бурьян, - шагнул к девушке, обнял её.
  - Странница моя! Очарованный странник! Помнишь, как у Лескова, - он стал искать ее губы. Девушка упёрлась кулачками в широкую грудь юноши и вертела головой:
  - Ну, перестань, перестань. Мне жутко здесь, - она улыбалась в ночи.
  - Я с тобой, я не оставлю тебя, не покину, - ловил Верины губы Роман.
  - Нет. Не хочу возбуждать вашу пылкую страсть.
  Она поднатужилась, уперлась кулачками посильнее. Объятия Романа раѓзомкнулись, и он полетел в высокий бурелом, с шумом и треском приземлился. Он упал, раскинувши руки в траву, и затих. Вера коленопреклонилась над поверженным и поцеловала его в глаза.
  - Ты знаешь, я так счастлива, что лучше сейчас умереть и быть вдвоѓем всегда, - она распростерлась сверху, прижалась девичьим телом к Роману, раскинула руки поверх его рук, и стала со страстью, с нахлынувшим отчаѓянием целовать его глаза и говорить слова, рвущиеся из сердца.
  - Любимый! Возлюбленный! Не оставляй меня, не покидай меня, держи меня крепко-крепко. Я знаю, знаю. Какая-то сила хочет разлучить нас, кто-то не даст нам быть вместе. Я вижу разлуку. Она стоит рядом и ухмыѓляется оскалом вырванных зубов. От неё не укрыться, не убежать. Она - убийца счастья. Любимый! Держи меня крепко-крепко. Я таю в твоих объятиях, я исчезаю росой от разгоряченного дыхания старухи-разлуки. Не покиѓдай меня. Влюбись в меня всем сердцем, всею душой, думай обо мне. Мечѓтай обо мне. Ревнуй меня. Ты - счастье моё, жизнь моя. Без тебя - тьма и нет смысла в жизни. Я твоя, твоя навеки, навсегда. Любимый! - она с упоением, отчаянием целовала его глаза.
  - Любимый!.. - звуки голоса стали затихать, меркнуть в сгустившейся тьме ночи.
  Они лежали в густой прошлогодней траве. Что-то пел ветер в ссохлых травах, куда-то мчалась луна, расплавленной медью взирая на неустроенѓную жизнь землян. Они лежали в траве, раскинувши руки, пригвозжённые нахлынувшей любовью к земле. И никто не хотел и не мог снять их с этого креста. Они умирали вместе в один час, в одно мгновение дыхание их выровнялось, стало неслышным, слабым, затухающим. Вера затихла, её головка с распущенными волосами, успокоилась на его плече. Девушка погрузилась в сон. Роман лежал на сухой траве, ощущая стылую землю. Но ему был беѓзразличен проникающий в его тело холод. Юноша смотрел влажными исцелованными глазами в бездну распростертого неба. Захотелось закурить. Наполнить свой разум одурманивающим дымом, и думать, думать обо всем и ни о чём. Вот так лежать и ни о чем не размышлять, не беспокоиться о будущем. Лежать, ощущая на себе невесомое тело любимой, охранять её покойный, безоблачный сон. Страсть нахлынула на Романа, но он боялся потревожить девушку. Страсть стала растекаться по всему телу, пульсировать толчками по всем членам. Роману трудно было противостоять этому чувству. Он мучительно вжимался в землю, надеясь холодом земли остудить свое разгорающееся желание.
  - Ах ты ловелас, - промурлыкала Вера, - стоило мне задремать, как у тебя стал просыпаться инстинкт. Пойдем лучше ко мне, а то радикулит подхватишь, озорничая под открытым небом на остывающей земле.
  Она поцеловала любимого в глаза, вынырнула из его объятий, вскочила, выпрямилась, поправляя рассыпавшиеся волосы. Роман медведем завозился, выбираясь из лежбища. Встал, стал распрямлять закоченевшее тело.
  - Рыцарь, - обратилась Вера, - а сколько девушек вы соблазнили? - Она стала в позу.
  - О, дама моего сердца, - отпарировал Роман. - Клянусь этим мечом, - он приподнял палку, - ни одна девушка не удостоилась этой чести.
  Вера горделиво выпрямилась, удивленно приподнимая брови. Роман ухмыльнулся:
  - Только женщины, - выпалил он заряд картечи в подбоченившуюся девѓчушку.
  - Ах, так! - словно кошка, прыгнуло маленькое создание, выпуская коготки. Она стала щипать своего рыцаря.
  - Глянь, кто-то стоит, - увертываясь от её рук. Роман пошел на хитрость. Вера обернулась, выпустила жертву. Роман оленем помчался прочь. Вера взвизгнула и бросилась ловить коварного.
  Ночь любовалась бегущими детьми. Он бежал - огромными скачками покрывая пространство; она - пантерою молниеносно настигала бегущего. Такой прыти от хрупкой, утонченной фигурки юноша не ожидал. Он разверѓнулся, наклонился навстречу бегущей, принял её тело себе на плечи и побежал к шоссе.
  - Приём называется "мельница",- учащенно дыша, пояснил он.
  Вера прильнула к Роману, тихим ягненком попросила остановиться, присесть. Охотник охотно исполнил просьбу пленницы. Напрасно. Тольѓко утонченная ножка коснулась земли, как тут же взметнулась ввысь, оседлала.
  - Вперёд, мой верный друг, - раздался боевой клич.
  Гарцуя с сидящей на плечах девушкой, Роман направился в город.
  
  * * *
  
  Часы прогудели раз, закряхтели, заворчали по-стариковски и заѓтихли. Роман посмотрел на стену, где неспешно отщелкивалось время, в окно на весеннюю темноту, на девушку, воркующую у газовой плиты, достал сигарету, стал разминать, нюхать.
  - Кури уж, хоть мужским духом потянет в нашей холостяцкой кварѓтире.
  Роман закурил, жадно глотая дым. Вера открыла форточку, прижаѓлась щекой к щеке.
  - Поужинай со мной, мой ненаглядный, а потом уйдём в ночь.
  - От ужина не отказываюсь, от ночи тем паче, - он протянул руки к талии девушки.
  - Руки мыл? - улыбнулась она, - и всё остальное прочее, - затуманился её взгляд.
   Роман докуривал в ванной, стоя под душем. В дверь поскреблись, он приоткрыл. В густом тумане пара и дыма возник силуэт большого маѓхрового полотенца. Дверь закрылась.
  Роман пил кофе, обжигаясь, быстро расправляясь с бутербродами. Вера шуршала в ванной, в комнатах.
  - Не выходи, я позову, - зазвенел, залился голосок, подготавливаюѓщей себя ко сну.
  Роман курил, попивая кофе. Ждал. Шуршание затихло. Пришла тишиѓна. Он ждал.
  Вера лежала с открытыми глазами, устремленными на небо. Она вдруг чего-то испугалась, не решалась позвать, боялась нарушить тиѓшину. Она ждала.
  Роман вошёл. Впотьмах сунулся не туда, остановился, осмотрелся. Девушка лежала в проступившей мгле, залитая бледным, свинцовым светом разбухшей луны. Он подошёл и лёг поверх одеяла, не раздеваясь.
  Молчали. Слушали себя и друг друга.
  - Я была замужем.
  - Я знаю.
  Помолчали.
  - Я люблю тебя.
  - Я люблю тебя
  Замолчали.
  - Ты знаешь...
  - Ты знаешь...
  - Говори ты.
  - Нет, ты.
  Слушали.
  - Я чувствую себя чужой. Я представляла всё иначе. Я была твоей в моих грезах, я любила тебя, наслаждалась и дарила наслаждение... А теперь я - чужая, я не твоя. Я ощущаю одиночество и пустоту, словно нарушается какой-то закон мироздания. Я не знаю его, но он есть. И незнание моё не освобождает меня от ответственности перед ним, от грядущего наказания за нарушение закона.
  Лежали, слушали.
  - Вера...
  - Подожди.
  Ждали.
  Сон накрывал их. Верина головка уютно разместилась у него на плеѓче; Роман приобнял плечи девушки, прижал к себе юное создание. Покой подхватил их и увлёк в своей ладье по безмятежному океану. Его и её сердца успокоились в согласии. Они крепко спали.
   * * *
  Сон ли это, явь ли это! Они устремились навстречу друг другу, разѓбрасывая препятствия и расчищая путь себе. Их руки соединились, их ry6ы пили и пили родниковую воду с губ другого, они ласкали глаза, волосы, шею своими устами. Они входили один в одного, пытаясь слиться воедино, как было вначале. Они растворялись друг в друге и летели, летели в огненных сполохах в заходящее солнце. Они умирали одинажды-дважды-трижды. Они умирали и умирали, всё летели и летели в раскаленную лаву жидкого золота!
  Брезжил рассвет. Нежно ткал синее покрывало наступающему дню. Край его заструился по комнате, по постели, накрыл, успокоил стучащие сердѓца, окунул в забытье. Влюблённые спали. Сон ли это, явь ли это?
  ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  По первому снегу пройти босиком,
  В зелёной росе искупаться -
  Нам выпало счастье!
  Лежать на земле,
  И на заре целоваться!
  Смотреть на любимых, как в лунную даль...
  Вдыхать аромат сенокоса.
  Нам выпало счастье!
  Строки заполнили сознание, закружили, повели, за собой. Роман беpeжно освободился из объятий спящей девушки, подобрал разбросанную одежду и пошёл, боясь расплескать слова в разуме, за бумагой и ручкой. В другой комнате, на книжной этажерке, он отыскал листок в линейку, ручку и стоя записал слова. Юноша попыжился, покряхтел мыслями, пытаясь что-либо доѓсочинить, перечитал еще раз, проверил, стал расставлять знаки препинания, запутался в восклицательных знаках, успокоился. Волна стихотворчества откатила. Стих, если это можно было так назвать, перестал волновать, манить. Роман посмотрел на написанное, медленно собрал хрустящий листок в кулак, сжал посильнее, засунул бумажку в карман брюк и пошёл на кухню за сигаѓретами. Раздумал, прошёл в ванну, принял душ, пальцем почистил зубы; провёл рукой по лицу, щёки были как наждачная бумага, поискал чем побриться, не нашел, вытерся пушистым полотенцем; оделся, предварительно хорошенько стряхнув брюки, чтоб разошлись лишние складки. Прошлепал на кухню, поѓставил на плиту чайник, закурил, принялся готовить завтрак.
  Вepa просыпалась постепенно. Сладостная истома, испаряясь, проливалась бодрящей свежестью в её ожившее сердце. Старое, истлевшее, выжженное прошлое кануло в небытие. Всё поглощающая любовь возродила сердце девушки для новой жизни. Она любила и была любимой. Она хотела и жаждала любить. И она любила! Потянувшись крепко-крепко, она отбросила одеяло, вскочила, открыла глаза. Свет утра пронизал её тело, лучи солнца oбласкали вошли в него, заискрились в нём. Светящаяся девушка устремилась исполнять утренний ритуал: она ступая от бедра, пошла приводить себя в порядок.
  Они сидели вдвоем объятые чувством единения. Они сидели вдвоем и были как одно. Он любовался собой, она любовалась собой. Он встретил себя, она встретила себя. Они нашли в этом огромном хаосе Мира свои половинки. Они приобрели часть себя, которая существовала сама по себе. Они были целое. Они были разделены, и прошлое их отсуществовало. Они объединились в настоящем, и будущее пришло одно на двоих. Двое стали одним: время раздирать, и время сшивать.
  - Я искал тебя всегда! - говорил Роман, любуясь девушкой.
  - Я верила, что ты есть. Однажды, когда я училась в пятом классе, осенью, я брела со школы, мечтала. Мне так сильно захотелось проникнуть в будущее, увидеть своего суженого. Я сильно зажмурилась - и в глазах моих появилась картинка, как бы фрагмент. Чётко, явственно вдруг предстал твой облик, твоё лицо.
  - Постой, постой. Ты говоришь в пятом классе. Так значит я учился в восьмом. И что ты ещё усмотрела?
  - Я видела твою улыбку, длинные, вьющиеся на ушах, волосы, твои лунные глаза...
  - А с кем я был, - он стал подразнивать ушедшую в прошлое девочку.
  - Любимый, твои шутки прелесть, вот тебе награда, - она выхватила из вазы печенье и ловко сунула Роману в раскрытый от удивления рот. Роман поперхнулся, стал искать чашку с кофе. Верин кулачок пресильно отбивал марш на его спине, мешая отпить глоток. Чашка опрокинулась, покатилась по столу, упала, раскололась. Их головы столкнулись над разбитой чашкою. Они бросились друг к другу и стали целоваться. Он подхватил её на руки и понёс. Она сцепила свои руки у него на шее, прижалась и осыѓпала его лицо поцелуями. Они, подобно освободившимся из заточения, приѓнялись пить упоительный нектар.
  Солнце освещало другую сторону дома. Воды неба приняли в себя плывущих влюбленных. Они безмятежно вошли в океан наслаждения и поплыли, соѓзерцая распростёртую вечность. Бесконечность подхватила их, увлекла, успокоила. Воцарилась тишина.
   * * *
  
  Город жил воскресеньем. Живущие стремились обустроить свой выходной. Всяк отдыхал, как умел. Дети резвились на улицах. Те, у кого родители помнили о своем предназначении, отправились всей семьей в парки отдыха за город, на природу. Счастливцев было мало. Чаще всего отцы лежали под машинами, возились в гараже; мамы стирали, наводили порядок в квартире. Шлепки ударов по коврам пылью окружали детские площадки, дворы, влезали в раскрытые окна. Ссоры-непонимания рокотали в воздухе. Трубные кличи приступивших к пьяному веселью расползались по квартирам, подворотням. Все стремились расслабиться. Время как бы застыло. Была вера в завтрашний день. К светлому будущему народ вели те, кому положено по должности. Мыслить - удел избранных, проверенных, испытанных. Остальным: думать, размышлять, сопоставлять, анализировать - не рекомендовалось. Пусть живут, не заботясь о завтрашнем дне. Другие о нём позаботятся. И народ был спокоен.
  "Будь спок, дядя!" - лозунг восьмидесятых. Неформальный клич, погрузивший страну в спячку.
  Когда спящий проснется, что он увидит? А? Спать, спать, спать! Неведение - лучшее лекарство от жизни. Но всю жизнь не проспишь. Придёт время пробудиться спящему. И тогда у кого он найдёт силы жить с открытыми глазами, у кого найдет защиты от насущных проблем? Кто усыновит заблудшее дитя? Кто? Кто? Спи, народ, будь спок. За тебя думают.
  - Папа, ты почему пьешь?
  - Чтобы не думать.
  - Мама, ты почему пьешь?
  - Чтобы забыться.
  О чём не думать? Что забыть? Спутника, которого выбрал по любви. Детей, которых родил по желанию. Себя ли, который появился в этот мир на радость родителям, с мечтой о счастье. С горя ли, нежеланным ребёнком зашедший в этот мир. Так вырос ты, умеешь думать, размышлять, работать. Можешь мечты о счастье претворить в жизнь твоей семьи. Не для других жить, а для жены, детей - и тогда получится - для себя. Только пожелай нести ближним своим счастье. Можешь быть лучше: трезвым, любяѓщим. Ты - человек, царь, творец, бог. Живи другим. Стань в ответе за свою семью.
  " Снова эти мысли-рассуждения о благоустройстве общества. А ведь всё начинается с семьи", - лежал Роман с открытыми глазами, Вера покоилась рядом.
  - О чем задумался?
  - О семье, о предназначении мужа, - замолчал. Слушал себя. Услышал.
  - Вера?!
  - Молчи, молчи, молчи! - 0на закрыла его уста ладонью, прижалась к неѓму, испугалась.
  - Молчи. Нe говори поспешно. Пусть созреет решение. Пусть созреет, вырастет твоё желание и моё. Не торопи время. Пойдём лучше обедать. - Девушка выпорхнула из объятий и, рассмеявшись, скрылась из глаз.
  Юнoшa не успел налюбоваться рождённой из пены морской. Он завернулся в простынь и пошёл на кухню чистить картошку, ожидать любимую.
  
   * * *
  
  - А теперь ты мой, - облизывая вилку, щурясь, смотрела Вера на любимого.
  - Нет уж, мой сама, - подхватил шутку Роман. Он отнял у девушки столоѓвый прибор, наклонился, поцеловал мочку ушка.
  Истома пробежала по телу дивного создания. Ну как можно было не целовать, не любить эти чудесные формы. Он привлек её к себе, стал ласѓкать, Вера трепетными руками пробежала по его шее, волосам, ловила, жаѓждала его губ, глаз. Реальность растворилась, разлетелась. Они упивались друг другом.
  Сумеречный свет набросил на их разгоряченные тела дымчатую вуаль, принялся слагать меланхоличную песнь уходящему дню. Тени раздвинулись, поглотили трепещущее. Роман и Вера исчезли в ночи.
  Небо обложили тяжёлые низкие тучи. Зарницы сполохами змеились над землей, с грохотом входили в неё. Вера в страхе отпрянула от окна, пеѓрелетела через спящего, упала на пол, заплакала. Роман по тревоге вскоѓчил, стал искать обмундирование, полез под кровать. Вера с перепугу не могла найти выключатель. Роман искал форму. Свет молнии и лампочки разрезал тьму. Голая Вера смотрела на голого Романа. Роман стоял по стойке смирно, тянул руки по швам. Глаза-сполохи их встретились, - вспомнили, осознали. Румянец залил обнаженное тело девушки.
  - Ты прекрасна. Успокойся, это лишь гроза. Ранняя майская гроза.
  Он набросил на Веру одеяло, сам закутался в простынь. Посадил деѓвушку в кресло, укутал её ноги, принес вода. Вера пила взахлёб, плечи её содрогались. Стакан упал на ковёр. Вода, свернувшись шаром, переливалась во вспышках молний.
  - Успокойся, девочка, успокойся, - дрожа от пережитого, шептал юноша,- это только гроза, только гроза.
  Ласки были выпиты, исчерпаны. Реальность надвинулась неотразимо. Пришёл страх и ещё что-то, чего никогда не приходило в их прошлом. Пришёл стыд и раскаяние. Нo что с этим делать, они не знали. Просто сидели и смотрели. Смотрели на разверзнувшуюся бездну.
  Воды хлынули на город, словно очищая его. Водопад устремился внутрь города. Лизал стены, стёкла, мостовые, пытался добраться до живых, поѓпрятавшихся. Тщетно. Люди научились укрываться от воды. Они не желали омовения.
  Вера шептала-шептала слова, всплывшие из детства. Она молилась боженьке, который исчез в огне. Роман не мешал ей, он всем сердцем желал защищать возлюбленную, охранять её от тьмы. Он сидел у её ног, искал выход...
  Грозa отступала, гроза уходила в ночь. Прощальные капли задребезжали о стёкла, скатились, утихли. Небосвод отверзся. Пролился лунно-звездный дождь. Тьма раскрылась холодным мерцанием мироздания. Страх отошёл. Жизнь возвратилась.
  - Милый, - послышался шелест слов, - а что ты делал под кроватью?
  Немой ответ застыл на лице милого, обернувшегося на голос.
  - Прятался, да?
  Наивность вопроса рассеяла напряжённость. Роман не смог сейчас толком всё вспомнить.
  - Трусишка мой, полез под кровать прятаться, а меня бросил, - гладила Вера Романа по голове, - испугался, мальчик.
  Роман стал ржать, он всё вспомнил. Он вспомнил всё.
  - А...ар...ми...и...ия... Тр...тр...во...га..га-га-га! - Сквозь подѓступившее удушье от хохота, пытался объяснить, - я думал война, - хватал он воздух.
  - Солдатик без штанов, - прыснула Вера, - кавалер.
  Она попыталась сесть на Романа, стоящего на четвереньках, мотающего головой, не удержалась, пристроилась рядом, стала бодаться.
  - Кавалер, кавалер...
  Роман растянулся на полу, поймал Веру, уложил на себя, накрыл одеялом, прижал.
  - Кавалер, - всхлипывая, девушка затихла, успокаивалась. Её тело обмякло, стало невесомым.
  - Никому тебя не отдам. Ты моя, до самой смерти моя, единственная. Выходи за меня замуж. Я не могу без тебя.
  Вера молчала. Роман застыл в ожидании.
  Здесь, на полу, при свете люстры их обручил сон. Воскресенье истаяло.
  
  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  Воскресение истаяло. Царь и народ не вняли словам пророка, отвергли руку, предложившую жизнь. Они остались на старом пути, ведущем к смерти. Иеремия был заточён в подвалы двора стражи. Полная тьма объяла его. Надзиратели веселились:
  - Пусть светом твоим будут слова твои. Ты желаешь гибели городу. Ты заставляешь нас каяться, а мы как все. Как народ, так и мы поступим. Народ ненавидит тебя. Ты говоришь ненужное нам. Зачем нам твой избавитель, если у нас есть царь, который заботится о нас. Твой свет - тьма, так оставайся с ним.
  Решётка упала. Человек Божий остался в подземелье. Хлеб и воду спускали к нему по деревянному желобу два раза в сутки. Всё, выхода нет. Слезы человеческие видны во свете. Иеремия плакал. Кто увидит слезы во тьме. Иеремия молился. Бродил, натыкаясь на скользкие стены, искал Господа. Одиночество не страшило его. Ему было больно за людей, живущих на верху, в лучах светил, продолжающих творить злое. Он молил Всевышнего о прощении. Он согласен был взять грехи народа на себя, заплатить цену за них, отдать свою жизнь. Только бы народ обратился к заповедям, принял их, стал исполнять. Он молил Бога даровать еще один шанс народу. Пусть это будет лёгкое бремя, пусть это ничего не будет стоить царю, князьям, народу. Пусть исполнят они нетяжёлое повеление Отца небесного, пусть Бог испытает нас в малом.
  - Боже, Ты повелел нe брать мне жену, детей никогда не будет у меня в этой земле. Ты наказываешь детей за грехи родителей, мудрый Боже. Ты знаешь сердце человеческое. Ты сотворил нас подобно кувшину, мы - глина в Твоих руках. Я видел работу горшечника. Он имеет власть над творением рук своих. Я приобрел по слову Твоему кувшин, разбил его пред глазами мужей Иерусалимских. Пусть знают, что Ты сокрушишь неверных, отступивших от заповедей любви. Они не вняли предостережению, не перестали грешить, не обратились к слову Твоему, не покаялись. Народ не перестал надеяться на человека, они плоть сделали своею опорою. За это они будут как вереск в пустыне, и не увидят, когда придёт доброе. Даже детей не любят они: ибо страх перед наказанием детей за грехи родителей не отвращает их от беззакония.
  Лукаво сердце человеческое, крайне испорчено. Приобретающие богатство неправдою, потеряют его в половине дней своих, глупцами сойдут в могилу. А праведный, исполняющий слово Твоё, надеющийся во всем на Тебя, будет подобен вечнозелёному дереву, посаженному у вод. Такой человек никогда не истребится, дети его будут с ним, радостью и избытком наполнится дом его. Он не узнает, когда придет час беды, время страданий: ибо Ты спашешь его. Раб Твой не перестанет исполнять заповеди Твои, приноѓсить плод свой в жизнь вечную.
  - Ты, Господи, - надежда моя, источник воды живой. Имя отступника напишется на прахе. Прости нас. Молю, испытай нас ещё раз, дай шанс народу.
  Человек Божий жил во тьме, глаза его видели мрак, но сердце его виѓдело свет. Иеремия смотрел глазами сердца своего. Он любил Бога, любил ближнего, любил себя.
  Объединённые войска халдеев опустошали землю Иудину, шли на Иерусаѓлим. Помощь Египта растворилась в елейных улыбках фараона, жрецов: они жаждали золота. Город готовился к осаде. Враги окружали Иуду - славу Бога Живого. Слава роптала, упивалась вином, в оргиях прощалась с жизнью. "Будем пить, веселиться, ибо завтра умрём", - говорили люди. В день бедствий - пир. Прах и пепел раскаяния стал чужд народу. Гордость ослепила глаза отцов и матерей: пусть дети их умирают с ними. Слова плен и спасение умерли в разуме человеков. Царь посылал караваны с сокровищем в Египет, молил фараона о помощи.
  - Иеремия?
  - Тут я, Господи!
  - Покупай землю.
  Иеремия стал размышлять. Он всё понял: он надеялся на Господа - и надежда отворила врата жизни.
  Во двор стражи пришёл богатый юноша. Он предложил пророку купить землю, по праву наследства. Нужно было оформлять купчую, выносить догоѓвор на суд старейшинам. Иеремия дал согласие. Весть достигла ушей царя.
  - Вот глупец. В час войны он покупает землю. Его безумство открылось. Пророчества его ложны.
  Царь отдал приказ привести Иеремию. Ожидалась потеха.
  Глаза пленника привыкли к освещению. Собравшихся ждало развлечение.
  - Ты пожелал приобрести участок земли? - Царь и собравшиеся ждали объяснения.
  Иеремия открыл уста - дух Божий наполнил их:
  - Царь, князья Иудейские. Войско Вавилонское в пределах Иepyсалима. Бог отцов наших дарует нам шанс: отпустите рабов и рабынь ваших на своѓбоду. Дайте евреям волю, тогда город будет спасён.
  Сердце царя дрогнуло: плата за спасение была ничтожной.
  ' Я, царь Иудейский, заключаю договор со всем народом. Я объявляю своѓбоду! Повелеваю: всем великим и малым отпустить рабов и рабынь, предоставить им волю'.
  Совет поспешно удалился исполнять указ.
  Иеремию забыли. Он пошёл в дом свой, отсчитал сребреники, уплатил. Взял купчую запись, оформленную по закону, запечатал её в глиняный сосуд, отдал священникам на хранение, стал молиться.
  Свет воссиял в сердце и разуме пророка. Он увидел будущее: Господь не оставит народ свой. Он возвратит плен Иуды. Города отстроятся, люди будут уповать на Господа cил. Ибо Бог есть жизнь для всякой плоти, очи Его отверсты на все пути сынов человеческих, чтобы воздать каждому по путям его и по плодам дел его. Бог исцелит всякого человека и откроет обилие мира и истины. Они будут Божьим народам, и будет у них одно серѓдце, и будут соблюдать заповеди Господни, и будут бояться Бога во все дни жизни ко благу своему и благу детей своих после них. Иеремия видел свет восходящей звезды Вифлеемской, Назорей Божий открыл лице своё чеѓловеку.
  Сила оставила пророка. Он пал ниц, распростер руки свои у подножия Спасителя.
  
   * * *
  
  Воля! - всепрощающее слово. Воля - волен я! Свободен!
  Свобода! Я сам распоряжаюсь своей жизнью, своим имением. Воля - ветер, летящий туда, куда он желает, куда стремиться естество его, Воля - воздух. Его не замечаешь, когда дышится свободно; его желаешь, когда он иссякает; его пьёшь, когда истомилась грудь твоя, разорванная в отчаянии. Воля! - и ниспало счастье.
  Белесые глаза старика уставились на голос.
  - Воля, дедушка! Свобода! Царь освободил всех рабов. Папа и мама возвращаются. - Дети, внуки окружали слепого.
  - Отец, слышишь? Мы свободны. Твои молитвы услышаны. Мы теперь будем строить свой дом, - кричали в самые уши старца выросшие в неволе сыновья.
  - Папа, очнись. Рабство кончилось. Ты теперь не раб. Ты - Гражданин вольного города.
  Многочисленное семейство бывших рабов ликовало. Взрослые и дети бегали по дому, обнимали друг друга, прощали, забывали обиды. Дети хлопали в ладоши, свободно веселились, цеплялись за одежды взрослых, льнули к ним. Женщины не таили слез, зацеловывали мужчин, пляшущую детвору. Девушки сияли: лавины чувств кружили их головки, тешили сердца. Теперь они имеют право быть выбранными, они имеют право на выбор. Отныне они свободные невесты.
  Семья доставала из укромных уголков самую лучшую одежду, еду; спешила истратить на базаре скудные деньги, принести подарки, одарить каждого на память о дне сегодняшнем; накрывала на стол.
  Старик сидел, уставивши белесый взор свой в кромешную тьму. Он вспоминал. Неурожай, голод. Он был молод и свеж, старший в семье. Семья нуждалась. Он нанялся трудиться за плату в виноградник небогатого, сводившего концы с концами иудея. Он тоже был иудей. Плата его была больше остальных. Он собирался жениться, и хозяин предложил деньги на свадьбу в обмен на проколотое ухо. Он плакал, но любил. Юноша отдал себя на шесть лет в рабство. Родились дети. Когда истёк срок, хозяин, увеличивший своё состояние, отпустил его одного, оставив семью в рабстве, Закон был на стороне кошелька. Идти было некуда. Любящий дал согласие быть рабом, - не оставил семью, рожденную в неволе. Проходили века. Дети, дети детей, дети детей дети оставались несвободными. Рабами они проснулись в это утро, свободными они лягут спать.
  Старик плакал. Омертвелые глаза источали сушь. Слезы лились в сердце. Он слышал веселье, радость, заполнившие дом, детей. Он простил господина своего просто, свободно. Прощаете, и вам будет прощено. Сейчас он просил прощения у Бога, к которому не обращался вечность.
  Слепец попросил отвести себя на кровлю, оставить его. Он опустился на колени, поднял руки к небесам. Уста молчали, говорило сердце.
  Семья привыкала к свободе. Все собрались за общим столом. Семья простила отца, звали его, упрашивали. Он попросил время на молитву. Послушались, сели веселиться без него. Старик благодарил Бога.
  Вольный город встречал ночь, как день. Воля озарила светом будущее людей. Люди шли к рассвету свободными.
  Войска Халдеев и войска Аромеев поспешно отступали, выходили из пределов земли Иудейской, оставляли Израильские земли. Золото возбудило сердце фараона. Войско фараоново выступило из Египта. Земля Иуды-Славы освобождалась.
   * * *
  
  В полдень похоронная процессия покидала город. Шли печальные люди, освещённые счастьем. Седой вольный отец покоился на руках вольных сыновей. Старец уходил к своим предкам. Он родился свободным и умер освобождённым. Мир душе твоей.
  Вчера народ обратился к закону и поступил справедливо пред очами Бoгa Живoгo: объявив каждый свободу ближнему своему. Сегодня раздумали: стали возвращать к себе каждый раба своего, рабу свою, которых отпустили на волю, куда душе их угодно, и принуждали их быть рабами и рабынями.
  Имя Господне обесславилось!
  Горе непокорным: они прилагают грех ко греху, они стали рабами друг другу. Их царь и Совет понадеялся на помощь Египта, они снова отступили от заповедей Божьих. За это бесчестие падет на голову народа.
  - Фараон, какая корысть в бесполезном народе? - спросил на закате оракул.
  Войско фараоново возвратилось в землю свою.
  Бог дал повеление и возвратил войска Халдеев и войска Арамеев. Рука Господня повела их к неверному городу.
  Иеремия пророк уходил из города. Стража задержала его у ворот. Воины отвели Иеремию к старейшинам, князья озлобились на прозорливца, избили его, бросили в темницу. Воля Всевышнего: человек Божий должен быть со своим народом до конца.
  В год Господень, месяц Господень, день Господень пришел Навуходоносор, царь Вавилонский, со всем войском своим к Иерусалиму, и обложили его.
  
  ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА
  
  Обстоятельства обложили философа: приближалось время защиты докторской диссертации. Владимир Михайлович выбрал, так ему показалось вначаѓле, лёгкую тему. На примере двух-трех религиозных течений Востока он собирался проанализировать философскую мысль древних, сопоставить их философию с марксистско-ленинским учением. Сделать соответствующие выводы, показать преимущество материализма над духовным началом. Работа кипела слаженно, продвигалась быстрыми темпами. Было написано великолепное вступление, дан анализ религиозным последователем мусульманства. Мудрость Ислама - Коран очаровал, увлёк в тайны духовного мира, приоткрыл блесѓтящие воды колодца знаний. Философ ринулся в глубину познания, стал баѓрахтаться в ледяных водах магометанства. Он жадно упивался запретным, искал ответы на обуревающие душу вопросы. Исследователь в мыслях стал обращаться к Аллаху. Завел знакомство с мусульманской диаспорой, радовался откровениям, полученным от верующих, священнослужителей. Будущий проѓфессор искал в архивах труды исламских учёных, постепенно стал собирать, искать корень происхождения религии. Нет, не сам корень - ибо он был изѓвестен, виден, изучен предшественниками, - а питание этого корня. Какие соки струились по разросшемуся дереву Ислама? Откуда, из какого источѓника тянуло древо живительную влагу?
  Владимир Михайлович сидел в библиотеках, вырывался в краткосрочные, редкие командировки на юго-восток нашей необъятной страны. Посещал соѓхранившиеся мечети, разговаривал с муллами, старцами. Пытался вникнуть в суть веры: какие плоды произрастают на ветвях её. Философ вникал в предмет исследования основательно, но источник, питающий корень, не был найден.
  Это не остановило будущего профессора. Он решил посмотреть на воѓпрос с точки зрения материальной. Стройное здание всякой религии долѓжно стоять на фундаменте. Фундамент - это учение. Учение обязано незыблемо покоиться на трёх постулатах-столпах, иначе нет равновесия, Первый столп был виден - вера. Вера присутствовала в речах исповедующих релиѓгию. Тут всё было в порядке.
  В размышлениях, в сопоставлениях был найден второй столп. Магомеѓтане верили в Аллаха, считали его единым богом, заступником, помощником. Это при жизни. А что после смерти? Тут появлялась надежда. Верующие наѓдеялись на рай после окончания жизненного пути. С надеждой смотрели на загробную жизнь. Надежда - второй столп.
  А третий? Время было потрачено на поиски. Тщетно. Дворец Ислама держался на религиозном фундаменте, а фундамент покоился на двух столпах.
  Философ выбрался из колодца познания, уселся за свой труд. Письмена ложились стройно и логично. Материя торжествовала над духовным начаѓлом. Вера и надежда, просочившиеся в его разум, были посажены под крепѓкие запоры материализма. Докторская разбухла, приблизилась к заветному финалу.
  Владимир Михайлович заказал себе костюм "тройку", копил деньги на банкет. Изучать и опровергать последователей Буддизма было легко и приятно. В основе стояли те же два столпа. Идол Будды раскачивался во все стороны. Будущий профессор ударил по болвану железной рукой пролетарской философии. Звон был запечатан в объёмной главе исследовательского труда. Можно было ставить точку. Послесловие бравурным маршем было выбито профессором на белеющей бумаге. Время не торопило. Пришёл очередной долгожданный летѓний отпуск. Он взял семью: жену, сына, дочь, - и поехал недельки на две к родителям в деревню.
  
   * * *
  
  Трава с шелестом ложилась в прокос. Руки крепко сжимали отполированное мужскими ладонями древко. Коса звенела, смачно подрезая густую, налитую влагой траву. Отец и сын шли неспешно по заливному лугу. Движения их тел были вымерены, точны. Взмах - и лезвие срезает отзвеневшую зелень. Коса беззвучно плывет над травой к своему началу, на мгновение зависает, нога приподнимается, переносится на полшага вперед, лезвие слизывает стебли - шась. Нога опускается в чвякающую жидкость, коса летит к началу, вторая нога приставляется к первой. Шась - скользит лезѓвие, звенит полотно, нога плавно движется над водой, утопает в землю одновременно с падающей отавой. Прокос стелется ровно стриженным загѓривком, блестя и переливаясь в потревоженных водах. Шась - шаг навстречу солнцу; шась - и зима пахнет летом; шась - и вдохновение от дел рук своих обволакивает грудь; шась... Косцы останавливаются, втыкают косы в землю, - сталь играет бликами в восходящем потоке, - набирают в кулак горсть сочной травы, обтирают полотно; наклоняются, достают из халяв кирзовых сапог точила, выпрямляются; зажимают косьё под мышкой, рукой поддерживая холодную, липкую сталь полотна, начинают менташить. Вжик-вжик-вжик - растекается над зелёным простором. 'Чувить, ужвить, жвить' поёт коса... Менчик спрятан. Тыльной стороной руки от плеча до кисти смахиваются с лица набухшие капли соленого пота. На землю сбрасывается водяная пыль. Отец разворачивается и устремляется вперед. Сын идет следом. Шась - звенит время летнего сенокоса; шась - спешит солнце в осень; шась - пришла крестьянская страда; шась - требует продолжения жизнь.
  Обедали в хате. Мать накрывала на стол. Невестка слаженно помогала. Хорошо у неё получалась сервировка. " Городская", - Не принимала близко к сердцу невестку свекровь, но и не вмешивалась в семейную жизнь сына, хранила нейтралитет. Две другие невестки были попроще - свои. Внуки были желанными гостями в доме, только наведывались не часто, летом. Детей своих любила, особенно старшего - Володьку. Замечала за ним необустроенность, какие-то непонятные ей искания. Сын хотел найти смысл жизни - это тревожило, заставляло переживать её усталое сердце. 'Столько лет живут вместе, а всё чего-то не поделят, всё не как у людей'. Догадывалась, что сын и невестка чаще ссорятся, чем дружат. Никого не винила. Знала, что вина за беспорядок в семье делится поровну. Надеялась на лучшее.
  Невестка была года на четыре старше - красавица и умная, но всё время стремилась поймать удачу. Удача ящеркой извивалась в её жизни, оставляла только хвост. Неудовлетворение сквозило в её зеленых глазах. Сын мог обходиться тем, что есть. Это их разводило. Но крепко держала в своѓих объятиях любовь. Он верил ей, единственной и желанной, она хранила ему верность и жалела его. Без неё он пропадёт, так думала она. Это была правда наполовину: они пропали бы друг без друга.
  Батька был мужик простой. Он никого не любил, но доброты его хватало на всех. Тяжело переживал за сыновей, помогал всем поровну, чем мог. Работал, крутился как белка в колесе. На работе добивался справедливости: перед начальством шапку не ломал, резал в глаза правду- матку. Многое умел и делал своими руками. Трактор свой мог разобрать и собрать с заѓкрытыми глазами. Неудовлетворённость, проступавшую от каждодневных забот, научился топить в вине. Выпивал часто и много. Мать пьяных терпеть не могла, патологически не переносила на дух пьяного мужа. Не скрывала этого, лезла увещевать нетрезвого, ненавидя его в это время. Муж поначалу держался, отшучивался, но со временем нервы поизносились у обоих. Он стал гонять, бить жену по пьяной лавочке. Мать забирала детей, и уходила ночеѓвать куда попало. Дети выросли, разъехались. Родители остались вдвоём, терпели друг друга, а куда денешься. Батя выпивать стал редко, старился. Мать часто болела, плюнула на увещевания, жила заботой о хозяйстве, детях, внуках.
  - Ну, сынок, неси 'беленькую', - хитро подморгнул отец.
  Мать и невестка нахмурили брови.
  - А не хватит вам, вчера приезд отпраздновали, - встряла старшая, младшая укоризненно смотрела на супруга.
  - Да мы по чуть-чуть, за сенокос, - стал просить старший, подталкивая сына взглядом к заветной сумке.
  Владимир подался к жене, захотел чмокнуть её в щёку, та отворотила прекрасное личико.
  - Леночка, мы по чуть-чуть, - слабо стал упрашивать муженёк.
  Пошёл, взял бутылку 'белой', привезённую с собой. (Вино они выпили вчерась.) Принёс, втиснулся за стол, в угол, к окошку, стал обламывать прикипевшую накрывку.
  Мать поставила малые гранёные стаканы, махнула рукой:
  - И мне чуточку лини, - протянула стаканчик. - Выпью, авось вам меньше достанется.
  - Садись, садись, Степановна, - радовался батька.
  - Ты, Филимоныч, лучше помалкивай, а то раскомандовался. - Садись, Леѓна, бери дочку. Хочешь на руки, хочешь рядом сажай, взрослая уже есть с маминых рук, пусть сама приучается.
  Настенька важно уселась на табурет. Ручки потянулись ко всему сраѓзу. Леночка стала хлопотать вокруг дочки.
  - А где малец? - повел головой Филимоныч, - непорядок.
  Все уставились друг на друга.
  - Юpy я отпустила с ребятишками на речку. Дала ему с собой бутерброд.
  - Вода ещё холодная, - заволновалась Степановна.
  - Ничего - мужик, пусть привыкает, - успокоившись, сказал философ.
  - Ну, за приезд, за сенокос, - поднял отец чарку.
  - За хороший отдых, - полез чокаться сын.
  Мать протянула свою порцию, чокнулись. Невестка кушала: эту гадость она в рот не брала.
  Отобедали. Мужики вышли курить. Отец водил сына по двору, показыѓвал прибыток, перемены. Дочка следовала за папой.
  - Ты, Настюша, иди на улицу, поищи детей, погуляй с ними. Вон, смотри, девочки играют. Беги. Да, постой, маму предупреди.
  На пороге показалась мать.
  - Бабушка, я на улице погуляю.
  - Подожди, внученька. Сходи, помоги маме, - она закрыла дверь за реѓбенком, пошла к сыну,
  - Володя. Тут вот какое дело. Не надо, чтобы Настя гуляла с этими детьми.
  - Почему, ма?
  - Да Колька спутался с сектантами, - объяснил отец.
  - Не понял.
  - Ну, баптист он.
  - Кто?
  - Да дружок твой школьный.
  - Кто? Колька?
  - Ну да, да. Приехал с год назад, семью привёз. Мать у него померла по весне в прошлом году. Остался в родительском доме, пастухом теперь в колхозе.
  - Он же в загранку ходил. Старпомом на торговом судне был.
  - Был да сплыл, - встряла мать. - Сидел, говорят. Вот работа и пропаѓла, куда его с такой характеристикой.
  - А за что сидел?
  - А, поди разбери. Всякое болтают. Будто за веру какую-то. В общем, не надо Насте ходить туда.
  Мать развернулась и пошла в дом. Володя раскурил погасшую папироѓсу, задумался. Отец, поняв состояние сына, ушел на огород, стал возитьѓся там. Философ размышлял.
  Колька - сектант? Он помнил этого веснущатого паренька, помнил их дружбу. Каждый приезд справлялся у Колиной мамы о дружке своём. Помогал чем мог по хозяйству вдове. Радовался, что у Николая всё хорошо. Его родители также не отказывали соседке: вместе сажали картошку, отец приѓвозил дрова, сено. Жили дружно, колхозом. Отец Колин умер, когда его единственному сыну было лет пять. Аппендицит лопнул, а больница в райѓцентре, шофёры пьяные, ночь. Покуда завелись, покуда доехали, покуда врача вызвали, хозяин и помер. Пенсия за кормильца не положена: бытоѓвой случай, вот если бы на работе...
  Мать и сын жили дружно, сводили концы с концами. Коля окончил школу, подошел призыв. Посчастливилось, попал во флот. Остался на сверхсрочную, перешел в торговый. Работал, в техникуме заочно учился, женился. Стал ходить в загранку. Дом - полная чаша. Вобщем, всё как у людей, со всех сторон красота. И вот на тебе - Колька сектант, баптист. Тьфу, Володя сплюнул от горечи во рту и мыслей, пошёл в дом. Зашел, потоптался, сунулся помогать жене мыть посуду, та отправила выпившего на улицу проветриваться, пошел. Бесцельно побродил по двору, огороду (отец куѓда-то ушел), присел на сложенные тёсаные бревна, взял прут, стал водить им по траве, подбрасывать щепки, кору, думать.
  Никогда, никогда он не смог бы представить, что его друг детства, который был как брат, мог стать баптистом. Никогда.
  ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА
  - Никогда, никогда, даже в счастливом сне я не мог представить, что Бог откроет мне Себя. Никогда, - говорил Николай.
  - Никогда я не мог представить, что я буду верующим, и не просто верующим, а баптистом, сектантом. Никогда.
  Они уходили в поля.
  Николай рассказывал:
  - В партию вступил, машину купил; дом, жена, дети обеспечены. На работе уважение. Доска Почета. В деревню, к матери, редко приезжал - всё курорты, дом, заботы. На чужих баб стал заглядываться, но и жену любил, детей. Ну, в общем, всё как у людей, даже лучше.
  Но бывало, накатит, навалится, вывернет сердце мысль: а зачем всё это, а что потом? Помучает, искрутит, а ты её водочкой, да банькой, да ресторанчиком, да чужой - сладкой...
  В открытом это было, домой шли. Заступил на вахту, обходил корабль, сунулся к механикам. Смена в карты режется, машины исправны, я уходить. Старшой подзывает, упаковку книг протягивает, в топку показывает. Грохот стоит, жестами объясняемся. Я всё понял, взял одну, в карман сунул, пошел наверх.
  Нас, моряков, романтиками считают. Романтики мы на суше, когда твердь ощущается, когда страх исчезает, когда скорлупка, что под ногами над бездной, в порту остаётся. Вот за это ощущение безвыходности в длиннющие беспросветные месяцы и года отгуливаемся на суше, на свободе. Есть только две категории людей, которые живут в реальном страхе века и своѓбодны от него мгновения. Это - моряк и заключенный, - Николай присел на корточки, набрал жменю сухого жёлтого песка, стал пересыпать из ладони в ладонь, продолжил вспоминать.
  - Вахту сдал. Тоска. Время океаном распростирается, душа занятия просит. Сунулся туда, сюда - пустота. Всё испробовано, всех и про всех знаѓешь. Сон не лезет, чтиво не помогает. Решил бушлат перешить, подогнать по талии, форсонуть. Карманы очищаю, книжонку вынул, кручу в руках. Пропаганда у них поставлена что надо. Всегда всунут в груз упаковку литературы - всё, что у нас под запретом: и "Голоса России", и Солженицына, и Шаламова, и Троцкого, и порнографических журналов. Находим - палим: рисковать никто не собирается. Если кто-то и читает, то втихаря, молчѓком. Прочитал - и в печь. Вобщем, сижу, кручу в руках книжонку, гадаю: какую сторону нашей советской, нерушимой идеологии она подрывает?
  - Переплет - клеёночный, темно-синий, без названия; листочки хрумстят - папиросная бумага, тонюсенькая. Раскрываю поближе к концу, шелещу страницами к середине. Напечатано необычно: по два столбца на странице, строки пронумерованы, шрифт мелкий. Читаю - муть какая-то. "Нy, - думаю, - Господи, что за дребедень такая?" Руки уже к бушлату потянулись, книга закрывается, глаза от строк отрываются, а слова за глазами лезут, выѓрастают, шевелятся, сами в глубь заползают, в сознании укладываются:
  "Кто говорит: "я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?" Книга захлопнулась, строки потеряны, а слова во мне застряли, жгут огнём сердце. Стал я место это искать, вчитываться, найти не могу. Зато остальные слова и предложения понятны стали, беспредельно просты и прекрасны, как штиль после бури...
  Шли. Утопали ноги в проселочной дороге. Разулись, брели по горячему песку. Вбирали глазами заколосившиеся поля. Вдыхали аромат созревающего хлеба. Впитывали буяющую жёлто-зелёную цветь. Пили и пили пряный воздух полей. Хмелели от жажды разлившейся жизни.
  Друг слушал. Друг говорил.
  - Полюбил я Слово. Жену и дочек на юг отправил, а сам читаю. Вникнуть хочу, разобраться. Вижу, советчик мне нужен. Я - в церковь. Отстоял службу, послушал, посмотрел. Домой воротился - читаю. Воскресенье - я в церковь. Слушаю, понять хочу, слово живое услышать. Бабы крестятся - я за ними. Священник "аллилуйя" тянет - я за ним подпеваю. Иностранцы какие-то зашли, стоят, шепчутся, иконами восхищаются, да и на форму мою удивленно посматривают (я в тот день парадку одел, чтобы идти на торжественное собрание ). Короче, мне до них и дела нет, я с Богом разговариваю. И такой мир в сердце моём, такая благодать. Пределы во мне расширились, свет наѓполнил естество моё. Будто я заново на свет родился. Любовь безграничная окутала меня, защитила меня. Понял я, что Я - единственный и неповѓторимый, и нет таких как я. И каждый человек - единственный и неповториѓмый. И нет исчезновения, а есть вечная жизнь. И душа человека - бессмертна... А что за грехи смерть забирает человека к себе, так это от неѓверия. Покается человек, станет исполнять заповеди Божие, и смерть не будет иметь над ним власти.
  - Бoг есть любовь! И все заповеди Его сводятся к одному - люби! А люѓбить человек сможет тогда, когда он покается и станет исполнять слово.
  Друг замолчал, отряхнул песок с ладоней.
  - Служба кончилась, выхожу. Иностранцы фотоаппаратами щёлкают. Я возьми да и наложи на себя крест троекратно. Перекрестился и пошёл. Вскоре звонок: вызывают в управление. Принарядился, захожу. Сидит моё начальство и в штатском один. Бумаги рассматривают, на меня только штатский уставился, взглядом сверлит. Короче, зачитывают мне постановление: за халатное отношение к своим обязанностям, за порчу груза ( во время шторѓма брезент сорвало, и кое-что подмокло) отстранить от занимаемой должѓности, передать дело в суд. Туманом всё заволокло, дымка серая в глазах, сердце в горле хрипит. Вышел в коридор, а там уже ждут меня. Через неѓделю - суд. По этапу пошёл.
  Николай ржавыми глазами смотрел из прошлого,
  'А ведь его глаза - хлеб созревший'- удивился Владимир. Он заискиѓвающе улыбнулся.
  - Только через месяц осознал случившееся, завыл. Сбиваю ящики и вою. По-волчьи вою. Меня в шизо - вою. Стены грызу, на четвереньках ползаю, нужду под себя справляю. Разумом всё понимаю, а сердце кричит: жену, деѓтей жалеет, жизнь свою разбитую. Били меня страшно, чтоб замолчал. Вою. Зубы собираю, в рот заталкиваю и вою. Бросили, оставили. Пайки лишили. Воды не давали. А мне всё равно было - вою.
  Владимир трясущимися руками пытался зажечь очередную сигарету. Сердѓце мешало слушать: больше оно не могло вместить в себя услышанное. Николай замолчал, сорвал молочный колос, по зернышку стал жевать. Шли дальше.
  - На второй год деда привели. Статью называет, никто о такой не слыѓшал. Тихий, весь светится. Из нутра свет. Молится. Сядет на нары и моѓлится, шепчет что-то. Шестерки его дерьмом мазать. Встрял, двоим морды в кровь разбил. Ночью заточкой бок пропороли. Мужики под нары закатили, блатных оттиснули. Отлежался, больше не трогали. Когда под нарами пальѓцами дырку зажимал, книгу ту вспомнил, слово: всякий, кто призовет имя Господне, спасется. Лежал, имя Его призывал, шептал. Нзавтра очередной генсек умер. Вскоре амнистия.
  - Страшно, страшно возвращаться в дом. Напился на вокзале. С бабами какими-то, с хануриками неделю кутил. Всё просадил, боюсь домой ехать.
  Боюсь, а вдруг жена изменила, завела другого, дети отвыкли, жене не нуѓжен. Куда я такой? Очухался на хате. Вонь, грязь, мерзость. Вещички уцеѓлевшие пособирал, автостопом подался. Добираюсь (километров шестьсот с гаком), имя Божье шепчу, больше надеяться не на кого. Сказал себе: 'Госѓподи, если ты есть - то спаси'. Еду, ночую, где придется. Еду в неизвестѓное, имя Христа шепчу. Гак остался - километров семьдесят. Сел в дизель, в третий вагон, там обычно теплее. Еду. Воскресенье. Утро в окно загляѓдывает, а на душе - тьма, да такая густая, непролазная, забылся во сне. Снилось, будто праздник, в школу не надо, мама у печи возится, свет весь дом заливает, сладостно, радостно. Сквозь стук колес речь невнятная журчит. Я затаился, на лавке лежу, слушаю. О Христе говорят. Тихо так. Я весь в слух превратился. А они о вере говорят, о любви, о прощении, так, как в той книге написано. Я приподнялся, чтобы лучше слышать, аж глядь, контролёр идёт. Я в тамбур с чемоданчиком, курю. Прошёл, меня не тронул. Смотрю, а эти двое - мужики лет по сорок - от других пассажиров отличаются: лица у них просветлённые. Вышел я, за ними пошёл. Привели они меня в Дом Молитвенный. Покаялся я там. Сердце и жизнь свою Господу вручил. Жену и детей Он мне сохранил. Теперь мы с ним, как сказано в Писании:
  "Спасёшься ты и весь дом твой!" Вот так.
  
  
   * * *
  
  Дни стояли изумительные. Володя и Лена ворошили сено. Детей ocтaвили с бабушкой. Зной, оводни. Сена было много. Володя снял рубашку, подставил свой полнеющий торс солнцу. Разбивал, растягивал валки, Елена помогала. Солнце играло в её каштановых волосах, стекало на шею, обнаѓженные плечи... Легкий сарафан прилип к её гибкому стану, обрисовывал утонченные формы. Женщина входила в возраст наступающего лета. Ещё сквозили в её походке, взгляде черты весны, желания ранней юности, но это были мимолетные заморозки девичества. Пора лета вошла в любимую.
  Леночка трудилась с желанием, покусывая от натуги губы. Она старалась изо всех своих городских сил. Пот бисером выступил на полуобнажённой спине, трава колола её стройные ноги, водяной мозоль стал проступать на ладони от соприкосновения с граблями. Леночка терпела, старательно ворошила сено, пела в полголоса.
  Володя уже шёл навстречу. Он поминутно посматривал на жену, любовался ею, видел её страдания, понимал её состояние, но работа ждала своего, требовала усилий. Мухи-оводы стали донимать. Солнце красовалось в зените. Володя поравнялся с женой, посмотрел на скошенную зелень, на солнце, воткнул грабли в землю зубьями в небо, подошел к помощнице, посмотрел в её глаза, цвета морской волны, улыбнулся, поправил прядь слипшихся волос на её покрасневшей шее, подхватил нежное создание на руки и понёс в тень.
  Расположились под кустом отзвеневшей черёмухи. Расстелили покрывало, приѓсели, стали жадно пить. Володя пил молоко, которое любил больше всего, Леночка пила компот. Утолили жажду, блаженно растянулись в бликах теней колышущегося от июльского ветерка кустарника. Вытянулись, раскинувши наѓтруженные руки и ноги, застыли. Упивались отдыхом, было не до еды. Исѓтома каплями просачивалась в землю, подступала дремота. Он нежно приобѓнял жену, уложил её голову на своё плечо, прикрыл плечи любимой. Сон заколыхал спутницу. Володя лежал с открытыми глазами, смотрел сквозь трепещущие листья на одинокие ватные облака, плыл в этом солнечном мареве покоя и беззаботности, отдавался размышлению. А думать было о чём.
  Николай дал почитать философу Библию. Кровь, войны, голод, наказаѓния за грехи хлынули из Ветхого Завета. Володя растерялся: "Как можно убивать столько людей ради того, чтобы они слушались Бога, чтобы боялись его? Но ведь страх не приносил никогда никому пользы. Что это за Бог такой, который жаждет крови?" Философ ужаснулся. Он пришёл отдать книгу Николаю. Пастух посмотрел на друга, в его бегающие глаза, открыл Книгу Второзакония , стал читать:
  'Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Я, коѓторый заповедую тебе сегодня - любить Господа, Бога твоего, ходить по путям Его, и исполнять заповеди Его и законы Его; и будешь ты жить и размножишься, и благословит тебя Господь, Бог твой, на земле, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею. Если же отвратится сердце твоё, и не будешь слушать, и заблудишь, и станешь поклоняться иным богам и будешь служить им, то я возвещаю вам сегодня, что вы погибнете, и не пробудете долго на земле, для овладения которою ты переходишь Иордан. Во свидетели перед вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы ты и потомство твоё, любил Господа, Бога твоего, слушал глас Егo и прилеплялся к Heмy; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих, чтобы пребывать тебе на земле, которую Господь с клятвою обещал отцам твоим Аврааму, Исааку и Иакову, дать им.'
  Голос умолк. Философ старался услышать, понять. Верующий говорил:
  - Иордан как символ омовения, крещения водного в оставление грехов своих. Наследник Авраама, Исаака, Иакова - Христос, иудей по плоти, а по духу - сын Божий. Благословение и проклятие предложил Господь - выбор за человеком. Выберет благословение, должен поступать по любви: в этом жизнь его и детей его. Нет - тогда место благословения занимает проклятие. Бог живет в благословении, в проклятии нет Бora. Свобода человека заключена в выборе. Без Бога жизни нет. Война, ужасы, голод, убийства, ненависть - результат жизни без Бога.
  Вся история Ветхого Завета предупреждает нас, что отступившие от заповедей Божиих, перешли из жизни в смерть. Вот так. Сами перешли. Сделали свой свободный выбор. Никто их туда не гнал, никто не отнимал благословения. Оно есть, оно реально сегодня, сейчас. Нужно только поверить Богу, обратиться к Нему, впустить Его в сердце своё. 'Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Heго не погиб, но имел жизнь вечную.'
  Владимир ушел, унёс Библию с собой на время.
  
   * * *
  
  Время защиты докторской диссертации было перенесено. За эти два года философ нашёл третий столп, на котором зиждется храм христианства. Но написать об этом он боялся. И вот теперь пришёл час оборонять свой наѓучный труд. Труда не было.
  
  ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА
  
  - Труд облагораживает человека, но делает его горбатым, - веселился Роман.
  Мастер попросила остаться поработать и во вторую смену. Надо было вытягивать план, a народ ещё не отошёл от загула. Роман поддался на уговоры: решил заработать отгулы, пригодятся. Он испросил себе час на обед между пересменками, сходил в столовую, плотно покушал. Не удержался от искушения, купил бутылку ликёра, сто грамм шоколадных конфет с кофейной начинкой. Отыскал себе место среди поддонов, загруженных кирпичом, расположился на одном из них, предварительно очистив его от кирпичного мусора. Роман спрятался от глаз людских между возвышающимся штабелем красного кирпича, готового к отправке. Он подстелил робу, снял майку, подставил своё побледневшее за зиму тело весеннему набирающему силу и цвет солнцу.
  Отпив большой глоток, с наслаждением закусил конфетой. Отпил ещё, прополаскивая рот от вяжущей жидкости, закурил, лёг. Лежал, смотрел в высокое небо, вспоминал, размышляя о Вере, о любви, соединившей их. Он всегда верил в любовь с первого взгляда. В ту любовь, которая овладевает душой, сердцем, мыслями, которая втягивает в себя всё естество, всего человека. Он искал ту единственную и неповторимую, принадлежащую ему одному.
  Роман много читал. Он читал запоем. После первого курса он остался на месяц в городе, погрузился в романтический мир героев Тургенева. Эта "дамская" литература взволновала его, закружила, приоткрыла тайны чистоты и невинности, научила смотреть на женщин глазами рыцаря, а не самца. Он упивался безвыходной любовью юности. Практически перечитал все романы классика. Не удовлетворил своё желание. Песнь любви только мелодией околдовала его, а слов пока не было. Но облик возлюбленной уже сформировался в тумане его мечты, рождался из пены морской. Он мечтал о встрече с этим хрупким, утонченным, изысканным созданием. Чистота помыслов манила его, влекла искать образ, который должен быть под голубым небом.
  Однокурсник дал почитать "Три товарища" Ремарка. Роман был сражен, повержен на грешную землю. Облик любимой проступил явственнее, реальнее, рождался в сердце через страдание, боль, утрату. Ореол мученичества воссиял над героями, потеря любимой приоткрыла бездну одиночества. Роман отыскивал другие книги писателя, жадно поглощал их. И верил, всё больше верил в любовь, что она есть, что нужно ждать и верить. И вот Она пришла.
  Семисотграммовая зеленого стекла плоская бутылка была выпита наѓполовину. Романтик услышал голоса рабочих на эстакаде, встрепенулся, припрятал бутылку, сунул в рот конфету и сигарету и заспешил к народу.
  
   * * *
  Вера хотела, чтобы Роман не приходил. Ночь разразившейся грозой вошла в неё, растерзала. Свет молнии полоснул по сердцу, проник в него, острой болью напоминал о себе, о ночи.
  Она улыбалась, прощаясь с желанным. Он ушёл, попив кофе, покружив её на руках. Дверь закрылась за любимым, душа открылась для неизвестноѓго, пугающего. Она не могла понять причины этого страха. Всё стало руѓшиться, падать из рук. Кое-как собравшись, сделав над собой усилие, Bepa поплелась на работу.
  Владимир Михайлович сидел, потупив взор и голову. Лидия Петровна страстно увещевала коллегу:
  - Ну, послушайте. Ведь нельзя же от каких-то там исканий , взявшихся из мифа, отказываться от диссертации, от степени, от звания, зарплаты, наконец. Не понимаю. Работа уже как года два написана. Написана?
   Философ согласно закивал головой, протянул руку, открыл рот.
  - Молчите, все ваши бредни я знаю. Проходите, Веруньчик, садитесь, полезно будет вам послушать и посмотреть, как учёный муж, талант губит, свою карьеру, отказывается от лучшего. Ради чего? Ради каких-то там мыслей, столпов. Я же читала ваш научный труд тогда, когда вы не познакомились с этим баптистом. Я уговорила, по вашей просьбе, уважаемый доцент, учёный совет отложить защиту на время, а вы растянули это время на годы. Для чего? Чтобы найти ещё один столп, на котором держится религия. Так этого, милый мой, у нас нет. Нет у нас религии, атеисты мы. И вы тоже атеист, член партии, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вы чего хотите? Загубить себя, бросить тень на наш институт, кафедру, на меня лично. Погубить свою жизнь и жизнь вашей семьи в химере, в вымысле...
  Он, видите ли, нашел столп. Да кто вас просил искать то, чего нам не положено знать? Кто?..
  Владимир Михайлович болваном раскачивался на стуле, смотрел перед собой, уставивши серые с карим оттенком глаза, в пустое пространство.
  Лидия Петровна сделала очередной глоток воды из стакана, послушала трель дребезжащего звонка, вздохнула, взяла портфель и вышла, на ходу бросив:
  - Думайте, философ. Время - до конца лекции, я за вас отчитаю.
  Вера, потупив взгляд, раскладывала карточки по картотечным ячейкам.
  - Сейчас бы стакан водочки да сто грамм селедочки, - мечтательно, как-то безвольно пробасил преподаватель.
  - А ты почему такая, в воду опущенная? Стряслось что-нибудь?
  Вера замотала головой: слезинка выползла из-под опущенных ресниц, она непроизвольно шмыгнула носиком.
  - Нy, ну, будет, дело житейское. Любовь - это слезы, привыкайте к ним, не бойтесь окружающих. Боящийся, не совершен в любви, так, кажется, сказано в Библии. Прощайте. Передайте Лидии Петровне, что я ушел обдумывать её слова, позвоню вечером, если буду в состоянии, - эту последнюю фразу он сказал только себе.
  Уже в дверях он обернулся, задумчиво посмотрел на девушку.
  - Вот что, бросайте всё, идём, посидим в ресторане. И не отнекиваеѓтесь, это приказ.
  Он пошёл в лаборантскую, взял её плащ и сумку, погрозил Люсe пальчиком, вернулся, накинул плащ на вздрагивающие плечи юной женщины, увлек за собой. Они вышли в моросящее утро, неспеша стали удаляться от серого здания в сторону зеленеющего сквера. Солнце бликами стало просачиваться сквозь редеющую пелену облаков, ожидался погожий денёк. Вера поскользѓнулась, оступившись на мокром асфальте. Владимир Михайлович галантно предложил свой локоть, Верочка оперлась на руку, засеменила рядом. Доцент шёл, увеличивая шаг и темп. Студентка едва поспешала за ним. Ей стало покойнее и приятнее идти за кем-то, кто знает цель. Она, словно маленькая девочка, перебирала ножками за отцом, волновалась, чтобы не отстать. Никто ещё ни разу не водил её под руку. А философ, казалось, забыл о её существовании: шёл, напористо прокладывая путь, уходил от настоящего.
  Пришли в ресторан с немецким названием. И зал был подстать тяжеловесному, грубому наименованию: тёмное, длинное помещение с невыветриваѓющимся запахом курева и сырости. Вера передернула плечами. Сжалась.
  - Ничего, это только утром здесь так безжизненно и мрачно, зато кухня здесь неплохая, пойдём к окошку. Они уселись, стали ожидать.
  Вынырнул молодой симпатичный брюнет в черных брюках, белой рубашке с бабочкой, в остроносых, серого цвета туфлях, с блокнотом в руке. Застыл в ожидании, чуть наклонив голову.
  - Валера, а разве программа заездов нам не полагается? - строгим голоѓсом (словно учитель на уроке отчитывает дежурного: почему доска не вымыѓта, мела нет?) спросил будущий профессор.
  - Владимир Михайлович, - напористо ответил молодой человек с нотками обозлённости в голосе, - вам с вашим опытом достаточно по запаху опредеѓлить ассортимент блюд. Да и меню ещё не отпечатано: утро-с, - свистя опѓравдался официант.
  - Ладно. Что у вас там есть?
  - На первое - борщ, на второе - шницель, на третье - лимонад, компот.
  - Что вы желаете, моя дорогая? - взгляды мужчин уставились на юную
  особу, вопрошали, что же из такого богатейшего выбора общепита пожелает леди.
  - Лимонад, - вскинула ресницы, обнажила печальные глаза юная леди.
  Мужчины уставились друг на друга: один подсчитывал финансы, второй был на работе. Не нравился Валерию вот этот лысеющий педагог.
  Как обрадовались шестиклассники, когда на первом уроке появился он -Владимир Михайлович, учитель истории, классный руководитель, мужчина! Очаровал, увлек в мир приключений. Мужественностью веяло от его манеры объяснять, спрашивать. Мальчишки в нем души не чаяли (другие классы заѓвидовали им), девчонки боязливо привыкали к новому классному, не вмешиѓвались в страстные рассуждения мальчишек на классных часах. Сходили в воскресный поход за город, на озеро. Там приоткрылось истинное лицо учителя. Он требовал от мальчиков собирать хворост, мыть посуду, носить воду, расставлять и окапывать палатку, рубить еловые ветки, укладывать их под днище палатки, заставил три раза переставить палатку. Мальчишки злились, кричали на девчонок, заставляли их работать, но учитель объясѓнял ребятам, что самую трудную работу должен выполнять будущий мужчина, а девчонки - это хрупкие создания, пусть собирают букеты из весенних цветов, сортируют продукты, украшают стол. Последнюю точку в их отношеѓниях Танкист (такую кличку дали учителю за то, что он любил повторять фразу, увещевая двоечников: броня крепка...) поставил сам. Играя в футбол за девочек, он разгромил команду мальчиков с позорным счётом. Девочки визѓжали от радости, пацаны затаили злобу.
  И ещё. Танкист не любил, когда ребята приходили и всё честно ему рассказывали. Он заявил во всеуслышание, что не любит фискальства. Обиженные стали настраивать одноклассников против учителя, его нравоучительные беседы о любви, уважении, обязанностях ученика и тому подобное разѓдражали детей. Танкист выпустил восьмой класс и смылся в аспирантуру.
  Валерий тоже ушёл после восьмого в кулинарное училище. Теперь у него машина ( "Жигули" последней модели), ключи от трёхкомнатной кооперативной квартиры, работа, чаевые от которой составляют две-три ежемесячные зарплаты учителя-правдолюбца. Теперь вот он ходит к Валерию питаться; 'доцент недоношенный, и дамочка его уж больно тоща, такой и лимонада много будет, хотя с мордочки ничего, глаза... да разве с глаз жить можно.'
  - Слушаюсь, - противное присвистывание раздражало официанта, но это у него от волнения, детская привычка: страх перед учителями и начальством.
  - Тэк-с. Принеси нам, пожалуйста, два полных обеда, кофе и двести грамм водочки.
  - Кофе нет, а водка не положена до одиннадцати, - постоял за себя обиженный в детстве. (Правда, кофе был, но не для бывшего.)
  - Валерий, что положено, а что нет, я и без вас прекрасно знаю, - усѓтавился своим глубоким взглядом учитель.
  Ученик прочел во взгляде: быстро дневник на стол, 'А, пусть пьёт, мне то что. Когда он выпьет, то добрее становиться, чаевых отвалит по полной программе, если деньги есть конечно' - так рассуждая, устроенный в жизни пошел выполнять заказ.
  Вера опомнилась:
  - Я не хочу есть.
  - Вероника, потерпите, сейчас принесут.
  Спорить было бесполезно, оставалось ждать.
  Хлеб, водку и лимонад доставили одновременно; появились и столовые приборы, расставились фужеры: два больших и два маленьких; аппетитно расположилась и холодная закуска. Философ составил маленькие рюмочки одна в одну и поставил их в центр стола, налил лимонад спутнице в высокий фужер, взял графин с водкой, вылил содержимое в пузатый фужер, - жидкость нависла над ободком, - посолил кусочек хлеба, приподнял осторожно бокал, выдохнул и залпом выпил. Стал закусывать. Вера играла со своим бокалом, по-птичьи делала глоточки, смотрела на взрослого.
  Обед подали. Будущее светило науки обстоятельно заправлялся. Стуѓдентка повозила ложку по тарелке, попробовала раз, другой, принялась за еду. Оказалось вкусно, да и девушка была очень голодна. Придвигая к себе второе блюдо, Вера уже не сопротивлялась пришедшему аппетиту. Ели радостно, наслаждались хорошо приготовленным.
  Владимир Михайлович допил остатки водки, раскурил египетскую сигару. Ароматный дым заструился ввысь. Барышня продолжала расправляться со вкуснятиной.
  Вышли в солнечный день.
  - Верочка, забери у меня в столе книги, отнеси в библиотеку, и вот эту, - он достал из портфеля завернутую в газету книгу, - пожалуйста.
  Философ махнул рукой на прощание и пошел по тихой улочке, которая плавно убегала вниз. Вера посмотрела на распрямленную спину мужчины, подняла взор к небу, полюбовалась седыми бегущими облаками и заспешила по улице вверх.
  Поручение она не выполнила: кафедра и лаборантская были закрыты, а ключей на вахте не оказалось. Вера отыскала Лидию Петровну, та отмахнулась , отпустила работницу на все четыре стороны. Девушка поехала в больницу к маме. По дороге купила печенье, сок. Посидела у мамы, поехала домой. Дома занялась стиркой, приборкой. Ни о чем не хотела думать. Не желала встречи с Романом. В заботах и хлопотах отошёл день, вечер. Без обеда и ужина она забралась на диван в другой комнате, оставила невыключенным свет, закуталась поплотнее, с головой, в одеяло, уронила несколько слезинок в подушку, уснула. Ночью поднялась температура. Вера заболела.
   * * *
  
  Последние часы второй смены измотали Романа. Он в перерывах допил ликер, сбегал втихаря за второй бутылкой. Решил в общежитие не ехать, к Вере - тем паче.
  После окончания работы, когда народ переодевался, юноша, прихватив с собой телогрейку, спички, сигареты, бутылку, отправился на площадку с готовой продукцией (ночью кирпич не отгружали). Устроился поудобнее под открытым небом, попивал ликёр, курил, отходил от ломоты во всём теѓле. Усталость облаком клубилась вокруг него, кусками отрываясь, исчезаѓла в прохладе ночи. Звезды приблизились, налились, сполохами мерцали в вышине. Голова кружилась от выпитого, от физической усталости. Он долго ворочался на нагретом за день поддоне, пытался улечься получше, закутаться потеплее. Сон не шёл. Роман со злости сделал несколько протяжных глотков из бутылки, оставил немного влаги на потом, закрутился в телогрейку и погрузился в кружащееся забытьё. Ночью прихватило спину, было больно лежать, не говоря уже о ходьбе и движении, Болел позвоночник.
  * * *
  Владимир Михайлович позвонил из автомата. Звезды острыми иглами кололи колышущегося человека.
  - Лидия Петровна, извините за столь поздний звонок, - философ пытался совладать с непослушным языком.
  - Я согласен защищаться.
  ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА
  
  Город был готов к обороне.
  Навуходоносор, царь вавилонский, сам и всё войско его осадили Иерусалим и устроили вокруг него насыпи.
  Царь вышел посмотреть на город. Он взошёл на вал, насыпанный его воинами. Взору Навуходоносора открылся величественный вид непокорного Иерусалима.
  Девять лет назад властелин мира принял ключи от города из рук царя Иудейского. Вышел, вышел восемнадцатилетний царь, вывел мать свою, князей, весь дом свой. Пал, преклонил колена пред владыкою мира. Думал, что защитою от гнева сильного будет женщина, что растопят сердце покорителя слёзы материнские. Мерзостью были эти слезы в глазах победителя. Он знал цену их. Непокорное сердце, привыкшее жить в распутстве и сраме не может воспитать достойного сына. Властителю донесли, что царь не послушался, не убоялся пророчества, посланного Иеремией через писца Божьего. Царь Иудейский срезал писцовым ножичком столбцы с послания и бросал их на огонь в жаровне, доколе не был уничтожен весь свиток. Он не внял уговорам князей, сжёг пророчество и приказал взять писца и Иеремию пророка, но Господь сокрыл их. Молодой царь радовался, как дитя хлопал в ладоши, когда огонь поедал написанное. Мать его присоединила сердце своё к веселию сына. Они велели возносить курения на высотах за долголетнее правление их. Три месяца и десять дней царствовали они в Иерусалиме. И вот теперь, коленопреклонённые, мать и сын с гордо поднятыми взорами протягивали руки свои к освободителю.
  И переселил Навуходоносор царя Иудейского в Вавилон и мать его, и князей его, и войско его, и мастеров его. И вывез победитель из храма Господнего часть сокровища и драгоценности царского дома. И воцарил царь вавилонский вместо поверженного - брата его. И выброшены были непокорные в землю чужую, и умерли там. И труп царя валялся на зное дневном и на холоде ночном, и некому было погребсти его. А сокровище дома Божьего повелел царь Халдейский отнести в капище Бога своего.
  Царь царей спустился с насыпи, прошествовал по воинскому стану. Бессмертные расчищали дорогу, охраняли жизнь солнцеподобного, свита его величественно выступала за ним.
  "Вот город, - размышлял царь, - который неприступной скалой возвышаетѓся над всеми городами. Кто способен войти в него, если не будет на то воля Создателя? Крепость несокрушима.
  Еврейский царь Давид пошёл против Иевусеев, жителей этой страны, но они говорили ему: "Ты не войдешь сюда, ибо слепые и хромые воины могут охранять город". И правы были они в глазах своих. Но Бог, в руке которого судьба всякого народа, был с Давидом. Помазанник Божий взял крепость Сион, и сделал её столицей Иудеи.
  Я, Навуходоносор, привел под стены Иерусалима армию, превышающую численностью своею в сотни раз войско сына Иесеева. Я прохожу по стаѓнам покоренных мною народов, и нет числа им, и повергаются они при приѓближении моем на лицо своё. Славный обычай ввел Иудейский царь Давид: падать ниц при приближении богоподобного.
  Вот спрятали свои бороды и глаза в пыли земной Ассирияне. А ведь это самые жестокие и кровожадные воины. Их изощрённые пытки над поверѓженными вызывают изумление, они первые придумали оковы для военнопленѓных. Вон сидят у таранов прикованные рабы.
  Тараны обтянуты шкурами животных, покрыты специальными щитами. Они напоминают крытые повозки на колесах, но вместо оглоблей торчат обитые железом брёвна. Тараны брёвнами уставились на стены города, ждут команды вгрызаться в камень, проламывать дыры в крепости.
  На валах - Субареи, эти исконные ассирияне, устанавливают стеноѓбитные метательные орудия , подготавливают каменные ядра и сосуды с гоѓрящей смолой. С помощью рычагов, приводящих в движение туго скрюченные и быстро разворачивающиеся кожаные ремни, воины будут управлять катапультами, посылать на головы защитников смерть.
  Наряду с боевыми колесницами разместился отряд кавалеристов, незаѓменимая ударная сила на открытой местности, особенно при преследовании разбитого противника и, если необходимо, при отступлении. Таким вот пуѓтем ушла часть Ассирийского войска, когда царевич Навуходоносор, военноначальник армии отца, разгромил Ассириян. Продуманное построение боевых рядов войска противника вызвало тогда изумление у царевича.
  Вот стан царьков хананейских. "Рабы царских рабов" составляют костяк их войска - это разорившиеся земледельцы, изгои, переселенцы. Лица их всунуты в землю, они преобразились в образ их бога Молоха, которому Хананеи сожигают своих детей.
  Вот саргонские отборные стрелки из лука, подвижная и маневренная рать, бывшие воины Аккадского царства. Их продолговатые лица, обрамлёнѓные бакенбардами, жуют пыль. Это прекрасные колесничие, по старинке запрягающие в колесницы ослов, так же тяжеловооруженные фалангисты, состоящие из копьеносцев и прикрывающих их щитоносцев.
  'Быки богов' - рабочий скот храмов - уставили свои морды на царя и окружение. 'Невозможно объяснить скотине, что перед тобой покоритель миѓра. Осколками вселенной взирают из кромешной тьмы слезящиеся глаза. Правители Двуречья требовали приносить быков в жертву себе, обожествляя свою царскую власть' - продолжал размышлять повелитель.
  'Вот хурриты - древние обитатели Месопотамии со своими женами-воинами. Муж и жена полноправно несут воинскую повинность, участвуют в походах, делят добычу.
  Вот шумерские воины, безусые и безбородые, не могущие всем лицом притиснуться к земле: мешает выступающий нос. Это стан царей четырёх cтран света - бывших царей Шумера и Аккады. Тамкары, царские агенты, постарались на славу: вот легион юношей, которых родители отдали царям в уплату долга.
  Вот наемная гвардия бывшего Израильского царства, которое завоевали ассирияне и разрушили столицу их Самарию. Кучерявые бороды и воѓлосы воинов ровно острижены и покрыты седеющей пылью. Они ненавидят его, Навуходоносора, но больше они ненавидят братьев своих иудеев.'
  Глаза повелителя ещё обозревали согбенные спины - распластавшегося воинства, пристально всматривались в боевую готовность войска, но мысли его обратились назад. Он вспомнил своего прорицателя Валтасара. Царю захотелось испросить еврейского мужа о воле его Бога, силу и мощь которого Навуходоносор уже испытал на себе. Царь царей неспешно оборотился к своему шатру, пошёл среди подобострастных тел людских, вошёл в шатёр и возлег на ложе своё.
  * * *
  
  Было время, когда бежал, отступил сон от царя - и мучился царь. Странное видение предстало ему в последнем сне - и не стало мира в душе его, и встревожился дух его в нём. Ночи и дни проходили в тревоге и трепете, и ничто не могло успокоить дух и душу царя. Никакие снадобья и развлечения не вернули сон владыке.
  И призвал тогда сокрушённый всех мудрецов Вавилонских и тайноведцев, и гадателей, и чародеев, и прорицателей. Уставились на них воспалённые бессонницей глаза, разум туманился от непрестанного бдения, слова пляѓсали, не могли стройно передавать волю самодержца.
  - Слово отступило от меня. Откройте мне последнее сновидение моё и значение его. Если нет, то изрубят тела ваши в куски, и домы ваши обраѓтятся в развалины. Если да, то получите от меня дары и великую почесть. Скажите мой сон и значение его, о.., - страдания терзали и плоть и душу и тело властителя.
  Халдеи затрепетали:
  - Царь! Во веки живи! Царь! расскажи твой сон рабам твоим, и мы объѓясним значение его. - Служители, входящие в мир духов, старались выиграть время, расположить сердце царя, услышать от него сон его. Ибо испугались, что слово отступило от повелителя.
  - Нет. Сон и значение его. Тогда я поверю, что вы говорите правду.
  Халдеи пали на лица свои, молчали. Но и в молчании не было для них спасения. "Кто, когда мог рассказать человеку сон его, ниспосланный богами? Кто, кроме человека, видевшего этот сон? Немыслимое потребовал царь. Его безумие обратилось на наши головы. Какой бог наш может открыть нам тайну сновидения и показать царский сон? Это невозможно ни для кого".
   Время ответа настало.
  - Царь! Нет на земле никого, кто смог бы открыть это дело тебе. Нет такого человека. Просьба твоя, царь, невыполнима. Вопрошай богов, которых обитание не с плотью, - мудрецы, тайноведцы, гадатели, чародеи, прорицатели ползли к ногам измученного.
  И рассвирепел царь, и сильно разгневался, и приказал исполнить слово отступившее. И наложили руки на всех мудрецов Вавилонских, и искали истребить всех.
  И пришли царские телохранители за иудейскими юношами, которые три года успешно обучались наукам, и были призваны царём, чтобы служить в чертогах царских: ибо не нашлось подобных им по уму, no знанию, по мудрости и разумению во всяком деле, - и пришли умертвить их. Тогда Валтаcap обратился с почтением к сильному при царе, он спросил начальника стражи, почему такое грозное повеление от царя? Тогда страж рассказал всё дело юношам, потому что Бог даровал им милость и благорасположение начальника стражи. И пошёл Валтасар и упросил царя дать ему время, что бы он мог открыть царю сон и истолкование его.
  Воспаленный разум царя притух, успокоение освежающей волной пробежало по истомившейся плоти, мысли успокоились, огонь перестал жечь разум, когда царь смотрел на красивое, просветлённое лицо тайноведца. Юноша был из сынов Израилевых, из рода царского. Он был пленён с народом своим, отведён в Вавилон и, по воле победителя, обучался книгам и языку Халдейскому со сверстниками своими в школе царской. И даровал Бог Авраама, Исаака и Иакова отроку и трём товарищам его, за чистоту сердец их, знание и разумение всякой книги и мудрости. Царь говорил с Валтасаром и дал ему время до утра.
  - Даниил, что нам делать, чтобы не погибнуть с мудрецами Вавилонскими? - вопрошали товарищи, украдкой поглядывая на дверь, когда обратились на родном языке к вошедшему, называя его по имени иудейскому.
  - Будем молиться и просить милости у Бoгa Небесного об этой тайне, - ответил юноша, становясь на колени и протягивая руки к небесам, откуда могла прийти помощь.
  Товарищи стали рядом.
  Они молились всю ночь, не помышляя о бегстве, не ища опасения ни в чём. Они положили надежду на Господа, упование своё отдали Богу живоѓму. Рассвет застал распростёртые тела, души которых взывали к Создатеѓлю, и дух которых твердо верил Богу. И тогда была открыта тайна Даниилу в предрассветном видении, и даровал Всевышний разуметь ему всякие видеѓния и сны. И сказал Даниил и прославил Бога и товарищи его с ним. И воѓзвысили голос свой, и благословили имя Господне от века и до века, и славили и величали Бога отцов своих за мудрость, и силу, и откровение о деле царя. И воздали Ему славу и честь. Радостно встречали день сыны Божие, изумляя стражей и мудрецов, приговорённых к смерти.
  И донесли царю о веселии иудеев. Неспящий, измученный призвал Валтасара.
  - Ты, царь, в ту ночь размышлял о том, что будет в будущем. И Открывающий тайны показал тебе то, что будет после тебя. Тебе было такое виѓдение, - прорицатель всматривался в сердце свое, и Дух Божий говорил в нём
  - Я вижу огромного истукана из твоего сна. Блистающий и страшный видом стоял он в глазах твоих. Золотая голова идола - это ты, царь! Серебряные грудь и руки - это царство твоего наследника; медные чрево и бёдра - это третье царство, которое будет владычествовать над всею землею; ноги и ступни из железа, cмешанного с горшечной глиной - это разделённое четвёртое царство, которое будет разбито камнем, оторвавшимся от горы без содействия рук, и камень этот заполнит всю землю, потому что Бoг, открывший мне сон твой и значение его, во дни четвёртого смешанного царства воздвигнет царство, которое вовеки не разрушиться; оно сокрушит все царства земные, а само будет стоять вечно; Бoг богов будет царём его.
  Валтacap опустился на колени, поднял отяжелевшие руки свои к небу и застыл так. Навуходоносор почувствовал, что бессонница оставила его. Он пал на лицо своё и поклонился мудрецу.
  - Истинно, Бог твой есть Бог богов и Владыка царей.
  
   * * *
  
  И вот теперь Навуходоносор размышлял о прорицателе Валтасаре: " Нe послать ли за ним в Вавилон? И будет ли говорить ему правду о народе своём начальник над всеми мудрецами Вавилонскими?" Раздумья снизошли на царя, закружили его разум, истомой просочились в расслабленное тело, овладели им. Образы, видения укачали царское сознании, убаюкали мысли, здоровый храп потревожил воздух. Царь отошёл ко сну.
   * * *
  
  А в Вавилоне, у раскрытого, обращенного на Иерусалим окна, стоял коленопреклонённый человек, протягивая руки свои к Отцу Небесному. Он страстно молил за народ свой, за прощение грехов своих и народа своего. Он молил Господа смилостивиться над грешными детьми, послать им спасение.
  Но беззакония народа Божьего переполнили чашу терпения: мерзость грехов их выливалась из чаши и проливалась горящими угольями на головы, попирающих заповеди Божьи. Сильно прогневали Отца делами своими жестоѓкосердные дети. Когда Он умолял их через пророков своих обратиться к благословению, они умерщвляли посланных, издевались над ними, продолжали беззаконно вершить дела свои: убивать, прелюбодействовать, красть, обогащаться за счёт других, проклинать, лжесвидетельствовать, не почиѓтать отца и мать свою, завидовать, верить колдунам и гадалкам, учить детей своих ненавидеть ближнего.
  Благословение и проклятие, предложил Всевышний. Человек не захотел благословения. Гнев Господень возгорелся на поправших заповеди жизни. Свято место пусто не бывает: где нет жизни, там царствует смерть. Город избрал голод, мор, болезни. И они пришли на него.
  
  ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
  Болезни пришли на влюбленных. Вера позвонила от соседей, вызвала врача на дом, дозвонилась на работу, передала Люсе, что заболела.
  Роман вышел в первую смену, часа два погрузил кирпич, но боль в спине усилилась, пот застилал глаза, скрутило так, что невозможно было распрямиться. Мастер отпустила юношу в поликлинику. Роман кое-как переоделся, пошёл в больницу.
  Вepy бил озноб. Она укуталась в плед, сидела в кресле, смотрела воспалёнными глазами в окно. Ей казалось, что на улице зима: она видела только снежные облака, белыми конями несущиеся в городском небе.
  Роман вышел из автобуса боком, - одно плечо вперёд, - доковылял до скамейки, сел, достал сигареты. Спичек не оказалось, он стал медленно осматриваться, в надежде увидеть кого-нибудь, чтобы прикуритъ, но прохожих не было. Юноша перестал делать всякие движения, замер, смотрел в одну точку: боль пронизывала спину, эхом растекалась по телу от всякого двиѓжения. Он запрокинул голову и уставился в небо. Над городом мчались белые облака, предвестники заморозков, Глаза больного нырнули в эту стремительную бель, остудились, спешились. Человек задремал.
  Девушка впала в забытье. Чувства её разлились в небосводе, пошли скакать по белым облакам-коням. Она гарцевала амазонкой на горячем скаѓкуне, мчалась над зеленеющей землёй, искала среди разросшихся городов оазис прохлады. Её глаза ловили хоть тень воды, хоть каплю освежающей влаги. Тщетно. Земля была застроена домами, заасфальтирована. Куда ни обращала взор свой наездница, повсюду виднелись дома, дома, дома. Ей на мгновение показалось, что среди домов сидит её возлюбленный, но конь, обжигая пламенем, мчал прелестницу в однообразную даль.
  Роману сквозь дрёму почудилось, будто облачённая в алый туман его возлюбленная пронеслась над ним на белом коне и растаяла в лучах красѓного солнца. Юноша полетел вдогонку, оседлав одного из холодных стальных коней-облаков. Он настигал возлюбленную.
  Юная женщина оборотила невидящий, полный огня взор на мужчину, протянула обнажённую руку, ухватилась за его руку, стала тянуть на себя. Кони дикими мустангами уходили прочь от земли. Свет всё разрастающейся белизной поглощал их сцепившиеся тела. Они сливались воедино и растворялись во свете. Нет больше Романа. Нет больше Веры. Есть одно, которому имя ЕДИНСТВО. Золотой мягкий свет принял возвращающихся домой детей...
  Звон трелью разносился в пространстве. Вера оступилась, запуталась в одеждах, конь превратился в кресло, она вышла из золотого свечения в сумрачные блики передней. Звонок дребезжал глухим, томящим душу звуком, забирался в сознание, колючими иголками вонзался в виски. Больная отщелкнула накладной замок, впустила пришельца. Вошла молодая особа среднего возраста в белом.
  Белые кожаные туфельки прошли за больной в комнату, белый накрахмаленный халат шурша подчёркивал спелую зрелость обладательницы, богатые шелковистые волосы были убраны под белую шапочку, изящные пальцы сжимали белый чемоданчик, бледно-голубые глаза вопрошали.
  - Заболела я, - с надрывом в голосе сказала Вepa.
  - Температуру мерили? - усаживаясь на предложенный стул, задала вопрос доктор.
  Веpa отрицательно закивала готовой, глотая собравшуюся во рту влагу: прочищала горло, проглатывала комок.
  Девица водрузила на стол чемоданчик, ловко щёлкнула замочками, разложила ящичек, протянула девушке термометр. Вера поставила градусник под мышку, прижала холодное стекло к горячему телу. Женщина забарабанила по столу перламутровыми ногтями, бросила взгляд на маленькие белые часики с серебряным браслетом, придвинула к себе лежащую на столе книгу, завёрнутую в белую газету, открыла титульный лист, глаза её расширились, голуѓбизна растворилась.
  - Вы что, верующая?
  Вера приподняла голову, уставилась на вопрошавшую.
  - Я спрашиваю, вы верующая? - женщина смотрела белёсыми глазами на больную.
  Вера хранила молчание: говорить надо было или много, или ничего. Говоѓрить не хотелось.
  - У моей тётки вот такая же книга. Она ходит к сектантам, связалась с пять... пяти.., ну короче, секта их называется наподобие полтинника. Совсем очумела старая. Говорит про какого-то бога, про покаяние, молитѓся за народ, начальство. Говорит, что всякая власть от бога, икон не признаёт, не крестится. Достала своими нравоучениями: и с парнями нельзя, и разводиться нельзя, и короткие юбки нельзя, и пить, курить - грех, и сквернословить нельзя - грех. А как же жить? - закрывая книгу, резюмироѓвала доктор.
  Она посмотрела на больную, протянула руку. Вера отдала градусник.
  - Так. Покажите горло, - врач встала и прошла к окну, поправила голову подошедшей девушки, прижала её язык холодной лопаткою, всмотрелась в раскрытый рот. - Так, начинается ангина, покраснение незначительное. Так.
  Доктор прошла к столу, увлекая за собой больную.
  - Смерим давление и послушаем.
  Производя нужные манипуляции, женщина рассуждала:
  - Я думаю, что бог должен быть в сердце каждого человека, но кричать об этом не нужно. Веришь, верь себе на здоровье, но не мешай жить другим. А то что же получается, контроль какой-то: и это нельзя - грех, и за это наказание. Нет уж, если веришь в кого-то, так это должно быть в тайне, за семью печатями. Так-то вот! Больничный выписывать? Фамилия, имя, отчество, возраст, место работы, домашний адрес.
  Вера, отвечая, смотрела на склонённое умное лицо безвозрастной припудренной слегка женщины-девицы. "О чем это она тут рассуждала?" - пыталась вникнуть больная, но мысли путались, хотелось спать. Врач оставила на столе исписанные листки, попросила прийти в поликлинику через день, пожелала выздоровления и шурша крахмалом удалилась, мягко хлопнув дверью. Вера легла на диван, укуталась в плед, закрыла глаза. Красные звёзды разрывались в видениях.
  Роман очухался от забытья, попытался вспомнить видение, не вспомѓнил. Закрутил затекшей шеей, боль напомнила о себе. Роман стиснул зубы, промычал, протяжно и зло, стал распрямлять ноги. Нa аллее показался прохожий с сигаретой во рту. Сидящий протянул руку к мужчине, показал на зажатую в пальцах сигарету, помахал ею в воздухе. Мужик понял намёк, подошел, ткнул дымящий огонек в лицо молодому человеку, подождал пока тот растягает свою дундю, отошёл восвояси.
  Больной глотал противный дым, собирался с силами. Незаметно подошла старушка, уселась на другом конце скамейки, застыла изваянием.
  Роман курил, думал о Вере, о больничном листе, соображал, как бы добраѓться в общежитие, лечь, вытянуться, отключиться от всего... Окурок жёг пальцы, пепел сизым столбиком торчал из фильтра. Старушка завозилась, кряхтя приподнялась, и в согнутом состоянии поплелась прочь. Роман, скоѓсив глаза, наблюдал за бабкой.
  - Да, старость не в радость, - приподнимаясь, боясь сразу распрямитьѓся, буквой "Г" заковылял он в сторону обсаженного деревьями трёхэтажного здания.
  Бюллетень долго не собиралась выписывать пожилая врач непрописанному больному. Невропатолог по косточкам исследовала позвоночник страдальца: приподнимала ноги лежащего, заставляла приседать стоящего, касатьѓся кончиками пальцев носа, пола, смотрела на кривляющегося от боли мужѓчину, искала причину болезни. Диагноз, после протяжных мытарств, был установлен - люмбаго. Но записать его не было куда: карточки у больного не оказалось, впрочем, как и талончика. Доктор анализировала: " больной есть, болезнь установлена (с таким диагнозом надо лежать, лечиться), но бюллетень без прописки не положено выписывать". Она вздохнула, сжалиѓлась над тихо сидевшим молодым мужчиной, выписала рецепт, назначение на процедуры, стала заполнять больничный листок.
  Отцветающая женщина жалела своих больных. Нервы - дело серьезное, и помочь физически, при обостряющихся болезнях, было практически невозѓможно. Нужно было лечить в первую очередь не страдающую плоть, а согрешившую душу. Но наличие души в человеке отрицала официальная медицина, а идти против государственной оздоровительной концепции - дело несерьѓёзное. Вот и лечили плоть, а душа - это забота отдельного индивидуума.
  'Пусть не грешат, и болезней не будет, - к такому выводу пришла докѓтор за многолетнюю практику. - Корень всякой болезни произрастает из плохих дел. Делайте добрые дела - и страдания плоти исчезнут. Ведь додумаѓлись об этом древние, и лечили в первую очередь душу человека, а лекарѓство для плоти - это вторично. Пилюля поможет только тогда, когда в сердце мир, когда совесть человека покойна, когда не грызут его сомнения и не обличает совесть за зло, сделанное людям.'
  Выслушивая больных, легко заметить, что ссора, обида, ненависть, распря, унижение, непрощение - ввергают человека в болезнь. 'Да, нужно леѓчить душу человека...' - писала, размышляя, врач.
  Роман вышел из поликлиники, стал разбирать бумажки, попытался проѓчесть. Это оказалось невозможно, только по бланкам можно было уяснить, что есть что. Но диагноз он запомнил: люмбаго. Слово звучало приятно на латыни, но болезнь ощущалась реально по-нашему. Роман закурил, исѓпросив огоньку, поковылял на остановку. Его глаза выхватили небольшую толпу мужчин, тесно жмущихся у дверей магазина. Больной решил полечитьѓся нетрадиционным способом. Он пристроился в хвост очереди, дождался заветной минуты, взял бутылку портвейна, вытиснулся, пошёл в подворотню.
  - Да русский я, русский, вот в паспорте написано, - услышал он молящий голос.
  - Ах ты, морда жидовская, рубля тебе жалко, - послышались глухие удары по мягкому.
  Роман ускорил шаги, влетел в узкий переход: трое забулдыг ногами пинали распростёртого человека.
  - Мужики, вы что делаете? - остановился больной, соображал.
  - Не видишь что ли, морду жидовскую бьём, - приостановились те.
  - Да разве нельзя по-хорошему, - Роман шарил глазами по стенам, асфальту, искал что-нибудь. Он знал, что по-хорошему не получится, но силы были неравные.
  - Шёл бы ты отсюда, паря, - сказал жилистый, переворачивая лежащего, ощупывая его карманы.
  - Пошел, сука, - поперли на него двое.
  Роман пнул одного подошедшего ботинком в колено, подставил руку, отвёл удар, схватил за шиворот, потянул к себе. Треск рвущейся рубашки и спины слился воедино. Вторая рука была занята бутылкой. Роман согнулѓся, прикрывая живот и бутылку от посыпавшихся ударов.
  - Мама, мама, тут дяди дерутся.
  - Беги, сынок, сюда, позовём милицию.
  Мужиков сдуло ветром, тяжёлые шаги заглохли, отбарабанили. Роман встал с четверенек, ощупал себя. Потери были небольшие: саднила разбиѓтая губа, были измазаны куртка и брюки. Лежащий тоже приподнялся, отряѓхивался, держал белоснежный платок у разбитого носа. Лицо человека и впрямь было еврейским.
  - Пошли отсюда, да побыстрее, - ворочая головою, предложил заступник. Они сорвались с места и быстрым шагом пошли плутать по дворам, уходить прочь.
  Волнение потом прошибло юношу, нервная дрожь колотила его тело. Они уходили от возможной погони, молчали, зло сопели. Мужчина зажимал нос, старался держать голову повыше. Выбрались на проезжую улицу, напротив была аптека. Мужчина поблагодарил, пожал окровавленной рукой протянутую руку избавителя, заспешил к дверям аптеки. Роман развернулся и пошел наѓзад во двор, к скамейке. Приютился среди каких-то кустов, зубами сорвал металл, запихнул горлышко бутылки в дрожащий рот, стал сосать сладкую, приторную гадость.
  А вот теперь он был готов сразиться с этими ублюдками, размазать их морды по асфальту, заставить просить прощения у избитого человека, научить их жить без вымогательства, рукоприкладства. Хмель растекался по ноющим внутренностям, душа жаждала мщения, воображение стало подбраѓсывать картины победного триумфа над бандитами... Но реальность гласила: se la vi, или 'се ля' вас. Получалось, что 'се ля' нас. Пыл поутих, пришла реальная трезвость. Роман полез в карман, отыскал вывалившуюся из коробка спичку, глазами полазил по земле среди винных и пивных пробок, нашёл часть несгоревшей спичечной картонки, приподнял, чиркнул, спичка зажглась, прикурил, уселся поудобнее, стал отдыхать. Боль, кажется, приутихла.
  Вepa разомкнула глаза, уставилась в серое пространство. Неприятно сдавило горло, дёргалось что-то в шее. Девушка встала, на ватных ногах прошла на кухню, поставила на плиту чайник, сходила умыться, обмотала шерстяным шарфом шею. Заварила чай. Пила маленькими глоточками, обжигая губы, старалась кипятком прополоскать горло. Время было вечернее, часы показывали начало девятого. Спать не хотелось, она включила телевизор: по всем трём каналам гудел партийный пленум. Вера попыталась вникнуть в смысл слов выступающего, послушала, ничего не поняла, выключила телеѓвизор, прошла в комнату, включила свет, стала разбирать оставленные доктором бумажки - разобрать написанное было практически невозможно. Она бросила это мудрёное дело, подтянула к себе толстую книгу, которую расѓсматривала врач, принялась листать страницы. "Неужели всё это можно прочесть, запомнить? Зачем всё это? О, Господи, если ты есть, то скажи, как жить? Чтобы не приходили беды, несчастья, болезни. Пожалуйста", - Вepa захлопнула книгу, сосредоточилась, повторила ещё раз мысленно вопрос, решила открыть книгу в конце; открыла, стала читать, пытаясь вникнуть в смысл cлов: ' Ибо не послал Бoг Сына своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез него. Верующий в Него не судиться, а неверующий уже осуждён, потому что не уверовал во имя единородного Сына Божия. Суд же состоит в том, что свет пришёл в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибo всякий делающий злое, ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы; а поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны'.
  Вера читала и чувствовала, как свет проникает в неё.
  Романа стошнило в туалете: набрался он основательно, добавлял потом с соседями по общежитию, закуси не было, пили стаканами, заедали сигаретами. Теперь его рвало в сортире, запах стоял густой, смрадный. Он пошёл в умывальник, поблевал там, умылся кое-как, поплёлся в комнату, бухнулся, не раздеваясь на постель. Голову закружило, повело, подступила тошнота. Он сглотнул липкую горечь - часть пролилась слюной на подушку. Сердце колотилось, обрывалось внутри. Роман застонал, стал массажировать грудь трясущейся рукой, дышать попытался равномерно, глубоко. Через минуту, якобы, отпустило, стало легче. Он перестал двигать телом, затаился. Пьяная волна подхватила его и стала швырять на скользкий утёс трезвости. Сон увлёк в пучину пьяную душу.
  
  ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА
  
  Пьяная душа томилась в ожидании у магазина. Была посевная, спиртѓное не продавали, но пьяный надеялся на рубль сверху. Магазин был закрыт. Продавец не пришла ещё, душа человека истомилась в ожидании. Страждущий не мог найти себе места: крутился, приседал, хватался за голову, за сердце, вскакивал, бросался к перекрёстку, высматривал идущих, обегал маѓгазин, издыхал. Он бросил колхозных коров, непьющего напарника, и жаждал одного - опохмелиться. Ненависть нашла зловонный сосуд.
  'И дал же бог ему такого человека; морда неправославная, баптист хренов, - злился горемыка. - И всё у него не как у людей: не пьет, не куѓрит, слова матерного, настоящего, крепкого, мужицкого не скажет; всё притчами изъясняется, поскуда верующая. Во балда стоеросовая эта проѓдавщица, и где её носит. Тут клиент загибается, лекарства жаждет, опохмелочки требует, ууу...' - выла Божья тварь. Тяжко было кормильцу, ой тяжко. Нe уважали работника дома: ни жена доярка, ни дети школьники, даже мать проклинала заблудшего пропойцу. "Ууу - помогите, преподнесите шкалик; душу свою, заложенную-перезаложенную, выну и отдам, дом свой обменяю на стакан красненького; всё, всё забираете, только дайте, дайте опохмелиться, протрезветь, избавиться от этой тьмы кромешной, жрущей нутро моё. Ууу...'' - Желанная не приходила, не отоваривала.
  
   * * *
  
  Поля усыпала буйная зелень. Подходила косовица, заканчивалась поѓсевная, кончался май. "Травень"- так называют этот весенний месяц братѓки славяне. Травень стлался по полям, травень жевали коровы, травенъ отдавали травы, травень вбирала земля. Николай разлёгся на земле, присматривал за стадом. Ему нравилось быть пастухом, он чувствовал в себе это призвание: пасти твари Божьи.
  Радостно и приятно было на душе уверовавшего. Семья жила в колхозе, обустраивалась. Третий год прошёл, как они приехали сюда, на родину. Его Светлана, светик ясный, приняла перемену с удивительной терпимостью. Откуда у неё такая терпеливость, Николай не знал, но от всего сердца благодарил Спасителя за жену.
  Жена дождалась его тогда, когда он тенью явился в дом из мест не столь отдалённых. Умыла, переодела, спать уложила. Сидела рядом и смотрела, смотрела и молчала, только глаза светились радостью и бабьей грустью. Зa эти два неполных года она хлебнула горя, но выстояла душой и телом, поверила в невиновность мужа, берегла детей, хранила семью. Kогда был достаток в доме, когда их уважали и завидовали им, Светлана жила, мало обращая внимания на других людей - ей хорошо, и всем должно быть хорошо. Но столкнувшись с бедой-горем, она увидела неприукрашенную жизнь глазами мужней-вдовицы. Доброта и смирение нашли в её душе благодатную почву. Женщина-дитя не очерствела душой, а вошла в жизнь через страдания, через горячие ночные слезы. Поднялось, ожило в ней желание любить, заботиться о ближних своих. Она расцвела не только душой, но и упругим своим женским станом. Николай застал дома не прежнюю взбалѓмошную жену, а новую, тихую и покорную. Как они бросились любить друг друга, как жадно пили нерастраченные за годы ласки, не только физически, но больше сердцем, душой.
  Николай и Светлана садились тихими вечерами к столу плечом к плеѓчу, читали синенькую книгу, обсуждали спокойно прочитанное. Их руки наѓходили одна одну, не разрываясь, сжимались часами. Девочки быстро привыкли к отцу, тешились в семейном мире, согласии. Что-то большее чем нежѓность соединила их сердца, слила их воедино. Это была та любовь, котоѓрая проводит через всю жизнь любящие сердца и даёт умереть в одночасье.
  Коровы неспешно скубли траву, продвигались маленькими шажками по полю к мелиоративному каналу. Собаки заворачивали их по кругу, кусая морды самых рьяных. Николай достал из сумки-планшета тёмно-синюю заветѓную книжицу, устроился поудобнее, поблагодарил Бога, стал читать.
  Емy мало пришлось общаться с братьями-баптистами, больше он сам вникал в учение, в Слово. Он нашел ключ к пониманию Библии в благодареѓнии. 'Мы покупаем вещь, платим кровно заработанные деньги и ещё говорим спасибо. А тут Сам Бог заплатил за наши грехи, отдал Сына Своего единородного за нас, чтобы мы не погибли, а имели жизнь вечную. И мы будем принимать Слово, даже не сказав Создателю спасибо? Будем сами, своим раѓзумом искать смысл в Слове? Сопоставлять факты, искать подтверждения - и находить одни противоречия? Сколько людей пытались своим умом уразуѓметь Писание; сколько мудрецов, философов обращались к Книге Жизни - и уходили разочарованные, разуверившиеся, озлобленные; уходили во тьму, спивались, издеваясь над всем, наложив на себя руки.
  Только в благодарении и прощении ключ к пониманию и разумению Библии'.
  Вначале Николай молился так: " Господи, если ты есть, то открой мне слово твоё, спасибо тебе". Теперь он молится с верой, веруя в Бога и Богy. А как иначе? Разве можно по частям принимать целое: одно принимая, а другое отвергая? Нет. Принимать - так всё Слово, веря и исполняя наѓписанное.
  Николай, поблагодарив и попросив разрешения у Господа и водительѓство духа Святого, читал Слово, вбирал Его в сердце своё и разум свой.
  Коровы улеглись, жевали жвачку, собаки собрались у ног хозяина: подходил час обеда. Ещё не гоняли коров на дневную дойку - и это было самое благодатное время. Стадо замирало, переставало двигаться, надзор за ним ослабевал; можно было растянуться на земле, подостлав под себя брезентовую плащ-палатку, отдаться неспешному ходу времени, поплыть в паутине вьющихся мыслей, подремать. Пастух читал, пытаясь вникнуть в содержание, но лёгким незаметным облаком поднималась дрёма в его созѓнании, обволакивала разум, сочилась из глаз, расслабляла тело. Человеѓка сморил сон.
  Собаки, повизгивая и незло ворча, положив морды на лапы, наблюдали за стадом. Неспешное течение знойного дня, неподвижность окружающего наводила и на них, стражей, сладкое оцепенение. Глаза закрылись, только eщё вздрагивали ресницы, сопротивляясь обволакивающему туману, да подергивались хвосты от переполнявшей собачьи сердца радости. Перестали ноѓситься неугомонные птицы, кормящие своё, появившееся недавно на свет поѓтомство. Затих гул тракторов, приостановился сев, механизаторы обедали. Вcё и вся застыло, оцепенело, погрузилось в неподвижность, восстанавлиѓвало силы для продолжения существования.
  В этом уголке умиротворённости исходила мучениями человеческая душа. Неверующее существо бесцельно и безвольно, с ропотом и остервенениѓем барахталось в известковой жиже страдания. Мозг разгрызался, распадался на куски, сосуды набухли, выпирали в виски, прорывались, распарывая черепную коробку. Сердце стучало только в такт разбросанных по бездорожью шагов. Когда прекратиться движение ног, тогда успокоится и сердце. Больше чем жажда к жизни, больше чем сама жизнь и все её совершенные блага, больше милосердия, больше воды - хотелось живому опоѓхмелиться, и... там будет видно. Человек уже не искал помощи ни у кого, он дошёл до той жизненной черты, когда вера и надежда в кого бы то ни было, во что бы то ни было иссякла, испарилась, исчезла, пропала, умерла. И только вздрагивало, шевелилось, стремилось разлучиться тело-нерв с душой, в которую не верило, и с духом, о котором и не слышало.
  Божья тварь стояла над Божьим творением. Постояла. Упала.
  Булькающие стоны пересохшего горла извлекли из дрёмы пастуха. Николай, прогоняя липкую осоловелость, рывками смотрел на издыхающую тварь, приходил в себя, осознавал, чем он может помочь. Склонившись над агониѓзирующим телом, пастух взял давно немытую, потрескавшуюся руку, положил три пальца на запястье (так в лагерной больнице его научил измерять пульс санитар старик), стал нащупывать пульс, прислушиваться ко вдоху и выдоху твари. Но разобрать что-либо было невозможно, тело распадалось, превращалось в прах. Смерть уносила душу в плен, дух возвращался к Создателю.
  Николай отполз от умершего, сидел, обхватив голову руками, а тёплый летний ветер колыхал травинки вокруг мёртвого творения Божьего. Пастух молился. И пришло Слово неопоздавшее: живой собаке лучше, чем мертѓвому льву. И вспомнил человек дела сына Божьего и услышал Слово написанное: 'Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит; потому что Я к Отцу Моему иду'.
  Пастух стал на колени, положил руки на мёртвое (только мысль проѓмелькнула: 'а ведь братья за это отлучат от церкви, изгонят вон',- и сгорела в поднимающемся огне веры), стал призывать имя Господа, веруя в слово Его.
  Собаки выли, поджав хвосты и растерянно уставившись в пространство; коровы меланхолично пережёвывали жвачку, смотрели плачущими глазами из ночи на совершавшееся под солнцем. Солнце прикрыло глаз свой облаком-чешуёй. А ветер обласкивал всех.
  Зарычали, заворочались трактора на полях, птицы понеслись кормить орущее потомство, зелень источила запах вечереющего дня, ветер подхваѓтил его, разнёс, раскидал, вплёл в облака, понёс в деревню.
  Под небом голубым по зелёной травке Божье уверовавшее творение тащило на себе Божье неуверовавшее творение. Пастух нёс заблудшую овцу в стадо. Путь лежал через воду: ибо нужно смыть с себя нечистое, чтобы облечься в чистое.
  - Согласен ли ты креститься в сына Божьего Иисуса Христа?
  -Да, - творение дёргалось, извивалось, протягивало руки к пастуху.
  - Веришь ли в единого Бога: Отца и Сына и Духа Святого?
  - Да, - корчилась тварь.
  - Отказываешься от прошлой греховной жизни?
  - Да, - стонал человек,
  - Во имя Отца и Сына и духа Святого...
  Аминь, потонуло в разверзнувшейся воде, куда устремились сцепившиеся человеки.
  Братья пили молоко, наблюдали за стадом.
  - Слушай, Николай, я тут не понял одно место.
  - Почитай.
  Вытерев губы о край льняного полотенца, Алексей взял книгу, нашел место, стал читать. Голос его ещё срывался, спотыкался на непривычных словах, но время и практика счищали ржу незнания, отшлифовывали навык.
  Вот уже и до "Деяния Апостолов" добрался, быстро читает. За две недели и не узнать человека. Хорошо, что братья благословили ещё одной Библией. Теперь можно и ячейку в деревне открывать. Нo как это сделать? Николай смотрел на человека Божьего, размышлял, - это в городе, где наѓрода много, где можно раствориться в толпе, легче ходить в церковь, хотя и там своих трудностей тьма, - он припомнил себя, свой поход в храм. - Нo здесь, в селе, где все на ладони, как привлечь людей, как защитить их от нападок, как противопоставить атеизму, который разрушил нацию, умертвил дух народа, развратил душу его, украл надежду на спасение, закрыл людям свет любви, живых превратил в мёртвых.
  - Да ты не слушаешь, - прервал его мысли читающий.
  - Задумался, извини. Эй, Жулик, Жулик, Лайка, Лайка, на-на-на-на, - позвал Николай собак.
  Те бросились на зов, неслись, отгоняя коров от канала. Пастухи смотрели на приближающихся, непонятной породы, верных помощников.
  - А ведь этот канал я лет семнадцать тому назад прокладывал вместе с мелиораторами. За три летних месяца заработал тогда семьсот рублей, таких денег больше получать не приходилось. И не думал никогда, что копаю свою могилу, - Алексей смотрел на воду.
  Вода манила в себя, переливалась изумрудной чистотой; видно было, как шевелятся подводные растения.
  - Давай искупаемся, - Алексей загорелся желанием, он стал раздеваться. - Я уже и не помню, когда в последний раз купался, на воду смотрел, жизни радовался.
  Он сиганул с крутого берега в неглубокую, чуть колышущуюся гладь прозрачной воды, скрылся с головой, поплыл-пополз, как в аквариуме виѓден весь и всё видящий. Выдохнул, вынырнул, зацепился руками за дно, пополз по каналу. Песок ещё оставался на середине, где колыхалось незаѓметное течение, но по бокам натянуло за годы ил, торф с полей.
  Николай огляделся: коровы мирно ходили, опустив морды к земле, скубли зелень, людей видно не было. Он снял с себя всю одежду (не хотелось потом ходить в мокрых трусах), полез с обрыва, проваливаясь по колено в теплую жижу мягкой земли, наклонился, протянул руки к воде, как бы приподнимая воду-одеяло, поднырнул, не расплескав, не потревожив подводный мир, пошёл бродить по сказочному, обворожительному царству.
  Солнце , проникая сквозь водяную плёнку, распадалось на лучики, образуя заросли солнечных лучей-кустов. Травинки расчёсанными волосами, изгибаясь, тянулись из воды; мальки стайками расплескивались среди травинок-зарослей, стремительно улепётывая по песчаной дорожке...
  Накупавшись всласть, сидели на бережку, кушали, посматривали за коровами, подставляли свои тела летнему солнцу, загорали на работе.
  Николай, облачившись в трусы, принимал солнечный свет, радовался, просто жил.
  Алексей прислушивался к себе, удивлялся, открывал, узнавал мир. Новое, всё новое входило в него. Он увидел землю, небо, живых. Он стал смотреть и увидел жену, детей, мать. Он даже удивился, что всё это у него уже есть. Забытые запахи, ощущения, переживания стали наполнить его душу, словно возвращалось детство: всё это было, как в первый раз. "Боже! Что Ты для меня сделал! Как я благодарен Тебе за рождение!"
  - Что ты там читал из Нового Завета?
  Зановорождённый взял протянутую книгу, отыскал место, стал читать, немножко запинаясь:
  - Если от нас сегодня требуют ответа в благодеянии человеку немощному, как он исцелён, то да будет известно всем и всему народу Израильскому, что именем Иисуса Христа Назорея, Которого вы распяли, Которого Бог воскресил из мёртвых. Им поставлен Он пред вами здрав: Он есть камень, пренебрежённый вами зиждущими, но сделавшийся главою угла, и нет ни в ком ином спасения; ибо нет другого имени под небом, данного человеком, которым надлежало бы нам спастись.
  Замолчал, посмотрел, спросил:
  - Как можно спастись именем?
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
  - От одного только имени трепетали враги, повергались в панику, обѓращались назад. Имя героя шло впереди него, наводило ужас на непокорных. Слава имени его вдохновляла людей на подвиги, звала за cобой, открывала путь к свободе, счастью. С его именем на устах народ изгонял поработителей, очищал землю от завоевателей, верил в справедливое будущее.
  Раздался звонок, лекция закончилась. Роман и Веpa сидели за последним столом в аудитории. Вера была студенткой, Роман - вольнослушающим. Заочников было немного: сессия только-только начиналась, Вера еще не познакомилась с группой, никого не знала. Влюбленные тихо пристроились в уголке возле стены. Они сидели в небольшой аудитории, на длинной деревянной лавке вместо стульев за плотно составленными столами-партами. Расположившись в уединении, парочка терпеливо ожидала начала следующей лекции.
  Роман пришёл после четвертой ночной смены, наступали долгожданные выходные дни. Голова юноши кружилась от усталости, он незаметно для окѓружающих прилёг на скамейку, положил голову на Верины колени, затих, погружаясь в сладостное забвение. Девушка сидела, гладила волосы возлюбленного, радовалась встрече, близости.
  Со звонком вошёл пpeпoдaвaтель русского языка, расположилcя за кафедрой, стал читать лекцию по теме лексика. Вера автоматически запиѓсывала, Роман засыпал. Сквозь дрему он слышал монотонный голос, говоряѓщий о синонимах, амонимах, антонимах. Смысл определений этих языковых понятий растворялся в его усталом сознании, обретал очертания в видениѓях, образах. Вот возникла перед ним убегающая к горизонту лента дороги, она тут же превратилась в тракт, шоссе, магистраль, автобан. Вдоль этого пути стали вырастать ключи: квартирные, слесарные, водяные, - предстал перед ним замок в виде навесного огромного замка с дверями-apкой и крышей-дугой. Вот трасса окуталась ночною тьмой и тут же осветилась светом дня; стало на мгновение холодно, тело сжалось, застыло, и тут же расслабилось, согрелось от разлившегося тепла. Огонь сжигал воду, вода тоѓпила огонь. Мысли юноши смешались, исчезли, он погрузился в глубокий сон. Девушка сидела, конспектировала, оберегала сон любимого, желала, чтобы лекция длилась долго-долго.
   * * *
  
  - Роман, хватит курить, идите занимать места, начинаем, - студентка тянула за руку бывшего однокурсника, - вон туда проходите, тут сядут пеѓдагоги. Гоша, собирай народ, хватит басни травить, баб охмурять. Тишина, сейчас начнём.
  Роман и Вера пробрались на свободные места, уселись, стали осматриваться. Небольшое помещение было выкрашено в чёрный цвет, окна задраены чёрной материей. Чёрный задник грязью прилип к чёрной стене; только пол был обшарпанного коричневого цвета, да жёлтый свет электрических лампоѓчек ниспадал на вытянутые лица зрителей и актёров.
  Вошла комиссия. Бородатый чёрный мужчина возглавлял процессию, наѓчальственным взором окинул собравшихся, уселся за единственный деревянѓный столик-подставку, разложил бумаги. Свита расселась на стульях в первом ряду, положила портфели и дипломаты на колени, зашуршала листками и блокнотами, защёлкала ручками. Седой руководителъ курса дал знак - прозвучал гонг, действо началось.
  Нa фоне чёрной стены разворачивались натуралистические сцены из жизни горемычных людей. Страдающий человек ходил по пятачку-сцене, хваѓтался руками за голову, смотрел в задрапированное окно, прислушивался к возне зрителей, распечатывал трясущимися руками упаковку с таблетками, лежащими на тумбочке. Раздался пронзительный звук, записанный на магниѓтофонную ленту. Бликами засветилась милицейская сирена, обкидывая всех синими пятнами света. Студент облегченно вздохнул, ушёл, унося тумбочку.
  Крадучись, сгибаясь под тяжестью несуществующей ноши, боком вползли и предстали перед потеющими зрителями два низкорослых человечка. Разворачивался эпизод из жизни степных народов. Щурясь от невидимого солнца, дети cтeпeй разыгрывали ритуал охоты на диких оленей. Обнажённые торсы жёлтыми пятнами лепились на чёрную стену, ползали по вытертому полу, издавали магические заклинания, в общем, искали дичь. Вот один протянул полную руку в сторону двери, замычал, второй посмотрел туда же. Раздался боевой возглас, - и студенты устремились за дверь, размахиѓвая копьями-палками. Бряцнул гонг.
  Девица и очкарик изображали нищих (эта сцена должна была показать всю нравственную деградацию капиталистического общества). Он был музыкант, она... Он водил по несуществующим струнам несуществующей скрипки несуществующим смычком. Она сидела на корточках у существующего футляра. С магнитофона жалобно стонала кассета. Седой преподаватель бросил монету. Девица кошкой изогнулась, потянулась за денежкой, но монета укатилась под его довольно-таки престижный ботинок. Кажется, в сценарии это было не запланировано, копейка обязана была падать под ноги девицы. Он забыл про скрипку, поднял грош и передал ей; она (по сценарию) положила деньгу в футляр. Захлопал в ладоши режиссёр-педагог, изображая голубей; он и она подняли головы, зафиксировали взгляд, вздохнули, подобрали футляр и канули за дверь под блямканье металла. Экзамен продолжался.
  Роман страдал. Глядя на работы прежних однокурсников, хотелось напиться. Хорошо, что он ушёл из института. Надо прожить свою жизнь, а не играть чужие, безразличные для него. Лучше жить самому, а не в предлаѓгаемых обстоятельствах. Нa эту мысль подбил Романа Киплинг, его " Завеѓщание" в переводе Пастернака.
  
   * * *
  Роман подал заявление об уходе, возвратившись с сельхозработ. стоял сопливый октябрь: тягучий дождь лизал окна, душу. Шло очередное занятие по мастерству. Седой педагог втолковывал истины по системе Станиславскоѓго, а Роману хотелось выпрыгнуть головой вниз с третьего этажа, разбить замазанное чёрным окно, вывалиться в вечернюю муть, рухнуть на мокрую мостовую (никакoгo моста под окном не было), размазать своё тело по раскисшему асфальту. Студент исѓпросил разрешения выйти, и ушёл навсегда.
  Сильно, страстно, до всепоглощающего забвения захотелось порвать с жизнью, раствориться в небытии. Он пришёл в комнату, завалился на кроѓвать, отыскал под подушкой "Страдания юного Вертера", погрузился в мир романтики, любви. Читал ночь напролёт. Герой сам распорядился жизнью своею, нашёл избавление в смерти. Эта история подсказала Роману выход, но умереть надо было в тайне, вдали от всех. Рассчитавшись со всеми долгами, забрав документы, выписавшись из общежития, соорудив маленький проѓщальный банкет для друзей, глухим, промозглым вечером романтик подался на вокзал с трёшкой в паспорте и с сумкой через плечо. В сумке лежали нехитрые пожитки одинокого волка: атлас необъятной страны, початая буѓтылка водки, и кой-какие вещички. Путь его лежал к морю. Он решил взоѓбраться на скалу и птицей воспарить в бездну.
  Электричкой одержимый добрался до конечной станции, вышел, стал бродить по перрону. Подошёл пассажирский поезд. Романтик прочёл на табличѓках путь следования состава, стал прохаживаться около последних вагонов надеясь незаметно пробраться в общий. Судьба была на стороне рвущегося к смерти: окружила его вниманием и заботой. Проводник, посадив пассажиѓров, отлучился к соседнему вагону. Роман, вскочив в свободный тамбур, прошёл по многолюдному проходу, нашёл свободное место, пристроился в купе, попросившись к окошку. Хозяева купе, курсанты мореходного училища, ужиѓнали, предложили разделить трапезу и вновь прибывшему. Возбужденный романтик принял предложение, полез за бутылкой, но ребята отказались от его угощения, выставив на стол бутылку спирта за сорок семь копеек. Роѓман округлил глаза, услышав цену. Морячки лукаво улыбнулись, объяснили, что это по госцене, налили полстакана. Поезд тронулся, тронулись и пасѓсажиры, тронулся и проводник, собирая билеты. Роман залпом заглотил жидкость, основательно обжег горловину, всунул бутерброд в озверевший рот, принялся усиленно работать скивицами, сбивать пламя. Огонь заструѓился по крови, всё стало нипочем, голова закружилась -закружилась. Что было потом, он не знал.
  Его будили, трясли за плечо люди в форме, солнце въедалось в глаѓза. Ему повезло: морячки проспали, обалдело трясли головами и билетами. Контролёры, проверив их билеты, объясняли, что станцию назначения те проехали, что нужно сойти, когда поезд остановится, и возвращаться наѓзад. Под эту марку Роман сошёл с парнями на незнакомой станции и пошёл вдоль железнодорожного полотна.
  Ядрёная украинская осень тёплым светом заливала пространство. Роѓмантик топал и топал по манящей в неизвестное дороге... День отходил, небо набрякло тучами, стал моросить дождик. Юноша закутался в шарф, заѓстегнул телогрейку, извлек из сумки кепку, прикрыл голову от дождя, отѓпил ладный глоток из бутылки, скривился, стал думать-соображать,
  Стальное полотно дороги задиралось кверху: рельсы забирали на подъём. Прогрохотал пассажирский поезд, немного замедляя ход, поднимаясь на возвышенность. Романтик решил испытать судьбу, а чего оттяѓгивать. Он дошел до вершины, стал ждать. Дождь усилился, сумерки заполѓзли в душу. Вибрация и гул рельсов подсказали о движущемся поезде. Покаѓзался товарный состав. Насыпь уходила из-под ног битым щебнем. Тепловоз, обдав горячим, густым мазутом, пыхтя, уходил на ровное; мелькали цистерны, платформы с лесом, пробегали теплушки. Скорее почувствовав, чем увидев и сообразив, что должен быть переходной мостик, Роман сжался в пружину. Вот он. Роман рванулся навстречу, по уходящей из-под ног сыпучей насыпи, к переходу, кинул сумку в открывшийся лаз, прыгнул, на лету хватаясь за поручни, уцепился, рванул на себя вагон, повис на животе, шлёпнувшись о доски; ноги дернулись, ударились о стену. Он отжался и заволок торчащее тело в тамбур; распластался, жадно хватая мокрый воздух.
  Мope и город предстали в тумане. Замерзший, окоченевший романтик сошёл с железнодорожного переходного мостика, подался к воде: шум приѓбоя и больше ничего. Белая молочная муть бросалась в лицо сыростью. Роман постоял, упёршись в мутную стену взглядом, передёрнулся всем телом и пошёл наугад вдоль берега. Он шёл и шёл; перелазил через изгороди и свалки, подступающие к воде, чвякал по раскисшей земле, пытался уйти из незнакомого города в созданные воображением скалы.
  Город не желал отпускать пленника, город облачился в туман, ropoд держал людей в своих объятиях. Туман скрыл всё. И только берег угадывался по шороху накатывающейся воды. Человек слышал воду, шёл в воде, дышал водой. "Какая скала? Какое море? Какой полёт?" Взмокрев, набрякнув, разочаровавшись, Роман повернул в город. Ему повезло: он вскоре наткнулся на трамвай, уселся в пустой вагон, расслабился, подумал, отбросил мысли о смерти, принял решение жить и поехал на вокзал.
  Пообедав в привокзальной столовке, изучив расписание поездов и электричек, составив маршрут возвращения домой, романтик полностью успокоился, пришёл в себя и подался обратно.
  Ночуя на вокзалах, тайком пробираясь в поезда, прячась в тамбурах и на багажных полках, упрашивая проводниц; потеряв атлас, ночуя по диѓзелям и электричкам, побираясь у путников едой; усталый, грязный, небритый; с недобитой водкой, романтик предстал под гром аплодисментов ликуѓющих однокурсников. Четырёхдневная поездка к морю окончилась жизнью.
  
   * * *
  
  Действо завершилось. Зрители стали разбегаться. К студентам пришло время томительного ожидания. Это был последний, перенесённый многократѓно по разным причинам, экзамен.
  Роман и Вера вышли в благоухающее лето. Их серые лица постепенно стали преображаться, походить на нормальные. После серости, обрамленной в чёрное, радостно было вбирать в себя и другие краски мироздания.
  Побыть влюбленным в уединении было негде: Верина мама выписалась из больницы и долечивалась дома, а Роману в комнату заселили ещё двоих. Парочка медленно брела по проспекту. Проходя мимо кинотеатра, увидели броскую вывеску-рекламу двухсерийного фильма. Решили не менять культурную программу, отправились в кинозал, предварительно отстояв небольшую очередь.
  Фильма была жалостливой, жалко было истраченных денег. Культуры на сегодня было достаточно - вышли, не досмотрев фильму до конца.
  Роман отвез печальную девушку домой, довел до квартиры, поцеловал, условился о встрече, пошёл неизвестно куда.
   * * *
  Играли в карты в Гошиной комнате, пили, отмечали конец сессии.
  В общем-то, хозяина комнаты звали Игорь, но известен он был в театральных кругах под именем-кличкой Гоша. Лысеющий очкарик, выглядевший на много старше своих двадцати двух лет, Гоша был добряк, страстный поклонник азартных игр, любитель выпить. Зачатки таланта топил в вине, разбазаривал направо и налево, стремился объять необъятное.
  - А, Ромуальдыч, беглец неубежавший, проходи, садись, отметь с нами освобождение от уз муз, - не замечая того, каламбурил говорун, наливая щедрой рукой стакан вина.
  Сам Гоша чаще всего пил на холяву: деньги у студента не водились, как ни старался, ни крутился, а был в долгах, как в шелках. Непостижимая загадочность влекла к нему людей, особенно красивых женщин. Крепко сбитый, с короткими ногами, с байроновской ухмылкой на устах, он умел очаровывать, повести за coбoй. Душа у него была необузданная, парящая над обыденностью, приоткрывающая приблизившимся к нему мир иной, недоступный. Это влекло к Гоше, особенно хрупкие создания, живущие чувствами.
  Роман принял стакан, пожимая руки сокурсников, пристроился в угол кровати. Гоша философствовал, народ поглощал непричудливые яства. Пришли дети степей, принесли пол-ящика любимого напитка, стали доставать бутылки, разливать по стаканам пиво. Гул и гам вечеринки усилился, курс гулял.
  - Отупе... отупела моя бритва,
  Отупе... отупел я вместе с ней...
  Подхватили, запели на все лады сочиненную Гошей песню-частушку. Отпелись, перешли на прозу, стали вспоминать экзамен, подкаѓлывать друг друга, ёрничать. Выпили по очередной, раздали карты, высыѓпали на стол деньги, понеслись обыгрывать один одного. Деньги переходиѓли из рук в руки, возникали споры, ругань.
  В общем, студенты праздновали избавление.
  ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА
  Избавления ждать было неоткуда. Рука Господня довлела над погибаѓющим городом.
  Художник творил бога. Он трудился над изделием рук своих. Это дерево посадил его отец, он сказал своему любимому сыну:
  - Этот ясень я сажаю в память о себе. Пусть ты и твои дети помнят меня. Дерево будет напоминать обо мне. В тени ветвей его да играют деѓти, наслаждается прохладою в знойный день семья твоя.
  - Ты, сын, глядя на дерево, вспоминай отца своего, приноси свои пеѓчали к нему, и, быть может, я услышу тебя, дам тебе мудрый совет, укажу тебе путь в день лютый.
  Земля и дождь взрастили дерево. Вырос и сын, стал искусным мастером, обзавелся семьей, растил шестерых детей.
  Пришли лютые дни. Неверные окружили город, осада продолжалась уже год. Голод костлявыми руками стал сжимать понемногу тела защитников. И не было избавителя.
  Сын пришел за советом к мёртвому. Ветви дерева монотонно шевелились в знойном воздухе. Сын вопросил:
  - Отец, я пришел за помощью; укажи мне путь спасения, чтобы не погиб я и дети мои, спаси нас, отец.
  Он долго стоял у молчаливого дерева, пытаясь услышать мёртвого. Разум и слух его напряглись, открылись. Человек заговорил с прахом:
  - А что, если я сотворю из тебя бога, ведь я мастер по дереву?
  Ответом было поскрипывание.
  - Ты согласен, отец? - вопрошал сын.
  Скрип усилился.
  Раздумывать не было смысла. Ответ надеждой заскрипел в разуме, трухой просыпался в сердце.
  Мастер срубил дерево, распилил на чурбаны. Часть отнес домой, чтобы жена приготовила пищу, часть употребил на стойки для навеса от солнца, часть унёс в мастерскую.
  - Я сделаю бога, прекрасного лицом, изображу добрый, красивый лик.
  Его доброта и красота спасут меня и мою семью.
  Художник разрезал принесенный кусок, размочил, растянул его под прессом.
  Жена принесла приготовленное на огне мясо. Мастер поел с аппетитом, спросил:
  - Как горели дрова?
  - Чудесно, жара было столько, что я испекла хлеб, - ответила улыбающаяся женщина. Она осмотрелась.
  - Можно, я возьму этот кусочек дерева, и вот этот, и дам детям поиграть?
  - Возьми. А хочешь, я и тебе сделаю из ясеня украшения и распишу их золотом?
  - Да. Да, милый, - жена поцеловала мужа в бороду, ушла, оставив пряѓный аромат дорого обтирания.
  Подкрепившийся художник продолжил работу. Железным циркулем он отчертил круг на сыром дереве, резцом стал обделывать изображение, пот творца капал на дерево, на котором проступал лик бога.
  - Святой, святой будет бог. Я принесу тебе воскурения, я заколю тебе жертву, я буду охранять тебя, повешу на видное место, буду молиться тебе днём и ночью. А за это ты спасешь меня, семью мою, защитишь нас, - пел, причитал человек.
  Образ божества, подобного человеку, красивого видом, был готов.
  Творец развел огонь из срубленного дерева, поставил расплавлять золото. Он смотрел на огонь, помешивал жёлтую массу. Когда золото потекѓло, художник специальными инструментами взялся наносить его на божестѓво, расцвечивать его, заливать желтым металлом. Золото с шипением проѓникало в древесину.
  Художник трудился ночь без сна. Утром бог был готов.
  Нo человек пошел дальше в своём желании снискать милость у заступника. Хозяин решил сделать всем членам семьи по богу-талисману, чтобы не расставаться с защитником никогда.
  Из оставшихся чурок он нарезал маленькие, размером в ладонь, дощечѓки, вырезал на них божество меньшее видом, но с таким же прекрасным лиѓцом. Золото не стал тратить, а принялся красками расписывать деревяшки. Затем просверлил дырочки и вогнал в них серебряные кольца. Взял шёлкоѓвые нити и втянул их в кольца, связал концы и осмолил на свечи торчаѓщие кончики. Всё, боги-амулеты были готовы. Наступил вечер.
  Хозяин позвал раба, дал ему указание оповестить родственников, чтоѓбы те собрались в его доме на закате. Другого раба он послал приготовить праздничный ужин, а сам направился в бани.
  Рабыни растирали его мужественное тело, обмывали многократно, обѓтирали благовониями.
  Искупавшись и облачившись в новые одежды, глава дома предстал перед собравшимися родственниками. По его указанию был доставлен молодой козёл.
  Солнце закатилось. Город осветился факелами, свечами, фонарями. За кольцом стен пылал вражеский стан. Войска Навуходоносора напрасно штурмовали несокрушимую крепость. Кладбище убитых врагов образовало ещё один, но уже мёртвый стан.
  Родственники собрались все. Художник стал говорить:
  - Я создал бога! Я позвал вас на освящение. Мой дом отныне будет охѓранять бог, созданный моими руками, моим гением. Присоедините сердца ваѓши к радости моей, ибо я отныне под защитой моего бога. Хвала ему!
  Он наклонился, приподнял с земли завернутую в атлас деревянную доску. Голос из толпы спросил:
  - А как имя твоего бога?
  Художник покачнулся, всматриваясь в толпу, стал искать спросившего и ответ. Гений не подвел хозяина.
  - Чуда творец - сказал, и сам стал вникать в смысл сказанного.
  - Как, как? - залепетала толпа, художник сглотнул слюну.
  - Чуда творец. Он будет творить чудеса, - радость объяла создателя. - Он - чуда творец, он спасет нас, ниспошлёт нам чудо.
  Радость богатейшего и искуснейшего передалась близким, они потяѓнули руки свои к его божеству, стали принимать его, поклоняться ему.
  - Чудотворец, чудотворец! - слышался набожный трепет.
  Хозяин повесил образ бога на почетное место в доме; взял козла, ловко проткнул козлиное горло; выждал, пока стечёт кровь в миску, водрузил животное на жертвенник, сооружённый для этого случая. Рабы подожгли дрова срубленного дерева. Густой дым устремился через отверстие в крыше к мрачному небу.
  - Хороший знак, хорошее предзнаменование. И везёт же ему. За что ни возьмется, всё успеет, всё складно сделает, - слышались завистливо-восѓхищенные возгласы.
  Люди тянули руки к деревянному идолу, смотревшему прекрасным мёртвым лицом на живых.
  Козел изжаривался, потянуло приятным запахом жаркого, народ стал глотать выделяющуюся во рту жидкость.
  Хозяин в порыве экстаза приложился устами к изображению, смачно влепил поцелуй.
  - Славно, славно, - завопили собравшиеся и стали подобострастно приближаться к прекрасному ликом. Художник уступил место желающим. Родственники стали прикладываться к доске, слюнявить её.
  Рабы с почтением и страхом посматривали на господина и идола. Ждали разрешения, дабы облобызать божество.
  Целовавшие отошли, приблизились к столу, ожидая продолжения. И продолжение грянуло на зависть всем.
  Господин дал повеление выстроиться семье. Шестеро детей и жена преклонили колени пред владыкою дома.
  - А это - образ висящего, он будет охраной каждому в моей семье.
  И стал отец навешивать на склоненные головы домочадцев расписные дощечки.
  Встрял голос сомневающегося:
  - А наш родственник Иеремия говорил, что безумствует всякий человек в своем искусстве, срамит себя изображением идола, ибо сделанное руками человека есть ложь, и нет в нем духа.
  Зависть, зависть говорила в этом бедном человеке. Он был самый никчемный из собравшихся, у него даже не было перемены одежды. И этот нищий посмел усомниться во святом, омрачить радость хозяина...
  Гнев праведный ниспал:
  - Ты, ты, нищее отрепье, у которого дети побираются, ты смеешь мне указывать, смеешь произносить имя заточённого в царскую тюрьму, имя ненавидимое в народе; ты посмел напомнить мне о родстве с этим безумствуюѓщим пророком, ты?!. - слов, чтобы передать всю степень кощунства, не нашлось.
  - Вон. Ни тебя, ни твоего родственника, ни детей твоих отныне я не хочу знать; вон, - властная рука, создавшая бога, изгоняла прочь отступѓника.
  Бедняк уходил от вкусного обеда, уводил голодных жену, детей.
  Оставшиеся заспешили по второму кругу целовать образ, выказывая своё благоволение хозяину и его творению. Грозное сердце художника смягчилось, смазалось елейным трепетом подобострастных и гулом сомкнувшихся дверей.
  Широкий гостеприимный жест пригласил всех единоверцев к столу. Стали разбирать изжарившееся мясо, пить вино, накладывать на блюда сладкие и горькие травы. Богатый и знатнейший встал, поднял чашу:
  - Хвала и слава хозяину, создавшему себе бога! Пусть этот бог охраняет дом твой, о, искусстнейший и мудрейший! Я повергаюсь перед твоим богом на колени и прошу тебя, брат мой, вылей пред богом чашу сию.
  Художник взял у знатного чашу с вином, подошёл к образу, преклонил колено, поднял правую руку;
  - Отец, ты даровал мне спасение и величие сегодня, ты ниспослал из мира отошедших мудрый совет. Я проливаю вино сие в память о тебе и в честь нового бога - Чудотворца, - и человек поклонился мертвому куску дерева.
  Праздничная трапеза затянулась до рассвета. Пили, ели, плясали перед реальным, видимым богом. Ах, и веселились сердца людей!
  Наступающий сумеречный рассвет прорезался женским криком;
  - Смотрите, смотрите, Чудотворец плачет!
  Пьяные глаза уставились на идола. По прекрасному лику скатывалась оттаявшим золотом умилительная слеза.
  - О! Это знамение! Теперь чудеса польются рекой, - зашумели все сраѓзу. Зависть ещё теснее отодвинула сердца родственников от успешного в жизни.
  - Пейте, ешьте, веселитесь, а я повешу лампаду у лица боѓжества, пусть свет её озаряет лик святой, - и пьяными руками хозяин стал прилаживать огонь перед неслышащим и невидящим куском дерева.
  Приладил, отошёл, полюбовался, остался доволен, запил удовольствие чарой вина.
  В лучах восходящего солнца засыпали пьяные люди. Сон отыскивал теѓла в разных местах и позах. Рабы перестали служить, отходили ко сну.
  Снова кричала женщина, но не восхищённым, умилённым, трепещущим, а звериным, предсмертным криком всего одно слово:
  - Горим!..
  Огонь поедал просторный дом, ставший во мгновение тесным. Пьяные тела спасали души свои, больше спасать было нечего, все потеряло цену, все пожирало пламя.
  Художник кинулся выносить из огня сделанного своими руками бога, споткнулся о жертвенник, упал головою о ступеньки, затих.
  Родственники в страхе и ужасе покидали горящий дом. Наградой кажѓдому была его собственная спасённая душа. Они все живые и перепуганные собрались в каменном дворе, дети залезли в фонтан.
  Горело спорно, обдавало жаром бессмысленные лица. В пламенном вихре смотрящие увидели, как у жертвенника приподнялся хозяин дома, протянул руку, схватил что-то, поплелся к выходу, прижимая руки к груди, закрываясь локтями от огня.
  Вот оно спасение, вот она дверь в жизнь. Шаг, ещё шаг, еще полшага... И эти полшага делает человек, переносит ногу через порог...
  Рёв - и рухнувшая крыша поглотила спасённое. Из-под раскалившихся обломков торчала рука человека, сжимающая сгорающего бога.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
  
  - Бог говорил с Моисеем из горящего куста; куст горел, но не сгорал.
  Люся сидела на собрании пятидесятников, слушала проповедь. Сюда её уговорила придти старая подруга, которая больше года, как стала членом церкви. Любопытство привело Люсю сюда. Подруга понарассказала о чудесах, которые стали сыпаться на неё, как из рога изобилия, стоило ей только прийти к Богу. Рябая, вся в веснушках, а поди ж ты, отхватила себе приятной внешности муженька, ждала ребеночка.
  А вот Люce не везло с кавалерами. И с лица симпатичная, и фигура закачаешься, а только не везло на любовном фронте. Правда, поклонники липли, как мухи на мед. Где только не цеплялись, не предлагали знакомство. Люся флиртовала со всеми сразу, избранным позволяла ласкать себя, млела в их объятиях, сахаром растворялась под крепкими руками парней. Очередной избранник мило улыбался, сулил златые горы, выпивал предложенѓную чару удовольствия и вскоре растворялся в неизвестности. Люся от этого сильно страдала, до очередного покорителя её страстного сердца.
  Подруга сказала, что бог может дать eй суженого, как дал ей. И Люѓся соблазнилась, и теперь сидела, смотрела украдкой по сторонам, слушаѓла в пол-уха.
  Проповедующий говорил о еврейское народе, о выходе евреев из Египѓта, о странствиях по пустыне, о грехах идолопоклонничества. Люся никак не могла взять в толк - причём тут евреи. Она посмотрела на плакат, висяѓщий на стене, попыталась сопоставить написанное с услышанным. Плакат гласил: Иисус Христос есть Господь и Бог наш; проповедник говорил о евреѓях, о еврейской Боге Саваофе, называл Бога Иеговой, - Jlюce было непонятно. Зато пели верующие душещипательно. Слезы наполняли глаза девушки всякий раз, как начинала звучать песня. Что-то огромное, нежное, обширѓное, чувствительное поднималось из сердца, застилало глаза; хотелось плакать, звать маму, бежать в объятия отца. Люся умилялась.
  Начинали молиться, становились на колени; Люся опускалась со всеми вместе, старалась понять смысл молитвы. Молились за каких-то негров, называли страну, численность населения; выходили женщины, пророчествовали: будто видят они голого, раздетого негритёнка, со вздувшимся живоѓтом, который нуждается в защите. Зал дружно начинал издавать клокочущие звуки, тянуть руки к кафедре, молиться за невидимое дитя. Люся тоже тяѓнула руки, опасаясь привлечь к себе внимание.
  Стали пускать по рядам картонную коробку, собирать пожертвования. Люся в отчаянии положила последний четвертной: мелочи не было в кошельке.
  Молодой человек стал призывать к покаянию, говорил, как хорошо жить с Богом. Люся было собралась выходить на призыв, но слова человека о грехе, о блуде остановили её. Она испугалась, что начнут расспрашивать о её любовных похождениях, закраснелась, пряча лицо, пошла из зала, вышла в сгустившиеся сумерки, поехала домой. Дома ещё повздорила с родителями, спряталась у себя в комнате и ревела белугой, пока не одолел сон.
  Наутро весь дом знал, что Люся ходила к сектантам.
  Люся доплакивала на работе, изливая свою горечь Вере. Вера, как могла, утешала девушку, пообещала сходить на собрание, разобраться с сектантами. Люся немножко успокоилась, пригласила Веру на дискотеку. На дискотеку Вера пойти отказалась, сослалась на домашние дела.
   Зашёл Владимир Михайлович.
  - Почём у нас нынче девичьи слёзы? - весело спросил он, осматривая припухшее личико секретарши. - Барышня, ваши слёзки, как драгоценный жемчуг, поберегите своё сокровище.
  Люся надула губки, не зная: не то улыбаться, не то продолжать исѓточать жемчуг. Вера прикрыла собой подругу.
  - Так, маленькая фея стала на защиту униженных и оскорбленных, пора делать ноги, а за докторской я зайду, девочки, после, когда гроза минуѓет, -философ поспешно ретировался.
  Девушки неудержимо прыснули от смеха. Мир в душе Люси был восстаѓновлен. Предстоящая дискотека уже потихоньку стала вытеснять из женской головки все другие треволнения, напоминать о себе. Как ни как, а инстиѓтутский бал бывает раз в году, предстояли приятные волнения, надо было готовиться. И Люся принялась за дело.
  Она поспешнo отпечатала последние страницы рукописи. 'Ну и почерк у будущего профессора, зато слова написаны грамотно, и расставлены знаки препинания верно.'
  Секретарша звонко стучала, попутно соображая: во что принарядиться на вечер. Она в уме перебирала свой небогатый гардероб - всего каких-то там двадцать платьев. Девушка помнила их все: где, когда было куплено каждое из них; где, когда было одето в первый и последний раз, по какоѓму случаю и на какой праздник. Её родители зарабатывали хорошо, стараѓлись обеспечить единственное и ненаглядное дитя, баловали свою красаѓвицу всяк, позволяли многое.
  Люся к обеду закончила печатать, попросила Веру отнести работу доѓценту, а сама засобиралась домой: время упускать не стоило, предстоял бал.
  Вся в слезах и помаде Люся сидела над поверженным гардеробом: ну ничего... Ну нечего было одеть на сегодняшний вечер, во всем она уже краѓсовалась. Люсенька размазала по щекам лившиеся слезы и алую помаду: во что одеться? где взять то единственное, которое предназначено для неё сегодня? Она сидела на ковре, над кучей распотрошённых тряпок в одном французском пеньюаре, она смотрелась очаровательно,
  Вдруг мысль озарила её смазливое личико. Девица рванула в спальню родителей, распахнула мамин платяной шкаф, уставилась на обнажённое сокроѓвище, стала неспешно перебирать платья, оценивать...
  Радость озарила поблекшие глаза попрыгуньи: она увидела его - мечту сегодняшнего вечера. Трепетной рукой Люся потянула к себе вожделенѓный предмет, закрыла створки шкафа, приложила платье к телу, уставилась в длинное зеркало.
  
   * * *
  
  Такси отъехало. Сын поместного князька, получающий образование в братской стране, потянул холеной рукой массивную дверь, вошел в прокуѓренный вестибюль, стал подниматься по широкой лестнице. Вынырнув из-за поворота разделяющейся лестницы с незажжённой сигаретой в обнажённой руке, стала спускаться по ступеням сногсшибательная красавица дружеского государства. Сын князя был сражен наповал видом заморской дивы. С присущим ему темпераментом, он извлек зажигалку из заднего брючного кармана, галантно протянул даме, истаивая под её округлившимися донельзя глазами и декольте. Люся впервые прикуривала от руки негра. Рыцарь был хоть не бел, зато заморский, и это пленило её.
  Они не разлучались весь вечер, танцевали только вдвоём. Его имя было слишком сложным для артикуляционного аппарата девушки, но разве это главное? Она стала звать его на привычный манер, получилось просто и со вкусом: Кузьма. Они танцевали все танцы. Кузьма был классный танѓцор. Он страстно вёл свою подругу на расстоянии, извиваясь всем телом, - то нежно вжимал голубку к источающему зной торсу, то снова держал её на пионерском расстоянии, маня и подразнивая партнёршу одновременно-эксцентричными движениями своего тела. Она, то бросались в его объятия, то павой плыла на высоченных каблуках, страстно зажимая губки, от появившихся на ногах мозолей. Но эта боль, от которой стекали по ногам струйки пота и проваливались в размякшие туфли, была ничтожна, по сравнению с нахлынувшей на неё страстью.
  Бал был в самом разгаре. Получившие дипломы, отплясывали последний вечер вольными студентами: завтра ждала непонятная ещё рабоѓта. Светомузыка прятала впотьмах получивших светоч знания. Сигаретный дым блудящей завесой скрывал людей от людских взоров; пьяные и трезвые опасливо косились на прыгающих собратьев. Музыки громили всё подряд, колонки рвали свои электронные голосища, а танцующие отплясывали очередной танец, как последний.
  И не выдержали ножки у Люсьен, поехали в разные стороны, гримаска боли озарила напудренный лик мадонны. Кузьма понял всё: он долго жил в этой стране и многому научился. Рыцарь попридержал свою даму, помог ей спуститься с лестницы, на которой они и познакомились, усадил девушку на стул вахтёра, бросился ловить такси.
  Они мчались по ночному городу. Белая головка девушки склонилось на его белый пиджак. Она постанывала от боли, он - от предвкушения. Рыцарь донес её до лифта, завёз на второй этаж, распахнул дверь своих апартаментов. Ему, сыну князя, не престало жить в общежитии, он снимал двухкомнатную квартиру.
  Жильё брюнета поразило Люсьен: такого убранства и такой экзотики она не встречала доныне. Джентльмен усадил фею на тахту, стал колдовать над её ногами. Принес голубой таз прозрачной, телесной температуры воды, опустил её горящие огнём ноги в эту целительную воду; успокоил попытавшуюся сопротивляться девушку; омыл и вытер насухо её ножки до колена кристальной свежести полотенцем. Убежал, вернулся с пузырьком и ватой в руках, смазал вздувшиеся волдыри прохладной жидкостью, предложил кофе. Люся не отказалась, только посматривала на часики. Время приближалось к полуночи.
  Кофе был изумительный. Люсенька пила восхитительный напиток и боязливо посматривала на диковинные фрукты, возлежащие на подносе, стоящем на столике-каталке. Князь отрезал кусочек ананаса, подал фее. Фея спрятала лакомый кусочек за щекой, закрыла глазки, принялась смаковать... открыла глазки: князь держал наготове ещё один кусочек.
   Хрустальный звон ручных электронных часов на чёрном запястье рыцаря возвестил о полночи. Дама не отрываясь смотрела перед собой. Кузьма понял взгляд Люсеньки, принёс телефон, стал набирать номер таксопарка. Его склонённая горемычная спина говорила лучше всяких слов. Люся нежно потребовала трубку себе. Князь удалился из комнаты.
   - Мама, мамочка, не ругайся. Ты же знаешь, что я на вечере в институте.
   - Мама, мамочка, я натёрла ножки.
   - Ах, платье? Так я только чуть-чуть взяла, на один вечер.
   - Не убрала? Приду и всё сделаю.
   - Папа сердится? Мама, уже поздно, я останусь у девочек в общежитии.
   - На такси? Ах, мама, сегодня же вечер!
   - Ну, мамулечка, ну разреши остаться с девочками.
   - Позвать к телефону? Так они танцуют; слышишь, музыка?
   - Папа приедет? Не надо, я сама.
   - Ну, мамулечка, ну разреши остаться, ну мам...
   - Спасибо, я утром раненько позвоню...
   - Целую, спокойной ночи.
   Вошёл князь, принёс постельное бельё и сорочку в пакете с этикеткой; вышел. Люся потянулась и осталась ночевать.
  
   ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
  
   Роман ночевал у Гоши. Гуляли пятый день. На работу Роман перестал ходить: надоело всё. Физический труд успел измотать его душу, тошнило от кирпича, от провонявшей робы, от механического, монотонного туда. Хотелось чего-нибудь другого, иного занятия. О последствиях он старался не думать: будет день и будет пища. Сейчас он проснулся и тяжёлыми глазами осматривал комнату.
   Бардак стоял окончательный: не убиралось давно. Бутылки веером расположились по всему полу: пустые стекляшки выглядывали из-под кровати, стола, стояли на подоконнике, прятались в шкафу. Пол был усеян окурками, шелухой от колбасы, яиц, рыбьими костями, шкурками от сала. На столе громоздилась пирамида посуды, уже не ждущая мытья; слои газет прикрывали останки многочисленных трапез, потому что Гоша не убирал со стола, а ложил новые газеты поверх использованных. Одежда ютилась, где оставлял её хозяин. Простыни отливали серостью. Взор Романа охватывал всю панораму студенческого бедлама.
   Дверь заскрипела, отсовывая в сторону мусор, пропуская Гошу. Он только что побрился, и его окровавленные щёки пунцово горели.
  Гоша порылся в шкафу, извлёк бутылку одеколона, свинтил крышку, линул в жменю, отставил бутылку, выдохнул и с вдохновенным рыком разѓмазал жгучую жидкость по лицу, взвыл, стал пританцовывать, неумело отѓбивать чечётку. Роман запустил в него тапком. Гоша отпарировал удар, напялил на нос очки, уставился в расколотое зеркало, стал поправлять лыѓсину, распрямлять кучеряшки на висках, разглаживать давно не стриженые волосы.
  Роман приподнялся, замычал от нахлынувшего удушья, закашлялся проѓтивно и надолго. Его бил кашель заядлого курильщика, он аж вспотел весь, откинулся на подушку. Гоша принёс стакан воды, держал в протянутой, чуть трясущейся руке. Роман конвульсивно взял стакан, сделал глоток, упал на подушку, кивком показал на валявшуюся пачку. Гоша подобрал пачку, мысѓленно сосчитал сигареты, прикидывая, насколько хватит, вставил одну в Романов дергающийся рот, поднес спичку. Волна удушья от первой затяжки сотрясла тело курильщика, потом дым пополз в легкие свободно, но было ой, как противно.
  - Пивка бы, - протянул Роман.
  - Пивом голову не обманешь, да и деньги кончились.
  Роман указал на висевшие на стене брюки. Гоша взял, порылся в карѓманах, выгреб деньги, стал считать.
  - Двадцать четыре рубля с полтинником.
  - Купи опохмелки.
  Гошу упрашивать было не надо, он уже открывал дверь магазина. Роѓман погрузился в спячку.
   * * *
  Вepa сдавала зачёт. Время было обеденное, но студентам было не до того: все волновались, как в первый раз. Более прилежные подготоѓвились основательно. Вера была в их числе. Но мелкая нервная дрожь, каѓзалось, расплёскивает содержащиеся в голове знания, да ещё от ожидания пучило живот, бурлило, злобно ворчало в пустом желудке. Вера бегала в прокуренный туалет, но долго не могла находиться в угарной уборной, выѓходила, шла в аудиторию к открытому окошку, стряхивала на себе кофту и юбку, пыталась освободиться от въедливого табачного дыма.
  Кошмар ожидания растянулся: преподаватель опаздывал на два часа, было от чего впасть в тихую панику. Староста в очередной раз возвращаѓлась из деканата с лаконичным и ясным ответом: ждать. Ждали потея.
   * * *
  Гоша пил вино, как компот, повествовал. Роман выпил стакан, прихоѓдил в себя, слушал. Будущий режиссёр рассказывал зажигательно, этого у него не отнять.
  - Знаешь, как я поступил в театральный? - эту историю Роман ещё не слышал.
  - Так вот. Поступил я сразу после училища в институт культуѓры. Годик
  отучился, вижу, что не хватает живого общения с народом. Подался я на стройку, с институтом завязал. Поработал по своей девичьей специальности чуток - штукатуром-маляром. Поварился в трудовом коллекѓтиве, попил с работягами. Нe по душе пришлась мне эта жизнь, уехал в родное училище, устроился комендантом в общежитие, и там долго не задержался. Попробовал в институт восстановиться, но увы, после первого курѓса не восстанавливают. Помог отец, связи у него были в исполкоме, втисѓнулся в РДК режиссером. Поначалу ничего, а потом запил, дело стал заваѓливать. Короче, меня на ковёр и будь здоров, не кашляй, парниша. Я сноѓва в город подался, на стройку устроился. Работаю штукатуром. А время бежит, вот уже мой курс дипломы получает; ну я к ним, поздравлять пошёл. Гудели недели две в общежитии. Разъехались, я тару собрал, отнёс, сдал, решил пивком побаловаться. На работу уже не хожу. Правда, заявление усѓпел написать, чтоб по собственному, а отрабатывать положенный срок не стал, дипломы замачивал.
  Гоша встал, наполнил стакан, подал Роману, налил себе, залпом выѓпил, утёр рот, запил вино водой, - это у него такая привычка, чтобы запаха не было, - закурил, продолжил:
  - Поехал это я в парк, там пиво повкуснее, да и природа располагает. Возвращаюсь, прохожу мимо театрального; дай, думаю, зайду. Захожу. Инѓформационная доска для абитуриентов - читаю: на такое-то отделение столько, на такое столько, на режиссерский курс по три человека на место, и приписка: подача документов до такого-то числа. Вспоминаю, какое сегодня число, как ни крути, а сегодняшний день последний, да и вреѓмя подачи документов указано: до семнадцати ноль-ноль. Смотрю на часы - три с копейками; я развернулся, пошёл прочь, вышел, перешёл дорогу. Стал около входа в метро, закурил.
  - И так мне тошно стало, куда я теперь? Кому я нужен? Стою, сосу папироску, поплевываю от тоски и печали, а изнутри что-то подмывает, как будто шепчет кто: сходи, мол, ещё разок в институт, с тебя не убудет. Ну, я сплюнул окурок, захожу, топчусь в вестибюле; аж глядь, знакомый с телестудии идёт, и прямо мне в лоб: что? поступать пришёл? Я отрицательно головой мотаю, слезу набежавшую прячу. А он меня за руку тянет. Гоѓворит, что режиссер, который курс набирает, его хороший знакомый, почитай ему, ты же классно читаешь, это он про меня. Поднимаемся по лестнице, а тут и мастер выходит. Послушал моего протеже, в комнату меня отѓвёл, читать просит, знакомый мой ушёл. Я давай репертуар свой вспоминать, отрывки читать. Режиссер останавливает, работой моей интересуется. Как услышал, что я на периферии в клубе работал, обрадовался, за документами посылает. А что я ему покажу: паспорт без прописки, военный билет без учёта, трудовую, которую забрать ещё надо? Хорошо что характеристику соорудил себе ладную: какой я талантливый, подающий надежды вундеркинд.
  - Я галопом по европам - за час справился, пыхтя, влетел в институт. Нет моего спасителя. Разочарованно на лестнице маячу, закурил от переживаний; время на шестой час поползло; соображаю, куда теперь? Слышу, кто-то с верхнего этажа спускается, я окурок затоптал. Жду. Вижу, идёт он - руководитель курса, - бумагой машет: мол, разрешение на прием докуѓментов он у ректора подписал, иди, сдавай что есть в приемную комиссию, они ждут, и руку мне на прощание подал.
  - И понял я тогда, что судьба оборотилась ко мне лицом, улыбнулась мне фортуна. Экзамены я сдал, и вот теперь учусь. Спасибо мастеру-режисѓсеру.
  
   * * *
  
  Вера сидела на зачёте, готовила вопросы. Нервная дрожь оставила eё, наступило просветление. Она подготовилась и пошла отвечать. Говорила студентка легко и грамотно, разумея сдаваемый предмет; не плаѓвала на дополнительных вопросах. Вышла счастливая и довольная, отдала попросившим свой конспект; забежала на кафедру, а вдруг Роман там?
  - А, студенточка, вижу, вижу по вашему сияющему личику, что всё прошло гладко - без сучка и задоринки. Поздравляю с боевым крещением, - Владимир Михайлович поцеловал смущённую ручку, попридержал девичью ладошѓку. - Вот что, красавица, завтра у меня защита; думаю, что всё будет складно: тьфу-тьфу-тьфу; так что приглашаю вас к себе домой в воскресенье, будем замачивать степень, чтобы не рассохлась. Да, и благоверного своего прихватите; занятная личность, мы как-то побеседовали - ветра много в голове, но стержень у него есть; есть стерженёк: в глубь копаѓет юноша, будет с него толк. Вот и поговорим, может, пожелает на историѓческий поступать, поможем тогда, - философ выпустил Верину руку, оберѓнулся к Тамаре Семеновне.
  - Уважаемая, почитаемая, Тамара Семеновна, вам официально преподношу вот это приглашение, - он извлёк из портфеля позолоченную открытку, подошёл к женщине. - От всего сердца прошу навестить нас в столь торжественный день; Леночка моя будет рада вашему приходу.
  Старушка приятно улыбнулась, водрузила на нос очки, стала изучать приглашение. Вошла Лидия Петровна, неся кипу бумаг. Философ извлёк из портфеля ещё один пригласительный.
  - Вас, вас, моё незабвенное начальство, прошу откушать хлеб соль в моём дому.
  - А, приглашения раздаёте, не рано ли? - улыбалась профессор, принимая открытку.
  - Тогда отметим поражение, был бы повод, - растягивал глаза и рот в улыбке будущий светоч.
  - Возможно, и придём, посмотрим на ваше поведение, а теперь марш домой есть и спать, и никаких излишеств. Завтра бой, - стала выпроваживать доцента властная женщина.
  - Ax, Верунчик, а я вам принесла обещанное, - она прошла к своему стоѓлу, положила бумаги, стала что-то искать.
  Владимир Михайлович раскланиваясь, стукнул себя по лбу, вытащил ещё один пригласительный, вручил Вере и ушёл набираться сил.
  - Верочка, вот вам замечательная книга гениального писателя. У нас он под негласным запретом, а там печатают свободно.
  Вера взяла книгу: ни название, ни имя автора ни о чём не говорили ей. Вера приняла подарок, сердечно поблагодарила.
  - А где Люсенька? - поинтересовалась начальствующая дама.
  - Она взяла отпуск за свой счёт по семейным обстоятельствам, я за неё поработаю.
  - У вас же сессионный отпуск.
  - Ничего, потом отгуляю.
  - Ну, хорошо. Вот вам документы, необходимо пронумеровать, сделать опись, оформить, отпечатать вот это в трех экземплярах. Срок до конца недели, справитесь?
  Вера утвердительно закивала головой.
  - Вот и славно, - за дело, а в июле я вам подпишу заявление на отгулы.
  Вера пошла в лаборантскую справляться с подкинутой работенкой. Работы было много, это Вера успела сообразить, да и печатать как следует она ещё не научилась.
   * * *
  Роман и Гоша поехали на киностудию. Гоша - получать деньги, Роман - за компанию.
  Роман уселся перед монолитным зданием на скамейку, не пошел вовнутрь, что он там не видел.
  Гоша пошёл в кассу, получил тридцать рублей за эпизод в фильме; стал бегать по длиннющим коридорам, узнавать последние новости, минут через сорок вернулся к теряющему терпение другу.
  - Старик, лафа, завтра начинаются двухнедельные съёмки, нужны статисты. Ты как?
  На завод Роману не хотелось, он согласно кивнул головой. - Порядок, старик. Пойдем, отметим это дело, - Гоша протянул деньги, зажатые в кулаке.
  Они встали и побрели искать столовую.
  - У тебя карточка на студии есть? - спросил Гоша, пыхтя и ковыляя рядом; -что-то разболелась нога, она у него пошаливала время от времени.
  - Есть.
  - А у меня нету, - а это лишние деньжата. Всё никак не соберусь завести: справка нужна, фотографии, заявление написать, - очкарик возбужденно тараторил.
  Роман завёл карточку на первом курсе, - сунулся было сниматься, - не понравилось, но карточка на него где-то на киностудии пылилась.
  Сейчас он согласился сниматься от безвыходной тоски, которая влезла в душу неизвестно когда, и грызла её. Принятое решение вернуло радость существования. Была цель, а это много значит в неустроенной жизни человека. Две недели можно было ни о чем не думать, не забоѓтиться, а там посмотрим. Поживем и посмотрим, авось всё утрясется, наладиться.
  Друзья шли нога в ногу, завернули за угол.
  - Подожди, зайдем на почту, завтра у мамы день рождения, хоть телеѓграмму пошлю.
  Зашли. Гоша взял бланк и стал сочинять послание.
  
  ТРИДЦАТАЯ ГЛАВА
  Роман писал Вере. Вера писала Роману.
  Несравненная моя! Облако, орошающее иссохшую землю, напояющее страдальца. Как прекрасны глаза твои, возлюбленная моя! Солнце сияет в них. Солнце, купающееся в море - взор твой. Войти в чистоту вод души Tвоей - мечта моя!
  Незабвенный мой! Ясная, сияющая луна - глаза твои. Полная луна, горящая в ночи - взгляд твой. Туман, выпавший на жаждущую зелень - душа твоя. Как упоительно прикоснуться к серебру чувств твоих, облечьѓся в одежды доброты твоей - мечта моя!
  Лик твой - юность весны! Улыбка твоя - хор ангелов, возвещающих спасительную весть. Стан твой подобен лани, чарующая моя!
  Как барс тело твоё! Ты вылеплен из страстного огня, чудесный мой!
  Твои движения, как купания на рассвете, таинственная моя!
  Твои губы - коралл морской, влекущие в забытьё. Твои лобзания, как осыпающаяся листва, так нежны и трепетны, очарованный мой!
  Волосы твои подобны густой пшенице, готовой к жатве. Как созревѓший стебель стан твой. Обнимаю трепетно упругие бедра твои, подобные стволам берез. Прижимаюсь к животу твоему, как к лепестку розы!
  Целую плечи твои, странник мой! Как сосны ноги твои. Корабельными мачтами они направляют путь твой в гавань мою, долгожданный мой!
  Ветка жасмина - запах тела твоего, бутоны цветов - груди твои. Сосцы источают сок. Я пью и пью живительную влагу упругого трепетания созревших плодов твоих. Руки твои покрывают меня крыльями орлицы, расѓпростираются надо мной, поднимают меня ввысь!
  Как аист, парящий в поднебесье, кружащий над гнездом своим, - руки твои, Они играют телом моим. Я таю от соприкосновения с пальцами-перьѓями, страсть моя!
  Подобно устрице, хранящей жемчужину, лоно твоё!
  Подобно необузданному скакуну чресла твои!
  Я падаю в лебединый пух ласк твоих!
  Я кружусь в речном омуте ласк твоих!
  Ты источаешь аромат цветущей сирени. Осиная талия извивается в руках моих!
  Жало поющего шмеля проникает в недра мои!
  Ты раскрылась бездной звёзд навстречу пришельцу!
  Ты вошёл бескрайним пространством вглубь, раздвинул пределы мои, сотворил новую вселенную во мне!
  Планеты ведут хоровод свой. Созвездия переплелись в ногах твоих. возлюбленная моя!
  Взрываются и созидаются галактики, проникающие в меня, возлюбленѓный мой!
  Тающим снегом бегут горные ручьи по телу твоему!
  Сок спелых плодов брызжет из объятий твоих!
  Как сновидение - как сновидение; как запах ландыша на рассвете - как запах ландыша на рассвете; как блеск молнии, освещающий тьму - как блеск молнии, освещающий тьму; как начало начал - как начало начал; как жизнь после смерти - как жизнь после смерти; есть ты - есть ты!
  Играющим котёнком трепещут члены твои, любимая моя!
  Стальными обручами стиснута я, любимый мой!
  Идущего в гору - дыхание твоё!
  Спускающегося с горы - освобождение твоё!
  Затихающий звон эха - тело твоё!
  Умиротворенная земля после бури - пылкость твоя!
  Купающийся в ночи под лунным светом
  Пьющий сияние звезд как пьёт молоко младенец
   Прыгающий по волнам как юный гиппопотам
   Я посвящаю тебе как вечный певец
  Спутнице и жене повторяй мне эти слова
  Сердце своё и дела!
  Над пшеничным полем взлетаем
  Васильковую цветь вбираем
  Под раскрытым небом летя
  Мы волнуемся как дитя
  Истечёт песочное время
  Прорастёт упавшее семя
   Пожнём гроздья его любя
  Ты и я ты и я!
  Роман сжёг своё послание. Вера порвала своё.
  
  ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛABA
  
  Порвалась, порвалась, рассыпалась от времени пожелтевшая фотография мужа, единственная, довоенная.
  Тамара Семёновна решилась протереть пыль на рамке, в которую были вставлены немногочисленные фотографии из её протекшей так быстро жизни. "И вот беда, ой беда, бедушка ты моя. О чём думала головушка моя, зачем я полезла старческой рукой вытирать не мешающую никому пыль. Ох, ох, ох, что я натворила. О чём я думала тогда, когда надо было послушаться муѓжа и родить ребенка. Чего испугалась? Дура я, дура".
  Она в изнеможении легла на металлическую солдатскую кровать, закоѓченела вся, застыла невыплаканными до конца жизни глазами. Нe хотела, не желала впускать в себя воспоминания, - и желала, желала хоть в потускневших за десятилетие образах-воспоминаниях увидеть тот, решивший её судьбу день.
  Ранняя осень сорок четвёртого выдалась на славу. Стаяло бабье лето и батальон успешно наступал. Она, политрук батальона, баба-капитан, живущая как солдат, носящая форму, как мужик, решилась устроить постирушѓки. Сняла мужское галифе, незаменимый ничем женский наряд на войне, кальсоны, натянула на себя юбку, отвыкнув за три года от такой одежды, - стала стирать бельё.
  И угораздило немцев пойти в наступление. Перекинув через плечо скатку шинели, чтобы как-то уберечь, прикрыть грудь, подхватив привычный ППШ, она бросилась в окопы. Немцы выходили из окружения, перли напропалую. Наши eщё не успели толком окопаться, лежали, втиснувшись в землю, вели ответный огонь. Комбат кидался вдоль лежащих солдат, матерно выкрикивал команды, принимая единственно правильное решение в данной боевой обстановке - контратака. Взметнув над головой руки, он побежал на немцев; политрук бросилась следом, солдаты пошли за командирами.
  Неудобная юбка мешала широкому шагу, бойцы стали обгонять политрука, ввязываться в рукопашную. Бабе там делать было нечего, но она была в данный момент не баба, а командир Красной армии. Остервеневшая, с растрёпанными волосами, она била в упор из автомата мышиного цвета фигуры короткими, ещё короче очередями; увертываясь от своих и чужих. Путаясь в юбке и неприкрытым задом зарываясь в землю, она расстреливала в упор атакующих немцев.
  Автомат дернуло, затвор стал. Запасных дисков у неё не было, он хватала руками пустое место на поясе - портупея осталась лежать у колодца. А немцы валили и валили, бежали, поливая огнём из коротких автоматов, несли в стволах смерть.
  Нет, Тамара не испугалась, она бросилась искать оружие. Невдалеке лежал наш автомат - боец держался за развороченный живот. Политрук побежала за ППШ быстрым, широким шагом и зарылась лицом в землю, больѓно ударилась носом, хлынула кровь. Женщина вскочила, задрала на пояс ненавистную юбку, обнажила белые ноги и голый зад. Это спасло её от преследователей. Капитан схватила автомат, повела стволом по идущему сбоку немцу, дернула курок. Автомат молчал. Немец развернулся и пошел на неё. В руках у него ничего не было. И тут начался ураганный артобстрел, смеѓшавший воедино прах с прахом.
  Они лежали на земле, тесно прижавшись телами.
  Их разбросала взрывная волна - они сползлись.
  Их засыпало пластом вывернутой земли - они откопались, сцепились, - живое прижалось к живому.
  Их снова разбросало в разные стороны... Они вползли в одну воронку.
  Грохнуло так, что она больше ничего не видела и не слышала, утонула во вспаханной земле.
  Кто-то нежно пытался снять с неё скатку, дотрагивался до полной груди, приподнимал её плечи. Она открыла глаза и увидела мрак. Она заѓкричала от ужаса перед слепотой. Он снял с ремня фляжку, стал промывать её лицо, глаза, уши. Холодная вода привела её в чувство. Она снова отѓкрыла глаза и увидела звёздное небо. Уши отложило, и она услышала своё имя, произнесенное таким родным и таким далёким голосом.
  Они лежали рядом на её шинели. Муж снял свой мундир и закутал жене ноги. Они лежали на нейтральной полосе, под приблизившимся к земле бездонным небом, они обнимали друг друга, чтобы согреться. Они лежали рядом и были далеки друг от друга.
  Он говорил, она слушала. Сознание не хотело принимать слышимое. Действительность отрицала желаемое.
  Плен, концлагерь, ненависть, разочарование, смерть, Бог, молитва, покаяние, смысл жизни, вера в избавление, надежда на встречу, решение. Русская освободительная армия, молитвы, фронт, молитвы, просьба о детях, о продолжении рода. Молитвы-просьбы: Бог, пошли мне жену мою; атака, выброшенное оружие, артобстрел, жена:
  - Прости меня. Не плачь. Теперь мы вместе. Бог соединил нас, Христос услышал мои молитвы. Спасибо, Господи! Твой я, помилуй меня.
  - Быть может, завтра меня расстреляют. Нам читали приказ, что власовцев в плен не берут. Пусть. Но у нас есть ночь. Бог даровал её нам, чтобы продолжить нашу жизнь в детях наших.
  Она любила его до войны. Она вспомнила свою любовь сейчас. Она любила его все послевоенные годы. Но она не могла так. Нe могла мужу быть женой сейчас. Завтра, когда он всё расскажет своим, когда она упадет в колени нквдэшнику, когда наши не расстреляют его, а отправят в лагерь, только тогда она будет его женой навсегда, но не сейчас.
  Они лежали вдвоем: вернувшийся муж и принявшая его жена. Они лежали вдвоём, и никого больше не было на всей земле, кроме смотрящих с неба звёзд.
  - Милая, любимая, послушай меня. Господь даровал нам эту ночь, чтобы мы сблизились и оставили после себя жизнь. Завтра будет поздно.
  - Нет, - она не послушала мужа.
  Нa рассвете они переползли к своим. Пока она искала свои вещи, его расстреляли. В утренней атаке осколок распорол её пах.
  Тамара Семёновна смотрела в настоящем. Глаза были сухи и тверды. 'Смерть моя зовёт меня, - отчетливо уразумела она... - Нy что ж, я не боѓюсь тебя, иди'.
  Проходила вечность. Смерть чего-то ждала.
  Она опять стала вспоминать мужа, последнюю встречу.
  " Что он говорил тогда? О, господи, совсем запамятовала".
  Образы и слова стали воскресать из прошлого.
  " Да, он говорил о боге. Да, точно. Он говорил о боге. Отец у него был поп, вот он и ударился в религию". - Лежала, ждала смерть, - смерть тоже ждала. Женщина выплыла из небытия, - сознание вернулось к ней.
  'Да... Бог... Он говорил о Христе, о подаренной встрече. Но разве Бог есть?.. сколько ужаса и крови на земле. Где Бог его?.. Бога, как и ангелов его, мы ликвидировали в семнадцатом... Правильно я тогда ответила пигалице'.
  Лежала, ждала смерть, - смерть стояла и тоже ждала.
  ' Но эта встреча, и его вера. А во что верю я?' - Она перебирала все то, во что она верила, и не находила ни в чем смысла. Всё было преходяще. А Бог? Вот Он - всё исчезло, а имя его живет.
  - Бог, ты есть? - зашевелились губы. Молчание.
  - Бог есть, - говорило сердце.
  - Бога нет, - говорил разум.
  Она поверила сердцу. Но как взывать к Богу, когда не ведаешь ни одной молитвы, даже имени Его толком не знаешь.
  Из детства выплыл образ матери, припомнилось начало молитвы: Отче наш... и всё, больше ничего, Старославянское мышление напрочь испарилось за прожитые годы.
  - Да, да, отче наш. Отец, Отец... А что дальше. Муж говорил о покаѓянии. Да, да, Отче, каюсь! Каюсь, грешница я. А какие грехи перечислять? Все скопом они говорили о неверии.
  - Отче, каюсь, прости неверие мое. " Что-то ещё должна я сказать, но что?.." Смерть протянула руки. Свет озарил сердце женщины.
  - Христос воскресе... прости...
  Смерть отдёрнула руки, - Христос шел на встречу живой душе .
  Прощаться с усопшей вышел весь институт. Нa кладбище поехали только преподаватели. Отзвучал оркестр, сказаны прощальные речи. Гроб с телом опустили в яму, засыпали жёлтой землей, поехали поминать.
  И то ли облако, то ли душа, омытая раскаянием, поднималась всё выше и выше к солнцу....
  
  ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА
  Неверие поглощалось смертью. Иеремия плакал. Сердце его скорбело. Он был заточён во дворе стражи. Пo повелению царя давали ему по куску хлеба в день из улицы хлебопёков.
  Время сева сменилось временем жатвы. Время урожая, который собраѓли Халдеи, сменилось временем отдыха земли. Поля остались под паром в наступившее время сеяния. В подошедшее время - жатвы не было.
  И находился город в осаде вот уже восемнадцатый месяц. И истощился весь хлеб в городе, и голод в городе усилился.
  И скорбел Иеремия пророк душою своею о народе земли, о братьях своѓих иудеях, и трепетало сердце его от жалости к народу. Он плакал стоя на коленях и уперев поднятые руки в каменную стену.
  Он изливал горечь сердца своего перед Богом своим. Томило душу его бездействие. 'О! Быть бы в этот момент с защитниками города, бросать бы в осаждающих камни, не сидеть в бездействии и не томиться в ожидании бед, посланных народу за непослушание'.
  Он стал бродить в обступивших его стенах. "О, мой народ. И в день смерти сердце твоё продолжает быть жестоким. Оглянись на путь древний. Не предупреждал ли тебя Отец небесный, что избравший проклятие в прокѓлятии и погибнет?!"
  Иеремия был слаб от голода. Дрожа иссушенным телом своим, он приѓсел на каменную плиту, скрестил запястья свои на коленях и упёрся лбом в каменный выступ, застыл. Слезы горечи, срываясь, исчезали в пыли, уходиѓли в столетия.
  Вошел страж. По обыкновению своему он запирал за собой двери во всех темницах, но в этой сидел тихий молитвенник, и запирать дверь гоѓлодному человеку было тяжело и бессмысленно. Он прошёл, стал устанавлиѓвать в стенную нишу кувшин с водой.
  Прозорливец увидел свет. Желание помочь своему народу пересилило покорность. Иеремия влетел в дверь, побежал по галерее, кольцом огибаѓющей тюремный двор. За ним уже бежала стража. Воины со стен спешили на крики стражников навстречу узнику. Свободный, почувствовавший крылья за спиной, Иеремия стал карабкаться вверх к небу по выступающим камням стены. Он лез и лез, радуясь душою своею, что может быть полезен своеѓму народу в день гибели. Он взобрался на небольшую смотровую площадку, вытер с глаз слезы и пот, осмотрелся.
  Сражение протекало вяло, то есть, совсем не протекало. Царь Вавилонский ждал, когда голод отворит ворота неприступного города. Только Сирияне своими катапультами реально угрожали городу, но и их становилось немного: в ночных вылазках защитники в первую очередь уничтожали балѓлисты; да стенобитные машины, сгрудившись в одном месте, долбили и долбили стену непрестанно. Остальной лагерь Халдеев вел обыденную осадную жизнь.
  Иеремия перевел взгляд: наблюдатели стояли на своих местах по пеѓриметру всех стен города. Отряды защитников расположились на своих местах, воины занимались постройкой навесов, чтобы укрываться от палящего солнца. Был покойный день знойного лета, так манящий в несуществующую отныне для города страду.
  Увиденное охладило боевой пыл героя. Он отдышался, посмотрел на небо: " Да, Господи, я знаю главное - этот город предан смерти и разруѓшению, спасутся те, кто исполнит волю Твою", - и человек Божий стал криѓчать, посылая слова Господни городу.
  - Кто это там шумит? - поднял царь Иудейский голову и глаза от трапезы. Вбежал посыльный:
  - Царь, сбежавший прозорливец вещает городу гибель от рук халдеев. Он говорит, что кто не выйдет к царю Вавилонскому, умрёт от голода, моровой язвы, меча; а кто выйдет - будет жив, и душа его будет ему вместо награды.
  Царь Иерусалима обратил взор свой в душу свою. Он смотрел внутрь себя. Слова пророка сбывались, - как не верить тому, что видно явно: город ждёт голодная смерть. Царь стал принимать решение в душе своей, - душа его жаждала жизни.
  - Царь! - оклик воротил взор царя на место.
  - Царь! отдай его нам. Мы предадим его смерти. Он ослабевает руки оставшихся в городе воинов, - ибо слова его не благоденствия желают наѓроду твоему, а бедствия.
  Князья обступили стол царя. Царь побледнел.
  - Вот... он в ваших руках. Я не могу ничего делать вопреки воли народа моего.
  И изловили пророка. И вышел спор у князей: ибо каждый желал придумать смерть наистрашнейшую для сулящего бедствия. И спорили они долѓго. И вспомнили о бездонной яме, которую приказал выкопать царский сын. И повели человека бросать в яму. И опять вышел спор. И порешили продлить муки несогласного с народом. И опустили Иеремию на веревках в яму. И погрузился человек Божий в грязь.
  Евнух царя, эфиоплянин, не мог уразуметь своей чёрной головой, своей чёрной душой, за что ополчились князья народа на пророка Божьего.
  Евнух мальчиком был приведён в этот удивительно прекрасный город, выѓрос здесь, достиг зрелого возраста и не мог понять, не мог уразуметь за что, за что народ Бога Живого ополчается против Его пророков. И только сейчас, когда он увидел раба Божьего, исчезающего в яме, он поѓнял - они хотели жить без Бога, сами себе быть хозяевами. Они не хотели быть послушны Божьим заповедям, они хотели быть сами себе хозяеваѓми: издавать свои законы, справедливые, сулящие благо всем живущим. Им не нужен был Бог, им нужно было Божье. А раз Бог требует исполнения закона, то не нужен нам такой Бог, пусть даже и закон его справедлив, пусть даже исполняющий заповеди находится под благословением. Мы и сами не лыком шиты... Упрямство и жестокосердие вели Божий народ в гибель.
  Сон эфиоплянина бежал от него. Он думал о Иеремии, он искал способ помочь освободить пророка, прикоснуться к нему, попросить благословения у человека Божьего, ибо город умирал от голода.
  Царский евнух потерял счёт царским обедам. Царь всё печальнее смотрел на сокращающиеся блюда и скудность трапезы.
  И сердце черного человека не выдержало.
  - Государь, мой царь! Худо сделали князья с Иеремией пророком, он умрёт в яме без воды и пищи.
  Царь осмотрелся, - князья в последнее время не приходили к нему, - кивнул головой, сказал:
  - Воины обессилены. Возьми человек тридцать и ступай, вытащи пророка из ямы и спрячь его. А после приведёшь его ко мне к третьему входу во храм, - царь решился испросить пророка о воле Вседержителя.
  Эфиоплянин побежал в кладовую, взял веревки, спустился под пол, набрал старых, негодных тряпок, пошёл с ворохом лоскутьев и верёвками к яме, закричал:
  - Иеремия? Иеремия?- ждал, слушал.
  - Иеремия?!- приложил ухо к яме, прислушался.
  Зачвякало в кромешной глубине: то ли голос, то ли грязь.
  - Иеремия, подложи тряпки под мышки рук твоих, обвяжись веревкой, бросаю, - в разинутое жерло ямы полетело необходимое.
  Кольца веревки змеились и змеились вглубь. Человек наступил на конец веревки, она натянулась, повисла в пространстве. Евнух привязал другую веревку, отпустил.
  Уже первые две связанные веревки увлекали за собой третью. Было тяжело держать их, и евнух пожалел, что в спешке не привел людей. Он с трудом зацепил конец верёвки за кольцо в стене и побежал собирать воинов.
  Тридцать человек попеременно, по три человека с каждой стороны, накручивали веревку на установленный деревянный ворот.
   * * *
  Царь специально выбрал третьи ворота дома Господнего, это были воѓрота простолюдинов, князья здесь не показывались. Евнух привел Иеремию пророка на встречу с царем.
  - Иеремия, что делать мне?
  - Царь, когда я скажу правду тебе, ты отдашь меня людям, желающим моей смерти.
  - Нет, если ты скажешь волю Бога Небесного, то я не предам тебя смерти, клянусь.
  - Царь, выйди к халдеям, и душа твоя останется жива, и город не буѓдет разрушен. Царь, послушай волю Господа: иди в плен.
  - Меня убьют иудеи и израильтяне, что перешли к халдеям.
  - Нe бойся. Бойся Бога, который будет защитой всякому, кто будет исполнять волю его. Бог не желает твоей смерти. Он желает только наказать тебя и народ твой, отступивших от Него. Он желает отвести вас в плен народа чужого, чтобы вы очистились в страданиях, и успокоилась земля ваша.
  Царь думал, смотрел на пляшущее пламя факела в руке эфиопа, на изгибающуюся тень-трость стоящего перед ним пророка Божьего. Душа царя боялась людей больше, чем Бога.
  - Никому не говори о нашем разговоре. А если спросят тебя, то ответь, что подавал прошение царю, чтобы не возвращаться тебе в яму. Ступай во двор стражи, ибо князья ищут тебя.
  Иеремия отступил.
  Царь слушал, как стенобитные машины крошат камни стены, но не это волновало его. Голод был самой страшной угрозой. И царь решился.
  - Совет! Город пасть не может, но защитники его обессилены от голода. Пусть воины оставят стены и к ночи проломают стену изнутри, в том месте, где стоят стенобитные машины халдеев. Враг бросится в пролом, а мы уйдём через дальние ворота и избежим смерти.
  Началось приготовление.
  И в последнюю ночь города сделан был пролом в стене, и ринулось войско царя Вавилонского в город; а все военные Иудеи побежали из города воротами, подле царского сада и пошли дорогою степи.
  Но гнев Божий был над непослушными и непокорными. Бог предал царя иудейского и бывших с ним в руку халдеев, что окружили город, И взяли царя и бежавших с ним, и привели пред глаза царя Навуходоносора.
  - Вчера, если бы ты вышел добровольно и вывел дом свой, и князей своих, и рабов своих, я пощадил бы вас. Сегодня - смотри.
  И повелел заколоть царь Вавилонский сыновей царя иудейского и всех князей его. И отворачивался царь Иерусалима, и закрывал глаза свои, и прятал лицо своё.
  - Ты не хочешь смотреть на воздаяние за строптивость свою? Так не увидишь больше ничего.
  И царь царей протянул руку, и выкололи глаза непокорному. И повеѓлел царь оковать слепца медными оковами, и отвести его и оставѓшихся с ним в Вавилон, и бросить его в темницу.
   * * *
  
  Первосвященник и священники, и предстоящие пред лицом царя, и стаѓрейшины, и знатные, и богатые, и военачальники не хотели смиѓриться под крепкую руку царя Вавилонского.
  Спустя время послал Навуходоносор начальника телохранителей. И пришли бессмертные, и умертвили первосвященника, и священников, и многих из знатных и предстоящих пред царем. И вынесли все сокровища и всю медь из дома Господнего, и чаши, и сосуды, и блюда, и лампады, и фамиамники, и кружки и всё-всё золотое и серебреное, и не оставили ничего. И вынесли из всех больших домов и из дома царского всё, и даже утварь домашнюю: ни тазов, ни ножей, ни ложек не оставили. И пожгли все дома большие. А храм Господень разрушили до основания.
  И вывел начальник бессмертных по приказу господина своего Иеремию пророка из двора стражи, где тот оставался по приказу царя Иудейского до сего дня. И поклонился ему, и сказал:
  - Повелитель мой сказал мне поступать с тобой так, как ты скажешь мне,- и относился воин к Иеремии пророку с почтением. И сказал пророк:
  - Я остаюсь с народом моим,- и пошел в дом свой.
  А всех богатых и знатных, и оставшихся в живых священников, и мастеровых людей, и воинов, и семьи их повелел начальник стражи царя Халдейского отвести в Вавилон. И был переселен хоть что-либо значащий из народа Иудейского в землю Халдейскую. А бедных и незначащих из народа оставил царь Вавилонский в земле их. А Иерусалим разрушил, и стены его сравнял с землей.
  И овладели бедные виноградниками и полями оставленными и жили там.
  А эфиоплянину даровал Бог жизнь. Душа его осталась у него вместо добычи за то, что он возложил надежду свою на Господа.
  
  ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА
  - Возложи упование своё на Господа, приди к Нему!
  И Вера пошла, она вышла вперед к кафедре, за которой стоял пропоѓведник. Она пошла, как в огонь, дрожа всем естеством своим, готовая раѓзвернуться и бежать прочь от зовущего, но в огне был Тот, Кто давал спасение. И Вера вошла в огонь.
  Было воскресенье.
  В день смерти Тамары Семёновны защитился Владимир Михайлович. Банкет был перенесён на неопределённое время. В день похорон Люся скрыѓвала своё счастье под печальной маской. Лидия Петровна скорбела от всего сердца, но жизнь есть жизнь; она поплакала долго и с причитаниями, жалея одинокую судьбу одинокой женщины, оплакала её смерть по-бабьи, по-настоящему - в одиночестве и покое; на людях распоряжалась; взяла на себя командование похоронным обрядом. Философ ходил тенью, не нахоѓдил себе места, всем мешал. Вера была правой рукой Лидии Петровны, её верным адъютантом.
  Пришёл было Роман; сунулся туда-сюда, постоял, посмотрел; неприкаѓянно стал топтаться в уголочке, ожидать Веру. Вера взмыленной пони быѓла одновременно повсюду, ей было не до любимого. Роман стоял: и быть здесь было неловко и уходить отсюда было некуда. Здесь, в углу, его обнаружил склоняющийся философ. Он незаметно прихватил из ящика бутылѓку водки, отрезал полбулки хлеба, взял кольцо колбасы, запихнул все это в портфель и ходил, искал сочувствующего. Он нашёл такого человека и увёл его на четвертый этаж в аудиторию в конце коридора.
  Когда забирали гроб с телом, Вера мельком видела Романа и Владимира Михайловича, стоящих пошатываясь, у самого гроба. Философ плакал, прощаясь со старушкой, Роман смотрел исподлобья, круговорот забот поглотил Веру, и она не виделась с Романом до сегодняшнего дня.
  Сегодня было воскресенье. Она проснулась, потянулась, стала напоѓминать себе о предстоящих планах на день сегодняшний, вспоминать проѓшедшее, чтобы не забыть настоящего.
  Мельком проплыл образ Люси среди других картин и видений. Вера ещё повспоминала, просмотрела заботы и проблемы, дела важные и срочные; построила план сегодняшнего дня, исходя из выполнения накопившихся дел; смачно вытянулась, ещё раз мельком глянула в прошлое, чтобы чего не забыть в настоящем и идти в будущее, - и осталась лежать в постели. Мелькнувший было образ Люси, теперь стоял перед её мысленным взором, разрастаясь и разрастаясь. И Вepа вдруг вспомнила свое обещание, данное плаѓчущей девушке: разобраться с сектантами.
  И Вера пришла разбираться с сектантами. Пошла в пятидесятническую церковь утром в воскресенье, отложивши все свои дела и заботы.
  И вот теперь она стояла одна, склонив колени и протягивая руки к невидимому Богу, и повторяла за пастором молитву покаяния. И зал моѓлился вместе с ней и за неё. Женщины и немногочисленные мужчины протяѓгивали руки свои к небу и к Вере, и радость их была непритворна. Вера каялась.
  Никто и ничто не остановило Веру сделать шаг к Богу: ни тихие, покорные лица женщин, склонившие свои, покрытые платками головы и бубѓнящие молитвы; ни вялые, какие-то мягкие фигуры присутствующих здесь мужчин; ни плачущие и бегающие дети, ни цыкающие на них матери; ни набожно и юродиво молящиеся старушки, с осуждением посматривающие на неѓприкрытую голову девушки; ни сменяющие друг друга выступающие, уж больѓно гневливо поносящие этот грешный мир и пророчествующие бедствия нераскаявшемуся народу; ни прекрасный хор поющих; ни одиночные фигурки деѓвушек, смотрящих и одетых по-старушечьи, - ничто и никто не отвратил Веѓру от призыва отдать своё сердце Христу.
  Роман сидел на скамейке у Вериного дома и ждал любимую. Он сам не пошёл узнавать есть ли она дома, а послал играющего во дворе пацана. И тот принес ответ, что дома Веры нет, а только её мать. Роман сидел, курил, ждал; смотрел на разгулявшееся лето, размышлял, вспоминал встреѓчу с философом, думал.
  Они расположились в маленькой аудитории на четвертом этаже. Состоявшийся профессор, помянув покойницу добрым словом и стаканом водки, говорил, изливал душу свою.
  - Понимаешь, Рoман, я нашёл третий столп, на котором зиждется храм христианства, нашел и не написал об этом в своей докторской работе, испугался. Чего? да всего. Мне под сорок, жизнь бежит, как заяц от волѓка, петляя и спасая свою душу. А разве её спасешь?
  - Вот в древности юноша годы работал подмастерьем, выполнял самую самую грязную и мелочную работу. Мастер не допускал его до настоящей работы, держал ученика в чёрном теле, не открывал ему фамильных тайн мастерства, которые передавались только по наследству. И ученик совершенствовался сам, глядя, в промежутках свободного времени, как хозяин искусно выполняет свою работу, вникал в премудрость профессии. Проходили годы, десятилетия. И если ученик имел настойчивость и рвение, если он проходил через растянувшееся в ожидании время, если у него была крупица таланта, то тогда, только тогда он становился мастером, и открывал, и познавал тайны мастерства сам, своим умом, своей смекалкой, своим трудом, невзирая на уходящие годы. А мы так не умеем: нам нужно сейчас и сразу.
  Владимир Михайлович помолчал, послушал тишину, продолжил.
  - Я испугался времени. Что жизнь уходит, карьера остановилась. А кому нужна моя карьера, моё профессорское звание, если я, познав истину, спрятал её от людей. Да, я испугался. Испугался остаться без работы, без любимой работы, заметь. После публикации моего открытия, меня даже в школу не пустили бы, а грузчиком идти - я до этого не дорос.
  Выпили, закусили. Философ продолжал:
  - Так вот, я исследовал все основные религии мира, ну почти все. И пришёл к выводу: что всякая религия - это храм, дворец, со своими комнатами, бассейнами, столовыми и так далее, - это дом. Дом должен иметь основание. Основанием является учение конкретной религии. Так. А вот основание должно на чём-то стоять. Да, любое основание должно на чём-то твердо зиждиться, как земля на трех китах; понимаешь, должно быть три опоры - не две, не четыре, - а именно три, ибо только тогда обѓретается устойчивость. Так вот, у каждой основной мировой религии: будь-то Ислам, Буддизм, Майя, Кришна - есть только два столпа: вера и надежда. Всё, третьего нет, - он посмотрел на пустую бутылку, полез в карман за сигаретами. Роман зажёг спичку, протянул философy.
  - Дальше, - профессор раскуривал мятую сигарету, волновался, - дальѓше. Я искал и искал третий столп, ибо два столпа - это гибель, это разрушение, это катастрофа для верующего, Я искал и не находил, и тогда я возликовал, сел и спел гимн материализму. Я успокоил свою душу, покаѓзал ей фигу, оставшуюся после рухнувшего здания моей религиозной жизни. Спел гимн, завершил диссертацию и уехал к родителям в деревню.
  - И там я познал истину. Мой друг детства стал баптистом, сектантом, верующим. Это меня заинтересовало, Я взял у него на время библию, читал и ничего не понимал: кровь, ужас, проклятие довлели над народом Божьим. Да не нужен мне такой Бог, сказал я себе и принёс книгу сектанту.
  - И стал он мне читать, и слушал я, и слова втекали в сердце моё, и пошёл я домой, и унёс книгу с собой на время, и в уединении, читая ночи напролёт, забыв жену и детей, я открыл третий столп... - философ смотрел в развернувшуюся перед ним вселенную.
  Роман слушал, пытаясь вникнуть в нестройное повествование собеѓседника.
  - Христианская религия, храм её покоится на трех столпах, - Владимир замолчал, горестно вздохнул, глаза его блестели - то ли соринка в глаз попала, то ли водка сочилась обратно.
  Роман не понял самого главного: о каком третьем столпе говорил учёный муж, но боялся потревожить прозорливца.
  Уже в дверях, когда они собрали останки поминального стола и выхоѓдили из прокуренного помещения, философ посмотрел совершенно трезвыми глазами в глаза Роману и сказал одно слово:
  - Любовь.
  Уходя из собрания, Вера прочитала на плакате, висящем на стене, слова: Бог есть любовь! И вот эту любовь Вера несла в себе отныне. Она увидела Романа и побежала к нему на встречу.
  Роман приподнялся, как-то вдруг раздражительно уставился на бегущую девушку. Ему вдруг стало тоскливо и одиноко. Он смотрел на приблиѓжающуюся любовь и боялся встречи с ней. Ему до боли в сердце вдруг заѓхотелось уйти, убежать, спрятаться от приближающегося неизвестного чувѓства; напиться, наконец, и забыться в пьяном угаре. Он холодно чмокнул в горячую щеку подбежавшую, взял из рук её сумку, отворачивая глаза, пошёл рядом.
  Вера шла и щебетала о переполнявших ее чувствах: о любви Божией, о милых верующих, о светлой и радостной жизни с Богом, - а Роману хотеѓлось удавиться. Он шел и курил, и курил, - хоть до этого момента старалѓся не курить при Вере, просил разрешения, и если она дула губки, то терпел, и терпение это было сладостным. А теперь смолил, как паровоз, и злость закипала и закипала в нём. Он не выдержал страстных реѓчей возлюбленной, дернул её за руку, та повернула сияющее лицо, Роману захотелось сказать вот этой девахе что-нибудь обидное; он раскрыл рот, подбирая самое едкое слово, посмотрел в её глаза: глаза были - солнце, восходящее над сияющим морем. Роман поперхнулся, махнул рукой, бросил сумку и пошёл, побежал прочь. Вера бросилась за ним, споткнулась о сумку, упала, заплакала.
  Роман убегал прочь от Веры.
  ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁТРАЯ ГЛАВА
  - Парадокс заключается в том, что от веры убежать невозможно: челоѓвек живёт верою. Это - основополагающий принцип жизни. Жизнь движется верою. И неважно, во что человек верит, главное, что жизнью руководит вера.
  Николай внимательно слушал и старался в точности конспектировать выступление проповедника. На него искоса поглядывали, потому что не принято было записывать за проповедником. Но Николай не мог, не хотел упустить из памяти ни одного слова, сказанного на полулегальной конференции Евангельских христиан баптистов. На эту встречу он попал случайно, благодаря Божьему водительству. Пастух приехал в город, чтобы купить обновки для семьи, навестил знакомого брата по вере, а тот повел его на собрание. И вот теперь, возбуждённый и радостный, счастливый, что может слушать братьев, впитывать слово живое, общаться с единомышленниками, Николай старательно вёл записи. Проповедник говорил:
  - Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Достаточно привести простой пример: человек приходит в аэропорт, покупает билет на самолет, садится в него и летит к месту назначения. Пассажир не требует у пилота лётной книжки, не ищет очевидцев, которые знают этого пилота и могли бы доказать его профессиональные качества. Он не расспрашивает пассажиров, которые уже летали этим рейсом, он не требует предоставить ему гарантии, что самолёт летит именно туда, куда нужно. Он просто доверяет слову, написанному на билете, на табло, услышанному по трансляции. Что движет этим человеком? Вера!
  Человек слышит или читает и поступает по вере в слово. Принцип веѓры движет человеком во всех сферах жизни. Веру нельзя ни чем заменить, а вот верить можно в разное. Одни верят в деньги, другие - в работу, третьи - в правителей, четвёртые - в то, что Бога нет, - все люди верят. Атеисты верят в Божье отсутствие, но они верят в материализм. Веру в Бога они заменили верой в человека, верой в труд, верой в светлое будуѓщее, верой в конституцию.
  А теперь давайте посмотрим, что даёт человеку вера? Во что человек верит, в то и преображается. Отменив Божественное происхождение вселенѓной, отказавшись от Бога, человек отверг истину. А истина заключается в одном - Бог есть любовь: ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.
  Человек отверг Бога, тем самым он отверг любовь. А отвергнув любовь он перешёл из жизни в смерть: любить Бога и любить ближнего стало невозможно. И мало этого, ещё исчезла чистая любовь к себе. Пришел эгоизм, а вместо любви - ненависть, страх, раздражение, убийство, проклятие.
  А что же вера? А вера осталась, вера не исчезла, любовь переродилась в нелюбовь, надежда - в безнадежность, сила - в бессилие, верность - в неверность, а вера остаѓлась верой. Да, вера - неверие, но неверие во что-то или в кого-то тут же оборачивается верой в отрицание. Если я не верю в Бога, то я верю, что Бога нет.
  Вера живет в каждом человеке, она движет жизнью каждого. Нo одно дело - вера в Бога и Богу, а другое - вера без Бога; одно - верить и жить по любви, а другое - не верить и жить без любви.
  Но что говорит Писание? "Близко к тебе слово, в устах твоих, - и в сердце твоём", то есть слово веры, которое проповедуѓем. Ибо, если устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом и сердѓцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мёртвых, то спасешься; потому что сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению. Ибо Писание говорит: " всякий, верующий в Него, не постыдится". Здесь нет различия между Иудеем и Еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех призывающих Его.
  Ибо "всякий, кто призовёт имя Господне, спасется".
  Hо как призывать Того, в Кого не уверовали? Как веровать в Того, о Ком не слышали? Как слышать без проповедующего? И как проповедовать, если не будут посланы? как написано: "как прекрасны ноги благовествующих мир, благовествующих благое !" Но не все послушались благовествования. Ибо Исаия говорит: "Господи! кто поверил слышанному от нас?"
  Итак, вера от слышания, а слышание от слова Божия.
  Я прошу вас, братья и сестры, говорите людям о Боге, несите слово Божие в мир к погибающим людям. Помолимся, чтобы Господь разрушал стеѓны неверия, чтобы нам с дерзновением свидетельствовать о господе нашем Иисусе Христе.
  Собрание опустилось на колени, стало молиться.
  Объявили перерыв, Николай повернулся к своему знакомому, чтобы вместе пойти пообедать, но брат исчез. Николай осмотрелся, стал пробиѓраться к выходу, глазами отыскивая знакомого, ибо он плохо знал город. Пастух удивленно крутил головой по сторонам, надеясь, что друг поджидает его.
  Перед Николаем вырос молодой человек, пастух сделал шаг в сторону, чтобы обойти брата , и наткнулся на ещё одного крепкого видом молодого человека. В раздумьи пастух повернул по проходу обратно, чтобы обойти препятсявие, ибо он подумал, что этот проход уже закрыт, но уперся в широкую грудь третьего юноши. Николай удивленно стал крутить головой, не понимая, что им нужно от него. Молодые люди натянуто улыбались, молѓча оттесняя его в угол. Николай не сопротивлялся, только непонимающе переводил взгляд с одного лица на другое. Опершись спиной в стену, пасѓтух присел на стул, стоящий в углу. Братья расположись веером, молчаѓли. Это стало раздражать Николая, гнев и обида поднимались в его душе. Народ покинул зал, стало тихо и тоскливо. К ним шёл представительный мужчина, старше Николая лет на десять.
  - Как вы сюда попали? - задал вопрос подошедший.
   Николай молчал, собираясь с мыслями.
  - Кто вас привел, и кто вы? - мужчина сверлил взглядом пленника, охѓрана осматривала помещение.
   Николай молчал.
  - Почему вы вели записи?
  Николай понял всё. Напряжение вдруг оставило его, он подмигнул спрашивающему и неудержимо расхохотался. Более комичной ситуации он не смог представить - верующие застукали вражеского лазутчика. Он хохотал, не имея никакого представления, как он может выкрутиться из этого полоѓжения. Его громкий смех привлёк внимание проповедника.
  Отдуваясь, сдерживая в себе булькающие звуки, пастух сбивчиво стал разъяснять собравшимся, что он хотел основательно запомнить проповедь, а потом передать ее содержание своей жене, не упустить главное в слове, поделиться этим откровением с братом-коллегой по работе. Николай протяѓнул исписанные листки и держал их, сглатывая непонятного происхождения слезы, вдруг побежавшие по его щекам.
  Тот, кто говорил о вере, взял листки, удивлённо посмотрел на расѓпорядителя, молодых людей, взял Николая за руку, тихо извинился и повел его за собой по лестнице вверх.
   * * *
  
  Николай возвращался домой на автобусе. Он поминутно прижимал к своему боку лежащую на сидении связанную стопку евангелизационной литеѓратуры. Пастух ощупывал её рукой, как бы сомневаясь в её существовании, вдохновенно придвигал, прыгающую на сиденье упаковку; радовался, вспоѓминая случившееся.
  Пастырь церкви благословил его на служение. Он пообещал приехать к нему в деревню, погостить у него, помочь провести собрание, и, - если на то воля Божья, - открыть домашнюю церковь.
  Николай смотрел на вечереющее небо, на разлившийся по небосводу алый цвет заходящего солнца; он впитывал глазами красоту творения Божьѓего, насыщал душу свою созерцанием прекрасного и восхвалял, восхвалял за всё Творца!
  Мотор автобуса равномерно и монотонно убаюкивал немногочисленных пассажиров; его гул клонил ко сну, погружал в дрему сидящих. Лица людей серели в надвигающихся сумерках, расплывались однообразными пятнами, теряли индивидуальность.
  Любовь Божия стала переполнять пастуха, жечь неудержимым огнем. Возникло непреодолимое желание поделиться этой любовью с заснувшими людьми, открыть им сердце Отца.
  Николай подался вперед, оставив вещи, прошёл по проходу, стал, попытался удержать в себе огонь любви, не совладал с рвущейся из сердѓца истиной, и открыл уста.
  - Люди, братья, - Бог любит вас. Он никому не желает несчастий, горя; он хочет, чтобы заблудшие дети пришли к Нему; Он простил нам все грехи в Сыне Своём; Он ждёт, когда мы покаемся, обратимся к Нему, когда позволим жить Ему в наших сердцах верой. И тогда любовь Его войдет в нас, изменит наше отношение к жизни, уничтожит страх, ненависть. Мы сможем жить в любви, поступать по Его заповедям, не грешить.
  Проповедывающий пытался пересилить своим голосом шум мотора, донести слово Божие до удивлённо смотрящих людей. Его голос рвался из самого сердца, старался донести заснувшим истину.
  Пассажиры уставились на говорящего, тревожно обдумывая сложившуюся ситуацию: человек сошёл с ума, а это грозило непредсказуемыми последствиями. Первым сориентировался шофёр. Он остановил автобус, вылез из-за руля, взял говорящего под микитки и вытолкнул в открытую дверь. Туда же полетели и вещи спятившего. Обдав безумца гарью, автобус увёз нормальных засыпающих людей.
  Николай осмотрелся. Всепоглощающее чувство любви сжалось, заползло в сердце, защемило, устраиваясь поудобнее. Оставленный подобрал сумку, в которой лежали покупки для жены и девочек, взял увесистую стопку лиѓтературы и зашагал по большаку.
  Раздумья тяжёлым бременем накатили на идущего. Он подсчитал время через которое, если идти быстрым шагом, он сможет добраться домой; получалось часа четыре с небольшим. Стало невесело, пришли сомнения: 'А ради чего он разъерепенился, ехал бы сейчас в тёплом автобусе, чеѓрез минут сорок был бы дома, обрадовал бы семью возвращением своим, вручил бы подарки; а вот нет, на тебе, угораздило его проповедовать. И чего это он полез к людям со своей любовью, жили же они без неё до сих пор, могли бы жить спокойно и дальше' .
  Прохладный ветерок перекатывал поднимающийся на сырых местах туман, затягивал им дорогу, погружал её во влажное белёсое молоко. Ниѓколай ускорил шаг, пытаясь поскорее проскочить низину. Туман холодными дланями льнул к телу, водяной пылью просачивался под пиджак и рубашку. Одежда быстро отсырела, набрякла влагой.
  Николай побежал, стараясь держаться середины тракта, хватая ртом молочную смесь. Он бежал и бежал вперед, мысленно ругая себя за своё юродство. Наконец болотистая низина осталась позади, дорога поднималась в гору. Николай перешёл на быстрый шаг, взобрался на пригорок, отряхнулся, разбрасывая вокруг себя водяные капли тумана; перевязал отсыревшую упаковку литературы, стиснув её брючным ремнём, закатал на ногах штаны, чтобы не собирать мокрыми калошами дорожную пыль, и пошел домой.
  
   * * *
  
  - Садись, садись, браток, не бойся, высохнет, - говорил водитель молоковоза, отпуская сцепление. - В туман попал? А почему не на автобусе?
  Николай неопределённо промычал в ответ. Водитель, придерживая баѓранку, вытащил из пачки две сигареты, протянул одну попутчику. Николай автоматически взял. Водитель чиркнул спичкой, подставил огонёк под сигарету Ниѓколая - тот мимовольно прикурил - закурил сам, выбросил догорающую спичѓку в ночную мглу, хлопнув дверью.
  Машина рывками продвигалась в густой тьме, нащупывая фарами бегуѓщую колею.
  Николай затянулся раз-другой, закашлялся, уставился на сигарету, дрожащую в холодных пальцах, опустил немного стекло, выбросил смрад во тьму кромешную. Его горло засаднило от прикосновения к нечистотам, сильѓно захотелось прополоскать рот.
  Шофер курил, щурил глаза на свет фар, облизывающих дорогу.
  - Вот скажи мне, если ты верующий, что даёт тебе твой бог?
  Пастух, который минуту назад был уверен, что никогда не будет гоѓворить встречным людям о Бoгe, встрепенулся. Принятое им решение заставѓляло его молчать, но пробудившаяся в нём от вопроса человека любовь, потекла наружу. Николай дрожащим голосом ответил:
  - Любовь.
  - Ну, любовь. Любить могут и кошки, - не отрывая глаз от дороги, разоѓчарованно присвистнул водитель.
  - Любовь, которая не мыслит зла, которая творит добро.
  - И врагу?
  - Да, и врагу, и ненавидящим тебя, и проклинающим тебя, и любящим тебя.
  - Что ж это за любовь такая?
  - А вот послушай, - и Николай, волнуясь, полез в сумку за синенькой книжицей, извлек её.
  Шофёр включил свет в кабине, сбавил ход, медленно стал пробиратьѓся в потёмках, прислушиваясь к словам, которых никогда не слышал.
  - Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имеѓние моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы.
  Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует. Любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.
  Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-млаѓденчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же - лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно, как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
  Освободившись от густого промозглого тумана, выбравшись на возвышенность, они подъехали к дому. Водитель сделал крюк и повёз попутчика прямо ко двору. Прощаясь, он сказал?
  - Словно водицы живой испил.
  - Так приходи к нам, ещё почитаем, я тебя с семьей познакомлю.
  Шофёр взглянул в глаза верующего, перевёл взгляд на бегущих из дому жену и детей пастуха, с удовольствием посмотрел на их светлые лица, повернулся к Николаю, подал свою руку. От всего сердца пожал протянутую руку человека Божьего, кивнул головой жене и детям верующего.
  - В воскресенье приду, - садясь в машину, решился человек.
  Он ещё раз окинул взором соединившуюся семью, радостно произнёс:
  - Не часто можно встретить любящую семью.
  ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА
  - Посиди еще, нечасто можно побеседовать по душам, - пытался останоѓвить уходящего Романа Гоша, - ну побудь. Переночуешь у меня, а завтра, после съемок, поедешь к себе.
  - Нет, не могу. Надо выяснить обстановку. Как там без меня на завоѓде? - пытаясь отшучиваться, говорил Роман, пожимая Гошину руку.
  Рукопожатие у Гоши было крепкое, мужское. Роману нравились такие поѓжатия: они передавали твердость характера, надёжность человека.
  - Ну иди ужо, иди, рабочий класс; а то может останешься?
   Роман крутанул головой и вышел в поздний вечер.
  - Тебя искала мастер, раза два приходила, справлялась, просила, если ты появишься, чтобы зашёл на завод, а то подадут на увольнение, - остаѓновила вахтёр, пытающегося проскочить незаметно юношу.
  Роман кивнул головой и пошёл к себе. Что-то подобное он готов был услышать, но всё же неприятное известие тупой болью вошло в сердце.
  Юноша поднялся на свой этаж, прошёл по длинному коридору до своей двери, пнул её кулаком - дверь была заперта. Роман поискал в карманах ключ, радуясь, что никого нет, открыл дверь, зажёг в комнате свет; проѓшёл, бухнулся на кровать. Полежал, глядя в высокий потолок, успокоился, решил заняться делом. Встал, собрал грязную одежду, нашёл кусок мыла и подался в прачечную. Постирался, развесил всё в сушилке, сходил за чистым бельём и полотенцем, пошёл в душ.
  Чистый, свежий, он лежал на кровати, сон обволакивал его сознание.
  Чудилась ему голубая река, он и Вера плывут в лодке по тихой речѓной заводи. Он наклоняется и срывает белые лилии, погружая руку глубоѓко в освежающую прохладу, цепляя скользкие, эластичные стебли цветов, выдергивая их и бросая к ногам возлюбленной. Девушка нежно смотрит на него своими глазами-рассветами, доверчиво опускает своё светящееся лиѓчико к нему на плечо, трепетно прижимаясь упругой грудью. Роман млеет от знойного дня и страсти, поворачивается навстречу её наклонённому девичьему стану, обхватывает гнуткую талию девушки, прижимает к себе. Вера подаётся в его объятия, лодка опрокидывается, и ледяная вода принимает влюбленных. Роман пулей выскакивает из воды, трёт глаза, ищет Beру.
  - Нy ты, бродяга, и силён храпеть, аж в моей комнате слышно.
  Роман очухался, пришёл в себя. Перед ним с пустым стаканом cтoял Мишель.
  - Ну, орёлик, вернулся из царства Морфея, или повторить водную процедуру? - косясь на просыпающегося, спрашивал приятель.
  Роман взял полотенце, вытер лицо, посмотрел на часы.
  - Ты что, офонарел, - второй час ночи.
  - Не пыли, танкист, не при бронёй на готового инженера. Вот лучше прочти и позавидуй, - и визитер протянул проснувшемуся плотные корки сиѓнего цвета.
  - Диплом, - прочёл Роман, развернул, и стал изучать содержимое приятѓно плотного документа; зависть легонько поскребла его душу.
  - Поздравляю, молодец, - от нахлынувшей радости за коллегу полез обѓниматься Роман, - молодец, Мишель. Теперь ты не рабочий класс, а руковоѓдящее лицо,- он тряс его руки, плечи, облапывал его спину - тискал инжеѓнера простой работяга. - Просто именинник.
  - Нy, ну, полегче. Я теперь персона нон грате, - увертываясь от друѓжеских пожатий, счастливо сияя, смеялся новоиспеченный именинник.
  - Это дело необходимо отметить, - отдавая диплом специалисту, подытожил Роман.
  - А как же, всё yжe готово, - и инженер указал на стол.
  Стол отсвечивал рубиново-коньячной жидкостью, блестел шоколадной фольгой, к бутылке прижалась иностранная пачка сигарет.
  - "Мальбора", рупь пятьдесят, - похвастался счастливец, путаясь в ударении. Сели к столу, стали замачивать диплом.
  - Я подал заявление в партию, - закусывая шоколадом, вещал Мишель.
  - Выпьем и за это, - Роман разлил по стаканам хмельной терпкий напиток.
  - Не смейся, а лучше порассуждай. Кто сейчас имеет реальную власть? Партия. Все руководящие работники - члены партии.
  - Ну не все, - Роман вспомнил мастера и Фрола Петровича.
  - Я сейчас не говорю о нижестоящих руководителях.
  - Ах, вот ты куда метишь, - ткнув пальцем в потолок, полез Роман за иностранной сигаретой.
  - Да, об этом. Я так рассуждаю: надо сейчас, пока ты молод, стремиться зацепиться за руководящую должность; а чтобы был прогресс, одного профессионализма мало, надо быть партийным, и тогда - путь к власти открыт.
  - А как же совесть?
  - Не понял? - Мишель уставился на собеседника.
  - Я говорю совесть. Ведь путь к власти придется расчищать, а тут без жертвоприношения не обойтись.
  - Ты на что намекаешь?
  - Ну как же; чтобы пробиться к кормушке, нужно поработать локтями. Оттеснить кого-то; а если придется, то и загрызть, это всегда так.
  - Нy и что же. Главное идти вперёд.
  - Не страшно?
  - А чего бояться? Пусть нас бояться.
  Роман налил ещё, разговор был ему неприятен, но собутыльника уже понесѓло, он рассуждал.
  - Совесть - это рудимент, пережиток исчезнувшего явления. Она нужна, чтобы держать подчинённых в страхе. Совесть нужно прививать в небольших дозах рабочему человеку, чтобы он боялся нарушать законы. А вот те, кто издаёт эти законы, руководствуются не совестью, а силой. А сильный чеѓловек, я имею в виду силу власти, может всё. Ему чужды угрызения, так называемых, низменных чувств будь-то: совесть, сочувствие, забота, внимаѓние. Сильному не должны мешать эти сантименты, ибо его цель - разумно управлять обществом, создавать законы, держать в повиновении массы.
  - Ты что, начитался Ницше?
  - Никакого Ницше я не читал, это мои взгляды. Не нравится, можешь не пить, а я так думаю, и с этим мировоззрением буду прокладывать дорогу в жизнь.
  - А вдруг Бог есть? - вспомнил Роман философа и последнюю встречу с Верой.
  - Бог! - поднявшийся было будущий власть имущий присел, плеснул в стакан кровавого напитка, прополоскал рот, всунул туда кусочек тёмной плитки, с хрустом зажевал.
  - Бог? А если он есть, то сам должен иметь власть. Я думаю, мы с ним поладим. Если уж сильно приспичит, куплю икону в церковь, или пожертвую на храм деньги. Откупиться можно всегда и от всех, была бы власть и деньги. А вот ты влип, орёлик.
  Роман, внутренне съежился.
  - Твои документы подали на увольнение по статье. Я сегодня был в конторе, и начальник профкома велела передать, что тебя вызывают на заседание.
  - Когда?
  - Сейчас соображу, так. Сегодня уже это, значит через три дня.
  - Хорошо, давай допьём, и будем спать.
  - Давай допьём, и я предлагаю сходить до дам-с.
  - Уже глубокая ночь.
  - Ничего, эти дам-сы откроют в любое время.
  Мишель зашел к себе в комнату, взял бутылку сухого вина, пару плиѓток шоколада. Пошли на этаж повыше, прошли по тускло освещённому спящеѓму общежитию. Михаил стал настойчиво барабанить в нужную дверь.
  - Кто? - спросил заспанный женский голос.
  - Кто, кто? Кавалеры-с.
  Щёлкнула задвижка, в приоткрытую щель просунулась взлохмаченная голова, туманно уставилась на визитёров.
  - А, Мишенька, проходи, - дверь прираспахнулась, впуская посетителя.
  - А это кто с тобой? - вяло посматривая на Романа, спросила девица.
  - Дружбан. Ну, принимайте гостей, да зажги ты свет, кума.
  Свет резанул по глазам, по комнате. Жмурясь, как кошки, стали просыпаться товарки.
  - Лежите, лежите, - беря стакан и разливая вино, стал поить проснувѓшихся дипломированный. Он подал полный стакан впустившей, та взяла стакан, понюхала букет, медленно стала поглощать содержимое; выпила, смачно отёрла губы, полезла целоваться. Мишель подставил свои губы, присосался к выпившей, отстранил, пошёл повторять процедуру с остальными девахами. На отказ он не нарвался, его принимали, жеѓманно воркуя. Бутылка опустела.
  - Ромик, - повернул кавалер своё лоснящееся лицо, - сбегай ко мне, принеси ещё бутылочку, - Мишель протянул ключи от комнаты.
  Роман обвёл взглядом чьих-то будущих жён, процедил нечленораздельѓное словосочетание и пошел прочь.
  Липкая вседозволенность ещё протягивала к нему мягкие бесстыдные руки, но он запер дверь, разделся, выключил свет, залез под прохладное одеяло, погрузился в пьяные размышления. Он лежал и мучился от того, что не смог себя преодолеть, не смог приласкать податливое тело чужой, испить из кубка измены. Он теперь хотел этого, но был уверен, что это делать нельзя. Тело его изнывало по похоти, а душу тянуло на рвоту, когда он представил, что из источника-женщины может пить всякий, проѓходящий своим путём. Это уже будет не чистый, освежающий родник, а затхлое болото.
  ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА
  Вo рту стоял запах затхлости. Роман не смог перебить его, даже выпив чашку густого кофе. Он торопился, чтобы вовремя придти к отъезжаюѓщим автобусам: вот уже вторую неделю съёмочная группа выезжала на озеѓро, чтобы снимать сцены художественного фильма.
  Роман вытолкался из троллейбуса, нырнул в подземный переход, вприпрыжку побежал по длинному туннелю; рванул на себя тугую прозрачную дверь, бросился к разменному аппарату, опустил приготовленную заранее монету, выцарапал из раздатчика пятаки, вогнал один в щель монетоприёмника, проскочил на зеленый свет в узкий проход между стойками; перепрыгивая через три-четыре ступеньки, понёсся вниз по лестнице, уворачиваясь от идущих; с разбегу промчался мимо нескольких вагонов электрички, плавно проскользил по гладкому мрамору, юркнул в дверь вагона, плюхнулся на сидение, голос машиниста потонул в шипении закрывающихся дверей, соѓстав дернулся и, набирая ход, помчался по маршруту.
   * * *
  
  - Что, Ромуальдыч, головка бо-бо? - сочувственно спрашивал Гоша, незаметно подмигивая собравшимся.
  Роман пожимал руки знакомым, старался дышать через раз. Сердце колотила пьяная дрожь, пот струйками стекал под рубашкой.
   Наступал еще один душный, солнцепожирающий день. Безоблачное небо отливало ультрамариновой густотой. Сжатый, поднявшийся над городом диск светила, посылал на живое колючие огненные лучи. Люди томились в каменном окружении, рвались прочь из удушающего марева к оживляющей воде.
  Группы отъезжающих формировались по профессиональному и возрастному признакам.
  Постановочная и актёрская элита располагалась под сенью дерев в ожидании комфортабельного автобуса. Каждая личность в этой группе суѓществовала отдельно, не допуская на свою территорию-душу собратьев по искусству; ибо всяк мнил себя может и не гением, но талантом - так это точно. Их движения, взгляды, слова были вымерены, точны, сухи. Никто из них не желал показаться в глазах иных менее значительным, чем он был в глазах своих.
  Рабочий люд, обслуживающий, отвечающий за аппаратуру, реквизит, выполнял свою рутинную работу: носил ящики с оборудованием, одеждой. Непринужденная трудовая атмосфера витала в их общении. Реплики, окрики приказы, споры беззастенчиво удобрялись словами и словосочетаниями, не входящими в норму литературного языка, а бытующими произвольно в естественной среде общественных существ.
  Третья группа - массовка пожилых людей. Они чинно и степенно восѓседали рядом со своими баулами; тихо перешептывались между собой, обѓсуждая внешний облик недоступных киноэкранных див. Несостоявшиеся таланѓты бросали свои молящие взгляды на потеющих и значащих киногероев, на всевластный облик режиссера-постановщика и, в простоте зачерствелого сердца, перемывали косточки кумиров.
  Четвертая и последняя группа - это разношерстна толпа молодых, несостоявшихся ещё талантов, уверенная в своём исключительном предназначении, но ещё незамеченная, не обласканная фортуной, но верящая в счастливую звезду, - молодая и напористая юность.
  Роман отирался среди предназначенных на великие свершения. Это были свои.
  - Ромуальдыч, а компотика не желает ваше истерзанное тело? - протянув полную крышку от двухлитрового термоса, с издевкой в голосе, спросил Гоша.
  Рома неприязненно уставился на ухмыляющегося очкарика, перевел взгляд на чернильно-водяного цвета жидкость, переливающуюся через край увесистой крышки, замотал разбухшей от жары и коньячного перегара головой.
  - Ну, Ромуальдик, ну снизойди, откушай компотика, - умолял Гоша, пряча глаза за сверкающими стеклами очков.
  К его просьбе стали подключаться и остальные, предвкушая забаву. Роман мотал головой.
  - Роман, не ломайся, как карова перед дойкой, - кажется, Гошино терпение иссякло, он медленно потянул руку к себе, боясь расплескать содержимое.
  - Будешь пить?
  - Буду, - сдался приговорённый.
  Взял, непроизвольно дрожащей рукой ёмкость, облил пальцы бледно-фиолетовым напитком, склонил голову к чаше и стал пить взахлёб.
  - Ещё, - как-то вдруг воспарявший душой и телом, протянул, выпитую доѓсуха посудину, очухавшийся страдалец.
  - А ещё вон там, - гогоча, указал Гоша на дверь вино-водочного магаѓзина, что ютился через магистраль, в тени разросшихся деревьев.
  Это было креплёное вино с упоительным ароматом и названием "Земфира".
  
   * * *
  
  Второй состав гудел. Так Гоша окрестил их сформировавшуюся команѓду. Трое парней и две дамочки составляли ядро группы, остальные примыѓкали по желанию и наличию финансов. Сегодня группа из семи человек расположилась на исключительно стратегическом месте: они слышали и, по меѓре надобности, видели весь замысловатый процесс съёмочного эпизода, их не видел никто.
  Съемка тормознулась: полетели лампы в осветительных приборах, а чувствительная пленка не удовлетворялась естественным, бьющим через край светом. За необходимым была послана машина в город, и теперь съёмочная бригада располагалась на заслуженный отдых.
  Артели работников искусства рассредоточились по прилегающему к воде лесному массиву, вдоль берега, в немного освежающей тени одиночных деревьев.
  Второй состав ушёл в густой, непролазный малорослый кустарник, стеной упирающийся в озеро. Нa пятачок-полянку можно было пробраться только по воде, обходя выступающие берега, погружаясь в воду по плечи. Эту замечательную плешь-площадку разведал бывший детдомовец, а теперь тунеядствующий, перебивающийся побочным заработком, любитель выпить и посквернословить - Серый. Гоше приглянулся Серёга, и они потихоньку сдружились.
  На выбранное место были перенесены вещи. Незаметно доставлен из автобуса картонный ящик, позаимствованный у технического персонала, дабы исполнять функцию авоськи, полный семисотграммовых бутылок вина, купленных в складчину. Эту операцию провернули Роман и Верзила. Девушек прибуксировал Гоша вкупе с неизвестным, пока, студентом-актёром. Пытаясь не шуметь, не обнаруживать себя, второй состав приступил к трапезе.
  Трапезничать, в смысле закусить, было практически нечем. Зато на каждого перепадало по полтора литра нагретого на солнцепёке пойла. Вся компания печально обозревала кучку бутербродов, заготовленных молодой, аскетичного вида женщиной. Тома посмотрела на ждущие физиономии собратьев по искусству, потрясла пустой сумкой, запихнула её в кусты, уставилась на остальных. Намечался не банкет, а надоевшее всем пьянство.
  Юлька - это детское создание, непосредственно прожигающая свою, так хорошо начатую актерскую судьбу (она сыграла одну из главных ролей в фильме для детей), вытащила из сумочки две карамельки, присоединила свою лепту к общему столу, беззаѓботно уставилась на старшую подругу.
  Мужской половине было не привыкать пить не закусывая, но их тощие животы запросили пищи, урча и содрогаясь желудочным соком, от нежеланѓной перспективы быть замоченными.
  Раздался всплеск, уходящий под воду мат - коллектив покинул один из них. Стали бдеть без него.
  Тома банковала. Она умела поделить поровну бутылку водки на одинѓнадцать человек без обид. Сейчас в этом не было нужды, но по сложившейся традиции ей доверяли роль виночерпия.
  Женщина только начинала входить в пору расцвета. Она воспитывала ребёнка и мечтала найти подходящую партию. Прежний муж был оставлен, ибо не вписался в её представление о семейном счастье. Она мечтала найѓти каменную опору в жизни, и поэтому флиртовала исключительно с интелѓлектуалами. К группе она примкнула случайно и осталась, чтобы, если получиться, поискать суженого в актерских кругах. Смуглая и напомиѓнающая французских манекенщиц, Тома наливала каждому по стакану тёплого, но сохранившего букет и крепость, вина.
  Стакан был один, бутылок хватало, закуси - уже ноль. Пили.
  Нe успел стакан обойти собравшихся по второму кругу, как послышаѓлись отдалённые крики, которые, повисев немного в воздухе, испарились под лучами очумевшего солнца. Стакан, было повисший в руке у Томы, поплыл к очередному рту. Пили нехотя, прятали осоловевшие головы под руѓбашки и майки. В воду не хотелось, лень клонила ко сну.
  Неожиданно стало приближаться чьё-то барахтанье. Вce прислушались: вот очередное бульканье - и зазвучала стопроцентная, непереводимая ни на какие языки мира, отборная идиоматическая речь. Гоша, без разбега, по-крокодильи, скрылся под водой.
  До чутких ушей трезвеющих волнами стало приближаться из-за поворота торжественное песнопение. Гоша, отбивая губами надоевший всем шлягер, тащил Серого. Серый держал в вытянутых руках вместительную эмалированѓную кастрюлю, а в зубах - упаковку сухарей. Сопоставив возникшую из неизвестности кастрюлю, и вспомнив крики, народ уставился на Серегу. Тот понимающе заелозил:
  - Спокойно, меня никто не видел.
  Всех устроила такая версия оправдания. Стали исследовать содержиѓмое. С сухарями было ясно, а вот то, что подцепила Юлькина рука в горячей кастрюле, взволновало всех - это были настоящие голубцы.
  
   * * *
  
  Помреж собирала массовку. Мегафон призывно ласкали её пунцовые губки, - она старалась на работе. Раздавались властные команды хозяина карѓтины - зажигались новенькие лампы, устанавливался свет и камера. Подъёмник принял оператора и режиссёра-постановщика. Они возвышались над съёмочной площадкой и вещали из поднебесья.
  Шум начавшегося рабочего момента, докатился до густых зарослей, прополз через густоту лозы, проник в опухшее сознание дремавших. Второй состав дружно посапывал, попрятав свои насытившиеся тела под жидкую тень кустарника. Призыв никого не вдохновил, спячка продолжилась.
  Режиссёр устанавливал массовку, пытаясь из немногочисленных собравшихся создать монолитную толпу. Был брошен второй клич. Из лесу, из озера стали подтягиваться свежие силы, толпа плотнела - можно было начинать. Но тут обнаружилось исчезновение заявленного на эпизод студента театрального вуза, да нехватало пяток-другой молодых крепких ребят, взявших бы на себя роль юношей-интеллектуалов. Стали выбирать, искать нужную факѓтуру - отобрали человек шесть, повели переодеваться. Кто-то вспомнил о небольшой группе молодых людей, вечно сидящих и горланящих песни на заднем сидении последнего автобуса. Помрежу приказали найти певунов.
  Заголосил в мегафон девичий голос, призывая оставшихся присоедиѓниться к съёмке. Тишина и неподвижность близлежащего пространства была ответом на пламенный призыв. Помреж повернула своё, не лишённоё прелести личико, и боязливо приподняла глазки на воспарившего постановщика. Роѓдитель картины чертыхнулся, приказал опустить себя на землю. Подъёмник плавно зашипел, съёживаясь и уменьшаясь в размерах. Нога создателя картины коснулась почвы. Он сошёл и требовательно уставился на массовку и отвечающих за неё.
  Голос из толпы указал на близлежащий кустарник. Трудно было повеѓрить, что среди переплетённых и сцепившихся растений может обитать жиѓвая душа. Но главный глянул на помощницу, и та стремглав бросилась к кустам, на ходу предлагая всем выходить из укрытия. Эти вопли из мегафона и привели в чувство второй состав.
  Ещё неизвестный актёр приподнял свою красивую голову и рубанул воздух тихим возгласом:
  - Сюда идет!
  Народ глубже всунулся в кусты, затих. Помреж обежала кустарник сунулась в него, оцарапала плечи и руки, взвизгнула, подпрыгнула несколько раз, пытаясь что-либо рассмотреть; боязливо проговорила в мегафон просьбу, постояла, послушала и побежала докладывать.
  Докладывать не было необходимости - все всё видели.
  Знающий голос из толпы сказал:
  - Там они. Я сам видел, как они несли вещи и ящик, а потом один из них бежал с кастрюлей.
  Упоминание о кастрюли вывело режиссера из себя.
  - Что? Мои голубцы! - и он напористым шагом пошел грудью на кусты.
  Народ двинулся за ним, но споткнулся о грозный огляд руководителя.
  - Я им покажу кастрюлю, я им покажу деньги, я им покажу автобус.
  Первое обвинение надо было ещё доказать - кастрюля нашла успокоеѓние в глубоких цветущих травой водах, а голубцы стали неотъемлемой чаѓстью развивающихся организмов. Второе обвинение было напрасным - ребяѓта трудились каждодневно часами под палящим солнцем и проѓжекторами, высыхали под циклоповским глазом кинокамеры. Третье обвинеѓние сулило незапланированный марш-бросок - никому не хотелось топать до хазы часа три-четыре.
  Сам шёл на них! Спасение каждого было в ногах, зависело от его смекалки и везения. Роман поволок оставшиеся бутылки в воду; Гоша, блестя лысиной и очками, хоронил себя, засыпая своё тело песком и травой; Тома, Юлька и актёр поползли в кусты, царапая свои нежные тела, Серега и Верзила размашисто уплывали в бескрайние воды озера. Роман придавил ящик подвернувшимся под ноги камнем ко дну, последний раз окинул место стоянки, набрал побольше воздуха и пошёл под водой вдоль берега, перебирая руками по дну.
  
   * * *
  В вечереющих сумерках, изрядно отдохнувший второй состав, незаметно продирался к последнему автобусу. У автобуса слонялась трезвая тень ответственного за массы с блокнотом в руке.
  Небольшой отряд захвата, не подозревавший о засаде, возглавляла женщина. Она несла сумку, наполненную вещдоками, - не бросать же тару, - и подгоняла шатающихся. Юлька, на своих несформировавшихся плечах, тащила осоловевшего Гошу. Роман, прижимаясь к Серому, составлял единый с ним дуэт сиамских близнецов. Актёр умолял разбушевавшегося Верзилу заткнуться. Студенту практически помогали успокаивать буяна Серёга и Роман, поѓочередно пиная под зад длинного, необученного себя вести в приличном обществе.
  День, последними шуршащими песчинками под ногами путников, просыпалѓся в вечность. В Книгу Жизни вписалась ещё одна страница. Наполнились на небесах чаши Добра и Зла , чтобы, наполнившись, изливаться на землю.
  - Что удивляешься, творение Божье! Кого обвинишь? Ибо пить будешь из чаши, которую наполнишь.
  Отряд приближался к заветной и единственной цели.
  ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА
  Заветной и единственной целью в жизни Люси стала свадьба. Она отѓдавала свою руку и сердце Кузьме. Кузьма был приглашён на смотрины внаѓчале к Люсиным сослуживцам, а затем - к родителям.
   Князь предстал на кафедре во всей своей закордонной красе. Он принёс торт и шампанское.
  Сослуживцы как-то вяло поздравляли избранницу, удивлённо взирали на белоснежный костюм жениха. Люся светилась от счастья, шурша обновками. Она собиралась ехать с суженым после свадьбы на его родину.
  Лидия Петровна, жуя торт, пожелала счастья молодожёнам. Владимир Михайлович скептически пил шампанское, размышляя о чём-то своём. Вepa была встревожена долгим отсутствием Романа, она не ела и не пила.
  Люся беззаботно ворковала, спрашивала у профессора совета, как вести себя за границей. Лидия Петровна отмахивалась от назойливой девушѓки краткими ответами. Кузьма потчевал Люсиных коллег: подливал философу в стакан пузырящийся напиток, умолял Веронику откушать сласти.
  Вера всё ж таки уважила арапа; нехотя, ради приличия, взяла протяѓнутый кусочек, поблагодарила, мельком взглянув в размашистые очи князя, и принялась меланхолично жевать. Её мелька было достаточно, чтобы сердѓце чёрного человека вспыхнуло головешкой. Князь поближе пододвинулся к девушке. Вера молчала. А в нём стал страстно разгораться огонь желания, - темперамент арапа был покорён утонченной грацией заморской царицы. Князь пошёл на приступ девичьего бастиона.
  Люся оставила профессора и загородила спиной соперницу. Кузьма удивлённо вскинул брови, узнал свою подругу, ожёгся о её, полыхавшие ревностью глаза, печально вздохнул и обнажил мраморные зубы в светской улыбке. Воспитание взяло верх над чувствами.
  Люся и Кузьма стали собираться, пpoщаясь, может, навсегда с коллеѓгами. Кузьма вышел первым, Люся задержалась, ожидая услышать приговор.
  - Что ж... Езжай, девочка, только советского гражданства не лишай сеѓбя. Ну, с Богом, - встала пожилая женщина, подошла к насупившейся девушѓке, обняла её.
  - Смотри, Люсьен, чтобы тебе не оказаться любимой женой в его гареме, - не сдержался и ляпнул лишнее философ.
  - Не надо так, Володя, лучше пожелай счастья и радости, - укоризненно сказала профессор.
  Владимир Михайлович и сам понял, что сморозил чушь.
  - Извини, Люся. Желаю добра и любви и детей побольше. Будь счастлива, - он чмокнул девушку в пылающую щёку.
  Вepa подошла, взяла Люсины руки, посмотрела в глаза.
  - Любите друг друга до самой смерти.
   И эта туда же, - Люся заплакала.
  - Люсьена, - позвал картавый голос из-за двери.
  Люся вытерла влагу, улыбнулась, попрощалась и пошла на голос. Осѓтавшиеся перевели дыхание и продолжили заниматься текущими делами.
  Новоиспечённому профеccopу дали кафедру в другом институте, он отрабатывал последние дни перед отпуском. Не радовало его назначение. Владимир Михайлович и сам не мог объяснить причину своего сумрачного настроения. Всё у него складывалось прекрасно: новая работа сулила масштаб, большие деньги, поездки за рубеж; сын закончил восемь классов и поступил в престижный техникум; дочь приняли в музыкальную школу, она отдыхала у бабушки в деревне; Леночку повысили по службе, жена ещё более похорошела, расцвела; родители были живы и здоровы, приглашали, хоть на недельку, к себе, - радуйся и живи, но философ загрустил, стал прикладываться к бутылке, оброс щетиной и перестал носить галстук.
  - На вас, дорогой мой, снизошла русская хандра. Да, да, русская хандра. От этого недуга есть два проверенных веками способа: либо раѓбота, либо водка. Вы, я вижу, выбрали второй способ. Но этот путь прошѓли до вас многие русские интеллигенты, и разжижили свои мозги, превраѓтились в горьких пьяниц, неспособных к созидательному труду нa благо отечества...
  - Прошу тебя, Володя, не ходи этим путём, избери первый путь - раѓботу. Ну хочешь, я стану на колони? - и Лидия Петровна стала опускатьѓся долу.
  Философ подпрыгнул, подхватил женщину, усадил её в кресло, вылил в стакан остатки вина, насильно заставил выпить.
  Вера сочувственно взирала из-за своих навалившихся проблем. Сессию она успешно сдала. Мама приобрела на работе две путёвки в дом отдыха. Отъезд намечался на послезавтра. Роман пропал. Где искать его, девушка не знала. Тревога сжимала её сердце.
  Вера последнюю неделю каждодневно молилась, запомнив наизусть моѓлитву из Нового Завета. Скоро месяц, как она два раза в неделю посещала пятидесятнические собрания. Новые мысли, чувства, взгляды на жизнь вливались в её воскресшее сердце. И теперь она повторяла молча молитву, обращаясь за помощью к Господу.
  В дверь постучались, и в помещение робко ввалилась группа заочников-должников. Они пришли к профессору. Философ махнул на них рукой, потребовал выйти вон, взял портфель и вышел.
  Женщины остались одни. Стало слышно, как где-то далеко бряцает трамвай. Время уходило в вечность. Две женщины оплакивали свою горемычную бабью долю... Наконец, наплакавшись, с тихими причитаниями, они обнялись, утёрли друг дружке поплывшие ресницы, глаза, носы, заварили чаю, выпиѓли и стали собираться домой.
  Кто-то тихо постучал в дверь. Сердце Верино вздрогнуло, девушка застыла, глядя блестящими глазами перед собой.
  Лидия Петровна пo-матерински посмотрела на влюбленную, подбочениѓлась, и решительно распахнула дверь.
  Нa пороге топтался Роман, в его руке красовался букет полевых цветов
   - А, голубчик, проходи-проходи, ждут тебя, волнуются, испереживались. А ты, дорогой, и не показываешься, томишь сердце любимой. А может, ты не любишь Веру? A? Нe отворачивай, не прячь свои бесстыжие глаза. Будь мужчиной, а не играй живой душой.
  Лидия Петровна чихвостила пришедшего. Юноша растерянно улыбался, краснел, не знал что делать. Вера плакала. Профессор стукнула дверью и вышла.
  
   * * *
  
  Помирившиеся влюбленные шли, держась за руки. Вера вела Романа за собой. Немногочисленные прохожие спешили по своим делам в этот отгорающий летний день.
  Роман и Вера вышли к реке. Широкая мелкая река несла мутные воды в гранитных берегах. Купаться здесь не было смысла. Да не купаться они пришли - им хотелось побыть вдвоем, послушать друг друга; рассказать, открыть свои сердца один одному, помечтать вдвоем, насладиться встречей, нацеловаться, почувствовать прикосновение горячих молодых тел; любоваться и любить.
  Роман носил девушку на руках, потом она забралась к нему на плечи, и он птицей полетел над нависающим берегом. Они упали на речной песок, раскинули руки и уставились в поднебесье.
  Пo синеющему небу в безмятежную даль ветер гнал густые облака, предвестников приближающегося дождя.
  Роман прижал к себе Веру, она прижалась к нему, и они замолчали. заворожённые покоем. Пел ветер, пела река, пел уходящие день, пели сердца влюбленных.
  - Возлюбленная моя!
  - Возлюбленный мой!
  ...Быстро темнело, стал накрапывать дождь. Влюбленные засобирались -пришло время расставаться, и Вepa решилась. Девушка взяла руку юноши, повлекла его за собой.
  Мамы дома не было - она уехала поздравлять своего брата с родившимся внуком, приедет только завтра, - им принадлежит вся ночь.
  Они ужинали на кухне, весело переговаривались. Часы прогудели ночь. Вера убирала со стола, Роман скрылся в ванной.
  Он лежал на чистой постели, укрывшись простыней, ждал любимую. Дождь барабанил по стеклам, буйными каплями ниспадал с тёмного неба.
  Вера вошла в длинной льняной сорочке, грустно улыбаясь, погасила свет, легла рядом поверх простыни. Роман приобнял девушку, привлек к себе, искал её губы. Вера раскрыла уста:
  - Я не могу - у меня женское.
   Роман с минуту повисел над девушкой, запыхтел, улёгся.
   Шли минуты, вдруг Роман спокойно сказал:
   - Будем, как брат и сестра.
  - Будем, - эхом повторила Вера.
   Они лежали молча, слушали дождь и смотрели в темноту. На Романа навалился сон, прижал, уволок в глубину. Вера мысленно просила прощения - она солгала.
   'Господи, пусть это будет наша последняя внебрачная ночь. Я люблю его, но Тебя я люблю больше. Я отдала Тебе своё сердце, я поверила в Твою любовь, я приняла Твои заповеди.
  Зачавшийся грех рождает смерть, - я не хочу умирать, я хочу жить с моим возлюбленным, я желаю дарить счастье любимому, семье. Я не желаю идти против Твоего слова - Ты ненавидишь любодеяние и прелюбодеяние.
  Пожалуйста, расположи сердце возлюбленного моего, открой ему Себя, спаси его, обвенчай нас на небесах. Я хочу быть его женой по закону, Господи! Услышь меня, обручи нас, соделай нас чистыми и непорочными, дай нам мудрость соблюсти Твои и человеческие законы, прошу Тебя во имя Твоё.'
  Сон нежно прикоснулся к шелестящим губам, убаюкал растревоженную душу, ниспослал сладкие сны. Спи, дитя Божье.
  Утром за завтраком, они условились, что Роман зайдёт за верой в три часа в институт, а потом она познакомит его со своей мамой. У мамы билеты, и Роман узнает, когда приходить на вокзал, чтобы проводить их на отдых.
  Роман поцеловал алые губы девушки сильно-пресильно, посмотрел на восходящее, рождённое из глубин морских, солнце в глазах возлюбленной, и пошёл по своим делам. Вера подняла руку и перекрестила уходящего юношу.
  У Романа дел не было. Он ушёл, чтобы не мешать девушке собираться в дорогу. Он прошёл квартал, ещё один, полез в карман, посчитал деньги. Денег было - кот наплакал. Роман прикинул, какое сегодня число, далеко ли до получки и захолодел внутри - сегодня его вызывали на профком, - он вспомнил Мишины слова. Роман посмотрел на часы, оглянулся назад, постоял, развернулся и подался искать остановку.
  Вера стояла на коленях и молилась. Перед ней на столе лежала раскрытая Библия, из которой она только что прочла следующие строки, сказанные Иисусом в Нагорной проповеди:
  - Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своём будут услышаны; не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чём вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так...
  Роман стоял на остановке и ждал автобус.
  
   ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА
  
  Роман сидел в сумрачном коридоре заводского управления. Время приближалось к трём часам. С часу дня заседал профсоюзный комитет. Роман хотел плюнуть и уйти к Вере, но передумал и стал терпеливо ожидать развязки своей трудовой деятельности, или, лучше сказать, бездеятельности. Он сидел, опустив голову, и считал плитки кафельного пола. Если число плиток в очерченном им зрительно квадрате будет делиться на три без остатка, то его не уволят по статье. Юноша внимательно водил и водил взглядом по расплывающимся разноцветным лоскутам, сбивался, снова принимался за подсчёт. Наконец, сосчитав раза четыре и выбрав трижды повторяющуюся сумму, он поделил, - в остаток выпала двойка, единицы не хватило. 'Вот сейчас её тебе и всучат', - спокойно подумал он. Вышла секретарь и назвала его фамилию.
  
   * * *
  
  За свои художества Гоша стоял перед деканом факультета и еже с ним. Слух о киношной эпопее дошёл до института, чаша терпения переполнилась - Гошу вызвали на ковёр.
  Перед собравшимися педагогами предстал лысеющий мужчина, с трёх-четырёхдневной щетиной на помятом лице, с давно нестриженым остатком волос, вьющихся на ушах и шее; в истоптанных пятирублёвых сандалиях, одетых на босу ногу; в грязных, замусоленных джинсах; в расстёгнутой на третью отсутствующую пуговицу рубашке, закатанной по плечи; и в очках.
  - Гм... - прочистил голос декан, отводя взор на более-менее ухоженную стенку.
  - Тек-с. Нам поступил сигнал, и неоднократный, заметьте, что вы нарушаете нормы поведения нашего учебного учреждения... Это так?
  Гоша пытался вникнуть в суть вопроса - с нормами поведения он был знаком понаслышке.
  - Отвечайте. - Присутствующие узрели объёкт воспитания.
  Гоша затравленно лупил глазами восседающих.
  - Как подсчитал комитет комсомола: из двадцати дней рейда годовой проверки общежития вас восемнадцать дней видели пьяным, а семь раз из них вас вели под руки мимо вахты, так?
  Гоша не подсчитывал, но и не отпирался - факты были на лице.
  - А ваша пьяная новогодняя драка с братьями дружеской нам социалистической республики.
  - А ваше хамское отношение к сценречи, когда от вас несёт перегаром за версту.
  - А ваша спортивная форма, которой даже страшно мыть пол.
  - А ваши художества с девицами лёгкого поведения, которых вы нагло оставляете ночевать.
  - А ваши..., а ваше... и т.д. и т.п.
  Крыть было нечем. Вопиющий акт безобразия стоял перед праведным гневом избранных обучать, развивать, воспитывать.
  - Вам последнее предупреждение, идите. Да смените одежду, побрейтесь и постригитесь. В общем, приведите себя в порядок.
  Гоша щёлкнул истоптанными сандалетами, повернулся через левое плечо, прошёл строевым шагом, бережно открыл и закрыл дверь.
  
   * * *
  
  Роману повезло меньше. Хотя кто знает, когда тебе повезло, когда нет. Будущее рассудит. Уволенный по статье, он покидал заводские стены, опускаясь вниз по лестнице. А навстречу по бетонной лестнице заводского управления, поднимался Михаил, назначенный на руководящую должность. Мишель предложил отметить его назначение. Роман крепко пожал протянутую руку, поздравил с назначением и распрощался. По дороге он забурился в первый попавшийся кинотеатр. Фильма подсластила пилюлю, разнесла печаль.
  Вера ждала до начала седьмого. Она бы ждала вечность, но необходимо было ехать домой, успокоить волнующуюся маму, собираться в дорогу.
  
   * * *
  
  Гоша пошёл приводить себя в порядок. Он купил на оставленные для еды деньги две бутылки водки, банку консервов, полбулки чёрного, пришёл в комнату и стал пить.
  Пустая бутылка закатилась под кровать, звякнув о подружек. Появился Роман с тремя бутылками чернила. Столько вместе уже не одолеть - Гоша по стеночке удалился за подмогой.
  Степенно пришли дети Дальнего Востока - им нечего было делать летом в своих степях. Вписались в табачный смог крепкие парни с художественного факультета, подрабатывающие росписью общепитовских мест общественного пользования. Появились и лица женского пола.
  Студенты пили горькую, часто бегали за добавкой, травили анекдоты, вспоминали умопомрачительные эпизоды своей талантливо начинающейся карьеры, пели под гитару. Короче, культурно что-то отмечали.
  
   * * *
  
  Вера отходила ко сну. Она молилась на коленях, уткнув голову в подушку и жарко шепча молитвы. Она молила Господа о святых Его, о Церкви, о начальствующих, о маме, о Романе. Она возложила на Всевышнего свои проблемы, благодарила Его за помощь, надеялась на Его милость. Девушка просила Живого Бога дать покаяние её возлюбленному, защитить его и друзей его от тьмы, восстающей на душу живущих без Бога. Она возносила благодарность Отцу, отдавала всю славу Сыну Его, просила Утешителя о водительстве в жизни её и её избранника, каялась перед Богом.
  Отмолившись, Вера безмятежно уснула.
  
   * * *
  
  Роману снились черти: то он гонялся за ними, то они за ним.
  Золотой луч с небес просвечивал его тьму, но Роман не спешил на небеса - он хотел разобраться с чертями, показать им 'кузькину мать', взбаламутить их царство, разогнать всех чертей, чтоб им стало тошно, добраться до главного чёрта и обломать ему рога.
  Роман пробирался по вязкой почве, утопая всё глубже и глубже - трясина затягивала его. Он поднапрягся и - погрузился в месиво по плечи. И тогда Роман стал кричать , звать Веру. Девушка откликнулась на зов и шла по колышущейся и всасывающей всё живое жидкой земле-жиже, не соприкасаясь с ней. Черти исчезли. Вера ухватила торчащую руку зовущего, легко приподняла над землёй, сдула грязь с его одежды и повела к цветущему лугу. Роман успокоился и спал безмятежно до утра.
  
   * * *
  
  Гоша умирал. Он это знал. Хмель исчез из головы, тело била мелкая дрожь, сердце не прослушивалось, а изредка нервно тухтало. Тухт - и покой, жуткий и липкий; тухт - и слух напрягается, чтобы услышать следующий такт; тухт - и смерть выступила из серого угла освещённой уличными фонарями комнаты; тухт - Гоша смотрел на смерть. Смерть - это монашеский плащ с капюшоном. Тухт - и человек понял, что лица у смерти нет и никогда не было; тухт - это была чёрная дыра завёрнутая в накидку-саван, очерчивающую скорбящую фигуру; тухт - Боже, да ведь рано ещё; тухт - Господи, да и не жил я; тухт - Божухна, если можно, продли дни мои; тухт - я сам, я сам хочу распорядиться своей жизнью; тухт - своей смертью; тухт - Отче наш, спаси... тухт, тухт, тухт, тухт-тух, тухт-тух, тухт-тух...
  Гоша приподнял тяжёлое одеяло, немым голосом позвал друга... Согнувшись, массируя сердце холодной рукой, переставляя босые ноги, в трусах и майке, пройдя сквозь не сразу открывшуюся дверь, от стены к стене, опускаясь на колени и бурно хватая ртом горячий воздух, он нёс своё умирающее тело за помощью.
  Гоша лежал на вахтёрском диване. Перепуганная старушка всунула в открытый рот синего человека таблетку от сердца. Вызвала скорую.
  Медицинская бригада приехала на удивление быстро. Молодой врач выслушал сердце больного, померил давление и пульс, сделал укол, дал под язык порозовевшему студенту маленькую прозрачно-резиновую таблетку, поставил диагноз и приговорил назначение:
  - Алкогольный синдром. Недельки две не пить, а лучше совсем отказаться от спиртного. Сердце пока крепкое, к утру оклемается, до свидания.
  
   * * *
  
  Роман с утра сбегал за пивом, стал будить Гошу. Гоша приподнял от подушки растрёпанную голову, посмотрел на Романа.
  - Ба, да ты трезвый, как будто и не бухал вчера.
  Гоша поднял своё ватное, но лёгкое тело, натянул штаны, пошёл бриться и чистить зубы. Жизнь стала возвращаться, кровь свободно пульсировала по, давно не чувствующему себя так хорошо, телу.
  - На, опохмелись, - протягивал полный стакан мочеподобого напитка друг и товарищ.
  Гоша отрицательно покачал головой, собрал грязные вещички и подался в прачечную.
  Роман оторопело смотрел вслед уходящему, высосал до дна бутылку, закатил её под кровать с бренчанием и звоном, потоптался ещё по комнате, подобрал чинарик, прикурил, начиркавшись о раздавленный коробок, и вышел куда глаза глядят.
  
   * * *
  
  Вера, посадив в вагон маму, стояла на перроне и смотрела-смотрела на спешащих пассажиров и провожающих. Слёзы переполняли её глаза - море штормило, душа её рвалась к любимому, единственному. Дали третий свисток, стал проводник опускать металлическую площадку, закрывать ступеньки. Вера извинилась, поднялась в вагон, прильнула к окошку и ждала, ждала, ждала. Смотрела и смотрела на уезжающий вокзал, на убегающую землю, на прячущийся город. Радости не было в её сердце, но была любовь.
  
   ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
  
  Гоша бросил пить - завязал совсем.
  Роман увлёкся чтением.
  Гоша раздобыл кинокамеру и решил снять фильму.
  Романа выселили из общежития, и он перебрался на жительство к Гоше. Читал, ждал расчёт на заводе.
   Гоша стал пропадать целыми днями, погрузился в съёмочные дела. Приходил поздно, похудел, но светился деловой и трезвой радостью.
   Роману тоже расхотелось пить, он поглощал книги.
   Гоша не встревал в дела друга, Роман - взаимно.
   Быстро таяли летние дни. Друзья жили на деньги, полученные от съёмок. Роман выходил только за провизией, возвращался и, упоительно, погружался в захватывающий мир книг.
   Предприятие Гоши разладилось: не было финансов на создание фильмы. Но Гоша не отчаялся, а сел за письменный стол, чтобы сочинить пьесу. Через день-ночь-день пьеса была готова. Гоша усердно переписал написанное большими удобочитаемыми буквами и забурился спать.
   Роман в это время улаживал свои дела на заводе. Получил причитающуюся зарплату, - деньги снова были большие: двести с копейками. Радость от полученных денег даже не замутила статья в трудовой, написанная жирными чернилами. Юноша решил: пока он здесь - сходить попрощаться с мастером и инженером. На профкоме мастер воздержалась от голосования, а Фрол Петрович голосовал против увольнения, но его единогласный голос, был закрыт единоголосовавшими руками 'за'. Но и не только поэтому юноша искал встречи-прощания с ними. Он привязался к ним, уважал их, преклонялся перед их трудовой и человеческой жизнью.
   Мастера он не нашёл и долго жалел об этом, вспоминая прошлую трудовую жизнь. У его смены были длинные выходные - и судьба мастера осталась для него навсегда неизвестной.
   Фрол Петрович был на работе. Его снова сняли - место понадобилось перспективному, растущему кадру, члену партии, - а инженеру дали время доработать до августовского отпуска, и порешили перевести его в кладовщики. Благо, завод работал с прогрессивкой: давал и перевыполнял план. А на складе пока была чехарда, ибо старший кладовщик пил горькую, и по пьяной лавочке запутал все дела и бумаги. Его собирались переводить в снабженцы, вот только получат трезвое согласие оппонента, - как ни как, а свой брат - партийный пролетарий. На его место назначили молодого человека, получившего диплом инженера, а Фрол Петрович должен был помогать ему. Такая вот получилась замысловато-длинная рокировка.
   Фрол Петрович не унывал - он всегда радовался. Ибо так хочет Господь, и просьбу свою верующим в Него Он изложил в Слове, дав его людям для исполнения:
   - Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу и всем. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За всё благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе.
   Мир и покой были в сердце верующего, глаза излучали любовь, - потому что он в жизни своей надеялся только на Господа.
   Инженер встал из-за стола, крепко пожал юноше руку, глубоко посматривая в его глаза, увидел там желание жить, улыбнулся и спокойно-сильно сел играть в шахматы.
   Роман не лез на рожон чёрными, а умело защищался, маневрируя и уходя от хлёстких атак соперника, и свёл партию вничью. Светясь лицом, посматривал на старшего друга, помнил уговор.
   Соперник посидел минуту, поразмышлял, посмотрел на часы и в окно, махнул рукой и придвинул к себе другого цвета фигуры.
   Зрелость и ум боролись с умом и юностью. Проведя головоломную атаку, пожертвовав основные тяжёлые фигуры, белые поставили забившемуся в угол и вынуждено запертому королю противника мат конём. Инженер потряс седой головой, поздравил соперника с блестящей комбинацией и перевернул доску. Роман снова стал играть чёрными. Победа вскружила ему голову, он потерял две пешки, ринулся в атаку, пожертвовал лошадью за слона; в пылу сражения отыграл пешку, маневрируя, пробрался в эндшпиль, и был заматован белой ладьёй.
   Роман автоматически перевернул доску, расставил заново фигуры. Сопя и потирая руки, пошли в лобовую атаку. Фрол Петрович виртуозно ушёл из пике и бросил перегруппировавшиеся силы во фланг соперника. Ферзевой фланг не выдержал, рассыпался под неудержимым натиском конницы и тур. Пешка чёрных беспрепятственно получила титул и власть королевы - судьба партии была решена. Чёрная королева приближалась, белый король капитулировал, лег на бочёк, успокоился.
   Следующую партию Роман выиграл, проведя единственную пешку в ферзи. Не помог и заблудившийся конь противника.
   Решили сыграть последнюю партию, ибо сумерки вползали в окно. И на этот раз фортуна сжалилась над разгромленным Романом. Он сумел-таки отдать последнюю ладью и вынудил короля чёрных принять жертву. Белый король и его немногочисленные пехотинцы геройски застыли на месте. Пехотинцы грудью упирались в пехотинцев и две лёгкие фигуры чёрных, а белый король не имел хода - пат.
   Фрол Петрович тепло, по-отцовски, простился с юношей, попросил того заглядывать на огонёк, и, не скрываясь, трижды осенил склонившуюся голову крестом, - благословил.
   Роман попрощался и ушёл, унося в душе светлую радость, словно прикоснулся к чистому, освежающему роднику. Шёл и вспоминал Веру, мечтал о встрече, нежно горевал, что не простился с любимой, что всё так безалаберно вышло. Ах! Как он любил Её! Всем своим сердцем любил!
   Он пробрался в общежитие, прошёл в комнату. Гоша спал. Роман потоптался по комнате. Присел к столу, включил настольную лампу. Свет разогнал тьму. Увидев листы, исписанные старательным ученическим почерком, он придвинул их поближе к свету, стал разбирать написанное, углубляться в чтение. Читаемое поглотило его.
  
   Н И Ч Т О
   драма в одном акте и шести картинах
  
   Действующие лица:
  
   Он, Она - семья Служитель Храма
   Храм - совесть
   Оно - непонятное
  
   Голос невидимого народа
  
  
   Единственный акт!
  
   Картина первая
  
   Сцена наполнена белым сиянием. Белый задник, белая необходимая мебель: рояль, стол, стулья, шкаф, кровать; на белой скатерти стола - высокая хрустальная ваза с белыми лилиями; белые ниспадающие занавески на окнах и двери, ведущей в детскую. Он и Она в белых льняных одеждах. Белый свет осеняет их светлые лица.
   Он. Жена моя!
   Она. Муж мой!
   Он. Любимая моя!
   Она. Любимый мой!
   Он. Сестра моя!
   Она. Брат мой!
   Он несёт Её на руках, Она обнимает Его шею. Они счастливо целуются. Он кружит Её в своих объятиях. Она беззаботно смеётся.
   Она. Наши дети поют и играют на улице. Хлеб испечен. Молоком и мёдом полна кладовая.
   Он. Я удачно поохотился и порыбачил. Всем необходимым благословил нас Храм.
   Она. Да, да, да! Я люблю Храм! Я люблю тебя и детей! Я люблю себя!
   Он. Пойдём в воскресенье в Храм, прикоснёмся к совести, очистимся.
   Она. Да, муж мой! Я послушная жена твоя!
   Он. Да, жена моя! Я люблю тебя!
   Нарастающий тревожный набат.
   Она. Это, наверно, Оно. Оно всегда приближается в шуме и грохоте. Оно чего-то желает. Оно бродит уже много дней. Оно созывает людей, кричит в их уши пламенные слова, вкладывает в их уши призывы. Оно пришло из большого города. Там Оно утвердило свою власть.
   Он. Да, я слышал Его. Оно ходит в красных одеждах. Оно ненавидит белое. Оно призывает к свободе, Оно ополчилось на Храм.
   Она. Набат стихает, но слышны голоса, люди идут к Храму. Ты пойдёшь?
   Он. Не знаю, мне до этого нет дела.
   Они садятся и беззаботно играют на белом рояле в четыре руки.
   Стук в окно. Голоса.
   Голоса. Она даёт нам свободу. Идите к Храму. Оно скажет слово. Идите к нему.
   Он. Я пойду.
   Она. Иди.
   Он. Сестра!
   Она. Брат!
   Он уходит в свет, отливающий красным.
  
   Картина вторая
  
   Та же обстановка. Только на месте белого задника опустилось изображение золотого Храма. Оно в красных одеждах стоит спиной к Храму на деревянном постаменте. Оно протягивает руку к невидимому, но слышному народу. Он стоит в окружении голосов.
   Оно. Я пришло дать вам волю. Освободить вас от рабства поклонения Храму. Пришло время разрушить ваше упование на белое. Мир состоит из разных цветов. И лучший цвет - это красный. Это символ крови павших борцов за свободу от всякого рабства. Вы - рабы Храма. Вы приносите в жертву ему свои сердца, отдаёте на нужды его свою, кровно добытую, пищу. Вы содержите служителя Храма, который не трудится вместе с вами, а ухаживает за Храмом. Разрушьте Храм, и освободятся трудовые руки. Город уже сделал это. Теперь все цвета радуги засияли на наших улицах. В радуге нет белого цвета.
   Голоса. Но мы верим.
   Оно. Вера - это опиум для вас. Верить надо в реальность, в материю, в человека. Рухнет Храм - и вы станете свободны. Каждый выберет свой цвет одежды. Я предлагаю - красный!
   Голоса. Но мы привыкли жить с Храмом.
   Оно. Новые времена, новые веяния отвергают всё прошлое. На развалинах старого мира мы построим светлое будущее.
   Он. Но мы и так ходим в светлом.
   Оно. Нет. Вас одурачили. Есть только один цвет - это красный.
   Голоса. Мы будем думать.
   Оно. Нет, отдайте мне эту привилегию, ибо один должен думать за всех.
   Голоса. Время обеда.
   Расходятся. Оно пытается набросить на Храм серую вуаль.
  
   Картина третья.
  
   Та же обстановка. Только Храм закрыт серым задником.
   Она. Наши дети подрались и теперь не играют на улице.
   Он. Хочу есть.
   Она. Любимый, уже всё готово.
   Он. Что-то расхотелось.
   Она. Что случилось?
   Он. Оно призывает разрушить Храм.
   Она. А ты?
   Он. Мы пошли есть.
   Она. Муж мой! Не смотри так печально.
   Он. ---------------------------
   Она. Ты пойдёшь туда, брат мой?
   Он. Пойду.
   Он уходит в густой тусклый свет.
  
   Картина четвёртая
  
   Та же обстановка, но вся мебель прикрыта серым цветом. Храм отливает золотым светом. Служитель держит в руках букет белых лилий. Оно протягивает руку с железного постамента. Голоса. Он освещён тусклым светом.
   Служитель. Братья! Отцы наши построили Храм сей, чтобы бояться делать зло. Они приняли решение жить по справедливости и исполнили его! Они возвели Храм совести, чтобы очищать души свои в чистоте её, чтобы было перед кем покаяться в грехах своих. И Храм очистил их сердца и руки. Они стали жить по совести, они научились любить друг друга. Мы - дети их, да не будем слушать никого, кто не говорит о любви. Мы - рабы совести!
   Оно. Вы слышали, слышали? Вы - рабы. Вы - рабские твари, вы - трусы, вы - поклонники любви, а значит разврата. Вы - прелюбодеи!
   Голоса. Нет, мы боимся совести.
   Оно. Вот, вот. Вы сами признаётесь в своей рабской трусости. Кто хочет быть свободным? Свободным от всякого рабства! Кто?
   Служитель. Да будет тебе анафема.
   Оно. Ты, ты - служитель Храма проклинаешь меня. Ты, ты - иждивенец, кровосос на теле народа. Ты - иуда!
   Служитель. Я - служитель совести. Иуда - слава - Храма!
   Оно. О, слепые рабы. Слепцы. Раскройте глаза свои - мир многоцветен.
   Он. Что нам делать?
   Оно. Кто желает свободы - бросьте камень в раба Храма. Убейте невидимое. Совести не видно, значит её нет!!!
   Свет гаснет. Слышен ропот голосов и грохот разрушения.
  
   Картина пятая.
  
   Та же обстановка, но без рояля. Вся мебель затянута разноцветными покрывалами. Деревянная дверь ведёт в детскую. Стол накрыт красным бархатом, на столе графин и стакан. Мешковина вместо задника. Он и Она в кожаных одеждах.
   Он. Сегодня годовщина нашей свободы. Да здравствует свобода и труд!
   Она. Супруг, дети стали непослушны. Кладовая опустела.
   Он. Супруга, это не главное. Главное - что мы свободны!
   Она. Но кушать необходимо и свободным.
   Он. К празднику обещали выдать паёк.
   Она. Но этого не хватит надолго.
   Он. Гражданка, прошу не распускать панические слухи. Мы строим светлое будущее, а на переходном этапе всегда ожидаются трудности и лишения.
   Она. Гражданин, я верю тебе!
   Он. Товарищ.
   Она. Да, товарищ.
   Звучит бравурный марш. Они идут на зов в свет пламени.
  
   Картина шестая.
  Та же обстановка. Только чёрный задник перекатывается волнами. Он и Она в затянутых кожаных одеждах, на Его груди - красный бант, на Её голове - красная косынка. Оно на бронзовом пьедестале в кровавых одеждах.
  Оно. Свободные! Слава человеку! Слава труду! Слава борцам!
  Он. Слава тебе!
  Она. Ты - свет наш.
  Он. Ты - вождь наш.
  Она. Ты - кормилец наш.
  Оно. Пришло время. Я ухожу от вас, чтобы принести свободу порабощённым.
  Он и Она. А мы?
  Оно. Я даю вам часть своей власти. Руководите.
  Он и Она. Будем стараться.
  Оно. Прощайте. Я иду покорять народы.
  Он и Она. Открой нам имя своё.
  Оно. Неверие, разрушение, проклятие!
  Тьма покрывает сцену. Опускается чёрный занавес.
  
   * * *
  
  Гоша проснулся бодрый и свежий, пошёл бриться, мыться под душ.
  Роман разлепил глаза, потянулся за сигаретой.
  Гоша вернулся чистый, приятно пахнущий, стал одеваться. Он облачился в белоснежную рубашку, чёрные, отутюженные брюки. Вытащил из шкафа новый, элегантный галстук, покрутил его в руках, со вздохом принялся повязывать вокруг шеи. Наконец вспомнил правильные движения, повязал узел, затянул на загоревшей шее, расправил ворот рубашки. Покопался в чемодане, извлёк пару носков с этикеткой,; пошарил по нижним полкам шкафа, отыскал импортные кожаные туфли в отличном состоянии, - обулся. Напоследок снял с вешалки давно неношеный пиджак, встряхнул, облёкся. Встал перед новым зеркалом, принялся приглаживать коротко остриженные волосы, мурлыкая всеми забытый романс.
  - Ты куда вырядился? - хрипло закашлялся Роман.
  - Пойду печататься.
  - Сдурел! Да за эту пьесу тебя подвесят не за голову, а вниз головой.
  - А, прочитал. Ценю твою рецензию - значит дошло.
  - Ты бы лучше пил, чем писать такое, - попёр на него Роман, испугавшись за друга. - Тебе вредно быть трезвому, ты думать начинаешь.
  - Знаю, потому и пил, - присел Гоша. Стал думать, спросил:
  - И всё-таки, как тебе?
  - Честно?
  - Честно.
  - Это гениально! Это маленькая атомная бомба. Это шедевр, за который, если узнают, тебя, самое малое, посадят в психушку.
  - Вот это напутствие начинающему драматургу, спасибо. Дай лучше трёшку, если есть; пойду куплю бумаги и поищу, где отпечататься.
  Роман посмотрел на литератора, сел, взял висящие на спинке кровати штаны, порылся в карманах, протянул товарищу четвертной.
  - А меньше нет? - Гоша опасливо посматривал на купюру.
  Роман улыбнулся.
  - Бери, бери. Считай - это твой первый гонорар от сочувствующего твоему таланту поклонника. Бери, говорю, всё равно пропью.
  Гоша взял деньги.
  - Ты спас гиганта мысли, - шаркнул он ножкой.
  - Иди, гигант. И не вздумай никому показывать своё творение - заметут.
  Гоша испарился в гулком пустом коридоре.
  
   * * *
  
  Гоша внял наставлению и увещеванию друга. Он не никому не показал свою, - если честно сказать, мастерски написанную драму, - а всем. Гоша устроил литературное прочтение в своей чисто убранной комнате.
  Народу насобиралось даже больше, чем на сабантуй. Шутка ли сказать, попойки бывают часто, а вот чтение своих выстраданных драматических произведений - никогда. И народ пошёл. Пришли оставшиеся на лето режиссёры и актёры, художники и один скульптор. Братья с братского Востока заполнили всю кровать. Пришли девушки, сияющие юностью. Даже не забыли абитуриентов. Рассаживались тихо и степенно; ждали, не курили. Роман пристроился в уголке, переживал за друга.
  И Гоша стал читать; вначале волнуясь и сбиваясь, затем спокойно и торжественно. И пала гробовая тишина. И зашевелились сердца и волосы слушающих, и все всё уразумели и ужаснулись. И только немногие позавидовали таланту, но и они были уверены в обречённости не токмо драмы, но и драматурга. Опустился чёрный занавес.
  Гоша испил из предусмотрительно принесённого Романом стакана чистой и свежей воды, предложил желающим немедленно - тут и сейчас - распределить роли и взяться за первую репетицию. Этот призыв возымел своё мгновенное воздействие: желающими остались автор и, потерявший всё, бывший студент.
  Через час Гошу пригласили в деканат с пьесой, послав за ним почётный эскорт. Гоша, в сопровождении крепких институтских парней из добровольной народной дружины, прошёл на ковёр. Роман пошёл за бутылкой, а лучше - за тремя: нужно было приготовить противоядие нерадивому.
  Часа через два Гоша спокойно переступил порог комнаты, стал собирать вещи. Роман не лез с расспросами - налил стакан терпкого вина, преподнёс другу. Тот молча отстранил протянутую руку, продолжил складывать вещи в серый чемодан из кожзаменителя. Упаковал чемодан, встал, обвёл комнату взглядом, присел. Лоб прорезали горизонтальная и вертикальная морщины. Роман смотрел на друга, и ему становилось жутко и страшно.
   - Знаешь, о чём я мечтаю?
   Роман понятия не имел.
   - Когда я умру, то хотел бы, чтобы меня облачили в джинсы, свитер, кирзовые сапоги, подстелили под голову телогрейку, положили в гроб спички, сигареты, нож, и закопали на холме в жёлтый песок, а на могилу водрузили берёзовый крест.
   Роман смотрел на спятившего с горя. Гоша улыбнулся своим мыслям, хлопнул себя по лбу.
   - Да, чуть не забыл. - Он достал из нагрудного кармана пиджака, сложенные вчетверо, белые листки бумаги с отпечатанной драмой.
   - Держи, дарю на память.
   Роман взял. Гоша встал, протянул руку.
   - Ну, будь здоров, не поминай лихом. Я поехал в деревню. Осенью, может, и забудется всё, не отчислят. Ну, бывай.
   Роман пожал протянутую руку, задержал в своей.
   - Так я провожу?
   - Нет, не хочу прощальной экзотики. Я лучше сам. Пошёл.
   - Стой. На вот, возьми на дорожку., - и Роман протянул первые выхваченные купюры из кармана.
   Гоша посмотрел на двадцатипятирублёвку, протянул руку, взял только червонец, сказал спасибо и ушёл.
  
   СОРОКОВАЯ ГЛАВА
  
   - Мама, мама, мамочка! Чудовище!
   - Не плачь, дитя моё. Это - царь наш.
   Чудовище вышло из лесу. Вид его был страшен: косматая грива волос покрывала всё туловище, ноги были покрыты бронёй засохшей грязи. Кое-где на прилипшей к коже земле лохматились и росли кустики травы. На пальцах ног и рук существа отросли птичьи когти, дугами выпирающие над ступнями и кистями ног и рук, чтобы не мешать при передвижении. Седеющая козлиная борода волочилась по земле. Разросшийся рот был заполнен белыми тупыми зубами травоядного животного. С волосатого лица смотрели глаза человека.
   Оборотень посмотрел на жмущихся друг к дружке людей, открыл свою пасть, зевнул, и принялся набивать своё брюхо сочной зеленью. Он ублажал свою звериную душу: смачно скуб своими воловьими губами траву, лизал мякоть росы, жевал, размышлял. Да! Чудовище думало. Ибо разум его не был отнят от него. Звериная душа и человеческий разум. 'О, Бог! Только Ты мог это сделать мне, только Ты!'
   Из пучка травы, обхваченного губами, выпрыгнула мышь-полёвка. Реакция чудовища была мгновенной. Оно накрыло мышь рукой-лапой, подцепило скрюченным орлиным когтем, приблизило конечность к глазам, стало рассматривать добычу.
   Человеческий разум жаждал плотоядной пищи: разум человека не отвык за годы скитания в звериной душе от вкуса мяса, но травоядная плоть стала, урча брюхом, постепенно сопротивляться: она не желала мясного. Царь лизнул пойманное шершавым языком-лопатой, понюхал. Брюхо заворчало сильнее, спазмами подступила рвота. Когда-то, давным-давно, в начале его превращения, властелин съел дичь, изловленную им самим. Результат превзошёл все границы ожидаемого: его так просвистело, что он не знал, о какое в лесу дерево подтереться. Разум человека победил желание. Царь разжал когти и отпустил мышь на свободу. Добыча скрылась от него.
   Какую добычу, какие сокровища он принёс в город свой, когда пал величественный город Иерусалим? 'Я, Навуходоносор, царь царей, обложил непокорный город - и Иерусалим был взят мною! Я ослепил Иудейского царя и заточил его в темницу, он и поныне, и до конца жизни своей будет сидеть там. Золото! Золото! Я вывез из разграбленного и разрушенного мною города. О! Пойду, посмотрю на золото!'
   Оборотень отрыгнул, воротил из чрева месиво, пошёл, жуя на ходу жвачку. Спешить царю царей не было надобности, но он даже не взглянул на заросший тиной водоём, в котором привык плескаться, скрываясь от жары и надоедливых насекомых, а упрямо зашагал к цели.
   Его государство мирно покоилось под голубым небом, люди работали на полях, в виноградниках, ухаживали за оросительными дренажными каналами. Как о младенце заботились о Паплукате - грандиозном канале, который отводил избыточные воды Евфрата во время паводка в отдалённые озёра и болота, а в сухое время года, через систему шлюзов, направлял запасы воды обратно. Специальные люди были представлены к живительной артерии страны, чтобы регулировать водные потоки, чтобы содержать все механизмы в рабочем состоянии.
   Встречающиеся на пути царя-оборотня подданные, с почтением и страхом падали ниц, прикрывая головы мозолистыми руками, а их дети кидались в арык и скрывались под водой. Царь не обращал ни на кого своего внимания, а вприпрыжку гарцевал, переставляя по земле свои четыре конечности. Скоро он притомился бежать под горячими лучами светила, свернул в финиковую рощу, нашёл самое тенистое дерево, потёрся о него своими боками, поточил когти, как лев, пособирал на земле подгнивающие плоды, насытился хмельным спелым соком, прилёг, задремал.
   И снились звероподобному человеческие сны, потому что Господь оставил ему разум человека, доколе он не познает Всевышнего, владычествующего над царством человеческим и дающего его тому, кому Он хочет.
   Тот, восьмилетней давности сон, был страшен.
   Навуходоносор возлежал в опочивальне своей, на ложе своём, в чертогах царских и блаженно спал. И было ему видение. Вот дерево весьма высокое, крепкое, достигающее неба, видное со всех концов земли. И плодами и листьями дерева питались звери и птицы, и находила в густых ветвях его прибежище всякая плоть. Но взглянул с небес Бодрствующий и Святый и громко повелел, чтобы срубили это дерево, растрясли листья с него, изломали сучья его и разбросали плоды его. И удалил Всевышний от дерева всякую плоть. А пень и главный корень его не тронул, покинул в земле, чтобы орошался он дождём с неба и обрастал травой земною.
   Видение царской головы смутило душу, потревожило дух. Царь повелел привести всех тайноведцев, прорицателей, гадателей, предсказателей, мудрецов. И предстали пред ним Халдеи и мудрецы Вавилонские. И рассказал им царь сон свой, и спросил значение его. И не мог никто из призванных объяснить значение царского сна, ибо не имели они в себе духа Божьего. А дух их мог разъяснять сны человеческие только туманно и гадательно, как через запотевшее стекло. Вот ежели бы царю приснились чёрные тараканы - тогда беда, а ежели бы рыжие - тогда счастье, успех. Если бы чёрные камни - тогда благодать, здоровье, а белые - болезни и бедность. Если бы змеи - то смотря какие, и что они делали во сне? Ну хотя бы числа, пусть дроби. О! Тогда маги показали бы свои знания, раскрыли царю все воздействия злых духов, научили бы всевластного воздействовать на демонов, насильственно изгонять их путём заклинаний и ритуалов. На худой конец, пусть бы царю приснилась женщина. Они смогли бы разъяснить царю, что это ров, это острый железный кинжал, перерезающий горло человеку... Впрочем, смотря какая бы женщина посетила царское сновидение.
   'О, Лилит! - владычица мрака; о, Мардук! - бог наш, покровитель Вавилона; о, Син! - лунный бог; о, Уту! - бог солнца; о, Энки! - бог мудрости, - спасите нас, откройте нам видение царской головы.'
  Царь устал ждать. Наконец вошёл к нему Валтасар, глава мудрецов.
  - Я знаю, что в тебе дух Святого Бога, открой тайну моего сна.
  И царь стал пересказывать сон сыну Израильского народа Даниилу, названному в земле халдейской Валтасаром в честь царского бога.
  Даниил слушал, и по мере приближения повествования к концу, его волосы и мысли стали шевелиться от трепета и смущения. Он застыл в изумлении. Голос царя умолк, царь ждал.
  Тень на солнечных часах переползла с одной отметины на другую. Маги злорадствовали, ибо царь никогда ещё не ожидал ответ от подданого около шестидесяти минут.
  Терпение царя иссякло, как время в песочных часах.
  - Валтасар, говори, не бойся.
  - Господин мой! Врагам твоим бы я не пожелал сей сон. Слушай значение его. Обильно разросшееся и кормящее всякую плоть дерево - ты, царь. Голова величия твоего касается неба. Но Бодрствующий и Святый за надменность и гордость твою, повелел срубить дерево и разбросать листья и плоды его. Это знак, что Имеющий власть над всеми царствами земли, отнимет у тебя царство. Но ты не печалься, потому что главный корень, сохранённый по милости Вседержителя - это возвращённое тебе величие и власть через семь лет твоего скитания в образе зверя с душою звериною; но разум человеческий останется тебе, чтобы ты познал власть небесную и взыскал Всевышнего, который владычествует над землёй и царствами, и даёт их кому пожелает.
  Человек Божий умолк. Царь размышлял. Маги ожидали кару, которая обрушится на голову Иудея.
  - Царь, не угодно ли тебе выслушать совет раба твоего?
  - Говори.
  - Царь! Искупи грехи твои правдою, и беззакония твои - милосердием к бедным, и продлишь мир твой.
  Животное задрожало шкурой, отгоняя назойливых слепней, пробудилось, открыло человеческие глаза и бессильно замычало.
  Разум вспомнил цель, усмирил звериную душу и направил тело оборотня к заветной мечте. Золото! Золото! Посмотреть на добычу, полизать металл, припомнить дни величия. Вперёд! Вперёд! Топчи чудовище чесночные поля: незачем твоему бывшему народу торговать этой садово-огородной культурой, приносящей в казну солидные доходы. Вперёд, вперёд к былой славе! Мчись, чудовище, по области Вавилонской, терзайся человеческий разум в звериной душе, проклинай жизнь свою и царство свое. О, боги, о пантеон богов, вы - ничто, вы - пустота, вы - смерть для духа души и тела человеческого. Будьте вы прокляты! Исчезните все из земли моей. И пусть воссияет один Бог, творящий и дающий жизнь, - Всевышний над всею землёю!
  Вот и долина Деире, вот и золотой истукан, вылитый из захваченного в Иерусалиме злата, вышиной в тридцать метров и шириной в три.
  "Зачем, для чего я велел водрузить идола над землею моею? Чтобы люди пали и поклонились ему, ему - болвану, ничего незначимого металла. О! я глупец. Где был царский разум мой, когда я это соделал? И все, все пали и поклонились, и продолжали так поступать все дни, когда слышали голос музыкальных инструментов, призывающих к почитанию истукана. О!
  Но нашлись, нашлись человеки, которые не убоялись моего грозного повеления. Они стали пред гневом моим - три иудея- и избрали печь огненную вместо богатства и жизни. Они надеялись на Бога своего и не подчинились царскому указу: поклоняться богу рукотворному, а сохранили веру в Невидимого Живого Бога.
  И брошены были в печь, раскалённую в семь раз сильнее нежели обыкновенно. И пламя убило сильных воинов, которые бросали связанных в печь по воле царя. И смотрел я, и сатрапы, и наместники, и воеводы, и судьи, и законоведцы, и областеначальники, и казнохранители, и видели величие еврейского Бога, который послал Ангела Своего и избавил верующих в Него и Ему рабов Своих. И воззвал я, я вышли из среды огня трое иудеев. Никакого вреда не было им от огня, - ни телу их, ни одежде их, и запаха огня не было от них.
  И тогда я, Навуходоносор, превознес их Бога и приказал по всей земле не говорить хулы на Него - Бога Седраха, Мисаха и Авденаго, ибо Он спасает верных ему. О!"
  Зверь грыз металл, погружая окровавленные зубы в золотую ногу истукана.
  " О! Где было сердце мое?"
  Царь оборотился и побежал прочь по заросшему терниями полю, унося четыре ноги своих, спасая душу звериную и разум человеческий от поклонения не богу.
  Вавилон, Вавилон! Да сбудется на тебе пророчество Божие, записанное рукой Иеремии пророка и затопленное в водах реки твоей. Вавилон, ты пал, твои одежды истлели, твоя нагота обнажилась, твоя срамота стала видна всем. Придут племена - и не останется камня на камне от величия твоего, погрязшего в распутстве. Ты пал, ты будешь разрушен, и шакалы будут жить в развалинах твоих. А люди, которые ныне живут в тебе и поклоняются богам, будут поклоняться одному Алаху - богу пустыни с головой шакала, и поступать будут сообразно вере своей.
  О, Вавилон, - блудница блудниц, напояющая кровию своею, как вином, народы земли - покайся!
  Зверь смотрел на царственный город и слезы наполняли его глаза. Вечер раскинул свои фиолетовые крылья, накрывая город мраком. Вавилон, а точнее Бабили - "врата бога", распахнул лоно свое для ночной услады.
  Год, целый год ожидал Господь, чтобы совершить сон над царем. Триста шестьдесят пять дней и ночей Навуходоносор мог бы сделать хоть одно доброе дело: или судить праведно угнетённого, или отпустить пленных на свободу, или раздать часть имения своего нищим, или помиловать врага, или разделить трапезу свою с голодным, или...
  А вот Дорогу Процессий построил, и заложил Ворота Иштар в честь богини луны. Вон они монументально возвышаются, поражая прохожих своими геометрической формы узорами. Да приказал исполнить каприз жены - Висячие Сады. Главная жена, видите ли, желала узреть в Вавилоне пейзаж, напоминающий ее родину - горную Мидию...
  " Всё! Пусть лучше у меня отрастет хвост, чтобы отбиваться от мух и слепней, чем я буду поступать так, как поступал доныне.
  Все, живущие на земле, ничего не значат. Никто не может противиться Творцу. Нет никого, кто может сказать Тебе: что Ты делаешь? Я- человек, я - тварь Твоя, помилуй меня. Бог мой и царь мой!"
  И тварь возвела очи свои к небу, впервые за все годы оторвала взор свой от земли.
  Советники и вельможи возлежали возле дома царского. И увидели сановито выступающего человека, обламывающего ногти на руках своих зубами своими. И признали в человекоподобном образ царя, и поклонились ему, ибо страх пред царем пришел в сердца их от Господа. И увидели в глазах человека душу человеческую, и разум царский в поступи его. И восстановлен был царь на царство свое, и величие его возвысилось, и благословил царь Бога Всевышнего.
  
   * * *
  Даниил стоял на коленях в доме своем, протягивал руки свои Вседержителю, смотрел в распахнутое окно в сторону Иерусалима, и благословлял Бога Авраама, Исаака и Иакова, как делал все дни свои трижды в день непрестанно. И молил Отца Небесного возвратить со всех краев земли народ Израильский в землю обетованную.
  
   СОРОК ПЕРВАЯ ГЛАВА
  
   Роман нашел для души своей обетованную гавань: он поглощал книги. В них он пытался найти смысл жизни, ответы на все волнующие его душу вопросы. Вера в душу человека укрепилась в нем. Юноша пришел к выводу, рассуждая на досуге, что душа состоит из чувств. Эмоций, воли, а разум является частью души. Совесть, интуицию и подсознание он не знал куда отнести. Для него это были не абстрактные понятия. А реально конкретные вещи, просто невидимые глазу. Но зато надежно улавливаемые сердцем человека, и он приписывал их то уму, то чувствам.
   Роман углублялся в мир выстраданных писателями откровений. Собирал зерна чужих открытий, мечтаний, переживаний, любви, смерти и засыпал их в свой разум и душу. Больше ему нравились романы, когда в конце концов герой сам распоряжается своей жизнью, ищет в смерти покоя и отдохновения. Мистика тоже пришлась по душе читающего.
   Ищущего смысл в жизни никто не трогал. Он жил у Гоши. Его помнили, принимали за своего в этом покинутом на лето студенческом ковчеге. Роман доставал книги у немногочисленных знакомых, в библиотеках, чаще всего закладывая в читальных залах паспорт в залог редкой книги, и разделывался с произведениями печати как профессиональный мясник.
   Человек искал истину: для чего дана человеку жизнь?
   Кто дал ее? Он пока об этом сильно и не задумывался. Ибо реально существовали два претендента на отцовство, ведущие в умах и сердцах людей борьбу за право усыновления человека - обезьяна и Бог.
   Роману как-то было все равно, кому отдать предпочтение: ибо он верил в материю, которую видел, и подозревал о наличии духа, которого иногда чувствовал. Сейчас его волновало главное: что делать с этой жизнью? А по воле кого он появился? Это его мало беспокоило. Он есть - и пока и этого достаточно. Но вот для чего он есть? И что его ждет в потустороннем мире? Куда идет все человечество? И стоит ли растягивать этот путь? - вот это его волновало больше любви и жизни.
   Заканчивалась третья неделя отсутствия Веры. Роман сделал перерыв. Он решил проветриться, сходить на Плешку, узнать новости и сплетни. И он пошел.
   Плешка - это несколько сквериков в центре города, по обе стороны главного проспекта, обставленного торговыми домами. Роман зашел в излюбленное место их сформировавшегося на съемках фильма второго состава, уселся на более-менее чистую скамейку под нависшие ветви деревьев, стал ждать. Курил, незаметно сплевывая желто-зеленую слизь себе под ноги; вертел по сторонам головой, высматривал знакомых. И увидел: пугливой походкой шел к гастроному Серый. Роман перескочил через чугунную ограду и неспешно подался за ним, радуясь встрече.
   Единственная малая стрелка угловых часов залезла на апогей - время разговеться настало.
   Они сидели на скамейке, покинутой не так давно Романом. Они пили пиво и разговаривали за жизнь. Серега рассказывал что знал, и больше сообщал чего не знал, но догадывался. Это устраивало Романа. Он повел разговор, планируя за детдомовца дальнейшую его судьбу. У бывшего беспризорника была комната на общей кухне. У Романа - только Гошина койка. У имеющего жилье была профессия электрика, и он хорошо разбирался в теле- и радиоаппаратуре. Роман никакой профессии не имел и практическими навыками не обладал. Зато у него был язык, - в смысле, любил строить прожекты счастливого будущего для других, а это Серега не умел, потому слушал младшего себя по возрасту бывшего студента очень внимательно. Велась односторонняя беседа.
   Единственная стрелка единственных городских часов на данном углу и далеко за его пределами сползла к единице.
   Появилось восемнадцатилетнее дитя. Дитя выглядело как дитя и рассуждало как дитя. Юлька отпила ладный глоток пива и защебетала. Единственная стрелка... (прим. авт.: читай вверху) подползла к двойке. Роман откупоривал для Юленьки третью бутылочку. Тирада, кажется, подходила к концу. Дитя знала все и все про всех, а чего не знало, то это было не интересно ни для кого.
   Тома с пустой распухшей сумкой уселась и попросила сигарету. Роман сразу отдал нераспечатанную пачку, обезопасив себя тем самым от ежедесятиминутного лазанья за сигаретами. Зажигалку Тома носила с собой, - дама и без зажигалки - это нонсенс.
   Костяк группы был в сборе. О Гоше все знали, и у каждого было свое мнение на этот счет. Но теперь пожалели о нем, потому что он всегда знал что делать. Все тоже знали, но легче было, когда за тебя знают и ведут за собой.
   Тома молчала. Юлька ни с того ни с сего остановилась. Серега хитро и одновременно пугливо сосал пиво. Роман смотрел вдаль под ноги. Единственная стрелка... (прим. авт.: см. 2 р. выше) не двигалась.
   И Романа осенило:
  - Давайте устроим проводы. - Он выпалил эту фразу, и молниеносное решение созрело в нем: бежать, бежать из этого города, а напоследок закатить пикник на пленэре для всех.
  - Давайте устроим прощальные проводы. - Повторил он, смотрящим на него недоуменно.
  - А кого будем провожать? - это заинтересовало только дитя.
  - Меня. Я уезжаю, и быть может, навсегда.
   Тома и Серый переглянулись, дитя захлопало в ладошки.
  - Так. Тома и Юлька, вы отвечаете за закусь. Вот вам два червонца. Если кого встретите из знакомых - зовите. Я и Серега идем затариваться. Думаю, бутылок пять хватит.
  - Чего хватит? А если соберется толпа? - зная жизнь не понаслышке, спросил Серега.
   Роман быстро подсчитал:
  - Возьмем бутылок пять водки и десять вина, я думаю хватит. - Он посмотрел на компанию: Тома уже брала в руки сумку, Юлька допивала пиво.
   Условились встретиться часов в пять в нечасто используемом, трудно доступном месте, но зато удобном для таких вот случаев. Разошлись в разные стороны.
   Серега и Роман затарились. И, чтобы скоротать время, сели во дворе напротив какого-то подозрительно-величавого административного здания. Серый прихватил единственный стакан из автомата с газированной водой (в городе была напряжёнка со стаканами в местах общественного пользования), и в этот стакан они наливали 'белую'. Серега держал стакан - Роман лил из бутылки.
  - Здравствуйте!
  - Милиция! - Серега выпускал из рук наполняющийся стакан.
  - Спокойно. На всех хватит, - Роман поймал ускользающий из руки друга стакан, поднял голову.
   Затянутая в струнку, в так эротично облегающей женскую фигуру военной форме, перед ним стояла Надя.
   Глаза Роману было протереть нечем: руки были заняты.
  - Здравствуй, Роман. - Глаза женщины светились пониманием.
  - Здравствуй, Надеждушка. - Он передал другу содержимое своих рук - и они стали удаляться от Серого.
  
   * * *
  
   Серый пророчески посмотрел в наступившее будущее: водки вполне на всех собравшихся не хватало. Но это дело быстро поправили - пикник продолжился. Место выбрали с расчетом на непредвиденные обстоятельства. Все сидели на косогоре лицом к дороге, которая подтачивала крутой склон косогора. Сзади тоже была дорога, непролазная, заросшая и захламленная развернувшимся строительством. От косогора-поляны вели плавно-обрывистые боковые дорожки, превращающиеся во время дождя в скоростной спуск для идущих напрямки слаломистов. В общем, территория, выбранная для прощального ужина, напоминала реально пикник у обочины. И сталкером сегодня предстояло быть Роману. Сталкер был один. Дорог - много.
   Прощаться с устроившим разлуку-проводы пришли даже те, которых устроитель никогда в жизни не видел. Но эту мелочь тут же устраняли.
   Пришла ожидаемая сталкером Надеждушка. Она была в джинсах и свитере: знала, куда и на что идёт. Роман усадил ее на предусмотрительно принесенное кем-то из девчат покрывало, сам стал на колени у ног пришедшей и руководил расставанием.
   Постепенно пикник у обочины стал переползать-переливаться в пир во время чумы. К закату светила, спешащего увести взгляд от этого безобразия, картина происходящего сменила название: на дне.
   Роман пил мало: ему расхотелось это делать, кажется, еще со встречи с женщиной, сидящей у ног его. Молодая женщина словно сошла с полотна кисти художника Рафаэля и бродила по свету, маня к себе и холодно уплывая в неизвестность от страстных рук очарованных. Роман любил Веру, и в его сердце не было места другой. Но её неизвестность, её скрывающаяся в глазах и формах тела тайна, неудержимо влекла его. Роман пил и не пил, он боролся с кем-то в себе.
   Возникла из марева разожжённого огня гитара. Рука Рафаэлевой мадонны опустила длинные, утонченные пальчики на струны, и неизвестность открыла уста. Песня разлилась дивными звуками по воздуху, плыла в горизонт. Та, которая внушает только доверие, пела забытый всеми романс о мотыльке, влюбившемся в огонь. Он мечтал о нежной ласке чарующего пламени, он влетел чистым, прохладным вечером в распахнутое окно, и безумным влюбленным сгорел в золотистом огне:
   О, если б тебя мне коснуться губами,
   Я тоже сгорел бы, лаская тебя.
   Слова догорели. Остались угли костра - песни в душе. Художественная часть сцены из жизни отдыхающих продолжилась. Было еще видно далеко, но видимость эта затягивалась серой вуалью. Зато слуху вечерние сумерки не мешали. Прилегающий к обочине город слушал: вечерний звон; повествование о запретном плоде, катящемся в ВЧК; провожал взглядом голубой вагон; прощался с сиреневым туманом; слушал голосок малиновки, припоминая забытое свидание и т.д. и т.п.
  - Нам еще не хватает почетной стражи, - размечтался именинник, потому что все вдруг стали поздравлять Романа с днём рождения. Каждый подходил, хлопал сидящего на коленях по плечам, спине и голове, высказывал поздравление, выпивал из единственного стакана (прим. авт.: см. выше), отползал на свое нагретое место, - короче, народ гулял.
   А упоминание о почетной страже не заставило себя долго ждать. То ли почудилось что-то стражам порядка, то ли не почудилось, но они примчались по зову сердца и долга под звуки торжественного сопровождения. Последние слова оборвавшейся песни гуляющие произносили шепотом и стоя: разлука ты разлука... и смотрели на окружающий их почетный эскорт.
   Роман оглянулся и понял: стражи порядка отработали операцию 'Захват' добросовестно. Три машины со включенными мигалками проехали по непроходимой дороге, расположились веером, и из распахнутых дверей стали появляться блюстители порядка, выстраиваться в густую шеренгу. Дорога на стройку была отрезана - обратной дороги нет.
   Роман посмотрел вперед: две машины стали поперёк дороги под обрывом лоб в лоб. Служба дни и ночи по пять человек бегом поднималась по боковым тропинкам - вольной жизни оставалось всего на несколько минут.
   И Роман принял единственное и правильное решение: сегодня был его день и фортуна продолжала стоять лицом к прощающемуся, - он протянул руку и скомандовал:
  - Гвардия, вперед! - и прыгнул, держа за руку единую с ним Надежду. Они прыгнули вместе. Серега испуганно бросился за другом. Гвардейцы остались ждать, смотреть.
  Как когда-то в детстве, когда пьяный отец на полном ходу вёл свой трактор по разрушенному над рекой мосту, а сын восторженными глазами смотрел и смотрел на отца.
  И они проскочили. Съехали на спинах по ползущим пластам земли. Перекатываясь друг через друга, помогая и мешая один одному подняться, подхватывая и поддерживая один одного, они летели к единственно свободной точке пространства. Надежда вела Романа. Роман тащил Серого.
  Они влетели между машин, между застывших за рулем стражей. Они пошли в лоб и разорвали сжатое кольцо. Они вышли из окружения и понеслись по другой стороне дороги в свободную даль. Их поглотил город.
  
   СОРОК ВТОРАЯ ГЛАВА
  
   Володя и Лена наконец-то вырвались из города. В этом году Елене повезло: её отпуск пришелся на весь август. Сын ушел в трехнедельный спортивно-туристический поход по необъятным просторам нашей родины. Дочь проводила лето в естественных условиях приближенных к нормальной жизни. И в эту нормальную естественную сельскую жизнь ехали муж и жена. Он любил ее, она любила его, - но каждый любил по-своему: согласия между ними пока не было.
   Они сошли с автобуса и шли по деревне. Она шла чуть-чуть впереди его, и он нежно любовался ее стройной зрелостью. Он гордился своей женой красавицей, немного гордился собой, своей удачно сложившейся жизнью, своим положением, своими детьми. Они шли и приветствовали всех встречающихся на их пути жителей села. Он громко говорил: здравствуйте! наклонял степенно голову, приостанавливался. Она тоже говорила: здравствуйте, но на городской манер. Так они подошли к родительскому двору.
  - Мама! Папа! Приехали! - первой заметила идущих ясноглазая Настенька. Она повисла на шее у родителей.
   Вышла мать; вытирая руки о передник, стояла, ждала сына и невестку.
  - Здравствуй, мама!
  - Здравствуйте, мама!
  - Ну, здравствуйте, дорогие гости! Проходите в дом. Дай я вас обниму.
  - Папа! Мама! А что ты мне купил. Купила?!
  - А, сынок! Ну, здарова, здарова!
  - Здарова, батя!
  - Здравствуй, невесточка, проходи. Располагайся!
  - Здравствуйте!
  - Мама! Папа! Пойдемте, я покажу вам нечто. Ну, папа! Ну, мама! Смотрите....
  - Мама, подай мне хлеба.
  - Держи, сынок. И ты, Лена, возьми. Так, - мать осмотрела стол и гостей, - кажется все. Ешьте, гости дорогие! Филимоныч, выплюнь ты свою заразу, не дыми на людей.
  -Ничего, ничего, Степановна, это даже полезно, а то у них с непривычки от свежего воздуха голова может закружиться.
  - Садись есть, балбатун.
  - Ты, Степановна, не ворчи, а лучше чарку поднеси.
   Мать и отец называли друг друга по отчеству. Так уж повелось.
  - Ну, детки! Молодцы, что навестили нас. Стариков. Погостите, сколько душе угодно, помогите по хозяйству, если хотите, - говорил отец, посматривая с прищуром на сына и невестку.
  - Ты, Филимоныч, лучше поздравь вначале сына, а не запрягай на работу, - пихнула жена мужа в бок.
  - Ты, баба, помалкивай, когда спросят, - тогда ответишь, - отшучивался хозяин.
   Отец повернулся к чинно сидящим взрослым детям и внучке. Поднял стакан.
  - За вас, чтобы в доме был мир и порядок. За тебя, обормот! Чтобы не пил много, чтобы жену уважал, деньги в дом приносил, на работе работал честно...
  - А поздравить? - встряла опять мать.
  - Не мешай. Степановна. Порежь лучше колбасу. Ну, так я о чем? Да, чтоб жена твоя дом хранила, за детьми ухаживала, себя не забывала. Чтобы Юра и Настя вас уважали и любили. Ну, в общем, за твою профессорскую жизнь, будь здоров! - и он поднес стакан ко рту. Чмыхая носом и отфыркиваясь, керхая и мотая головой, стал медленно всасывать водку.
   Всё было свежее и натуральное. Деревенское! Копченость и соления, зелень и овощи, вареное и жареное, мясное и рыбное, белое и красное, сдобное и запеченное - все стояло на настоящем дубовом толе, в настоящей деревенской хате. Для родителей это была их, - ну не повседневная, так обычная пища. Настенька к этому привыкла и больше налегала на городские сласти. А Володя и Лена навалились на все это богатство не жалея живота своего. Отец и сын прикладывались к 'белой'. Мать и невестка пили марочное сухое виноградное красное и белое вино.
   Потом мать и жена убирали, разговаривали, обсуждали, где кто будет спать - они были заняты обычным бабьим делом.
   Мужики занимались своим - курили. Отец водил сына по хозяйству, показывал двор, хлев, погреб, сад, баньку, огород, куню, сеновал. Сына интересовало все, особенно сеновал.
   Настенька! Настенька! Она была и с папой и с мамой одновременно. И как ей это удавалось!
   Так в радостных хлопотах родителей и детей отошел день.
   Володя и Лена пошли спать на сеновал. Они отговорились от предложенной широкой металлической кровати с настоящим упругим новым матрасом под предлогом духоты. Дочка не могла оставить своих папу и маму. Все приготовил Володя засветло, и они в сумерках по лестнице поднялись под самую крышу. Упали на пахучее сено, стали располагаться. Настя легла посередке. И началось.
  - Папа, расскажи сказку.
  - Доченька, я устал. Завтра.
  - Мама, расскажи сказку.
  - Доченька. Я устала. Завтра.
  - ... А как я устала. Вы не представляете.
   И тишина.
  - Настюша, ты спишь?
  - Сплю, папа.
  - Ну, спи, спи.
   Сопение, ворчание. Тишина.
  - Настенька, ты спишь?
  - Сплю, мамочка. Дай буську.
  - Спи, деточка, спи.
   Последние петухи отголосили.
  - Леночка, кажется, уснула.
  - Мама, папа, я писать хочу.
  - Писай тут.
  - Жарко тут, и колется все.
  - Чего ты хочешь?
  - Чтобы меня разодеяльничали.
  - Ну, а чего сейчас крутишься?
  - Я к бабушке хочу.
  - Сейчас, доченька. Сейчас.
   Отец в трусах и майке осторожно помог спуститься дочушке с лестницы. Посадил дитя на плечи. Бегом кинулся к дому, забыв обуться.
   Минут через десять его запыхавшееся дыханием взобралось на ложе.
  - Леночка, ты спишь?!
   Тишина, тишина, тишина и мерное сопение.
  - Ну, тогда я тоже буду спать.
   Он опустился рядом, прижался спиной к спине сопящей. Она потянулась, расправила свои члены. Он перевернулся. Затаил дыхание. Она по-детски зачмокала губами. Он изобразил звук храпа, - и... они бросились в объятия друг друга.
   Ночь, белоснежными бутонами колышущихся цветов, источала хмельной аромат забвения. Ветерок приподымал и клонил к земле разнотравье. К реке уходила затихающая истома натруженных сердец, погружалась в мякоть клубящегося тумана, соединялась с водами и лениво бежала прочь, унося страхи и сомнения. Ветер трудился, вычищая из людского поселения отжившие, израсходованные слова. Луна еще не рождалась, а потому только звезды-стражи трудились на небосводе. Стояла та, упоительно беспросветная пора, когда бодрствующее сердце жаждало одного - простить всех, дабы родиться снова.
  
   * * *
  
   Друзья сидели на берегу, где канал впадал в реку. Володя посматривал на жену и дочь, которые плескались в воде, догоняли рыбок, собирали ракушки, возводили из песка дворцы. Он жевал травинку, рассуждал. Николай уже неделю пас один: Алексею вернули права и машину. Его жена и дети не могли нарадоваться, глядя на изменившегося отца, - в доме бывшего пьяницы поселился мир.
   Коровы разбрелись по полю, но собаки зорко стерегли стадо: принуждали коров держаться вместе. Был день августовской роскоши. Философ говорил:
  - Понимаешь, я нашел три столпа, на которых зиждется храм Христианской религии - это вера, надежда, любовь. А все остальные религии мира имеют только два столпа - веру и надежду.
  - Так, - спокойно согласился Николай. Он посмотрел на седеющую голову друга, погладил ее.
  - Да ты не смейся, а послушай. Три столпа держат основание. Основание - это учение, на нем строится храм, - это заповеди и их выполнение: это посещение церкви, это отношения с Богом, с людьми, ну, в общем, - вся жизнь верующего. Так, но у меня небольшая нестыковка, а кто держит три столпа? Это я еще не додумал.
   Он замолчал и смотрел на загорающих под солнцем жену и ребенка. Николай тоже молчал и смотрел за коровами. Покой и безмятежность разлились в пространстве. Высоко в небе выводил свою песнь жаворонок. Воздух густо пах травами и созревающей землей. В дрожащем мареве все замирало, коровы легли и пережевывали жвачку.
  - А все эти три столпа стоят на ладони Господа. - Пастух повернул осветившееся вдруг изнутри лицо. Посмотрел ясными и покойными глазами на философа и сказал:
  - Я знаю ответ на самый главный вопрос человечества, - он сделал паузу.
   Философ выплюнул изо рта травинку. Перестал смотреть на жену и дочь, уставился в глаза верующего и застыл, напрягая слух. Пастух молчал, все больше наполняясь светом. Наконец он открыл уста:
  - Человек ищет смысл жизни, задавая себе один единственный вопрос: для чего я существую? И ничто, и никто не дал точного и вразумительного ответа. - Он замолчал. Перевел дыхание и продолжил. - Я прочитал всю Библию: там тоже нет ответа на этот вопрос. Нет! Сам Творец не говорит творению, для чего тому дана жизнь.
   Пастух замолчал, приподнялся, улыбаясь пространству, и сказал:
  - Чтобы ответить на всякий глобальный вопрос человечества, нужно знать главное: кто твой Отец, кто породил тебя!
  
   СОРОК ТРЕТЬЯ ГЛАВА
  
   Роман больше не рассуждал. Он принял решение: он простился с городом, он отпраздновал свою разлуку. Его никто и ничто не удерживало здесь. Пришло время начинать новую жизнь: жизнь, которая будет вдали от всех. Он начнет жить по новому, с белого листа; он уедет туда, где его никто не знает; он устроится на работу, получит жилье, осядет на выбранном месте, пустит корни; он поступит заочно в какой-нибудь институт, будет работать и учиться. Если Вера любит его, то она придет к нему, они поженятся и заживут счастливо и умрут в один день.
   Роман проснулся возбужденным, ведь у него была цель. Он привел себя в порядок, стал собирать сумку. Вещей было не много. Последнюю книгу, которую он читал, юноша взял у студента-афганца и теперь понес её отдавать.
   Он постучал в дверь, толкнул ее и вошел в комнату. Помещение было заставлено коробками, упакованными сумками. Видно было, что хозяева приготовились в дорогу. Роман прошел к тумбочке, аккуратно положил не до конца прочитанную книгу. Стал уходить. Его взгляд привлекла солидная пачка лекарств, лежащих на настенной полке. Юноша протянул руку, взял две верхние упаковки таблеток, прочел название, присвистнул, положил упаковки на место. Вдруг послышались голоса. Кто-то шел по коридору. Рука от неожиданности дрогнула. Упаковки соскользнули, упали на кровать. Дверь открывалась, Роман схватил таблетки и всунул их в карман пиджака, нервно начиная дрожать от того, что так нехорошо получилось.
  - Я книгу принёс, - сдавленным голосом сказал застигнутый врасплох, и сразу перевел разговор. - Что, уезжаете?
   Афганцы подозрительно покосились по сторонам, проверяя наличие вещей, ничего не ответили, смотрели на Романа неприязненно.
   - Ну, я пошел, спасибо, - и он боком, боком прошел мимо них, вышел, резко захлопнув дверь, и пошел к себе. Рубашка вбирала обильно выступивший пот.
   Роман смотрел на схему междугородних автобусных маршрутов, выбирал название, куда отправиться. Надо было выбрать место на карте, где бы он начал новую жизнь. Городок с ливневым летним названием привлек его внимание. Он перешел к расписанию: автобус отходил через двадцать минут. Роман пристроился в хвост солидной очереди, загадал: если успеет взять билет на рейс в выбранный им городок, то это судьба.
   Через четыре часа романтик шел тенистыми улочками по направлению к центру городка. Надо было вначале найти гостиницу. Порасспросив прохожих, Роман подошел к типичному зданию провинциальной постройки. Ему повезло: нашелся свободный номер на две койки. От телевизора постоялец отказался, хотя тот стоял в комнате. Нужно было платить отдельно, а денег осталось только на необходимое.
   Рано утром приезжий принялся за поиски работы. Конкретной цели у него не было, а потому юноша ходил по городу, тыкался в различные немногочисленные учреждения, получал отказ: ибо никакой конкретной профессией не обладал и не имел прописки.
   Под вечер, купив бутылку вина, булку черного хлеба, банку консервов, постоялец возвратился в гостиницу. Сняв напряжение и усталость двумя стаканами вина, и перекусив, он лег на кровать и стал размышлять.
   Побрившись, приведя себя в порядок, Роман вышел в солнечное августовское утро. С веток спадали буйные капли прошедшего на рассвете дождя. Романтик вскинул голову - и за шиворот ему скатилась бодрящая, освежающая лужица стеклянной воды. Юноша подпрыгнул, наклоняя к земле голову, трусцой спустился с крыльца, выхватил из кармана носовой платок, засунул его сзади под рубашку, постарался вытереть насухо шею и спину. Стряхнув пиджак, заправив брюки в рубашку, Роман медленно, посматривая на часы, отправился исполнять то, что он надумал вчера вечером. Он решил попытать счастья на ниве культуры.
   Приятного вида интеллигентная дама обрадовалась молодому симпатичному человеку. Она тут же принялась звонить директору богатого совхоза, но тот был на полях, - попросили перезвонить завтра. Миловидная женщина извинилась перед будущим культпросветработником и попросила зайти завтра с утра.
   Окрыленный, напевающий все подряд, романтик пошел к себе. Фортуна снова улыбалась ему. Роман решил сходить на пляж, не упустить этот солнечный день, искупаться в водах прилегающего к городку большого озера. Но его пыл немного поостыл. Перерыв всю сумку, он не нашел плавок, а идти в трусах работнику культуры не пристало. Тогда он пошел в летний кинотеатр, расположенный в парке отдыха.
   Заплатив за две серии, радуясь, что так славно начинается его новый этап в жизни, юноша прошел в прохладное барачного типа помещение, уселся поближе к экрану, стал ожидать начало сеанса. Зрителей было немного. Вскоре свет погас. И стал демонстрироваться киножурнал. Показывали хронику. Звучал очередной доклад руководителя государства. Были слова, еще слова. Много слов, сплетающихся в запутанный клок речи, струящейся несвежими призывами и обращениями, рисующей картины переустройства общества, обещающей светлую жизнь гражданам, зовущей поддерживать начавшуюся компанию, потерпеть некоторое время, пока не претворится речь в жизнь. Пылкий монолог изобиловал всем кроме логики. Выступление, как осенняя паутина, налипло на лицо смотрящего. Роману даже захотелось встать и уйти, но он понадеялся на фильм, - и надежда его не обманула.
   Вечер и часть бессонной ночи он возбужденно прокручивал в своем сознании картины увиденного, переживал заново в воображении жизнь героев, пытался найти другой выход логично завершенного фильма. И не мог. Выход был один - тот, который он увидел на экране.
   Опять светило яркое зовущее солнце. Возбужденный от предстающих перемен, он топтался в коридоре госучреждения. Волнуясь, скурил полпачки сигарет в уютном и чистом туалете, потом еще сшибал закурить у проходящих по коридору степенных, начальственного вида мужчин. Ждал.
   Накурившись так, что стало поташнивать, он еще раз зашел в туалет, умыл лицо; снял намокшие часы, положил их на светло-синюю раковину; вытащил не первой свежести платок, стал вытираться, смотреть в зеркало.
   Лицо было его: худощавое, с выпирающимися скулами, с широкими крыльями чуть вздернутого носа, с прижатыми ушами, с широким лбом и незаметно заостренным подбородком, с нормальными губами, всегда приподнятыми во всезнающую ухмылку, с желтеющими от чрезмерного курения зубами. Но вот глаза были не его. Не те были глаза у смотрящего из зеркала. Что-то изменилось в их взгляде. Что-то переменилось в серо-стальном блеске его зрачков. Человек, пытливо смотрящий из отражения, был старик. Древний, проживший всю долгую-долгую жизнь, любивший и отлюбивший, знающий ответ на самый важный вопрос.
   Роман спокойно протёр влажные глаза, спокойно взял часы. Стал застегивать ремешок на запястье. Застегнул. Смочил ладони под упругой струей, завинтил кран, принялся мокрыми руками отряхивать незаметную пыль с костюма. Часы соскользнули с руки, ударились о кафельный пол, стекло рассыпалось. Ударив ногой по часам, загнав их под пластмассовую урну, он спокойно вышел из опостылевшего туалета, прошел по коридору, потянул ручку необходимой двери.
  - Проходите, присаживайтесь. Извините, совещание только что закончилось.
   Миловидная женщина приятно улыбалась. Настенные часы показывали четвертый час дня.
  - Дайте мне ваши документы. Я схожу в отдел кадров, а вы подождите меня здесь.
  Роман протянул заранее заготовленные документы. Женщина взяла их, улыбнулась и вышла.
  - Что же вы не сказали, что у вас статья?
   Роман вздрогнул от неожиданно громкого голоса. Вернулся в реальность.
  - Вы нам не нужны.
   Роман спокойно взял документы. Взгляд женщины излучал раздражение. Её миловидное лицо превратилось в бабье.
   А солнце сияло вовсю. А народ отдыхал и плескался в чистой голубой воде. А ему стало наплевать на свой пляжный ансамбль. Он спокойно продефилировал между купальниками и плавками в семейных трусах по колени, залез в благодатную воду и поплыл восвояси...
   Выпрыгнув из лодки и заплатив положенный червонец за нарушение правил пользования водоемом, одетый гражданин направился к магазину. Потоптавшись у прилавка вино-водочного отдела, и сглотнув слюну, он пошел в ресторан. Плотно пообедав и выпив пива, сытый человек, подсчитав, сколько у него осталось мелочи, пошел в летний кинотеатр.
   И снова было это. Двадцатый век рождался в крови, а они любили друг друга. Он был последний принц своей непорабощенной страны. Она - рожденная не в царских чертогах. Он не желал отправлять на гибель миллионы судеб своего народа, а народ жаждал справедливой войны. Подданные ждали от молодого монарха решительных действий. Они приветствовали его власть и мечтали отдать свои жизни во благо отечества. Он не желал принимать их жертву. Он хотел мира. А мир стремился к войне. Ибо каждый был уверен в своей победе.
   Принц нашел свою золушку и пытался скрыться с ней в уединении и любви. Они мечтали жить долго и счастливо и умереть в один день. А подданные мечтали жить богато и счастливо и не жалели свои жизни ради достижения поставленной цели. Всего несколько дней покоя, счастья и наслаждения даровал влюбленным народ, а потом потребовал решительных действий от своего правителя. И правитель решился.
   Он и она приняли решение вместе. Отзвенела, рассыпалась рассветом звездная ночь влюбленных. Она безмятежно спала в лепестках роз. Он не сомкнул глаз. Сидел у ног возлюбленной, ни о чем не жалея и ни о чем не мечтая. А под хмурым небом нетерпеливые ожидали приказа.
   Она спала в сиянии любви и юности, он бодрствовал в любви и покое. Рука любимого с нежной печалью поправила локон волос на виске незарегистрированной принцессы. Горячая сталь револьвера мягко повернула прекрасное лицо спящей. Дымок хлопка синеватым облачком поднялся вверх. Через мгновение второй дымок соединился с первым. Он упал у ее ног, судорожно нашел ее свисающую руку - и они стали пленниками смерти. А народ тоже умер, но в бесполезных муках за лучшую жизнь.
  - Молодой человек?
  - Мужчина, если собираетесь ночевать, то заплатите за следующие сутки.
  - Сейчас принесу.
  - И поторопитесь: мне нужно сдать кассу.
   Мужчина запер дверь на ключ. Сел к столу. Порылся в карманах, достал записную книжку, вырвал пару чистых листочков стал писать.
   Сумерки потревожили сидящего шумом в коридоре. Он перечел написанное. Разорвал, сунул клочки в полную пепельницу, поджег. Вырвал из книжицы листочек, написал два слова. Поставил число, расписался.
   Не вставая, человек налил из графина стакан воды, извлек из стоящей рядом сумки две упаковки таблеток, зубами вырвал одну пилюлю, стал жевать. Вкус был отвратительный. Он запил, прополоскав рот. Налил целый стакан теплой тухлой воды, спокойно распотрошил упаковки, набрал жменю небольших таблеток, запихнул в рот, попытался проглотить. Сделав несколько судорожных движений кадыком, выплюнул на стол содержимое изо рта. Посмотрел на утратившую форму массу. Закурил.
   За окном раздался смех подвыпивших людей. Смеялись мужчина и женщина. Он грубо домогался её, она жеманно соглашалась.
   Роман положил сигарету на пепельницу, наклонился над столом, сгреб губами снотворное, стал спокойно жевать, не ощущая ни запаха, ни вкуса. Запив стаканом воды, он забрал сигарету, снял ботинки, улегся на кровать.
   Сон не шёл. Только сердце вдруг стало исчезать, проваливаться в пропасть. Он встал, включил свет, начал искать, чего бы почитать. Нашел в тумбочке газету-подстилку. Вытащил её, бегло просмотрел, наткнулся глазами на шахматную задачу, обрадовался, лег снова на кровать, стал изучать диаграмму...
   Чёрного короля окружили в центре доски четыре фигуры белых, две пешки и король. Следовало поставить мат в два хода. Черный король, если бы ему позволили ходить первым, не имел такой возможности. Роман стал просчитывать варианты.
   Увлекшись решением, он перестал прислушиваться к своему упадающему в бездну сердцу. Он крутил хоровод фигур, пытаясь заматовать единственного. Но стоило ему пойти фигурой или пешкой, как король черных делал ход и обретал свободу, продлевая свою жизнь на еще один шаг. Захотелось закурить. Шахматист приподнялся, опустил ноги - и холодный пот пронизал его тело: ног он не ощущал. Роман посмотрел еще раз на ноги. Ущипнул их, - боли не почувствовал; снял один носок, забыв о другом, - все вспомнил. Слезы выкатились из глаз. Он хотел смахнуть их, посмотрел на вдруг отнявшуюся руку, опустился на подушку, уставился в какой-то грязный свет. Язык исчез, воздух входил как в трубу, вместо сердца зияла черная дыра. Но мысли были на редкость ясны и прозрачны. Решение задачи предстало перед ним: нужно было отдать ферзь, и двойной шах ладьей и слоном матовал короля. Да, нужно было пожертвовать королеву.
  - А ведь я уже пожертвовал своей королевой. Вера. Вера. Прости меня, - вслух произнес юноша, но голоса своего он не услышал, как не почувствовал ни губ, ни языка, ни груди, ни ног - ничего.
   Сознание зимними узорами замораживалось в его голове. Ледяной всепоглощающий холод смерти спокойно стал всасывать человеческую душу. Сердце в последний раз отдало человеку свой пламень любви, прижавшись к стене промерзшего туннеля разума. В образовавшееся на мгновение кристальной чистоты отверстие, человек посла мысль - слово:
  - Господи, помилуй меня...
  
   СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
  
   Смерть. Зачем ты здесь?
   Милость. Я пришла по зову.
   Смерть. Все равно он мой.
   Милость. Я буду ждать.
   Надавив посильнее на дверь, вошли люди разбираться с жильцом. Им надоело ожидать, когда расплатится по счетам постоялец.
   Смерть. В день, в который человек вкусит от запретного, смертью умрёт.
   Милость. Но в руке Создателя врата смерти.
   Смерть. Прах он, и в прах возвратится.
   Милость. Но господь не желает смерти грешника.
   Смерть. Совершенный грех порождает смерть.
   Милиционер составлял протокол. Доктор, подержав кисть руки лежащего, посмотрел в его зрачки, прочитав название таблеток, обречённо махнул рукой, попросил вызвать иную больничную машину.
   Смерть. Все.
   Милость. Нет.
   Смерть. Почему ты такая упрямая?
   Милость. Я жду.
   Зеленая машина проехала ворота, объехала больницу, подъехала к стоящему в стороне моргу. Санитары неспешно выгрузили носилки, понесли в помещение. Сгрузив ношу на цементный стол, они быстро освободили тело от ненужной ему одежды, запихали вещи в мешок, перенесли покойника в морозильник, забросили его на свободную койку. Дежурный по моргу взял сопроводительную бумагу, неспешно записал данные в регистрационный журнал, выписал две бирки. Одну повесил на мешок с вещами, другую отнес в морозильник и прицепил на ногу неживого.
   Смерть. Его душа принадлежит мне.
   Милость. Ни ты, ни я не вправе распорядиться его душой.
   Смерть. Почему с этим человеком столько мороки?
  Милость. Потому, что он призвал имя Господне.
   Смерть. Я пришла раньше тебя и никаких слов не слышала.
   Милость. Он сказал это сердцем своим.
   Смерть. Но слово не слетело с уст его.
   Милость. Всякий, кто призовет имя Господне, спасется.
   Смерть. Призвать - значит сказать.
   Милость. Не всегда: Создатель слушает сердце.
   Смерть. У него нет веры. Чтобы жить.
   Милость. Она есть у его помощницы.
   Смерть. Они жили в любодеянии.
   Милость. Да, но до встречи с Господом.
   Смерть. Они не зарегистрировали свои отношения.
   Милость. Но она не согрешила.
  - Пусть мои практиканты потренируются. У вас есть невостребованные тела?
  - Сейчас посмотрю. Так, вот хороший экземпляр. Двадцать три года, внешних повреждений нет, смертельная доза барбитуратов. Запрос родным послали. Но сегодня заканчивается третьи сутки. Можете взять.
   Смерть. Я не отступлюсь: ибо всякий, посягнувший на жизнь свою, принадлежит мне.
   Милость. Но милость превозносится над судом.
  - Надежда. Что вы делаете?
  - Проверяю реакцию зрачков на свет, прежде чем препарировать.
  - Ну. Ну.
   Смерть. Я буду пасти его.
   Милость. На все воля Всевышнего.
  - Профессор! Посмотрите.
  - Мда... Дайте больше света... Быстро в реанимацию.
   ...Хотелось писать как в детстве. Роман открыл глаза. Белое просторное помещение было наполнено светом дня. Он лежал на высокой металлической кровати. Его рука была привязана к капельнице. Медсестра, молодая красивая девушка, читала за столом журнал. Мужчина позвал ее.
  - По-большому или по-маленькому?
  - По-маленькому, но по-большому.
  - Дать судно?
  - Нет. Лучше банку.
   Девушка принесла литровую стеклянную банку, вернулась за стол, села спиной. Потерпев еще немножко, Роман свесил ноги с кровати, взял банку, встал и стал младенцем. Банка наполнилась, а желание не иссякло. Кое-как пересилив себя, больной подсунул полную банку под кровать, аккуратно улегся, поправив прозрачный шнур капельницы.
   Он открыл глаза: капельницы уже не было. Роман покрутился, но желание взяло верх над стыдом. Девушка сидела за столом и читала. Больной отвернул одеяло, поставил ноги-спички на цементный пол. Прикрываясь исколотыми ватными руками, побрел искать нужник.
  - Вот сюда, - протянутая рука указала на санузел.
  Роман вписался в дверной проем. Подзигзагообразил к монтированному в цементный пол унитазу, облокотился рукой о стену, стал справлять свое мокрое дело долго-долго.
  - Так. Ну-с, посмотрим. Хорошо, хорошо, замечательно. Все.
  - Сестрица, принесите пижаму больному. А вас прошу в общую палату. Теперь ваша болезнь не в моей компетенции. Всего хорошего.
   Утро заволокли тучи. Погода резко испортилась. Повеяло осенью. Роман лежал после завтрака на кровати. Соседи ушли на процедуры. Он лежал и, странное дело, никаких мыслей не было. Это было хорошо, это было покойно.
  - Больной. Идите за мной.
   Он стряхнул забытье и пошел вслед за медсестрой.
   Доктор уже вчера выслушал от Романа всю историю. История болезни была записана в карту больного. Сейчас доктор смотрел в пространство, а Роман еще раз пересказывал, вспоминая последний день жизни. Рассказал, стал смотреть, как лейтенант записывает. Милиционер вписал все необходимое в протокол, протянул гражданину.
  - Прочтите и в конце напишите: с моих слов записано верно, распишитесь.
   Роман мельком и без любопытства посмотрел в бумагу, перевернул, нашел конец записи, взял протянутую ручку, и, как первоклассник, стал подписывать.
  - Это ваши вещи?
   Милиционер извлек из-под стола сумку и мешок с биркой. Роман еле развязал узел на мешке, порылся в одежде, сумку проверять не стал, кивнул головой.
  - Распишитесь здесь.
   Расписался.
   Доктор протянул медкарту лейтенанту.
  - Мы вас переводим в другую больницу. Сейчас и поедете. Одевайтесь здесь.
  Пациент спокойно и медленно стал облачаться в пропахшую формалином одежду. Ему все было безразлично.
   На скорой помощи в сопровождении милиционера ехали недолго. Служивый отвел гражданина в приемный покой. Оставил дверь приоткрытой, сдал документ и приведенного под расписку. Ушел, хлопнув дверью. Замок щелкнул, но странное дело, никаких ручек на двери не было.
  - Пойдем, сынок, за мной, - позвала старая женщина. Они пошли в помещение с ваннами.
  - Давно был в бане?
  - Не знаю.
  - Ну, тогда прими ванну. Не скоро еще придется. - Она вышла.
   Роман залез в тёплую приготовленную воду, полежал малость, отдышался. Встал, взял кусок хозяйственного мыла. Стал мыться.
   Обмылся под душем, который черной нашлепиной свисал с потолка. Вылез, стал на резиновый коврик. Обтекал.
   Пожилая женщина принесла серое чистое вафельное полотенце, положила брюки, рубашку и пижаму, поставила под скамейку тапочки.
  - Не стесняйся, я уже всего насмотрелась.
   Роман безразлично оделся. Рубашка в мелкую клетку сжимала плечи, синий больничный костюм был впору, тапочки - на размер больше.
  - Сейчас тебя отведут. - Женщина посмотрела в глаза прибывшего, - ты хоть знаешь, куда тебя привезли?
  - Знаю.
  - Ну, слава Богу, жить будешь, - и она по-матерински перекрестила его. Роман без интереса следовал за ней. Ни в одних дверях не было ручек. Ключ-отмычку женщина держала в руке.
   Пришли в небольшой холл на втором этаже, заставленный кроватями: в отделении был ремонт в самом разгаре. Больные были выселены из палат. Многие ютились на полу на матрацах. Женщина посмотрела на Романа, повела взглядом по составленным чуть ли не вплотную койкам. Подошла к одной из них в центре. Свернула матрац. Предложила больному присесть. Пациент уселся на панцирную сетку.
   Пришла санитар, принесла необходимое. Скатанную постель отнесла в угол, раздвинула лежащие на полу постели-матрацы. Раскатала принесенное. Потом вернулась. Роман встал, держась за спинку кровати. Женщина быстро уложила другой матрац, постелила простыни. Заправила наволочкой подушку. Взбила ее. Положила в сторону окна, постелила одеяло. Больной снял пижаму и тапочки. Влез под одеяло, закрутился в него, дрожа от усталости, и затих.
  - Ну, как он?
  - Вторые сутки спит.
  - Вводите витамины. Если через сутки не проснется, будем решать что дальше.
  - Доктор, а что с ним?
  - Отпуск есть отпуск, работа есть работа. Так о чем это я. Да. Наш клиент.
  Суицид - попытка самоубийства.
   Смерть. Все равно он будет мой. Ибо он плоть и о плотском помышляет. А плотские помышления суть вражда против Бога, ибо закону Божию не покоряются, да и не могут.
   Милость. Должно ему родиться свыше.
   Смерть. Как? Если он нарушает земные законы, то поверит ли небесному?
   Милость. Кто не родится снова. Тот не может попасть в Царство Божье.
   А за оконной решеткой прорастал еще один день.
  
   СОРОК ПЯТАЯ ГЛАВА
  
   А над разрушенным городом прорастал день один. Сгустки мрака змеями уползали под развалины, просачиваясь в кромешную тьму преисподней. Смерть слизывала змеиные тени, питая свою утробу с ненасытностью, пожирая все, в чем нет света. 'Давай. Давай!' - твердила преисподняя, принимая души людей, наполненных тьмою. И шли и шли широкой дорогой, отвергшие свет, поправшие истину, отвернувшиеся от заповедей Господних. Ибо они больше возлюбили тьму, нежели свет, чтобы вершить беззакония свои. И падали-падали души живые в беспросветный огонь ада, который никогда не скажет: 'Довольно!' А поступающие по правде шли к свету, дабы исполнять заповеди Отца Небесного, потому что они возлюбили правду.
   Над опустевшим городом прорастал день один.
  - И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер. И было утро: день один.
   Сорвавшийся с неба порыв ветра собрал пыль на развалинах и сыпанул ее на голову читающего. Свиток рванулся из рук человека и развернувшейся лентой зашелестел в поднебесье. Но человек остался в покое. Как камень, глыбой восседая на своем месте, крепко держа руками трепещущие слова, пойманные в книгу. Он не торопясь, стал сворачивать написанное, погружая очи-родники в предрассветную землю. Излив печаль своего сердца и запечатав свиток, странник обратил взор свой в небо. Постоял, черпая глазами из беспредельного океана льющееся сияние, улыбнулся, опустился на колени и стал молиться, поднявши руки к небесам.
   Там, где коленопреклоненный человек прильнул к камню, с годами образовались отшлифованные впадины, повторившие форму человеческого тела, а чуть поодаль скальная порода была изъедена многочисленными морщинами-шрамами, словно в этом месте капала и капала соленая влага, точащая даже гранит.
   А день расцвел и позвал живых на поля трудиться своими руками, дабы был хлеб. И к созревшим хлебам приступили люди, заботливо принимая разродившиеся колосья. - дар Божий, который Он ниспосылает творению Своему, дабы питать живое.
   И колосилось золото под аметистовым небом. Поля, поля наполнили землю до самого горизонта; виноградники изумрудами сияли на горах, окруживших пепельные развалины сравнявшегося с землей города. Но все-таки жизнь брала свое, и кое-где уже поддерживали небо небольшие зданья, отстроенные руками живущих здесь людей.
   Человек отмолился. Встал на ноги. Пригладил редкие седые волосы. Поправил одежду и направил стопы свои к работающим на полях. Покойное ясное лицо старца озарила светлая улыбка...
  - Иеремия!
   Голос, исходящий из земли, остановил прозорливца.
  - Иеремия! Подай руку.
   Старец устремил взгляд свой в сторону стона, сочащегося из-под развалин. Он сделал шаг и увидел расщелину, ведущую во мрак. Иеремия присел, наклонился над отверстием и протянув руку. Стал ощупывать камни. Его пальцы прикоснулись как бы к человеческому лицу, потом отыскали просящую руку, ухватили ее, - и Иеремия стал помогать человеку выбираться из-под земли.
   Женщина, женщина стояла перед пророком. О! В молодости она была прекрасна! Даже теперь, пройдя через жизнь, достигнув неизбежной зрелости, она сохранила свою красоту, скрывающуюся под тряпьем, укутавшим ее истерзанное тело. Женщина стащила с головы плат, обсыпанный пылью умершего города, присела на камень, подставив свое мертвенное лицо под живительный свет.
   Иеремия прошел к вековому дереву, под которым был дом его отцов, взял хлеб и кувшин и поспешил обратно.
  - Дайте секиру погибающему и вино огорченному душою; пусть он выпьет, и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании, - зашевелились губы женщины навстречу подошедшему,
  - И еще сказано матерью Лемуила царя: миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы. - Пророк ответил на притчу притчей.
   Женщина смотрела на старца.
  - Ты оставил плач.
  - Да. Бог успокоил сердце мое, - слезы родили радость: ибо время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать.
   Человек Божий преломил хлеб, подал женщине. Они ели один хлеб и пили из одного кувшина.
   Единый день, рожденный от слова, растекался по земле.
  - Ты узнал меня?
  - Да, Оголива! Вот, Писание говорит о тебе.
  - Я буду читать, а ты скажешь мне, что еще не исполнилось на мне.
   И Оголива развернула свиток.
  - Кто эта блистающая, как заря прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?
  - Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью! Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти!
  - Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.
   Читающая прикрыла глаза, дождалась, когда отлетят волнующие слова, вздохнула. Ее пальцы перебирали свиток. Остановились. Оголива продолжила читать-вспоминать.
  - Так украшалась ты золотом и серебром, и одежда твоя была виссон и шелк и узорчатые ткани; питалась ты хлебом из лучшей пшеничной муки, мёдом и елеем, и была чрезмерно красива и достигла царственного величия. И пронеслась по народам слава твоя ради красоты твоей, потому что она была вполне совершенна при том великолепном наряде, который Я возложил на тебя, - говорит Господь Бог. - Но ты понадеялась на красоту твою и, пользуясь славою твоею, стала блудить и расточала блудодейство твоё на всякого мимоходящего, отдаваясь ему...
  Женщина долго читала, так что солнце пресытилось срамотами её и спряталось за блуждающим дымным облаком, пустозельем проросшим на небе. Оголива вычерпывала и вычерпывала прошлое, которое она избрала, как вычерпывают сточную канаву, выливая зловония в глубину земли, чтобы похоронить их там. Слезы раскаяния капали и капали на книжный свиток, припечатывая слова, написанные против нее.
  - Что мне сказать тебе, с чем сравнить тебя, дщерь Иерусалима? чему уподобить тебя, чтоб утешить тебя, дева, дщерь Сиона? ибо рана твоя велика, как море; кто может исцелить тебя? - сказал пророк в наступившей тишине. - Совершил Господь, что определил, исполнил слово Свое, изреченное в древние дни, разорил без пощады и дал врагу порадоваться над тобою.
  Иеремия взял другой свиток. Развернул, - и сердце Оголивы затрепетало от зазвучавших слов надежды:
   - Так говорит Господь: на этом месте, о котором вы говорите: 'оно пусто, без людей и скота', - в городах иудейских и на улицах Иерусалима, которые пусты, без людей, без жителей, без скота, - опять будет слышен голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты, голос говорящих: 'славьте Господа Саваофа, ибо благ Господь, ибо вовек милость Его', и голос приносящих жертву благодарения в доме Господнем; ибо Я возвращу пленных сей земли в прежнее состояние, говорит Господь.
  Пророк встал, протянул руку женщине:
  - Пойдем, Оголива, сестра моя! Люди ждут тебя!
  - Они ждут нас, брат мой!
  По сжатой густой стерне, в ласковом свете рожденного дня, легко ступая, брели странник и странница к братьям своим, работающим на земле. Ветер тихим дуновением сопровождал идущих, охраняя их от зноя, все еще присутствующего под небесами. Дух ветра разливался вокруг пришельцев так, что все, встречающиеся на их пути, получали живительную силу отдохновения от печалей и забот, сопровождающих человека от рождения до смерти.
   А имя уже родилось в памяти старцев, живущих с детьми своими:
  - Оголива, Оголива возвращается!
   Ручеек памяти стал разрастаться, пополняясь, все новыми и новыми людскими воспоминаниями. И народ пошел к пришедшим, стекаясь со всей необъятной земли, раскинувшейся под небом мирозданья.
  - Оголива вернулась! Оголива вернулась! - радовались дети. И эта радость передавалась и взрослым, сообъединяя все сердца в счастливое детское постоянство.
  Иеремия открыл сердце свое для этой не преходящей радости и стал плясать, восхваляя Создателя:
  - Оголива! Оголива! - Иерусалим с нами! Э-эй, Господи! Ты вернул Иерусалим! Аллилуйя! Аллилуйя!
  - Иерусалим! Иерусалим! Аллилуйя! Аллилуйя! - пели все живущие под солнцем.
  Здравствуй, Иерусалим!
  
  СОРОК ШЕСТАЯ ГЛАВА
  
  - 'Антабус'. Алкоголички, поднимайтесь на 'антабус'. 'Антабус'.
  И так каждое утро.
  Антабус - это порошок для лечащихся от алкоголизма. Роману давали оранжевую капсулу и две таблетки. Поначалу Роман артачился: брал лекарство, уходил в туалет-умывальник, выбрасывал все в унитаз. Но его быстро застукали за этим скверным занятием, и теперь он, как и все, проглатывал три пилюли. Запивал водой, показывал открытый рот санитару.
  Дальше больные шли умываться. Кто чем мог и умел, чистили зубы, кто не имел и не знал что это такое, ополаскивались в железных ржавеющих раковинах. Многие сразу садились на скамейку, закуривали. У Романа кроме полотенца и воды ничего не было, но народ выручал его зубной пастой и сигаретами. Роман чистил зубы пальцем, выдавливая предложенную пасту на палец, или, обмакивая его в подставленную коробочку серого зубного порошка, утирался вафельным полотенцем, садился к мужикам и закуривал.
  Большинство пациентов третьего отделения составляли нормальные алкоголики; меньшая часть - 'вальты'. Роман относился ко второй группе.
  Первая группа была монолитно спаянной общим недугом. Все адепты попали сюда на время благодаря различным обстоятельствам, но с одной вымученной целью - завязать! У них была здоровая психика, поэтому они завтракали и вольно уходили на работу. Одни шли в тарный цех, другие на шабашку в город. Им платили за работу деньги. И каждый из них через месячишко-другой покидал родные стены. Правда, были и такие, кто попивал горькую; но они старались делать это незаметно и в малых дозах, просто, чтобы не отвык организм.
  Вот со второй группой было посложнее. Каждый из них нес в себе свою болезнь, а все вместе они представляли собой смешанную из различных упаковок мозаику. Но была и объединяющая их черта, - это были 'тихие' сумасшедшие, а пятое отделение на первом этаже - 'буйные'.
  Собрать рассыпанные и смешанные мозаики было дело кропотливое и чаще всего бесполезное. Психика - дело темное. Это не тело, в которое можно влезть и покопаться внутри. Тут дело обстояло сложнее, ибо тело контактировало с невидимыми категориями и понятиями, уловимыми только душой и сердцем. Так что лечить невидимое практически было невозможно. Но наши медики брались лечить все.
  Красавец русский богатырь с прекрасным голосом все пел и пел, все гнал и гнал свою машину сквозь пургу метель и черный дым; стрелял и стрелял чинарики, не выходил из курилки. Мог спокойно перевернуть машину своей лапой-пятерней, а был беззащитен как дитя.
  Летчик-истребитель ходил по прогулочному двору-клетке и все показывал на карту, которую видел в небе. Он был из пятого отделения, и Роман боязливо сторонился его, на силу отвязался от него в первый прогулочный день.
   А вот уже и разделся один, и побежал по кругу белый и волосатый. И следом побежали санитары, и время на миг проскочило незамеченное Романом пространство, истаяло в действии.
  И снова утро оголосилось призывным звоном санитара. И больному-психу захотелось съесть подушку. Но не хотелось попадать в пятое, - и он пошел на зов, и съел пилюли. И побрел в умывальник-туалет. И плакал август за решеткой окна.
  - Доктор, сколько мне еще лечиться?
  - Гмм. Еще рано думать о выписке. Прошло всего две недели.
  - А может можно мне выйти на работу.
  - Через недельку посмотрим.
  - Да здоров я как бык, доктор.
  - Ну вот и истерика, а мужчина не должен плакать по пустякам. Санитар?!
  После укола Роман проснулся ночью. Матерщина и рычание рвались из угла фойе, возле двери. Горели только ночные лампочки, и пациенты никак не реагировали на происходящее, даже не смотрели в ту сторону. Но Роман еще этого не видел, и ему стало любопытно.
  Вязали только что доставленного на белом коне алкоголика. Он в припадке посиневшей горячки не желал прощаться с лошадью, рвался-порывался сесть на скакуна, рвал на себе ремни безопасности, которыми его прикручивали к кровати. Медперсонал в составе шести человек (пришла подмога из пятого) пытался урезонить одержимого. Четверо мужчин крепкого телосложения держали руки и ноги обезумевшего, а женщины, под стать мужчинам, прикручивали специальными ремнями-стропами конечности озверевшего к железной койке, приваренной к полу.
  Борьба по времени перевалила за середину хоккейного тайма. Но счет был ничейный. Ничья не устраивала людей в белых халатах, поэтому был послан крик помощи. На крик явилось подкрепление. Семипудовая женщина-сестра повела грудью, поправила что-то там под халатом, и пошла этой грудью на силовой прием. Мужичонка ойкнул, принимая на свое худое испитое тело обрушившуюся сверху массу, произнес 'ап-ап-ап' и затих. Бедолагу крепко привязали к ложу, и он суток трое лежал так. Правда порывался качать права, но его быстро успокоили уколами. И в течение следующего месяца это был нормальный спокойный мужик, живущий и работающий как все алкоголики.
  Доставляли и ещё таких вот белых и горячих, но Роман спокойно спал, и только утром отмечал в сознании, что у кровати появился хозяин.
  'Тихих' повели в актовый зал смотреть кинофильм. Зал располагался в другом просторном здании, вокруг которого расположились больничные корпуса. Идя светлым и широким коридором, Роман обратил внимание на дверь с табличкой 'библиотека'.
  Они вошли. В зале сидели и женщины. Более безобразной картины тяжело себе представить. Нежные, очаровательные спутницы и сюда последовали за сильным полом. Пал мужчина и потянул за собой подругу-помощницу. Во всех женских бедах виноват мужчина, ибо он первый согрешил и не покаялся. Не женщина, а мужчина! Ибо если бы он не съел запретный плод, то они бы остались в раю.
  Мужчина - господин своей жены. И примите эту истину, и попросите у подруг-помощниц любимых своих прощение, и не обвиняйте их; ибо Господь изгнал из рая Адама, а жена последовала за ним. Ей принадлежит спасение через деторождение и праведную жизнь, а нам через покаяние и соблюдение заповедей.
   'И снова эти мысли. Все равно делать нечего, сяду и напишу брошюру 'В помощь молодой семье'.
  Вернувшись в отделение, Роман попросил у санитара бумагу и ручку. Взяв несколько тетрадных листочков в клеточку и небольшой карандаш, он присел в длинном коридоре за составленные обеденные столы (в столовой шел ремонт и ели за общим столом), стал грызть карандаш и ногти, думать и писать - марать, и снова думать.
  В раздумьях и писании пробежало часа три. Дежурные стали накрывать на стол. Роман посмотрел на исписанную, исчерканную страницу, разорвал листок, сунул обрывки в карман пижамы. Листки и огрызок вернул санитару. Тот только скривил губы в усмешке.
  Сели за стол. К ужину собирались все. Возвращались с работ вольные, вспоминали об ужине и 'вальты'. Рассаживались. Алкоголики занимали большую часть стола, психи ютились на конце. Роман занимал промежуточное место. На стол ставили баки, и няньки разливали черпаком по мискам, кружкам. Ели ложками и первое и второе. Сегодня на ужин была каша размазня и какао. Психи вяло ковырялись в мисках, задумчиво смотрели в себя. Алкоголики быстро справились с порциями и тянули взгляды и тарелки за добавкой. Нянька накладывала порции желающим. Роман больше за кашей не пошел, а вот за какао сходил три раза: ну нравиться ему какао с молоком, что уж тут поделаешь! Приято было сидеть за общим столом, напоминающим стройотрядовскую жизнь, потягивать горячий напиток и думать о будущем.
  Приехал в одно из воскресений отец. Только вчера родителям сообщили знакомые, что их старший сын лежит в психушке. Отец с утра был здесь. Им разрешили посидеть в дворе-клетке. Отец немного успокоился, глядя на розовеющие щеки сыночка; закурил, пряча дрожащие руки на коленях. Сидели, молчали...
  - Матери плохо, испереживалась вся. Всю ночь валерьянкой отпаивали. Братья твои младшие волнуются. Ты же им пример должен подавать. Эх, ты.
  - Прости, пап.
  - Опять прости! Институт бросил - прости; работы побросал - прости; руки на себя наложил - опять прости!
  - Прости, папа!
  Сидели, курили, молчали.
  - Ладно. Как у тебя дела? Как самочувствие?
  - Уже лучше. Передай маме, чтобы не волновалась. Скажи, что каюсь, больше такого не повторится.
  - Хорошо, передам. Деньги есть? На вот, возьми. Передачу я не принес, не до того было.
  - Спасибо. Оставь сигареты.
  Они сидели под хмурым небом испортившегося августа.
  - Скоро автобус. Выпишешься, сразу домой. Мне ездить накладно - уборочная, а мать не пущу - нечего ей зря расстраиваться. Да побрейся, а то зарос, как старый дед. Бывай, сынок, всего доброго.
  Они пожали друг другу руки, - и отец ушел, сутуля плечи и наклоняя голову к земле.
  Роману разрешили вольные прогулки. Первым делом он пошел и записался в больничную библиотеку. Редкие и ценные книги заполнили стеллажи уютного, пахнущего пылью и знанием, помещения. Роман выбрал себе редчайшее издание полулегального драматурга; обрадованный находкой, он пришел в отделение, спрятал книгу под подушку, потом попросил свои вещи, сказав, что идет в городок. Вещей ему не дали, а вот ботинки принесли и фуфайку, потому что на улице было прохладно и сыро.
  Выздоравливающий бродил по парку. Потоптался возле летнего пустующего кинотеатра, пошел в магазин. В одном отделении шел ремонт: пол стелила бригада знакомых алкоголиков. Они подозвали Романа, налили стакан вина, преподнесли. Роман выпил. Потоптался еще для приличия и ушел к озеру. По дороге его стошнило. Умывшись холодной водой и безразлично посмотрев в серую даль горизонта, больной отправился в дом скорби.
  На утро он попросил разрешения выйти на работу. Доктор предложил два варианта: или тарный цех, или швейный. Гвозди Роман забивать умел, а вот шить, надо было попробовать.
  В швейном цехе работали в основном женщины. Сшивали пододеяльники, наволочки, подрубливали простыни и полотенца. Романа женщина-мастер отвела к рабочему месту, показала, как управлять швейной электрической машиной, как менять и заправлять нитки; положила стопку белых вафельных полотенец, понаблюдала за первыми строчками новичка, поправила несколько раз руку начинающего и ушла. К обеду Роман уже умел обращаться с педалью и машиной.
  Дни безразлично уходили в никуда. Однажды выздоравливающий смотрел через решетку окна, и видел идущих школьников, значит пришел сентябрь.
  Его вызвали на комиссию. Он напряженно потел, отвечая на вопросы солидных людей в белых халатах, просил о выписке, заверял о раскаянии, просил прощения. А сердце его было безразлично ко всему: оно еще не оттаяло от ледяного прикосновения смерти. Выписку отложили на усмотрение лечащего врача. Врач не выписал и через неделю.
  Роман работал до обеда, приходил в палату (ремонт закончился и их расселили по комнатам), брал кружку и ложку, шел в отремонтированную огромную столовую, съедал обед, возвращался к себе, ложился, то дремал, то читал, но больше дремал. Никакие раздумья не тревожили его разум, не волновали чувства душу. Человек погрузился в спячку.
  Роман встрепенулся ненадолго, когда в отделение доставили пенсионера, заядлого шахматиста. Его сдали доброжелательные соседи, любезно угостив желанного соседа литром первача и вызвав участкового. Живущим рядом мешала яблоня старика, которая пила соки с их огорода и бросала тень на их участок. Участковый явился, прочел слезное заявление обиженных, погрузил в стельку осчастливленного обидчика и еще что-то, завернутое в чистую тряпицу; отвез старика в недалекий городок, оформил в больницу, специализирующуюся на возвращении людям ясного ума. А что-то в тряпочке повез жене.
  Старик быстро оклемался от первоначального переполоха. Увидел нормальных людей, послушал заверение доктора, что ему будут давать витамины и кормить, а недельки через три отправят домой, - успокоился и стал всех громить в шахматы. Поверженные 'алкоголики' вспомнили про вполне пригодного для шахмат 'вальта', пригласили бородатого к доске. Роман не упирался, а с подступившим приятно сладким трепетом ринулся в бой. Наворотил кучу фигур в центре, запутав деда и сам окончательно запутавшись в вариантах и подсчетах, вися на волоске от гибели, удирая королем и маневрируя конницей (слоны черных пошли на бивни, рядом валялась и тяжелая артиллерия тур, погибших и погубивших коней противника), Роман провел феерическую комбинацию, вывел короля белых в центр, отдал ему коней, крутанулся в последний раз черной королевой, и, поставил мат пешкой. Все. Пыл его сразу же и иссяк. Бородатый пожал протянутую руку, ушел, оставив старика под сочувственными взглядами болельщиков. Но дед был оптимист и быстро переквалифицировался в любителя домино.
   Роман выбрался из спячки в конце сентября. В палату привели инженера-конструктора из областного города. Человек был синий. Он в прошлой жизни изобрел нужное, приносящее сотни тысяч рублей экономии в государственную казну, хитрое технического новшество. Но ему предложили разделить соавторство. Изобретатель не согласился и стал грудью защищать свое детище. Жена, дети, карьера - все было принесено в жертву молоху. Но победила система.
   И теперь синий, исколотый и напичканный лекарствами человек трясся в своем замкнутом мире.
   Глядя на доведенного до безумия человека, и поговорив с ним через четверо суток, Роман понял, что все суета сует. Он уразумел это и проснулся. Сердце оттаяло.
   Оживший ухаживал за доходягой до своей выписки. Он выхлопотал у доктора разрешение на совместные прогулки и вольно водил изобретателя в парк, на озеро; вел задушевные беседы с творческой личностью, создавая прежде всего в себе самом желание жить... И настал день выписки.
   Гладко выбритый Роман стоял в отглаженном, но сохранившем запах формалина костюме, изучал расписание. Свободными глазами он созерцал табло, раздумывая над дилеммой: куда податься? Свободными руками путешественник пересчитал кровно заработанные деньги, взял билет, вышел в октябрь, сел в подошедший вскорости автобус и возвратился в город.
  
  СОРОК СЕДЬМАЯ ГЛАВА
  
  Часы сменили. Вместо круглых с одной стрелкой повесили квадратные с двумя. Роман полюбовался преобразившимся за время его отсутствия углом проспекта, прошел в аллею, уселся на скамейку, стал просто отдыхать, привыкать к бурному водовороту спешащего жить города.
   По приезде Роман отыскал Сергея, напросился временно у него пожить. Серый радостно согласился, завел друга к себе в коммуналку, вручил запасные ключи. На следующий день Роман принялся за поиски работы с общежитием. Серега посоветовал хлебозавод. Начинающий жить сходил туда, походил по заводу, разузнал все и решил устраиваться. Его направили проходить медкомиссию. И вот теперь он сидел на Плешке, боязливо морщась от пережитых неприятных минут: у него брали кровь из вены - через три дня анализ будет готов. Все остальное, что положено для санитарной книжки, будущий работник общепита уже прошел.
   Роман думал о Вере. Прошлые чувства как бы заледенели, превратились в его сердце в промерзшую степь; но огонь жизни набирал в его душе силу, и первые весенние проталины побежали по земле-сердцу, наполняя семена любви живительной влагой. И каждый день, прожитый без влюбленной, томил его, призывно манил искать встречи.
   Роман заметил ее издали. Она стремительно бежала по своим неотложным делам. Он окликнул девушку-подростка.
  - Ой! Романчик! - она бросилась целовать его в щеку, по-детски радуясь встрече.
  - Юлька, рад тебя видеть. Ну, рассказывай.
  Дитя присело на минутку, вытащило сигарету, кавалер услужливо преподнес зажженную спичку. Дитя затянулось несколько раз и открыло ротик.
   Стрелки квадратных часов пересеклись, и разъехались, и снова стали сближаться. Роман с наслаждением упивался возвращающейся жизнью и желал, чтобы Юлька говорила и говорила. Дитя этим и занималось.
  - Ой, представляешь, ни одна сволочь не поехала его хоронить, все так были заняты. А его похоронили в деревне. Говорят, место хорошее: косогор, песок и березки. Ах, как жалко. Такой был замечательный. Мы так плакали, плакали.
  Роман включился, посмотрел, улыбаясь на дитя, весело спросил:
  - И чего же вы все так плакали, плакали?
  Юлька расставила огромные глаза, посмотрела на улыбающегося молодого мужчину, гневно задрожала.
  - Я тебе целый час рассказываю, что его больше нет, и никто из наших не ездил на похороны.
  - Да куда ездил? Какие похороны? - улыбка стала сползать с лица переставшего что-либо соображать.
  - А ты что, не знаешь? - Юлька чуть не обомлела.
  - Да что я должен знать? Ты мне толком скажи, - уже предчувствуя страшное, перешел на крик-шёпот Роман.
  - Гоша погиб.
  ...Роман пил и пил обжигающий горло напиток. Несколько пустых чашек взгромоздилось на его столике-стойке. Он допил очередную порцию и пошел заказывать еще. Возле кафетерия образовалась очередь, и последним стоял философ.
  - Понимаешь, Роман, я скоро уезжаю за границу, и я решился. Напишу статью о трех столпах Христианской веры, попробую напечатать ее там.
  Они пили кофе, смотрели на посетителей, но не замечали их. Философ размышлял:
  - Люди должны знать истину, обратить сердце свое к Богу, перестать умирать в неверии. Жить и не знать для чего, мучиться и искать смысл жизни, умирать, так ничего не поняв - это страшно. Мудрецы, философы ищут ответ на самый главный вопрос бытия: для чего человек живет, в чем смысл его существования - и не находят, и умирают, так и не поняв главного: не зачем дана тебе жизнь? А кто тебя создал, кто родил тебя?
  Я долго ходил в впотьмах, все искал смысл бытия, а верующий друг мой объяснил мне все просто. Если я знаю, от кого произошел, то соответственно и поступать буду в жизни. Если я верю в Бога и Богу, то я буду жить и исполнять его заповеди - это смысл моей жизни: любить Бога и ближнего, как самого себя. - Профессор отпил из чашки холодный кофе.
  - Если я не от Бога Истинного, то и поступать в жизни буду без любви. А без любви человек ничто - ноль.
  Они пили кофе и смотрели друг на друга.
  - Ты где собираешься учиться?
  Роман пожал плечами.
  - Вот возьми. Это моя визитка. Приходи, помогу подготовиться в институт.
  Роман взял протянутую карточку, повертел диковину в руках, полез в нагрудный карман за записной книжкой. Вместе с книжкой извлеклись и вчетверо сложенные листочки. Роман протянул их философу.
  - Что это? - Владимир Михайлович развернул, стал читать.
  Роман пошел еще за кофе. Отстоял небольшую очередь, вернулся, бережно неся две чашки. Профессор смотрел на юношу во все глаза.
  - Это не мое, - горько улыбнулся Роман, глотая кипяток, чтобы унять подступивший комок рыданий, но слезы все же предательски поползли из глаз. Молодой человек украдкой, как бы вытирая пот со лба, провел по лицу рукавом, шмыгнул носом, запил кофе.
  - Можно, я возьму это, и познакомь меня с автором.
  - Он далеко. А драму эту, если будет возможность, пусть напечатают за границей, - и добавилл еще, - безымянно.
   Роман пошел провожать Володю. Они шли по проспекту, курили, свернули в улочку, пошли мимо заброшенной церкви.
  - Вот какая штука. Я поверил, но не могу ходить в традиционный храм. Они же ведут проповеди свои на мертвом церковнославянском языке. И как, скажите мне, я услышу слово из Библии, если ничего не понимаю из слышанного. Нет, нужна церковь с живым, понятным человеку словом и значением его.
  Они расстались на перекрестке. Роман поехал к Вере. Его взгляд зацепился за что-то воздушное и нарядное. Он вылез на остановке, вернулся назад и очутился на импровизированном базарчике. Пенсионерка торговала цветами. Два белых букета хризантем переливались бриллиантами водяных капель, обильно прилипших к лепесткам.
  - Где же такая красота растет?
  - В теплице, милок, в теплице.
  Вера ждала. Она верила слову Господа: спасешься ты и дом твой. Дом - это родные, близкие и муж. А Роман был ее муж, она знала это.
  На звонок пошли открывать дверь мать и дочь. Два огромных белых букета предстали их взорам. Лицо молодого человека показалось из-за хризантем.
  - А, зять пришёл, - сказала женщина первые слова, которые подвернулись на ее цепкий язык. Она улыбнулась, взяла цветы и пошла, ставить их в вазу.
  Вера вспыхнула вся, зарделась. Роман взял ее пальто и увлек девушку на улицу.
  - Мама, я вернусь скоро.
  Они шли в октябрьских сумерках, держась за руки, и слушали, слушали сердца свои и друг друга. Осень успокаивала землю, обращала лето в зиму, а весна расцветала в сердцах влюбленных.
   Роман рассказывал о пережитом, весело описывая прошедшую разлуку, строил планы совместной будущей жизни.
  Они были вместе. Они были чужие. И Вера заплакала. Она любила его, он любил её. Она была во свете, он был во тьме.
  - Милый, любимый, возлюбленный! Я не могу принадлежать тебе сейчас.
  Роман остановился, наткнувшись на невидимую стену непреодолимого препятствия.
  - Я хочу быть твоей, я мечтаю о тебе, я изнываю без тебя, но мне страшно нарушить заповеди Божии. Я буду твоей, когда ты будешь принадлежать Господу. - И она плакала в его объятиях.
  Они снова шли по ночному городу, выбирая безлюдные переулки, держась за руки. Вера говорила:
  - Возлюбленный мой! Ты сейчас похож на пророка Иеремию. Он тоже плакал, призывая народ еврейский к покаянию.
  Роман смахнул, не таясь, слезу, посмотрел в солнце, освещающее бескрайний океан в глазах девушки. Он нежно прикоснулся губами к этому солнцу. Вера рассмеялась.
  - Плачь, плачь, мой муж. И Иеремия плакал. Плакал, проклиная день рождения своего, человека, который принес радостную весть о рождении его. И плакал пророк перед Богом, чтобы народ Божий послушался слова Отца Небесного. Плачь, плачь, господин мой, и возвращайся к Отцу.
  И говорила, и говорила девушка о Иеремии, о Иерусалиме. О народе Израильском, сравнивая его с народом своим, их плен с нашим безбожием. Вера открыла сердце свое возлюбленному своему. Они шли рядом и пока были чужие друг другу. Роман знал это.
  Из-за поворота показались трое молодых людей спортивного телосложения с красными повязками на рукавах. Влюбленная парочка удивленно посмотрела на дружинников, ибо эта традиция охраны общественного порядка отмирала. Встречные разминулись и стали расходиться, но тут громкий голос одного из них произнес:
  - Постой, пацаны, мне тут должок надо вернуть.
  Парень, выше Романа на голову, догнал парочку, опустил руку на плечо девушки, развернул к себе.
  - А я тебя, вертихвостка, не забыл. Глаз твоих юродивых...
  Последнее слово он проглотил назад. Роман загнал его кулаком в красивое слащавое лицо волейболиста. Тот бросился на обидчика. Роман оттолкнул Веру, ушел от просвистевших над головой солидных кулаков, чуть присел и сделал подсечку, сбив одновременно две ноги длинного. Могучий торс спортсмена распластался на осеннем асфальте. Роман, оставив поверженное тело, прыгнул в сторону нападающих, прошел между посыпавшимися ударами в ближний захват, рванул перекрестными руками ворот куртки одного из парней. Танцуя, стал уворачиваться от ног другого. Первый обмяк от удушающего приема, Роман залепил снизу вверх кулаком под подбородок, выпустил потерявшего сознание, бросился ко второму - тот дал деру. Роман обернулся. Вера стояла на коленях, молилась. Волейболист шел на него с металлической расческой-пикой. Роман пошел навстречу. Шило больно проткнуло руку, но юноша ударил по расческе-пике локтем, второй рукой подцепил руку нападающего, одновременно пропуская сильный удар в лоб, завернул руку из последних сил за спину красавцу и дернул вверх. Ловелас издал душераздирающий вопль и рухнул на колени.
   Держа, кажется, вывернутую руку дружинника, и волоча его за шиворот, Роман бросил воющее тело к ногам уже стоящей девушки.
  - Проси прощения, падла, - победитель наподдал по телу ногой.
  - Не надо, Роман, не надо, - и Вера пошла прочь.
  Юноша оставил поверженного, тот упал мордой в землю, а сам побежал за Верой. Вдали послышалась милицейская трель.
   Роман отвел молчаливую девушку домой. Поцеловал в глаза, простился. Спустившись на этаж ниже, снял пиджак, закатал рубашку: крови было немного, она уже запеклась. Гладиатор оделся и поехал на квартиру. Он ехал и принимал решение.
   Вера ходила в церковь. Роман был некрещеный.
  
  СОРОК ВОСЬМАЯ ГЛАВА
  
   Один господин насадил виноградник. И обнес его оградою, и очистил землю от камней; выкопал точило, и построил башню. И бережно ухаживал и охранял отборные виноградные лозы. И работал утром и днем, и вставал ночью, и никому не позволял расхищать гроздья его.
   И ожидал хозяин, что принесет виноградник добрые плоды. Но необходимо было хозяину отлучиться на время, и он отдал цветущий виноградник слугам своим.
   Когда же пришло время созревания, то хозяин послал из далекой страны рабов своих, чтобы те принесли из виноградника плоды его. Но виноградари ожесточили сердце свое, и схватили слуг господина своего, и били их, и отослали ни с чем.
   Тогда хозяин послал других слуг, дав им большую власть. Но и этих рабов господина своего избили виноградари и выбросили их тела вон.
   Опять послал господин рабов своих, ибо пришло время собирать плоды. И пришли человеки господина своего, и взывали к сердцу и разуму братьев своих. И просили отвратиться от дел злых, обратить сердца свои к повелению господина своего, ибо господин их ищет плодов рук их, совершенных в любви. И предупреждали, плача и стеная, отпавших братьев своих, увещевали их словом пророческим, призывали слушаться повелений господина их; ибо за непослушание придет разорение на благодатный виноградник сей, и будет разрушена ограда его, и засыпано точило его, и повержена башня его. А кусты лозы виноградной будут рассеяны по всей земле. Звери полевые станут обитать в прекрасном винограднике этом, если живущие здесь люди не покаяться и не обратят сердец своих к господину своему. И многими другими словами увещевали отступников.
   Но ожесточилось сердце виноградарей: богатство и корысть ослепили им глаза и совесть. И убили они верных рабов господина своего, и выбросили трупы их на дорогу, а сами продолжили жить, став хозяевами себе. Каждый поступал по зову глаз своих и по корыстолюбию своему.
   И плакал господин их, проливая слезы любви, ибо жалел неверных. И снова послал он рабов своих, чтобы те обратили сердца детей к Отцу. И пошли посланные, и увещевали многими словами братьев своих неразумных, и показывали им чудесные подарки господина их, и исцеляли больных, и учили об истинной любви, милосердии, вере, надежде, справедливости. Но виноградари не вняли словам верных рабов, а издевались над ними, бросали их в темницы, умерщвляли, побивали, изгоняли прочь, - продолжая жить в распутстве и ненависти.
   И вернулись немногие верные к господину своему, и еще горше плакал хозяин их, жалея отступивших от него.
   А виноградник разросся, и вином неверия хозяева его напоили всю землю. И псы лизали гроздья его, и шакалы омывали морды свои в крови его. Змеи поселились в пределах его, и уже не было спасения от укусов их. Смерть стала пасти живущих без любви, поступающих по законам своим, ищущих выгоду себе.
   Их дети перестали уважать родителей, а отцы не переставали издеваться над старцами; девицы и женщины гордились красотою своею, бесстыдно выставляя на показ тела свои; мужчины отвергли семью и исходили похотью на чужих женах, так же и женщины. Дела плоти поработили человека. И мудростью человеческой были оправданы беззакония и ухищрения людей. Блуд и непотребство стали считаться естественными. Пьянство, вражда, ненависть, распри, проклятия, колдовство, любостяжание, прелюбодеяние, излишества, зависть, убийства, бесчинства и подобное стали нормой живущих.
   Тогда подумал господин виноградника: что мне делать? И обратил взор на сына своего единственного и сказал ему:
  - Сын мой! Я посылаю тебя к людям. Иди и скажи им, что Я прощаю им грехи их, что Я исцеляю болезни их, что Я освобождаю их от проклятия. Пусть они обратятся ко Мне. Пусть поверят в Тебя и примут в сердца свои истину, пусть оставят злые дела свои.
  Ты, Сын Мой, есть путь, истина и жизнь. Принявшие Тебя, поверившие Тебе - примут любовь и жизнь вечную.
  Иди. Покажи им смирение Мое, будь агнцем среди волков. Скажи им, что приблизилось к ним Царствие Мое. Возьми их ненависть на себя и дай им любовь. Иди. Я посылаю Тебя!
  Агнец шел брать грехи человека на себя.
  
  ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
  
   Роман шел в храм. Было воскресенье.
  - А, сгорело озеро - гори и рыба, - идя, шептал он.
  В храме шла служба. Читали из Книги Жизни. Священник тянул высоким перекатывающимся басом; старухи молились, крестясь во время пауз. Священник набирал в широкие груди спёртый воздух и рокотал. Оплывали свечи, потрескивание возносилось к куполу. Роман страждал,- он пришёл, чтобы соединиться с верой, но здесь он растерялся.
  Скрестив непривычно руки на животе страждущий ловил иссушенным слухом неразборчивую церковно-славянскую речь. Он вспомнил рассуждения философа о мертвом языке, на котором уже века читалось слово, справлялась служба. 'Божухна, если ты есть, как не вразумишь священников не прятать слово в мёртвом языке. Позволь слышать слово жизни народу на доступном им языке; может, услышат, обратятся к тебе!..
  Как написано: от недостатка ведения гибнет народ мой. Знания дай этим женщинам, старушкам, калекам на простом, понятном, осмысленном языке. Божухна, если ты есть?'
  Слово толкалось, билось в уши Романа, он захотел понять, услышать - и речь стала понятной, смысл ее стал входить в разум жаждущего. Юноша застонал от боли в сердце и решил отдать и сердце своё услышанному.
  Капелью заструилось Слово слышанное в приоткрытое сердце человека. Стало пустынно и холодно от сознания опустошенности своей, словно Роман приоткрыл не сердце, а пустую, ржавую, звенящую цистерну. Человек испугался, захлопнул крышку - пустой гул прекратился, - боль усилилась. А священник читал, и смысл входил в голову Романа. Он удерживал слезы, хлынувшие лавиной, и удержал. Только тоненький ручеек просочился наружу, но Роман, как бы поправляя волосы, незаметно стер его с осунувшегося лица.
   Все было не так, как представлял себе Роман картину покаяния.
  А церковный хор возносил пение к небесам. Одно только слово разбирал Роман, одно лишь: Аллилуйя! Аллилуйя! И после каждого восклицания крестился народ. Слово было мягким, приятным на ощупь, звенящим, стройным, радостным и непонятным.
  - Аллилуйя, - шептал Роман, - Аллилуйя!
  Стало очень тесно: появились и мужчины, и дети. Священник стал обходить храм, куря кадильницей и обрызгивая стоящих водой; служка семенил за ним. Люди расступались, подавались к стенам, уступали дорогу. Роман решил уйти, но был зажат: путь к отступлению перерезал столпившийся народ.
  Священник подходил; Роман стоял, низко опустив голову и сцепив запекшиеся руки на животе.
  - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - послышалась четкая речь.
  Роман вскинул голову, открыл глаза, взгляды встретились.
   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - повторял священник, обмакивая кропило в воду. 'Какие седые глаза у этого юноши', - удивился он, и полоснул по этим глазам водой, очищая седину.
  - Во имя Отца и Сына и Святого Духа! - служение продолжалось.
  Роман очутился в полной тьме. Он понял, что прошлая жизнь кончилась, и ничего нет взамен, даже смерти! Ничего! Все! Амба!
  Натыкаясь на людей, Роман уходил в ничто. Он прошел весь черный лабиринт своего существования, - тьма объяла его.
  - Как Иерусалим, когда не покаялась. Ей было легче, она уходила в плен. А куда идти мне? - Старик безвольно подавался к выходу.
  'О чем плакал Иеремия?'- возник вопрос в кромешной тьме. Во тьме кто-то был, раз вопрос прозвучал оттуда.
  - Надо вспоминать, вспоминать, вспоминать. - Шепот выворачивал душу обреченного, рвал на куски сердце.
  'Синонимы, омонимы, антонимы? Да, да, противоположность: холод - жара, боль - радость, ночь - день, тьма - ? тьма - ? тьма - свет, свет, свет! А как найти свет, если нет поводыря? Как найти поводыря, если его не пошлют? Кто пошлет, если не скажет? Кто скажет? Растение? Животное? Человек? Человек! Я есмь человек.'
  - Бог! Он послал Слово Свое! - донесся голос от алтаря.
  Роман вышел в осень, позднюю осень отзвеневшей весны.
  ' Плачь, Иеремия! Плачь о покаянии людском. Покаяние отворит нам врата света', - уразумел Роман. Он еще боялся этого осознания света. Он еще томился в дверях храма, не решаясь и не зная куда идти, - но сердце его было готово. Готово либо исчезнуть в никуда, либо возродиться для новой жизни. И человек жаждал рождения. Он стремился всем естеством своим вылиться в этот свет. Воды роженицы-сердца отошли.
  И он закричал. В беззвучном вопле, прорываясь наружу, в свет Божий. Как новорожденный младенец кричит, оповещая всех, что он явился на свет живым.
  Весна тихо старилась в осени. Осень принимала роды весны. На замерзающем небе открывалось солнце, ветер тихим дуновением присутствовал с человеком. Он разогнал свинцовые тучи, обнажив вымытое бесконечное пространство.
  Создатель обозревал своими живыми глазами всю землю. Он любит творение рук своих сейчас, ныне, навсегда. В Нем нет прошлого и будущего, - есть ныне и навсегда.
  А человек кричал. Рвал из груди сердце свое и искал Отца. А Отец уплатил цену за каждого человека и ждал покаяния. Блудный сын нашелся.
  И человек кричал:
  - Люди, дайте мне Бога! Дайте мне того, в кого бы я поверил. Бога, который будет реальностью, который будет жить во мне, менять меня, направлять меня. Даст мне покой, мир, примирит меня с самим собой, с людьми, с миром, укажет мне путь спасения, по которому мне идти. Люди, человеки, дайте мне Бога с большой буквы! Бога!.. в которого я поверю, которого назову Отцом, который реальный и живой. Милые люди, пропадаю! Мне больше некуда идти, желания мои иссякли, даже в смерти нет выхода, нигде я его не нашел. Покажите мне путь, зажгите свет внутри меня, исцелите душу мою. Люди? Кто мне поможет? Боже мой, Боже! Прими меня.
  Он упал на колени перед храмом, из которого вышел. Он упал на колени, протягивая руки к идущим в храм, и кричал. Кричал от безвыходности. Уже бежали милиционеры на его вопль, женщины оттаскивали детей подальше, старухи смотрели растерянно, кто-то крутил пальцем у виска, кто-то подбадривал его, а человек кричал. Кричал своим разорвавшимся сердцем, тянул руки к небу, не разумея, не понимая - как жить?
  - Иисус Христос - Господь наш! Кайся, и Он примет тебя. Кайся! - говорил тихим голосом священник, который, оставив службу, вышел к блудному сыну. - Кайся, сын мой! Иисус умер за тебя и воскрес для жизни твоей. Иди к Нему, ибо Иисус Христос есть Бог наш!
  
  КОНЕЦ
  
   А Отец всегда ждал дитя свое и ныне, и присно, и вовеки веков. И увидел Отец сына своего заблудшего, и побежал навстречу к нему. И пал сын на колени свои, и просил сын простить его, и называл себя недостойным быть в числе детей Отца своего, а просил принять как раба. И плакал Отец, и плакал сын. И простил Отец блудного сына! И поднял Отец сына своего любимого, и обмыл его водою чистою, и облачил его в одежды царские, и перстень власти вложил в руку его, и устроил пир. Ибо сын был мертв, а теперь воскрес!
  
  * * *
   Народ Божий возвращался из плена. Впереди шли поющие и играющие, позади - танцующие и славящие Отца Небесного! Мужья, жены, дети, младенцы и старцы, юноши и воины, девушки и женщины - все, все возвращались в землю обетованную, ибо Господь простил покаявшийся народ. И отстроились города Иудины - славы Бога Живого. И зазеленели поля засеянные, и расплодился скот на злачных пажитях, и виноградник дал плоды обильные. И отдали живущие сердца Единому Богу, и благословили Создателя, и исполнили заповеди Его. И благословил Господь с небес народ свой всяким благословением под небесами и на небесах, и устроил храм Свой в сердцах верующих в Него и Ему. И засиял свет Его в сердцах и глазах их, и они возлюбили! И приготовил Всевышний город на небесах народу своему, чтобы принять их после земной жизни. И небесный Иерусалим приближается к земле.
  - Ей! Гряди, Грядущий, во имя Твое!
  - Ей! Гряду скоро!
  Кончился плач Иеремии, человека Божьего.
  
  А М И Н Ь.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"