До каких пор могла жить Марина? Та, для которой важнее всех законов был "закон протянутой руки"(1)*? До тех, пока могла ощущать свою "нужность", жить - до "первого чужого, который скажет: "Пить!"
"-Согреть чужому ужин -
Жилье свое спалю!".
Ради "чужого" она готова была спалить и самое себя. Уйти, чтобы дать жить другому. И когда в Елабуге ее 16-летний сын произнес: "Ну, кого-нибудь из нас двоих вынесут отсюда вперед ногами!", в Марине ухнуло: "Меня!" И она ушла сама. Чтобы не ушел Мур. А о том, что конец будет именно таким, Марина предузнала в 17 лет. Лишь спустя 39 лет дошло ее письмо до сестры Аси: "Никогда ничего не жалей, не считай и не бойся, а то и тебе придется так мучиться потом, как мне. Только бы не оборвалась веревка! А то недовеситься - гадость, правда?" 1910 год.
Предузнание для Марины было всегда интуитивным, то есть данным свыше. Она писала: "Какой кажусь, такой я стану" - в том мире, "сбудусь я там по образу своей души". Она уже тогда знала, что "отыграется" не в этой жизни, но "там!" Так высокая душа (а именно такая была у Марины) всегда знает о своей судьбе, ведает, что предначертано свыше, что дано Богом.
В 1940 году, вернувшись в Советскую Россию, Марина писала в дневнике: "Меня все считают мужественной. Я не знаю человека, робче, чем я ("Гордость и робость - родные сестры" )....Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами - крюк, но их нет, потому что везде электричество. Никаких "люстр".... Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна - ... но, Господи, как я мала, как я ничего не могу!"
Когда Лидия Корнеевна Чуковская, будучи в Чистополе, неосторожно заметила, что Ахматова здесь погибла бы, потому что ничего не умеет, у Марины невольно вырвалось: - А вы думаете, я - могу?
Но она смогла бы, если бы была нужна. 17 ноября 1940 Марина пишет Кваниной: "Моя надоба от другого, Таня - это надоба во мне, моя нужность (и если можно, необходимость) - ему, поймите меня, т.е. без меры".
Она не могла быть надобной никому в те страшные дни: близкие - дочь, сестра, муж - арестованы; Муру она мешает, раздражает его своей неумелостью, невозможностью создать человеческие условия существования, писать - тоже - уже! - не может. С момента приезда в Россию, она живет в вечном страхе. Она потеряна, унижена. Ей, дочери Ивана Цветаева, создателя прославленного музея; ей, написавшей цикл стихов о Москве, не нашлось места в родном городе! Родина, которую она так любила, не приняла ее. Однако и это еще не все. Марина догадывается, что ее муж, Сергей, с которым она была связана навечно, причастен к ГПУ.
Последней каплей, добившей ее, стал визит чекиста, произошедший накануне трагедии. "По свидетельству высокопоставленного чиновника Министерства безопасности РФ, не пожелавшего публиковать свое имя, в архиве (Цветаевой) хранится документ, свидетельствующий о том, что кто-то из чекистов посетил Марину Цветаеву буквально за день до ее смерти. Тот же чиновник уверял, что как сам факт разговора, так и его содержание были сознательно задуманы таким образом, чтобы великая поэтесса приняла единственное решение - самоубийство" (цитирую по книге Марии Разумовской "Марина Цветаева: миф и действительность". М., Радуга, 1994, с. 328).
Сколько сейчас пишут о Марине! О ее приверженности форме, любви к словотворчеству в ущерб содержанию, ее гордыне, жесткости, прямолинейности, даже резкости в отношениях; о Александр Шмеман, мнение которого ценю и уважаю, упрекает ее в безмерности, в излишней открытости в письмах, которые "стыдно" читать (забывая, что письма, как и все творчество Цветаевой - исповедальны, да и написаны для конкретного человека, а не для всеобщего обозрения), но потом спохватывается и начинает жалеть ее, хотя именно этого - жалости - она и не хотела. Подобные оценки происходят из-за неумения прочесть судьбу - между строк, увидеть за формой - суть. А суть в том, что Марина не могла жить, не отдавая, не делясь даром жизни, любви, творчества, - свободы.
В цикле "Сирота" она пишет:
6
Наконец-то встретила
Надобного - мне:
У кого-то смертная
Надоба - во мне.
Что для ока - радуга,
Злаку - чернозем -
Человеку - надоба
Человека - в нем.
Мне дождя, и радуги,
И руки - нужней
Человека надоба
Рук - в руке моей.
Это - шире Ладоги
И горы верней -
Человека надоба
Ран - в руке моей.
И за то, что с язвою
Мне принес ладонь -
Эту руку - сразу бы
За тебя в огонь!
11 сентября 1936 года
Стихи посвящены поэту А. Штейгеру, от которого она получила полное отчаяния письмо с "воплем" о помощи: Штейгер был болен туберкулезом и только что пережил несчастную любовь. И Марина откликнулась сразу и горячо, как только она умела, и писала ежедневно, ободряя и утешая юношу.
Мы не знаем, скольких еще она ободрила своими письмами, своим горением, своим духовным подвижничеством - иначе не назовешь! - в творчестве, в самоотдаче. Некоторые адресаты известны: Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, А. Бахрах, Н. Гронский...Погибающего Андрея Белого, который лечился за границей, она буквально спасала - собой! Однажды в кафе он просто кинулся к ней, как кидается утопающий, или - по словам Марины, как "человек, громом пораженный". И далее: "Это было общение с моим покоем, основным здоровьем, всей моей неизбывной жизненностью". Именно ей, Марине, в ноябре 1923 года он послал "письменный вопль" из Берлина в Прагу: "Голубушка! Родная! Только Вы! Только к Вам! Найдите комнату рядом, где бы Вы ни были - рядом, я не буду мешать, я не буду заходить, мне только нужно знать, что за стеной - живое - живое тепло! - Вы. Я измучен! Я истерзан! К Вам - под крыло!"
Но главный среди всех оберегаемых, любимых - ее муж, Сергей Эфрон, который стал для Марины не столько мужем, сколько сыном, которого она всю жизнь спасала. Оба родились в октябре, с разницей в три дня, Марина - на год раньше. Он был - младший, страдающий (его мать и 14-летний брат добровольно ушли из жизни) - и потому нуждался в опоре. Этой опорой стала Марина, потому что дала ему жизнь, точнее - желание жизни, ибо в ней ее - было с избытком. Подняла на руки, как ребенка - гибнущего, согнутого от этой двойной утраты, и повела за собой.
Вообще, ее переписка поражает "интенсивностью духовного существования", которую она отмечала в творчестве Андрея Белого. Долго существовать на таком духовном накале - невозможно, немыслимо. А Цветаева жила так годами, причем среди ее адресатов были не только поэты, но и, например, кн. Сергей Волконский, для которого она начисто переписала все его мемуары. Одно из последних писем Марины адресовано поэтессе Вере Александровне Меркурьевой. В нем, как мне кажется, суть Марининого конца, ибо это конец - скалы: расколовшейся, падающей от чужой жалости, не привыкшей к ней ("я от малейшего доброго слова - интонации - заливаюсь слезами, как скала водой водопада"). Вот что она пишет 31 августа 1940 года, ровно за год до своей гибели: "Еще одно. Я от природы очень веселая. (М.б. это - другое, но другого слова нет.) Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой. Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. Вся свобода. - Все. - И вот - чтоб это несчастное счастье - так добывать, - в этом не только жестокость, но глупость. Счастливому человеку жизнь должна радоваться, поощрять его в этом редком даре. Потому что от счастливого - идет счастье. От меня - шло. Здорово шло. Я чужими тяжестями (наваленными) играла, как атлет гирями. От меня шла - свобода. Человек - в душе знал, что выбросившись из окна - упадет вверх. На мне люди оживали, как янтарь. Сами начинали играть. Я не в своей роли - скалы под водопадом: скалы, вместе с водопадом падающей на (совесть) человека... Попытки моих друзей меня растрагивают и расстраивают. Мне - совестно, что я еще жива....Все, что для меня делают - делают для меня - а не для себя... И это - горько. Я так привыкла - дарить!" Да, Марина дарила, - всегда, многим, и потом - страдала из-за этого. Судьба? Или - закон жизни? Вот что писал по этому поводу - находясь в лагере - Павел Флоренский: "Свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданием и гонением. Чем бескорыстней дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, аксиома ее" (из письма 13 февраля 1937 года).
ххх
Екатерина Рейтлинглер-Кист вспоминает, как на одном вечере Марина читала стихи одной монашки из Новодевичьего:
"Все же вы не слабейте душою,
Как придет испытаний пора -
Человечество живо одною
Круговою порукой добра!"(2)*
И добавляла, что эти беспомощные с точки зрения формы стихи ей дороже самых изысканных и мастерских строк профессионалов "Я совершенно точно помню это собрание и то, что она приводила эти стихи, как пример того, что ей в поэзии всего важней ее духовное содержание, а не форма". Она же помнит высказывание Марины о том, что поэзия не есть высшая и последняя ценность. "У постели умирающего, - говорила Марина, - нужен не поэт, а священник". Но 31-го августа 1941 года рядом не оказалось ни того, ни другого. Петля затянулась так туго, что невозможно было дышать...
Марина оставила три записки: товарищам, поэту Асееву и его семье с просьбами позаботится о сыне, и Муру: "Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик". Тупик заключался в том, что на тот момент ни Марина не могла никому протянуть руки, ни ей никто руки не протянул. Да, Марина, которая так часто протягивала руки всем падающим, сама нуждалась в помощи! Оказавшись в сталинской России, она лишилась самого главного, без чего не могла жить - свободы и близких по духу людей. Скала рухнула. И нужна была подпорка, чтобы она не превратилась в песок. Подпорка - то есть, реальная помощь, а не слова. В 1928 году она писала Николаю Гронскому, своей "последней любви": "Кто-то мне даже предложил "созерцательную любовь", на что - я: "Спасибо. Меня так всю жизнь любили, пальцем не шевельнув. В России я с такой любви потеряла от голоду 3летнего ребенка. Смотрели и любовались, а я дохла. Любовь - прежде всего - делать дело, иначе это ТУПИК - как море для не-пловца: меня". Марина не была "пловцом" в житейском море. В этом ее трагедия. И в этом - ее счастье, ибо нас, не умеющих "плавать" на земле много. И потому боль Марины - отзывается в каждом сердце, принявшем ее стихи как откровение, как свою собственную исповедь. Да, Марина была мужественной, сильной, но и - невероятно беспомощной. "Будьте моим оплотом!" - умоляла она Родзевича, потом Пастернака, а Рильке просила: "Позволь мне смотреть на тебя каждый миг моей жизни, как на гору, которая охраняет меня, словно каменный ангел-хранитель", ибо там, в глубине подсознания, в самой своей сердцевине, она, как и все мы, нуждалась в подобном оплоте: близком человеке, который подставит плечо, возьмет за руку и поведет дальше - в ангеле-хранителе. И Марина поняла это, когда узнала любовь Родзевича, когда осознала себя не только как душу, дух, но и как женщину. В письме А. Бахраху она писала: "Может быть, этот текущий час и сделает надо мной чудо - дай Бог, м.б., я действительно сделаюсь человеком, довоплощусь..."
Так вот, тогда, 31 августа 41-го, не было этого оплота, этого близкого, который бы вернул Марину в Москву, наладил быт, устроил на работу. Не было этой протянутой, дающей руки, а были кругом руки - предающие. Вся страна тогда была предающей: доносили не только соседи, доносили близкие родственники, друзья (достаточно почитать протоколы допросов Ариадны Эфрон и Сергея Эфрона). Был нарушен этот основной закон, при котором могла существовать Марина: закон протянутой руки. Ибо Марина никогда не предавала и не могла построить счастье на чужих костях (из письма Бахраху: "Никакая страсть не перекричит во мне справедливости...Отсюда все мои потери. Мужчины и женщины беспощадны, пощадны только души. Делать другому боль, нет, тысячу раз нет, лучше терпеть самой, хотя рождена - радоваться. Счастья на чужих костях - этого я не могу. Я не победитель..." И потому, когда Сергей вернулся и узнал о романе Марины с Родзевичем, она этот роман прервала, ибо знала, что без нее Сергей пропадет). В тогдашней России это стало нормой. Поэтому самоубийство Марины это не просто трагический конец великого поэта, но это протест против режима, против той лжи и предательства, которые ее окружали.
....Марина подарила жене Эренбурга серебряный браслет. В день ее гибели, браслет разломился пополам, как от удара молнии. Так смерть Марины, которая долгое время осознавала себя не женщиной, но духом, отозвалась и на земном плане.
В заключении - мои стихи, написанные давно, но для Марины:
(1)* "Закон протянутой руки" - строчка из стихотворения "Чужому", ноябрь 1920 год
(2)*В статье Цветаевой "Искусство при свете совести" это стихотворение приводится полностью, как его запомнила Марина, по памяти:
Чтобы в жизни ни ждало вас, дети,
В жизни много есть горя и зла,
Есть соблазна коварные сети,
И раскаянья жгучего мгла,
Есть тоска невозможных желаний,
Беспросветный нерадостный труд,
И расплата годами страданий
За десяток счастливых минут.-
Все же вы не слабейте душою,
Как придет испытаний пора -
Человечество живо одною
Круговою порукой добра!
Где бы сердце вам жить не велело,
В шумном свете иль сельской тиши,
Расточайте без счета и смело
Вы сокровища вашей души!
Не ищите, не ждите возврата,
Не смущайтесь насмешкою злой,
Человечество все же богато
Лишь порукой добра круговой!
После разбора этого стихотворения, следуют такие строки Цветаевой: "Ибо моя монашка не поэт-профессионал, который душу черту продаст за удачный оборот (да только черт не берет, потому что ничего и нет) - а: - чистый сосуд Божий..." И чуть далее признается, что эти стихи - самые ее любимые из всех, "которые когда-либо читала, когда-либо писала, мои любимые из всех на земле. Когда после них читаю (или пишу) свои, ничего не ощущаю, кроме стыда".