Мёрзлый грунт был взрыхлён бульдозером, который утром и вечером задвигал уголь внутрь через окно. За котельной расстилалось бывшее футбольное поле, черное от сажи и угольной пыли, снег вымело ветром, торчало быльё, и лишь к задней стене прилегал небольшой сугроб.
Павел побывал здесь еще днем. Только что выпал снег. От кочегарки отъезжал разгрузившийся самосвал. Напротив нее у дороги парил колодец теплотрассы, прикрытый сколоченным из горбыля щитом.
Кочегара, у которого ему вечером предстояло принять смену, звали Витяй. Он тогда же - трезвый, но, как показалось, приконоплённый - охотно и доходчиво показал особенности эксплуатации этой котельной. Так что объяснения мастера были сейчас излишни.
Днем это место не производило такого тягостного впечатления, как сейчас, при свете единственной лампочки над металлической дверью, прикрывавшей вход в этот ад.
- Что отапливаем? - спросил Павел у мастера.
- Прилегающий квартал, - кратко ответил мастер, рабочий день которого час, как закончился, но он вынужден был торчать тут в полутьме, инструктируя нового кочегара. Тратить личное время на лишние разговоры он не хотел.
Кочегарка был небольшая, на два котла, так что Павел и сам мог догадаться, что вряд ли к ней подключено более двух десятков домов, двухэтажных, восьмиквартирных, подобных тому, что пока что высился слева, но был предназначен к сносу ещё в прошлом году. Жители уже были выселены, рамы выставлены, пол вынесен, часть шиферной крыши разобрана местными жителями для загородных дачных нужд. Он уже начал оседать и крениться, этот дом, словно построен был на куче навоза.
Котельная, похоже, тоже коптила последний сезон, если верить мастеру - семидесятый. От ремонта здания давно отказались. Кирпич кое-где рассыпался. Вдоль фасада змеилась трещина. Козырек над входом прохудился и протекал, небрежно прикрытый обломками шифера. Над кварталом вздымалась, дымила труба, словно кадила дьяволу. Словно топил дымовыми шашками кочегар - это он, догадался Павел, в присутствии начальства усердствовал. Циклоны и дымоочистители отсутствовали, копоть и продукты сгорания оседали в приличном радиусе. Труба была обложена кирпичом и имела скобы, так что, если бы нашёлся желающий, то мог бы подняться по ней до самого верха и заглянуть внутрь.
К зданию то и дело что-то пристраивали, прилепливали, ломали и лепили опять. Пристройки и приделы, как только в них пропадала необходимость, почему-то очень быстро ветшали. Одни опадали грудами мусора, другие продолжали жаться к бокам, так что котельная приобрела со временем неописуемую конфигурацию и совершенно не соответствовала первоначальной проектной чистоте форм.
С возведением современных строений, предусмотренных генеральным проектом этой части города, надобность в ней отпадала. Во-первых, не справится она с возросшей нагрузкой. Во-вторых, вряд ли ей будет позволено своим неказистым, устаревшим, закопченным видом искажать будущий архитектурный ансамбль. Может, новая котельная на газе будет. Или запитают квартал от вновь возводимой ТЭЦ.
Справа от кочегарки был бетонный забор, скрывавший, вероятно, какое-нибудь небольшое предприятие из сферы бытовых услуг, что-либо вроде мастерской по ремонту холодильников или пошивочной. Днем Павел подходил, рассматривал на воротах табличку, читал. Но кроме того, что это была 'Мастерская ?17', ничего на табличке не значилось.
Футбольное поле и всё, что за ним, утопало во мраке. Довольно вдали горели, правда, огни. Но кто и для каких целей их зажег, оставалось догадываться. Возможно, кому-нибудь было нужно. С фронтальной части, кроме упомянутой желтой лампочки и некоторых, через дорогу, окон, тоже ничего не светилось. Фонари отсутствовали, тротуар не утоптан, и Павел заключил, что квартал заселен не густо. Улицы, как таковой, не существовало, хотя и висел на торце одного из домов указатель: ул., мол, Данилова. Чем польстил городу некий Данилов, Павел не знал.
Дом напротив котельной был в три этажа, и вероятно, что на три подъезда, и даже с балконом, правда, единственным, лепившемся, как бородавка к рябому лицу.
Что-то мелькнуло на полукруглом балконе, когда Павел уже отводил взгляд. Он вновь обернулся и теперь вполне ясно увидел на этом балконе женщину. Судя по стройности стана - еще молода. Но не это привлекало и задерживало внимание. Мало ли их, стройных, мелькает ежедневно в пределах охвата глаз, на всех не насмотришься. Эта женщина была совершенно голая, несмотря на мороз. И не особо заботящаяся о репутации. Ее светлые волосы, рассыпанные по плечам, шевелил ветер. В свете, падающем на нее из соседних окон, её кожа показалась Борисову снежно-бела, а на лице - не было ни кровиночки. Ни намека на розовость или румянец. Скорее глянец, иль даже так: глянцевость, глянцевитость. И не было пара дыханья из её рта.
Это усугубляло тревогу, характерную вообще для этой неприглядной местности. Тем более усугубляло, что эта девица уже являлась и днем. В тот момент, когда он подходил читать на запертых воротах табличку с номером мастерской, он почувствовал какой-то промельк на периферии зренья, а обернувшись, успел ухватить её краем глаза в просвете меж этим домом с балконом и припаркованным грузовиком. Голую или нет, он в тот момент не успел разобрать. Во всяком случае, если она и была одета, то легко, а голова непокрыта. Тогда он не придал этому никакого значенья. Мало ли кому и в каком виде приспичит выбежать на минутку - до булочной, например, и обратно. Хотя выйти голой на улицу большая смелость нужна. Кстати, вывеску - 'Булочное' (Sic!) - он позже тоже нашел.
Но теперь он забеспокоился. Не за девицу, разумеется, а за себя. С тех пор, как он бросил пить, глюков с ним не случалось. Да и в то непростое время чудились ему отнюдь не образы прекрасных обнаженных девиц, а, как правило, желторожие селениты. И как отнестись к этим виденьям теперь? Что означают они? Предваряют возвращение к прошлому?
Может, просто показалось, успокаивал себя Павел. Растрепало какой-то нерв. Он перемигнул, и виденье исчезло. Но это не внесло успокоенья в ум. Уж лучше смириться с сумасшедшей девицей, чем вернуться в запой.
Мастер был крепенький мужичок лет сорока пяти. В коротком полушубке он и сам выглядел немного короче, чем, наверное, на самом деле был. Как его звали, Павел тут же забыл, но фамилию запомнил легко: Ятин. Руки его были густо исколоты. Пальцы - цифрами и перстнями. Кисти - компасом или розой ветров, восходящим над севером солнцем и чем-то еще. Сидел? Более чем вероятно. Интересно, за что?
- Ты мне, Борисов, систему не разморозь, - сказал Ятин. - Иначе знаешь, чем отличается твое будущее от моего прошлого?
- Чем? - поднял голову Павел.
- Да ничем.
- Были уже прецеденты?
- Прецеденты. Да ты знаешь, с кем работать приходится? Контингент! Тюрки! Неделю отработал - запил. Запил - взашей. Сам-то не пьешь? Если дома - дело твое. А если здесь - то есть много различных способов с тобой разобраться.
- Например?
- Примеров не будет. Заболел Примеров. Заболел и наверно помрет. Так что ты как-нибудь без примеров, уповая на совесть и богобоязнь.
- Не слишком ли много ответственности за такую зарплату?
- Ставка тебя не устраивает? По труду и честь.
- Такие ставки не стоят свеч, - сказал Павел.
- На эту ночь я тебе пришлю напарника. Постажирует тебя, пока обвыкнешь. Не оставлять же тебя, действительно, один на один с незнакомым оборудованием. Значит так: давление держать два очка. Температура тепла на подаче... Пока пусть будет семьдесят градусов. А там - в соответствии с внешней температурой. График на стеночке. Следи. Обещают на эту ночь похолодание.
Мастер поежился, а Павел вздрогнул. Вновь почудился, но теперь уже не на балконе жилого, а в оконном проеме выселенного дома силуэт той голой девицы.
- Раз в смену чистишь котлы, - бубнил мастер. - Один в работе, другой - выгребаешь. Шлак тачкой вывозишь. Видишь кучу? Вот и вали на нее.
Рядом с кучей стоял покосившийся деревянный столб - анкерная опора электролинии 0,4 кВ. Со столба свешивались провода и уходили под крышу котельной. Как этот столб выстоял среди горячего шлака, объяснялось, очевидно, его везучестью. Вывозились и сваливались раскаленные угольные останки чуть ли не на него. Правда, столб этот был прикреплен к железобетонному пасынку, но торец деревянной составляющей опоры был над землей не выше, чем на метр. И вполне мог возгореться. Никакого же резервного электропитания котельной предусмотрено не было. На ком, если что, зависнет ответственность?
- За это с электриков спрос, - сказал мастер. - Ты себя, Борисов, блюди.
И тебя заодно, подумал Борисов. Не исключено, что за какую-нибудь халатность сидел.
Ветер взметал мелкую пыль. Взвивал облачка снега. Иногда закручивал их в спираль и уносил прочь, иногда тут же ронял рассеянно. Забирался под куртку, трогал под ней.
Внутрь входить, где было тепло, но значительно более грязно, механику не хотелось. Не хотелось портить себе настроение в предвкушении ужина и чистой постели. Павел был там днем и внутреннюю обстановку знал. И хоть было ему жутковато при мысли о том, что придется всю ночь оставаться здесь одному, да хотя б и с напарником, от мастера, тем не менее, избавиться не терпелось. Не любил он, когда зудят. К тому же подошвы его новых сапог оказались довольно тонки. Он начинал приплясывать.
Свыкнется - стерпится. Стерпится - слюбится. Тем более, что он здесь всего на сезон, заканчивающийся тридцатого апреля.
Сменяемый им Витяй имел китайский разрез глаз. А может, и впрямь был немного китаец. Он уже переоделся в чистое. Подошел к мастеру, демонстративно взглянув на часы:
- Так я пошел?
- Иди-иди, - проворчал мастер. - Тюрка.
- Там хватит минут на двадцать жару, - сказал сменный Витяй, обращаясь к Борисову. - Успеешь переодеться и чифирнуть. Потом подкинешь. В основном налегай на второй котел, я его почистил только что. А первый гаси потихоньку. Выгребешь - растапливай и загружай.
- Понял всё? - спросил по поводу вышесказанного Ятин.
- Первый - справа, второй - слева, - подсказал сменный. - Я там расписался в журнале, что смену сдал.
Павел кивнул.
- Есть душ, после можешь помыться, - договаривал свои наставления Ятин.- Уборная же, видишь сам, прямо перед тобой. - Справа от кучи шлака топорщилось дощатое строение. Ветром болтало хлипкую дверь. - Некоторые ухитряются на лопату гадить и потом выносить, другие прямо на уголь и в топку закидывают - заодно с твердым топливом. Так что способов испражнения множество. Выбирай любой, по настроению.
Ветер усиливался, но чувствовалось, что это были последние его всплески, перед тем как улечься совсем. Дверь уборной со все большей амплитудой раскачивалась. Павел подошел, прикрыл ее и набросил крючок.
- Ну, ни пуха, - издали прокричал мастер. - Сейчас трамвай подойдет, так что я тоже пошел.
Он ушел в ту же сторону, где еще мелькала в свете окон спина уходящего к остановке кочегара. Там светилась витрина киоска. Павел обернулся к котельной лицом и вошел внутрь. Ветер бросил ему вслед последнюю пригоршню снега. И затих.
Строго говоря, котлов было три: два в работе, третий - резерв. Справа от входной двери, стальной, надежной, снабженной засовами, располагалась еще одна, филенчатая, двустворчатая, с дырой, снятая, очевидно, из дома напротив и наспех приспособленная к косяку. Может, инструкция требовала отделять машинный зал от котельного, и дверь навесили лишь для того, чтобы инспектору котлонадзора замазать глаза. Потому что никогда они не закрывалась, да и в закрытом состоянии между створками оставалась щель шириной в ладонь.
За ней вращались насосы, обеспечивающие циркуляцию воды в системе. Под одним была небольшая лужа. Рано сбежал сменный, надо было заставить его сальник набить. Циркуляционных насоса было два. Третий - насос подпитки - подавал воду в систему, пополняя расход. Возможно, квартал не располагал горячим водоснабжением, и жители отбирали воду из отопительной системы для собственных нужд. Да и вообще вода имеет свойство из любой герметически закупоренной системы деваться неизвестно куда.
На бетонный пол были брошены доски, чтобы не наступать в лужу, чтоб кочегар мог подойти к кнопкам, а электрик - к электрощиту. Кабели и провода свисали соплями. Какое-либо заземление электроагрегатов отсутствовало, и Павел решил лишний раз в эту каморку не заходить. Как-то его уже трясло электричеством.
Вентилятор гудел в углу, подавая воздух на колосники. Короб принудительного поддува уходил под пол, и можно было проследить движение воздуха по завихрениям пыли - там, где в подпольном коробе образовались прорехи.
Павел вздрогнул и выругался: крыса метнулась, скользнула меж ног и спряталась за котлами. Он тут же разозлился на себя за свой испуг. С утра ему было что-то не по себе. Не стоит нервничать из-за крыс. Может, она ручная, мирная.
- Я забегу на минутку?
Какой-то юркий юнец, приоткрыв наружную дверь, заглядывал внутрь. Павлу лицо его не понравилось - именно своей юркостью. Словно крыса, мелькнувшая только что, успела обернуться им.
- Брысь, - сказал Павел, и незваный гость послушно исчез.
Павел прошел меж стоящих в ряд котлов и кучей угля, заготовленного для него сменным. Бытовое помещение было на две ступеньки выше, чем уровень пола котельной, и едва поднявшись на верхнюю и распахнув дверь, посетитель упирался взглядом в осколок трюмо. В бытовке вдоль трех стен стояли лавки, окружая дощатый стол, на одной из них была устроена лежанка. На столе - журнал сдачи-приема смен, заложенный шариковой ручкой на нужной странице. Павел эту страницу открыл.
Сменный расписался в сдаче. Последняя запись была развернута почти на страницу, но Павел не стал вчитываться. Буквы плясали буги, взявшись за руки или подперев ими бока. Может, лихорадило парня. Или обкурился немного. А может, по жизни почерк такой. Он сунул журнал в стол.
В стене, составлявшей фасад здания, было когда-то окно, ныне заделанное кирпичом. Под этим бывшим окном повисла батарея отопления, уцепившись за крюк, и стоял столик поменьше, а на нем - ламповый черно-белый телевизор. Кроме того, на этом столе была электроплитка, эмалированный чайник; пара мутных стаканов и графин (всё граненое) - возможно, из того же разоренного дома, что и дверь. По стенам висели картинки, какие обычно вешают в таких помещениях - голые бабы, Брюс Виллис, календарь истекшего времени и пр. А также 'Инструкция по технике безопасности для машиниста котельной'. Такую же днем совал ему мастер под нос. Кроме того - листок с телефонами. Пожарная часть, скорая помощь, милиция. Телефоны начальников. Сам аппарат со свернутым диском, где нужно было набирать 60 вместо 09 и наоборот.
Кстати: позвонить Томе. С Томой он дружно жил уже около полугода. А за три месяца до того, как появилась Тома, окончательно бросил пить. Он, путаясь в перевернутых цифрах, набрал номер. Говорить с ней было особо не о чем. Просто отметиться.
- Ты там осторожней, Паш, - сказала между прочим Тома. - Слышал про Юрку?
Юрка, знакомый Борисова, был найден мертвым на куче угля месяц назад.
- Ты уже утомила, Том. Когда это было? В начале сезона. И где? Совершенно в другом квартале. Дискотеки там. Молодежь распаленная, буйная. А тут тихо, спокойно. Не ломятся. Номер? - Он продиктовал он номер, нацарапанный гвоздем прямо на аппарате. - Наверно, этот. Пока.
За стеной было раздевалка и душевая кабинка. Он, переоделся, облачившись в трудовые доспехи, взятые из дому. Сумку с едой бросил на лавку. Есть ему еще не хотелось.
- Эй! Ты один?
Парень в лохматой шапке сунул голову в дверь подсобки. Внимательно оглядел маленькое помещение. Слишком долго и слишком внимательно, хотя достаточно было беглого взгляда, чтоб убедиться, что кроме Борисова в ней никого нет.
- Один, - сказал Павел.
- Ну правильно, - сказал оглядчик. - Напарник - я, а меня же нет.
Павел промолчал.
- Так ты Борисов?
Пашка кивнул
- Толян?
- Павел.
- А я Василий. Слышь, Толян, тут мне отлучиться надо. Уголька пообещал бабке родной. Нет, ты не беспокойся, я сам. Я уже нагрузил, пока ты совершал осмотр. Четыре мешка. Бабка шесть просила, но более четырех на салазках не увезти, а другой техники сегодня нет под рукой. Я туда и обратно. Обратно с бутылкой. Посидим за знакомство. А?
- Да я ...
- Ты вентилёк на подпитке приоткрой. Давление у тебя упало. Пошел отбор. Ты смотри, если упадет ниже полутора, а подпитка не поднимает, мастеру звони. Значит, прорвало где-то. Ну, я мигом.
Спина напарника как-то очень уж быстро метнулась к выходу.
Манометр над котлом показывал 1,8. Возвращалось воды из системы несколько меньше, чем уходило в нее. Павел приоткрыл подпитку. Проверил температуру. Стрелка упала до 56. Перо самописца подрагивало. Неужели работает? На почти всех котельных, где Павлу приходилось трудиться или их посещать, эти приборы бывали в забвении. Полагалось им быть опломбированными, и пломбу, присмотревшись, Павел нашел. На диаграмме, там, где застряло перо самописца, вычерчивая кривую температур - дрожащим почерком, сходным с писаниной Витяя - было написано неприличное слово. Стандартное, из трех букв. Наверное, это он шутки ради и написал, решил Павел. Хотя пломба, конечно... Но с другой стороны, если задаться целью...
Он взял лопату, черенок ее был недавно насажен, еще свеж, не затёрт. Известно, что лучшие черенки получаются из осины, если брать во внимание только представителей местных древесных пород.
Подходя к угольной куче, он заметил издали слабо мерцавший красным маленький огонек, и опять на секунду поддался испугу, предположив, что так должен выглядеть злобный крысиный глаз. Какая-то трусоватось, неопределенное беспокойство, а может предчувствие тревожили его сегодня с утра. Он тут же взял себя в руки. Скорее всего, это дотлевал окурок, брошенный напарником.
Он подхватил огонёк на лопату и, закидывая в топку, рассмотрел, что это все-таки был не окурок, а уголёк. Как он туда попал? Снова напарник? Может, заглядывал в топку, проверял, пока Павел занят был телефоном? Уголёк и выпал.
Павел закинул десяток лопат, подошел к самописцу, хотя и догадывался, что для поднятия температуры даже на полградуса потрудился он слишком мало. Стрелка самописца дрогнула, и он понял, что ошибся с трехзначным словом. Вернее, оно оставалось трехзначным, но значило нечто другое - хан... Присмотреться к нему внимательней помешал шорох у входной двери.
- Пусти погреться, хозяин.
Двое вошли в кочегарку и топтались у холодного резервного котла, бывшего к выходу ближе, чем прочие. Это что еще за пришельцы? Третий визит за неполные полчаса. Один был бородат, другой просто небрежно выбрит. Их можно было принять как за бомжей, так и за местных оседлых жителей, которые, как успел Павел заметить днем, небрежностью внешнего вида от бродяг почти что не отличались.
- Грейтесь, - хмуро позволил Павел. - Только водку не пить. Ясно?
- Не-е... Гады будем, - сказал бомжи.
Они протиснулись мимо Павла в подсобку, прикрыв за собой дверь. Павел демонстративно дверь распахнул, оставив ее открытой, и вернулся к работе.
Потери тепла за счет незаконного отбора горячей воды из системы бывали значительные. Это так же предполагало едва ль не полуторный расход угля. Как они его списывают? Ведь есть же нормы.
Обратка была чуть теплая. Наверное, и трубы не везде изолированы. А может, теплоизоляции вообще нет. Если, как мастер пророчествовал, за ночь действительно серьезно похолодает, то при таких потерях заявленную температуру не удержать.
Он заглянул в дверь подсобки. Бомжи вопреки увереньям в том, что не гады, лили в стакан, держа бутылку в кармане, какую-то жидкость. Вероятней всего, самогон. В этом квартале неудачников и забулдыг его гнали ведрами.
Вверху плавал дым, уходя в отверстие под потолком. Это окно, узкое, как бойница, размером примерно полметра на полтора, вероятно, и предназначалось для естественной вентиляции. Днем же давало свет. Амбразура располагалась метрах в четырех от уровня пола. То есть выше котла.
Особенно много дыма скапливалось в помещении во время выемки шлака. В прошлом году угорел вот так один приятель Борисова, Вовка. Или нет, Вовка с кем-то насмерть поссорился во время распития и был убит. Иван угорел. А Вовку обломком черенка от лопаты проткнули.
Этой осенью Борисов с трудоустройством несколько припозднился. И вышел не в октябре, как в былые годы, а двумя месяцами позже. Устраивался он только на зиму. Котельных в городе было много, и поработать он успел едва ль не на всех. Ежегодно, с октября по апрель включительно. После чего увольнялся и несколько месяцев существовал на пособие. В этом году и уволиться раньше пришлось - в феврале, в разгаре загула, после которого он бросил пить и продержался уже восемь месяцев. Даже жизнь стала казаться иной - интересней, прекрасней. Были попытки уйти в завязку и раньше, но кончались всегда одинаково: привычный мир не хотел отпускать. Этот мир хватал его своими липкими лапами и тянул на дно, опуская ниже преисподней, какой ему казалась порой кочегарка. Он теперь возвращения к прошлому пуще смерти боялся.
Разговор в подсобке становился громче. Приятели принялись распоясываться. Бутылку уже не прятали, нагло выставив ее на стол.
Первый котел тем временем догорел. Павел занялся его чисткой, подгребая длинной кочергой шлак и вываливая его в тачку. Помещение мигом наполнилось дымом, теплом, пеплом. Павел отметил, что котлы отличались исполнением. Первый был более древний, с колосниками. У второго, который находился сейчас в работе, уголь укладывался непосредственно на рубашку из труб.
Он нагрузил первую тележку, набрав полную грудь дыма и пыли. Потом зашел за телогрейкой в подсобку, злясь на гостей, нарушивших условия собственного пребывания, хотя ничего другого, конечно, от них не ожидал.
- Допили? Выметайтесь, - хмуро сказал он.
- Я из твоего стакана не пил, - огрызнулся небритый, хотя для Борисова разницы не было, из каких стаканов они пили и будут пить.
Его более мохномордый друг лишь посмеивался в бороду. Борисову захотелось взять эту морду за бороду и вывести вон. Но он взял себя в руки. Пусть подежурят у телефона, пока он вывезет шлак.
Проходя мимо, он бросил взгляд на стрелку прибора: слово, что выписывало перо, увеличилось на одну букву и было: хана...
Он удивился. Испугался. Успокоился. Не факт, что хана - ему. Самописец продолжал работать. Подождем, что дальше выйдет из-под пера. Быть может, последуют разъяснения. Быть может, это шутка электрослесаря, хитроумно настроившего прибор таким образом.
- Новенький... - услышал он спиной голос небритого. - Прошлый то ли уволился, то ли отравился, то ли с ума сошел
Бородатый буркнул что-то, что Павел не разобрал.
Он выкатил груженую шлаком, чадящую тачку. Вывалил содержимое между столбом и уборной, на равном от них расстоянии, чтобы ни то, ни другое не воспламенить. Поглядел на краснеющий шлак. Поднял голову к небу - звезд не было. Ветер стих. Бросил взгляд на балкон, на соседний дом. Нет, девки не было. Этот окраинный квартал, населенный жителями, собирался отходить ко сну. Он подышал пару минут морозным воздухом и загнал тачку внутрь.
Он не заметил, как они вошли, четверо. Не глядя на него, не испросив разрешения. Прошли мимо, оттолкнув, даже отбросив его с пути, хотя места им, чтобы пройти, было достаточно. Тачка им больше мешала, но тачку не тронули, а его отшвырнули так, что он лицо чуть себе не расквасил об обмуровку котла.
Вошли в подсобку. Молодые, четверо. Среди них был и тот, который уже совался час назад. Которого он выгнал, за крысу приняв.
Один за другим выкатились предыдущие гости. В буквальном смысле причем. Первый свалился на кучу угля. Второму удалось устоять, ухватившись за тачку. Подобрали шапки и, что-то бормоча, вышли.
Еще не легче. Тачку к этому времени он уже наполнил, и чтоб не чадила, выкатил и выгрузил. И лишь тогда заглянул в подсобку.
Они уже выставили водку, не таясь, не боясь и не обращая на него ни малейшего. Развернули его сверток, вынули и выложили на стол все, что было ему в ночь приготовлено.
- Эй, - напомнил о себе Павел.
- Пошел вон, - сказал крысиный. Не иначе, он, плохиш, всю команду привел.
- Это кто? - спросил другой, в черной вязаной шапочке, закрывавшей лоб до бровей.
- На кочегара похож, - сказал плохиш.
- Не бухти, кочегар, - сказал этот, другой. Видимо, он здесь за главного был. - Если вымоешься - за стол пустим.
- Лучше валит пускай, пока самого в топку не кинули, - сказал плохиш. - Как Лазо.
- Я сейчас милицию вызову, - пригрозил Павел, хотя понимал, что такие угрозы здесь не подействуют. Кто ее нынче боится, милиции, кроме мирных, законопослушных, тихоньких?
- А он не трус. Да, Эдик? - обратился плохиш к главному. - Не боится ставить нас в неловкое положение.
- Мы - отморозки, - сказал Эдик. - Тираним таких, как ты. Лучше иди погуляй где-нибудь до утра.
- Хотите, чтобы весь квартал замерз? - сказал Павел.
- А нам плевать. Мы не местные. И сейчас наши еще подойдут.
Обычно Павел в бутылку не лез. Да и долгое время далек уже был от бутылки. Но обидно стало за себя, за приготовленный Томой ужин.
- А там не ваших, неместных, местные бьют?
- Где?! - встрепенулись тираны.
- Да там, за домом. - Павел кивнул в направлении полуразрушенного. - Сейчас тачку выгружал, вроде хлещутся. А потом гляжу - погнали неместных.
Они вскочили, один за другим выбежали. Первый, второй, третий. А где же четвертый? А вот он, вышел из-за котла. Где справлял небольшую нужду, наверное.
- А где наши? - забеспокоился плохиш, заметив, что бытовка пуста.
- Ваши все вышли.
- Куда? - удивился плохиш.
- Показать?
Зло вскипело. Павел взял его за шкирку и вышвырнул вон. Вылетая, тот задел плечом огнетушитель, висевший в тамбуре на стене. Павел поправил его. Полагалось иметь еще ящик с песком, но его не было.
Дверь имела три засова. Посредине, внизу и вверху. Он задвинул все три. Угля, того, что внутри кочегарки, хватит ему до утра. Чистить второй котел предстоит тоже утром. Так что можно всю ночь на улицу не высовываться. И не обращать внимания на удары в дверь - это тираны ворота таранили, угрожая, крича, обещая жестоко расправиться. Обыденная рутинная кочегарская жизнь. Не в первый раз на него напали. И еще когда-нибудь нападут. Но можно и тиранами манипулировать, изучив алгоритм их поведения.
Самописец застыл на слове хана, но перо дрожало. Возможно все же собиралось продолжить и сообщить - кому именно?
Он вернулся в подсобку. Стол был уставлен бутылками. Еда разложена. В стаканы налито. Хотя даже помыть их, захватанные, не удосужились. Водка 'Столичная'. Сейчас в таких этикетках она редко встречается. Он не поддался соблазну, вынес и вылил спиртное на кучу угля. Иначе, стоит только начать - и месяц долой из жизни. Да нет, месяцем не отделаешься. Жизнь долой.
Минуту спустя позвонил мастер. Спросил, как дела.
- Нормально, - сказал Павел, не желая распространяться о серии визитов. В конце концов, такое в порядке вещей.
- А напарник?
- Нет пока.
Да и как же он войдет, если дверь заперта. Да и ну его, такого напарника. Вместе с бутылкой. От греха.
Он еще подошел к двери и прислушался. Тишина была за дверью. Ни дыханья, ни ветра, ни снежного хруста под ногами гостей. Ушли. Озябли, сердешные. Тихо было уже с четверть часа. Но Павел не сомневался, что они вернутся. Не простят ему такого обмана. А главное - не простят того, что не допили, купленное за свои.
Он вернулся в бытовку. Поужинал тем, что не успели надкусить незваные. А то, что успели, бросил на кучу угля. Но тут же вспомнил про крысу и, собрав на лопату, выбросил остатки еды в топку: нечего ее подкармливать. Возможно, уйдет туда, где сытнее. В разрушенном доме, наверное, жила, пока там жильцы были, пока было чем поживиться.
Он вновь взялся за лопату и орудовал ею до тех пор, пока под слоем угля совсем не скрыло огонь. Присел перед открытой дверцей. Сначала лишь струйки дыма пробились через угольный слой. Потом первые язычки пламени, авангардные разведчики, оранжевые на черном фоне, как дорожные рабочие на мокром шоссе, появились и потянули за собой все воинство, двунадесять язык, и вот уже занялся весь слой, по всей поверхности заплясало.
Огонь завораживает. Хотя спроси: почему? Особенно в первые после длительного перерыва смены. Потом привыкаешь к нему, как постепенно приедается всё. Он долго на него глядел, забыв про всё. Про отморозков, которые вряд ли про него забыли, про дым, которым порой попыхивало из-за открытой дверцы. Огонь, заточенный в топке, укрощенный, ручной, то бился о стены, словно тесно ему было в печи, то страстно длинными языками лизал рубашку котла. А дай ему волю, да распустит язык...
Что-то хрустнуло, то ли скрипнуло сзади. Он обернулся в испуге, но тут же испугу стало больше: у двери стояли... нет, стояло... нет, двигалось четверорукое чудовище, высоко задирая ноги, которых тоже было четыре... нет, три.
Он тут же сообразил, что их было двое, и шли они друг за дружкой, просто первый был очень высок, и второй за его спиной не был полностью виден. Не была видна его голова, а так - плечи, руки - присутствовали. И ноги, если вглядеться, тоже были (в сумме четыре, все-таки), появляясь поочередно, когда шедший впереди задирал свои.
Способность видеть неочевидное была ему еще недавно присуща. Вот недавно только - баба на балконе, а потом в окне. Да и до этого...
Они приблизились, преувеличенно осторожничая, боясь испачкаться или упасть, наступая в полутьме на куски угля, высоко поднимая ноги, балансируя распростертыми руками, утрируя жесты, заимствованные у мимов немого кино.
Однако они не были немы.
- Бон сюр, - тонким голосом сказал шедший впереди, старательно обходя вставшего словно столб, Борисова. В руке его была потертая папочка для бумаг - из кожи или из кожзаменителя.
Дверь топки все еще была открыта, и пламя бросало блики на их фигуры, колыхало тени, отчего и пришельцы казались призраками нереальными, зыбкими, колышущимися на сквозняке.
- Бон, - сказал Павел, оторопев, но сомкнув язык с деснами чисто по-русски. Получилось у него не в нос, в отличие от того, как довольно гундосо - с прононсом, но без акцента - произнес это французское слово вошедший.
- Как бы нам мимо вас протиснуться... - Голос его был тонок, как у дитя. Да и одет он был не по-взрослому - в короткую даже для нормального роста детскую курточку, крытую демисезонной плащевой тканью. Из-под курточки торчал пиджачок, полы его топорщились.
Павел машинально уступил проход. Но спохватился:
- Эй, любезный!
- Это кто здесь любезный? Я?! - обернулся впереди идущий. И что-то зловещее почудилось Павлу в голосе и обороте его головы.
Второй молча прошел мимо, только взглянул кочегару прямо в лицо глазами на выкате, да пахнуло от него чем-то таким... Чем-то острым и в то же время пряным... Бывают же запахи... Как будто во флакон с фиалковым ароматом плеснули уксуса.
На этом было одето что-то овчинное. Усы на лице наличествовали, и были довольно пышны. Носа же, как показалось Борисову, наоборот, не было. Отсутствующие черты лица были небрежно прикрыты пластырем
- Ф-фу, русским духом пахнет... - сказал безносый, чуть отойдя.
Как он мог, лишенный носа, а вместе с ним обоняния, учуять присутствие русского духа? Павел недоумевал. Скорее, это была присказка к некой сказке, которая - он это ясно почувствовал - предстояла ему впереди.
Усы шевелились, усы топорщились, усы вели самостоятельную жизнь на безносом лице. Казалось, что это усы принюхивались.
У висевшего на стене прибора тот, что шел впереди, остановился. Длинным ногтем мизинца его депломбировал. Открыл стекло.
- Что нам пишут? - детским голосом поинтересовался он, ловко, двумя пальцами, не потревожив пера, срывая диаграмму и поднося к лицу. Прочтя, скомкал и сунул ее в карман своей сиротской курточки.
- Не люблю, когда уголь жгут, - сказал невпопад усатый.
Бытовка была на две ступени приподнята над уровнем пола котельной. Они вошли, поочередно запнувшись своими левыми о нижнюю ступень.
- Ну вот и добрались, - сказал высокий.
Усатый с треском захлопнул за собой дверь.
Вот сволота, выдохнул Павел. Он и не заметил, что все это время сдерживал дыхание, и теперь трижды и глубоко вздохнул. И тут же в голове возникла, словно только и ждала притока кислорода, мысль: как вошли? Ведь дверь заперта! На три задвижки! Он сам задвигал их и даже стопорил проволокой, чтоб не расшатались и не отодвинулись от толчков и ударов о дверь.
Он кинулся к двери, проверил ее: заперта по-прежнему. Тут его осенило: прятались в насосной, пока отморозки пировали в бытовке. Ждали, пока уйдут. Они и правда ушли, но не сами. Это он их выставил. И этих сейчас выставит. Вот сволота.
Он шагнул по направлению к подсобке. Решительно распахнул дверь.
- Да-да, - отозвался высокий с интонацией, с какой обычно отзывается хозяин кабинета на стук в дверь, хотя Павел постучаться и не подумал. - Входите, - благосклонно предложил он и взглянул ясным взором, с улыбочкой на бледных устах, на Борисова.
- Ты смотри, что на дворе творится, - сказал второй, так сильно гнусавя, что Павел не сразу и разобрал. Он расстегнул полушубок, стряхивая с него талый снег. Сел. - Ты смотри...
- Буря мглою небо кроет
Вьюга воет-воет-воет
Словно зверь какой в ночи
Заблудился и кричит, - продекламировал длинный, не убирая улыбки с лица.
Усатый, в немом восхищении глядя ему в рот, внял декламации. В восторге хлопнул себя по ляжкам.
- Пушкин! - вскричал он, пуча глаза на Павла.
- Борисов, - растерялся Павел, хотя, конечно же, догадался, что усатый рекомендует Пушкина как автора процитированного отрывка. Либо же употребил его в качестве похвалы длинному.
- Тепло тут у вас, гляжу. Душевно, - сказал усатый, распахиваясь пошире. - Признаться, я немного замерз. Поскольку теплокровный все-таки.
Теперь Павел отчетливо рассмотрел, что носа у усатого и впрямь не было. А пластырь на его месте имел форму сердечка. И рот постоянно был приоткрыт для дыхания. Чтоб не смущать безносого излишним вниманием, он опустил глаза в пол. Скорее, он более был смущен внештатной внешностью гостя, нежели сам гость.
Павел неотрывно глядел в мокрый пол. Соображая. Сопоставляя. Соотнося. Но до него никак не доходило следующее.
В насосной ведь снега нет. Там крыша и горячие трубы вдоль стен. Откуда снег на их верхней одежде? На их сапогах? Вон и снежинки на курточке длинного еще не все стаяли. Значит, все же они вошли с улицы? Каким-то образом открыв двери, запертые изнутри? И войдя, заперли их точно тем же манером, каким он их запирал?
- Снег-снежок, скатерть белая, - вздохнул, раскрыв рот, безносый.
Высокий, взяв на ладонь снежинку, внимательно рассматривал ее.
- Семиконечная, - с неуловимой интонацией - то ль удивления, то ли удовлетворения, произнес он.
Борисов же, зная какие они недотроги, эти снежинки, удивлялся тому, почему она так долго не тает.
- Лишний, выходит, один конец, - сказал усатый, значительно посмотрев на Борисова.
Лампочка в двести ватт свешивалась с потолка. Слишком она была яркая для такого маленького помещения. Предприятие ни на угле, ни на электричестве не экономило. Зато эта лампочка позволяла рассмотреть пришельцев в подробностях.
Правая ушная раковина у высокого покраснела и разрослась, став размером с хорошую оплеуху. Да и вообще в лице неуловимо проскальзывала некоторая несимметрия. Усатый, как Павел специально отметил, оказался левша. Так что с великой степенью вероятности можно было предполагать, что оплеуха - его левой руки дело.
Голова высокого, несмотря на стихотворную строфу о разгуле стихий, была непокрыта. Светленькие волосики слиплись. Курточка, черная с желтым, доходила ему только до поясницы, однако пиджак под ней был нормальной для его роста длины, нелепо торчал из-под ребячьей курточки. Брюки в пару к пиджаку были несколько коротковаты, что считалось модным разве что во времена твиста и шейка. Под подбородком он имел галстук-бабочку, словно артист на выход.
- А он и есть артист, только уволенный, - сказал усатый. - Местная арт-артель считала его первейшим своим труппером. Но как известно, артистов бывших не бывает. Так что Сережечка и теперь - артист.
- За что уволили? - спросил Борисов.
- За реплику. Сережечка должен был выйти и реплику произнести. Как называется пьеска-то?
- 'Синяк под Глазго', - сказал оплеухий Сережечка.
- А реплика как звучит?
- Тута вас додж дожидается! - не отказал супер-труппер и в реплике.
- Третий акт, явление первое, - сказал усатый. - Однако произнести эту похабщину он почему-то не смог. Да ты сам попробуй. По-моему, без длительной тренировки это вообще невозможно.
Павел попробовал - мысленно - не получилось.
Сережечка, молодой человек лет двадцать семи, имел маленький рот, все время складывающийся в невинно-бессмысленную полуулыбку. Голова была тоже непропорционально росту мала, лицо и левое ухо розовые, правое же... Правое к этому времени в полную спелость вошло.
- А глазки у Сережечки всегда тем же цветом, каким небеса, - дополнял портрет приятеля пышноусый, глядя на него с восхищением и призывая восхищаться Борисова. - Небо синее - и глазки синенькие. Хмурятся небеса - и у Сережечки глазки хмурятся. А ночью глазыньки, словно ночь, черны. - Глаза у Сережечки действительно в данный момент были черны.
Это любование не было лишено приторности, и Борисов его не разделял. К тому же что-то говорило ему, что внутри у Сережечки совершенно не то, что снаружи на роже его написано.
Безносый и сам был ростом не мал, разве что только в сравненьи с Сережечкой выглядел невысоким. Под полушубком имел он тельняшечку, плотно охватывающую выпуклую грудь, руки его были налиты силой, толстая шея красна, из-под шапки выбивался буйный кудрявый волос несколько более темного оттенка, чем усы. Кисти и пальцы рук тоже были преувеличенно волосаты. Туловище похоже на развернутую гармонь.
Речь его, несмотря на заклеенную носоглотку, большей частью была чиста, безо всякой гнусавости, которая проявлялась только тогда, когда безносый, утрируя, сам добивался этого. Словно спохватывался, подхватывал навязанную себе роль, с которой не вполне еще успел сжиться.
Глаза навыкате, кучерявость, усы. Он слишком явно старался следовать образу хрестоматийного Ноздрева из гоголевской поэмы, и когда спохватывался об этой явности, то начинал гнусавить, от роли Ноздрева отходя и упадая в другую роль, противоположную, что самим отсутствием ноздрей и подчеркивалась. Так и перебивался между двумя ролями. Тоже, наверное, бывший актер. Впрочем, бывших, как он сам заявил, не бывает.
Сейчас он как раз пребывал в роли Ноздрева, хотя представился совершенно иначе:
- Данилов.
- Врешь? - сказал Павел полувопросительно, догадавшись, что фамилию этот усатый от названия улицы позаимствовал.
- Вру, - согласился усатый. - Имя ненастоящее. Да и зачем тебе мое настоящее имя знать? Чтобы писать и зачеркивать?
- Тоже артист?
- Осветитель. А что носа нет - так то собака оттяпала. Я же ее только понюхать хотел.
- Давно это с вами? - посочувствовал Павел.
- Да вон там, за углом, - сказал пострадавший, ответив тем самым на вопрос где, а не когда. - Да что - нос. Нос - ерунда. У тебя-то, вона, руки нет...
Но еще прежде, чем безносый договорил, Павел почувствовал неимоверную тяжесть в правой руке, как будто к ней стопудовое привязали. Хотя то, к чему привязали, правая рука, то есть, вдруг престало существовать. А стало, наоборот, отсутствовать. Он открыл рот, глупо уставившись на пустой рукав, из которого ничего не высовывалось. Однако чувство тяжести не покидало. И чесаться начал пустой рукав. Павел слышал, что есть такие фантомные ощущения.
- Осветитель, конечно, не то, что артист, - продолжал осветитель, как будто не замечая волнения Павла. - Ему и без носа можно. Другое дело - артист. Если настоящего нет, бутафорский прилепливают. Нос, это ведь что? Кончик лица. А потеряв кончик лица, теряешь лицо. Вот Сережечка - артист одной фразы! Всего одну реплику произносил, пока не заклинило. Только одну - но как! Тута вас додж дожидается! Артистам быть хорошо. И слава им, и любезности. Девушки отдают им честь. То есть дань восхищения преподносят натурой. Глянь-ка, опять есть.
Сначала появилась рука, на прежнем, как ей и положено, месте, только сжатая почему-то в кулак, а потом и тяжесть совсем отпустила.
Баба, теперь рука. Неужели всё возвращается на круги своя, к селенитам?
- Проведать вас да проверить: пиплу тепло ль? - сказал Данилов. - А то в соседнем квартале милиционер замерз. Замерз, - повторил он с новой строки и с большим значением. - Это... как его...
- Участковый, - подсказал Сережечка.
- Такова главная новость на этот час, которую и сообщаю вам лично со вполне понятным прискорбием. Милиционеры - существа слишком теплокровные для наших стуж. Смерть его была легкая и незаметная для страны. Но все равно, я б себе такой участи не пожелал. И хотя вероятность этого, а вернее невероятность, равна нулю, мы, подумавши, тоже зашли погреться.
- Между прочим, дверь была нагло закрыта. Наглухо, - сказал Сережечка.
-Так как... как же вы вошли?
- Как - как... Просочились - и все тут. Мы же всепроникающие, как бациллы.
- Вот кочегарка только не та...- сказал Данилов.
- Неуловимо напоминает нечто готическое... Или лже-ампир. То есть как так не та? - нахмурил светлые бровки Сережечка. - Или глаза меня обманывают, или я обманываю мои глаза? Та... - Он обвел взглядом стены. Кивнул на коллегу-Виллиса. - Вон и терминатор висит. И девки голые. И телевизор пятого поколения. Инструмент и инструкции. Лавка, табурет, стол. Единство места и мебели. Каких еще надо улик? Однако по лицу вижу: у вас неприятности, - обернулся он к Павлу. - Неприятностей мало, но все крупные. И при вашей нахмуренности могут перерасти в беду. Мы вам некстати?
- Я вот недавно Букварь читал: мама мыла раму и была не рада гостям, - вставил Данилов.
- Чем вообще занимаетесь? - спросил Павел, чтоб не отвечать на вопрос Сережечки, ибо если отвечать на него со всей искренностью, то пришлось бы невежливо. А он что-то начал испытывать странную робость по отношенью к этим гостям.
- Согласно занимаемому положению, - сказал Данилов, начиная гундосить и валять дурака.
- Как вы могли или не могли подумать, мы здесь не вполне по своей воле, - сказал Сережечка, обходя стол и усаживаясь на лавку лицом к двери. Данилов тут же присел у торца стола на табуреточку. Сережечка открыл папку и сначала заглянул в нее одним глазком, потом развернул ее шире. - Здесь у нас отчетность, договора. Договор аренды, договор на консигнацию. 'Общественный договор' Руссо. Так... Договор с предыдущим клиентом, что претензий к нам не имеет и не будет иметь, что бы с ним и когда бы то ни было ни случилось. Вот и подпись, пожалуйста: Елизаров. То, что подпись подлинная, заверено им же. Та-ак... Бланки карт-бланшей, лицензия на убийство. Справка о том, что умный; справка о том, что дурак. Визитная карточка, - он издали помахал визиткой, демонстрируя ее Борисову. На ней промелькнул Веселый Роджер. - На улице подобрал, - пояснил он теперь уже своему приятелю.
- Визитку? - переспросил тот, взяв ее из рук приятеля и внимательно рассмотрев. Потом сунул ее в карман.
- Папку, - ответил Сережечка.
- Значит, не ваша? - с некоторым облегчением спросил Павел.
- Наша-наша, - успокоил его Сережечка. - Так, а что есть у вас?
И он, по-хозяйски шаря в столе, вынул и выложил перед собой: коробок спичек, луковицу, книжку без начала и конца, шариковую ручку, настолько измызганную, словно ее на помойке нашли, и столь беспощадно искусанную, словно кочегарская кривая кириллица журнальных отметок стоила сим беллетристам непомерных усилий.
Сменный журнал он выложил перед собой последним и сразу раскрыл. Прочее же обратно в ящик смахнул.
- Какое нынче число?
- Половина одиннадцатого, - ответил Данилов.
- Надо же, а как на дворе темно. Глянь, что написано обезьяньим почерком: 'Пил, пью и буду пить!'. Вот дурак! - Он хихикнул. - Смену принял от Елизарого. Видишь, и тут Елизарый. А ты - кочегарка не та, кочегарка не та. Кстати, это не ваши тридцать рублей, затесавшиеся меж страниц?
- Тридцать? Нет, - отказался Павел.
У него были свои тридцать рублей, которые он тут же ощупал в кармане: на месте. Он рассчитывал утром после смены по пути домой хлеба на них купить.
- Хватит на фунт лиха. - Сережечка выложил три десятки на середину стола и вернулся к записям. - А вот уже некоторое обобщение: 'Пипл как пил, так и будет пить. Веселие Руси есть пити'. Неисправимый романтик, этот нижеподписавшийся кочегар.
- Так это пэ? - нагнулся к нему Данилов. - А я букву бэ так пишу.
- Одно пишем, другое в уме. Этот вышевыпивший кочегар Елизарый не так прост. Патологический политолог. Жаль, что пишет бессвязно. А то бы ему в советники. Хотя мысль прослеживается. 'В отечестве небезупречно... Ликвидация безалаберности во всей стране... Довести до нужного ужаса', - продолжал цитировать Сережечка. - Нет, он - готик! 'Небольшой фашизм и Европе не повредит'. Это Елизарый уже будучи сумасшедшим писал.
Данилов фыркнул и, сунув руки в карманы, эффектно, с преувеличенным вуаля фокусника, вынул и выставил две бутылки чего-то красного, ударив донышками о стол так, что Борисов вздрогнул. Ему показалось, что бутылки разлетятся вдребезги. Но обошлось.
- Нам многое надо обмыть за этим столом, - подмигнул выпученным глазом Данилов Павлу.
Наверное, инспекция, предположил Павел. Тогда понятно. Инспектора, они еще больше нашего пьют.