Гринимаер Виктор Александрович : другие произведения.

Жребий

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ЖРЕБИЙ



60-летию депортации
российских немцев
посвящается



ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Российские немцы
(самоназвание - руссланддойче)

Начиная разговор о российских немцах, нужно, наверное, напомнить о том, что немцы на Руси были всегда. Что-то, видимо, всегда тянуло нас друг к другу, несмотря на взаимные подтрунивания. В древние времена, поддающиеся изучению, немцы уже были и в Киевской Руси, и в Новгороде... И притом в таких количествах, что имели свои слободы, свои церкви, школы.
Первыми, естественно, были купцы, служивые люди. За ними тянулись мастеровые, лекари, пекари, строители.
В большинстве своем немцы приезжали по приглашению властей. Так было и при княгине Ольге, и при Иване Грозном, и при Петре Великом, и при матушке Екатерине, и при Александре I...
К сожалению, наше Отечество знает и антинемецкие погромы, при том же Грозном, при Николае II. Но полный разгром был учинен при Иосифе Виссарионовиче. В общем, каждый раз, когда нужно было выпустить пар и найти виновников своего неуспеха, под руку подворачивались немцы. Но не это главное в нашем сожительстве. Главное - совместный труд, созидание.
Уральская земля знает немцев тоже очень давно. Здесь они стали поселяться вместе с русскими: в военных гарнизонах, в заводских поселках. Слава Златоуста началась с немецких фамилий: Эверсман, Фурман, Ибах, Шаф, Гра, Вольферц, Шлиппер...
В Башкирской энциклопедии сказано "...первые немецкие переселенцы появились в начале семнадцатого века".
Не обошли немцы и гору Магнитную. Здесь бывали: российский естествоиспытатель, академик П.С. Паллас (1770 г.); академик И.П. Фальк (1771 г.), российские геологи, академики Г.П. Гельмерсен и Э.К. Гофман (1828-29 гг.): естествоиспытатель Э.А. Эверсман, подробно описавший окрестности горы Магнитной, животный мир и крепость в двух томах книги "Естественная история Оренбургского края" (1831 г.); геолог, Г.А. Траутшольд, опубликовавший статью о Магнитной в Германии (1875 г.); профессор А.А. Штукенберг (1895 г.); профессор В.И. Бауман (1918 г.)...
Побывали в наших местах и известные германские ученые Александр Гумбольдт и Густав Розе. В 1829 году, путешествуя по Южному Уралу, они посетили и крепость Магнитную. Тогда они открыли на Урале 29 неизвестных до того науке минералов.
Известно, что и в строительстве Магнитогорска приняли участие как наши российские люди всех национальностей, так и зарубежные специалисты.
Сегодняшний день российских немцев, в том числе и нас - магнитогорцев, неразрывно связан с днем вчерашним.
Депортация которой немцы подверглись осенью 1941 года, сильно подрубила, им не только корни, но и жизненный стержень. Многие отказались от национальной принадлежности. По статистике в СССР было два миллиона немцев, а по оценкам - более пяти миллионов, с членами семей - значительно больше.
Сейчас в Магнитогорске существует городское Общество российских немцев. Имеем Устав, концепцию развития. Главная задача Общества - помочь людям найти душевную отдушину, вспомнить традиции, культуру, язык, изучить историю...
Кое-что уже удалось наладить: работают курсы немецкого языка, создана фольклорная группа, проводятся беседы по родной истории, интересно проводятся праздники (Рождество, Пасха, День Благодарения, День национальной кухни и т.д.).
Своего помещения у Общества нет, мероприятия проводим в ДКС им. Мамина-Сибиряка, где собираемся по мере необходимости, но чаще это происходит в 1-е и 3-е воскресенье каждого месяца в 10 часов утра. Здесь же работают и другие Общества, входящие в МЦНК: русско-славянское, башкирское, татарское, еврейское, украинское, казачье и др.
Отсутствие у немецкого Общества постоянного помещения тормозит развитие живой работы. А надо собрать библиотеку, фонотеку, видеотеку, подшивки, поставить необходимую аппаратуру, проводить репетиции, оборудовать класс, комнату для молитв, нужны читальня и видеозал, помещение для работы правления Общества и руководства Национально-культурной автономии, которая должна быть создана во исполнение соответствующего Закона. В общем - необходим Немецкий Клуб. Он необходим не только немцам, но и студентам, и каждому, кто интересуется немецкой культурой, литературой, связями с немецкоязычными странами и т.п.
В Магнитогорск приезжает немало известных людей, которых можно было бы пригласить в Клуб на встречу с горожанами. В городе много интересных людей, есть кого пригласить, послушать, есть с кем поговорить и из пединститута, и из консерватории... Можно назвать таких известных в городе людей, как: заслуженная артистка России Терезия Оскаровна Кузьмина (Тротно), поэт и музыкант Эвальд Карлович Риб, трудармеец Гарри Петрович Винс и многих, многих других.
А пока у нас нет своего Клуба, приглашаем всех, кто заинтересовался нашей работой: первостроителей Магнитки, ветеранов, трудармейцев - нам нужны ваши воспоминания, ваше присутствие, приходите в названное время в ДКС им. Мамина-Сибиряка. Мы любим и ждем вас!

"Магнитогорский рабочий", 14.04.1998



Часть I
СТРАННИКИ

Рассказы о старине, далекой и не очень


В гостях у Кия

Первый немец в Киеве появился, когда былинный Кий ещё только заготавливал на берегу речки Почайны брёвна для своей первой хоромины. Ему помогали братья Щек и Хорив, а сестра Лыбедь со снохами варили рыбу, сдабривая похлёбку черемшой и какими-то травками, названия которым она ещё не знала, но запах которых ей дюже приглянулся.
Причалившие к берегу, невдалеке от становища, лодьи были заполнены всевозможными товарами, и привезёнными с далёких берегов Северного и Варяжского морей, и с верховьев Днепра, где их выменяли на заморские вина, кожаные одежды, бокалы, бусы и прочие украшения и утварь.
- Здоровы будьте, добрые люди, - крикнул стоявший на носу лодьи купец, одетый в куртку с медными застежками и брюки, заправленные в шерстяные чулки. На ногах были короткие, на деревянных подошвах, перехваченные ремнями, сапоги.
- Доброго здоровья вам, гости заморские, - ответил Щек, намётанным глазом признав за прибывшими купцов - "гостей". По бортам и на корме лодий виднелась сторожа - люди в шлемах, латах и с мечами на поясах.
- Чем торгуете? - спросил, подходя поближе Кий, - нам бы снастей для перевоза и для рыбной ловли. А ещё, строимся мы, нужен инструмент, скобы...
- Есть, есть, мил человек, всё у нас есть, - отвечал, погогатывая купец, довольный, что и здесь ему удастся сбыть товару, - а ещё есть для ваших красавиц румяна, перстни и много еще чего.
- Ну, это потом - наши красавицы и так румяны, - в тон купцу отшутился Хорив. - И откуда это столь важный товар везёшь, гость? - поинтересовался он, рассматривая первые увиденные на палубе предметы - торг проходил прямо на борту.
- Товар наш действительно хорош, бери чего хошь, а много возьмёшь, ещё и подарок унесёшь, - приговаривал, коверкая олова и прикортавливая, заморский гость. - А сами мы с большой реки Эльбы, где живут саксы, германский народ. Ваши нас называют немцами, но я вот и вашему языку обучился. У нас там тоже соседи - славяне. Раньше я торговал по берегам Ладоги - моря, Волхову - реке, Ильмени, с словенами. Теперь решился к вам пройти волоком из северных рек в ваши. Я уже торговался с кривичами, радимичами и другими племенами вашего народа. Говорят они все на похожих языках. А здешних людей, мне сказали, называют - поляне.
- Да, мы - поляне, - подтвердил Кий.
- А что ниже по реке? Близко ли море?
- Ниже ещё селятся наши, поляне. Потом река уходит дальше на восход, в степь. Там уже опасно - кочевники наезжают. Но на реке они не страшны - в воду не полезут, а от стрел вас ваши крепкие борта уберегут.
- О, стрелы до нас уже долетали не раз и выше по течению, разбойников везде хватает.
- Там, верно, ушкуйники вас тревожили. Те могут и лодию захватить. А степняки воду не любят. Но есть опасное место, где рекой сплавляться нельзя, надо лодьи на сушу вытаскивать и миновать пороги берегом. Там сильное течение и из воды торчат острые каменные зубья - пороги. Если кочевники подстерегут, могут и пограбить, и побить. Но если Перун смилостивится и минуете те пороги удачно, дальше - тише. Там уже византийцы хозяйничают в большом городе Херсонесе, а там уже и до моря рукой подать. Бывали мы в том граде, шумно живут - торг богатый.
- Вот и хорошо. Может проводите нас до того града?
- Можно, конечно, и проводить, Провожатых всегда найти можно, Но тут не заблудишься, знай - плыви, река сама приведёт.
Поторговавшись, все сели к костру - подкрепиться, Гость, Карл, как он представился, всё больше расспрашивал хозяев об обычаях местного народа и соседей, особенно тех, что обитают вниз по течению. Видно было, что намеревается он всерьёз спуститься вниз по реке до самого моря, а там может быть и дальше, узнавши путь у тамошних жителей. А пока он попросил у Кия, узнав в нём старшего на этом берегу, разрешения простоять тут несколько дней, чтобы люди отдохнули, а он поторговал. Уж очень знатную пушнину здесь несут в обмен на его товары. И меды здесь хороши.
Гость обошёл берег, поднялся на холм, где Кий, его братья и ещё несколько семей строили себе жилища из дерева и глины. До сих пор они живут в землянках, вырытых на склонах, спускающихся к Днепру и Почайне - речке, впадающей здесь в Днепр.
Карл с удовольствием торговался с местными людьми, которые бесхитростно радовались своим приобретениям. Расплачивались они кожами, пушниной, приносили сушёные ягоды и грибы, мёд и воск.
Освободившись от очередного покупателя, пришедшего из соседнего селения, Карл отправлялся, в сопровождении двух воинов, на осмотр местности. Взойдя на вершину холма, он порадовался выбору этими людьми места для строительства нового селения. Со временем здесь может вырасти замечательный город с множеством домов, богатым торгом. Прекрасно смотрелись бы каменные дома, но основатели будущего города предпочитали пока дерево.
Карлу понравился здешний предводитель, Кий, он думает далеко вперёд, заботится о будущем и не только своих детей, но и всех, кто его окружает и тех, кто будет жить после них. А как он цепок до нового, как он расспрашивает о жизни "за морем", как внимательно осматривал корабли купца, беря себе что-то на заметку.
Поторговав у днепровского берега, рядом с перевозом Кия, Карл засобирался к отплытию. Эти дни и для Кия стали прибыльными - перевоз был оживлённым. Распознав о богатом госте, многие приезжали и приходили и с левого берега Днепра.
На прощальном ужине Карл и Кий договорились, что купец будет приходить каждый год, а если будет резон, то оставит здесь постоянно работающую лавку.
- Я верю, что здесь у вас вырастет большой город - место вами выбрано удачно.
- Мы тоже в это верим, - улыбаясь, сказал Кий, польщённый похвалой опытного в таких делах гостя. Братья, сидевшие тут же, вокруг костра, согласно кивали.
- А если между городом и рекой, по этому пологому склону, вы подготовите место для торга, то к вам приедут купцы и из других земель, - повёл вдоль склона рукой купец.
Ко сну расходились, когда на высокое небо высыпали яркие звёзды, довольные знакомством, друг другом и рисующимися перспективами.
Ранним летним утром, когда на восходе только забрезжил рассвет, купеческие лодьи отошли от приветливого берега и заскользили вниз по течению. Хозяин вышел на корму и бросил в воду подарки речным Никсам, в существование которых он с детства верил и которых всегда угощал тем, что было у него на походном столе, перед каждым очередным отплытием.
На середине склона холма, на его "подоле", как называли это место поселяне, стоял в задумчивости Кий. Он смотрел на ставшую родной реку и представлял себе её бурлящей от множества вёсел торговых лодий, пришедших со всех сторон: из варяг, из Византии, из немецких и других земель, ещё не ведомых ему. А вокруг зашумит богатый торг, как в Херсонесе, а может и богаче.

г. Магнитогорск, 1999


Карл Ингелот

Старый король фризов, грозный предводитель пиратов северных морей, Юббе Ингелот, много слышал о смелом князе русов Олафе. Олаф был воспитанником и любимцем Рюрика, которого Ингелот знал ещё по совместным походам вдоль британских, франкских и прочих берегов. Добирались они вместе и до южных тёплых морей, нападали на тамошние города. Много диковинных вещей и фруктов привозили они на своих судах на берега Северного (Германского) и Варяжского (Свевского) морей.
Бывали у них стычки и между собой. Но много лет назад пути их разошлись - новгородцы позвали Рюрика к себе княжить. Мало что держало Рюрика на родных берегах и он поддался соблазну стать конунгом богатого края, из которого открывались пути-дороги вглубь неизведанного материка. И ничего, что там нет моря, а только озёра да речки, леса да степи.
Рюрик увёл с собой всю свою дружину. Был с ним и юный тогда Олаф, который сидит теперь уже не в Новгороде, а в Киеве, завоевав себе великокняжеский Стол. А при нём воспитывается сын Рюрика, Ингвар.
Старый Ингелот, поразмыслив, решил послать в Киев одного из своих сыновей, Карла. Пусть посмотрит белый свет с другой стороны; в морских битвах он уже преуспел, пусть повоюет на реках и суше, поучится новым приёмам у других людей. Может пригодится наука в дальнейшей жизни, если боги, и особенно, Один, позволят ему прожить долгую жизнь.
Король знал, что Карлу не наследовать его престол, а жить под кем-то из братьев ему будет трудно. Даже, если он не будет и в голове держать, что может стать королём, его все равно всегда будут подозревать в заговорах и интригах - так уж заведено в жизни, Юббе это знал и по собственному опыту.
- Поедешь, Карл, к русам, поклонишься их конунгу Олафу, скажешь, что старый Юббе Ингелот помнит его, хоть он и был ещё юнцом, когда гостил у меня на острове с дядюшкой Рюриком. Хорошего хмельного мёда они тогда привезли мне от южных германцев, с которыми толи воевали, толи торговали перед этим. Они, конечно, не могли проплыть мимо, не почтив меня вниманием.
Дождавшись очередной ватаги торговых судов, собравшихся к отплытию в русские земли и заручившихся покровительством королей, конунгов, князей, предводителей пиратов всех влиятельных приморских земель, Юббе выделил сыну несколько судов. Он пригласил на них и торговцев с их товарами. Те охотно согласились, а как же, сам Карл со своими воинами будет покровительствовать им. Да и поплывут они не в Новгород, Плесков, или другие ближние земли, а в далёкий Киев, откуда рукой подать до Византии.
На прощание Юббе задал пир для всех спутников сына. Сколоченные прямо на берегу столы ломились от простых, но сытных яств из всевозможных рыб, дичи, свинины, оленины и прочего, всего того, что можно было добыть вблизи и вдали. Вблизи от столов горели жаркие костры и жаровни, над углями жарились пахучие, предварительно выдержанные в вине и маринадах куски.
- Я поднимаю за тебя, сын, этот рог с хмельным вином, - произнёс Юббе, - смотри, не опозорь на своём пути свой народ и род Ингелотов. Пусть твой меч всегда будет надёжным, а голова ясной.
Все подняли свои бокалы, прокричали здравицы королю и его отъезжающему сыну, и выпили до дна.
- И ещё. - Юббе обвёл уезжающих зорким взглядом, - Я отдаю сыну небольшую, но проверенную дружину. Будьте всегда верными друг другу. Помните, поодиночке, люди, даже сильные и ловкие, долго не держаться, их уничтожают. Только плечом к плечу можно одержать победу. Так я говорю, опытный мой меченосец Гуды? - обратился он к одному из спутников сына.
- Так, мой король! - выкрикнул тот, польщённый вниманием.

* * *

Путь пролегал по морю, рекам, переволокам. В Киеве Карл первым делом выполнил поручение отца. Олаф очень обрадовался весточке из мест его детства и предложил Карлу присоединиться к его дружине. Но Карл решил сначала осмотреться, всё взвесить. Такая основательность тоже понравилась великому князю, он по-отечески похлопал молодого воина по плечу.
Но жизнь иногда подстёгивает принятие решений. На Киев напали угры, возглавляемые воеводой Альмом. Они покинули свои восточные земли и искали для себя новое Отечество.
Великий князь собрал военный совет, на который были приглашены и Карл с Гуды и другими меченосцами. На совете было решено дать отпор кочующим уграм - мадьярам, отстоять Киев и другие княжества - данники киевского князя.
В боях Карл Ингелот не только не уронил своей чести, но личной смелостью, отвагой, ясностью решений в сложной обстановке, заслужил большое уважение у русов, варягов, воевод и самого великого князя, который в ходе битвы сделал его предводителем своей конницы. Пригодился в сражении и опыт Гуды, и отвага других меченосцев, которые неотлучно держались возле своего юного вождя.
Осада уграми Киева и проход их на запад по землям полян, древлян и тиверцев, нанесли большой урон: поля стояли вытоптанными, селения разоренными, дичи и той стало значительно меньше, не говоря уже о домашней живности.
После того, как уграм открыли путь на запад, пропустили их по их просьбе через Киев, и, установился мир, прибыло царьградское посольство, которое привезло князю Олафу новое имя - Олег - созидатель, дарованное ему византийским императором.
Византийские послы для укрепления связей использовали и семейные узы - для этого они привезли с собой в Киев нескольких дочерей знатных греков в качестве невест для военачальников князя Олега.
Карл Ингелот ходил во главе олеговой конницы во все походы великого князя. Они присоединяли к Киеву земли древлян, радимичей, вятичей, хорватов, дулебов, тиверцев. Ходили они и на хазар.
Перебравшись через Дон, дружина была готова к взятию столицы Хазарского каганата, Саркела, но дело решилось миром. Хазары, исповедовавшие иудаизм, взвесив, оценив надвигающуюся силу и сопоставив её со своей, решили прибегнуть к переговорам.
Карл за годы службы у Олега много раз участвовал в таких переговорах и всё больше убеждался, что важно иметь большую военную силу, но необязательно всегда вынимать мечи из ножен. Можно и кровь не пролить, и победу одержать.
Несмотря на византийскую дипломатию, их невест, ставших русскими жёнами много лет назад, отношения время от времени портились. То русских купцов в Царьграде обидят, то кочевников на Русь напасть подтолкнут, уплатив их ханам большую дань...
Недовольство Византией с каждым годом росло. Олег решил пойти с войском проторёнными путями, по Днепру, Русскому морю и взять приступом столицу империи.
Олег принялся к постройке кораблей, которые вместили бы всё его войско.
Карлу предстояло вести свою конницу по землям тиверцев, переправиться через широкий Дунай и далее продвигаться берегом моря, не теряя из виду армаду кораблей, которая будет продвигаться в виду берега, приставая к нему для пополнения запасов воды и продовольствия.
Подготовка велась тщательно и заняла немало времени. Готовилась амуниция, подбирались кони, находили проводников, знавших места, по которым предстояло идти, тренировали воинов.
"В лето 6914 от сотворения мира иде Олег на Цареград". - гласит летопись. Это был 907 год.
Олегова конница, переправившись через Дунай, шла по землям, где люди давно забыли своих языческих богов и поклонялись Христу. Земли эти были подвластны византийским Василевсам (царям).
У дружины были все основания выпустить, наконец, пар, копившийся долгие мирные годы - по пути следования разграблялись города и сёла, устраивались пиры и снова, вперёд! На Царьград!
Конная дружина, насытившись сама, делилась добычей со своими пешими товарищами, плывшими на двух тысячах лодий по морю и пристававших к берегу там, где их уже ожидали загруженные провизией и ценностями повозки.
Море кипело от ударов вёсел и шестов, оно было черно от армады судов, бело от пены и парусов и красно от стягов.
Местное население разбегалось и пряталось от нашествия варваров, пережидая, когда закончится это бесконечное шествие.
Карл радовался тому, что происходило, удачно осуществлявшемуся походу. Воспитанный среди морских пиратов, проведший юность на море, он чувствовал себя прекрасно верхом на коне, гарцующим вдоль побережья. Он знал, что Олег одобрительно отзывается о результатах его стычек с гарнизонами византийцев и благодарен за ту добычу, что уже заполняет трюмы судов. А впереди ещё большой путь, много городов. Впереди - Царьград!
Подойдя к Городу, Олег собрал военный совет. Поблагодарив своих сподвижников, князей всех русских земель, которые вели своих ратников в общий поход, Великий князь обнял именитого фриза и одобрил все его действия до сих пор.
- Я благодарю тебя, Карл Ингелот, - сказал он торжественно, - ты пришёл ко мне опытным пиратом, теперь ты повзрослел, набрался ратного мастерства, твой отец мог бы гордиться тобой. Взятие Царьграда будет тебе наградой, так же, как и мне, и всему нашему войску.
- Я всю жизнь мечтал о такой награде, Великий Конунг русов Олаф, сын конунга рарогов Верцина, - произнёс в ответ растроганный Карл.
Олег тепло улыбнулся боевому товарищу, его тронули тёплые слова и память о прошлом.
- А теперь, - обратился Олег к Ингелоту, Фарлафу, Веремиду и другим своим помощникам, - разделим наши суда на три части. Две части будут действовать на воде - вести осаду с моря и биться с неприятельским флотом. А одну часть вам, друзья мои, предстоит поставить на колёса, они помогут вам в осаде города на суше.
Поставленные на колёса суда превращались в штурмовые башни, с которых можно было вести обстрел городских стен и улиц, они теперь были все на виду.
Осада Города удалась на славу. До штурма и захвата дело не дошло. Олег согласился на почётный мир. Условием было прохождение отборных дружин по всему городу, по его центральным улицам и площадям в боевом облачении с победными стягами!
Сердце старого воина, Карла Ингелота, рождённого в суровой северогерманской стороне, пело и ликовало, оно впервые напомнило своему хозяину о своём существовании, сжалось, причинив ему резкую боль. Карл затаил дыхание, прислушался к себе. Но отпустило. Опять стало легко и радостно. Осталась одна тревога.
Восседая на своем кауром любимце-жеребце, в серебренной кольчуге, словно сказочный богатырь, Карл, рядом и во главе своих боевых товарищей, проплывал по улицам Константинополя. А впереди всех сияло праздничное одеяние Великого князя Олега.
Великий Город был сохранён. Константинопольцы приветствовали и благодарили за это варваров, своих давних противников - тавроскифов.
Константинопольские василевсы Лев и Александр, их наследник Константин и патриарх Евфимий, вынужденно согласились платить дань не только Киеву, но и другим русским княжествам. Олег удовлетворился устными заверениями византийцев, собрал богатую дань и вернулся в Киев.
Долго ликовала Русь! Русские послы и купцы по шесть месяцев жили в Константинополе на полном византийском обеспечении. В Киев и другие города, чьи дружины участвовали в походе, регулярно поступала от василевсов дань.

* * *

Но время идёт, старое забывается, особенно - долги. Все меньше и реже стала поступать на Русь византийская дань, всё скуднее - провиант для русских купцов в самом Константинополе...
На одном из пиров, куда всегда приглашался Карл Ингелот и его верные меченосцы, фриз обратил внимание Олега на необязательность владык Царьграда.
- Соскучились они по нашим мечам! - вспылил Великий князь.
- А может напомнить им о себе, пока без большого войска, сходить посольством с небольшой дружиной?
- Да, - поддержала вдруг Карла жена княжича Игоря, Ольга, - послать посольство и заключить письменный договор, как это делают другие короли.
К Ольгиным советам Олег всегда прислушивался. После долгих раздумий Олегов выбор пал на Карла.
- Доверяю тебе, именитый мой друг, возглавить посольство в Византию. Возьми своих меченосцев, подбери из моей дружины самых лучших, молодых и рослых воев в свою малую дружину и поезжай с миром. По пути будь внимателен, посмотри, как народ живёт. Добейся приёма у василевсов и поведи с ними строгий разговор, даю тебе полную волю для обещаний и угроз. Знаю, что плохо не сделаешь. А ещё возьми с собой наших христолюбцев, они помогут в общении с греками. И в грамоте горазды - договор писать будут.
- Всё будет выполнено, как ты хочешь, Великий князь, - приложил руку к шлему воевода.
Посольство выехало из Киева в самое благодатное время, в садах и огородах созревал урожай. Чем ближе к Царьграду подъезжала малая русская дружина, возглавляемая Ингелотом, тем больше чувствовалось приближение золотой осени с её изобилием. Южные земли были щедры на плоды, в каждом городе, на центральной площади шла оживлённая торговля.
Во всех встречных селениях дружину встречали с опаской, всем были памятны события четырёхлетней давности. Но на этот раз русские витязи не нападали, не грабили, а покупали себе то, что им нравилось. На радостях продавцы отдавали дешевле. В заезжих дворах им всё давали без платы - помнили уговор василевсов, знали, что получат сполна возмещение расходов из казны.
В Константинополе к такому представительному посольству отнеслись насторожённо и с большим вниманием - здесь уважали силу. Главный же посол не оставлял никаких сомнений в серьёзности своей миссии.
Ингелот, как водится, сначала вручил богатые подарки от своего повелителя и предложил обсудить и закрепить письменно все заключённые ранее соглашения. Христолюбцы тут же изложили всё на пергаменте по-гречески и по-русски.
Грамоты были переписаны и через несколько дней, после нескольких поправок с обеих сторон, посольство вновь было принято василевсами для окончательного обсуждения и подписания соглашения между Царями Греческими и Послами Великого Князя Русьского Олега.
Карл держался с достоинством, всем своим бравым видом и сединами, выбивающимися из-под шлема, внушая уважение. На аудиенции, правда, шлем пришлось снять, но и без него Ингелот выглядел внушительно, даже ещё больше. Василевсы, от своих шпионов знали жизнеописание посла. Оно ещё больше внушало их уважение к Посольству.
Греки перед подписанием хартии поклялись Святым Крестом и Троицей, русские - своими языческими святынями. Случилось это в первой половине сентября 911 года.
Договор этот стал первым в истории Руси, и много веков потом служил образцом для русских князей и царей. Здесь были учтены если не все, то большинство принципов взаимоотношений между странами.
Прошло чуть больше месяца после убытия посольства, а широко улыбающийся, обычно сдержанный, Карл Ингелот, стоял перед Великим Князем Олегом, протягивая ему бесценный пергамент. Его спутники держали в руках греческие дары от Василевсов: золотые посуда, подсвечники, прочие безделушки сверкали на солнце, парча, диковинные фрукты грудами лежали на подносах...
Князь не глядел на подарки, глаза его не отрывались от пергамента, покрытого бесценными письменами. Прочитав документ, Князь обнял Карла, других послов, на глазах его выступили слезы.
- Спасибо вам, друзья, - говорил он, называя каждого к кому подходил, - тебе, Карл Ингелот; тебе, Фарлаф; тебе, Веремид; тебе, Рулав; тебе, Гуды; тебе, Руальд; тебе, Карн; тебе, Флелав; тебе, Рюар; тебе, Актутруян; тебе, Лидулфост; тебе, Стемир... - Олег поднёс к глазам пергамент и улыбнулся, - у этого фриза во всём безупречный порядок. Витязи и здесь стоят в той же последовательности, в какой они вписаны в пергамент.
Только теперь Олег обратил внимание, что почти все меченосцы Карла живы, хоть и побывали в горячих битвах, вот, что значит взаимовыручка и дисциплина. Однако все сильно состарились, особенно - Гуды, который уже в те давние времена был в преклонных годах, когда клялся королю Юббе Ингелоту сохранить ему сына. Видно та клятва удерживает его возле молодых.
- Все дары - вам, мои лучепёрые друзья, вы заслужили своим трудом эти подарки от византийских царей. А чем же наградить вас, христолюбцы, - обратился он к облачённым в ризы Айлану, Исидору и их единоверцам, сопровождавшим посольство.
- Мы молим тебя о снисхождении и дозволении без опаски молиться нашему Богу, Иисусу Христу, и не чинить препятствий в умножении нашей паствы.
- Да будет так, - громко произнес Олег, пряча в усы свою усмешку.
Карл Ингелот, после приёма и богатого пира у Великого Князя, вернулся на своё подворье только утром, Сопровождавшие его меченосцы разошлись по своим жилищам, расположенным вокруг Карлового терема. Слуги принялись ухаживать за конями.
Карл осмотрелся, всё было на месте, двор прибран, сад ухожен, здесь он всегда отдыхал душой и телом, здесь было его Отечество. Здесь была его семья. Здесь родились его дети. Здесь он добился сам, своими трудами, и благополучия, и уважения людей, даже очень именитых, и сам стал именитым.
Он не жалел, что обстоятельства, решение отца, внезапный налёт угров на Киев, и ещё что-то, много лет назад занесли его сюда, а потом и задержали здесь на всю оставшуюся жизнь.
Так тому и быть!

г. Магнитогорск, 1999


На поле Куликовом

Русские - татары, татары - русские... Глядя в прошлое, видишь, как расплывчаты, как разнородны эти понятия в разные времена. А как они взаимопереплетены! Сколько татар стало русскими, и сколько русских - татарами.
Даже если не углубляться в подробности формирования каждой из наций и то видно, что каждая из них сложилась из объединения многих племён и народов, потом они дробились и снова соединялись. Предками русских были многие славянские и прочие племена: кривичи, радимичи, весь, русь, чудь, поляне, меря, древляне, дреговичи, словене, уличи.., варяги - наконец, а вернее - и так далее. Такое же множество предков у немцев, например, и у многих других народов.
Татары, так же - конгломерат множества, в первую очередь - азиатских, а потом и уральских, поволжских и, наконец, славянских, народов.
История народов столь переплетена, что иногда трудно разобраться и различить, кто есть кто.
Тем не менее, много повоевали между собой татарские ханы, имевшие русских бабушек и матерей, и русские князья, в жилах которых помимо собственно - русской, варяжской и прочей северной и западной, текло немало татарской крови...
Ни одному народу ещё не удавалось наглухо захлопнуть на долгие времена калитку национального дома, а более дальновидные, наоборот, всегда старались получить подпитку извне.
Русь постоянно манила к себе романтиков, искателей приключений, и она принимала их в неограниченных количествах, растворяя в своей среде, давая свои имена и заряжаясь их разухабистостью, воинским мастерством, другими качествами.

* * *

ХIV век в Великом княжестве Московском был насыщен событиями. Ведь известно, что ярки те времена, в которые живут и "делают историю" яркие личности. Правда, давно уже никто не воевал Русь. Но из данников Золотой Орде она освободиться ещё не могла. Дань, в те далёкие времена, было делом обыденным. Её платили все: то Русь - Степи, то Степь - Руси. Были даже времена, когда великая и богатая Византийская империя платила дань довольно бедной, но задиристой Руси. Чтобы "дикая" тавроскифия не тревожила набегами.
Итак, Русь продолжала оставаться данником Золотой Орды. Однако ордынцы не надоедали своим присутствием, не нравился им местный климат, и лишь иногда хозяевами проезжали на своих богато украшенных лошадях по русским княжествам, и то, чаще, по их, князей, приглашению, чтобы прекратить их междоусобицы.
Князья сами, уже по привычке, или по другим соображениям, собирали и отвозили в Орду дань. Иногда - богатую, чаще - не очень. То - недород, то - засуха, то - мор пройдёт, то - память князя подведёт...
Татары не очень чётко представляли себе до каких пор распространяется их влияние, какие просторы им подвластны. Князья сами знали свои пределы, а иногда и они, особенно в северных дебрях, не рисковали доходить до краёв своей земли - посылали подчинённых. Ну, а те тоже не до всюду доходили, плодя островки и шири, заселённые хоть и редко, но людьми вольными и неподвластными никому. По Руси витал дух национального самосознания.

* * *

Симон фон Мельк с небольшой, но довольно дружной и боеспособной ватагой земляков, хорошо вооружённых, экипированных и имеющих кое-какой запас золота и прочих ценностей, немало поездил по земле, ища себе короля, которому не зазорно было бы послужить.
Много повидали они в своих скитаниях, не раз приходилось хвататься за мечи, чтобы не лишиться не только кошелей, но и голов. Разбой был обычным делом везде, где приходилось бывать Симону.
В Московию фон Мельк попал в очень интересное для неё время. Он приглянулся молодому князю Дмитрию, который, присмотревшись, взял его "со товарищи" к себе в дружину.
Прошли годы. Дмитрий стал Великим князем. Симон фон Мельк был женат на одной из многочисленных дочерей боярина Дмитрия Монастырёва, а его сын Иван взял в жёны дочь Дмитрия Мороза. Род Меликовых на Руси продолжится.
Обстоятельства и амбиции складывались таким образом, что русичи пошли воевать с татарами, у которых в это время за главного был не хан, а темник Мамай.
Шёл август 1380 года.
После военного совета, принявшего окончательное решение - воевать, Великий Князь Дмитрий Иванович заговорил с боярином воеводой Семёном Меликом, как он теперь назывался.
- Ну, как настроение, борон фон Мельк?
- Что это ты, князь, вспомнил? Бароном я был там. Здесь я - твой воевода. И вся моя дружина принадлежит тебе и верно служит новому отечеству.
- Я это знаю, друже, и полностью доверяю тебе и твоим богатырям. Сейчас доверяю вам разведку. Найди, Семён, хорошее место для битвы, чтобы победили мы татар. У них, я слышал, тоже есть твои соотечественники.
- Да князь. И не только они. Есть у них и фрязи, и косоги, много русских. Литовцы могут подойти, как уже бывало.
- Да. Не хотят соседи видеть в нас сильную державу. Но будет она, Семён, будет. Вижу её такой. Сильной, самостоятельной, а не вечным данником более сильного соседа.
- Я в это тоже верю, князь. Иначе не служил бы тебе.
- Смел ты по-прежнему, немчин!
- На том стоим, князь, тем славимся, не обессудь!
- Не сержусь, но хвалю, - хлопнул князь воеводу по плечу.

* * *

Очередная, третья, сторожа (разведка) была снаряжена по приказу Дмитрия Ивановича. В её главу он поставил боярина и воеводу Семёна Мелика. Главные задачи сторожи - добыть "языки" и заманить короткими стычками врага в нужное для русских место, удобное для расположения войск.
Вскоре Мелик "языка" добыл и отправил его князю с двумя своими помощниками - Петром Горским и Карпом Александровым. "Язык" - ханский сановник сильно не таился, не считал нужным таить планы Орды, он рассказал всё о намерениях Мамая, расположившегося в Кузьминой гати. Потом были ещё "языки", они хорошо помогли.
Семён Мелик, ведя разведку боем, сделал для князя подробное описание местности, облюбованной для поля битвы. Дон в том месте, при впадении в него речки Непрядвы, делает довольно резкий поворот на восток. Здесь много открытых, безлесных пространств. Общее движение Мамаева войска, увлекаемого Меликом, намечается к Дону, как раз через обширное поле, находящееся восточнее Непрядвы.
К фон Мельку, ехавшему на своём красавце-жеребце во главе русского разведывательного полка, подскакал воин из его передовой группы, Иван Клейн.
- Разреши доложить, барон? - поднёс он по привычке ко лбу правую ладонь, в знак приветствия старшего командира. В моменты волнения некоторые воины из старшей дружины продолжали называть воеводу бароном, а то - переходили на родной, немецкий.
- Говори, дружище, - тепло и одновременно - насторожённо, произнёс командир.
- Там, - показал рукой направление посыльный, - мы встретили неприятеля. Он нас не заметил, мы ехали тихо, по одному. Первый из нас, увидев их стан, остановился и, все мы, подчиняясь его знаку остановились, спешились и поползли к гребню холма, за которым татары стоят биваком.
- Ты уверен, что они вас не видели?
- Да. Точно так! Их дозоры стоят кругом, но до того холма, где мы укрылись, они ещё не добрались.
- Как ты думаешь, давно они там стоят?
- Думаю, что стоянка их уже завершается. Они, похоже, собираются продолжить движение.
- В какую сторону они движутся?
- Похоже, немного в сторону от нас, на заход солца.
- Так-так, - быстро соображал воевода, - скачи быстрее к своим, следите за их действиями. Нам важно не пропустить их мимо себя, а завлечь за собой туда, где их хочет встретить князь Дмитрий. Вперёд! Мы движемся следом.
Фон Мельк, отправив гонца передового дозора, собрал вокруг себя помощников и кратко объяснил задачу:
- Неожиданно, широким фронтом, выскакиваем на гребни холмов и, постоянно передвигаясь, создаём у татар впечатление большей многочисленности, чем у нас есть на самом деле. Когда они устремятся в нашу сторону, начинаем отходить, рассредоточившись и выбирая места, где можно поднять побольше пыли. Неплохо при этом оставить как можно больше следов. По коням! За мной - марш!
Полк двинулся развёрнутым строем в указанном разведчиком направлении. Через короткое время они вновь увидели скачущего навстречу воина. По сигналу воеводы все остановились.
Осмотревшись, Мелик заметил, что место это ими уже несколько раз езженное, следов в степи было немало. Удовлетворённо хмыкнув, воевода тронул коня, направляясь навстречу скачущему разведчику. Остальные тоже не стояли на месте, выполняя наказ командира, перемещались взад и вперёд, особенно в сырых местах, оставляя как можно больше отпечатков конских копыт.
Подскакавший разведчик доложил, что татары начали движение, и движутся по ту сторону вон того высокого холма.
Мелик дал команду выскочить на вершины и склоны близлежащих холмов, чтобы всем быть в виду татар, а далее действовать по его команде.
Когда воины разведывательного полка увидели неприятельские тумены, они удивились их многочисленности - вся степь на юг и восток была заполнена движущимися массами, конными и пешими ордынцами, кибитками и табунами скота. Всё это двигалось сплошной лавиной.
По склону, оторвавшись от основной массы двигался отряд в несколько сотен конных татар - видимо, боевое охранение. Не дав татарам опомниться, Мелик дал сигнал к атаке и поскакал на это передовое войско с основными силами своего полка. Остальные следили за ним, продолжая движение по вершинам.
Сшибка была молниеносной. Разморённые татары, среди которых Мелик успел заметить много славянских лиц, не ожидавшие нападения вблизи своих основных сил, растерялись.
Почти без потерь, порубив половину татарского отряда, остальные пустились наутёк к своему тумену, Мелик повернул коня и неспеша порысил обратно на вершину самого высокого холма.
Осмотревшись, и убедившись, что враг разворачивает свои боевые порядки, Мелик приступил к осуществлению своего главного замысла - заманить татар в нужный русским уголок, на Поле Куликово, где уже шла подготовка к встрече неприятеля.
Не отягощённые обозом, ведя на поводу запасных коней, воины Мелика заманивали противника к Дону и Непрядве. Они наскакивали на вырвавшихся вперёд татар, проводили искромётные бои и уходили всё дальше и дальше, а по их следам двигались полчища ордынцев, после которых оставались вытоптанные, пыльные долины и холмы. И только островки лесочков продолжали зеленеть в этой, образовавшейся в одночасье, полосе пустыни.
Скорая осень стряхнёт и эту зелень и только будущая весна сможет вновь затянуть этот шрам на земле нежной зеленью травы.

* * *

Местные жители называли это место полем куликовым. Уж очень вольготно себя здесь, вдали от крупных селений и оживлённых путей, чувствовали кулики. Они устраивали здесь шумные колонии и криками "квик-ки-пит" распугивали всех остальных пернатых, гнездясь прямо в траве и вольготно плавая в реках.
Выбор места битвы на этом удобном для этого поле, произошёл благодаря умелым разведывательно-боевым действиям воеводы Семёна Мелика.
7 сентября военный совет Великого Князя Дмитрия Ивановича одобрил действия воеводы и утвердил место битвы.
Решили переходить Дон всем войском, и дать сражение, имея реку за спиной, - всё меньше соблазнов к отступлению. Князья и воеводы были реалистами, они знали, что чувство самосохранения часто бывает сильнее патриотизма, преданности и других, пусть и высоких, но идеалистичных, качеств.
Мелик доложил Великому Князю последние разведывательные сведения о том, что Мамай находится от Их Поля на расстоянии дневного перехода.
Войско переправилось - мосты расколотили.
Расположились.
На Куликовом поле Дмитрий расположил своё войско спиной к Непрядве. На флангах и слева, и справа - дубняк. Левее, за дубняком, нёс свои мутные воды Дон. От поля дубняк отделяла малая речка Смолка, за которой расположился, скрытый деревьями, Запасный полк. Ещё один Запасный полк стоял за Большим, в тылу. По бокам Большого полка были поставлены полки Правой и Левой руки, а перед ним - Передовой. Правый фланг войска был надёжно защищён обрывом к речке Нижний Дубняк.
Большой полк состоял из дружин московских и владимирских земель, под началом близких Дмитрию воевод Вельяминовых, Бренка, Мелика, Кваши и Валуевых.
Войско было расставлено к полудню 7 сентября. Всего оно составило более двухсот тысяч воинов.
До подхода неприятельского войска разведывательный отряд Мелика находился далеко впереди на Красном холме, а две передовые сторожи - левее и правее, в укромных местах, чтобы не допустить внезапных наскоков передовых групп противника. Перед началом битвы они отошли и соединились с основными силами, а на Красном холме расположился стан Мамая.
Осенний рассвет был грустным, сама природа противилась тому, что здесь должно было произойти. Степь окутана густым туманом, клубившимся над Доном-рекой, множеством речушек, дубравами и лугами. Утреннего солнца не было видно, его лучи увязали в клубах земных испарений. Их борьба с туманом завершилась победой часа за два до полудня, но трава была ещё очень мокрой и пускать по ней конницу, да и пеших воев, было бы неосмотрительно. Это было ведомо и русским, и татарам.
Семён Мелик стоял во главе своей дружины, плечом к плечу с другими дружинами, и наблюдал за работой природы. Вот так и люди, постоянно борются и бьются, то один одерживает верх, то - другой. И нет конца этому противостоянию.
Мелик вспомнил своё далёкое детство, юность. Уже тогда, отец, готовя его к трудной жизни, обучал езде на боевом коне, владению рыцарским мечом. Отец знал, в постоянных войнах, которые тогда перекатывались не только по Европе, но по всей земле, выжить может только сильный. Правда, он видел, живут и пахари и пастухи, но их обижает каждый встречный-поперечный, отнимая добытое изнурительным трудом, как говориться, потом.
Имение фон Мельков было хоть и крепким, но небольшим, чтобы дробить его между наследниками. Симон, однажды не поладив с братьями, был вынужден искать счастья на чужбине. Отцовская наука пригодилась. Сколотив небольшую дружину из друзей детства и более поздних, ратных времён, он пустился по свету. Его долгая дорога привела его на это туманное поле, где предстоит биться во славу Великого Князя Московского Дмитрия Ивановича, с которым тоже немало уже исхожено по этим восточным землям.
Дмитрий импонировал Мелику своим ясным умом, благородством целей. Он поверил князю и служил ему верой и правдой.
На поле Куликовом было в русском войске уже немало немцев. И среди них выделялся Иван Дарница - Иоган Дарниц, как он назывался каких-нибудь двенадцать лет назад. Он стоял в своих сияющих доспехах в главе костромичей, главным воеводой которых его только что утвердили в связи с внезапной болезнью костромского князя.
Дарница был не столь именит и опытен, как его земляк Семён Мелик, да и возрастом помоложе, но он уже сумел заслужить уважение и доверие здесь, в новом отечестве. А его личный отряд из рослых русоволосых великанов-меченосцев, одним видом усмирял любых забияк.
Дарница знал, что его костромичи не столь искуссны в ратном деле, как владимирцы или москвичи, но они не менее отважны, невзирая на конфуз случившийся с их князем, и сделают всё чтобы не посрамить своей земли. Своего нового воеводу и его малую дружину, костромичи уважали и верили, что с такими богатырями, они тоже не уступят басурманам.
Объезжая войско, Великий Князь остановился и перед строем костромичей.
- Ну, что, костромичи? Не посрамим земли русской? Одержим верх над мамаевыми туменами?
- Да-а! - нестройно, но дружно и уверенно ответили вои.
- Верите мне и своему молодому воеводе?
- Верим! - ещё более дружно отозвались они.
Князь пожал руку воеводе и двинулся дальше под восхищенными взглядами костромичей, а в груди у Дарницы бушевало волнение - не опозориться бы, оправдать доверие.

* * *

Битва началась 8 сентября, после того, как рассеялся туман и обсохла трава - ближе к полудню и продолжалась до вечерних сумерек. А началось всё с поединка.
После, обычной в таких случаях, перепалки, богатыри, Темирбей ("Челибей") и Пересвет, разъехались на сотню шагов, изготовили копья, окинули в последний раз взглядом широкое поле и ринулись на своих, под стать себе, конях, навстречу друг другу. Силы оказались равными, удар могучим. Копья прошили доспехи и богатырей насквозь, кони едва удержались на ногах.
В Вологодской летописи по этому поводу сказано: "Выеде же Челибей из полку татарского хоробруя, велик и страшен, подобен есть древнему Гольяфу. Видев же то чернец Пересвет и напустися на него и рече - "игумен Сергий, помози молитвою своей!" Он же паки устремися противу ему и ударишася крепко, мало что земля под ними не проторжеся, и спадаша оба с коней на землю и умироша, ни един же от единого не отыиде".
Богатыри ничком ударились оземь. Над полем воцарилась тишина, через несколько мгновений разразившаяся великой битвой.
Семён Мелик со своей дружиной недолго оставался вне соприкосновения с противником. Битва разгоралась не на шутку. Вот невдалеке от него бьются с наседающими татарами его товарищи Бренко и Дарница. Силы явно неравны - татар втрое больше. Семён повёл своих богатырей на выручку. Где прошла дружина Мелика, образовался вал из вражеских тел. Друзей спасти не удалось, они пали в неравном бою среди груды погибших, своих и неприятельских, воинов.
В опасности княжеский стяг, к которому рвётся передовой отряд врага. Там же и Великий Князь. Мелик видит это и ведёт своих людей туда. И вот стяг в левой руке воеводы, он размахивает им, призывая воинов вперёд на врага, а правой рубит налево и направо, не давая врагу надежды на успех.
Отвага воеводы воодушевила осиротевших воев Бренка, Дарницы и Кутузова, павших в неравном бою. Они ринулись вперёд с новой силой.
Но и черкесы, воевавшие в этом месте в мамаевом войске, тоже бились отважно. Одно из их копий пронзило отважного воеводу Мелика. Он ещё некоторое время держался на коне, окидывая взором поле боя.
Битва была, ещё в самом разгаре, но Семёну Мелику уже виделась победа. Князь Дмитрий был жив, его стяг - подле него!

* * *

Утром 9 сентября 1380 года Великий Князь Московский Дмитрий Иванович Донской объезжал Поле Куликово - поле великой битвы. Всё оно усыпано Героями. Среди других славных лежал погибший во славу своего нового Отечества воевода-разведчик Семён Мелик, искуссно выманивший ордынское войско на это, гибельное для них поле, и павший на нём же в смертельной схватке.
В другом конце Поля Князь увидел другого своего воеводу, также приехавшего из немецкой земли и стойко сражавшегося за Русь - Дарница Ивана Григорьевича, воеводу костромичей. Он двенадцать лет прослужил под русскими стягами.
Рядом с этими богатырями Земли русской лежали их витязи - мужественные меченосцы, верно стоявшие плечом к плечу вокруг своих кёнигов-воевод.Там, где они стояли, грудились теперь горы поверженных врагов. Слава верности, мужеству и чести!
Их похоронили рядом: бывшего рыцаря фон Мелька и его земляка Иогана Дарница и тысячи их старых и новых друзей - русичей. Все они сложили свои головы за Родину-мать, за Отечество, за дорогую Русь!

г. Магнитогорск, 2000


Лекарь Фридрих

Молодой московский царь Иван Васильевич, младенцем заступив на престол, очень рано вкусил все прелести своего положения. До поры до времени, по молодости, терпя самовластие бояр, он однажды, не достигнув ещё и пятнадцати годков, вдруг взбрыкнул и, одного за другим убрав от себя, избавился от самых одиозных фигур, не взирая на их родовитость, припугнув этим остальных. Кого-то он лишил "живота", кого-то - имения, иных отправил то ли в острог, то ли на "правёж", то ли на дыбу.
В последующем он легко приближал к себе людей и так же легко от них избавлялся.
Иногда возле царя оказывались люди безродные, а то и вовсе - инородцы. Царь, не без оснований, полагал, что такие люди и служат вернее, не имея не то что опоры среди именитых, но и их сочувствия в случае царской немилости; и избавиться от них не будет стоить никакого труда, даже напротив - такое действие будет неизменно приветствоваться окружением, которое во все века ревниво переживало рост человека не их круга. Будь он хоть семи пядей во лбу, умелец и храбрец, бескорыстный воин, или талантливый хозяйственник и предприниматель, но если ему не повезло с родословной, звучанием фамилии, цветом глаз, формой носа - ему не сдобровать!
Найдётся на такого выскочку вина и управа, найдутся свидетели несказанных слов и неведомых деяний, и покатится, в худшем случае, голова, а в лучшем - коляска, увозящая незадачливого в ссылку или эмиграцию.
Примеров тому в нашей истории мириады.
Подвиг инородца можно и замолчать, "забыть", и не считать за подвиг.
Царь Иван Васильевич скоро увидел ту пользу, которую Московии приносили немцы. Ещё во время царствования его отца и значительно раньше. Они и строили, и торговали, и лечили. Они были рудознатцами и литейщиками. Они были искусными зодчими, храбрыми воинами и удачливыми земледельцами. И всё делали без суеты, основательно, надёжно. Иметь таких подле себя было выгодно.

* * *

Лекарь Фридрих Грасмайер перебрался в Московию в последний год правления государя Василия III. Занимая небольшое помещение на речке Неглинной, принадлежавшее одному из думных дьяков, он занялся лечебной практикой за умеренную плату. К нему, как и к другим немецким лекарям, каких уже немало было на Москве, обращались за помощью в первую очередь иноземцы и некоторые наиболее просвещённые и именитые московиты из молодых.
Простой люд, да и многие из дворян, особенно старые, предпочитали обращаться к знахарям, костоправам, заговорщикам, которые нередко добивались успеха благодаря удачно подобранным снадобьям из трав, цветков, медов и соков.
Фридрих, имевший в своём багаже знания европейского лекарства, с интересом относился к местным приёмам излечения болезней и травм. Он видел их положительные результаты, но приходилось сталкиваться и с пагубными действиями некоторых целителей, особенно из тех, что не признавали целебности самих снадобий, а больше уповали на заговоры. Такие горе-лекари шарахались от немцев и не допускали их до своих "секретов". Но пытливый ум Фридриха, или Фёдора, как его здесь именовали, докапывался до понимания методов и приёмов лечения этими людьми окольными путями. Ему часто приходилось лечить тех, кто поначалу попадал в руки к какому-нибудь шептуну. После того как болезнь оказывалась запущенной настолько, что бедняге становилось уже не страшно пойти за помощью хоть к дьяволу, не то что к немцу, он шёл к нему.
Расспросив больного и его родных, чем и как лечил предшественник, Федор приступал к лечению запущенной болячки, которую вместо того, чтобы просто прочистить и смазать целебной мазью, "заговаривали" и посыпали какой-нибудь дрянью, к примеру, просушенными и истолчёнными остатками жизнедеятельности такого зверя, как медведь.
Легче было исправить ошибку при лечении раны, если воспаление не успело проникнуть вглубь, испортить кровь. Но совершенно удручающими были последствия варварского лечения внутренних болезней. Фёдор чувствовал, что мог бы помочь некоторым, обратись они к нему в начале недомогания, но не всё мог и он. Знания по медицине и в Европе были ещё не достаточно совершенными.
Недоверие к немцам-лекарям усугублялось не только тем, что к ним зачастую обращались безнадёжно больные, но и тем, что некоторые, приехавшие из Европы в дикую, как они считали, страну, не имея медицинского образования, а только представления о ней, называли себя целителями болезней и приступали к практике. Документов здесь никто не требовал. Результаты от "лечения" этими невежами иногда оказывались ещё плачевнее, чем от действий местных бабок.
Фёдор старался использовать не только европейские знания, но и то, что ему казалось полезным из местного опыта. Его заинтересовали, например, местные сборы трав, цветов и других компонентов снадобий. Некоторые оказались схожими с теми, что он уже знал, а другие были для него новыми, но принимал он их после тщательного изучения.
Гуляя по городу, Фёдор часто видел молодого царя Ивана IV и удивлялся поначалу, что этот чумазый и капризный мальчишка, которого все именуют "батюшкой", а он при этом проказничает, чувствуя свою безнаказанность, является здесь государем, и все указы выходят под его именем.
С годами царь становился взрослее и замкнутее, но, как поговаривали все вокруг, он, несмотря на свой довольно юный возраст, по наущению ближних бояр, ударился в блуд. Сначала ему, едва перевалившему за дюжину лет, подослали молодую, но опытную любовницу, обучившую его всему, чему могла, а потом он уже сам выбирал себе ту, которую хотел.

* * *

На Москве случился страшный пожар. Выгорело почти всё, даже в Кремле почти ничего не осталось. Сгорело и жилище Фёдора. Спасти удалось только то, что одел на себя, да лекарскую сумку, где находились все его инструменты, да самые ценные снадобья. Все его большие запасы трав, засушенных и завяленных, развешенных по углам и уложенных в туесках и банках, поглотило ненасытное пламя.
Покидая Москву, вместе с местными жителями, Фёдор Иванович добрался до Воробьёвых гор, где встали уже лагерем многие его знакомые. Здесь располагалось и большинство знатных людей. Работы у Фёдора стало много: ожоги, ушибы, переломы... Спать удавалось только урывками.
Однажды Фёдору Ивановичу сказали, что указом царя он назначается лекарем самого митрополита, которого еле спасли из огня и сильно ушибли, уронив с каких-то лесов, когда преодолевали кремлёвскую стену.
Фёдор Иванович обрадовался, что его заметили и доверили лечить такую важную особу, но и беспокойство охватило его. Как же, митрополит даже на царя покрикивает, когда недоволен им.
Фёдор Иванович оказался не единственным лекарем при митрополите. Он знал их, своих коллег, все они имели хорошую репутацию. Одним из них был Иоганн, которому суждено будет в будущем стать лекарем жены царя, не допускаемым к больной, и поплатиться за это головой.
Собравшись на консилиум, немецкие лекари решили действовать осторожно, применяя самые испробованные и всеми ими признаваемые средства. Больной оказался очень тяжелым. Сильнейший ушиб, отравление угарным газом усугублялись возрастом. Но самым страшным и неприятным стало для лекарей то, что этот, казалось бы, просвещённый человек на поверку показал себя закоренелым невежей, не принимавшим помощи лекарей из-за того, что они молились богу не в православной церкви.
Лекари, однако, исправно приходили к постели больного, осматривали его, назначали лечение и поручали сиделкам накладывать мази, давать пить настои и кормить целебной пищей.
Но вскоре к митрополиту приехал царь и, после их продолжительной беседы, лекарей освободили от данного больного. К нему вновь набежали ведуньи, которые лечили теперь митрополита заговорами.
По прошествии некоторого времени к Фёдору Ивановичу явился один из монахов, бывший сиделкой при больном митрополите, и сказал, что ему нужны ещё мази и настои, которые были прописаны его подопечному, так как прежние кончились три дня назад, и больному опять становится хуже. Предвидя такой исход событий, Фёдор Иванович имел некоторый запас, да и другие больные с подобными недугами нуждались в надёжном лечении. Лекарь выделил монаху часть своих запасов и пообещал приготовить ещё, если потребуется. Так он заочно продолжал лечить священную особу. Вскоре дело пошло на поправку, и митрополит щедро наградил своих шептунов, объявив, что это они исцелили его божьим словом.

* * *

Шли годы. Немцев на Москве стало уже много. Только после ливонской войны царь Иван Васильевич привёз с собой из Ливонии около трёх тысяч человек. И до этого тут селилось не меньше. Это были люди самых разных занятий. Жили они небольшими колониями.
Еще дед Ивана Васильевича, Иван III, тоже Васильевич, просвещённейший из русских царей, обратил внимание на ту пользу, что приносят Руси иноземцы, и способствовал пополнению их рядов на Москве. Он приглашал мастеров, умеющих лить пушки, стрелять из них, делать подкопы под крепости - эти люди были нужны ему в ратных делах. Но не меньше он ценил рудознатцев, умеющих отыскивать, обрабатывать различные руды; кораблестроителей для сооружения речных судов, специалистов золотого, серебряного, алмазного, кружевного, часового, токарного, переплётного дела.
Были среди приглашённых живописцы, зодчие и люди многих других специальностей. Ну и, конечно, лекари. Куда же без них!
Вознамерившись выращивать у себя, а не привозить издалека всякие диковинные овощи, фрукты и ягоды, Иван III пригласил и агрономов, которые старались вырастить всё то, что росло в других землях и напрочь отвергалось простыми московитами. Не всё прижилось и у них в этом более суровом климате, но многое росло не хуже, чем на Западе и даже - на Юге. Царские сады, огороды и бахчи давали немало диковинных плодов на царский стол, удивляя бояр и даже - послов иноземных.
Иван IV, присмотревшись ко всему, что делали немцы, решил, что надо поддержать их усилия. А чтобы им меньше мешали, и могли они больше общаться и иметь свои церкви и не смущать православный люд своим особенным бытом, выбрал он им уединённое место для компактного поселения вдали от тогдашних московских поселений за рекой Яузой на ручье Кукуй. Указ об этом царь подписал в середине XVI века, когда ему было чуть за двадцать лет.
Слобода росла быстро и получила наименование Немецкой, простолюдины, да и некоторые бояре по привычке называли это место Кукуем.
Лекарь Фёдор Иванович тоже перебрался на Кукуй, желая заняться помимо своей основной специальности ещё и предпринимательством. Он узнал, что царь разрешил немцам для содержания слободы зарабатывать деньги пивоварением, виноторговлей и другими промыслами.
Фёдору торговля, и особенно - вином, претила. Он решил заняться мукомольем. Объединившись с некоторыми из своих сородичей, он соорудил на Яузе запруду, построил мельницу, оборудование для которой они выписали из Европы.
Мельница давала хороший доход, конечно, не сравнимый с винным или пивным, но в казну слободы на её благоустройство, строительство храма, дорог и мостов отчислялось немало денег. Пополнялась и государева казна.
Это были хорошие годы. Фёдор Иванович, наладив мукомольное дело, стал вкладывать деньги в строительство домов, а на досуге продолжал лечебную практику, если к нему кто-то обращался. Делал он это больше для души и большой платы не требовал.

* * *

Тяжело захворала царица Анастасия Романовна. Поговаривали, что навели ближние бояре порчу на царицу, подсыпали ей ядовитое снадобье. Занемогла молодка, с каждым днём всё слабее становилась она, таяла, как вешний снег.
Послал царь найти самого опытного лекаря из немцев. Поиски привели скоро к приятелю Фёдора, Иоганну - Ивану Фадеевичу. Польщённый доверием, он рьяно принялся за дело, несмотря на свои большие года. Царь предупредил:
- Вылечишь царицу - вознагражу по-царски, а умрёт - голову велю отрубить.
Иоганну с трудом удалось добиться провести осмотр больной. Но поначалу государь на всё согласился. Лекарь осмотрел больную, определился с лечением, велел проветрить и промыть опочивальню, выбить одеяла и подушки, заменить простыни и покрывала.
Через пару дней царице полегчало, и постельничий, имевший большое влияние на царя, добился, чтобы лекаря не допускали к больной, а только снабжал её своими лекарствами. Так и стало. К больной набежали бабки-знахарки, стали поить "святой" водой, а "нечестивые" лекарства выплёскивать в нужник.
"Лечение" скоро достигло ожидаемого результата - царица угасла, а после её похорон Иоганну отрубили голову.

* * *

Фёдор Иванович видел, что отношение со стороны царских чиновников к немцам от года к году ухудшается, а главное, что служители церкви внушают людям нелюбовь к иноземцам, говоря, что немцы спаивают русских, портят русское войско и богатеют за счёт этого. Хотя даже в питейных заведениях Кукуя было больше порядка, чем во многих других подобных местах города, да и просто в торговых рядах, даже на Красной площади у Кремля, где торговали более крепкими напитками, валялись на обочинах дорог те же любители зелёного змия.
В 1579 году Фёдор Иванович решил уехать из столицы и открыть дело в другом, более тихом городке, чем русская столица. Его многие отговаривали, советовали не делать этого: уже и возраст не тот, да и где откроются такие возможности, как в стольном граде. Но Фёдор, однажды приняв решение, уже не менял его. Единственное, что смущало Фёдора, он не мог остановить свой выбор на каком-то городе.
Наконец выбор пал на Казань, город, присоединённый к Руси Иваном Грозным после нескольких походов и приступов. Фёдору в качестве лекаря пришлось участвовать в этих походах, а некоторые его соплеменники способствовали успешному завершению кампании выступив в качестве пушкарей, подрывников и прочих ратных дел мастеров. А недавно Фёдор ездил в Казань по своим делам и установил, что с местными жителями можно вести дело ничуть не хуже, чем с русскими.
В Казани Фёдор Иванович купил себе небольшой дом и занялся опять своим старым ремеслом, а деньги, вырученные от продажи недвижимости в Москве, вложил в местную мукомольную промышленность, которую возглавлял один из его соплеменников, приехавший сюда немного раньше.
Через год в Казань приехали старые знакомые, имевшие в Москве солидные состояния. Теперь на них жалко было смотреть. Убитые горем люди потеряли не только нажитое, но и многих близких. Они рассказали, что опала на немцев по наветам митрополита достигла за последний год наибольшего накала. Кое-кто из кукуйцев уехал заблаговременно, видимо, предчувствуя неладное. Но продать почти ничего уже не удалось. Никто не хотел вкладывать деньги в такой нервозной обстановке.
Однажды в полдень на слободу совершили налёт толпы бродяг, откуда их столько взялось в одночасье, было трудно понять. Видимо, их насобирали по всей округе, даже из соседних городов. Вслед за ними понаехали царские опричники, но они не препятствовали разграблению, а только делали вид, что предотвращают разбой и убийства, отбирая у бродяг самое ценное, но не возвращая имущество ограбленным, а складывая в свои повозки.
Когда население слободы разбежалось, а дома, лавки и церкви были разграблены, ближе к ночи во многих местах вспыхнули пожары, среди которых веселился бродяжий люд, перепившийся в питейных заведениях и винных погребах и объевшийся колбасами, окороками и другими съестными припасами из лавок и кладовых.
Через несколько суток на месте Немецкой слободы дымили головешки и чернели остовы каменных зданий, среди которых какое-то время еще бродили представители "золотой роты", отыскивая какие-нибудь остатки съестного или оброненные вещички.
За Яузой опять образовался пустырь, обезображенный пожарищем. Обитателей слободы приютили соплеменники, продолжавшие жить в разных местах Москвы и других городов и сердобольные москвичи, имевшие лишние закутки для квартирантов. Не умея бездельничать, те сразу же принимались за работу по своей специальности или нанимались там, где могли приложить свои знания и умения.
Приехавшие в Казань тоже сразу находили себе занятия. Они работали, строили себе дома, пополняли приход местного евангелического собора.
Федору пришлось пережить Ивана Грозного, которому богом было отпущено всего пятьдесят четыре года. Он ещё успел узнать, что сын Ивана, Фёдор, получив прекрасное для своего времени образование, вёл более достойную жизнь и мудрую политику. В Москву сразу же стали возвращаться многие из уехавших из неё во время погромов и беспорядков. Потянулись туда и новые переселенцы из Европы.
- Немецкая слобода стала быстро возрождаться, отстраиваясь на прежнем месте за Яузой на ручье Кукуе. Теперь она стала краше прежней, - рассказывал Фридриху, постаревшему за последние годы, приехавший к нему в Казань один из младших его родственников, наладивший торговлю между Москвой и волжскими городами.
Умирая в Казани, Фридрих завещал своим детям и внукам не покидать Россию, которая уже являлась их родиной, и делать бы всё от них зависящее, чтобы её народ, среди которого из-за невежества есть много людей безалаберных, становился просвещенней и счастливей, находя пользу не в пьянстве и разврате, а в труде и искусствах. Всё для этого в России есть, не хватает только правильного смысла жизни.

Март-апрель 2001


Полковник Лерхе

Завоевание Туркестана шло с переменным успехом. Одни города брались штурмом, проливалась обильная кровь - первый губернатор края, Черняев, ни перед чем не останавливался. Другие - удавалось усмирить с меньшими потерями. Вот пример тому.
Полковник Лерхе со своим отрядом получил задание занять город Манкент и продвигаться дальше вглубь края. Подойдя к намеченной цели, русские увидели, что город готов к защите и, хотя исход был в общем-то предрешён, всем было ясно - в своём продвижении войско Белого царя сумеет одолеть столь незначительное укрепление, жители решили встать на защиту своего родного города.
Посовещавшись с помощниками, полковник решил испытать, в очередной раз, дипломатический приём. Ему это уже не раз удавалось, поэтому потери в его отряде были минимальными, а селения на пути - не разрушенными.
Приказав быть готовыми ко всему, Лерхе в сопровождении адъютанта и ещё двух офицеров подъехал поближе к крепостной стене. Конь под ним беспокойно перебирал ногами, но сам полковник был, на первый взгляд, абсолютно спокоен. Он вынул аккуратно сложенный белоснежный платок, развернул его, взял в правую руку и слегка помахал им над головой. Это должно было означать приглашение к переговорам. Он снова свернул платок, положил на место и стал ждать, внимательно осматривая стену, где постоянно происходило движение защитников, которые, возможно, пытались таким образом создать впечатление своей многочисленности.
Из ворот вышла делегация из уважаемых в городе людей, среди которых были аксакалы, священнослужитель, купец.
Подойдя, старший из парламентариев приподнял руки в знак того, что он будет говорить.
Лерхе тоже приподнял правую руку в знак приветствия.
- С чем пришёл, воин Белого царя? Мы не хотим крови. Мы будем защищать свои дома от разграбления, своих жён и дочерей - от надругательства, своих сыновей - от рабства.
- Прекрасные слова говоришь, аксакал, - учтиво склонив голову, ответил полковник. - Мы понимаем ваши опасения. Мой отряд может взять вашу крепость штурмом, но тогда прольётся много крови и вашей, и нашей. Тогда солдат не остановишь от всего того о чём вы беспокоитесь. Мне бы всего этого не хотелось. Предлагаю не оказывать сопротивления и пропустить отряд дальше. Мы должны пройти через город, а вы признать при этом, что будете в дальнейшем дружественны русскому царю. Советую не идти на поводу у наших неприятелей - кокандцев, которым придётся, рано или поздно, сложить оружие.
- Рады слышать заверения такого разумного слуги Белого царя в том, что вы не допустите насилия и разграбления наших домов. Но мы должны сообщить о ваших предложениях горожанам и только после этого дать ответ.
- Хорошо. Мы подождём. Когда солнце пройдёт ещё четверть пути по небосклону - жду вас с ответом, - сказал Лерхе и приложил правую руку к головному убору, приветствуя парламентёров и давая понять, что разговор окончен.
Манкентцы повернулись к городу и понесли своим землякам добрую весть.
В условленное время, когда солнце перевалило за полдень, парламентарии опять появились у стен города. Встреча была не столь продолжительна, но были оговорены все основные условия мира.
- Сегодня мы остаёмся у ваших стен на ночлег, а завтра, строем двинемся дальше. Ворота в городе должны быть открыты с обеих сторон, а улица свободна для прохода и движения дальше. Проверим данное слово на деле.
Выставив дозоры, русское войско обустроилось на отдых, а жители города с любопытством следили за ними с крепостных стен, многие даже вышли, особенно ребятишки, на ближайшие пригорки и наблюдали вблизи.
Ночь прошла в чуткой тишине. Все были готовы к провокациям.
Утром Лерхе во главе своего отряда двинулся к городским воротам. Навстречу вышли вчерашние парламентёры, а с ними ещё несколько человек.
Обменявшись приветствиями, русские командиры и руководители города двинулись по дороге, ведущей через город. Жители стояли за стенами дворов и на крышах домов.
Когда голова колонны приблизилась к выезду из города, а хвост её только входил в него, жители стали бросать солдатам лепёшки, дыни и другие лакомства. Наиболее смелые выбегали на дорогу и вручали свои дары прямо в руки. Остатки напряжённости исчезли, все улыбались и выкрикивали приветствия друг другу.
На выезде из города группа командиров остановилась на обочине и стала пропускать отряд мимо себя. Солдаты подтянулись, послышалась песня, которая разрастаясь, взбодрила солдат и заворожила горожан. Так состоялось знакомство манкентцев с русскими и их командиром полковником Лерхе.

г. Магнитогорск, 1999


Пик Кауфмана

Кауфман Константин Петрович 7 ноября 1867 года прибыл в Ташкент. Он был назначен генерал-губернатором Туркестанского края. В этой должности он пробудет до 1882 года, то есть пятнадцать лет. И какие это были годы! Особенно для Туркестана. Вряд ли когда-либо ещё краем управлял такой Преобразователь. Он ничего не ломал, кроме бюрократического аппарата.
Его предшественник, Черняев - "Ермак Средней Азии", был озабочен двумя вещами: повиновать всех, до кого дотянется воинственный меч; и личное обогащение. Дипломатии в его действиях не наблюдалось. Меньше всего он заботился о местном населении, как впрочем, и о "собственных" солдатах.
Путь Кауфмана в Ташкент лежал через Урал и Сибирь. Проезжая уже непосредственно по Туркестанскому краю, он заезжал во встречные городки и селения, изучая жизнь на вверенной ему территории.
Первым более или менее крупным населённым пунктом оказался Семипалатинск. В осеннюю пору местность представлялась довольно пустынной и только Иртыш скрашивал унылую картину, да те немногие заросли кустарника, уже оголившегося, в долине реки.
Путь от Семи Палат до Сергиополя на реке Аягуз не порадовал глаз красотой природы и разнообразием ландшафта. Но простор открывался грандиозный! Больше половины пути дорога шла голой степью с редкими холмами и обилием оврагов. Кое-где угадывались ручейки и их пересохшие русла. Вода в них бурлит только в половодье, да в редкие здесь ливни.
Потом, после речки Чар, начались горы, не очень чтобы большие, но скалистые и такие же безлесные, как и предшествующая степь.
Река Аягуз была значительно уже Иртыша, но это была все же река, особенно после недавно прошедших здесь осенних дождей, не в пример тем, что попадались на остальном пути.
Чем южнее он ехал со своей свитой, тем теплее становилось днём, а ночи здесь оставались такими же свежими, что и севернее. Чувствовалась глубокая осень, но дыхание её здесь отличалось от всех других мест, где приходилось служить Кауфману до сих пор. Воздух отличался сухостью, он как бы пропах пылью.
Ближе к Верному, речки стали попадаться чаще, селения многолюднее и, что особенно радовало - растительность. Здесь уже росли не только одинокие степные карагачи, но прочие деревья и кустарники. Но приятнее всего было видеть зачатки садов по берегам речек и арыков.
Один из садов в русском селении новому губернатору особенно понравился своим разнообразием и ухоженностью. Он тут же похвалил хозяина, отведав плодов из дивного сада, и приказал наградить садовода дополнительным участком земли и новыми саженцами фруктовых деревьев. Впредь он регулярно будет поощрять самых радивых хозяев, особенно за образцовые сады.
Остановившись на высоком месте, Константин Петрович окинул взглядом бескрайние просторы предгорий и представил себе этот край, покрытым благоухающими садами.
На пути попалась многоводная река Или, не так далеко оставалось до крепости Верный.
Кауфман с ходу стал проявлять заботу о развитии края, его благоустройстве. Он высказал беспокойство о порядке в городах и на дорогах. Особенной заботы требовали караваны и торговые центры. Безопасность купцов и путешествующих по краю людей была одной из главных головных болей губернатора.
Кауфман довольно быстро добился заметного улучшения жизни в крае. Его уважительно стали называть прозвищем, которого больше никого не удостаивали - Ярым-падишах, Полуцарь.
Кауфман почтительно относился к мусульманской религии. При случае он говорил:
- Религия Ислама неприкосновенна! Велик Всевышний! - Аллах акбар! - И никто не сомневался в его искренности. Паритет христианства и мусульманства для губернатора был бесспорен.
Большую любовь Кауфман приобрёл у местного населения за его заботу о развитии образования. При нём открывались школы, в которых детей учили читать и писать на родном языке. Все школы получали финансирование наравне с русскими школами.
В Ташкенте была открыта библиотека, куда присылали книги по просьбе губернатора из столиц и крупных городов Российской империи. Были построены консерватория, архив, типография и многие другие учреждения культуры. Стали издаваться национальные газеты.
Кауфман знал, что транспортное сообщение - это залог многих успехов и он прилагает все усилия к развитию важнейшей структуры. Регулярно стали курсировать пароходы по Аму-Дарье и по Каспийскому морю до Баку и Астрахани. Были обустроены тракты от Ташкента до Оренбурга и Омска. При нём стала строиться Закаспийская железная дорога и проектировались другие.
Кауфман запретил вырубку лесов, которых в крае и без того было мало и, наоборот, заботился о их насаждении. А строить принуждал из камня и кирпича.
В очередной приёмный день в канцелярии при губернаторском кабинете появились два путешественника-натуралиста. Они записались на приём к губернатору и вскоре были им приняты.
- О, старые знакомые, - приветствовал их Кауфман, - ну, что нового вы нашли на наших просторах. Мы тут беседовали с господами Гейнцем и Верещагиным, вспоминали вас и пошутили над тем, что вы меня однажды онасекомили, назвав моим именем эту букашку из вашей коллекции.
- Мы пришли, господин губернатор, просить Вас утвердить ещё несколько наших открытий, названных нами Вашим именем и именами других уважаемых людей, - поздоровавшись, приступили сразу к делу молодые учёные.
Кауфман знал многих учёных, работавших в крае, он любил с ними общаться, помогал им во всём, что им было необходимо для их плодотворной работы.
- Ну-ка, дайте взглянуть, что вы там ещё изыскали, - улыбаясь говорил губернатор, забирая из их рук принесённую коллекцию, - любопытно, кого и чьим именем вы, господа хорошие, намерены окрестить, - просматривая материалы, приговаривал он.
Кауфман прочитывал описания и откладывал их в сторону одно за другим. В кабинет вошёл приглашённый губернатором управитель его канцелярии, Гейнц.
- Вы посмотрите, Александр Константинович, что эти молодые люди о Вас пишут, - пряча улыбку, произнёс Кауфман, - "полужесткокрылое насекомое Зеравшанской долины".
Сразу поняв о чем идёт речь, польщённый Гейнц с напускной обидой произнёс:
- Вот и опекай их, молодых. Вместо почтительности они тебя на старости лет насекомым окрестят, хорошо хоть не червяком.
- Ничего, у нас с вами ещё всё впереди. Они свою деятельность ещё не скоро закончат, вон какие молодые. Так что готовьтесь к новым крестинам.
Поразмыслив, Кауфман сказал:
- Я думаю, быть крёстными отцами жуков и мотыльков не самый большой почёт, но считаю и отказываться от такой чести не стоит, как думаете, Александр Константинович, - обратился он к Гейнцу, - это не мост, который хотели мной наречь. Мост со временем все равно устареет и разрушится, а букашка будет ползать и размножаться. Так что даю вам, господа учёные, своё благословение. А нашего капризного художника, Верещагина Василия Васильевича, мы тоже убедим, что увековечиться в бабочке не менее славно, чем в полотне.
Больше всего растрогало Кауфмана, когда другие учёные - молодая чета Федченко, особенно облагодетельствованные губернатором, в знак благодарности нарекли его именем открытую ими самую высокую в Туркестане вершину Пиком Кауфмана. Высота Пика по подсчётам учёных составляла 7234 метра.
Пик этот носил своё имя более полувека, пока его не "перекрестили" в Пик Ленина.

г. Магнитогорск, 2000


Петер Паллас

"От Карагайской крепости к Яику продолжается линия крепостями Верхней Яицкой, Магнитной, Кизыльской и Таналицкой, даже до Орской..."
П. С. Паллас. "Путешествие..."

Шёл ХVIII век. Его середина.
В городе Лейпциге рос вдумчивый, любознательный мальчишка Петер. Ему было интересно всё: и как из малюсенького семечка вырастают огромные деревья, и почему у камней разный цвет, и из чего всё складывается, и что из разных материалов получается. Почему из одних камней выплавляется железо, а другие годятся для строительства домов и никак нельзя их поменять местами. Этих "почему" было огромное множество и все они были связаны с природой, окружающей людей.
Любопытство, желание познать всё сущее привело Петера в Университет, а после того, как он уже стал известным учёным, оно привело его в далёкую и бескрайнюю Россию, где для безграничного познания открылись обширные возможности.
Учитывая авторитет в учёном мире двадцатипятилетнего Петера Симона Палласа, Петербургская Академия Наук избрала его академиком и профессором натуральной истории и пригласила к себе, чтобы он возглавил одну из экспедиций в "отдалённые страны" России.
Паллас завершил свои дела в Лейпциге и в следующем, 1767 году прибыл в Санкт-Петербург.
Получив и усовершенствовав своё образование в Германии, Голландии и Англии, молодой учёный не знал, что посвятит России почти всю оставшуюся жизнь - сорок четыре года.
Приехав в Россию он с энтузиазмом принялся за дело. В течение года был подготовлен подробнейший план путешествия, подобраны помощники, оборудование.
Не обошлось без задержек и волокиты, но вот настал этот торжественный день 21 июня 1768 года, когда экспедиция, наконец-то, отбыла из Петербурга. Петер досадовал, что не пришлось выехать раньше, ещё в мае, как только просохли дороги.
Но вырвавшись на простор, он забыл все невзгоды и с ходу с головой окунулся в свою стихию, принялся за дело, не давая покоя и своим помощникам, студенту Никите Соколову, гимназисту Василию Зуеву, рисовальщику Фёдору Дмитриеву и чучельнику Ксенофонту Шумскому - молодым, увлечённым людям, заразившимся от своего предводителя, бывшего ненамного старше их, задором, целеустремлённостью и дотошностью. Правда, эта дотошность порой вызывала неприятие и приписывалась к национальным качествам.
Все, что попадалось Палласу на пути он, дабы не забыть, заносил в свой дневник, требуя от спутников наблюдательности и научного подхода ко всем явлениям природы.
Экспедиция сразу двинулась на Южный Урал, но по ходу движения изучалось всё, что попадалось на пути следования через все центральные губернии, Поволжье и Приуралье.
Путь сам по себе был довольно трудным. Снаряжение везли на девяти телегах, лошади быстро уставали и через каждую полусотню вёрст на станциях приходилось их менять, постоянно преодолевая споры со станционными смотрителями.
Паллас, ещё не в совершенстве знавший русский язык, за год пути поднаторел в тонкостях "великого и могучего" гешпреха так, что прибыл в Оренбург заправским лингвистом. Становится понятным, почему автором словаря великорусского языка стал другой немец, Владимир Иванович Даль. Иноязычному, видимо ярче видно и глубже хочется познать многообразие такого уникального явления, как русский язык.
Экспедиция Палласа, пробыв некоторое время в Оренбурге, летом 1769 года направилась от него вдоль Яика, вверх по течению, то углубляясь в горы, то спускаясь к реке.
Год выдался засушливым, малоурожайном, но за хорошие деньги в пути следования можно было пополнять запасы провианта свежими овощами, мясом, творогом и, даже, редкими в те времена, фруктами и бахчевыми.
Остановившись вблизи очередной станицы или села, все располагались лагерем, а чучельник, ведавший провиантом, отправлялся за покупками, неизменно вызывая интерес, какой обычно проявляется к чужакам, у местного населения небольших и отдалённых селений.
- Здоровы будьте, добрые люди, - обращался он к, стоящим возле своего прясла или тына, хозяевам.
- Здорово, коль не шутишь, - отвечали ему зачастую задиристо, - откедова будете и далече ли путь держите? - это уже было приглашением к общению.
- Сами мы из самой столицы, экспедиция, - отвечал он многозначительно, зная магическое действие на русскую душу заковыристых слов, но в то же время всегда был готов ретироваться, дабы не накостыляли в случае полного недопонимания.
- Вон оно как? - понимающе говорит казак, а бабы начинают о чем-то шушукаться, - а ну, цыц, сороки, - прикрикивает казак на них будто бы всерьёз, - а каво у нас ищете, коли вы экспедиция, татарвы беглой у нас нету-ти, другой какой вражины - тожеть. Одни казаки кругом, да солдаты, границу блюдём. Да кое-где, в аулах - башкирцы, но они у нас смирные, табуны пасут.
- Наша экспедиция по природным богатствам, растительный, животный мир исследуем, ископаемые всякие, драгоценные камни...
- Ну, этого добра, каменьев, у нас, бери, не хочу, неведомо только - драгоценны ли, а вот растительности ноне не богато, сушь. Дожжичку-то, вишь, давно не бывало. Незнамо, каки и хлеба-то ноне будуть.
- Вот и мы от самого Оренбурга идём, ни разу под дождь не попадали, вот только на днях под Кундровской немного помочило.
- Ох, стервецы, опять им попало. Никак, слово знают. А вас и на Сакмару заносило.
- Да, нас куда только не заносит с нашим старшим. Ни дня спокойно не может просидеть.
- А кто у вас старшой?
- У-У, голова! Из самой Германии выписали, академик.
- Ага, немчин, значит. И чего он тут понимает у нас, в наших горах и степях.
- Ну, не скажи! Золотая голова. Только глянет на камень и-готово: железо - говорит, или - шпат. А если ещё колупнёт, да через стекло присмотрится - полный тебе анализ, и приборы доставать не надо-б. Но он дотошный, обязательно приборами, да растворами обработает, чтобы уже точно, без ошибки, а тогда и запишет в книжечку. Уже целый сундук книжек исписал. А впереди ещё такой путь!
- И до куда ж идёте?
- Да пока до Орска, а там к киргизам, потом - в Челябу, а там в Златоуст, Верхний Яицк, а дальше и не знаю.
- Так ить вам и не управиться до холодов.
- Какой там-до холодов. Дай бог в пару лет управиться.
- Ишь, ты!? - удивился казак, - а чем питаетесь-то?
- Вот и пришёл к вам кое-чего прикупить. Может петушка кто продаст, да яичек или творожку с молочком.
- Да кака ж это еда - творожок, молочко?
- У нас ещё есть кое-что: хлеб, солонина, рыба.
- А свининки не желаете? У нас как раз Игнат Захарыч кабанчика забил ввечеру, ещё не всего прибрали. Свежатинка-то хорошо в охотку.
- О, наш Пётр Семёныч свининку любит.
- А это, кто такой?
- Да Паллас, профессор наш.
- Ты ж говорил, академик у вас за старшего.
- А он и академик и профессор, не смотри, что молод.
- Ну, дела!
- Так где свининку-то продают? А то ещё распродадут пока мы тут балакаем. Да и старшой наш не любит, когда надолго отлучаемся.
- Что, строг? - спросил казак, выходя со двора и запирая за собой калитку.
- Строг, спасу - нет!
- Они такие, немчура. У нас атаман тоже из них был. Как глянет - кони сами ровняются.
- Во-во! - расхохотался Ксенофонт.

* * *

Паллас, в ходе своих путешествий, с интересом наблюдал за обычаями, образом жизни людей, населяющих эту бескрайнюю страну. Он видел, как избалованные изобилием природы, люди нерачительно к ней относятся. В некоторых местах огромные территории, превышающие размерами целые государства, лежат неприкосновенными в хозяйственном обороте. В лучшем случае, они становятся охотничьими угодьями и по ним проходят только редкие полевые дороги; в худшем - их превращают в свалки и бесплодные пустыри.
Приехав из Европы, где каждый клочёк земли используется, где не только каждое дерево на счету, но и делаются попытки учесть каждого зверя, каждое птичье гнездовье, он пытался в меру своих сил, и здесь поспособствовать упорядочению взаимоотношений человека с природой. Но мало ему встречалось людей, разделяющих его озабоченность будущим природы. Здесь бытовало мнение, что с природой не может ничего случиться, сколько бы человек в неё не вторгался. Его за критику даже иногда обвиняли в неуважении местных народов.
Подъезжая к очередной крепости, построенной на правом берегу Яика, Паллас видел, что редкие в этих местах лесочки постепенно вырубаются и может наступить такой момент, когда не то, что на дрова невозможно будет найти дерева, но и птице негде будет спрятаться от ненастья. Нужно оберегать леса и производить их посадку вдоль рек и в пониженных местах, считал он, но к его мнению мало кто прислушивался, просто отмахивались, или, делая вид что внимательно слушают, пропускали всё мимо ушей и сознания.
Иногда, отчаявшись, Паллас доверял бумаге свои грустные мысли о будущем России и её безалаберного народа, не умеющего и не желающего обустроить свою жизнь, хотя имея к тому все возможности. Как же можно превращать свой двор в свалку, а дом - в сарай, - ужасался он.
Любое высказывание вслух в защиту природы и призыв вести достойный образ жизни воспринимается с обидой. Паллас знал, что многим, не только иностранцам, но и русским, приходится нелегко, если они пытаются образумить окружающих, их обвиняют в высокомерии, в нелюбви к народу и его обычаям, на них начинаются гонения и наветы. Приходится мириться, закрывать глаза, или ходить в немилости.
Палласу, его замечания в последствии аукнутся: признавая его заслуги перед наукой и страной, о нём в энциклопедиях будут писать, что он "неверно трактовал историю русского народа, принижая его заслуги".
Думается, что патриотом страны может считаться уже тот, кто вырастил на её территории хотя бы одно дерево, построил что-то, создал для её народа песню, картину; воспитывающий его детей, лечащий его стариков. А болтун, орущий о патриотизме, но сеющий при этом вражду между людьми, населяющими эту страну - вредит ей и не может претендовать на звание патриота и, даже, сына.

* * *

В Орскую крепость Паллас прибыл уже в разгар лета 1769 года. Здесь дел было невпроворот. Яшма, залегающая в здешних холмах, очаровала исследователя и его спутников.
Поработав несколько дней в Орской, экспедиция, перебравшись через речку Орь, двинулась на юг, в Мугоджары.
В районе Орской внимание Палласа привлекла не только яшма, но и растительный и животный мир долины рек Яика и Ори, а также бескрайние степи, к югу становящиеся полупустынными и, зачастую, каменистыми. Деревья здесь были редкостью, особенно вдалеке от речек. Но это не препятствовало жизни, особенно всевозможных сусликов и пернатых.
Взобравшись на один из каменистых холмов, Паллас стал осматривать окрестности и фиксировать свои наблюдения в толстую тетрадь, с которой, кажется, никогда не расставался. Местность представала унылая, человеку здесь мало что могло способствовать успешной жизни. Заниматься земледелием на этих скудных землёй каменистых россыпях совершенно невозможно. Животноводство из-за бедных выпасов и очень редких сенокосных угодий тоже представлялось затруднительным. Здесь можно лишь, не особенно надеясь на успех, пасти ограниченные отары овец. Так думалось учёному, никогда ранее не видевшему такой редкой, скудной растительности.
Осматривая окрестности, он заметил вдалеке, в распадке двух холмов, небольшое скопление деревьев и порхающих возле них птиц. Упустить такое "изобилие" флоры и фауны в этих местах исследователь не мог и он направился в том направлении, внимательно рассматривая всё, что попадалось по пути. Вокруг не было никаких следов пребывания людей в каком-либо обозримом прошлом; ни строений, ни следов, ничего...
Вдруг невдалеке, из-за кустика, вспорхнула ярко окрашенная птица. Присмотревшись, он узнал удода, довольно пугливую птицу, шарахающуюся даже от других птиц. Удод, сделав несколько рывков неровного полёта, плюхнулся между камешками.
Паллас пошёл к тому месту, откуда удод вылетел. Не успел он подойти, как оттуда же выпорхнула другая птичка, менее яркая, но принадлежащая к тому же семейству - самочка удода. Учёный обрадовался - гнездо и, вероятнее всего, с кладкой или, что ещё более вероятно, с выводком.
Но первое, что он увидел, был костяк, полуистлевший и развалившийся скелет, к тому же, как сразу догадался учёный - человеческий. Когда и как случилась трагедия установить уже не удастся никогда и никому. Но не это заинтересовало Петра, его изумили птенцы удода, копошащиеся среди костей.
Присев над ними и морщась от вони исходящей от так называемого гнезда, он стал внимательно рассматривать жилище "вонючей птицы", как называют удода на родине Палласа. Это народное название вполне соответствует действительности. Но кости скелета не имели к источаемым запахам никакого отношения и если бы не удоды, он был бы сух и чист как камень. Просто эти неопрятные птицы загадили всё своё "жилище". Птенцы копошились среди сухого и свежего помёта, своего и родительского. Тут же роились навозные мухи, непременные спутники экскрементов.
Описав всё увиденное, учёный отошёл в сторонку, отдышался и задумался над таким поведением этой интересной птицы, живущей в антисанитарных условиях только в моменты гнездования и выведения потомства, но избавляющейся от своего "аромата", как только она покидает своё гнездо. Есть даже охотники, которые любят лакомиться этой птицей, нагуливающей к осени солидный вес и, даже, покрывающейся жиром.
До тех деревьев, к которым он направлялся, добрались только под вечер - расстояние в степи, как в море, скрадывается. Здесь и заночевали, благо что обнаружили немного сухого топлива и родничок с вкусной водицей.
Несколько дней изнурительного пути вымотали всех, и членов экспедиции, и небольшой отряд казаков, снаряженный в Орске для охраны учёных, и их коней. Привал устроили в долине пересохшей степной речки, от которой остались только небольшие озерки, кишащие рыбой и прочей речной живностью.
Было видно, что в половодье здесь разливается не то что могучая река, а целое море воды, особенно в обширной низине, представляющей из себя сейчас, в разгар засушливого лета, унылый пейзаж из потрескавшейся вдоль и поперёк глиняной котловины, уходящей в необозримую даль.
Можно было себе только представить, что в этом месте творится при дружном таянии снегов или в летний ливень, когда вся вода с территории в целую европейскую страну, устремляется сюда и несётся дальше к далёкому морю. Но достигает ли она этого моря, или распавшись на множество ручьёв, озёр и луж, впитывается в почву и пересыхает, оставляя лишь вот такие неприглядные лунные пейзажи. И только одна речка, напоённая водой в стихию, ещё какое-то время несёт свою воду туда, куда когда-то проторила себе дорогу. Но и она, к середине засушливого сезона прерывает свой бег и останавливается пунктирной извилистой линией, ожидая очередного циклона, способного наполнить её водой. Но такие дожди здесь не частые гости, только раз в несколько лет.
Паллас углубился в свои изыскания, только изредка поднимая голову, чтобы осмотреться и соотнести свою находку с окружающим пейзажем. Остальные члены экспедиции также занимались каждый своим делом. Юным помощникам было сложнее проявлять усидчивость, они бегали по степи и холмам, отыскивая всё новые экспонаты для своей уже обширной коллекции, и объекты для изучения своему патрону.
Вдруг Василий Зуев, больше интересовавшийся пернатым миром, заметил в небе взмывшую туда огромную птицу. Она сделала круг, зорко озираясь и камнем устремилась вниз. Через некоторое время всё повторилось. Но на этот раз за птицей наблюдал уже весь отряд, привлечённый к вниманию Зуевым.
- Не стрелять! - подал команду Паллас, увидевший, как некоторые члены экспедиции потянулись за оружием, - это, похоже, не дикий беркут, а ручной. Значит в той стороне охотится кто-то из местных жителей. Это должна быть интересная встреча, они здесь редко встречаются. Надо съездить.
Паллас разделил отряд на две части, оставив в лагере за старшего чучельника Шумского, у которого как раз была ответственная работа с чучелом редкой птицы, а сам, взяв верховую лошадь и часть людей, направился в том направлении, где в небо взмывали охотничьи птицы. Их было уже три, это можно было определить по их индивидуальным повадкам.
Ехать пришлось больше часа, пока, выехав на вершину очередной сопки, наши путешественники увидели ватагу конных охотников, совершающих невдалеке свой охотничий ритуал. Паллас подал своим спутникам сигнал остановиться. Все встали. Но и охотники их заметили и затихли, а потом, повернув лошадей, потихоньку потрусили навстречу непрошеным гостям. Пришлось ехать на сближение, не зная чего можно ожидать друг от друга.
Когда уже стали видны лица и слышны тихие голоса, обе группы остановились, издали изучая друг друга.
Паллас поднял руку, привлекая к себе внимание и громко произнёс известное ему киргизское приветствие:
- Ассалам Магалейкум! Мы русские путешественники, хотим с вами познакомиться.
Казахи, которых в те времена именовали киргизами, о чём-то оживлённо поговорили, и поехали на сближение. Паллас тоже тронул поводья, остальные последовали его примеру.
Съехавшись, все остановились, изучая неожиданных встречных. Паллас повторил приветствие и спросил, не знает ли кто из них по-русски. Казахи заулыбались, заговорили все разом, но кроме слова "орыс" ничего нельзя было разобрать. Паллас подозвал башкирина Апкадыра, взятого на такой случай в качестве толмача.
- Ты понимаешь, что они говорят? - спросил у него учёный.
- Мало-мало, понимаю. Им твой лошадь глянется. Ты наверно большой бай.
- Спроси у них, сколько стоит беркут и водятся ли они здесь на воле.
Апкадыр долго беседовал с охотниками и сообщил, что беркут стоит очень дорого, дороже хорошей лошади. Вольные бывают редко и далеко отсюда, в горах.
Казахи, киргизы и другие народы используют беркута, для охоты, приучая его к хозяину с младенчества.
- Башкиры тоже имеют охотничьих беркутов, - добавил Апкадыр.
- Да, я знаю, - кивнул головой Паллас, - скажи им, что мы хотели бы посмотреть, как происходит охота. Мы им не будем мешать, просто поприсутствуем, а потом запишем увиденное в книгу.
Казахи внимательно выслушали и согласно закивали. Так Паллас и его спутники стали свидетелями охоты с беркутом - интересного зрелища, особенно необычного для европейцев.
По этому поводу в первом томе Альфреда Брема "Птицы" находим следующее свидетельство: "Паллас, а после него Эверсман первые сообщили нам, что башкиры и другие центрально-азиатские народы употребляют беркутов для охоты".
После окончания охоты казахи пригласили русских к себе в кочевой аул, где им было преподнесено традиционное угощение. Хозяева угощали гостей кумысом, шурпой - наваристым мясным бульоном, бараниной, обжаренной над углями и сваренной в казане. Паллас обратил внимание на отсутствие хлеба, если не считать лепёшек, и на изобилие мясных блюд.
Заметил Паллас и то, что не все в стойбище живут в достатке, а только бай и его сыновья, которых ему и довелось повстречать.

* * *

В Орскую крепость Паллас вернулся уже осенью. Отсюда путешественники двинули на север в Челябинскую крепость. По пути с интересом изучали осенние пейзажи, сначала степей, а потом - лесостепей.
Зимовали в Челябе. Приводили в порядок собранные образцы, гербарий. Ксенофонт возился со своими чучелами, спасая их от паразитов. Чучел накопилось уже столько, что пришлось часть повторяющихся образцов продавать. Их охотно брали для украшения квартир местные купцы, промышленники.
Во время зимовки праздно жить не приходилось, всем хватало работы: описывали зимние природные явления, поведение зимующих в этой местности зверей и птиц. Ходили на лыжах до ближних озёр и лесов, или ездили подальше на лошадях, запряжённых в розвальни или кошёвки. Ночевать приходилось в сёлах, станицах или хуторах, иногда, пережидая суровую уральскую пургу, по нескольку дней.
В Челябе шла кропотливая работа по систематизации, изучению и тщательному описанию накопленного материала. Спутники Палласа удивлялись иногда его скрупулёзности, им уже казалось что всё и так "ясно и понятно", а он снова и снова принимался изучать до мельчайших подробностей и сверять записи того, что уже давно было изучено и уложено. Они уже мечтали отдохнуть и повеселиться, развлечься с местными барышнями, а он опять находил им работу.

* * *

Весной 1770 года экспедиция направилась через Петропавловскую на Карагайскую крепость. Путь был ещё увлекательнее прошлогоднего. Природа, богатый животный мир, растительность этих диких мест просто изумляли.
Паллас немного не дошёл до крепости Магнитной, но упомянул её в своей книге "Путешествие по разным местам Российского государства".
Зато Верхне-Яицк и его окрестности были исхожены вдоль и поперёк. Полюбились эти места учёному так, что он всю оставшуюся жизнь интересовался новостями отсюда, вспоминал горы, степи, лесные чащобы. Иногда они ему даже снились.
По горно-лесной местности, которую начали изучать с весны, двигались медленно, подолгу останавливаясь на обследование заинтересовавшего места.
В Верхне-Яицкой крепости остановились надолго. Отсюда совершали радиальные поездки во все стороны: вниз и вверх по реке Яику, ближние и дальние горы и леса.
Паллас удивлялся той разительной несхожести природы и климата столь близко отстоящих друг от друга крепостей Верхнеяицкой и Орской, находящейся не так уж далеко вниз по течению.
Верхнеяицк расположен почти на стыке степей и лесов - чуть отъедешь южнее и открываются бескрайние просторы, а поднимешься чуть севернее - и очутишься в таёжных дебрях. А между ними узкая полоса лесостепи, где перемежаются лесные ленты или так называемые берёзовые колки и луга с высокими травами или бугры и сопки с чахлыми кустиками на каменных россыпях, что уже говорит о близости и гор и степей.
Паллас с жадностью набрасывался на всё новое, что встречалось в пути и всеядно поглощал информацию мозгом, торопливо занося всё на бумагу. Иногда казалось, что он боится исчезновения увиденного и спешит запечатлеть в памяти и зафиксировать в записях.
- Пётр Семёнович, - говорил иногда чучельник Шумский или кто-то другой из помощников, - мы ведь подобное явление уже видели в прошлую неделю в десяти верстах отсюда. Стоит ли вновь описывать то же?
- Да, стоит! - убеждённо говорил он в ответ, - Мы, дорогой Ксенофонт, здесь именно затем, чтобы подробно изучить всё и иметь самим, и передать другим ясную картину местности, её обитателей, растительности и минералов. Освоение этого края невозможно без точного знания всех имеющихся в нём ресурсов и природных условий. Люди должны заранее знать, что они приобретут поселившись здесь, а что нужно завозить из других мест.
Паллас заносил на карту местности бесчисленное количество значков и обозначений, и умеющий читать карты действительно многое мог почерпнуть из одних лишь карт. А прочитавший ещё и записи имел исчерпывающую картину.
Служить Отечеству, считал Пётр Паллас, нужно без отдыха, а человеку умственного труда и на досуге невозможно предаваться праздности. В этом плане он иногда критически высказывался об окружающих, не увеличивая тем самым круг своих почитателей. Но самые близкие его сподвижники ценили, любили и поддерживали его.

г. Магнитогорск, 1999


Академик Фальк

"Магнитная крепость стоит в 10 верстах от гор; при ней есть озеро Булдакуль, которое так солено, что в нём никакая рыба жить не может".
И. П. Фальк, "Записки путешествия"

Академические экспедиции - так именовались группы учёных, отправленные на Урал из Петербурга летом 1768 года. Екатерина II понимала, что прежде чем начинать эксплуатацию обширного края, нужно досконально изучить его богатства. Академии наук было поручено снарядить несколько экспедиций, одну из которых и возглавил Иоганн Петер Фальк.
В его экспедиции работал молодой учёный И.Г. Георги, которому впоследствии пришлось заняться изданием книги о путешествии, так как сам Фальк к тому времени трагически ушёл из жизни.
Путь экспедиции Фалька лежал из Оренбурга по правому берегу реки Яик до Орска и далее до Верхнеяицкой пристани, откуда он направился в Челябинск и далее по Сибири до Томска. Путь дальний, полный опасностей и житейских трудностей, тем более, если учитывать состояние здоровья руководителя группы, встретившего только своё сорокашестилетие.
Задач у экспедиции было много. Нужно было изучить и описать полезные ископаемые, природные достопримечательности, животных и растения, обитаемые людьми места, их селения, городки, крепости, сёла, станицы, аулы, редуты.., хозяйственную деятельность, быт и обычаи людей.
Если Паллас в своём движении обошёл Магнитную сначала с юга и востока, а потом с севера и только упомянул её в своих трудах, то Фальк непосредственно посетил и осмотрел, и крепость, и гору, и окрестности.
Поднявшись на один из холмов близ крепости Кизильской, экспедиция остановилась, чтобы собрать образцы растительности, почвы, сравнивая их с теми, что встречались ниже по течению Яика.
Фальк, умостившись на своём походном стульчике и положив тетрадь на подставку, начал записывать свои наблюдения. Перед ним простиралась долина реки Яик с впадающей в нее речкой Кизил. Степь здесь представляла из себя унылую картину с чахлой растительностью, особенно на вершинах холмов, где на поверхность выступал камень, меж которого цеплялись за глинистую почву полусухие растения, выживающие обычно только в условиях полупустыни.
В долинах рек и в пониженных местах, откуда почва не выдувается господствующими здесь ветрами и куда она наносится весенним половодьем, когда оно случается, видна более богатая растительность, высокие травы, кустарники и, даже, островки леса, к которому, по наблюдениям, местные жители не проявляли должной бережливости.
В крепости Фальку рассказали, что в тридцати верстах есть озеро, где они ловят рыбу и, даже, показали улов одного из казаков. Осмотрев эту рыбу, учёный в своих записках охарактеризовал её как "тощую". Он осмотрел пруд, над которым роились насекомые, а от воды шёл какой-то неприятный запах. Вода в пруду была мутной, берега вытоптаны скотом. Фальк написал, что пруд ядовитый. В самой крепости Фальку и его спутникам понравилось, они поговорили с комендантом, некоторыми жителями и отправились дальше, продолжая делать пометки о всём виденном.
В этот же день им повстречались редуты Сыртинский и Янгельский, отличавшиеся от крепости своими размерами и удивительно небольшими гарнизонами. Если бы не было членов семей, то они казались бы безлюдными.
В крепости Магнитной экспедиция остановилась на короткий отдых. Фальк поговорил с людьми. Из разговоров он не почерпнул сколько-нибудь важной новой информации к тому, что он прочитал об этом селении и его окрестностях и к тому, что он видел в пути следования последние дни. Но чтобы не оставлять без внимания эту, сравнительно крупную крепость, он записал в своём дневнике: "Магнитная крепость стоит в 10-ти верстах от гор; при ней есть озере Булдакуль, которое так солено, что в нём никакая рыба жить не может."
Из разговоров с казаками, которые были наиболее доступными для общения, и с другими местными обитателями, Фальк узнал, что особенной любовью здесь пользуются лошади, из коих в этих местах имеются казахские, калмыцкие и башкирские. Казаки больше других ценили башкирских, но старались их улучшить, привозя с юга племенных жеребцов.
Фалька интересовала и другая живность, которую уже разводили в крепостях и редутах, а также - выращиваемые здесь овощи и зерно.
Земледелие в верховьях Яика не насчитывало ещё и тридцати лет, земли возделывались недавно и не были достаточно окультурены. Но в поймах рек почвы были довольно плодородными и давали богатые урожаи.
- А какие овощи вы возделываете? - каждый раз интересовался ученый. - У вас, я вижу, есть небольшие огороды возле домов, и за заплотом земля кое-где не пустует.
- Да вот, капустку выращивам, репку, чесночёк с лучком, ну и для баловства ребятне и на засол - огурчики.
- А хлеб?
- Хлебушек покупам у соседей, где землица получше.Выше по реке берут по шестерной, а то и по десятерной жатве.
- Скота много ли держите?
- Выпасы у нас хороши, токо от башкирцев, да от киргиз сторожить надо-ть скотинушку, а так держим, кто сколь могёт. Есть у кого по пять лошадушек, да по столь же коровёнок, ещё свиньи, овцы, а курей, гусей - кто теперь считат. Это по первости яичка к святому дню не сыщешь, а тепереча - развелись.
Выяснил Фальк, что кое-кто из поселенцев перенял у башкир пчеловодство. Но бортничеством при отсутствии лесов заниматься было невозможно, а вот второй способ - содержание пчёл в колодах - пришёлся вполне кстати.
Пасти скот и косить сено на противоположном, восточном, левом берегу было запрещено. Там была нейтральная полоса, куда выезжали только дозоры.
Фальк обратил внимание на домашнюю утварь - всё местной ручной работы, выстругано из дерева или выковано из железа.
Из пищи здесь кроме хлеба употребляли всевозможные каши, лапшу, готовили щи, когда какие - по сезону, когда - богатые с мяском, а когда и постные. Любили молочные продукты: простоквашу, творог, иной раз били масло.
Осмотрев жилище одного из здешних поселенцев, а внешне все дома и дворы выглядели одинаковыми, Фальк записал: "казацкие дома выстроены по большей части из тополинового леса, небольшие и непрочные, но весьма дешевые. Дом с чёрною и чистою избами и перегородкою, которую можно разбирать и переносить, стоит от 10 до 15 рублей".
Дворы были, по свидетельству учёного, небольшие, со всеми постройками - менее ста квадратных сажен.
Жалование у казака оказалось всего 4 рубля в год. Узнав, какие в крепости цены на продукты, Фальк быстро посчитал, что на своё годовое жалование казак может купить всего одиннадцать пудов пшеничной муки, или, пятнадцать - ржаной, а мёду выходило чуть больше полутора пудов. Не ах-ти какая сладкая жизнь, особенно, если обзавёлся семьёй.
Единственно, что могло впечатлить, это ширина улиц, они были не менее восьми сажен - было где разъехаться. После городской тесноты многих европейских городов, крепостные улицы в Магнитной и соседних укреплениях действительно впечатляли.
Путешественники обратили внимание на новенький заплот, установленный на земляном валу, особенно аккуратный у северных Троицких и южных Оренбургских ворот. Были ещё одни ворота, выходящие на реку, но они носили бытовой характер, ими пользовались постоянно, в отличие от первых двух - парадных, выходящих на дороги, ведущие в соседние крепости и редуты и открывающиеся только для проезда начальства и гостей.
Возле Яицких ворот был устроен бастион с постоянно дежурившими караульными, в основном - солдатами. Такие же бастионы были по углам крепости: Озёрный, Западный и Степной. А над главными воротами располагались двухъярусные башни. На каждом ярусе - этаже, как и на бастионах, располагались пушки. Всего крепость располагала около полутора десятками пушек разных калибров и припасами к ним.
На почтовой станции осмотрели и подправили телеги и повозки экспедиции, отметили подорожные документы, заменили уставших лошадей, покормились сами, и экспедиция вновь двинулась в путь, выехав на тракт, ведущий к Верхнеяицку. Тракт был оборудован лет двадцать назад и во многих местах уже повреждён, разбит колёсами и копытами, размыт вешними водами, развеян сезонными ветродуями. Езда была сущим адом. Дорога часто свиливала с тракта и шла просёлком, где была и мягче, и приятней.
Сопровождавший экспедицию конвой развлекался скачками по лугам и холмам, стелющимся вдоль дороги. В каждой крепости, на почтовых станциях, конвой менялся и возвращался обратно, иногда - сопровождая попутчиков, едущих по "казённым" или торговым делам. Ездить без воинского сопровождения было небезопасно.

г. Магнитогорск, 1999


Александр Гумбольдт

"Чудесные воспоминания остались у нас от путешествия вдоль линии расселения казаков... К югу от Магнитной Уралом называется западная цепь, продолжение Таганайской и Уренгойской цепи на широте Кизильской".
А. Гумбольдт. "Письма"

Александр Гумбольдт любил путешествовать. Будучи человеком широко образованным, увлечённым и увлекающимся, он во время своих странствий изучал всевозможные явления природы, историю людей, населяющих те страны, в которых он бывал, животный мир, растительность разных климатических зон, географию. Последняя была особой его любовью. Из всех путешествий, помимо многочисленных ящиков с образцами минералов, камней, гербариев, чучел, он привозил кипы карт, составленных, переработанных и исправленных.
Южный Урал Гумбольдт и его спутники, среди которых были химик и геолог Густав Розе, естествоиспытатель Христиан Готфрид Эренберг, сами по себе знаменитые учёные, посетили в конце лета 1829 года, после продолжительного путешествия через всю европейскую Россию, Средний Урал, Сибирь, Алтай, Западный Китай, Восточный Казахстан.
Вернувшись в Екатеринбург и отправив в российскую столицу огромную коллекцию собранных минералов и горных пород, путешественники предприняли экспедицию вдоль Уральского хребта на Юг.
По прибытии в Златоуст, спутники Гумбольдта и местные промышленники составили "заговор" - они разузнали, что знаменитому учёному исполняется 60 лет. Не отметить такую дату, кажется забытую самим именинником, было бы грешно.
Накануне именин путешественникам устроили незабываемую поездку на гору Большой Таганай. Перед учёными и сопровождающими их поклонниками открылась величественная панорама бескрайней горной страны. Живописные скалы перемежались с густо заросшими долинами. И, даже, многие вершины, были покрыты богатой растительностью. Всё это, под предосенним августовским небом, казалось сказкой. Многие деревья ещё были окрашены всеми оттенками зелени, другие были уже жёлтыми или красными. Фоном служили скалы или ковёр из трав и опавшей листвы. Кое-где небо отражалось в водной глади ручьёв и озерцов, толи природных, толи образовавшихся после недавних дождей.
Всё подобное, однажды увиденное, очаровывает и запоминается до конца жизни.
В городе имениннику устроили приём в честь его юбилея. Столы ломились от яств, в основном местного свойства. Солёные грибы, уральские пельмени, запечёная дичь, кумыс... Златоустовские металлурги преподнесли Гумбольдту саблю из русской стали с памятной гравировкой. Среди награждавших присутствовал местный умелец, потомственный оружейник молодой Даниэль Шнейдер, которого уже называли здесь уважительно Данилой Ивановичем.
Через день, в Миассе, чествование учёного повторилось. Здесь ему вручили бесценный подарок - коллекцию шлихтового золота, которое было добыто на семи рудниках в окрестных горах. Гумбольдт принимал подарки сдержанно, но с большой благодарностью, имея их в виду как объекты для изучения. Позже он с теплотой описывал свои встречи с россиянами.
Одна из таких встреч состоялась в Миассе. Корифей учёного мира познакомился с молодыми геологами, российскими немцами Э.К. Гофманом и Г.П. Гельмерсеном, единомышленниками и друзьями. Побеседовав с ними и выяснив, что они прекрасно изучили эти края и могут принести пользу экспедиции, он попросил сопровождать его до Оренбурга. Получив разрешение от своего начальства, молодые люди, польщённые вниманием и доверием большого учёного, охотно согласились и работали с ним до окончания экспедиции по Южному Уралу.

* * *

6 сентября 1829 года в крепости Магнитной был большой праздник, которого здесь ожидали давно - в крепость прибывала знаменитая экспедиция, весть о которой пришла ещё весной.
Улицы крепости были чисто выметены, дома заново побелены, заборы подновлены, овцы и свиньи с улиц отправлены в загоны и стайки. Даже гусей и кур постарались убрать с центральной улицы, а собак привязать во дворах.
Гарнизон крепости - солдаты и казаки, возглавляемые полковником Мистровым, готовились к торжественному приёму гостей.
На церковной площади Магнитной собралось, мало не всё, население крепости. Прискакавшие от редута Смелого дежурившие там молодые казаки, сообщили, что гости на своих экипажах приближаются. Полковник подал команду к построению и вышел на середину площади. В считанные секунды все заняли свои места и замерли в ожидании.
В конце улицы показались экипажи. Когда до них осталось около сотни шагов, комендант зычным голосом подал команду к вниманию и равнению, хотя и так уже стояла чуткая тишина.
По-стариковски кряхтя, Гумбольдт покинул рессорную тележку, в которой преодолел в этот день не ближний путь от самого Верхнеуральска, сделав в пути всего две остановки. Одну в Смеловске и вторую, невдалеке отсюда, на берегу ручья Кремнёвого, где он разминался и осматривался, пока помощники на быстроногих конях поднимались вверх по ручью, до видневшейся невдалеке горки, отличавшейся от других своими белыми обнажениями.
Увидев, что они возвращаются, он забрался в повозку и дал знак - ехать. Образцы породы, взятой на горе, он рассмотрит по пути и на следующей стоянке. Получив описание, каждый камушек найдёт своё место в сундуках и ящиках, специально заказанных и перевозимых вслед за ним. По мере наполнения ящиков, члены экспедиции, тщательно уложив и снабдив описью, отправляют их в далёкий Петербург. Именно оттуда, приехав из Германии весной 1829 года, экспедиция, приглашённая российским правительством, и отправилась исследовать территорию России.
В верховьях реки Урал, экспедиция появилась уже уставшей, проехав до этого более десяти тысяч вёрст, побывав в Сибири, доехав аж до Китая.
Путешествие вдоль Уральского хребта имело большое значение, требовалось авторитетное заключение о богатствах края, которые в той или иной мере в разных частях уже исследовались некоторыми учёными и экспедициями. Присоединившиеся в Златоусте молодые местные учёные Гофман и Гельмерсен уже второй год обследовали те места, которые в ближайшие дни предстояло пройти Гумбольдту. Они оказали ему неоценимую помощь.
Уральцы были наслышаны о знаменитом путешественнике и учёном, к тому же, ещё весной, во все местности, где должен пролегать путь экспедиции, были направлены распоряжения о достойной её встрече и оказании помощи и почестей. Было известно, что в пути следования учёному исполнится 60 лет - почтенная дата. Это ещё более подогрело интерес - какой местности повезёт поздравить юбиляра? Екатеринбуржцам не удалось задержать у себя учёного на несколько дней - он спешил завершить путешествие до наступления холодов, к которым он относился уже с известной опаской. Как-никак, о сибирских и уральских морозах в Европе ходили легенды. Да и календарь движения был расписан по дням и, чуть ли не по часам, по-немецки регламентированно.
Повезло Златоусту - юбилей был встречен в этом городе мастеров по заслугам. И юбиляра, и города. Местные мастера вручили уважаемому человеку своё лучшее изделие - саблю. Коллекция увеличилась богатейшим пополнением из местных минералов и образцов пород. На следующий день, в Миассе, как мы знаем, тоже не ударили в грязь лицом. И так - на протяжении всего дальнейшего пути.
Комендант крепости, полковник Мистров, зная, что едет очень знаменитый человек, задолго до встречи, построил солдат, собрал всех казаков и приказал сделать из станицы, или - крепости, как она тогда ещё официально называлась - картинку. Приказ есть приказ. И будь ты хоть трижды казак, человек своенравный и как бы - независимый, а приказ полковника и возможность блеснуть перед иностранными, столичными и городскими гостями, заставили всех засучить рукава. Ещё в последних числах августа все заборы и дома были побелены, окна и двери покрашены или побелены. Даже крылечки, обычно черневшие под осадками и палящим солнцем, удостоились прикосновения кистей. Просторные дворы, открытые всем ветрам, были выметены до удаления с них даже куриного помёта. То же проделали и на улице, перед каждым домом, не говоря уже о казённых местах.
В день приезда гостей, 7 сентября, центральная улица посёлка и площадь были непривычно для этого времени года праздничны от чистоты и нарядов населения, которое поголовно вышло навстречу. Казаки почистили все медные детали обмундирования и сбруи лошадей, так, что они сверкали на солнце. Женщины вырядились в самые лучшие, праздничные одежды. Приодели и детей со стариками. Всё выглядело в высшей степени благопристойно.
Прискакавшие казачата, встречавшие поезд из трёх повозок у самого Смеловска, сообщили, что гости на подъезде, проехали мостик через Кремнёвый. Только улеглась пыль поднятая вестовыми, как на горизонте, через северные ворота, стала видна процессия. Кони шли лёгкой рысью было видно, что они не очень притомились, будучи впряженными в Верхнеуральске, в повозки, прошедшие дальний путь по неезженым просторам огромной страны.
Итак, Гумбольдт кряхтя покинул свою повозку.
Из подъехавших экипажей вышли гости, спешились Верхнеуральцы со своим командиром. Комендант чётко отрапортовал Гумбольдту, провёл его вдоль строя своих бравых подчинённых, познакомил с офицерами и пригласил на обед.
Магнитцы блеснули хлебосольством, пирогами, рыбой, ягодой, грибами и прочей снедью. Гумбольдт, по обычаю всё попробовал, но ел как всегда очень мало. Хозяева не знали что и подумать, пока им не объяснили привычку гостя не предаваться чревоугодию.
Передохнув после сытного обеда все вышли на берег Урала, полюбовались природой и решили съездить на левую сторону, посетить гору Магнитную. Тем более, что это было в планах экспедиции. Тут же подкатили лёгкие телеги. Усевшись в них, покатили из крепости.
Поднявшись в гору, все невольно залюбовались открывшейся перспективой. На восток и юг простиралась холмистая, бескрайняя степь, в которую устремляла свои воды река. Но особенно живописным был вид на запад. Сразу за рекой простиралась степь, взбегающая на небольшие холмы и спускающаяся в лога и долины ручьёв и озёр. Вдали поднималась в дымке гряда Уральских гор. Над всем этим взмывало высокое безоблачное небо, с которого сияло яркое, нежаркое уже, осеннее солнце.
Члены экспедиции, налюбовавшись пейзажами, не удержались от своих дел и увлечений, разбрелись по склонам, собирая образцы камней и растительности.
Удовлетворённые экскурсией, все вернулись в крепость и стали прощаться перед отъездом. Ночлег было намечено организовать в Кизильской. Поезд двинулся на юг, выехав из крепости через Оренбургские ворота, над которыми была устроена бревенчатая сторожевая вышка. Влево и вправо от ворот возвышались крепостные стены, сложенные из брёвен, установленные поверх земляного вала, который и служил первоначально защитой крепости. Снаружи вдоль стен был выкопан ров, через который переброшен мостик.
Телеги прогрохотали по мостику и растянулись по пыльной дороге. Комендант крепости верхом на своём любимом коне сопроводил гостей до Янгельского редута.
Путь Гумбольдта лежал до Орска, Оренбурга и Астрахани.
Великий путешественник продолжал свой путь несмотря на преклонный возраст и недуг спины.

г. Магнитогорск, 2000


Эдуард Эверсман

"Около станицы или крепости Магнитной, и в особенности на левом азиатском берегу, огромное пространство степи состоит из роговикового и полевошпатового порфира, образующих там пространные, хотя и незаметные, хребты. К сим последним принадлежит и столь известная Магнитная гора, лежащая в восьми верстах от станицы того же имени на северо-восток".
Э.А. Эверсман. "Естественная история Оренбургского края", т. 1

Приехав в село Спасское, что, примерно на полпути от крепости Магнитной до Верхне-Уральска, генерал-губернатор Перовский повстречал там давнего знакомого, медика и естествоиспытателя Эдуарда Александровича Эверсмана.
- О, Эдуард Александрович, где нам довелось встретиться, неугомонный вы человек. Что вас занесло сюда?
- Дела-дела, Ваше превосходительство. Растительность в этих краях интересная и разнообразная. В долине реки - одна, к востоку - другая, а к западу, в горах - совсем отличная. Вот, Владимир Иванович, не позволит мне солгать, - кивнул он на Даля, сопровождавшего своего начальника, - он любезно соглашается перекладывать мои записи на русский язык.
- Ну, не скромничайте, Вы и сами по-русски уже не плохо говорите.
- Немного говорю, но писать не решаюсь, сложно.
- Так значит, всё глубже изучаете растительность? А на животный мир внимания не обращали?
- О, как же! Как можно?! Животный мир здесь столь же интересен, как и растительный.
- Записываете?
- Нет, не столь подробно, как флору. Больше любуюсь, если выпадет случай. Но кое-что, все же, изучаю досконально. Хомячка вот неизвестного открыл.
- А вот Вам мой совет и задание: опишите наряду с растениями и всю живность, обитающую в наших краях. Владимир Иванович Вам поможет, по свойски, с переводом Ваших немецких записей на русский. С изданием книги задержек не будет. Это будет интересный труд, я убежден, зная вашу тщательность в описании и живость языка.
- О, спасибо на добром слове. Но русский язык моих записей - это заслуга Вашего помощника, Владимира Ивановича. Он ваш язык изучил очень хорошо.
- Да, Владимир Иванович по знанию русского языка заткнёт за пояс многих русских, - согласно закивал Перовский.
- Эдуард Александрович зря скромничает, - заговорил польщённый похвалой Даль, - его немецкий язык настолько ярок, что переводить на русский одно удовольствие. Да и сам он кое-где даёт очень интересные, меткие определения по-русски, что и править не приходится.
- Вот и хорошо. Будем считать, что договорились, Эдуард Александрович получил задание и в скором времени мы порадуемся новой интересной и полезной книге. Я читал Ваше описание природы Бухарского края, надеюсь - о наших краях Вы напишете не менее красноречиво.
Интересно отметить, что в этот объезд края Перовский проверял выполнение подчинёнными, его, годичной давности, приказа о насаждении деревьев вдоль рек. Каждый двор обязан был высадить по одному дереву. Но даже столь мизерное задание не везде выполнялось.
После той встречи увлечённого учёного с Оренбургским генерал-губернатором В.А. Перовским, бывшей летом 1836 года, Эверсман с удвоенной силой принялся за свою работу, которой занимался уже полтора десятка лет.
Прошло ещё четыре плодотворных года и в Оренбургской типографии был отпечатан первый том трёхтомного труда Э.А. Эверсмана "Естественная история Оренбургского края". Для людей, влюблённых в свой край, это действительно увлекательнейшее сочинение. Тем более, что с годами и веками всё изменяется, особенно неузнаваемыми стали описываемые места в XX веке - в степи у горы Магнитной вырос огромный город с дымной промышленностью и подъездными путями. Реки изменили свои русла, загрязнены. Меньше стало зверей. Недосчитываемся мы и горных вершин.
В природе за это время произошли не лучшие перемены: зверей, птиц и рыб стало несравнимо меньше: хомячок Эверсмана, открытый и описанный Эдуардом Александровичем и получивший его имя, занесён в Красную книгу, как вид, нуждающийся в охране от исчезновения.
Изменился и растительный мир - многое отступило от Магнитной. Хотя появились и позитивные изменения - сады, окружающие промышленный гигант, могли ли даже привидеться во сне нашим предшественникам.
Эдуард Александрович Эверсман прибыл в Россию молодым доктором медицины за 20 лет до своей случайной встречи с генерал-губернатором в Спасском. Его отец уже давно жил в Златоусте. Вот к нему-то и приехал Эдвард из своей Пруссии. Хотелось мир посмотреть, себя испытать. Отец писал, что края здесь красивые и дикие, деятельному человеку есть где развернуться.
Не знал ещё молодой человек, что приехав однажды из чистого любопытства, он так и прирастёт, прикипит к этим чащобам, к этим людям, не всегда, понятным, но достойным лучшей жизни. Эдуард решил посвятить себя этому краю, его изучению и расцвету.
Для всякого человека родина, это - место на Земле, где он появился на свет. Отечеством ему становится тот край, в котором он нужен, где ему хочется и можется что-то создавать, где ему комфортно.
В отличие от родины, Отечество можно выбрать, и вложить свою душу и силы в его расцвет, как бы это ни было противно замшелым обывателям, не видящим этой разницы и считающим за подвиг сам факт рождения на данной территории, но не прилагающим никаких усилий к её благоустройству, а только засоряющим её.
В Златоусте Эдвард стал врачом на оружейной фабрике, получил широкую известность и переехал в губернский город. Здесь ему посчастливилось участвовать в качестве врача в экспедициях и путешествиях, в которых, при изобилии времени и интереса, он увлёкся наблюдениями и описанием виденных им природных явлений. С ботаником и зоологом Г.С. Карелиным он совершил путешествие в Бухару по степям и пустыням; с полковником Бергом участвовал в экспедиции по Каспийскому морю; много ездил по Уралу, бывал на Каме, Волге и Арале. И везде он собирал свою коллекцию растений, насекомых, камней, чучел птиц и животных, и описывал всё, что попадало в поле его зрения.
Глубина изучения и познания живой и растительной природы позволили ему стать авторитетнейшим учёным, именем которого названы открытые им растения и животные, к примеру: степной хомячок, или горное травянистое растение - лапчатка и др.
Мало того, обладая большой наблюдательностью, вдумчивостью и интересом, он стал изучать и записывать обычаи, образ жизни и хозяйственную деятельность населения тех территорий, на которых бывал.
Он замечает, как много заботы местные казаки проявляли о лошадях, об улучшении их породы, строевых качеств. Эверсман отмечает внимание к этому важному вопросу губернатора Перовского, стараниями которого "основано было три главные конские завода для улучшения племени... Цель этих заводов - доставлять лошадей рослых, подобно заводским, и крепких, подобно степным лошадям".
Для улучшения местных лошадей, к коим относились башкирские, казахские, калмыцкие, отбирали лучших из них, в первую очередь из башкирских, более соответствовавших строевым качествам, и прикупали племенных арабских жеребцов - аргамаков. Стоили они дорого - до 300 рублей, это годовое жалованье коменданта крепости, но каждая станица стремилась приобрести хотя бы одного-двух красавцев. Эта селекционная работа импонировала Эверсману и он подолгу общался с конозаводчиками, конюхами и казаками, обследуя их питомцев и давая дельные советы.
Эдуард Александрович удобно устроился в тени, спрятавшись от изнуряющей жары и палящего солнца. Настала пора полуденного отдыха, заведённого им с давних пор. ОН справедливо считал более разумным пораньше вставать и проделывать основную работу поутру, а с наступлением жары давать людям и себе отдых. Лучше, при необходимости, поработать ещё вечером, когда с гор вновь спустится прохлада.
К местному, резко континентальному климату, Эверсман приноровился не сразу, но изучив его законы, он решил изменить свой распорядок работы и оказался прав. Дав себе отдохнуть в самое жаркое время суток, он меньше страдал усталостью и головными болями. Производительность заметно возросла и мысли в прохладу были яснее и живей.
Сидя под тенистым деревом, на слабом сквознячке, он продолжал обдумывать свои выводы и выкладки, которые он уже доверил бумаге, или только собирался на неё занести. Когда фраза созревала и начинала ему нравиться, он пододвигал к себе тетрадь и брался за карандаш.
Сейчас его мысли вертелись вокруг хомячков, изучению которых он посвятил уже много дней и месяцев, Он наблюдал их по всем территориям, где бывал, занося на отведенные для этого зверька, страницы, всё новые и новые результаты наблюдений.
Бывая в библиотеках или дома, он старался прочитывать всё, относящееся к предмету его изучения. Так происходило и с хомячком. Он находил, что многие его наблюдения совпадают с другими. В то же время находилось и что-то новое, а один из экспонатов его коллекции чучел, при всей своей схожести с собратьями, выделялся по всем статьям: и окрасом, и размерами, и, даже, некоторыми повадками. То, что невозможно было узнать о животном по чучелу Эдуард Александрович старался выяснить в поле, при каждой встрече с животным.
С растительностью было значительно проще - она не прячется, не мигрирует с такой скоростью, как зверьки. И порой не было нужды лишний раз заглядывать в гербарий, можно было присесть, а то и прилечь рядом со встреченным растением и описывать его в разные периоды роста, возвращаясь к нему через недели и месяцы, если в том была необходимость, или случай приводил повторно на то же место. Так было и, с невиданным им, а как оказалось, не только им, но и другими учёными, травянистым растением из семейства лапчаток. Оно попадалось крайне редко, но каждый раз привлекало к себе внимание своей дикой красотой и своеобычностью. Встречалась лапчатка на каменистых россыпях степных склонов, где растительность вообще большая редкость. И вдруг видишь, как посреди уже пожухлой от июньской жары редкой растительности, над зелёными, как бы колючими, войлочными листочками на высоких цветоножках красуются жёлтенькие цветочки. Выжить и зеленеть в таких условиях смогло только растение с такими узенькими листочками, испаряющими мало влаги, и с мощной корневой системой, добывающей влагу из глубоких расселин в камне.
Наблюдения за различными животными и растениями Эверсман производил одновременно, как говорят - параллельно, но записи вёл системно на специально отведённых страницах.
Перелистывая свою тетрадь, учёный делал новые пометки, то в заметках о грызунах, то - летучих мышах, то - птиц, то - рыб. Вот книга открылась на странице с короткими записями о крупном соколе - кречете. Видеть эту птицу учёному довелось только в неволе, у богатых кочевников, использующих его для охоты. Замечательная птица, но к сожалению, очень редкая - в коллекции учёного так и не появилось его чучела. Или вот, рядом с кречетом запись о другой птице с созвучным названием, но ничего общего с соколом не имеющая - кречётка. Это разновидность кулика. Крикливая, скандальная птица - завидев человека, начинает громко кричать и, даже, нападать на него, если он приближается к её гнезду. Так же ведёт себя и по отношению к хищникам. Кречётка попадается частенько, на просторах между рекой Уралом и горным хребтом. Гнездится прямо на земле, находя для этого ямку и покрывая её дно тоненькой подстилкой.
Во время работы на берегах озера Банного, Эверсман с интересом наблюдал, а потом с удовольствием пробовал уху из местных рыб, среди которых больше оказалось колющки. Но всё же, эта уха ни в какое сравнение не шла с той, что удалось попробовать на берегу Большого Кизила. Там в одном котелке оказались куски тайменя, хариуса, щуки. В этой же солидной кампании оказалась и речная мелочь - для навара. Для аромата подбросили в котелок зелёного и репчатого лука, перца и какой-то зелени. Уха была на диво! Особенно Эверсману понравился бульон - юшка, как его называют рыбаки.
У Эверсмана среди его подопечных было много любимцев. Он, например, любил наблюдать за лебедем-шипуном - прекрасной благородной птицей. Описывая ее повадки и красивую внешность, он никак не мог описать её гнезда. По рассказам бывалых людей получалось, что шипун гнездится в очень труднодоступных местах, в глухих зарослях камышей, окружённых трясиной с чуть приметными извилистыми ручейками, ведущими к чистой воде.
В районе Магнитной Эдуард Александрович бывал часто, через неё проходил тракт, ведущий путников из Оренбурга, через Орскую на Верхне-Уральск и далее, на север и восток. Работал он, конечно, в основном "в поле", то есть, на природе, то забираясь в горы, то углубляясь в степь или лесную чащу. Объекты его наблюдений находились везде и, чаще, поодаль от людского жилья, но могли обнаружиться прямо на обочине дороги, или под стенами крепости, или - редута.
Когда он начинал в этих краях, в районе Верхне-Уральска, Смеловска, Магнитной, в 1831 году, свои поиски, левый берег не был столь уж безопасным, и без вооружённого отряда пускаться в путь не разрешалось. Да что там говорить о путниках и учёных экспедициях, когда казакам было разрешено косить сено на той стороне Урала только в разгар наполеоновских войн. Никаких русских поселений там не было. И только в 1835-37 годах появилась новая линия укреплений между Уралом и Тоболом, в том числе и редут Анненский, а также крепости, редуты и поселения, получившие от своих первопоселенцев наименования тех стран, городов и земель, которые они до того освобождали или завоёвывали: Париж, Фершампенуаз, Берлин, Лейпциг, Варна, Полоцкое, Чесма, Балканы и тому подобные.
Но пока новая линия строилась, даже на горе Магнитной не всегда было безопасно без сторожевой охраны. Направляясь туда, Эверсман каждый раз заезжал в крепость, отметить подорожную и получить разрешение на переход через реку и подъём в гору. Там, правда, было несколько лагерей рудокопов, которые с ранней весны, как только оттает земля, копали руду, долбили её кайлами, ломами и складывали на поверхности в кучи, из которых возчики, уже санным путём, собравшись целыми поездами, и нагрузившись, отвозили руду в Белорецк. Все были вооружены и, на крайний случай, имели при себе лопаты, топоры и колья.
Эверсман, интересуясь добычей руды и сам изучая её, обходил огромные ямы и на дне некоторых видел большие, неподъёмные глыбы руды, не поддающиеся дроблению вручную и оставляемые рудокопами лежать до лучших времён.
С вершины горы хорошо просматривались дали: и правый, башкирский берег, где вдали, на горизонте тянулась гряда Уральских гор; и левый, киргизский, берег реки, где холмились безлесые пригорки, не казавшиеся издали солидными горами. Но как раз в этих холмах, имевших различные названия, и безымянные, составлявшие общее понятие "гора Магнитная", и таилось огромное богатство, к которому ещё долго, почти сто лет будет тянуть людей, пока они, досконально не изучив её, не решатся построить здесь завод-гигант и современный город. И назовут этот город Магнитогорском.
А пока, Эдуард Александрович низко кланяется каждому растению, на месте, где когда-то будет котлован, приседает возле них, и внимательно рассматривает стебельки, пересчитывает лепестки, считает количество растений на квадратной сажени, всё это записывает в свои полевые дневники.
Учёный работает. Ему помогают его ученики. А казаки, приставленные к учёному для охраны, отдыхают в стороне, кто, с безразличием наблюдая за странными действиями учёного, кто, особенно - молодёжь, разинув рот, любопытствуют происходящим, а кто - просто дремлет, откинувшись в седле и пустив лошадку пощипать горной травки.
Дни сплетаются в недели, из недель складываются годы, а Эверсман из сезона в сезон, всё объезжает свою территорию, всё ищет и ищет то растение, то животное, ту птицу или рыбку, которые ещё не описаны и не внесены в каталог данного региона. Или не известен ареал его распространения. Найдя что-то новое, неизвестное ему, учёный тут же внимательно осматривает, вникает во все подробности, замечает место, всё записывает. Если экземпляр не единичный, берёт его для коллекции или ищет вблизи и вдали подобный. Возвратившись сюда в другой сезон, старается найти описанное, и вновь обследовать и записать, познав объект в развитии.
Забравшись на самую высокую вершину, он стал осматривать и запоминать окрестности, изредка делая пометки в тетради, где более обширные записи появятся попозже, в лагере, когда можно будет удобнее расположиться в плетёном кресле за походным столом.
Первая книга его "Естественной истории", как мы знаем вышла в Оренбурге в 1840 году, а вторая и третья книги вышли уже 1850 и 1866 годах в Казани, куда Эверсман перебрался в университет профессором ботаники и зоологии.

г. Магнитогорск, 1999


Отважный адмирал

"Учиться каждый день.
Учиться тому, что нужно на войне".
"Смелые действия - самые безопасные".
Н. О. Эссен

Говорят, что, лёжа на больничной койке, человек вспоминает прошлое, перебирает в памяти самые яркие эпизоды своей жизни.
Для Николая Оттовича такое состояние было непривычным, но тяжелейшая простуда, оказавшаяся роковой, приковала его своими цепкими клешнями в самое неподходящее время. Ещё столько нужно было сделать для повышения обороноспособности флота, который, благодаря ему, адмиралу, сохранил свои основные силы и был способен вести боевые действия не только против морских сил противника, на Балтике, но и оказывать действенную поддержку сухопутным войскам в приморской зоне ведения позиционной войны на российско-германском фронте, как в самом её начале - осенью 1914 года, так и теперь весною 1915-го.
И вот, казалось бы, банальная простуда скосила боевого адмирала. Что ж поделаешь? Не адмиральское, конечно, дело лезть в ледяную воду самому, когда можно это поручить если не нижним чинам, то хотя бы лейтенантам и капитанам. Но натуру не переделаешь. Он сам привык везде поспевать и, лишь убедившись лично в необходимости и возможности предприятия, посылать туда подчинённых.
И вот - постель. Он бы, конечно, ни за что не лёг в неё, если бы мог держаться на ногах, если бы беспрестанно не терял сознание от болезненной слабости.
В недолговременные периоды прояснений он лихорадочно перелистывал страницы своей жизни. Он уже чувствовал, что минуты его сочтены, несмотря на не преклонный возраст - всего-то пятьдесят пятый год шёл адмиралу.
Его главная звезда взошла десять лет назад, в ходе русско-японской войны. Все свои способности и отвагу, как истый военный моряк, он проявил тогда, отважно командуя боевыми кораблями. И хоть в общем та война показала слабость, а вернее - дряхлость российской военной машины и всей системы власти в стране, люди, воевавшие за Отечество, зачастую показывали чудеса храбрости и воинского мастерства. Таковым был и капитан Эссен.
Такие корабли, как крейсер "Новик" и броненосец "Севастополь", навсегда остались в списках славных русских кораблей благодаря своему отважному командиру с немецкой фамилией.
За храбрость и умелые действия в Порт-Артуре Эссен был удостоен ордена Св. Георгия и золотой саблей. Этими наградами он очень гордился, хотя имел и много других. Но эти были добыты в боях, которые изначально были обречены на неуспех, но он верил - при правильной постановке управления и грамотной тактике действий каждого командира, победа была бы за Россией, и не пришлось бы славным защитникам Ляодунского полуострова и отважным морякам томиться в плену.
Сразу после Дальнего Востока Эссену поручают самые ответственные посты в Главном морском штабе и на Балтийском флоте.
Балтийский флот после того, как почти все его корабли, и современные, и совсем старые, сплотили и отправили в долгое плавание на Дальний Восток под именем Второй Эскадры, оказался обескровленным.
Эскадра эта, правда, не могла идти быстро, чтобы не растянуться по всем морям и океанам. Современные скороходные крейсера плелись со скоростью дредноутов, которые выжимали из своих машин больше, чем те могли, и, тем не менее, шлёпали почти на месте.
Добравшись, наконец, до театра боевых действий, эскадра была потоплена японцами, по причине отсутствия маневренности старых кораблей и оторванности от баз. Избежать потопления удалось немногим кораблям, прорвавшимся в Приморские порты. В их числе была и "Аврора", которую мы теперь знаем по другим историческим событиям.
Находясь в это время уже в плену, Эссен тяжело пережил это унижение российского флота, который после этой войны прекратил своё существование. Теперь его нужно было создавать практически с нуля.
Сразу же после избавления из плена Эссен включился в работу по возрождению родного Балтийского флота. Сначала он был назначен начальником стратегической части Главного морского штаба. К осени 1906 года он создал и возглавил 1-ю минную дивизию, которой и сужено было стать ядром возрождающегося после Цусимы Балтийского флота. Через два года его назначают начальником Морских Сил Балтийского моря. Теперь такие Силы, благодаря в первую очередь его усилиям, уже имелись в наличии. Эссену присваивается воинское звание Контр-адмирал.
"Враг отдыха" - прозвали его подчинённые. Он, имея богатый боевой опыт, обучает моряков, как он говорил, тому, что нужно на войне, действиям в сложных условиях. Учения проводились сначала в простых метеоусловиях, а потом он заводил корабли во льды, в шхеры. Специально ждал шторма, чтобы провести учения при максимальной волне и минимальной видимости.
Отточив действия подразделений флота днём, учения стали проводиться в тех же усложнённых условиях и ночью.
Эссен искал, находил и внедрял на флоте всё новое, что только было можно и доступно. Он свободно читал военно-морскую литературу на языках, изученных им в совершенстве: на английском, французском и немецком. Он сетовал, что знает "менее итальянский", но читал и на нём, если находил что-то важное для себя напечатанным на этом языке.
Результатом поисков стали многие новшества в подведомственном ему Флоте. Предвидя перспективность будущих минных баталий, он сформировал отряд минных заградителей. А связь? Она получала всё большее развитие и значение. Срочно была сформирована служба связи и наблюдения.
Чтобы оградить базы флота от подводных кораблей противника, он создал надёжные минно-артиллерийские позиции.
Уже чувствовалось приближение большой воины в Европе, и Эссен делал всё, что могло принести успех русскому Балтийскому флоту. Всё большее значение он придавал скрытности действий и секретности готовившихся планов. Он знал, что информация зачастую попадает к врагу от людей, которые легко с ней расстаются в спорах, дружеских беседах, застольях. И сам он, с развитием радиосвязи и вникнув в принцип её действия и распространения, организовал у себя радиоразведку.
Адмирал Эссен пригласил к себе в каюту капитана 1 ранга Колчака.
- Александр Васильевич, я пригласил Вас по очень конфиденциальному вопросу, - начал он свой разговор с подчинённым ему, очень перспективным, как он считал, офицером. - Я обдумываю вопрос создания вдоль побережья, в акватории южной Балтики минной блокады наших баз и главных фарватеров. Подберите себе помощников из офицеров, специалистов в минном деле, не склонных к краснобайству, чтобы никто и намёком не обмолвился о характере вашей работы, и займитесь скрытной подготовкой подробнейшего плана такой блокады с использованием всего арсенала знаний. Жду Вас с еженедельными докладами по результатам работы.
Колчак с ходу уловил главную идею командира и без лишних разговоров принялся за дело. Регулярные доклады и обсуждения, в которых они участвовали вдвоём, план менялся, совершенствовался и был готов как раз вовремя. Его ввели в действие осенью 1914 года, когда война только разворачивалась.
План этот был известен только тем, кто над ним работал. Его подробности были известны только Эссену и Колчаку. Исполнители знали только то, что касалось их непосредственно. Вышестоящие начальники и их штабисты тоже были в неведении. Это, пожалуй, было главным в сохранении секретности.
Когда, план минной блокады был введён в действие, ни одно германское судно не проникло в защищаемые районы, он сыграл важную роль в неуспехе здесь германского флота, и его командование было вынуждено, чтобы не потерять понапрасну все свои корабли, отвести свою оперативную базу из Данцигской бухты в Свинемоюнде.
Адмирал Эссен надеялся выкарабкаться из этой болезни. Ему было досадно во время войны умереть не в морском сражении, а в постели от банальной простуды.Но болезнь брала своё, он все реже приходил в сознание, а 20 мая 1915 года сердце российского немца, Адмирала российского флота, патриота России, Эссена Николая Оттовича, перестало биться.
После него остался непобедимый Балтийский флот, выстоявший не только в 1-ю, но и во 2-ю мировую войну. Опыт Эссена долго изучался моряками российского военного флота.

Март 2001


Лето 1918 года

"Время, употреблённое с пользой, есть жизнь".
Э. Юнг

Говорят, что жить во времена перемен, потрясений и революций тяжело и опасно. Человек выбивается из колеи размеренной жизни и вовлекается в круговерть происходящих событий и преобразований.
В истории возможно и найдутся времена, когда какое-то поколение людей не оказывалось вовлечённым хотя бы в одно роковое событие.
Лишь где-нибудь, на отшибе, в глуши, вдалеке от исторических перекрёстков могли жить небольшие селения или сообщества людей, не ведающих о грандиозных событиях, потрясающих если не всё человечество, то окружающие территории.
Казалось бы, невероятно, для человека с активной жизненной позицией, не быть вовлечённым в такие события, как революции 1917 года и гражданская война, разгоревшаяся в борьбе за власть в стране в 1918.
Но такие люди были, они как бы воспарили над всем происходящим, отрешились от него, и делали своё дело, более полезное для страны и ее народа, чем установление господства тех или иных сил в ней и над ними.
И люди эти, что самое интересное, не отсиживались в тиши кабинетов или в глухих медвежьих углах, в горах, лесах. Они находились на виду у других, у тех, кто воевал, прокатываясь мимо волнами сражающихся противоборствующих сил.
Воюющим было трудно понять, как это можно жить на какой-то горе, на её склоне в выцветших палатках, копошиться в шурфах, часами перебирать камушки, разбивая, дробя и исследуя их, не обращая внимания на то, что происходит у подножия этой горы, в долине реки, протекающей вблизи и в посёлке, раскинувшемся на противоположном берегу. Как можно продолжать заниматься своим сугубо мирным, востребуемом только в далёком будущем, трудом, когда слышится стрельба, а шальные пули залетают в лагерь, норовя попасть в его обитателей.
Но, несмотря на полное непонимание, вооружённые люди, с интересом поглядывая на одержимых тружеников, только качали головами и не мешали им оставаться на своей горе, уходя под напором противоборствующей силы, надеясь когда-то вернуться и воспользоваться результатами трудов или не вернуться никогда. И, хоть им пришлось разрушить многое из рукотворного, загубить немало жизней, к этим малопонятным людям-труженикам они отнеслись с каким-то высокомерным благоговением.
Пришедшие на смену победители удивлённо спрашивали:
- Кто это там в палатках на горе, и чего они по ней ползают?
Им отвечали:
- Учёные из Питера, уже полгода живут, только снег по весне сошёл - явились. Изучают гору, говорят - осваивать будут, заводы строить. Кого тут только за это время не перебывало: и красные, и белые, и ещё какие-то, цвет не успели определить, а эти всё работают, ни к кому не прибиваются, некогда, видать, отвлекаться от своих дел. Говорят, надо гору взвесить.
Происходило это в далёком 1918 году на берегах реки Урал, на горе Магнитной, в виду у станицы того же названия. А главным чудаком, ползавшим по горе, был профессор геологии Петербургского горного института Бауман Владимир Иванович. Первым помощником у него был геолог Бахурин Иван Михайлович.
Прибыв ранней весной в Магнитную, Бауман обнаружил, что в станице имеется Совет и отряд красногвардейцев. Попросив у местного начальства сделать отметку о прибытии в бумагах и выделить, по возможности, охрану экспедиции, которая будет работать на склонах горы и, договорившись с местными жителями о покупке у них свежих продуктов, он со своими помощниками перебрался на левый берег и углубился в горы. Палатки поставили так, чтобы были в виду станицы и проходящего на Верхнеуральск тракта. Времена смутные - а тут всё же люди.
Всё, что происходило дальше на этой большой дороге, было не совсем понятно, больше походило на театральное представление. Тракт постоянно был оживлённым, как ни в одно лето своего существования до этого, с самых неплюевских времён. Туда-сюда сновали небольшие группы и огромные отряды вооружённых людей и в пешем строю, и конные.
Приезжающие, время от времени, на гору старики и мальчишки, которых не мобилизовали в свои войска ни те, ни другие, рассказывали о сменах властей.
В конце мая на севере, вдоль железной дороги, поднялся мятеж чехословацкого корпуса, отправлявшегося домой в Европу через Дальний Восток. Бывают такие чудеса на белом свете.
В станице сразу же власть захватили дутовцы, явившиеся откуда-то из степи, где они отсиживались после разгрома в Верхнеуральске и Оренбурге. В начале июня Совет в Магнитной был распущен и атаманить опять стали местные богачи и пришлые отряды.
Месяц спустя, через станицу с юга из Оребурга прокатилось огромное семитысячное войско красных во главе с В.К. Блюхером и Н.Д. Кашириным. Они шли на соединение с красными вдоль Урала, и совершили долгий рейд по тылам белых, соединившись со своими уже в конце августа, где-то под Кунгуром.
Блюхер с небольшим отрядом, прежде чем покинуть Магнитную, поднялся на гору, проверил, чем это занимаются здесь эти странные люди. Будучи человеком начитанным и любознательным, он расспросил Владимира Ивановича о целях его экспедиции и последствиях той работы, которую они тут проводят.
Понимая, что перед ним дилетант, но чувствуя его природную смекалку и цепкий ум, сразу понявший пользу и перспективы их работы, Бауман коротко, в доступной форме объяснил красному командиру с немецкой фамилией, цель своей работы и перспективы развития этого края.
Поднявшись на одну из вершин, Блюхер залюбовался пейзажем окружающей местности. Далеко на западе, в дымке, высились горы, до которых стлалась равнина с небольшими перепадами рельефа. Местность изобиловала логами, овражками, озерками и ручейками. К северо-западу белела небольшая гора. Левый берег реки составляла цепь гор, с пологими склонами, поросшими выгоревшей уже к середине лета травой. Повсюду виднелись выходы на поверхность горных пород, где торчащими зубьями, где - гладкими боками, а где - россыпью щебёнки. Там-сям зияли ямы, то совсем свежие, то многовековые, осыпавшиеся и поросшие кустарником и травой. Видно было - люди здесь уже давно используют богатства этих гор.
Внизу, вдоль реки, по тракту на Верхнеуральск шло движение огромного войска, пешего и конного. Попрощавшись с геологами и пожелав им успехов, Василий Константинович Блюхер заспешил к своим войскам, которым предстоял долгий и опасный, с боями, путь по всему Уралу.
Оставшись опять одни, геологи проводили долгим взглядом очередное войско, помолились, каждый своему желанию, и вновь принялись за работу, мечтая завершить её к началу зимы. Учёный вознамерился "взвесить гору" и определить магнитометрическим способом, своими методами, запасы руды и других полезных ископаемых всех вершин, составляющих понятие "гора Магнитная".
В записках профессора имеются подсчёты, из которых следует, что железной руды имеется: в горе Атач - 216 миллионов пудов, в её западном склоне - 1000 млн.пудов, в восточном склоне - 879 млн.пудов; в Узянке - 258 млн.пудов, в Дальней - 398 млн.пудов, в Ежовке - 100 млн.пудов. Это то, что успели "взвесить" за сезон 1918 года. Кроме того, считал Владимир Иванович, этот массив имеет ещё около 2700 миллионов пудов. Точность этих цифр предстояло ещё проверить последующим поколениям геологов и металлургов.
Солнце палило нещадно и, если бы не частые юго-западные ветры, разгонявшие облака и насекомых, жизнь здесь была бы довольно сложной. Правда, и ветры, особенно на вершине горы, иссушали не только почву и растительность, но и людей. К концу лета все члены экспедиции почернели телами и заметно исхудали. Брови и ресницы выцвели. Неизвестно что было бы с волосами на головах, если бы кто-то вздумал всегда ходить простоволосым, но все старались в солнцепёк покрываться панамами, шляпами или картузами, чтобы не напекло голову и не случился солнечный удар.
Стоя на вершине горы, или на западном её склоне, можно было полюбоваться живописным пейзажем, лежащим к западу. Восточные же, азиатские виды являли зрелище более скучное: холмы, холмы и степи....
Животный мир и растительность данную экспедицию интересовали мало, только в плане поддержания её жизнедеятельности. По вечерам или на утренней зорьке, по интуиции рыбаков, спускались к Уралу или, когда передвинулись к северным склонам горы, к Башику, и ловили рыбу. Для досуга и, главное, для пополнения рациона. Рыбы в реках водилось много, были и скромные окуньки, ерши, щуки, и прекрасные породы рыб, которыми и в столицах не побрезговали бы и важные персоны. Кто, скажите, отвергнет тайменя, хариуса, форель и тому подобные для европейского человека редкости.
Какая прелестная уха получается из рыб разных пород, одновременно опущенных в котелок, с круто бурлящим над живым огнём, кипятком. Несколько минут колдования кашевара с приправами, и душистая уха готова.
Рыбу и солили, и вялили, и, даже, коптили по примеру предков Баумана, знавших в этом деле толк.
Охота на птицу и зверя тоже приносила результат, здесь, на левом, азиатском берегу Урала не было той оживлённости, что на правом, где находились все старые поселения и проходил тракт, сооружённый ещё в середине восемнадцатого века, задолго до пугачёвского бунта.
Стоял жаркий августовский день. Владимир Иванович сидел под навесом, обрабатывая результаты утренних поисков и обследований. Так приходилось делать с тех пор, как наступили жаркие дни, ещё в мае месяце - в самое жаркое время, отдохнув и подкрепившись обедом, все прятались в тень от изнуряющей жары.
Вдруг подул сильный северо-западный ветер, резко сменив собой южное горячее дыхание степи. Подняв глаза, Бауман увидел никогда ранее невиданное: прямо на него двигалась чёрная гора, заполнив собой всё северо-западное пространство. Чернота уходила в небесную высь, казалось до бесконечности, а внизу, только чуточку не касалась травы, растущей на вершине недалёкой белой горки. Пространство под тучей вдруг стало прозрачным, чётко стали видны подножия далёких гор, вершины которых наглухо были накрыты этой ужасающей тучей.
По передней стенке тучи, до которой оставалось может быть километра три, вдруг ослепительно рвануло молнией: сначала горизонтально, потом, росчерками, в разных направлениях и, внезапно - отвесно вниз, в одну из горушек, там, куда ударила молния, то ли - показалось, то ли - на самом деле, что-то взорвалось и заклубилась пыль, а следом - дым, и показался огонь, поглощающий иссушённые кустики и былинки травы. Через несколько мгновений раздался оглушительный треск грома.
Весь лагерь всполошился, кто дремал, кто читал - все повскакивали, повысовывались из палаток, испуганно вертя головами и вращая глазами, в это лето можно было ожидать чего угодно.
- Быстро всё закрепить и укрыться, - подал команду Бауман, собирая свои бумаги и унося в палатку разборный столик и плетёное кресло.
Все бросились выполнять указания "главного". Солнце накрыло тучей.
Минут через пять, не успели ещё работники убрать в укрытия весь инструмент и до конца закрепить палатки, упали первые крупные капли. Сразу, как это часто бывает на Урале, повеяло прохладой, молнии сверкали уже со всех сторон. Гром, то глухо бухал, то - звонко трещал, то - раскатисто катился по небосклону. Дождь, из отдельных капель, поднимавших пыль в том месте куда падали, постепенно перешёл в проливной ливень, который только прикоснувшись к поверхности, устремлялся вниз по склону. Моментально все склоны горы и, особенно, ложбинки, превратились в сплошной поток воды, захватывающий в свой плен всё, что поддавалось этой стихийной силе, даже камни, веками лежавшие неподвижно, вдруг начинали шевелиться и куда-то проваливаться, потеряв под собой, размытую водой, опору.
Ливень закончился так же мгновенно, как и начался. В небе появились светлые окна, стена дождя отодвигалась в степь на юго-восток, заполняя водой ложбины, овраги, речушки, превращающиеся, как по мановению волшебной палочки, в полноводные реки.
Похолодало настолько, что при дыхании воздух, выдыхаемый людьми и лошадьми, превращался в пар.
Выйдя из палаток, люди не узнали свой лагерь. Он весь как бы передвинулся, что-то вообще унесло потоком, что-то перевернуло. Всё оказалось вымоченным, люди промокли, палатки требовали перестановки и просушки. Очаг был залит и тоже нуждался в починке. Так, в считанные минуты, стихия наделала работы на добрую неделю.
Дождевая вода, к следующему утру стекла, просочилась, подсохла и только кое-где сохранились небольшие лужи. Воздух стал значительно прохладней и свежей, по небу продолжали пролетать лохматые серые тучи, за которые то и дело заныривало ясное, как бы помытое, солнце. Рабочие и учёные ходили одетыми, достав из сундуков демисезонную одежду, запрятанную туда ещё в конце апреля.
Потеплело только на пятый день, когда северо-западный ветер сменился южным, более сухим. Опять наступило лето.
Стояло тихое сентябрьское утро. Вода в реке не была подёрнута даже рябью. Кусты над рекой дремали, нехотя выпуская из своих зарослей редких сонных пташек. Солнце, медленно выкатываясь из-за горы, с трудом пробивалось сквозь дымку.
Трава в этом году ещё не пожухла, как это обычно здесь бывает, она ещё зеленела, напоённая нечастыми, но обильными летними дождями, особенно августовским ливнем.
Издалека, из станицы доносился заполошный лай растревоженной собаки и еле слышные перепевы проснувшихся петухов.
Вдоль правого берега реки лениво брело стадо, состоящее из коров, овец и коз. За остальным скотом увязались даже два подсвинка, не пожелавших отставать от своих соседей по стайке.
Поодаль, на пригорок поднимался табун лошадей, сильно поредевший за последний год. Он направлялся в ближайший ложок с сочной ещё травой.
Начинался новый день в бескрайней южноуральской степи.
Вдали, на западе, в утренней дымке слегка угадывались на фоне тёмного ещё неба серые вершины Уральских гор.
Тепло, накопившееся за жаркое лето, казалось, никогда не покинет потрескавшуюся землю, камни, торчащие по склонам горы, воду, журчащую в степной реке.
Даже слабый юго-западный ветерок обволакивал теплом. В нём чувствовался запах осени, настоянный на отцветших, увядающих степных растениях с явным преобладанием полыни.
К обеду на западе над прояснившимися контурами гор, небо начало темнеть. Ветер сначала совсем стих, потом оттуда, с гор, потянуло прохладой, которая всё усиливалась и заставила вскоре всех, одного за другим, доставать всё более тёплые одежды.
К вечеру стало холодно, ветер, своими порывами выгонял последнее тепло из самых укромных местечек.
Ночью, с северо-западным ветром пришёл моросящий дождь, пропорхали, первые в этом году, снежинки. Осень вступила в свои права решительно и неотвратимо.
Выдавались ещё тёплые денёчки, но одежду, надетую в тот переломный день, уже снимать не приходилось.
Работы продолжались до поздней осени, когда уже в воздухе стали кружиться снежинки и вода в бочке по утрам стала подёргиваться узорчатым ледком.
Экспедиция, сложив пожитки в телеги, собралась в дальний путь. Бауман поехал в станицу, где он не появлялся с самой весны, отметить в документах дату убытия и посоветоваться о маршруте движения.
В станице всё сменилось, тех людей, с которыми он общался весной, уже небыло: кто ушёл с красными, кто - с белыми, а кого - в этой круговерти - убили. Но все знали о работе экспедиции и её непричастности к политическим и военным событиям, поэтому, Владимира Ивановича встретили, если не приветливо, то уж точно - не враждебно, сделали в бумагах записи, которые он просил, и посоветовали - не соваться на запад, там везде чересполосица фронтов, можно запросто попасть в переплёт и сгинуть, а ехать, сначала на Челябу, а дальше, в Екатеринбург, в горный департамент Урала, если он ещё существует.
Бауман поблагодарил местных жителей за гостеприимство, пожелал им счастья и тронулся в путь. Ему в догонку прокричали счастливого пути и успехов.
Экспедиция тронулась в дальний трудный путь, увозя с собой результаты титанической работы, которые надолго останутся невостребованными, затерявшись в Екатеринбургских архивах. Сам Владимир Иванович, уроженец Уфимской губернии умрёт в Петрограде в 1923 году, прожив всего пятьдесят пять лет, а его попутчики по экспедиции на Магнитную, займутся собственными идеями. Да, времена тогда были далеки от стабильных.
Однако через десять лет после описываемых событий, не только гора, но и все окрестности заполнились шумом толп людей, прибывших для совершения грандиозного дела - строительства завода и города. Подножия горы покрылись стройплощадками, траншеями и котлованами. Стали исчезать не только роднички и озерки, но и целые речки.
Вскоре принялись и за саму гору, за главную её вершину. Возможно им, этим новым людям и послужили, хоть сколь-нибудь, результаты той рискованной экспедиции.

"Магнитогорский металл", 02.06.2001



Часть II
СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА


На берегу Мухавца

Ночь с 21 на 22 июня 1941 года.
Казарма у Холмских ворот Брестской крепости.
Старшина Мейер не спит. Проверив, как несут службу дневальные в этот трудный предутренний час, и все ли в порядке в казарме, он постоял у окна, выходящего во внутренний двор Цитадели. Брезжил рассвет. Вячеслав проводил взглядом одинокую фигуру прошедшего по каким-то неурочным делам от Инженерной казармы в сторону клуба - бывшей крепостной церкви, младшего командира с красной повязкой на левом рукаве.
Перейдя на противоположную сторону, Мейер залюбовался нешироким здесь Мухавцом с берегами, поросшими травой и деревьями и соединенными между собой аккуратным деревянным мостиком, ведущим от Холмских ворот в Волынское укрепление, где находится полковая школа и госпиталь.
Убедившись, что нет причин для беспокойства, старшина прошел в ротную канцелярию и засел за письмо родным. Возможно, это последнее письмо. Скоро домой. Два года службы пролетели незаметно. Прибыв сюда рядовым красноармейцем, сразу после возвращения Бреста Советскому Союзу, Вячеслав выезжал из крепости только на учения и, однажды, в отпуск на родину, в дорогое Поволжье. Сейчас он старшина, хорошо известный не только в полку, но и во всей крепости.
Недавно в полк прибыло молодое пополнение. Старшина поговорил со многими новобранцами. Среди новичков он встретил нескольких земляков - поволжских немцев. Хорошие ребята, не опозорят, думает, довольно улыбаясь, старшина, можно спокойно ехать домой, из этих выйдут толковые красноармейцы и младшие командиры. А он, отслужив, поедет в родной город Энгельс - заждались там дела, родители и еще кое-кто...
Мейер взглянул на часы. Часовая стрелка застыла на четверке, а минутная, вздрогнув, перевалила через зенит. Три часа до общей побудки, сегодня воскресенье, и бойцы понежатся в постелях лишний часок.
Но в это же время в нескольких сотнях шагов западнее, за Бугом, уже никто не спал - у германского руководства были свои планы. Все было готово к артобстрелу. Крепость лежала как на ладони. Фашистам было известно, что в крепости не ожидают нападения, что береговые укрепления в зоне Западного Буга не заняты войсками, а комсостав в большинстве находится в отпусках или в городе с семьями. Генерал Гудериан сомневался: стоит ли проводить артподготовку? Может быть, усилив момент внезапности, тихо переправиться через реку и захватить спящую крепость без лишнего шума?.. В последний момент он все же отдал приказ провести артиллерийскую подготовку в течение установленного инструкцией времени.
Сидя за столом, старшина Мейер услышал странный гул самолетов, которые, по-видимому, шли на большой высоте. Он встревожился, поднялся, подошел к посветлевшему уже окну посмотреть, что это за необычные воскресные ночные полеты затеяли авиаторы. Уже подойдя к окну, он вдруг услышал звуки артиллерийских выстрелов, свиста снарядов и взрывов. Все это произошло так неожиданно, что он, не успев осознать, в чем дело, высунулся в окно. Его вдруг обдало сжатым воздухом, камнями и пылью. Отпрянув, он почувствовал специфический запах стрельбища и чердака. Весь двор Цитадели и крыши зданий вмиг покрылись кустами взрывов, расползшихся в тучи пыли и дыма.
- Подъем! Тревога! - закричал старшина, выскакивая из канцелярии.
Но бойцы и так уже повскакивали с постелей: кто скакал на одной ноге, стараясь попасть в штанину, кто, схватив в охапку одежду, бросился к пирамидам с оружием, а кто к окну... Казарму сотрясало от взрывов, не пробивающих толстенных стен, снарядов. Стекла сразу повылетали, были повреждены многие рамы. Раздавались стоны первых раненых осколками, влетающими в окна.
- В ружье! Всем отойти от окон, в простенки! - подавал старшина команды, лихорадочно соображая, что же ему делать дальше.
Он здесь старший. Командиры живут в домах комсостава, пока добегут, и добегут ли, ему придется принимать решения самому, организовать отражение нападения противника.
Вооружив бойцов винтовками, раздав патроны, старшина распределил всех вдоль стен у окон и бойниц казармы-крепости, построенной сто лет назад виднейшими российскими фортификаторами.
Артобстрел закончился так же внезапно, как начался. Мейер выскочил из казармы, решив выяснить, что же произошло и какие команды последуют от старших начальников. Вскоре он встретил полкового комиссара Фомина. Ранее они виделись всего несколько раз - комиссар недавно прибыл в полк и жил без семьи в своем служебном кабинете.
Старшина доложил о принятых мерах и потерях.
- Молодец! - похвалил комиссар, испытующе поглядывая на Мейера. - Будьте готовы к любым неожиданностям. Поручаю Вам, товарищ старшина, командование ротой до прибытия старших командиров.
В этот момент к ним подбежал запыхавшийся безоружный боец, без гимнастерки, с испуганными глазами.
- Товарищи командиры! - срывающимся голосом прокричал он. - Там немцы! - махал он руками в западном направлении в сторону Тереспольских ворот, откуда доносилась автоматная и винтовочная стрельба.
- Где немцы? - стараясь быть спокойным, строго спросил Фомин. - Сколько их?
Боец встал, как вкопанный, вытянул руки по швам и быстро заморгал глазами:
- Много немцев... Они ворвались в ворота... Они в погранкомендатуре, у церкви и командирской столовой...
- Понятно! Не паниковать! Где ваша винтовка, товарищ красноармеец?
- Я сейчас, сейчас... - виновато бормотал тот.
- Товарищ старшина, возьмите его с собой, вооружите и сделайте из него бойца. Оставьте в казарме одно отделение - пусть смотрят на Мухавец, а остальных выводите срочно во двор - будем выбивать немцев из Цитадели.
Через пять минут Мейер со своей ротой и Фомин, приведший еще отряд, около двух рот, бросились через двор с криком "Ура!".
Фашистов они увидели очень скоро у клуба, те вели бой с пограничниками, направляя свой удар к Холмским и Брестским воротам. К атакующим примкнули разрозненные группы из других частей и погранзаставы. Враг дрогнул, начал отходить к тем же Тереспольским воротам.
Фомин устремился вслед за отступающим врагом, а Мейеру поручил принять участие со своей группой в уничтожении засевших в клубе и столовой автоматчиков. Атака удалась. Фашистов выбили из Цитадели. Обратно через Мухавец и Буг никому перебраться не удалось - защитники крепости били метко.
Вскоре Фомин вернулся. Он собрал немногочисленных командиров. Вместе с капитаном Зубачевым они возглавили оборону Цитадели. Штабом обороны избрали Инженерную казарму как более удобную для оперативного руководства всеми действиями. Всех командиров распределили по секторам. Мейеру поручили группу подразделений, обороняющих Холмские ворота на берегу Мухавца. В эту группу входила и его родная рота связи.
Фашисты захватили Южный остров с госпиталем и укрепились напротив Холмских ворот, намереваясь захватить ведущий к ним мост. Они предприняли несколько атак, используя все имеющиеся у них средства. По вековым укреплениям велся непрерывный артиллерийский и минометный огонь, не смолкали пулеметные и автоматные очереди. Но атаки не приносили им ощутимого успеха, только ряды защитников неумолимо таяли. Бойцы, расставленные у окон первого и второго этажей, метким огнем срывали попытки переправиться через реку. В критические моменты даже ходили небольшими группами в контратаки...
Однажды стрельба вдруг резко прекратилась. Выглянув в окно, старшина увидел такое, от чего он на несколько мгновений потерял дар речи, такого он не ожидал: фашисты шли в атаку, гоня впереди себя медиков и раненых, взятых ими в плен.
- Стреляйте! Не жалейте нас... - закричали несчастные, достигнув середины моста.
- Ложитесь! - громким голосом, дрожащим от негодования, прокричал Вячеслав, и когда его команда была выполнена, из окон и бойниц раздался дружный залп. Уловка фашистам не удалась.
Бой не прерывался ни днем, ни ночью. Люди сбились со счета времени. Фашисты упорно атаковали, делая перерывы только для приема пищи. Ряды защитников таяли. И те и другие с упорством, достойным лучшего применения, выполняли поставленную перед ними задачу.
Противник нес огромные потери. Наконец с самолетов полетели не только бомбы, но и листовки, которые призывали сдаваться, обещали жизнь и всевозможные блага. В листовках утверждалось, что гитлеровцы уже находятся у стен Москвы. Поверить в такое было невозможно.
Подобрав подобную листовку, Вячеслав прочитал написанное сначала по-русски, потом по-немецки, усмехнулся, достал из командирской сумки карандаши и быстро нарисовал на оборотной стороне листовки свинью с характерными усиками Гитлера и подписал: "Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде". Карикатура всем понравилась, бойцы от души посмеялись.
Фомин тоже по достоинству оценил юмор. На просьбу старшины сходить за "языком" он быстро согласился - нужны были сведения.
Вылазка удалась, попался долговязый ефрейтор. "Выпотрошив" его, стали решать, что с ним делать. У Мейера вдруг загорелись глаза, он что-то зашептал на ухо Фомину. Улыбнувшись, полковой комиссар кивнул и пошел по своим делам дальше, а старшина с увлечением принялся за дело. Вооружившись карандашами, собрав имевшиеся в изобилии у бойцов листовки, использовавшиеся на самокрутки, он быстро размножил свою карикатуру, снабдив ее надписью о "фашистской свинье" и "советском огороде" на немецком языке. Найдя среди обломков мебели баночку с клеем, бойцы под грохот взрывов, свист пуль и осколков, увлеченно выполнили поручение старшины, изрядно повеселившись. Они с ног до головы обклеили гитлеровца этими бумажками и направили его к мосту через Мухавец. Испуганно озираясь, он, под хохот защитников крепости и настороженную тишину с противоположной стороны, потрусил к своим.
Через несколько минут фашисты яростно обстреляли Холмские ворота и прилегающие стены - послание дошло!
Дни сменялись ночами, ночи - днями. Бои не прекращались. Все труднее было с продуктами. Людей стала мучить жажда. Рядом протекала прозрачная вода, отражая в себе небо, берега, деревья, мост... Но эти несколько шагов простреливались засевшими на противоположном берегу автоматчиками. По всей береговой линии были установлены пулеметы. Ночью было светло, как днем - в воздухе непрерывно висели осветительные ракеты. Особенно страдали без воды раненые, обессиленные от потери крови. Военврач Вебер, тоже из поволжских немцев, как мог, облегчал страдания несчастных, но против жажды у него средства не было. Раздавались стоны и мольбы: дать воды. Это угнетало больше, чем опасность смерти. Несколько смельчаков пытались добыть воду, но обмануть бдительность фашистов не удавалось. Каждый из них оставался лежать там, где его настигала пуля. Даже убрать убитых не было возможности, их засыпало выбросами взрывов.
Такая ситуация была по всей крепости. По воле Рока, среди ее защитников всех национальностей здесь было около двухсот российских немцев. Известны имена майора Дулькейта, старших лейтенантов - Шварца и Кролла, красноармейца Дамма и многих других. Никто из них не дрогнул, все с честью отслужили свой долг перед Родиной.
Вячеслав уже несколько дней не пил, однако стойко переносил жажду, как и многие его товарищи. Но стенания раненых он выносить не мог, его отзывчивое сердце разрывалось от чужих мук. В одну из передышек, видимо, фашисты обедали, неожиданно даже для своих товарищей он выскочил в окно, стремглав спустился по крутому, изрытому взрывами, склону к реке, зачерпнул в котелок воды и побежал обратно. Все произошло так стремительно и просто, что, видимо, фашисты опешили от такой наглости. Обратно подниматься было труднее, да и воду нельзя было расплескать. Мейер подбежал к окну, подал котелок обрадованным товарищам, закинул руки на подоконник и подтянулся. В этот миг фашистский пулеметчик, опомнившись, выпустил длинную очередь. Товарищи втащили обмякшее тело старшины и положили его на пол. Открыв глаза, он, с трудом улыбнувшись, пошевелил губами:
- Воду... раненым...
Его голубые глаза закрылись навсегда. Котелок с водой стоял рядом. Бойцы, как драгоценность, осторожно отнесли живительную влагу в подвал, раненым - облегчить участь ослабевшим, исполнить последнюю волю своего командира.
Бой продолжался.
...Через два месяца мать Вячеслава, его бабушку, невесту, младшего братишку, сестер и еще несколько сотен тысяч его земляков и соплеменников в срочном порядке депортировали в Сибирь и Казахстан, как потенциальных "шпионов и диверсантов" - такова была воля "отца народов".

"Nаchrichten", 05.91
"Магнитогорский металл", 08.99


Однофамильцы

Хранить верность - это достоинство, познать верность - это честь.
М. Эбнер-Эшенбах

Кому-то война - мать родная, а кому - последний рубеж, дойдя до которого человек оказывается перед дилеммой: остаться человеком с честью и достоинством или перейти в разряд подлецов.
Шел второй месяц Великой Отечественной войны.
Петр сидел в подвале, куда фашисты притащили его, оглушенного взрывом. Он еще не представлял, какие физические и моральные муки ему предстоят.
Находился он здесь уже несколько часов. Сначала его просто бросили бесчувственного, но через некоторое время он им понадобился. Движение войск остановилось, фронт застопорился на месте и фашистским начальникам стали нужны сведения о противнике на этом участке.
Пленных за последние сутки попалось немного, да и те все раненные или сильно контуженные. Нужные сведения от них старались получить побыстрее, чтобы уточнить свои тактические задачи и планы дальнейшего наступления.
Петра привели в штаб, под который оборудовали сельскую контору, на допрос к офицеру контрразведки.
- Как твои имя и фамилия, - спросил он. Переводчик повторил то же по-русски. Петр, услышав вопрос на немецком, потом на русском, удивился, как четко он понял все на обоих языках. Ничего секретного в его имени, по мнению Петра, не было, его учили, что врагу нельзя сообщать фамилии командиров и номера частей.
- Пётр Миллер, - спокойно ответил он допрашивающему.
- Как-как? - брови у офицера полезли вверх, глаза сверх меры расширились.
Удивленный Петр повторил свой ответ.
- Откуда ты знаешь мое имя? - в замешательстве спросил гитлеровец.
- Я не знаю вашего имени, - ещё больше удивился красноармеец.
- Ты сказал Петер Миллер - это мое имя.
Теперь настал черед Петру делать круглые глаза - неужели он полный тезка этому лощёному и холеному фашисту. Чудеса, да и только. Такого с ним еще не случалось. И вот - на тебе! Какое неприятное совпадение!
Когда у фашиста прошло замешательство, он, заметно повеселев, спросил:
- И откуда у тебя такое имя?
- От родителей, - кратко ответил Пётр.
- А где живут твои родители?
- В АССР немцев Поволжья.
- Так может быть, ты всё понимаешь по-немецки и говорить умеешь?
Переводчик, повинуясь сигналу начальника, выжидательно молчал. Петр, подумав немного, неопределённо пожал плечами. Конечно же, такой простой вопрос ему переводить не было необходимости.
- Чего пожимаешь плечами? Не желаешь со мной разговаривать?
- Почему же? - с трудом переходя на немецкий, от которого он отвык за год службы, произнёс Пётр, - я, конечно, понимаю. Но разговаривать мне трудно.
- Трудно? А ты постарайся. Мы пришли освободить вас от большевиков. Вы должны радоваться и встречать, как это принято у русских, гостеприимно, с хлебом-солью, во многих селениях так делают. А ты уже несколько часов у нас в плену, и только теперь выясняется, что ты - немец. Почему?
- Потому, что радоваться мне нечему. Мы жили хорошо. Если бы не война, я после службы вернулся бы в свой городок, стал бы работать и жить в достатке в своём уютном домике.
- Как ты разговорился! Странный у тебя диалект, никогда не слышал такого. Откуда твои предки?
- Говорят, откуда-то из-под Альп.
- А-а. С юга. Но и там сейчас так не говорят, очевидно, давно вы покинули Фатерлянд.
- При Матушке Екатерине.
- Что это ещё за матушка такая?
- Была у нас в России в восемнадцатом веке царица Екатерина Вторая.
- Ты смотри на него - какой грамотный! Все-то ты знаешь. А что ты можешь сказать про Германию?
- А что про неё говорить? Не знаю. Она далеко, а вы вот пришли.
- Разве это нехорошо?
- Что ж тут хорошего - война ведь, разрушается всё. Если бы не вы...
- Хватит-хватит. Молчать! Ты лучше вспомни и расскажи о своей воинской части, в которой служил.
- У нас хорошая часть.
- Прекрасно! Это ответ хорошего солдата. А чем же она хороша?
- Люди у нас хорошие, и красноармейцы, и командиры.
- Почему же ваших солдат называют не солдатами, а красноармейцами? - с трудом произнес он это сложное для него слово, - и почему эти хорошие воины так спешно и беспорядочно отступают?
Пётр опять пожал плечами. Что тут говорить? Он и сам не мог понять, что все-таки происходит. Не проводить же с этим фашистом урок политграмоты. Вряд ли это имеет смысл.
Пётр чувствовал, что сейчас начнётся самое для него трудное - офицеру похоже уже надоела эта бесполезная болтовня и он потихоньку начинает подбираться к интересующему его вопросу и вот-вот примется за главное. Так и вышло.
- А какое оружие стоит на вооружении в вашей части?
- Разное, - машинально произнёс Пётр и запнулся, прикусил язык - не тайну ли составляет это слово? Да вроде бы - нет. Но дальше надо быть осторожным - сейчас он начнет выпытывать.
Фашист внимательно наблюдал за Петром, от него не ускользнуло, что парень этот вполне развитой и наверняка знает немало, но не с легкостью расстанется с имеющейся у него информацией.
- Назови командира своей части, в каком он звании, как его фамилия.
- "Вот оно, - подумал Пётр. - Теперь надо молчать, здесь не отговоришься общими фразами". Петр потёр виски - голова раскалывалась - сказывались последствия контузии и груз ответственности перед своими товарищами и командирами, нежданно свалившийся на него.
- Что же ты молчишь, Петер. Неужели не знаешь своего командира? Мы все равно всё узнаем от других, но мне бы хотелось получить информацию от тебя, немца. Это важно. Если это случится, я смогу тебе помочь, освободить, отправить в тыл. Ты сможешь уже сейчас зажить той жизнью, о которой мечтал. Ты поступил бы на службу Рейху, получил бы достойную работу. Здесь на освобождённой территории нужны умные люди, знающие местные обычаи, для организации послевоенной жизни. Так что - говори, и твоя судьба решится в твою пользу.
Пётр слушал офицера, а сам думал о своих однополчанах - как они там, когда получат подкрепление и перейдут в наступление. Может быть, успеют его освободить до того, как он погибнет. Он вздрогнул - впервые пришла мысль, что теперь в любой момент он может быть убит вот этим офицером или теми солдатами, что стоят за дверью.
- Ну что ты молчишь? - уже кричал фашист, и этот крик ещё больше укреплял Петра Миллера в решении не выдавать военной тайны, которой от него добиваются.
- Воинское звание, фамилия командира и других начальников, какое вооружение имеется в части, сколько личного состава..? - перечислял, повторяя свои вопросы, фашистский офицер, оказавшийся однофамильцем и тёзкой по имени пленному советскому бойцу, от которого, во что бы то ни стало, нужно было получить необходимые сведения о противостоящем противнике. И чем скорее - тем лучше. Для обоих. Особенно для хозяина положения - телефон из вышестоящего штаба без умолку звонит - там обеспокоены остановкой, им нужны сведения.
Выбившись из сил, офицер Миллер приказал подчинённым вывести красноармейца Миллера, применить к нему физическое воздействие, а через один час и пять минут снова привести на допрос. А тем временем он должен пообедать - как раз, до обеденного перерыва осталось пять минут, нужно пойти освежиться, умыться и немного подышать свежим воздухом.
После обеда, в той же комнате, допрос продолжился. Избитого Петра втащили, попытались поставить, но ноги не держали его. Тогда офицер Миллер приказал усадить его на табурет, стоявший в углу.
- Ну что? Надумал говорить, дорогой мой тёзка? Если не надумаешь - экзекуция повторится. Ты посмотри, как они тебя отделали, - искренне изумился он, - что-то уж очень постарались сегодня, впервые вижу такое усердие от моих остолопов.
- Эт-то...они...не меня, а...тебя...били, - с трудом ворочая языком, выговорил Петр.
- Как - меня? - Миллер приподнялся на стуле, - с чего ты это взял?
- Они сказали....раз ты родственник... нашему... шакалу - мы тебя... изуродуем, как бы его...
- Заткнись, остолоп! Это ж надо такое выдумать - родственник! Ты большевистская свинья, я сгною тебя, уничтожу.
Вечером следующего дня однополчане красноармейца Петра Миллера освободили село и нашли тело своего истерзанного товарища. Оно было прибито к воротам того двора, в доме которого квартировал фашистский офицер Петер Миллер.
Похороны Петра Миллера, поволжского немца, были быстрыми, враг торопил, но со всеми почестями, полагающимися герою.
Через месяц после случившегося всё семейство Миллеров, проживавших в городе Бальцере, что на Волге, его мать, трое сестёр, младший братишка, бабушка и дед - бывший будённовец, тряслись в железнодорожном "телятнике", который увозил их из родного Поволжья в Кокпектинский район Семипалатинской области как возможных шпионов и диверсантов. Эшелон охраняло отборное подразделение Внутренних войск НКВД, а Красная Армия, истекая кровью, теряя лучших своих бойцов, медленно отходила на восток.
Над Землей стояла осень 1941 года...

"Магнитогорский рабочий", 13.05.2000


У переправы

1

Вдалеке, над степью, клубилась пыль. Полуденное августовское солнце накалило воздух, и пыль, поднимавшаяся из лощины вперемешку с выхлопными газами, была еле различима в знойном мареве.
Ветерок, тянувший с реки, колыхал степную растительность и прибивал к ней эту легкую взвесь. Невооруженным глазом трудно было разобрать, что там - люди ли движутся или повозки, а может просто ветер закручивает бурунчики пыли. Однако, вооружившись биноклем, лейтенант определил, что по лощине, где наискосок к реке шла степная дорога, с северо-запада от Сухой Мечетки, движется колонна техники.
Если бы это шли наши машины к паромной переправе, что за спиной лейтенанта, всего в ста метрах, то они должны бы уже давно свернуть к реке. Еле приметная развилка, которой редко кто пользовался - в основном жители местных сел - осталась позади, а машины продолжают двигаться на юг.
В том, что это машины и что их несколько, лейтенант уже не сомневался. Наметанным глазом он установил это: интенсивность и цвет поднимающегося облачка, поведение птиц... Да мало ли какие приметы помогают тренированному военному человеку определять характер движущегося объекта.
В опытности лейтенанта сомневаться не приходилось. Родом из алтайской деревни, начав учебу в артиллерийском училище еще за два года до начала войны, он прошел его курс почти полностью; до Сталинграда повоевал под Москвой, а теперь, уже второй месяц со своей малокалиберной зенитной батареей охраняет железнодорожную паромную переправу на северной окраине этого большого города. За два месяца батарея отбила полторы сотни налетов на переправу и она не прекращала ни на день своей натужной работы: фронту нужны все новые войска, а в тыл отправляются заводы, беженцы...

С раннего утра до позднего вечера все четыре пушки, расположенные на высоком волжском берегу, неустанно работают, посылая снаряд за снарядом в небесную высь, навстречу упрямому врагу. Зачастую приходится отбивать налеты и ночью, когда полная луна предательски освещает все вокруг голубым сиянием, отражаясь в речной глади, на которой отчетливо видны даже отдельные бревна, не говоря уже о пароме, судах и прочих плавсредствах.

* * *

Сегодня с утра фашисты особенно усердно нападают на этот участок, но больше стараются поразить уже не сам паром, как это было все предыдущие дни, а его защитников. Весь берег изрыт и зияет кратерами воронок. Батарея умело огрызается, и это не дает бомбометателям положить свой груз точно в цель.
Среди батарейцев есть раненые, но все, перевязавшись, занимают свои штатные места. Зато четыре стервятника сегодня уже отлетались, по одному на каждую пушку - догорают в приволжской степи. Нужно попросить подвезти снарядов - поистратились сегодня как никогда основательно, еще день такой стрельбы и нечем будет отбиваться. Но телефон с утра молчит.
- Красноармеец Ефимова, - кричит лейтенант.
- Я! - раздается из окопа, устроенного на самом высоком участке, звонкий девичий голос разведчицы, которая внимательно следит за воздушным пространством, то и дело прикладывая к глазам бинокль.
Лейтенант кивком головы подзывает ее. Она быстро подхватывает свою винтовку, планшет с силуэтами самолетов, выскакивает из окопчика и бежит к командиру.
- Вот что, Мария Семеновна, - говорит лейтенант, внимательно всматриваясь вдаль и мучительно пытаясь определить, кто же там пылит, - постарайся как можно быстрей добраться до КП дивизиона и передать мое донесение, - он кладет перед собой на бруствер окопа планшет и быстро пишет что-то на клочке бумаги.
Маша стоит рядом, смотрит на его затылок, юношескую шею, серые от пыли волосы и, кажется впервые, понимает, что командир несмотря на его строгость и командирский характер, еще совсем мальчишка. Может чуть-чуть старше ее.
Закончив писать, он опять вглядывается в степь, потом поворачивается к ней и, улыбнувшись, говорит:
- Постарайся, Маша - донесение важное. Беги вдоль реки по тропинке, на дорогу не выходи, там стреляли. И еще скажи капитану, чтобы срочно прислал орудийного мастера, - во втором взводе первое орудие заклинило, и боеприпасы, особенно бронебойные снаряды - могут появиться танки - понадобятся. Вперед!
- Есть! - козырнула Ефимова и быстрым шагом направилась к переправе, оглянувшись в последний раз на повороте, и дальше берегом до поселка - там можно воспользоваться попуткой до города, где в шестнадцати километрах отсюда - эта батарея самая удаленная - у тракторного завода на площади Дзержинского находится КП их дивизиона. Всю дорогу перед ее глазами маячил затылок Баскакова. Она еще никогда так близко не стояла возле него, хотя воевали они вместе уж не первый месяц. Это видение, его шея, аккуратные уши, глаза, улыбка, которой он проводил ее, почему-то волновало ее, жар приливал к щекам, беспричинная слеза навернулась на глаза...

2

Самолеты куда-то исчезли. Только на большой высоте, немного южнее переправы, над берегом висела "рама". По ней пытались стрелять, но снаряды не долетали, а соседи, над которыми она кружила, почему-то не реагировали на нее. Видимо, крепко им досталось во время последнего налета.
Собрав командование батареи, лейтенант Баскаков поставил задачу: привести в порядок материальную часть и огневую позицию, поправить разрушенные окопы и орудийные дворики, в том числе и запасные.
- Следите не только за воздухом, но и за землей, - сказал он в заключение. - Не нравится мне вон та пыль. Возможно, это - немецкие танки. Будьте готовы встретить. Минут через пятнадцать увидим, что там пылит. Если немцы - действуйте, как на последней тренировке.
- Перед нами, в районе Латошинки, наших частей нет, надеяться можно только на себя. По местам! - закончил он свой инструктаж.
Лейтенант обвел взглядом позицию, занятую батареей. Удачно он ее расположил: два орудия первого взвода на высоком берегу реки, в ста метрах севернее причала, имели широкий радиус обзора и первыми открывали огонь по врагу, отвлекая его на себя. Орудия второго взвода, находясь в двухстах метрах южнее, у самого железнодорожного полотна, в лощине, обнаруживались значительно позже и это, очевидно, нервировало летчиков, рассеивало их внимание, и они не добивались результативности.
Вот и сегодняшний утренний бой не принес врагу ожидаемого им успеха. Вслед за "рамой" появились "Мессершмитты-110" и "Юнкерсы-87". Они налетели плотным строем, но были встречены сильным огнем, и один "мессер" сразу задымил и врезался в степь в километре от батареи. Как раз там, где теперь клубится пыль из-под колес неведомой пока техники. Гитлеровцев это не охладило. "Юнкерсы" построили "карусель" и непрерывно пикировали на позицию батареи. Переправа их сегодня интересовала мало. Но меткий огонь батарейцев заставлял фашистов отворачивать, и бомбы падали мимо цели.
Больше вреда принес пулеметно-пушечный огонь, окутавший зенитки клубами пыли и дыма. Несколько человек было ранено, одно орудие повреждено. Но Баскаков был доволен боем - четыре самолета за один налет батарея еще не сбивала. А раненые перевязались, передохнули и опять стоят на своих местах.
Если появятся вражеские танки и пехота, к орудиям встанут командир, его заместитель лейтенант Гриценко и командир взвода управления лейтенант Осадчук, а также по одному подносчику снарядов, а остальные во главе с комиссаром батареи политруком Новолетовым и старшиной батареи сержантом Пчелкиным будут отражать наземного врага гранатами и стрелковым оружием. Придется и зениткам пострелять по танкам.

* * *

По степной дороге, петлявшей по лощине между холмов, в это время двигалась одна из колонн четырнадцатого танкового корпуса врага, который в это утро, прорвав нашу оборону на Дону, совершил бросок к Сталинграду, глубоко вклинился между нашими частями и здесь, почти у самой Волги, наткнулся на отчаянное сопротивление защитников города. И только здесь, в северном предместье, почему-то не оказалось войск.
Эта колонна танков была нацелена на северные окраины города и паромную переправу и должна была захватить с ходу берег реки. Командир имел карту местности, составленную по данным авиаразведки. Если верить этой карте, то через несколько минут головные танки должны беспрепятственно достигнуть берега великой реки. Ниточка окопов, в которых нет пехоты, и несколько малокалиберных зенитных орудий, уткнувшихся стволами в небо, обозначенных на карте, не воспринимались как препятствие к скорому достижению цели. К тому же их основательно обработала авиация, а при виде танков разбегутся оставшиеся в живых "иваны", и можно будет писать представления к наградам для своих любимчиков.
Командир колонны был старым воякой и знал, что на войне важен результат, а не отвага. Можно быть трижды отважным и расшибить себе лоб о стену. А можно, удачно составив реляцию, без особого труда оказаться в героях. Сегодня он предчувствовал - ему улыбается счастье. Выйти первым к Волге, к тому же, без ощутимых потерь - это значит оказаться во всех донесениях от корпуса до Берлина. А это - обеспеченная слава. И она придет сегодня, двадцать третьего августа одна тысяча девятьсот сорок второго года от рождества Христова. Да будет с нами Бог!
У этого офицера были все основания быть довольным и ликовать - оказаться на острие наступления, вклиниться в оборону противника на десятки километров, опередить всех и, при этом, не встретить сопротивления - это неслыханное везение в этой войне.
В идущих в голове колонны бронетранспортерах рядами сидят его солдаты. Они тоже получат свою долю славы, краткий отдых и возможность первыми искупаться в Волге. Об этом оставшиеся в живых после войны с гордостью расскажу своим близким и, особенно в старости - внукам. Но многие ли останутся в живых? За Волгой лежит еще огромная страна. Удастся ли ее пройти? Эти четырнадцать месяцев войны показали, что не так-то просто побеждать в этой стране. Большевистские солдаты стоят насмерть. Несмотря на слабое вооружение и громадные потери, они упорно сопротивляются и не дают осуществлять "гениальные" планы фюрера. И как только они понимают друг друга? - в каждом подразделении представители разных наций, какое-то вавилонское столпотворение, они даже внешне отличаются друг от друга, эти азиаты! В первые месяцы войны к нему приводили даже нескольких, так называемых, немцев. Но они были еще упрямей, чем другие, настоящие фанатики - большевистская зараза поразила их насквозь. Никаких показаний, никакой информации, только злость и упрямство! Упреки: "зачем вы пришли?" Этих приходилось отправлять к праотцам. Теперь среди пленных немцы не попадаются - их всех их вождь отправил подальше от фронта в Сибирь на стройки, лесоповал и рудники: ликвидирована и их республика ни Волге. Да-да, именно на этой реке, на которую народы нанизаны как бусины на нить, в глубине России, каким-то образом в давние времена оказались эти люди, сотни тысяч и Ленин, сам наполовину немец, подарил им свою государственность. Теперь все это разрушено. Они - рабы. Рабами они останутся, если доживут, и после победы в этой войне Великой Германии. Ей не нужны эти одичавшие в бескрайних степях, люди, некогда покинувшие фатерланд. Пусть остаются в тех же лагерях, в которых они находятся вместе со своими стариками и детьми. Не будет им милости от победителей.
Так размышлял от скуки седеющий полковник, сидя на мягком сидении своего "Мерседеса" и, проклиная эту степь с ее пыльной и ухабистой дорогой. Но что это? Почему колонна остановилась раньше временя, до Волги еще около километра. И что там за стрельба впереди?

3

Лейтенант Баскаков напряженно смотрел в то место, где из-за холма должна была наконец появиться неизвестная цель, поднимавшая пыль уже около получаса, после того как он ее увидел. И вот она появилась, выползла из-за бугра. Лейтенант приложил бинокль к глазам и окончательно убедился в том, что это фашистский бронетранспортер.
- К бою! - подал он команду и увидел, что из-за холма, выползает вторая такая же машина заполненная солдатами в зеленых мундирах, касках, с автоматами. Их там уже не меньше, чем у него в батарее красноармейцев.
До бронетранспортеров было около километра. Они медленно ползли приближаясь к позиции батареи. Следом выползали танки.
К подобной ситуации Баскаков и его подчиненные были готовы. Они предвидели такую возможность и еще в прошлом месяце убрали кусты и прочие помехи. Была пристреляна прилегающая местность.
На ближних подступах к огневой позиции по склону высотки, на которой располагались зенитки, в вырытых заблаговременно окопах и отдельных ячейках теперь сидели батарейцы, вооруженные противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью. Все напряженно ждали как развернутся события дальше.
Баскаков ждал, чтобы ударить наверняка и сразу отбить у врага охоту и прыть. Когда до переднего бронетранспортера оставалось чуть больше полукилометра, он пустил в него первый снаряд. Это послужило сигналом для других расчетов и для бойцов находящихся в окопах. Через минуту оба бронетранспортера превратились в факелы, а зеленые мундиры метались по низине, как на ладони, на виду у батарейцев. Танки, их было уже три, остановились, обстреливая издали высоту, медленно пятясь.
Перестрелка длилась недолго. Наступило затишье. Но Баскаков понимал, что лощина скрывает основную силу противнику, которая должна появиться с минуты на минуту. Ему даже казалось, что он видит эту силу, притаившуюся в складках местности, отдаленно напоминающую ему родную прииртышскую землю, где он родился и вырос. Вот так же они с ребятами нетерпеливо ждали, кто же выедет из дальнего лога, предварительно подняв там шлейф пыли.
Опомнившись, фашисты открыли артиллерийский и минометный огонь. Их не было видно и зенитчики не могли открыть ответную стрельбу и только спугивали с холмов винтовочными выстрелами, наблюдателей.
Через несколько минут опять все стихло. Казалось, на земле наступил покой и только сгущающийся дым за холмом говорил, что близится грозя. И вот, они появились: один за другим выползали на простор приземистые грохочущие танки - один, два,... пять,... восемь... Ведя непрерывный огонь они, развернутым строем, медленно ползли на высотку. За танками бежали, стреляя из автоматов, пехотинцы.
Когда танки поравнялись с догорающими бронетранспортерами, зенитчики опять открыли огонь. Бойцы Новолетова усилили стрельбу по пехоте. Один за другим остановились, как споткнулись, и задымились два танка, из них выскочили танкисты, такие заметные - черные на желто-зеленом фоне.
Решив не рисковать попусту, фашисты приостановили наступление. Маневрируя позади горящих машин, они вели огонь из пушек и пулеметов. Пехота залегла. Автоматы лаяли без устали, расходуя обильный боезапас. Солдаты знали - без патронов они не останутся - снабжение, в сухое летнее время, работает четко. Хуже было зимой и в распутицу, а летом обоз рядом.
Найдя укрытие, каждый солдат лежал и посылал очередь за очередью в надежде, что пули сами найдут свою жертву. В ответ велся тоже интенсивный, в основном винтовочный, огонь. Чувствовалось, что большевики стреляют прицельно, видимо берегут патроны. Изредка слышны короткие автоматные очереди, еще реже - пулеметные.
- Ферфлюхте шикса-аль, - выругался со стоном, опрокидываясь на спину, раненый в плечо немолодой солдат. Рана тяжелая. Дай бог, выбраться отсюда, из этой проклятой низины, не истечь кровью - несколько месяцев госпитальной жизни ему обеспечено. Может быть повезет - спишут его в тыл. Только бы выбраться. Где же эти санитары?
Все эти мысли в считанные секунды промелькнули в разгоряченной голове рядового пехотинца, крестьянина из Баварии, Курта Блюма.
Вокруг уже много убитых и тяжело раненых. Как бы и его не приняли за мертвеца. Надо ползти, пока есть силы... Где же в конце - концов, эти трусливые жирные свиньи - санитары?..

* * *

Баскаков, отдав распоряжения, воспользовался заминкой врага, отлучился минут ни пять, сбегал на железнодорожную станцию - сто метров не расстояние - чтобы передать по селекторной связи железнодорожников телефонограмму командиру полка: "3анял противотанковую оборону. Танки находятся в пятистах метрах западнее, в лощине. Ваш приказ - не допустить немцев к Волге - выполню".
Выскочив из помещения станции, он обратил внимание на поспешную работу железнодорожников - отправку очередного парома с вагонами, гружеными станками, машинами, оборудованием заводов.
Широкая река несла свои воды с севера на юг, плескалась о берег и борта парома. Солнце перевалило за полдень, прогревая и без того раскаленный степной воздух. Был конец лета - оно было в силе!
Отсюда, с берега не было видно поле боя, но его отзвуки были хорошо слышны. Это подстегивало работавших здесь людей.
Окинув все быстрым взглядом, Баскаков по узкой, крутой тропинке побежал наверх. Там продолжалась дуэль. Фашисты усилили напор.

* * *

Танки увеличили скорость, приближаясь все ближе к горстке защитников высоты. Но вот, после нескольких удачных выстрелов зениток, загорелись еще два танка, уже совсем близко от окопов и ячеек.
Уцелевшие танки остановились, потом, отстреливаясь, быстро попятились, стараясь не подставлять бока и корму. Пехота, оставшись без надежной защита, залегла. Фашисты оказались в невыгодном положении. После затухающей перестрелки на поле перед высоткой все затихло.

* * *

Через несколько минут над батареей пронеслось несколько штурмовиков, стреляя из пушек и пулеметов. На большой высоте шла группа бомбардировщиков. От них отделились какие-то ящики и устремились к земле. Зенитчики, занимавшие оборону на склоне высоты с интересом наблюдали: что будет? Командир подал команду:
- Ложись! Сейчас "арбузы" посыплются, - сам же продолжал стоять у своего орудия, готовый к отражению очередной атаки. В двух шагах от него, облокотясь на бруствер стоял, отдыхая от тяжелого труда, заряжающий.
Не долетев до земли метров сто "ящики" начали разваливаться и из них посыпались круглые бомбы, начиненные взрывчаткой и шрапнелью, по размерам и форме очень похожие на астраханские арбузы. Опытные батарейцы уже испытали на себе коварное действие этого фашистского изобретения. Достигнув земли, шары разрывались, поражая вокруг себя все живое.
Один из "арбузов" угодил прямо в орудийный дворик к Баскакову и врезался в землю в нескольких сантиметрах от его ног, обдав жаром и тряхнув так, что он отшатнулся. Стоявший рядом заряжающий, побледнев, переводил глаза с командира на смертоносный шар и обратно. Бомба не взорвалась. Постояв так, приходя в себя, около минуты, Баскаков сказал Лошкареву шепотом, будто боясь вспугнуть заряд:
- Иди в окоп и ложись. Я ее сейчас выброшу в овраг.
Когда заряжающий, самый молодой, но могучий, восемнадцатилетний комсомолец выполнил это приказание своего командира, Баскаков медленно наклонился и осторожно обеими руками взялся за теплые бока бомбы. Собравшись с духом и поднапрягшись он произвел редкую на войне работу - не каждый день приходится брать в руки прилетевшую смерть - поднял и понес бомбу к краю обрыва. Вес у нее оказался не такой уж большой, поэтому, он легко донес и сбросил ее в овраг за окопами. Многие наблюдали эту картину из своих ячеек. Взрыва не последовало и на этот раз. Лейтенант взял у Лошкарева винтовку и несколько раз выстрелил в бомбу, но безрезультатно. Командир махнул рукой - пусть валяется пока.
В следующую передышку любопытство одолело, и Лошкарев, сбегав в овраг и повозившись там несколько минут, вернулся сияющий к командиру, неся в руках вскрытый шар, наполненный... песком.
- Вот это да! Видимо, и там на заводах есть наши. Это же большой риск для рабочего.

* * *

Наблюдая за полем боя, Баскаков видел, как политрук, обходя подчиненных, подбадривает их: кому поможет перевязаться, кому - подправить ячейку, с кем - просто поговорит.
Новолетова в это время беспокоила одна мысль: хватит ли боеприпасов до подхода подкрепления. С этой мыслью он подходил и к очередному бойцу.
- Как самочувствие, Емельян Дмитриевич? - спрашивает он примостившегося на дне окопа воина. Это - Бакалюк. Он делает попытку встать, но политрук присаживается рядом с ним, разрешая, жестом руки, сидеть.
- Самочувствие хорошее. Надавали мы им по шее. Сами, правда, притомились, - растягивая слова, говорит солдат. В нем угадывается крестьянская основательность и уверенность в своей правоте. Политрук в трудные минуты старается поговорить с этим пожилым человеком - зарядиться оптимизмом.
- Я помню, в 1916 году, совсем молодым, попал на фронт, на германский. Там они нас тоже... в хвост и в гриву. Потом - мы их. Так по очереди, пока, наша не взяла окончательно. Теперь вот Волга за спиной, и все же - будем мы в Берлине, - уверенно говорит солдат.
Комиссар, глядя на него сбоку, чувствует, как теплеет у него что-то внутри.
- Помню, в Гражданскую, - продолжает солдат, - повоевал я в немецком полку...
- Как - в немецком? - опешил политрук.
- А были у нас такие. Наш полк формировался на Волге, из местных немцев. Я в него из Саратовского госпиталя угодил. И посылают нас освобождать Харьков от германцев. Вот потеха! Немцев на немцев значит. Мне не по себе. Смотрю, мои однополчане веселые, чего-то по своему горгочут и хохочут, народ, скажу я тебе, не унывающий. Ну, думаю, бежать надо - заведут, не приведи господь, не туда - куда надо. Пока я это обдумывал, да сомневался - мы уже Харьков освободили, дальше идем. Потом меня опять ранило, отстал я от них, слава Богу. Непонятные они мне были. И разговором непонятные, и поведением. Вроде не должны с германцем драться, а бьются как оглашенные. Хотя, с другой стороны - мы ведь тоже со своими, с беляками дрались.
- Теперь их нет у нас в армии, в Сибирь сослали, диверсантами оказались, - прекратил рассказ солдата политрук.
- Вот и я говорю, не так тут что-то, - озадаченно, с виноватым видом, проговорил Бакалюк.
Комиссар поднялся, посмотрел в сторону противника - не идет ли.
- Ну, спасибо, отец, - говорит он, - хорошо стреляешь! Я видел. Береги патроны. И гранату раньше времени не бросай. А бутылку лучше вслед бросать, когда он через тебя проедет.
- Хорошо, товарищ комиссар, все сделаю, как учили.
Политрук пробирается дальше, на ходу припоминая, сколько же лет Бакалюку и откуда он родом - как-то не довелось запомнить эти подробности из биографии старого солдата. Все больше с молодыми приходится по душам говорить, расспрашивать.

4

Солнце стоит в зените, устало пялясь на вздыбленную, дымящую смердящую разлагающимися трупами, землю. Вот они лежат: русые, рыжие, всякие, в различных позах. Молодые и старые, пожилые и совсем юные, не успевшие понять, ради чего появились на свет и уже покинувшие его.
Кто скажет, кому нужно, кому позволено лишать людей жизни? Как можно решиться взять на себя ответственность оборвать жизнь у себе подобного? А десятки жизней... сотни.., тысячи... миллионы.
Нормальный человек на такое решится не может. Нужно быть человеконенавистником, изувером, чтобы - добившись власти над людьми - обращать эту власть не на благо им, а на уничтожение. Нужно обладать изощренным талантом, чтобы убедить массу людей в необходимости такой бойни.
Поголовное отупление достигается работой толпы приспешников, которые прославляют тирана, приписывая ему всевозможные несуществующие заслуги и выкорчевывают всякое инакомыслие. Люди постепенно превращаются в безропотное стадо и делает все по команде, какой бы абсурдной она ни была. Сначала они всеми средствами нивелируют свое окружение, а потом обращают взор вдаль и вширь. Империя разрастается. Ее аппетиты беспредельны. Наконец, она, начав дряхлеть, обжирается и рушится или наталкивается на себе подобную силу и пространство заполняется Трагедией из миллионов человеческих Катастроф. Личности превращаются в прах, народы теряют лучших своих сынов и нищают, человечество делает скачек в сторону и потом долго выбирается из джунглей на солнечный свет.
А он, Человек, вот он, стоит, опершись руками в край вырытой им в Земле канавы и внимательно следит за действиями другого Человека. Они встретились на этом клочке земли, чтобы один убил другого. Кто - кого?
Этого хотят Вожди!
Они вели свои народы к этому своей бездарностью другими средствами одеть, накормить и обогреть. Они думали о своем величии. Они презирали своих подданных. Они боялись друг друга.
Чтобы избавиться от страха, они лихорадочно готовились к решающей схватке. Первым напал тот, кто считал себя более подготовленным физически, сохранившим интеллектуальные и военные кадры и менее связанным морально. Это дало в руки другому - огромные козыри. Народ, веривший в свое моральное превосходство, пошел на неисчислимые жертвы.
Тираны ликовали. Каждый из них верил в свою Звезду. Подданные славя вождей, истекая кровью, бились до последнего вздоха. Одни - уверенные в своей избранности и, что наносят упреждающий удар, другие - убежденные в своей высшей правоте.
И те и другие защищали Отечество. Противоборство же шло не между народами, а между тиранами. Народы виноваты были лишь в том, что допустили себя тиранить и достойны были своих правителей, за что и расплатились сполна.

* * *

Шел второй год войны. Потери с обеих сторон уже превзошли все запланированные, а впереди - неизвестность. Вот-вот все должно решиться. Усилия этого лета - решающие! Кто осилит?

5

Лейтенант Баскаков стоит возле своей пушки и наблюдает, как развернувшись для очередной атаки немецкие танки, набирая скорость, подняли над степью тучу пыли и дыма. За танками и пылью бегут пригнувшиеся зеленые силуэты.
Баскаков опять открыл огонь, когда танки приблизились к подножию высотки. Поддержал его огнем только лейтенант Гриценко.
Третье орудие стояло развороченным от прямого попадания, а на дне и на бруствере орудийного дворика лежал бездыханный расчет. Лейтенант Осадчук отвоевал свое. Вечная ему память. Он исполнил свой долг до конца. Видимо много он успел задолжать, коли расплатой стала сама жизнь. А было ему отпущено на этом свете всего восемнадцать лет и три месяца. Не успел Аристарх Осадчук полюбить, не успел стать отцом не успел ничего построить, не успел... Да чего тут перечислять, много чего не успел паренек.
Он только успел с отличием закончить школу и поступить в судостроительный институт, но поучиться в нем не пришлось. Началась война и толковому студенту пришлось стать артиллеристом - "богом войны". Лежит "бог" в обнимку со снарядом и никогда уже не порадует своих родных успехами, молодой удалью и красотой. Не обнимет с трепетным чувством свою возлюбленную. Только рисунки, сделанные им почти мастерски и немногие фотокарточки, остались матери и сестре.

* * *

Танки тем временем уже достигли ячеек, из которых бойцы Новолетова стали швырять гранаты и бутылки с горючей смесью.
На ячейку, в которой сидел Сапар Скитов, житель привольных степей, грохоча ехал самый громадный танк, так казалось солдату. Он схватил гранату и бросил ее под гусеницу. Немного не долетев до цели, граната ударилась о сухую землю и взорвалась, содрогнув землю и подняв тучу пыли. Гусеницы танка прогрохотали мимо и замелькали над головой Сапара, бросившегося на дно окопа. Дальше все происходило машинально, как на тренировке, независимо от его сознания. Как только в отверстие над головой - вновь ударил свет, солдат вскочил; в руке у него уже была бутылка, он занес ее над головой для броска и... упал обратно, скошенный автоматными очередями бежавших за танками гитлеровцев.
Но и этот танк, пройдя еще пятьдесят метров, закрутился на месте - очередная граната попала точно в цель.
Фашисты снова остановились.

* * *

Баскаков, улучив несколько минут, снова сбегал к селектору: "Вражеские танки в трехстах метрах. Что бы ни случилось, батарея будет сражаться до последней капли крови", - передал он.
Было около пяти часов дня. Бой был в самом разгаре. Многие еще были живы.

6

Пешком и на попутных машинах красноармеец Ефимова добралась до командного пункта родного третьего дивизиона, когда солнце уже перевалило за полдень. Найдя командира дивизиона капитана Юзюка, она передала ему донесение и устную просьбу комбата двенадцатой. Быстро прочитав послание Баскакова, Юзюк велел девушке посидеть, подождать, а сам отдал необходимые распоряжения.
Двадцать минут, пока ждали орудийного мастера, Мария просидела как на иголках и не только не отдохнула, но еще больше устала.
Когда мастер, немолодой сержант, пришел, капитан дал им короткие напутствия.
- Будьте осторожны, там прорвались немецкие танки. От Баскакова была телефонограмма, он вступил в бой с танками.
- Связь наладили? - воскликнула Ефимова, - Можно позвонить?
- Нет. Связи нету. Он очевидно воспользовался телефоном железнодорожной станции, там ведь всего метров сто.
Ефимова огорченно опустила руки по швам. Юзюк продолжал:
- Сейчас в Латошинку идет машина. Садитесь в нее и езжайте, но, повторяю, будьте внимательны. Скоро подойдет машина со склада боепитания - я ее пошлю вслед за вами с боеприпасами. А вы не теряйте время - поезжайте.
Выбежав из блиндажа, они запрыгнули в полуторку и, крикнув шоферу, - Трогай, - уселись на брезент у переднего борта между ящиками, наполненными различным военным имуществом.
Машина, подпрыгивая на ухабах и потряхивая своих пассажиров, помчалась по городу к северной окраине, маневрируя между воронками и завалами. В небе шныряли самолеты, на дальних улицах рвались снаряды.
Уже за городом, у моста через речку с названием Сухая Мечетка, их машину остановил, матерящийся почем зря, подполковник, назвавшийся командиром стрелкового полка. Он объявил им, что дальше ехать нельзя, впереди, в районе Рынка, немецкие танки вышли к Волге и дорога на север, к Латошинке, отрезана. Да и сама Латошинка, вероятнее всего, захвачена противником. Машину он приказал гнать в город, захватив с собой тяжелораненых. Орудийному мастеру было поручено сдать раненых в госпиталь или санбат.
Ефимовой подполковник приказал перевязывать раненых, которых у моста скопилось очень много, а медперсонала не хватало. В стрелковом полку женщин небыло, поэтому командир считал, что на войне они могут быть только медсестрами, и никаких объяснений разведчицы он просто не стал слушать. Да и какие могут быть разговоры в такой обстановке. Маша старалась изо всех сил, и до конца дня оказывала помощь раненым, облегчая их страдания.
Вечером пехотинцы отошли в Спартановку. Вместе с ними шла и Ефимова. Проработав еще и всю ночь возле раненых, утром она попросила разрешения отбыть в свою часть. Без охоты, командир все же разрешил. Уже к обеду она предстала перед капитаном Юзюком.

* * *

На батарее шла подготовка к последнему бою. В живых осталось несколько раненых бойцов. Уцелело одно орудие, к которому собрали все оставшиеся снаряды. Снарядов оказалось пять. У каждого бойца было еще по несколько патронов, у некоторых были еще и гранаты. Ночью по-настоящему никто не поспал - забывались лишь в полудреме.
Последняя вчерашняя атака была для немцев также безуспешной, если не считать, что на нее был истрачен почти весь боезапас. Наши потери оказались самыми тяжелыми за весь день. Они потеряли еще несколько танков и откатились на ночлег.
Уже в сумерках отошел последний паром - вагоны из города идти перестали.
В свете первых солнечных лучей Баскаков пытался сосчитать уничтоженные фашистские машины. Ему помогал Новолетов, тоже весь перевязанный бинтами, с проступившими бурыми пятнами.
Закончив подсчеты, они сообщили горстке оставшихся в живых подчиненных результаты вчерашнего боя: четыре самолета, девять танков, два бронетранспортера и примерно по три фашиста на каждого батарейца.
- У нас в запасе очень мало снарядов, но мы должны выстоять на этом берегу. Нельзя допустить фашистов к нашей Волге, - говорил Новолетов, - если кто думает иначе, говорите. У нас есть время до первой атаки, ее нам нужно выстоять во что бы то ни стало, как стояли наши товарищи в Бресте. Помощь скоро должна подойти. Она обязательно подойдет!
Он тяжело дышал, от потери крови силы были на исходе. Они стояли рядом: командир и комиссар - молодые, с горящими глазами - плечом к плечу.
На них смотрели их бойцы. В глазах была вера и преданность. Им казалось, что сейчас отступать тяжелее, чем выстоять здесь, на родной высотке, политой их кровью и кровью их товарищей, которых они захоронили сегодня ночью на склоне.

7

Забившись в щель, вырытую у самого обрыва к реке, тихо сидела телефонистка, Клавдия Хлопотина, прижав к уху телефонную трубку. Вчера она несколько раз порывалась помочь чем-то своим товарищам, но комбат кричал на нее:
- Сиди! Ни на минуту не отлучайся от телефона. Нужна связь. Вдруг наладят. - И она сидела. Сначала в землянке. Во время боя земля дрожала, за шиворот сыпался песок. Она повторяла позывные, но ответа все небыло.
В разгар боя ей стало жутко от грохота и гудения. Она схватила телефонный аппарат и выскочила с ним под открытое небо. Устроившись в узеньком окопчике-щели, расположенном под деревом, рядом с землянкой, Клава продолжала повторять позывные. Но - тщетно.
Из ее укрытия хорошо было видно все, что делалось на батарее как сражались ее товарищи. В минуты затишья, она подбегала к комбату с докладом, что связи нет и навряд ли будет и пора бы ей заняться чем-то другим. Но он машинально повторил одно и то же, - "От телефона не отходить!"

* * *

Бурое солнце медленно выкатывается из-за заволжских степей, с трудом пробиваясь сквозь дымную пелену. Сейчас оно поднимется над миром и будет всматриваться в него так же безучастно, как и вчера, позавчера, во времена Золотой Орды, во времена скифов, динозавров, всегда. Оно просушит могильный холм и загустевшие лужицы крови, оставшиеся на месте гибели людей. Ветер поднимет пыль и присыплет все ровным слоем. Осенью пройдут дожди, выпадет снег. Весна довершит работу, замаскирует все зелеными всходами. Трудно будет точно установить ход боя. Только траншеи, воронки, да обилие металла долго будут напоминать о разыгравшейся здесь трагедии.
А пока, оторвавшись от горизонта, солнце пытается дотянуться лучами до этого изуродованного берега реки, но ему это долго не удается. Слабый южный ветерок доносит не только запах гари, но и комочки сажи - это горит город.
Похороны только что закончились. Оставшиеся в живых, всю ночь собирали своих товарищей и то, что от них осталось - изуродованные тела, отдельные их части: руки, ноги...
В общей братской могиле рядышком с мужчинами и мальчишками, аккуратно положены две девушки - красноармейцы Сорокина Ксения и Емельянова Анна. Обе были убиты вчера осколками снарядов. Бойцы, зарывая могилу, рассуждали:
- Повезло нашим девчонкам.
- Чем это им "повезло"?
- Хоть лица не поуродовало, руки-ноги на месте.
- Это уж точна - "повезло". И еще - по-людски хороним, не останутся валяться в поле, птицы не поклюют, как бывает иногда.
И каждый, украдкой вздыхая, думал про себя, а как сам он будет выглядеть завтра. Чьи руки - друзей или врагов - будут совершать этот скорбный погребальный труд. А может придется долго лежать, привлекая внимание птиц и насекомых. Кто знает?

8

Командир батареи, лейтенант Баскаков Михаил Афанасьевич, встретил рассвет 24 августа 1942 года смертельно уставшим. Голова, перевязанная серыми бинтами, гудела от потери крови. Он не помнил, когда ел в последний раз. Весь вчерашний день был заполнен сплошной цепью событий: авиационных налетов, артиллерийских и минометных обстрелов, танковых атак. Мысль о еде приходила - он давал распоряжение людям - подкрепиться, а сам опять забывал о себе, отвлеченный очередными заботами. Вот и теперь - видя, что его подчиненные, все израненные, ослабевшие, совершают свой привычный завтрак - кто открыл консервы, кто жует сухарь, запивая его водой - лейтенант тоже вытащил сухарь и принялся, его жевать. Зубы с хрустом измельчали хлеб, испеченный много лет назад для того, чтобы стать солдатским сухарем и лежать на складе, дожидаясь своей очереди.
Голова заболела еще сильнее, хруст сухаря отдавался в ней, как в барабане. С трудом осилив один сухарик, он приложился к фляжке, наполненной волжской водицей. Стало немного легче. Он вспомнил, что вода в Иртыше, на котором прошло его детство, была всегда холодной, даже в самую жаркую летнюю пору.

* * *

Изредка, как бы нехотя, фашисты выпускали снаряд за снарядом по расположению батареи. Снаряды ложились и туда, откуда вчера велся огонь, а сегодня уже нет ни души. Даже погибшие все похоронены.
Жизнь теплится у последнего, оставшегося невредимым, орудия. Фашисты не знают этого и ведут методичный обстрел всей площади. Ни один снаряд пока не попал сегодня в цель.
Посидев немного возле блиндажа на правом фланге последнего рубежа обороны. Баскаков пошел к орудию, которое продолжало стоять в дворике в двадцати метрах к югу от командирского блиндажи. На полпути он почувствовал сзади взрыв. Его толкнуло в спину и опрокинуло на дно траншеи. Вскочив, он оглянулся туда, где только, что был. Воронка зияла в том самом месте, где он минуту назад сидел. Все, кто бил поблизости, лежали замертво.
- Везучий Вы, товарищ лейтенант, - произнес Лошкарев, тараща на него усталые глаза и пытаясь улыбнуться.
- Даа, везучие мы с тобой. С кем бы еще это везение разделить - проговорил комбат, в уме подсчитывая, сколько у него осталось бойцов. Выходило - всего ничего - пальцы лишние остаются. Да и то - все раненые, обессилевшие. Неужели не подойдет подкрепление. У соседей справа - тоже жарко, но у них весь полк стоит компактно и пехотинцы подошли отступающие.
Что делается слева, вдоль берега - не понять, стрельба слышится только на окраине городя, а ближе - тихо. Порой приходило отчаяние, желание обвешаться гранатами и пойти туда, вперед. Но рассудок говорил, что здесь, при орудии, с товарищами, можно нанести врагу больший урон. Правильно ли они с комиссаром вчера поступили, не эвакуировав на последнем пароме оставшихся в живых и это, последнее, орудие, оно ведь пригодилось бы и на том берегу. После отхода парома немцы больше не атаковали, они бы и не заметили, что все ушли. А что можно сделать пятью снарядами и несколькими гранатами?
И все же - может быть еще подойдет подмога и приказ - не пустить фашистов к Волге - будет выполнен. А если бы они вчера отошли - это было бы дезертирство, самовольное оставление поля боя. Нет, надо стоять до последнего патрона, до последнего вздоха, только тогда можно победить.
Итак, прочь минутную слабость, прочь сомнения! Сейчас главное - не дрогнуть, встретить врага, как вчера. Победа будет за нами!

9

Лучи солнца все же пробились сквозь пелену дыма и пыли, осветили место вчерашнего смертельного боя. Это как бы послужило сигналом для врага. На батарею обрушилась лавина минометного и артиллерийского огня. Все, по команде командира, бросились в укрытия. Лучшим укрытием от обстрела, особенно, минометного, были щели-ячейки вырытые для одного человека.
Впопыхах, Лошкарев занял щель Баскакова, которому ничего не оставалось, как распластаться прямо возле орудия.
Огонь был плотным, по всей площади. Фашисты, как всегда, не жалели боезапас. Обстрел продолжался долго, сколько - Баскаков засечь не мог - часы разбило шальным осколком, слегка ранившим левую руку.
Как только снаряды перестали рваться в непосредственной близости, Баскаков вскочил, чтобы осмотреться, принять решение. С него обрушилась, почти полностью засыпавшая его, земля.
Фашисты уже шли на штурм. Но сегодня они решили наступать не в лоб, а обойти батарею с юга. Танки, а за ними и пехота, двигались по лощине, вдоль железнодорожного полотна, прикрываясь им и складками местности. Это осложняло задачу батареи.
Баскаков подал команду: - К бою!
Все, кто остался в живых, заняли свои места по указанию Баскакова и Новолетова.
Лошкарева не было на своем месте возле орудия. Комбат подбежал к своей щели, куда тот в начале обстрела спрятался, и - вздрогнул. То, что он увидел - ужаснуло! Мина попала прямо в отверстие окопчика и разворотила все внутри него.
Комбат отбежал к орудию. Поставив заряжающим Воробьева, а подносчиком снарядов - Бурцева, он подготовил орудие к бою. Но стрелять по танкам, заходящим с тыла, было невозможно. Стоит им добраться до причала, они сразу повернут на северо-запад, преодолев сотню метров подъема, взберутся на высотку и раздавят орудие вместе с расчетом.
Выход был один. Они втроем поставили орудие на колеса и выкатили его из дворика, к самому краю высоты. Теперь причал и вся лощина, ведущая к нему, были на виду, как на ладони. Танки были уже совсем близко, подставив зенитчикам бока. Изготовившись для стрельбы комбат скомандовал:
- Держись! - Прозвучал выстрел и зенитка, стоящая на колесах на необорудованном месте, подскочила так, что расчет посыпался с нее в разные стороны. Один из танков вспыхнул, как факел. Второй выстрел был таким же метким.
Танкисты, сообразив, откуда ведется стрельба, быстро развернули свои бронированные машины и открыли огонь по четко вырисовывающемуся на фоне неба орудию. Снаряды ложились совсем близко. Осколками Воробьеву перебило голень правой ноги и раздробило коленный сустав. От боли он взвыл, а через несколько секунд потерял сознание. Один из снарядов попал прямо в основание ствола зенитки, оторвав его. Баскаков получил при этом смертельное ранение в грудь. Какое-то время он был еще в сознании, наблюдая, как вражеские танки взбираются по крутому подъему. Потом взгляд помутился, танки почему-то стали взлетать и переворачиваться, всплыли обрывки картин далекого детства... и после невыносимого звона в ушах все исчезло. Он умер.
Красноармеец Бурцев прыгнул в щель и в тот же момент в нескольких метрах от него разорвался снаряд тряхнувший землю с ужасной силой. В Бурцева не попал ни один осколок, но из ушей и носа пошла кровь, в голове загудело. Он потерял сознание - это была контузия.

* * *

Швыряя гранаты и поливая все кругом из автоматов, пехотинцы бежали на высоту. Ответных выстрелов не было. Вдруг фашисты увидели, что один из красноармейцев шевелится. К нему подбежало несколько автоматчиков, готовых схватить его и тащить к командиру. Один пнул его, другой наклонился, чтобы перевернуть. Он поднял голову, посмотрел на них и начал подниматься. Раздался сильный взрыв. Так покончил счеты с жизнью и врагами Виктор Кононыхин.

* * *

Прочесывая местность, фашисты наткнулись на тяжелораненого потерявшего сознание политрука Новолетова. Нарукавные нашивки - пятиконечные звезды - подсказали им, что это - комиссар, особая "птица". Заметив, что он еще дышит, они потащили его к офицеру. Тот, определив, что комиссар уже не жилец на белом свете, приказал сбросить его с высокого обрыва. В этот момент Новолетов очнулся. Увидев себя в руках вражеских солдат, он вырвался, сбил с ног одного из них и набросился на другого. Подбежавший на подмогу солдат, выхватил гранату с длинной ручкой и несколько раз ударил ею политрука по голове. Бездыханное тело они все же сбросили с обрыва, выполнив приказ своего начальника.

* * *

Оцепеневшая Клавдия, наблюдала всю эту картину из своего укрытия, пока не увидели красноармейца-пехотинца, который пробирался кустами к оврагу. Откуда он тут взялся, она не поняла, но обрадовалась ему, как родному. Увидев ее, он махнул ей рукой - "бежим" - и она не раздумывая, бросилась за ним. Очень скоро они оказались на дне глубокого поросшего кустарником, оврага и поползли прочь от занятой фашистами позиции. Вскоре они наткнулись на нескольких бойцов пехотной части и присоединились к ним. Отсидевшись до темноты, они стали пробираться к своим. Так она, единственная, и даже без ран, смогла избежать плена, увидев собственными глазами весь бой, подвиг и смерть своих товарищей.

* * *

Через несколько дней в журнале боевых действий зенитно-артиллерийского полка появилась запись: "считать погибшим в боях с фашистами личный состав 12-й батареи, стоявшей на обороне переправы у Латошинки". По военному лаконично и по канцелярски холодно. На эмоции времени не было - люди гибли ежедневно десятками и сотнями. Эмоции появятся много лет спустя - в воспоминаниях, на встречах однополчан. А тогда, на берегах Волги, продолжая видеть и чувствовать, люди не успевали осознать каждую потерю, наспех хоронили своих товарищей, надеялись остаться в живых и были готовы к последнему бою.

* * *

После Сталинграда полк воевал на Дону, в Белоруссии, Прибалтике. В 1949 году полк перевели на Урал, в Магнитогорск. Авиация вероятного противника стала дальней, и промышленный центр нуждался в защите. Полк несколько раз перевооружался, стал зенитно-ракетным. А еще, во время Сталинградской битвы полк стал Гвардейским, награжден боевым орденом.
В 1998 году полк за ненадобностью расформировывается. Граница к Магнитогорску приблизилась вплотную, а угроза отодвинулась навсегда. (?)

г. Магнитогорск, 1988, 1998
"На страже", февраль-март 1990



Часть III
НА КАЗАХСТАНСКО-СИБИРСКОМ НАПРАВЛЕНИИ


"Боевая" операция

Комбригу Кривенко была поставлена конкретная задача:
"... операцию по выселению немецкого населения из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья осуществить с 3 по 20 сентября 1941 года".
Вместе с приказом, подписанным Лаврентием Павловичем Берия, комбригу была вручена подробная инструкция. В задачу комбрига входило обеспечить безопасность важных объектов, как-то: мостов, железнодорожных станций, фабрик и всего, что может быть подвергнуто диверсионным действиям.
В подчинение комбриг получил 7350 красноармейцев и командиров. Кроме охраны перечисленных объектов в обязанности этого войска входило помогать милиции патрулировать населенные пункты.
Местная милиция была срочно усилена двумя тысячами сотрудников, прикомандированных из других областей. Местные милиционеры стали выполнять вспомогательные функции, особенно те, кто были немцами. Их сначала использовали, а потом уволили из органов и отправили с последними эшелонами.
Всей операцией руководили сотрудники НКВД, которых дополнительно в республику прикомандировали в количестве одной тысячи двухсот человек.
Комбриг Кривенко, выполняя приказ Наркома НКВД, был подчинен его людям, главным среди которых был старший майор госбезопасности Наседкин. 3аместителями Наседкина были нарком НКВД АССР НП майор г.б. Губин и начальник СПУ капитан г.б. Ильин. Всеми делами на транспорте заправлял капитан г.б. Потапов. Вот этой четвёрке комбриг и обязан был подчиняться, их решения выполнять.
Указ Президиума Верховного Совета СССР "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья", подписанный Михаилом Калининым, Председателем ПВС и Александром Горкиным, Секретарем ПВС 28 августа 1941 года, опубликовали в местных газетах "Большевик" и "Нахрихтен" только в субботу, 30 августа.
Прочитать Указ в день публикации смогли только в столице республики - городе Энгельсе и близлежащих кантонных центрах.
На улице стояла золотая осень, в полях шла уборка хлеба и овощей. Несмотря на войну и отсутствие большинства мужских рабочих рук, занятых теперь ратным трудом или захороненных в братских могилах вдоль фронтовых дорог, работы повсеместно развернулись в полную силу. Значительная часть созревшего урожая уже была убрана, но многое еще колосилось, стояло в ожидании своего часа. Корнеплоды и картофель тоже, в основном, еще были в земле.
Большинство поволжских немцев, даже те, что проживали в городах и работали на заводах, фабриках, транспорте, были связаны с землей. Все они держали огороды, а многие и живность. Этому способствовало и то, что в основном проживали они в собственных домах с ухоженными подворьями. Рядом с домами располагались огороды, где выращивалась всевозможная зелень и овощи. Картофель, как правило, сажали за городом, в поле, часто по берегам речек. Там же благоухали и бахчи.
В последнее воскресенье августа 1941-го года все население Бальцера было за городом, люди спешили убрать со своих делянок все, что уже созрело, заложить на зиму. Немало было и таких, кто, уже управившись с делами, в это последнее летнее воскресенье выехали на традиционный пикник. Работа работой, а отдохнуть тоже нужно. Война где-то далеко, многие мужчины уже там, немало пришло похоронок, но жизнь продолжается и нельзя падать духом. Надо жить. А раз так, думали люди, нужно делать всё, как делалось исстари, со времён, когда прапрадеды приехали на эту землю и превратили пустынные степи в цветущий сад. Еще тогда они завели обычай, в конце лета - начале осени, устраивать себе праздники на природе.
Комбриг Кривенко, знавший, что не позднее вторника начнётся отправка первых эшелонов, удивлённо смотрел на людей, продолжавших свою размеренную жизнь. Он понимал, что они вели бы себя, наверное, иначе, знай они, что их ожидает впереди, чем они будут заняты через пару дней. Но пока, в воскресенье, они были в неведении, и в этом было их сиюминутное счастье.
До сёл, особенно на правом, гористом берегу, этот страшный документ дошёл значительно позже. Даже в городе Бальцере, крупнейшем городе республики, газеты появились к исходу воскресенья, 31 августа.
Теперь всем стало ясно, почему в четверг на улицах появились патрули.
Из регулярных докладов комбригу было известно, что никаких враждебных действий со стороны населения не наблюдается. Но в воскресенье патрули стали докладывать, что, если в первые два дня их присутствие вызывало только интерес и удивление, то после появления газет с указом, атмосфера стала накаляться, люди проявляют возмущение, хотя многие сдерживают себя, но все недовольны и не согласны с обвинениями.
Резко, в течение одного-двух дней, обстановка заметно изменилась. На улицах стало тихо и пустынно, люди готовились к отъезду. 1 сентября на Бальцерской трикотажной фабрике имени Клары Цеткин собрался почти весь тысячный коллектив. Здесь, как и везде, проводилось собрание, на котором разъяснялись положения Указа. Слово держала сама, их бессменная директор, Амалия Генриховна Келлер. Она пыталась успокоить людей и внушить им, что мера эта временная и скоро их вернут в родные дома, к своим станкам.
Комбригу Кривенко, по приказанию старшего майора г.б., тоже пришлось присутствовать на нескольких собраниях. Он чувствовал стену отчуждения, которая вдруг возникла перед этими людьми. Они молча слушали, мрачно смотрели на начальство, избегая встречаться взглядами, казалось, что им стыдно за тех, кто их обвиняет во всех смертных грехах, которых не было и быть не могло.
Кривенко сам взял в руки газету с Указом и стал вчитываться в него. С первых слов: "По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов...", он содрогнулся. Ему показалось ужасным, если эти люди действительно замышляют что-то враждебное. Подтверждений этих замыслов у комбрига не было. Наоборот, он знает один случай проникновения на территорию республики такой диверсионной группы из-за линии фронта. Фашисты, при первой же попытке получить помощь от местных немцев, были ими обезврежены и сданы в милицию. Это сделали простые деревенские колхозники.
Далее в Указе, однако, говорилось: "О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти".
Комбриг не верил своим глазам - всё написанное в таком важном документе было далеко от истины, не соответствовало действительности. Но, привыкший за долгие годы службы, к различным чудесам, он решил, что тут замешаны высокие государственные интересы, разбираться в которых не его, комбрига, дело. К тому же долгие часы политграмоты и конспектирование трудов Вождя напоминали комбригу стиль, которым был излажен Указ.
В следующем абзаце Указа говорилось, что если немецкие шпионы и диверсанты совершат свои коварные диверсионные акты, то случится кровопролитие, правительство будет "вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья".
На одном из собраний вдруг поднял руку пожилой уже человек с Орденом Боевого Красного Знамени на груди. Он заявил:
- Я не верю, что такое могли написать наши Вожди. Я лично воевал в Гражданскую войну за Советскую власть, в том числе и против кайзеровских войск. И никаких мыслей о вредительстве среди нашего населения нет и быть не может. Мы патриоты нашей Родины и нашей республики. Обвинять нас могут только те, кто не желает добра Советскому Союзу...
Привыкшие к молчаливой реакции собрания каратели опешили, услышав эту пламенную речь. Обычно на собраниях присутствовали люди, с трудом понимающие русский язык. А уж чтобы выступить, и речи быть не могло. А тут такая грамотная и обоснованная речь, произнесённая на хорошем русском, - чувствовалась армейская выучка. Но когда послышались прямые обвинения властям, ведущий собрания капитан г.б. вскочил:
- Молчать! Не позволю фашистскую агитацию! Увести его! - приказал он стоявшим по всему залу людям в форме и в штатском.
Трое подскочили к ветерану Мировой и Гражданской войны, скрутили ему руки, сорвали с груди орден, порвав пиджак, и выволокли из помещения. В зале наступило гробовое молчание. Одни были поражены своим бесправием, другие - своим всевластием.
Дальнейшее чтение Указа даже комбригу было неловко. Абсурдность обвинений перешло в абсурдность обещаний наделить переселяемых земельными угодьями в новых районах и оказать им там государственную помощь. Дочитав документ, он глубоко задумался над тем, сколько людей сейчас занято по всему Союзу выполнением его положений, ведь немцы живут не только в АССР НП, их здесь примерно четверть от всего их числа. Остальные проживают почти во всех областях европейской части страны. Это же сотни тысяч солдат и офицеров заняты операцией. Не меньше будет их сопровождать в пути и опекать в местах поселения. Если бы вся эта армия была направлена на фронт, наверное, они смогли бы внести свой вклад в отражение агрессии настоящего, внешнего врага. И еще сотни тысяч самих советских немцев, дисциплинированных и исполнительных людей, большинство из которых прошли хорошую выучку в Красной Армии. Кривенко знал многих командиров с немецкими фамилиями, да и солдаты нередко служили под его началом. И не помнит он, комбриг, чтобы с ними были какие-то проблемы. Наоборот, ему не раз приходилось ставить в пример остальным бойцам этих немногословных, вдумчивых ребят, служивших честно и добросовестно, как раньше говорилось - верой и правдой.
Теперь они, немцы, понуро ходили по своим аккуратным улицам, выстроенных ими сел и городов, по своим ухоженным дворам и домам, где все функционально, все на своем месте. Они готовятся к отъезду в неизвестность, на чужбину.
А он, комбриг, которому не суждено будет прославиться в боях, готов выполнить приказ - изгнать стариков, детей, женщин из их домов, посадить их в эшелоны, составленные из товарных вагонов и "телятников", и отправить. Что с ними будет дальше, не должно его беспокоить. Дальше - не его забота. Его задача: посадить всех поголовно в вагоны и пароходы и проследить их прохождение по территории вверенной ему республики. И он, комбриг Кривенко, эту задачу выполнит. С честью!

"Магнитогорский рабочий", 18.08.2000


Буран

Приглушенный лай собак она слышала уже давно, еще утром, когда сквозь пелену пурги справа от себя она на миг увидела очертания небесного светила.
О, каким оно, это светило, бывает жарким в знойные летние дни, когда ты в поле сгибаешься над длинными грядками моркови, вручную пропалывая и прореживая нежную зелень с чуть заметными корешками. А каким нежным оно бывает, когда искупавшись, ты выйдешь из студеной речки и приляжешь на чистый песочек или нежную травку. А еще оно бывает неприветливо холодным, вот таким, как теперь в этой зимней бескрайней казахской степи.
Бывало и дома, на Волге, ей приходилось бежать пешком по морозу за семь километров в кантонный центр в школу, а потом, под вечер - обратно. Хорошо, если ветер в спину, тогда бежишь, подгоняемый им, и дорога не кажется такой долгой, а мороз - таким жестким; но если он несет навстречу ледяные иголки, впивающиеся в нос и щеки, до боли хлещущие по глазам, выбивая слезы - тогда дорога становится бесконечной, приходится периодически отворачиваться, брести спиной вперед и падать, зацепившись каблуком за снежный бархан.

...Сначала, оказавшись с остальными попутчиками брошенной среди степи, она со всеми вместе пыталась что-то предпринять, найти укрытие, утеплиться. Но поблизости не оказалось никаких материалов для строительства, ни оврагов, ни нор. Выбившись из сил, люди стали находить небольшие углубления и набиваться в них по несколько человек, чтобы согреться хоть чуть-чуть друг от друга.
Катя сначала тоже пристроилась к одной из групп, но почувствовала, что замерзает, встала, попыталась кое-кого убедить, что ложиться нельзя, это - верная смерть. Надо идти - может найдется место получше, какое-нибудь строение, овраг, деревья, где можно будет укрыться от холода и ветра, что-то построить. Но ее, если и поддержали, то не могли последовать. Женщины все были обременены малыми детьми, к тому же не так уж тепло одетыми: их приходилось как цыплят брать в охапку, прижимать к материнскому телу и приседать где-нибудь, в ямке, подставив ветру свою спину. Старики тоже понимали, что стоять, сидеть или лежать на мерзлой земле, прожигаемой студеным ветром - глупо, но у стариков силы давно кончились. Был один молодой и сильный мужчина, но он был безногим инвалидом, еще не научившимся ходить с костылем, на который опирался. Нога его осталась на фронте, с которого он был комиссован на второй месяц войны.
Кате сказали: "Иди. Вдруг наткнешься на людей. И сама спасешься, и, даст Бог, нам пришлешь помощь..."
И вот она идет, а собаки уже сутки лают где-то, то спереди, то сзади, то слева, то справа. Или она закружилась, или ей мерещится.
Их, выселенных из АССР Немцев Поволжья, долго мариновали на степной станции в каком-то сарае. Другие команды быстро куда-то отправляли, а их все морозили в этом сарае, кормили кое-как...
Да, еда. У нее давно ничего во рту не было, кроме снега, кружащего немыслимыми завихрениями. Она нащупала в кармане последний сухарик величиной с пятикопеечную монету. Съесть, или оставить пока?
...Когда их, наконец, вызвали и приказали сесть на громадные сани, прицепленные к трактору, многие облегченно вздохнули - хоть какая-то определенность, привезут, устроят, дадут работу - начнется жизнь...
Катя остановилась - кружилась голова, подкашивались ноги, пальцы рук и ног не ощущались вообще, все тело было как ледышка. Хотелось лечь и уснуть. Сколько суток она не спала и даже не сидела!
- Не-ет! - в ужасе закричала она, остановив себя от рокового поступка: она чуть было не села. Надо шевелиться, идти, идти и идти, ведь лают же где-то рядом эти собаки. Лай этот и обнадеживает, и доводит до отчаяния.
...Везли их не очень долго, часа три. Остановились среди степи. Комендант, или - кто он там, вылез из кабины трактора, размялся, посмотрел по сторонам, зябко поежился, удовлетворенно чему-то хмыкнул и повернулся к саням. На него были устремлены несколько десятков пар женских и детских глаз, настороженных взглядов.
- Стано-вись! - зычно скомандовал он.
Пока люди сползали с саней, становились спиной к ним, лицом к нему, он продолжал разминаться, прохаживаясь в новых, не растоптанных валенках, прихлопывая руками в меховых рукавицах - руки зябли, да и вообще, неуютно в пустынной степи зимой, хоть и одет ты в теплый полушубок и почти нет ветра, но мороз пробирает до заслуженных костей. И зачем ему эта морока, с этими людишками, лопочущими что-то на своем противном языке. Сидеть бы сейчас в теплой канцелярии. За что ему такое наказание - который месяц возиться с какой-то немчурой. Одно утешение - на фронте, пожалуй, похуже бывает.
- Раз, два, три... - стал он пересчитывать груз, доставленный к месту назначения. А может и не сюда нужно было привезти их - с сомнением поглядывал он по сторонам. Но прочь сомненья: по времени в пути - все точно! Досчитав до конца, посмотрев в бумагу и поняв, что сбился все же со счета, он осмотрел нестройный ряд и махнул рукой - пересчитывать, мол, не буду, обратно еще тащиться сколько времени, дай бог к ночи поспеть, дни-то все короче.
- Слушай меня, - крикнул он по привычке, хотя и так стояла гробовая тишина, даже грудные дети помалкивали. - Здесь будете обустраиваться, нароете землянок, будете жить и работать. Еда на первое время есть у каждого, а там подвезут. Не вздумайте бежать. За побег - знаете, что будет. Все! Расходись!
- А лопаты, доски - где? - решительно произнес одноногий, одетый в солдатское обмундирование.
- Доски? - вздрогнул он, подумав что-то свое, - да, лопаты, - все еще растерянно повторил комендант.
Но замешательство его было непроизвольным и мгновенным. Он действительно забыл приказать загрузить самое необходимое для строительства землянок, но не показывать же этим свой промах.
- Будут вам лопаты, все будет, сейчас привезут, - прокричал он, вскакивая в трактор, - трогай! - приказал он трактористу.
Люди смотрели вслед уезжающему трактору, а по низу все усиливалась и усиливалась поземка...
Постояв немного. Катя медленно двинулась дальше, внимательно прислушиваясь, откуда донесется лай. И вот он послышался, теперь - справа, она повернулась и осторожно, шаг за шагом пошла в том направлении. Лай повторился - Катя уверилась в правильности курса. Медленно преодолевала она пространство, ничего не видя перед собой, иногда ветер вдруг стихал, и ей казалось - что-то чернеет вдалеке, она успевала подправить направление движения, и снег, движущейся стеной, снова преграждал обзор.
...В тот день никто не приехал. К вечеру разыгрался настоящий буран - в трех шагах ничего не увидишь. Все сбились в кучу - обогревались друг об друга, укрывшись всем имеющимся: одеялами, пологом, плащом... Благо, южный ветер вместе со снегом и песком принес оттепель, но сам пронизывал так, что уж лучше бы морозец, только без ветра.
На второй день тоже никто не приехал. Если кто-то и делал такую попытку, навряд ли добился успеха: следы все замело, ориентиров в степи никаких.
Некоторые люди, сбившиеся в кучи, группы, уже не двигались - "согрелись" навечно, много ли надо голодной матери, одетой в тонкую пальтушку, и ее детишкам, чтобы степной кинжальный ветер сковал мышцы в комочки льда и остановил сердечки...
Перед Катей вдруг выросла глинобитная стена, вдоль которой пролетали снежинки и прокатывались клубки перекати-поля. Ветер внезапно стих, будто ждал, когда эта настырная девчонка выберется из снежной кутерьмы, дойдет до цели. Ноги вдруг подкосились, и Катя с ужасом поняла, что ей никак не преодолеть это последнее препятствие.
...Там, среди оставшихся в степи, у Кати родных не было. Она здесь оказалась одна. Отец был на фронте, может быть, погиб давно, ведь у самой границы служил: маму с братишкой она потеряла еще осенью на станции "Туркестан", где было столпотворение из ссыльных. Здесь выдавали пайки, сортировали команды... Здесь она и отстала от своих, стоя в какой-то очереди, а их в это время усадили в очередной эшелон и увезли куда-то на северо-восток, толи в Казахстан, толи в Сибирь...
Прошло долгих пятнадцать лет. Многое изменилось в мире. Катина жизнь текла руслом, о котором никто из ее довоенных близких не мог бы себе и предположить. Будучи поволжской немкой, изучавшей русский язык только в школе и с трудом владевшая им, она теперь стала неотличимой от окружающих казашкой. Всему, что она теперь знала и умела, Катю обучили приютившие ее бездетные старики-казахи, охранявшие степные кошары с овцами. Они всю свою долгую жизнь прожили на отшибе, отчужденно, не вникая в суть происходящих в мире событий. В молодости работали на бая возле этих же кошар, потом на смену баю пришел председатель. Для них почти все осталось по старому, только посытнее стало. Новая власть была им по душе.
О том, что где-то идет большая война, старики без интереса узнали из чужих разговоров об отправке парней на фронт. И вот, в начале первой военной зимы Аллах послал им девчонку, не умевшую говорить. Она, правда, что-то пыталась объяснить, когда оттаяла после того, как обеспокоенный сильным лаем собак бабай пошел обходить кошары, вооружившись старым ружьем и взяв самого свирепого пса на поводок. Пес-то и обнаружил полузасыпанную снегом девчонку.
Старики долгую зиму учили ее всему заново. Она оказалась покладистой и восприимчивой ученицей. К весне она ужа складно лопотала по казахски, умела делать многое по хозяйству так, как умела и учила апай.
Летом кызымочку увидели люди, но на расспросы никто ничего не добился. Сама она непонимающе разводила руками, а старики только и могли сказать:
- Аллах послал.
Теперь, через пятнадцать лет, она стала статной женщиной, на которой ладно сидели любые национальные наряды. Муж, Камалдин, души в ней не чаял, детишки любили и боготворили.
Старики, выдав Катию замуж, оставили ей и ее мужу в наследство все свое хозяйство. Дождавшись первого внука, бабай ушел из жизни, апай поводилась еще и со вторым.
В это время начали пахать вокруг степь. "Целина". Это слово было у всех на языке. В разгар пахоты вдруг прошел слух, что в степи обнаружили много человеческих костей, все больше детских. Но говорилось об этом шепотом. Катия, как и все, слушала, качала головой, цокала языком. Приезжали люди в форме и в штатском, задавали вопросы. Но никто ничего не знал. Там выкопали яму, свалили в нее все, что нашли, зарыли и стали пахать дальше.
Прошло еще сорок лет. У Катии большая дружная семья, семеро детей, тридцать три внука, есть и правнуки. Апай Катия, лежа в своем закутке и чувствуя, что отведенные ей Аллахом дни сочтены, рассказала о днях своей юности и обо всем, пережитом ею. С удивлением, интересом и даже ужасом слушали ее те, кому она дала жизнь, кто унаследовал ее стать, хозяйственность и жизненную мудрость...

г. Магнитогорск, 1997
"Магнитогорский металл, июль 1998
"Rundschau", февраль 1998


Трудармия
(Отрывки из воспоминаний Гарри Винса)

Родился я в Ставропольском крае в немецком селе Шенфельд. Дома у нас были большие, саманные, с камышовыми крышами. За каждым домом располагались сад, виноградник, огород. Летом и осенью снимали обильные урожаи. Запомнились огромные горы арбузов. Сразу за садами и огородами простиралась степь с высокой травой и всевозможной дичью.
Родители были учителями. Когда отца в 1938 году забрали, нам с мамой и младшим братом пришлось переехать сначала в осетинское селение, а потом в Моздок. В школе учиться пришлось с русскими, осетинами, армянами, черкесами, чеченцами и ребятишками других национальностей. Я, как и многие мои одноклассники, плохо знал русский язык. Но учились друг от друга, и никому в голову не приходило, что мы чем-то различаемся. Дружили, не взирая на национальности.
22 июня 1941 года народ вдруг устремился на главную улицу города к репродукторам. Так узнали о начале войны. Сразу стало плохо с продуктами, за хлебом - большие очереди. Появилось много беженцев. Цены резко выросли, трудно стало сводить концы с концами.
В конце лета распространились слухи, что на Волге фашисты сбросили десант и поволжские немцы их укрыли и что среди них, мол, много диверсантов и тому подобное. Как ни странно, даже мы этому поверили. Позже стало известно, что была провокация: действительно десант был, но это были наши, переодетые в германскую форму, но местные немцы их задержали и сдали властям. Тем не менее официальная версия не опровергалась, ее просто как бы позабыли. А нас всех поголовно стали выселять. Нам строго наказали, ничего с собой не брать, кроме одежды и продуктов, сколько сможем нести на себе. Остальное, мол, выдадут по прибытии на место назначения.
В нашей "диверсионной группе" старшим был дедушка, ему стукнуло 82 года, ну а главой была, конечно, мама. Мне было 14, брату - 11, к тому же, брат неизлечимо болел, они с дедушкой нуждались в постельном режиме, но в битком набитом "телятнике" это было невозможно. Мы с мамой, как могли, облегчали их страдания.
Повезли нас на Сталинград, чтобы там переехать Волгу по мосту и дальше следовать в Северный Казахстан. Вскоре на станциях, полустанках и вынужденных стоянках на разъездах из вагонов стали выносить и хоронить в степи умерших. Это были в основном маленькие дети и старики.
Из продуктов нам только изредка выдавали хлеб, зато охрана наша была постоянно навеселе.
До Сталинграда мы так и не доехали, на станции Сарепта, где все немецкие дома уже были пустыми, нас выгрузили из наших душных вагонов и отправили к Волге грузиться на баржи, говорили, что мост разбомбили.
В баржах было еще невыносимее, сидели, как селедки в бочке. Особенно тяжко стало, когда из Волги вышли в Каспий и начался шторм. Кроме морской болезни началась паника из-за пробоины в одной из барж. Прошел слух, что одна баржа уже затонула, и мы тоже тонем.
Но шторм наконец стих, и вскоре стало известно, что в Гурьев, куда направлялись баржи, нам не пробиться, и нас перегрузили на корабль "Жданов". Это был горючевоз, но для нас он сгодился.
По пути в Красноводск пришлось скормить рыбам очередных умерших.
Из Красноводска долго везли в товарняке через Среднюю Азию, Казахстан, Сибирь. В Омске мы лишились дедушки. Его вынесли из вагона, а поезд тронулся. Похоронили его где-то в братской могиле без гроба, а дома, в Моздоке, остался на чердаке приготовленный им заранее гроб. Дедушка себе изготовил два гроба, но в первом пришлось похоронить бабушку, которая не дожила до таких преклонных лет, тогда он сделал второй, но и этот ему не достался.
Наконец нас доставили до места назначения в Северном Казахстане - на станцию Чистовскую. Отсюда через год меня в возрасте 15 лет мобилизовали в "трудармию". Я попал в Карпинск Свердловской области. Поселили нас в дощатые бараки с трехъярусными нарами из бревен и досок без постелей. У некоторых были наволочки для матрацев, но в них нечего было положить, и люди сами прятались в них на ночь от клопов, и этим спасались. Остальным приходилось туго.
Я попал в бригаду грузчиков бревен на кузовные машины. Вся бригада состояла из пацанов 15-16 лет. Бригадиром у нас был шестнадцатилетний Женя Чертков, "вина" которого была в том, что мать его была немкой, а отец где-то пропал без вести.
Морозы зимой 1942-43 гг. стояли в тех краях жуткие - за - 50 С. Сугробы лежали выше нашего роста. Если машинам было не пробиться, мы шли впереди - расчищали дорогу.
На мне были хлопчатобумажные брюки, фуфайка, старая шапка и чесанки без подошвы, но зато - в калошах. И вот в самый мороз брюки порвались, а зашить нечем. Вроде не ахти какая защита - тонкая штанина, но без нее мороз обжигает беспрепятственно.
Рядом с нами работали заключенные, они и одеты были получше и кормили их сытнее, и вообще выглядели повеселее нас. Они жалели нас, говорили: "Мы-то знаем, за что здесь и когда, срок кончится, а вы, как мухи дохнете и срока нет". Одна из заключенных прямо на мне зашила мои брюки своей ниткой.
Люди у нас действительно умирали, как мухи, но особенно большой падеж начался ближе к весне. Пайки были маленькие, поэтому некоторые старались отоварить хлебные карточки сразу за 2-3 дня и к концу месяца оставались ни с чем, на одной баланде. Курильщики часто меняли хлеб на курево - им приходил тот же конец. Много было и других причин, обман не понимающих по-русски, утери и воровство карточек и т.д. Обезумев от голода, некоторые рылись в помойках, но и там улов был невелик.
Мне однажды тоже при отоварке отрезали несколько лишних талонов - еле дожил месяц, спасибо добрым людям. Надо сказать, что добрых людей мне попадалось много, благодаря им и выжил, но об этом расскажу в другой раз.
В мае 1943 г. нам выдали списанные военные ватные брюки, валенки и другую одежду. Мы были рады без ума - тепло-то как! Ведь стояли еще крепкие морозы, особенно по ночам. Но вскоре стало не до радости: днем снег подтаивал - валенки насквозь промокали, а вечером ударял мороз - валенки промерзали, а вместе с ними и ноги. Больнее всего было ночью в бараке, когда все это оттаивало.
Было среди нас много фронтовиков, воевавших до глубокой осени 41-го. Некоторые в очень высоких чинах. Так они говорили, что на фронте лучше, нет этих мучений, унижений, а если ранят или идешь на верную смерть, так хоть знаешь, за что!
Впереди были долгие годы трудармии, спецпоселения, унижения...

Часть 2

Первая часть моих воспоминаний заканчивалась тем, что в трудармии были и немцы-фронтовики, принимавшие участие в боях с фашистами. Среди них были и рядовые, и высшие офицеры. Запомнились мне многие из них. Фамилия одного, например, была Руп. Был он заместителем командующего одного из военных округов, а в трудармии стал заместителем начальника колонны. А его дети прошли всю войну, так как по матери были русскими. Позже он стал десятником, на службе его так и не восстановили.
Был еще бывший старшина, фамилию уже не помню, но сам он хорошо запомнился своим оптимизмом. Он постоянно твердил нам, все что произошло с русскими немцами - это недоразумение. Вот, мол, кончится война и разберутся. В армии он много лет был политруком и очень верил в справедливость.
Вообще, в большинстве своём - это старшее поколение, были удивительными людьми. И сейчас, много лет спустя, удивляюсь - какие это были патриоты. Разреши им тогда идти на фронт, мало было бы отказников. Трудармейцы, работавшие на Богословском алюминиевом заводе, живя в ужасных условиях, за колючей проволокой, собрали деньги на постройку самолётов, за что получили благодарность от Сталина.
Зима 1942-43 гг. была очень холодной, и если вольные люди с трудом переносили её, то каково было нам, в большинстве своём - южанам, раздетым, разутым, при - 40-50-градусном морозе. К тому же, мы были ограничены в свободе передвижения, даже в зоне. Наша зона - это бараки, расположенные по периметру квадрата, огороженные заборами из колючей проволоки, у внутренней стороны забора - запретная зона. По углам забора стояли вышки, на которых круглосуточно стояла вооружённая охрана, которая при нарушении запретной зоны, применяла оружие. Был такой случай: женщина шагнула в запретную зону, чтобы сорвать крапиву, и это было её последнее движение - прозвучал выстрел.
На работу и с работы мы ходили строем. На проходной проверяли количество выходящих и входящих, при входе даже производили личный досмотр, отнимали всё, даже еду. В бараке, в отсеке нас жило 18 человек, спали на трехъярусных нарах. Утром и вечером в бараках устраивали проверки. Если в чём-либо провинился, то отправляли на гауптвахту, с которой часто не возвращались.
Особенно трудно стало весной. Все ослабли. Хлеб выдавали за прошедшие 4-5 дней. Много людей стало умирать. Когда показывают в кино Освенцим, это сразу напоминает нашу "трудармию".
О том, что я работал на заводе грузчиком и ходил в штанах с голыми коленками, я упоминал в первых своих воспоминаниях. Наша бригада грузчиков состояла из таких полуодетых 15-16-летних пацанов. Когда занимались распиловкой и перетаскиванием брёвен толщиной до 90 см, то нам, по - "южному" одетым, приходилось как следует шевелиться, чтобы и работу осилить, и не замёрзнуть.
Наш десятник довёл нас до крайности. Ребята решили с ним "поговорить". Об этом узнал начальник лесозавода, Иван Иванович, добрейшей души человек. Вызвал нас и говорит: "Десятник вам жить не даст, я вас переведу на железную дорогу, на вскрышные работы". Спас нас. Но работа была - врагу не пожелаешь. Шпалой то одного ушибет, то другого придавит. Хорошо, если десятник добрый, ободрит, а встречались и такие, что ногой поддаст в бок и кричит: "Работать не хочешь, Гитлеру помогаешь!" Молча проглотишь слезу и вперёд! А по утрам санями вывозили мёртвых из зоны.
Весна 1943 приготовила и для меня свои сюрпризы. В мае начались перебои с хлебом, выдавали за несколько прошедших дней с опозданием. Мы с трудом доживали до очередной выдачи. Во время одной из отоварок, я на радостях не заметил, что в карточке, вместо одного дня, отрезали на целую неделю вперёд.
Из-за голода и слабости я несколько дней не мог ходить на работу, лежал на третьем ярусе, на голых досках среди клопов и вшей, полчищами угнетавших доживающих доходяг. Закусил я край маленькой маминой подушки, привезённой с собой, а слезы текли сами собой. Ну за что приходится умирать, когда так хочется домой.
И вот 12 мая начальник смены Бунковский, бывший фронтовик, очень порядочный человек, заходит в отсек и говорит: "Эй, длинный, ты еще живой? Радуйся, тебе посылка". Длинным меня прозвали за то, что ростом я был выше всех.
Мне повезло. В посылке не было кирпича, что часто вместо продуктов в посылки подкладывали. Продукты были на месте. Так мама вторично дала мне жизнь. Посылку в то время отправить было очень сложно. Мама для этого последние вещи продала. Вот что значит, мама. Поздно порой мы начинаем их ценить, к сожалению. Эта посылка вернула меня к жизни.
Но, как говорят, одна беда не ходит. Не прошло бесследно примораживание ног зимой к обуви. Я заболел. Сильные боли в ногах, температура за 40 С. Унесли меня в зоновскую больницу. Лекарств никаких. Температура не снижается, ноги посинели, от прикосновения - терял сознание. Через несколько дней переместили меня в другую палату, когда я был без сознания. Оказывается, врачи меня списали и перевели к безнадёжным.
Очевидно, очень за меня мама молилась, да и подкрепление её продуктами сказалось. Через пять дней врач говорит: "Кризис миновал. Повезло тебе. Можешь идти в барак". Он освободил меня на некоторое время от работы. Если бы не доброта людей, давно бы не стало меня. Грех жаловаться, добрых людей на свете больше, лично ко мне люди относились хорошо, но общая обстановка не способствавала доброте.
Я понял давно, что в жизни за всё приходится платить. Прав был поэт Фирдоуси, когда писал: "не обижай людей, придёт расплата, нам счастья не сулит обида чья-то".
Когда кончилась война, мы были на седьмом небе, но оставались в своих бараках. Из комнат выбросили лишние нары, жили теперь по 5-6 человек, остальные умерли, или были расстреляны за разные незначительные провинности. После освобождения из зоны, нас направили на спецпоселение "на вечные времена".
В конце 1945 начальник отдела спецпоселений НКВД СССР М.Кузнецов докладывал наркому НКВД С.Круглову: "Численность спецпоселенцев в стране составляет 2.230.500 чел., из них немцев - 687.300 чел. "Народ, численностью около 1% населения страны, составлял в ГУЛАГЕ 30%. В 1939 в СССР было 1.427.232 немца. 3а 6 лет на "трудовом фронте" сгинуло больше половины!

1998-1999


Дальний путь

"Мало на то надобно смысла,
чтоб что опорочить".
Екатерина II

Получив постановление Государственного Комитета Обороны от 7 октября 1942 года № 2383сc о мобилизации немецкого населения, Семипалатинский обком КП(б)К, его бюро уже 9 октября принял своё постановление и разослал его по районам.
В районы были посланы уполномоченные, штат которых был вполне достаточным, чтобы контролировать на местах исполнение руководящих документов.
В Кокпектинском районе, в помещении райкома партии собрались все, кому было положено и кто был допущен к секретной информации. Секретарь райкома зачитал полученную бумагу от буквы до буквы. Чтобы иметь представление, о чём там шла речь, но не перегружать повествование, приведём здесь только отрывки из того документа.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ
бюро Семипалатинского обкома КП(б)К
9 октября 1942 г.
Особая папка.
Сов. секретно.
О мобилизации и направлении в рабочие колонны немецкого населения, проживающего на территории Семипалатинской области.
В соответствии с постановлением Г.К.О. от 7 октября за № 2383сс о мобилизации немецкого населения бюро обкома КП(б)К постановляет:

...2. Определить организацию призывных пунктов, которыми охватить следующие районы с немецким населением:...; Кокпектинский и Аксуатский - в с. Кокпекты;...
3. Определить станции погрузки:...; по Кокпектинскому и Аксуатскому районам - ст. Жангиз-тобе;...
...5. Учёт немецкого населения начать немедленно и закончить: мужского контингента к 15 октября, женского к 20 октября. Закончить мобилизацию мужского населения 20 октября и женского населения 15 ноября.
...7. Обязать райкомы КП(б)К и райисполкомы разработать конкретные мероприятия по размещению и устройству детей, остающихся без родителей и родственников.
...9....объявить им, что они обязаны явиться на сборный пункт в течение определённого срока в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и дорожными продуктами питания из расчёта не менее чем на 10 дней. Предупредить, что за неявку в указанный срок они будут привлечены к уголовной ответственности...
...13. Обязать исполкомы райсоветов и райкомы КП(б)К обеспечить своевременную отправку от места жительства до станции погрузки.
Секретарь Семипалатинского обкома КП(б)К
Н. Боголюбов.

Закончив чтение, секретарь обвёл всех строгим взглядом.
- Прошу обратить внимание: если в январе мобилизовались только мужчины с 17 до 50 лет, то теперь нужно учесть и мобилизовать и тех кому 15-16, и тех кому 51-55, и, кроме того, женщин - немок от 16 до 45 лет. Исключение составляют беременные и те, у кого на руках грудные дети до 3-х лет.
- А как мы будем определять беременных?
- На то есть врачи!
- А что делать с детьми старше трёх лет?
- Всех должны забрать родственники - бабки, тётки, сестры, или знакомые. Если вдруг найдутся совсем одинокие - сдать их в детдома. Этим займётся райисполком со своими службами.
Эта мобилизация была уже не первой, поэтому постановление не вызвало особого ажиотажа в райцентре, хоть сроки и были предельно сжатыми. Работа проводилась уже год - сразу, как прибыли первые спецпоселенцы начался их учёт, а потом и мобилизация в трудовые колонны. И потянулись они с начала 1942 года на станцию Жангиз-тобе, откуда один за другим уходили эшелоны: одни на юг через Аягуз, на Талды-Курган, Алма-Ату и дальше в Среднюю Азию. Но большинство направлялось через Чарскую, Семипалатинск, в Сибирь и на Урал. Эшелоны шли прямым назначением: на шахты, стройки, лесоповал... Сохранилась телеграмма, в которой указано, что срочно нужны вагоны на станции Восточного Казахстана для отправки колонн немцев-переселенцев на стройки: в Челябинск - 13.000 чел., и Магнитогорск - 1.000 человек.
Из Семипалатинска в Кокпекты дорога не ближняя - бумагу привезли только через два дня после её принятия. Но наученные предыдущими вводными работники райисполкома с помощью райвоенкомата имели полные списки спецконтингента по возрасту и полу, и по сёлам, в которых те были расселены.
Быстренько "прошерстив" картотеку, были посланы нарочные и уполномоченные в сёла Прохладненского, Большебуконского, Преображенского и других сельсоветов, расположенных в сторону Зайсана.
Село Ивановка Прохладненского сельсовета находилось от райцентра в полусотне километров. Выехавшие туда из Кокпектов ранним утром 12 октября представители военкомата и спецкомендатуры подкатили на своих "кошёвках" к конторе колхоза имени Будённого к обеду. Навстречу им вышли председатели сельсовета и колхоза - уже ждали.
- Здравствуйте, товарищи, - поздоровались приехавшие.
- Здравия желаем, - почти хором ответили хозяева, прикладывая руки к шапкам.
- Вольно, вольно, мужики, не напрягайтесь, - подавая руку, произнёс представитель военкомата, - давайте пообедаем, и за дело!
- Для начала, дайте команду, чтобы собрали всех немцев, пока мы обедаем, - вставил строго комендант, показывая своей строгостью, кто здесь старший, и прошёл в помещение.
- Будет сделано, - козырнул сельсоветчик, подмигнув своему товарищу, - я распоряжусь, а ты веди в столовую.
Стол был накрыт в специально для таких случаев отведённой комнатке в правлении колхоза. Женщины хлопотали, стараясь угодить приезжим гостям, хоть и не большим, но районным начальникам. Обед приготовили по-деревенски основательно. Несмотря на войну и на то, что в селе большинство с трудом смогут дотянуть до весны со своими запасами, начальство встречали всегда хлебосольно. И на этот раз были приготовлены и борщ, и пельмени, и компот.
Раздевшись, гости по-хозяйски уселись за стол.
- Садитесь, не стесняйтесь, - пригласили они к столу и обоих председателей, - погода ещё стоит хорошая, но уже свежо, да и ветер на дороге в степи, такой, что, для сугреву можно, - махнул рукой комендант, разрешая повисший в комнате вопрос - поставить ли на стол и бутылку. Тем более, что стаканы уже были расставлены.
Тут же на столе появилась засургученная магазинная "Московская", большая редкость в этих местах. Все расселись, бутылку откупорили, налили гостям по полстакана.
- Себе тоже, - строго произнёс комендант, а военкоматовец подмигнул широко улыбаясь - Разливай всю, не гулянка. Работать надо.
- За победу! - чуть не хором произнесли все, выпили, крякнули, закусили, каждый по-своему - кто капусткой, кто сальцем, и принялись за борщ. Он оказался наваристым, с хорошей свининой и, даже, с фасолью.
- Хороша у вас хозяйка, должно быть хохлушка.
- Да. Стряпуха - молодец.
Местные переглянулись и уткнулись в свои миски, польщённые похвалой своей стряпухе, но не признались, что она - немка. На середину стола поставили большую чашку с пельменями, от которых шёл пар и характерный аппетитный аромат. Все с сожалением посмотрели на свои пустые стаканы, сельсоветчик заёрзал на табуретке, не зная как быть. Гости оценивающе взглянули друг на друга, кивнули и взялись за стаканы. Это стало сигналом - из тумбочки извлекли бутыль, заткнутую бумажной пробкой, с белёсой жидкостью.

* * *

Народ собрали в амбаре. Многие здесь и жили. Все строили себе из самана небольшие домики, кое-кто уже вселились в собственное жильё, но некоторые не смогли ещё завершить строительство, особенно те семьи, из которых в начале года забрали всех мужчин.
Прошлой осенью, сразу по прибытии сюда, всех расселили по возможности в пустующие строения, всевозможные хранилища, сараи, сторожки. Сразу же мужчины начали подготовку строительства индивидуальных домов, но до настоящих холодов мало что успели сделать. Кто смог, заготовили саманные блоки, начали их укладку, но начались бураны, ударили трескучие морозы, а в январе началась мобилизация мужчин от 17 до 50 лет. К концу месяца в Ивановке остались одни старики, женщины и дети.
Вот этот контингент и собрался здесь - что нового скажут им теперь, год спустя после их сюда заселения?
Молодёжь, как ей и положено, резвилась. Насторожёнными были только юноши, которым только исполнилось 17 лет, да их родители. Они уже знали последствия прошлой мобилизации - многие из их родных уже покоятся где-то в братских могилах, куда их свалили и зарыли.
Письма, приходящие от трудармейцев, мало чего говорят, многое в них вымарано, замазано бдительными цензорами, но кое-что все же просачивается и люди не надеются, что их родные когда-нибудь вернутся.
Семья Якелей держалась дружно возле своей матери. Отец был уже старый и больной, он остался в своей землянке. Позади матери стоят замужние дочери, чьи мужья уже давно кто в шахтах, кто на лесоповале, кто на стройках, в основном на Урале - Эмилия, Катарина, Амалия, Мария-старшая. Рядом с ней возятся младшие - Роберт, Лидия и Иоганнес. Этим не стоится на месте, их смешит всё, что попадается на глаза.
Нет рядом с матерью только средней дочери, Марии - младшей, по метрике - Марии-Катарины. Она с пятилетним сынишкой оказалась на Алтае, куда они с главой семьи были переселены с последним эшелоном, но он тоже уже где-то на Урале, кажется в Перми.
В амбар ввалились начальники и остановились в проёме ворот так, что свет падал им в спины, а лица виделись не очень чётко. Зато им, ещё не очень опьяневшим, хорошо были видны женщины и дети, выстроенные у противоположной стены.
Комендант достал из портфеля свою толстую тетрадь и с ходу начал перекличку, делая пометки. Люди недоумевали, что это они выдумали демонстрацию - обычно на отметку ходили в контору, семьями.
Закончив перекличку, комендант послал работника сельсовета проверить больных, действительно ли они сидят дома, и больны ли.
Всем уже казалось, что этим дело и закончится, но присутствие военного из военкомата настораживало - он приезжал только, когда шла мобилизация. Семнадцатилетним, коих было не так уж и много, было не по себе - вдруг заберут.
Но то, что они услышали через несколько минут повергло многих в шоковое состояние. Каждый стал примерять услышанное на себя и своих близких: теперь заберут и женщин от шестнадцатилетних девчонок до 45 лет. Мальчиков же заберут даже пятнадцатилетних, а мужчин всех оставшихся до 55 лет. Такого никто не ожидал. Женщин не брали только беременных и имеющих детишек до трёх лет.
Стоявшие возле матерей малолетки, сначала разинув рот слушали всё, что слетало с заплетающихся языков стоящих перед ними начальников, прыская иногда в ладони свой неудержимый смех. Плохо ещё зная русский язык, ведь в Поволжьи они жили в немецком городе Бальцере, где все говорили только по-немецки, и не всё понимая, им некоторые выражения искажённо казались смешными. И досмеялись!
Из троих младших Якелей только один немного не дотягивал до призывного возраста, ему было только четырнадцать, а двоим придётся собирать котомки. Но уже развеселившись неизвестно чем, им и это показалось смешным. И только стоящая рядом мать сдерживала, их от неудержимого хохота. Получив по тумаку по шеям, они немного угомонились.
Мать, Амалия Генриховна, слушая информацию, быстренько обдумывала и примеряла её к своим детям. Старшие, слава Езусу, останутся дома: одна беременна, а у остальных есть на руках спасители - грудные дети. Вот только далёкая Мария-Катарина, милая Марик, одна-одинёшенька со своим шестилетним Воликом. С кем она его оставит? И забрать удастся ли, ведь никого не отпустят эти пьяные изуверы за ним съездить - это она знает уже точно.
Душа её болела не только по внуку, но и по собственным детям. Что такое ребёнок в пятнадцать или шестнадцать лет. Это - ребенок! Особенно для матери. Вот они стоят, смешливые воробышки. И куда их, на какие работы? Не дай бог, пошлют в шахту, что с ними там будет? Слезы навернулись на глаза. Дети присмирели - они никогда не видели эту мужественную женщину, свою мать - в слезах!

* * *

- Цоб-цобэ, - покрикивал возница на быков, тянущих здоровенные сани с пожитками мобилизованных женщин. Сами женщины больше шли рядом, иногда только присаживаясь на край саней, чтобы отдохнуть.
Молодёжь резвилась, девчонки бегали наперегонки, далеко опережая медленно бредущих быков, почти не реагирующих на окрики и похлёстывания бича по их костлявым холкам.
Три недели назад была отправлена немногочисленная партия из мальчишек и пятидесятилетних мужчин. Они отправились на этих же быках, но ещё на бричках, снега тогда ещё не было. Провожая их, женщины плакали - они оставались вообще без мужских рук, даже без слабых юношеских и стариковских, как теперь достраивать дома, особенно - возводить крыши. Немудрёное, казалось бы, занятие - соорудить над четырьмя стенами плоскую крышу из жердей, хвороста и глины. Но без мужских рук, их силы и сноровки, и это сделать о как не просто.
Но отправка девчонок и всех поголовно сильных, здоровых, не обременённых малыми детьми и болезнями, женщин вызвало всеобщее уныние и траур. Их "взрослых" детей от трёх до четырнадцати лет разобрали по родным и знакомым. Здесь, в Ивановке, в основном все были или родственниками, или давними, по дому, друзьями, поэтому полностью беспризорных детей не осталось. Хоть соседка, да, присмотрит. "А как же там Марусин Велик остался с совершенно чужими людьми", - думала Амалия Генриховна, - "Писала Марик, что в их последнем эшелоне ехали с разных концов их города, люди малознакомые, все, кто отстали от своих по разным причинам. Как они там?"
В Кокпекты Лидия пришла - приехала - прибежала 15 ноября, в тот день должна была быть отправка, но задержали на три дня. Сначала было интересно, она здесь была только раз, в прошлом году, когда приехали. Тогда, тоже была уже поздняя осень. Ходить по селу почти не разрешали. Да и ходить-то особенно негде - центральная неширокая улица и пара других, поменьше. По окраинам разбросаны кучки беспорядочно расположенных низёхоньких строений, где обитают казахи. Не поймёшь - где у них жильё, а где хлев, повсюду входят через низенькие двери, низко наклоняясь, везде шныряют овцы.
По северной окраине Кокпектов протекает речка Кокпетинка, она же течёт и невдалеке от Ивановки. По дороге в райцентр приходится её переезжать или переходить, а летом она местами мелеет до того, что можно и не заметить - просто небольшое мокрое место в лощине.
За рекой, напротив Кокпектов, лежит абсолютно голое ровное пространство до самого горизонта, здесь со временем будет устроен полевой аэродром. Только в западной стороне вырастают горы, совсем недалеко от села и особенно одна, с круглым верхом. Местные люди называют эту гору каким-то непонятным словом и рассказывают романтическую легенду о казахских юноше и девушке. Но Лиде это неинтересно, ей уже хочется знать, что же там за горой - как раз туда уходит дорога до станции, до которой им придётся ехать очень долго, как-никак, километров полтораста.
В прошлом году сюда ехали целую неделю - быки постоянно останавливались, а в Георгиевке и ещё где-то в пути, в каких-то хлевах, которые здесь называют кашарами, ночевали. Мало что запомнилось Лиде от дороги - горы, горы... Теперь она хотела всё рассмотреть получше.
Пока сидели в Кокпектах навалило снегу. Начальство стало решать, во что запрягать быков: в брички или в сани. Походив туда-сюда, посмотрев на горы, ставшие черно-белыми, решили - надо ехать на санях. Стали запрягать - то ярмо не подходит, то занозы потерялись, то ещё что-нибудь. Наконец поезд выстроился вдоль всего села и дали команду "по саням". Все сложили свои пожитки и сами присели на краешки. Но возчики, рядовые сотрудники НКВД, предупредили, что по очереди придётся идти рядом с санями пешком.
Тронулись. Сначала было весело. Но часа через три, когда все устали бегать вокруг своих упряжек, осмотрелись и удивились - Кокпекты удалились, даже не видно стало за бугром, а романтическая гора почти не приблизилась, разве что - чуть-чуть.
Гора так и осталась в стороне, просто к ночи её скрыли за собой другие, менее приметные горушки и камни, мимо которых пролегала дорога.
Когда быки устали, остановились на привал, задали им сена вперемешку с соломой. Корм для быков и лошадей был заготовлен вдоль дороги в местах привалов, обычно в лощинах, за горками.
Девчата открыли свои мешки и тоже подкрепились тем, что у каждой было взято с собой в дорогу. У некоторых запасы уже уполовинились, а ведь ещё и не отъехали от своего поселения. Впереди же ещё долгий путь до станции, а потом и по железной дороге.
Горы скоро наскучили своим однообразием, дорога - бесконечностью, она уходила вдаль к горизонту, ныряя время от времени по пологим или крутым спускам и карабкаясь на очередную сопку.
В одном месте, среди гор, сделали привал. Рядом с дорогой из земли выбивался родничок, разливаясь небольшой лужицей и, оформившись в ручеёк, устремлялся по склону в низину, где уже разливался в более многоводную речку, поросшую по берегам кустарником и буйной травой. Сейчас, осенью, можно было только представить, какая красота здесь раскидывается по весне и в начале лета.
Студёная родниковая водица ломила зубы, но каждый соблазняется хоть попробовать её. Ух, какая вкусная!
Перекусив, все сгрудились в своих санях, согреваясь друг об дружку. Было ещё не очень холодно, но пронизывающий ветер тянул снизу по долине и пробирал одежду до тела, а потом и тело до косточек, аж душа начинала трепетать.
Отдохнувшие быки опять потащили свои сани, скользящие по ненадёжному ещё насту, полозья то и дело шаркали по торчащему камню или непокрытой снегом глине.
Сразу после отдыха идти становилось ещё труднее, усталые ноги еле передвигались, волоча отяжелевшую обувь. Зато становилось немного теплее от движения. Блаженство наступало, когда подходила очередь ехать прижавшись к попутчицам. Всё чаще одолевала дремота.
На одной из горушек, мимо которой пролегала дорога, вдруг возник всадник на приземистой лошадёнке. Он был в лисьем малахае, надвинутом на самые глаза, стёганом халате, закрывающем не только колени, но и полностью ноги, вставленные в кожаные стремена. Он сидел как изваяние, лошадка, под стать ему, стояла смирно, только хвост и богатая грива развевались на ветру.
Лидии ещё не приходилось так близко видеть местных жителей - казахов. Они редко появлялись в селе, приезжали только в магазин за покупками, а остальное время, видимо, проводили в степи или, как вот этот, в горах возле своих табунов.
Невдалеке, в лощине, пасся, выщипывая подмёрзшую уже траву, такой табун, в котором рядом паслись лошади, овцы и несколько коров.
Горы кончились как-то незаметно и путников обступила бесконечная степь. Идти стало ещё труднее и тоскливее. Будет ли когда-нибудь эта станция? В этом все уже сомневались.
Монотонно медленно приближалась каждая очередная вешка, поставленная невдалеке от проезжей части дороги - жердь с привязанным на макушке пучком веток или травы. Они торчали вдоль всей дороги, чтобы кто-нибудь не сбился с неё и не ушёл куда-нибудь в сторону, тогда хана, навряд ли набредёшь на человеческое жильё.
Станция появилась неожиданно, станционный посёлок не то, что вырос из-под земли, а как-то, странным образом, оказался под ногами, рядом, вокруг. Домики были похожи на окружающие бугры и по высоте, и по форме. Кое-где в этих кучах имелись входы, малюсенькие оконца. Вокруг ни заборчика, ни кустика, ни деревца.
На фоне этого, само полотно железной дороги казалось чем-то грандиозным на своей насыпи, а длинный барак рядом с полотном - гигантским строением. К нему они и прибрели в сумерках осеннего заката.
После проверки все свалились вповалку и забылись глубоким сном.
Утром, выйдя из своего ночного убежища, они увидели состав, тянущийся за дымящим паровозом. Поезд был огромным, вагоны высокими, в них невозможно было забраться, не подставив сходни - доски с набитыми поперёк брусками. Всё не казалось бы таким огромным, не будь этой гигантской насыпи.
При утреннем свете окружающая местность показалась не менее унылой, чем вечером. Пристанционный поселок почти не был заметен по причине низкорослости жилищ, больше похожих на землянки, чем на дома, и малочисленности. Строения никак не мешали обзору.
К востоку, откуда они прибрели вчера, в дымке рассвета не было видно ничего, только бесконечная равнина, теряющая очертания. За полотном дороги, к юго-западу поднимались горы. Они были, казалось близёхонько и значительно круче тех, по которым они так долго плелись. К северу - опять не за что было зацепиться взгляду. Только, если на востоке, все терялось в дымке, как в молоке, то здесь как бы тонуло во тьме - небо ещё не полностью стерло с себя ночь. И оттого горизонт здесь казался близким, стоит только пробежаться и ты за ним. Но почему-то ни у кого не возникло такого желания, наоборот - мурашки пробегали по ссутуленным от озноба спинам от одного взгляда в ту сторону.
- По командам становись! - раздалась зычная команда и все побежали за своими котомками. А подхватив их и сбившись стайками, стали разыскивать свои команды, а вернее высматривать своего старшего.
Вот и он. Вразвалочку идёт вдоль вагонов, поглядывая на номера, жирно выведенные на их стенах краской. Старший команды остановился у одного из вагонов и кокпектинские девчата пристроились за ним. Началась перекличка, сверка списков, беготня начальства, казалось - всему этому не будет ни конца, ни края. А со стороны гор дул пронизывающий ветер, принося с собой снежинки. По низу переметало станционную пыль, перемешанную со снегом.

* * *

Наконец прозвучала команда: "По вагонам!" Прозябшие насквозь, на еле передвигающихся ногах, все бросились к своим вагонам: кто - падал, кто - визжал, старшие команд - матерились. Охранники бдительно смотрели по сторонам - как бы кто не сбежал в этой толчее. Но куда тут бежать? В степь? Или в горы? Ничего кроме гибели такое бегство не предвещало бы.
Одним желанием у всех было побыстрей спрятаться в вагоне от этого ветра. Толкучка немного разогрела и вагон-"телятник" сначала показался раем с печкой-"буржуйкой" посередине. Но угольный ящик был пустым, его ещё следовало наполнить. Сразу же распределили дежурства: по вагону, по топке, по водяному баку... Работа закипела. Углём затарились здесь же, в Жангиз-Тобе, а водой удалось запастись только в Чарской, в Жангизе она была привозной.
Питаться продолжали, как и предписывалось, тем что захватили из дому. Продукты таяли с неимоверной быстротой, многие уже с сомнением заглядывали в свои котомки, шарили по углам, и все больше налегали на кипяток.
Но вот кому-то на очередной, уже алтайской станции, удалось раздобыть ведро картошки. Стали варить картофельный супчик, в который подбрасывали, кто что мог: кто - горсточку фасоли, кто - крупки, кто - завалявшуюся шкурку от бывшего сала. Это была уже настоящая еда - она насыщала и согревала. Сухой паёк стал расходоваться экономней.
Эшелон шёл то медленно, то быстро, а то и вовсе простаивал долгими часами, пропуская литерные поезда, следующие в обоих направлениях.
Наконец прибыли в Челябинск, здесь высаживали одних, грузили других. Лидия стояла у крохотного окошечка и грустно наблюдала за бредущими мимо группами женщин. Выгрузившихся уводили со станции в город. На их место приводили других.
В одной из групп Лида увидела знакомое лицо, ей показалось, что это - Марик, её родная сестра. Они не виделись уже больше года, с тех пор, как началось выселение. Пока Лида пробивалась к выходу, она уже не смогла увидеть родного человека - ту группу уже увели с перрона.
Поезд вскоре тронулся и Лида, вся в слезах, забилась в свой утолок и, всхлипывая, уснула.
Съестные припасы у всех кончились, но несмотря на то, что в пути они были уже значительно больше положенных десяти дней, в Челябинске их опять не накормили, но пообещали, что завтра, на одной из станций будут выдавать положенное довольствие. Женщины видели, что охрана постоянно, на всех станциях получает мешки и ящики, прикрытые брезентом. Все догадывались - там еда. И в таких количествах, что можно было бы прокормить войско значительно больше, чем его было в эшелоне. Особенно много продуктов стали загружать начиная со станции Мамлютка. Как раз в тот день начались одиннадцатые сутки, как Лида отправилась из-под маминой опеки.
И вот всех впервые накормили, шли одиннадцатые сутки как их загнали в вагоны. Это случилось на станции Троицк. В каждый вагон строго по количеству пассажиров, выдали овощи, квашеную капусту и хлеб. Хлеб оказался сильно чёрствым, а картошка, свекла и морковка - прихваченными морозом. Женщины быстро всё почистили и поставили варить. Получился, хоть и постный, но приличный борщ.
На станции Карталы набор продуктов был такой же, но с добавкой - на вагон выдали килограмм перловой крупы и стакан подсолнечного масла. На этом и добрались до станции Орск.
В Орске Лидин вагон опустел, как и многие соседние вагоны. Здесь ей суждено было оставаться до осени 1948 года, то есть почти на шесть лет. Здесь она стала строителем - мастером на все руки, здесь она повзрослела, здесь познала первую любовь, здесь стала матерью.
Но всё это время она была в неволе: в лагере, по пути на работу, на стройке - везде поблизости маячил охранник. Вид человека в форме осточертел.

г. Магнитогорск, 2000


Диверсант

В Европе шла ужасная война, а над этим клочком азиатской степи стояла жаркая осень. Здесь разыгрывались местные трагедии. Люди испытывались кто на прочность, кто на человечность... Кто-то выживал, а кто и нет.
...Среди степи возвышался одинокий карагач. На скрипучем сучке висел подвешенный за ноги мальчишка. Сашка висел давно, ему это было уже невмоготу, но "признать" себя фашистом он не мог ни за что.
- Как только сознаешься, что ты фашист - веревка сама развяжется - сказали они, уходя.
В голове стучало, лезли всякие мысли, вспоминался родной поволжский город с его чистыми зелеными улицами, на которые выглядывали из-за цветников, кустов и деревьев прозрачные окна разных размеров и форм. Зелень и окна украшали аккуратные дома. Сашка любил гулять по этим улицам, особенно по Нижней, может быть потому, что она была дальней от их дома, и мать не могла видеть, как он вместо школы опять шатается без дела. Да, водился за ним такой грех - поэтому, если б не война, он должен был бы второй год ходить в первый класс. Но не пошел. И никогда уже не пойдет. А как хорошо было бы сейчас сидеть в уютной школе вместе с приятелями, которых беда разнесла по всему белому свету. Кто их знает, где они теперь. Может кто-нибудь также болтается вниз головой на карагаче, дубе, кедре или бог весть каком еще дереве - оказывается, на белом свете много всяких деревьев и других растений, каких не было в их родной местности.
Родные приволжские места он знал хорошо - ему немало приходилось бывать далеко за городом. Всей семьей они часто ездили на сутки на огороды и бахчи. Там на берегу реки они копали грядки, сажали семена, ухаживали за растениями, а потом убирали массу вкуснейших овощей. Зимой всего было в достатке. Сашке вдруг вспомнился моченый арбуз, его сказочный вкус. Сейчас бы хоть толику запасов из тех погребов, сюда, в их землянку...
... Отяжелевшая Сашкина голова продолжала воскрешать приятное, давно забытое. Иногда они с отцом отправлялись к реке на сенокос. А как же - ведь они, как и многие в их городке, держали корову и прочую живность. После жаркой работы, если позволяло время, отец устраивался на отдых на бережку с удочкой. После удачной рыбалки дома был праздник с рыбным пирогом. Но Сашке больше всего нравилась рыбка, поджаренная до хрустящей корочки...
Сашка в очередной раз открыл глаза. Никого вокруг не было, но ему послышался свист - может быть какая-нибудь птичка сидит над его ногами, разглядывает его сверху, насмехается над ним. Но он уже не мог посмотреть туда - голову невозможно было поднять, глаза плохо различали что-либо даже по горизонтали - затекли потом, слезами... Сашка опять вспомнил своих мучителей - за что они его так? В деревне живут все рядом. Все старше его лет на пять, один - Петька - вообще сосед, живет за саманным забором. Все тут саманное: и дома, и огороды, и фермы, и всё, что только есть в селе. Даже огромный купол, под которым, как говорят, в давние времена был похоронен богатый кочевник. Сашка уже видел местных жителей - казахов, ничего особенного, похожи на калмыков, только летом одеваются очень тепло - в стеганые халаты и меховые шапки. В такой одежде он и зимой не мерз бы, можно было бы и печку в их хибаре не так часто топить вонючим кизяком - сухим навозом со скотного двора. Одно в этих людях было непонятно - с какой настороженностью они новых поселенцев рассматривали, особенно сильно их интересовали непокрытые головы. Много позже Сашка узнает, что они там тщились увидеть. Рога.
Сашкин отец после их приезда сюда очень быстро куда-то исчез. Сашка во всей этой сутолоке не сразу и понял, что отец уехал надолго, как потом оказалось - навсегда. Скоро выяснилось: отцов вообще не стало, как и старших братьев. От многих из них письма так и не пришли. От Сашкиного отца было одно, еще без обратного адреса. Не знал он адреса, до которого его довезут в этом "телятнике", когда отправлял жене и детям эту успокаивающую записку. Что с ним произошло дальше, семья не узнает никогда. В обиход вошло новое слово - "трудармия", но произносилось оно шепотом...
- Сознайся, что ты фашист - мы тебя в яму посадим, а не сознаешься - за ноги подвесим, - кричали Петька с дружками.
Он не "сознался". Хотя в яме сидеть было бы, конечно, значительно веселее.
- Сознайся, сознайся, фашист, фашист, - кричали ребята.
- Нэт, ихь нэт фашист, - затравленно глядя на них исподлобья, повторял он.
- Как же нет, ты и гуторить-то по-нашему плохо умеешь.
- Нет, - говорит Сашка коротко, чтобы не коверкать других слов, не раздражать своих мучителей.
- Как же нет, если в газетке было пропечатано, что вы все фашистские шпиёны и дирисанты, а за это вас к нам сослали, чтоб не убёгли, - они еще долго доказывали ему свое, а устав, привязали его за ноги к нижнему сучку карагача и оставили так.
... В голове у Сашки все перемешалось, поплыло, поплыло: арбузы, подсолнухи, дыни, бегущая рябь речной поверхности, голая степь, новогодняя елка с большеротым щелкунчиком... Появилась рогатая голова: неведомо почему, но это - фашист. Голова бычится, скалится, мычит, а рядом скачет орущий петькин рот: "фашист-фашист - шпиён-дирисант-виси-виси..."
Сашка очнулся через много времени. Он лежал дома, в своей землянке, за печкой. Привез его старый чабан, случайно увидевший, как что-то болтается на одиноком дереве, вдалеке от жилья. Парнишка был весь синий, без сознания, чуть живой и... без рогов.
Сашка поправился. Вырос. Отца он так и не дождался - из трудармии мало кто вернулся из взрослых мужчин. Петька тоже вырос. Долгие годы потом они жили по соседству, через саманный дувал. Дружить не дружили, но и не ссорились. Каждый помнил ту военную осень, оставившую в их душах неизгладимые рубцы. Они до конца дней будут помнить ту войну, на которой сами не были, но которую будут проклинать за то, что она хотела убить в них людей.
Сашка, Александр Адамович, пережил свою мать, добрую тетушку Амалию, на пару лет. Ему было отмерено на этой земле всего полвека. А его дети, братья, племянники разбросаны по разным странам обновленного мира. Они теряют родственные узы, память о прошлом.

"Nаchrichten", ноябрь 1997
"Магнитогорский металл", март 1998


Надежда

День стоял летний, знойный. По небосклону своим извечным маршрутом катилось беспристрастное солнце, иссушая взгорки, прогревая низины, обогревая и сирых, и палачей. По матушке-Земле туда-сюда сновали люди. Пути их пересекались, сталкивались, расходились, выходили на простор, заходили в тупики. Одним довелось упиваться властью, другим - безропотно повиноваться, третьи делали попытки противиться насилию и получали увесистые оплеухи, четвертые самоотверженно вставали на пути беззакония и безвременно уходили в небытие.
Шел пятый год трудного мира после большой войны. Люди жили все вместе, но каждый по-своему, как умели или как вынуждали обстоятельства. Светлая радость переплеталась с серой грустью и черным горем. Впереди у всех была огромная НАДЕЖДА.

* * *

Он сидит за квадратным, сколоченным из обструганных некрашеных досок столом, на единственном на всю контору стуле с прямой спинкой. На лавке вдоль стены сидят посетители: и вызванные к Нему, и пришедшие по своим делам к управляющему отделением совхоза - контора маленькая и отдельного помещения для Него нет. Но Ему и не надо, так даже лучше - пусть смотрят, слушают и видят: Он - представитель Власти. Власти неограниченной, непостижимой для этих забитых людей, страшной для них. Но тем не менее, им любопытно происходящее здесь, лестно быть свидетелем чужого унижения - еще большего чем твое, они - как кролики перед удавом. Он чувствует все это по их реакции, ощущает по той чуткой тишине, что стоит в конторе. Даже управляющий, этот видавший виды мужик из фронтовиков, уткнулся в какую-то бумажку и никак не может осилить ее содержание. Видимо, тоже не все у него чисто в анкете или за душой. Но этот не из Его контингента, пусть о нем у других голова болит...
Напротив Него, в трех шагах, к сожалению, дальше нельзя - помещение не позволяет, стоит очередная его посетительница и, вроде безразлично, смотрит куда-то сквозь него, ожидает его вопросов. Рядом с ней замер трехлетний курносый мальчишка.
Он внимательно, стальными глазами, бесцеремонно ощупывает ее фигуру - старовата, морщины, седина. Хотя... - он глянул в список, - ей нет еще и тридцати пяти. В этом списке четким красивым почерком его жены записаны все сведения о ней, как и обо всех этих людях, сосланных сюда в это селение много лет назад, еще в начале войны, после того, как была ликвидирована немецкая республика в Поволжье. Он всех их знает лучше, чем они друг друга и даже самих себя. У него на каждого заведено "Дело", куда заносятся все сведения, все изменения или новые данные.
Регулярно, уже несколько лет, он наведывается к ним, делает свою архиважную работу. И с большим удовольствием, не то что его предшественник - чистоплюй, не чаявший как бы перебраться куда подальше от этих смирных с виду людей. А ему нравится его работа.
- Фамилия? - произносит он строгим голосом.
Она отвечает.
- Как-как? - словно не поняв, повысив голос, переспрашивает он и проводит по списку, как бы ища, красивым, остро отточенным карандашом.
Она повторяет по слогам, стоящий рядом сынишка втягивает голову в плечи (звучание родной фамилии будет для него пыткой всю оставшуюся, только начавшуюся, жизнь).
Он видит, что написано не совсем так, как она произносит. Ну и черт с ним! Ошибки он замечает каждый раз, но не переписывать же весь список из-за какой-то ерунды, из-за одной-двух не туда проставленных букв в этой никому не нужной фамилии. Ее телятам (она телятница) все равно, как тут написано, а этому глазастому фриценку навряд ли захочется быть немцем, когда вырастет, отречется от всего - и от нации, и от фамилии, и от матери.
- Имя? - продолжает он деловито.
Ответ звучит, как всегда спокойно. И откуда в ней столько самообладания и гордости? Неужели мало десяти лет унижений, чтобы вытравить эту блажь. Удивительно... Но с именем все в порядке. Имя как имя, даже красивое для крестьянки, хотя крестьянкой она стала уже здесь, а до войны была мастером на швейно-трикотажной фабрике. Правда, имя у нее было когда-то двойное, но вторая половинка отпала как-то безболезненно, но зато - отчество...
- Отчество? - настороженно спрашивает он, предчувствуя предстоящий неравный бой и предвкушая свою неминуемую победу над этой строптивой бабой.
- Иоганнесовна, - говорит она своим усталым голосом. Ей уже надоела эта долголетняя, так опрометчиво начатая ею война с этим ограниченным человеком, когда он сам или по указанию своих начальников переменил все трудные для него имена и отчества.
- Та-ак! - еще больше оживляется он и подается вперед. - Я тебе уже тысячу раз говорил, нет такого отчества, давно отменили. Ты - Ивановна. Гордись! Можно сделать фрицевной (ему очень нравится это слово, услышанное от фронтовиков). Но пока нет такого указания, - как бы сожалея разводит руками и грозно добавляет, - будешь упрямиться - рапорт напишу на тебя. Докладную! Там разберутся, - ткнул он пальцем в потолок и сам глянул туда, но ничего кроме копоти и паутины вокруг лампочки не увидел и поморщился.
Все остальные вопросы не вызвали сомнений, кроме места рождения.
- Где находится такой город? - зловеще вопрошал он, - в какой стране?
- На Волге.
- Нет там такого города, я по карте смотрел. Энгельс и Маркс - есть, а такого нету. А вот тут записано... - он читает новое название ее родного города, который переименовали уже во время войны, после их выселения, - запомни на всю свою оставшуюся жизнь.
Она ничего не имела против такого названия города, даже звучное и гордое, но она-то родилась в городе с другим названием и прожила в нем четверть века. Она родилась перед самой революцией и такого названия, какое произносит этот человек, тогда просто не могло быть, независимо от его или ее желания.
Вопросы и ответы о детях начались скороговоркой, но в конце он, как всегда, задал неанкетный, обидный вопрос, на который она никогда не отвечает ему, но он настойчиво его задает:
- От кого они у тебя?
Обычно поухмылявшись, он отпускал ее, но сегодня он не спешил, изучая ее внешность более внимательно.
- Повернись.
Она повернулась, уже ничему не удивляясь.
- А это тебе кто заделал? - с искренним любопытством, непроизвольно сглотнув слону, спросил он, показывая карандашом на ее чуть увеличившийся живот. Удается же кому-то уломать такую строптивицу. Глаза у него забегали и недобро засияли, он привстал даже, - Что, опять у тебя теленок сдох? А это расплата за укрывательство? Ну, я разберусь!
Она чуть повлажневшими глазами смотрела на раму висевшего на стене портрета вождя и молчала. Что она могла сказать? Признать его догадку? Распустить нюни? Нет, она ему ничего не скажет, его инструкций она не нарушает, даже в сельсовет или в фельдшерский пункт в соседнее село без разрешения не ходила ни разу за все эти годы. А ее дети - это ее дети. И больше никому до этого дела нет, какой бы ценой они ей не достались.
Заметив ропот и прочитав готовность дать ему отпор в глазах некоторых присутствующих из не подопечных ему пока, он сменил гнев на милость:
- Ладно, иди пока. И смотри у меня!
Она повернулась к нему спиной (как бы ему хотелось, чтобы эта спина согнулась) и, ведя за руку насупившегося ребенка, вышла из конторы.
Он поправил ремень, скрипнув им, и фуражку, переложил о места на место тетрадь и карандаш, удовлетворенно прокашлялся и продолжил свою ответственную работу.

* * *

Жизнь ее начинались легко и радостно. Солнечным февральским утром она появилась на свет четвертой дочерью поволжского немца, городского ремесленника, не потерявшего связь с землей и обеспечивавшего своей жене, детям и престарелым родителям безбедное существование благодаря своему ремеслу, небольшой торговле и работе в саду и на огороде.
Отец конечно надеялся, что наконец-то родится сын, но увидев маленькое розовенькое личико среди беленьких и голубеньких кружевных пеленочек, проникся нежным чувством к этому крошечному существу, появившемуся на свет, не без его, Иоганнеса, участия.
Через положенный срок отец осторожно взял свою, пока безымянную дочь на руки и понес в кирху, чтобы пастор записал ее в свою книгу и дал ей имя. Иоганнес не был, как и все его сородичи, излишне богомольным. Бог в его жизни играл как бы прикладную роль в повседневных делах - должен помогать ему, человеку, в успешном завершении начатой им работы - другого применения Богу он не видел, в этом было что-то языческое, но он считал себя стойким лютеранином. А задумываться о загробной жизни - участь стариков. В доме, как и положено у лютеран, не было никаких атрибутов культа, кроме библии, которая лежала на верхней полке витой этажерки и которую время от времени, когда душа требовала, открывали, чтобы почитать, разбирая родной готический шрифт, чтобы найти ответ на какой-нибудь вопрос.
В кирху Иоганнес ходил регулярно - по большим праздникам и вот так, как сегодня, чтобы окрестить очередного ребенка. Пастор встретил его, как всегда, приветливо, без лишних слов начал обряд, а под конец объявил, что ребенок женского пола, крестящийся сегодня, должен быть наречен Марией.
Иоганн, спокойно наблюдавший за всем происходящим, услышав такое решение удивленно взглянул на пастора.
- Что скажешь, сын мой? - спросил тот, увидев беспокойство отца.
- Но у меня уже есть дочь с именем Мария, - произнес отец.
- Ну, что ж, сын мой, это не беда, пусть у твоей дочери будет двойное имя и пусть она будет вдвое счастливой, коли так сложились обстоятельства. - Он полистал свои книги и, найдя нужное толкование, торжественно произнес: - Итак, отныне этот ребенок будет писаться Мария-Катарина! С Богом!
После завершения обряда, отец понес свое чадо домой обдумывая, как же они ее будут называть в быту, - Катарина у него тоже уже есть.
Домашние, узнав от озадаченного отца, как назвали младшенькую, немало повеселившись, оживленно обсудили ситуацию и решили называть ее уменьшительно-ласкательно - Марик, в отличие от старшей - Мари.
Так она и стала зваться, а когда подросла ее, за привлекательную внешность, прозвали Шее-Марик - Хорошенькая Марик. И снова двойное имя, по примете - признак счастливой судьбы. До поры до времени ничто и не предвещало ничего худого.
Учеба в школе давались ей легко, несмотря на то, что в середине ее обучения прошла реформа. Их церковно-приходская школя стала гражданской. Помимо других нововведений, вместо готического шрифта, был введен латинский. Новые буквы были намного проще, хотя у них было большое сходство со старыми, витиеватыми. Знание обеих шрифтов помогло ей в будущем, когда их разбросали по белому свету и ей пришлось переписываться со всеми своими близкими, как старшими, так и младшими, которые почти не разбирали старого шрифта, особенно - рукописного.
После получения достаточного, по мнению отца, школьного образования, ее отправили учиться в далекую Москву, где она выучилась на швею. Вернувшись в родной городок, она пошла работать на фабрику. После нескольких лет работы на молодую старательную работницу обратили внимание и посоветовали продолжить учебу в техническом училище, теперь уже в Харькове. Закончив учебу она стала мастером и пошла работать на другую, тоже швейную, фабрику, где было более новое оборудование и поинтересней производство.
Она повзрослела. И вот однажды, когда ей шел уже двадцать первый год, к отцу заявились сваты от видного из себя парня - шофера одного из кантонных начальников. Семья жениха проживала не в городе, а в селе, ближе к Волге. Но... - земля слухами полнится. О нем рассказывали, что любит парень выпить и, вообще, не блещет большими добродетелями.
- Не-ет. Наша Шее-Марик ни за что не пойдет за этого Жоржа, - решительно заявили старшие зятья, тайно ревнуя золовку к каждому парню, - если что, мы ему ноги повыдергиваем.
Вся улица имела единое категоричное негативное решение, особенно парни-сверстники, пристрастно поглядывавшие на Марик и оценивавшие свои шансы, но не решавшиеся заговорить с ней прямо, или просить своих родителей послать к ней сватов. Уж очень строгой и неприступной казалась она им.
К всеобщему удивлению, родители и сама Марик, не только не отказали чужаку, но приняли по всем правилам, соблюдая все традиции. А вскоре была сыграна веселая свадьба и молодым справили хороший дом с хозяйством через две улицы от ее родителей.
Еще больше удивились друзья и знакомые, когда узнали, что разбитной Жорж превратился в степенного Георга, не только не пьющего, но и бросившего курить. А взбалмошный парень, с которым у матери, в одиночку воспитывавшей его и троих других детей, сладу не было, превратился в примерного заботливого мужа, спешившего с работы домой и только домой.
Но совсем не узнать было человека, когда жена одного за другим родила ему двух сыновей. Став отцом семейства, Георг и вовсе забыл своих холостяцких дружков и свои юношеские проделки. Жизнь во всех отношениях складывалась хорошо, предсказание о счастливой судьбе для Марик сбывалось.
Горе свалилось на семью негаданно нежданно. В нем она всю жизнь потом винила себя. Этот весенний праздник родные решили отмечать у них. Она потрудилась на славу. Все было готово, наварено, напечено. Центр стола был заставлен всевозможными закусками, на плите закипал кофе, который она решила сразу разлить, чтобы немного остыл, пока гости будут рассаживаться - праздничное застолье обычно начиналось о рюмочки крепкого вина и чашечки горячего кофе и сразу - веселые танцы, так любил постаревший уже отец - большой гурман по части выпивки и закуски. Разлив кофе, она заглянула в кофейник - там оставалось еще приличное количество знойного напитка. Поставив кофейник на край рабочего столика, Марик поспешила во двор, где грелись под весенним солнцем уже собравшиеся гости. Распахнув дверь и сделав приглашающий жест рукой, она вдруг услышала душераздирающий детский крик из-за спины и бросилась в комнату. За ней побежали остальные.
Возле рабочего столика, весь мокрый, в луже кофе сидел и надрывно плакал годовалый Саша. Как он успел приковылять из соседней комнаты, где играл, и опрокинуть на себя кофейник, осталось непонятным. Ребенка срочно раздели, все тельце было красным, местами уже стали появляться пузырьки. Побежали за доктором. Ни о каком празднике уже не могло быть и речи.
Ожоги оказались роковыми. Болезнь усугубилась осложнениями и ребенок очень быстро угас. На кладбище страшно было смотреть на молодую мать. Скорбь отца была не меньшей. А старший братишка никак не мог поверить в случившееся, плакал и не хотел отходить от гробика.
Больше года понадобилось, чтобы горе как-то улеглось и на ее лице хоть изредка опять стала появляться улыбка.
Но тут началась война.
В то воскресенье они выехали с друзьями и детьми на природу на пикник и о надвинувшейся грозе узнали поздно вечером, вернувшись в город. Известие ошарашило - только сегодня они подвыпив, радостно обсуждали недавнее сообщение с том, что войны не нужно бояться. И вот - война! Опять мужчины уйдут в армию, им придется воевать и, кто знает, все ли вернутся домой, а если вернутся, то не изувеченными ли - сейчас вон какая техника: самолеты, танки... Старики, ветераны той войны, до сих пор помнят ее, как воевали у Буденного, Чапаева и в других местах, носят свои шрамы от сабель и отметины от пуль и осколков. У некоторых из них нет рук или ног. А что будет теперь? Говорят, у Гитлера большая армия, давно воюет - с большим опытом. У нас тоже армия сильная, в обиду не даст, но много людей погибнет - это очевидно.
Дни шли за днями. Все работали теперь больше, чем раньше - фронту нужно многое. Обе швейные фабрики расширяли производство, не отставали и другие предприятия. Парни и молодые мужчины, недавно вернувшиеся с военной службы, окружали военкомат с раннего утра, требовали побыстрее отправить их на фронт - каждому казалось, что там не хватает именно его силы и умения. Особенно горячились опытные в военном деле люди, повоевавшие с японцами и финнами. Те, кому было за тридцать резонно считали, что их опыт борьбы с басмачами тоже может пригодиться.
"Счастливчики", получившие назначение, быстро собравшись, прощались с родными и убывали по назначению. Вскоре в городок начали приходить похоронки на погибших.
Прошло два с лишним месяца. Георга начальник не отпускал в военкомат, они день и ночь колесили по кантону - работы прибавилось всем.
- Если без тебя не обойдутся, пришлют повестку, - говорил начальник на его попытки отпроситься хоть на часок и сбегать в скромное здание военного комиссариата, - и то еще посмотрим, здесь люди тоже нужны. В тылу работа не закончится.
В четверг, 28 августа, день для большинства людей начинался как обычно, но вдруг, как смерч, пронеслась весть:
- Нас будут выселять в Сибирь. Среди нас тысячи шпионов.
Это было абсурдно, непонятно до такой степени, что люди не находили слов, чтобы что-то возразить. Появилась взаимная настороженность. В местных газетах был опубликован Указ Верховного Совета. Это были последние газеты, в которых поволжские немцы читали на родном языке. Но какие же это были чуждые слова!

* * *

Она устало шла мимо разбросанных там и сям домишек этого, уже ставшего почти родным, селения, где она знала всех и все знали ее. Люди уважали ее за трудолюбие и спокойный характер. У нее тоже не было оснований ненавидеть кого-то - большинство из них жили в этом селении тоже не по своей воле, даже сельские специалисты и начальники, как например зоотехник, которому его жена-немка выговаривала, насмешив всю деревню:
- Пауль, Пауль, тшто ты тумаиш - вся звинии бес оптах стоят, - это по поводу навеса над загоном для свиней.
Но в такие дни, как сегодня, свет для Марии был не мил, горечь обиды разъедала всю душу. Потом, в будничных заботах, эта горечь рассасывалась, но наступал очередной день переклички - и все повторялось. В такие дни односельчане не задавали ей никаких вопросов, а при встречах только здоровались и быстро отводили глаза или делали вид, что очень заняты.
Горько и обидно было ей и тогда, когда комендантом был другой - человек, по всему видно, порядочный, сочувствующий, бывший фронтовик со шрамом на лице. Он не задавал никаких вопросов, просто называл фамилию, делал отметку и отпускал. Обижал сам процесс, огорчало само положение. Уже десять лет она задается одним и тем же вопросом: за что? И не находит ответа. За что в начале осени 41-го отняли все нажитое: дом, хозяйство, любимую работу, все - даже одежду, и повезли неведомо куда, через Среднюю Азию, где долго мурыжили на станции Туркестан, на Алтай, а потом на Урал? За что в начале 42-го отняли мужа, увезли навсегда в неизвестность? За что еще через полгода оторвали от ее подола ревущего пятилетнего ребенка, бросили на окраине степного алтайского села, а ее повезли за тридевять земель в душном "телятнике"? Сколько еще этих - почему...
Жить приходилось в сараях, бараках, овощехранилищах, землянках. Вот и этот плетущийся рядом насупившись второй сынишка родился в закутке в бывшем овощехранилище, где в ту зиму спасали от холодов телят. Она и теперь ютится с двумя детьми в избушке, по окошечки врытую в землю, - меньше топлива уходит. Война давно кончилась, люди залечили раны, а она и другие ее земляки остались в ссылке, лишенные всех прав, кроме права хорошо работать - это единственное удовольствие, которого ее не лишали никогда, разве что подтрунивают иногда над "аккуратисткой". Приходится не показывать эту свою привычку и отдаваться ей потихонечку, пока нет сторонних глаз. Но так хочется, чтобы все было чисто, ровно, на своем месте.

* * *

Времени на сборы дали мало, да и нужно его было немного, все равно почти ничего нельзя было взять - много ли унесешь на себе - только самое необходимое. Все, что жалко было оставлять на произвол судьбы, несли остающимся знакомым и малознакомым людям других национальностей, не подлежащих выселению. Амбары и дворы их засыпали зерном, коровники и хлевы были переполнены скотом. Этого, наверное, нельзя было делать, но людям жаль было оставлять все на произвол судьбы. Кто знает, может не поселится никто в дом, пропадет, сгниет все.
В городе появились военные патрули.
Пришли какие-то люди, все осмотрели, сделали записи в книге, составили опись и выдали справку.
- Это расписки за все, что оставляете, распишитесь.
Расписочка была маленькая, вписано в нее было очень мало неразборчивых русских слов. К ним заглянул знакомый учитель, живший по соседству. Они показали ему расписку. Он горько усмехнулся, возвращая ее, не хотел читать. Но они настояли. И он, к их изумлению, прочитал следующее: - "Дом, один табурет, таз, ухват, топор".
Георг выхватил бумажку, стал вертеть ее в руках, будто видел впервые, но там действительно было только то, что было - ровно столько слов, сколько произнес учитель.
- А как же все это, разве не остается, - забушевал было хозяин, но Марик взяла его за руку. Он посмотрел на нее, в ее усталые глаза несколько секунд, тяжело вздохнул, разорвал бумажку в мелкие клочья и бросил на пол, сверкавший чистотой. Она как бы погрузилась в сон. Больше они ничего не говорили до самого часа отъезда.
Все жили одной заботой и в то же время каждый переживал происходящее по-своему. Людям много было не ясно, но по дворам ходили активисты - партийные, комсомольские, профсоюзные. Они мало что сами знали, но разъясняли: жилье, скот и все имущество нужно сдать официальным лицам, они выдадут расписки - все должно остаться в полном порядке...
Выслушав очередного агитатора, Вольдемар - сосед Георга и Марик - полез обратно на крышу - у него там осталось еще на день работы, от которой его опять оторвали. Он давно собирался ее починить, принялся было, но события последних дней не давали завершить начатую работу.
До рокового дня - 28 августа - он спешил, вот-вот должны призвать в армию - когда вернешься с войны, неизвестно. Может она продлится до следующей весны, а этой осенью пойдут дожди и все промочит.
О своем месте в начавшейся войне у Вольдемара сомнений не было - конечно же фронт, в его-то возрасте, вместе со своими соседями, с бывшими однополчанами, со всеми советскими людьми он будет воевать против фашистов, так же, как отец в гражданскую - с кайзеровцами и петлюровцами.
Это было для него естественно, ведь он родился на берегах этой великой российской реки, а на окраине городка находится кладбище, где покоятся его отец и прадед и те пращуры, что первыми заселили и освоили эти степи еще при Екатерине II, почти двести лет назад, когда здесь кроме кочевников почти никто не жил.
Вольдемар сидел на крыше и между делом посматривал на свой двор, где каждая щепочка лежала на своем месте и он мог бы с закрытыми глазами найти любую вещь. Кому все это пригодится теперь, какой человек поселится здесь на то время, пока ему с семьей придется жить в чужих краях, этот вопрос беспокоил так же естественно, как и собственная судьба.
Продолжая сосредоточенно и машинально работать. Вольдемар не выпускал из поля зрения не только свой двор и огород, но и прилегающие окрестности. Вот сосед Иоганнес Ворстер, его сверстник, что-то поправляет в коровнике, стучит молотком. Другой сосед, Георг, выскочил из дому как ошпаренный и куда-то понесся, аж пыль завихривается. Третий сосед, Андрей Беккер, ходит по двору и производит бесполезную работу - перекладывает с места на место то, что лежало и стояло недвижимо годами. Вольдемар был постарше, приходился родственником Андрею, поэтому решился дать тому совет:
- Андрей, не ходи зря из угля в угол, лучше приберись в огороде, скоро уезжать, а у тебя вся ботва разбросана.
Андрей остановился посреди своего двора, покрутил головой, как бы соображая - откуда это к нему доносится, поднял взгляд на своего трудолюбивого соседа, не нашедшего ничего лучше в такой гадкий день, как сидеть верхом на крыше и раздавать идиотские советы. Плюнув себе под ноги, он в сердцах выругался:
- Ах, крайц-доннер-веттер! Да пропади все пропадом, псу под хвост. Вот скажи, чего ты туда взгромоздился и каркаешь. Для кого стараешься? И тот, через дорогу молоточком постукивает. Вы что, надеетесь, что вернетесь сюда? А я вот не уверен, доннер-веттер. И вообще, я слышал, что евреев сюда заселят в наши дома, везут уже - из Белоруссии, Украины. А нас погонят на погибель в Сибирь тайгу корчевать, я готов напиться и сжечь все к чертям собачьим.
- Что ты говоришь, Андрей? Опомнись. Возьми себя в руки! Нельзя же так распускаться.
- А ты-то чего там сидишь на крыше? Может быть, это ты диверсант и шпион? Сидишь там и шпионишь за мной, а потом доложишь Гитлеру, что я нынче плохо огород к зиме подготовил. Вот уж он обрадуется!
- Тише, Андрей. Кругом люди - смеяться будут над тобой.
- Пусть над Указом смеются: "тысячи и тысячи шпионов и диверсантов", - передразнил он кого-то. - Всех наших старух и детишек пересчитали, молодые-то мужчины уже почти все не фронте!
- Все, Андрей! Хватит. Мало людей погибло ни за что, из-за болтовни? А за твой язык оба с тобой пропадем вместе с семьями.
- И так теперь будем пропадать тысячами, - уже тише, грустно проговорил Андрей. - Ты что, думаешь, там, в Сибири, тебе так же старательно кто-то готовит жилье, держи карман шире - загонят в хлев и будешь там с голоду пухнуть. Еще спасибо заставят говорить, - Андрей в сердцах запнул в дальний угол подвернувшийся под ноги подойный стульчик, который недавно смастерил для жены. Еще раз быстро окинув двор сердитым взглядом, он скрылся в доме.
Настроение у Вольдемара совсем испортилось. Хорошо хоть никто не слышал их разговора. Да, с Андреем надо быть поосторожней, не заводить с ним разговоров, особенно на людях. Не умеет себя сдерживать, а времена сейчас смутные.
На скорую руку закончив свое дело, Вольдемар слез с крыши. Посмотрел на свою работу снизу, укоризненно покачал головой и медленно пошел в дом, обдумывая свой разговор с соседом.
А по улице шел военный патруль...

* * *

Когда до них дошла очередь грузиться, Марик с Георгом взяли свои чемоданы, узелки и отправились на пристань. Рядом шагал их четырехлетний сын - Волик.
Не прошло и полгода, как их, уже там на чужбине, разлучили. Она осталась в том алтайском селе с ребенком, а его, вместе с другими мужчинами через военкомат призвали на военную службу. Однако вместо фронта их под конвоем повезли в "телятниках" кого в тайгу, кого на стройки, кого в шахты...
Еще через полгода голодной и холодной жизни в бараке, ее тоже забрали в трудармию. Пятилетнему сынишке была предоставлена полная самостоятельность. Она запомнила его щуплую фигурку на обочине дороги среди других детей и старух.

* * *

Начальники любят заходить к ней в телятник - здесь все сияет известковой белизной, как положено "по гигиене". Но лекарств мало, а телята иногда болеют и случается даже падеж. Она делает все возможное, чтобы этого не случалось - готовит отвары и настои из вишенника, полыни и других трав. Многих вылечивает. Особенно удачно удается исцелять от поноса и простуды. Однако даже врачи не всесильны, тем более - ее травки, но падеж недопустим ни под каким предлогом - такое невыполнимое условие поставлено перед животноводами - не должно умереть ни одного теленка. Вот и выкручивайся, если не хочешь в тюрьму за вредительство. А в тюрьму ей никак нельзя! Она уже однажды пережила разлуку с ребенком.
Здесь хоть и ограниченная свобода, но есть и надежда, что когда-нибудь этот ужасный сон закончится и она сможет вернуться домой. Правда, большинство ее близких уже не вернутся никогда, она знает на собственном опыте и из писем родных, что очень многие погибли в местах своей подневольной изнурительной работы на голодный желудок.
Особенно мало осталось в живых ее сверстников-мужчин. Побольше выжило женщин, детей и стариков, над ними все-таки поменьше издевались.
Ей до боли в сердце хочется вернуться домой - в свой родной дом - вырастить своих детей хорошими людьми. Ее беспокоит их судьба, особенно старшего, пережившего многолетнюю разлуку с ней, скитавшегося, побиравшегося и повидавшего за свои недолгие, но длинные годы столько, что не всякому старику привелось. Да, сильно он изменился за эти тяжелые годы разлуки.

* * *

Когда Волик с мамой остались одни среди зимы, на окраине алтайского села затерявшегося в степи, ему все время было холодно, неуютно и голодно. Но рядом была мама. Ночью, лежа возле нее под старым лоскутным одеялом, подаренным маме тетей Стюрой, одной из местных жительниц, он согревался и засыпал под вой сибирской вьюги. Ему снилось лето, их с родителями поездки на природу, к Волге. Они часто выезжали все вместе: папа, мама и он. Здесь же, обычно, была семья папиного начальника, который всегда садился на переднее сидение рядом с папой, а мамы и дети размещались на заднем - мягком, обтянутом кожей. Папа был шофер. "Это хорошо быть шофером, - думал Волик, - сидишь за баранкой, крутишь ее куда захочешь, давишь на педали и машина катит по дороге! Вырасту, тоже буду шофером, а пока ноги не достают до педалей и нужно еще в школе поучиться". Мама говорила летом:
- Через два года пойдешь в школу, - и показывала сыну красивое здание с большими светлыми окнами.
А теперь не известно, что будет. Их дом, школа и весь городок остались очень далеко - они ехали долго-долго, там, дома, было еще тепло, а здесь уже зима. Там, в их доме, было всегда много еды. Волику теперь казалось, что в их подвале продуктов было так много, что здесь хватило бы не на одну зиму на весь их барак. А здесь они по вечером почти не ели, пили кипяток с кусочком хлеба, а на утро ничего не оставалось. Однако утром мама находила ему что-нибудь вкусненькое - черный сухарик с солью или сваренную в кожуре картофелину. Дома такого есть ему никогда не приходилось.
Утром мама уходила на работу, и он, одетый во всю свою одежду, играл с ребятишками - их было много в этом низком длинном доме. Как выглядит их жилище снаружи Волик увидел только весной, а когда они приехали сюда на санях, околевшие от холодного ветра, им вдруг сказали:
- Вытряхивайтесь!
Ребенок не понял этого слова и стал смотреть по сторонам насколько позволяли закутывавшие его одежки и озябшие мышцы. Они стояли среди степи. Отец перевел сказанное так:
- Мы приехали, сходите с саней, здесь мы будем жить, сейчас найдем наше жилище.
Впереди и позади них выгружалось еще несколько семей из тех многих, что ехали с ними с самой Волги. Никого из родни ни с той, ни с другой стороны среди них не было, одни оказались в других эшелонах, других отсеяли по дороге.
Вокруг не было видно никаких признаков жилья. Сопровождающий, стараясь перекричать свист ветра и скрип снега, сообщил:
- Идите все за мной, сейчас мы отыщем ваш барак, там вы обустроитесь.
Волик хотел спросить у мамы, что такое - барак, но был награжден ветром за любопытство горстью снега в рот. Тем временем их повели по сугробам в сторону от дороги. В лицо дул ветер, глаза залепляло снегом от этого видимости вообще не было. Тем не менее вскоре они увидели странную картину - прямо над сугробами торчали крыши с трубами, из которых кое-где шел дым. Их привели к одной очень длинной соломенной крыше и они стали спускаться в снежную нору. Там была обледеневшая дверь, открывавшаяся вовнутрь. В нее они вошли. Сначала ничего не было видно, но когда присмотрелись, то увидели, что здесь много комнат и закутков. Каждая семья должна была занять отведенный ей угол. После долгой дороги и холода все были очень рады.
- Женщины, устраивайтесь, а мужчины идут заготавливать дрова, пока только на сегодня, а потом заготовим и впрок, - распорядился один из приехавших раньше и назначенный здесь старшим.
Мужчины ходили за топливом долго, а когда вернулись с хворостом, то были все молчаливые и расстроенные, как впрочем и всю дорогу сюда. Женщины стали разжигать огонь в печках, греть воду, натопленную из снега, а мужчины вновь пошли наружу - откапывать окна, делать широкие ступеньки в снегу от двери барака до поверхности снежного наста.
В середине зимы всех отцов строем увели в трудармию, а детям сказали:
- Сейчас война с фашистами и все мужчины должны быть в армии, - это льстило детям, они гордились своими папами. Они, конечно, не знали, что отцов под конвоем, как отпетых преступников или врагов, голодных и оборванных водят на работу и они умирают не от фашистских пуль, а от истощения...
Дети рассказывали друг другу о своих дедушках, которые тоже были красноармейцами: чапаевцами, буденовцами; они воевали с белыми и всякими бандитами, кто в пехоте, кто на флоте, кто в артиллерии, а очень многие были кавалеристами. О дедушкиных подвигах они знали много и особенно гордились те, чьи дедушки погибли или имели ранения. Это говорило о многом, но главное, что дедушки не кашу варили, а сражались на саблях с беляками, стреляли из пулеметов, ходили в атаки, как в кино про Чапаева, которое все успели посмотреть еще до войны. Они, конечно, глубоко заблуждались в своих представлениях о войне: там может вдруг погибнуть обычный кашевар, а отчаянный рубака не получит и царапины.
Что касается отцов, то о них дети ничего не могли сказать друг другу, хотя чувствовали, что с ними что-то не так. Писали они редко, некоторые вообще не писали, мамы почти ничего о них не говорили, а только тихонько плакали, когда никто не видел. Но дети все равно все видели, но ничего не могли понять. Старшие ребята тоже были какие-то невеселые, ходили работать, мало общались с младшими, а по вечерам собирались вместе, играли на гитаре и пели песни...
Лето в конце концов, все-таки наступило. Холод ушел, а вместе с ним и наше заточение, дети стали бегать вокруг барака, играть в Чапаева. Издалека за ними наблюдали местные ребята, но не подходили. Однажды один из них крикнул:
- Фашисты, - и побежал. Местные пустились наутек. Барачные тоже бросились домой, некоторые даже захныкали. Они рассказали взрослым, что соседские мальчишки увидели фашистов и убежали домой. Старшие успокоили, что никаких фашистов тут нет и сказали:
- Мальчики так шутят.
Такие "шутки": повторялись часто и только значительно позже я понял, что это не шутки, а дразнилки - так они обзывали нас потому, что мы - немцы. Эта тяжесть легла в душу свинцовым грузом.
На следующую зиму произошло то, чего никто себе представить не мог и что окончательно перевернуло нашу жизнь - в трудармию стали забирать матерей, оставляли только тех, у кого дети совсем маленькие. Марик тоже думала, что Волик еще совсем миленький - всего-то шесть лет, но оказалось, что он уже вполне взрослый человек - она была в списках одной из самых первых. Последней оказались мама трехлетней Катеньки, у которой часто слезились глазки и она с детьми почти не играла, все сидела где-нибудь в уголочке.
До отправления оставалось несколько часов и Марик все это время держала сына на коленях и сквозь слезы рассказывали как себя вести, что кушать, как обменять на еду ту или другую вещь:
- Обменяй все, кроме собственной одежды. И во всем слушайся тетю Амалию, ее оставляют с вами старшей, ее не забирают, у нее ведь пятеро детей, младший еще и не ходит.
Расставание было жутким, дети плакали, матери почернели от горя, они что-то говорили, наставляли... Было ощущение, что никто все же так и не понимает реальности происходящего.
До весны Волик делал все, или почти все, как велела мама и как заставляла тетя Амалия. Дети ходили по селу, обменивали свои вещи, потом их научили просить милостыню. Весь свой "заработок" они приносили домой - на всех. Доставалось каждому очень мало, а за припрятывание тетя Амалия строго наказывала...
Весной дети перекопали все огороды и картофельные поля, выбирали оставшиеся с осени овощи. Воровать они пока еще не научились.
Летом собирали травки, грибы, ягоды. Дети травились и даже умирали. А уж животы болели постоянно. Тетя Амалия от всех хворей лечила их настоем или отваром полыни - очень горько, но многим помогало.
Кое-как перемучившись еще год, они встретили лето 44-го года истощенными, с минимальными шансами на будущее.
Тетя Амалия тоже часто болела, плакала над своими детьми и не в силах была управлять доверенной ей колонией. С наступлением первого тепла она собрала всех на заваленке барака, пересчитала всех, сверилась по списку, горько вздохнула и сказала:
- Дети, кто может идти - идите, ищите добрых людей, побирайтесь и постарайтесь выжить и найти своих родителей, чтобы не все они проклинали мою несчастную душу.
И они пошли...
До конца войны был еще целый год.
Волику шел уже восьмой год, с мамой он встретился через пять лет, об отце узнает все через семнадцать лет.

* * *

Всякие мысли пролетали в ее голове, много пробуждалось воспоминаний за те минуты, что она стремительно удалялась от конторы с этим отвратительным важным человеком, наделенным властью людьми над людьми, но обделенным Богом человечностью.
Сынишка, уже позабывший, где он только что был, держась за ее ладошку, еле поспевал за нею вприпрыжку, умудряясь однако углядеть все попадающееся на пути: от одуванчика, растущего у тропинки, до племенного бугая, привязанного за ошейник и кольцо в носу к столбу в загоне, но продолжающего буянить.
Вернувшись в телятник, они занялись каждый своим делом: она - мытьем ведер и бидонов, а сынишка - выгребанием из клеток сырой подстилки. Совковая лопата скрывала его по пояс, черенок возвышался в три его роста. Он только недавно освоил эту работу, но управлялся довольно ловко - хороший получится скотник!
Так потекли дальше дни надежды, радостей и разочарований. В минуты отдыха она выходила на свежий воздух: подышать, погреться на солнышке, или, если было особенно жарко, - посидеть на мягкой травке в тени развесистых березок, стоявших небольшой гурьбой в нескольких шагах от телятника, на непривычном для берез месте - на взгорке, где всегда дует ветерок и где можно повспоминать и помечтать.
А вспомнить Марии было уже что: жизнь так разнообразна и непредсказуема, а уж с ней-то судьба оказалась особенно щедрой на сюрпризы. Прошлое представало перед ней как две жизни. Одна - сплошная цепочка светлых дней, нанизанных на нить ее предвоенной жизни, семья, любимая работа, светлые надежды. Вторая - нагромождение событий, одно другого абсурдней и нелепее, отчего хочется иногда ущипнуть себя - не сон ли это? Просто удивительно, что она до сих пор не лишилась рассудка от этого кошмара. Только седина посеребрила ее голову...
И все же в этой обстановке лишений и унижений были проблески света - как она радовалась, когда нашелся, наконец-то, человек, согласившийся взять ее сбережения и истратить их на поездку в далекую Сибирь за ее первенцем! Дни трепетного ожидания слились для нее в неповторимый каскад чувств, когда все делалось легко и бездумно, все было подчинено одному - ожиданию! Шесть с лишним лет разлуки и, наконец, возможность скорого свидания со своим ребенком, своей кровиночкой, в котором она души не чаяла, но которого оторвали от ее сердца в самое трудное, голодное и холодное время, в самый разгар той ужасной войны, развязанной какими-то извергами.

* * *

Однажды теплым майским днем, когда пушки уже смолкли далеко на западе и предчувствовалась счастливая жизнь, совхозный возчик из пленных немцев, как обычно вез молоко с фермы к небольшому зданию с громким названием - молокозавод. Подъезжая, он увидел, что эта женщина, - самая сердитая из местных русских, оживленно со смехом (невероятно!) разговаривает с ветеринарным врачом, с кем ему удавалось иногда поговорить по-немецки. Говорил ветеринар, конечно не так, как говорят там, на родине - двухсотлетняя обособленность местных немцев от родины предков и смешение разных диалектов и языков сказалось на их наречии. Но все это мелочи по сравнению с тем, что здесь - на чужбине, в плену - можно поговорить с местным человеком на родном языке и слышать родную речь, хоть и отдающую чем-то древним, далеким и потому еще более дорогим.
Подъехав вплотную к говорившим, он остолбенел, у него непроизвольно расширились глаза и раскрылся рот, - он услышал ее речь на неплохом немецком поволжского слога. В этот момент она говорила:
-...Вы знаете, дядя Андрей, где он у меня остался. И вот на днях я получила письмо от деверя Давида из Павлодарской области, это недалеко от Алтайского края, - он нашел моего Волика и взял к себе. Теперь я знаю, что он жив и его местонахождение, буду просить разрешения... - произнося эти слова она оглянулась, увидела возчика, осеклась, по лицу пробежала тень, она резко развернулась и убежала в помещение.
Все их предыдущие встречи были мимолетны, она резко ему приказывала по-русски, малословно, больше жестами. Было видно, что ей неприятно даже видеть его. Он понимал, что у этой русской женщины; так похожей на его Эльзу, не только лицом, но и походкой, фигурой, чем-то еще, необъяснимым; очевидно, большое горе. И это горе, наверное, причинила ей война, немцы. Он хотел бы с ней объясниться, рассказать, что он-то тут не при чем. Он рабочий человек, винтик, его призвали в армию, погнали на фронт. Его никто ни о чем не спрашивал и он просто был вынужден выполнять приказы. Но для объяснений не подворачивалось случая. Да и возможен ли такой разговор?
Ничего не понявший в таком резком изменении ее настроения ветврач посмотрел ей вслед, потом на подъехавшего Клауса. Они некоторое время недоуменно смотрели друг на друга, оба сидя - ветврач на верхней перекладине прясла, возчик - на своей телеге. Наконец Клаус произнес первые слова:
- Дядя Андрей, она разве немка?
- Да, - ответил тот удивленно, - а ты разве не знал? Ты ведь уже больше года возишь ей молоко!

* * *

Встреча с сыном обрадовала и расстроила ее - больно кольнуло, а потом сдавило сердце: он был уже не тем нежным шестилетним мальчиком с мокрыми большими глазами, который остался там, среди гурьбы таких же несчастных оставляемых на окраине алтайского села на произвол судьбы детишек. Он предстал перед ней настороженным, с отчужденным взглядом подростком, выглядевшим значительно старше своих одиннадцати с половиной лет.
После первых же объятий, расспросов и слез они деловито принялись за работу: нагрели воды, она остригла почти наголо и помыла его голову, он искупался и оделся во все непривычно чистенькое, приготовленное ему мамой; после этого они без жалости, даже с каким-то азартом, сожгли вместе с остриженными волосами и полуистлевшим тряпьем - его одеждой, всех его вшей.
Покончив с делами, они обнялись и весь вечер просидели так на армейской койке, слушая и рассказывая, рассказывая и слушая, обещая больше не расставаться никогда и ни за что. А младший, недавно родившийся сынишка, посапывал на своей постели, устроенной в углу на сундучке, в котором хранится все их немудреное, нажитое здесь имущество.

* * *

Прошли годы. Она все ходит и ходит на эти опостылевшие отметки к коменданту. У нее трое сыновей, будущей зимой родится четвертый ребенок. В мире изменилось многое. В стране - тоже. И комендант у них новый. Люди поют новые песни. Вот и сейчас из репродуктора весело несется: "Здравствуй, дорога длинная, здравствуй, земля целинная..." Многие ее родственники оказались как раз там, в эпицентре воспеваемых событий. Только для нее мало что меняется. За пятнадцать лет она уже стала забывать обстановку своего дома, вид родной улицы и города на Волге. Но больше всего на свете она хочет все-таки оказаться ТАМ. Она давно забыла свое "счастливое" имя, окружающие и не подозревают, какие перед ней открывались горизонты. Все зовут ее Марусей и хвалят за отличных телят.

* * *

Р.S. Марии Ивановне не суждено будет узнать, как сложится судьба ее сыновей и дочери, не узнает она, в каких краях суждено им будет жить. Очень бы она удивилась, если бы ей сказали, что одна из ее внучек выйдет замуж за внука одного из "ее" комендантов и будет жить в далекой, чужой стране - она очень рано, молодой, уйдет из жизни, задолго до того как "станет известно", что она ни в чем не виновата и страдала по ошибке, зря. Но это другая история, ее я постараюсь рассказать вам в другой раз. Будьте здоровы и пусть вас минует "счастливая" судьба наших старших соплеменников!

"Магнит", ноябрь 1991
"Nachrichten", июль 1996


Два Ивана

"Где человек находится противясь,
там его тюрьма".
Эпиктет

"Строгий закон виновных творит".
Русская пословица

Людские страсти и страдания видоизменяются значительно медленнее, чем их жизнь в лихую годину, чем развиваются орудия труда, вооружения, средства передвижения в годы прогресса.
Люди, их чувства, привязанности остаются почти без изменений, невзирая на эпохи, на смену правителей. Они также любят и ненавидят, как и тысячи лет назад, им также больно и обидно, они также радуются и огорчаются... Они также остаются верными или становятся предателями...
Предательство. Оно коварно и многолико: предают Родину, мать, жену, детей, товарищей; изменяют своим идеалам, вере, союзникам...
Совершивший предательство однажды - не заслуживает серьезного доверия.
Можно пережить любые невзгоды, неприятности, даже изгнание, но предательство не может быть оправдано никакими трудностями, но только личными слабостями.
Можно пойти на временные компромиссы, но нельзя допускать вероломства.
Трудно выстоять, оказавшись в руках врага, перед лицом смерти. В этом случае, очевидно, допустима хитрость, лукавство по отношению к неприятелю, но не к своим сокровенным чувствам и близким людям.
Верность. Она наивна и беззащитна, она всесильна и непобедима, она благородна и безрассудна...
Благодаря Верности человек остается Человеком, пройдя через рабство, инквизицию, тоталитаризм, геноцид.
Благодаря верности существует любовь, сохраняются нации, живет вера, развиваются идеи...
Люди всегда остаются самими собою, и любые попытки их переделать, переломить, сломать, приводят к трагедиям. От надломленных появляется на свет божий потомство "Иванов, не помнящих родства", не знающих своих корней, национальных традиций, потомство деградированных личностей и преступников...

1

Воины Хана гнали связанных пленников через пески туда, где они должны были своим трудом искупить вину своих хозяев, - им предстояло выкопать широкий арык, пустить воду могучей Аму в долину, напоить ее водой тучные отары хана, его цветущие сады и благоухающие бахчи.
Хану нужны были дешевые работники, расходы на которых ограничивались бы несколькими лепешками и ломтиками сушеной конины. И он получил их ценой гибели лучших воинов. Караул опасался бить сопровождаемых до смерти, разве что так, чуть-чуть, до малой крови, до сломанного ребра, не больше, падеж нежелателен - хан не простит. "Но и не бить нельзя, пленники попались упрямые, гордые озлобленные - хлопот с этими орысами будет много", - размышлял, сидя на коне и поглядывая на подопечных, пожилой десятник, многое повидавший на своем веку, помнивший легенды о бесчисленных полчищах Искендера.
Шел девятый век Хиджры.

* * *

Приближалась середина двадцатого столетия от Рождества Христова. В Европе шла к завершению жестокая война - куда до нее средневековым побоищам с их моралистскими условностями. Эта война разбудила Молоха, который пожирал на своем пути и воинов, и пахарей, и старух, и безвинных детей...
Колонна понурых трудармейцев растянулась на два с лишним километра. В голове колонны, по бокам и сзади вразвалку лениво вышагивают, изнемогая от жары, конвоиры. Их немного - куда побежишь в этих, Богом забытых, песках? Да и зачем? Все равно поймают и отправят в еще худшие условия. Впрочем, иногда все же бегут, некоторых так и не находят...
В колонне не пленные, здесь все - "свои", но утратившие доверие властей по тем или иным причинам и угодившие за это в "трудовые колонны". Публика довольно разношерстная: тут представители всех неблагонадежных племен, народов, сословий - всевозможный "сброд" со всей необъятной страны.
Поначалу "колонны" были более однородными и по национальному составу, и по территориальному происхождению, и, даже, по социальному положению. Но со временем, в результате естественных потерь и искусственного перемешивания "контингента", в колоннах все меньше людей, связанных между собой семейным или духовным родством, все меньше общения на родных языках и диалектах - все говорят на смеси жаргонов. Людей теперь связывает только тонкая нить общности труда.
Иван идет среди других в одной из шеренг этого бесконечного строя. Мыслями он витает где-то в прошлом. С каждым днем эти воспоминания все тусклее, особенно после неудачного побега и жестоких побоев. Он ловит себя на том, что иногда не может уже сразу вспомнить слово, которым обозначается какое-то явление на его родном языке, а услышав это слово из уст своих соплеменников, но родившихся на берегу другой реки, он чувствует, что звучит оно как совершенно чужое. Да и свой диалект ему не кажется родным...

* * *

Ханский дворец. Владыка восседает на мягких коврах и подушках в задумчивости. "Как отучить этих неблагодарных шакалов от побегов и вредительства - работа движется медленно, эти несносные рабы работают как попало, часто пуская насмарку плоды своего же труда, да и может ли быть иначе - результат им безразличен. Побои приносят мало пользы. Как хорошо было в благословенные старые времена предков..." Мысли текут бесконечно.
Одна мысль давно сверлит мозг хана - целую неделю. Она пришла во сне, а днем он вспомнил рассказанное ему еще в детстве - может быть попробовать?
Хан решительно ударяет в ладоши. Прибежавшим по этому сигналу слугам он приказывает привести брадобрея со всеми его принадлежностями.
Брадобрей вскоре прибежал. В его глазах страх и недоумение, ведь только что он выполнил свою работу со всем подобающим тщанием. Он ожидает наказания, не зная пока, за что. Хан крут, никому не прощает промашки, вот и сейчас в сторонке стоит на коленях в ожидании кары пойманный несостоявшийся беглец.
Хан указывает брадобрею на злоумышленника и приказывает:
- Обрей наголо его голову! - а рассыльному говорит; - Приведи сюда шорника.
Шорник заявился быстро, когда цирюльник еще колдовал над русоволосой головой несчастного.
- Смотри на этого разбойника. Он забыл, что смелость без благоразумия - бешенство! Его обрили, но у него нет головного убора. Ты сошьешь ему тюбетейку из верблюжьей шкуры. Шерстью наружу. И, смотри, чтобы она плотно облегала ему голову, натянулась до ушей, как носок. Перед вечерним намазом жду тебя с готовой работой.
Шорник испуганно попятился и бросился обмерять голову пленника.

* * *

Иван сидит на берегу пересохшего ручья, прямо на горячем песке. Он словно оцепенел. В руках у него какой-то камень. Глаза устремлены на этот камень, будто разглядывают что-то внутри его. Рядом на чахлом восковом кусте саксаула беспокоится рыжая с черным длинным хвостом птица-сорокопут. Время от времени она издает резкие трещащие звуки, как бы прогоняя человека. Но человек словно оглох - кроме этого камня для него вроде не существует ничего на этом неуютном белом свете.
- Ива-ан! Иван, ты что - оглох? - кричит почти в ухо запыхавшийся от быстрой ходьбы Андрей, - Тебя уже ищут. Чего ты уставился на этот камень?
- Смотри, - протянул свой камень Андрею Иван, - кто-то выдолбил в камне силуэт верблюда и закопал в песок. Как ты думаешь, когда это было и зачем он это сделал?
- Это было очень давно. Видишь - рисунок еле просматривается - зарос пылью. А зачем это было сделано, уже никто не узнает, - говорит Андрей, помогая Ивану подняться с сыпучего песка, - камни и песок не умеют говорить. Да и ни к чему это сейчас нам с тобой. Пошли, там все стоят в строю - тебя ждут, давно пора идти на ужин. Сам знаешь - неполную команду в лагерь не пустят.
- Не хочу я ничего. Посмотрел я на этот камень - так тошно мне стало почему-то, как не было даже тогда, в восемнадцатом лагере, когда умер у меня на руках мой младший брат - Адик.
- Пошли-пошли, хватит уже грустить, радуйся тому, что хоть сам выжил, не умер до сих пор - немного нас осталось из бальцерской группы, из тех, кто встал вместе с нами в строй в первую военную зиму, - Андрей увлек за собой Ивана, поторапливая и ускоряя шаг.
Андрей знал Ивана давно, еще с тех пор, когда они вместе бегали в школу, ходили на комсомольские собрания, когда того называли другим именем, постепенно забытым всеми, даже самим Иваном. Если оно иногда и вспоминается, то воспринимается им как принадлежащее совсем другому человеку. Здесь, в этом строю, за забором из колючей проволоки, людей перекраивают полностью, начиная с их имен и заканчивая рассудком.
Подойдя к строю, друзья увидели обозленные голодные глаза своих сотоварищей. Никто из них не возмутился, напротив, кое-кто злорадно заухмылялся, когда конвоир влепил Ивану ленивую дежурную оплеуху, Конвоир отвесил ее не со зла, а так, для порядка - не забывайся! Но эта оплеуха разрядила обстановку, внесла успокоение и, даже, умиротворение. Все удовлетворились!
Друзья встали на левый фланг, строй повернулся и, поднимая пыль, побрел в сторону лагеря, где их ждала похлебка загадочного происхождения и неописуемого вкуса, есть которую впору было закрыв глаза и зажав нос. Но эти люди до того привыкли к такой кормежке, что рады были набить желудок чем попало, лишь бы не ощущать этого противного сосущего чувства голода, преследовавшего их постоянно уже который год.
Раньше было еще хуже, люди умирали от недоедания прямо на ходу. "Обслуживающий" же персонал ничего не мог поделать с лишним весом собственных телес. Теперь же трудармейцы чувствовали, что скоро в их судьбе могут наступить изменения, в баланде стали появляться не только гнилые овощи и очистки, но и кое-что съедобное. Война давно закончилась, скоро, очевидно, закончатся и их мытарства.

* * *

Солнце стоит в зените. Оно нещадно палит, выжигая и без того пустынное пространство вокруг столба, к которому привязан человек. Он тихо стонет, вскрикивая время от времени. Боль временами становится невыносимой. Кожаная шапка все плотнее стягивает череп. Утром на голову невольнику, на его шапку вылили кувшин воды. Поначалу это принесло облегчение, но с усилением жары кожа высыхала и, осаживаясь, сжимала голову все туже и туже. Он порывался сбросить этот обруч, мотал головой, тряс ею, тер о плечи, но все его усилия оказывались тщетными, а руки были связаны за спиной. Оставалось только стонать и выть. Свинцовые веки сами собой смежались, скрывая от всех обезумевшие глаза.

2

Вечное солнце катится по небосклону, освещая и обогревая землю. В одних местах оно ласковое, в других - знойное, в третьих - холодное.
Иван бредет за стадом коров. На голове, при ярком солнечном свете, поблескивает седина его коротко остриженных, нечесанных волос. Он бдительно следит, чтобы ни одна "голова" не отбилась и не потерялась. Есть среди этих коров и телок отъявленные вертихвостки, бегают бестолково по пастбищу, а при перегонах так и норовят куда-нибудь юркнуть в сторону. Тут только смотри! И кнутом не дотянешься, а бегать - никаких ног не хватит.
Иван изобрел свой способ заворачивать беглянок - он громко кричит. И это - действует! Однако кричать нужно что-то членораздельное, это понимал даже Иван. Но сложность оказалась в том, что словарный запас его за последние годы не только не пополнился, но основательно оскудел: родной язык он напрочь позабыл, из других языков взял только то, что необходимо в его примитивном обиходе, - ему вполне хватает двух десятков односложных тюркско-славянских фраз и чуть больше того - матерных. Вот этими-то, последними, он и обкладывал своих подопечных в несколько ярусов.
После нескольких весенних тренировочных дней его восклицания к середине лета становились всё звонче и "красноречивее". Со временем Иван заслужил славу самого искусного матершинника в округе, и многие специально останавливались послушать новые коленца, выдаваемые Иваном в адрес буренок. Бывали особенно удачные дни, когда Ивану удавалось построить новую композицию, тогда он, чтобы закрепить её в своей памяти, повторял многократно по всякому маломальскому поводу, а то и без видимого повода, заглушая своими руладами стрекотание сорок и распугивая их высокими тонами. Это "острословие", очевидно, способствовало пищеварению у коров и выработке у них молока. В такие дни хозяйки надаивали по лишнему литру и похваливали Ивана. Иногда же они укоризненно качали головами:
- Что-то, Ваня сегодня был не в настроении, продремал, видно, весь день под осиной или голос сорвал, сердешный, - и на следующее утро украдкой совали в его брезентовую сумку сырое яичко - говорят, помогает голосовым связкам. Грамотный всё же у нас народ и отзывчивый!
Иван, польщённый таким вниманием, старался вовсю - с утречка "ласкал" ушки завороженных доярочек лёгким матерком. Мужики только ухмылялись - уж они-то знали, на какие зверские выверты способен в открытом поле их пастух.

* * *

Время летит неумолимо, с каждым днём отдаляя человека от момента его рождения. Из дней сплетаются годы, из отдельных морщинок на лице - складки.
Со временем и наш невольник свыкся со своим обручем на голове - боль затихла. Она заглохла, или просто он ее перестал ощущать - притерпелся. Вместе с затухающей болью, затихла и его злость, его стремление бежать, и все былые страсти. Он просто-напросто не вспоминал больше ни о доме, ни о свободе. Он был уже освобожден с привязи и выполнял всевозможную работу. Ему даже подобрали жену из невольниц - слабоумную Лютфию.

* * *

Несколько лет назад, почти сразу после того, как он попал сюда из ада, пустыни, Иван женился на тихой сиротке Фае, неизвестно откуда появившейся в селении. У них родились, один за другим, трое хулиганов, с пеленок делавших все по своему, но ни Иван, ни Фая никогда не мешали им жить так, как хочется. А кроме родителей, для них авторитетов не существовало.
Иван иногда делал кое-что и по дому - руки машинально сооружали то стульчик, то скалку... В этих изделиях виделось некоторое умение и аккуратность, но все почему-то оказывалось недолговечным: стульчик вдруг ломался под Фаей, когда она усаживалась у вымени коровы; скалка покрывалась трещинами, заполняющимися значительным количеством приготовленного теста. Фая тихонько просила соседа починить ее инвентарь, и тот, повертев в руках Иваново изделие, выбрасывал его в дрова, а Фае делал другое - прочное.
Для домашнего скота Иван слепил стаечку из жердей, хвороста, соломы и навоза. Не ахти какое строение, но, главное - внутри зимой было сравнительно тепло. Куры, правда, не неслись, но выживали до весны все. А летом вся немногочисленная живность бродила по двору, огороженному где немудреным тыном, а где - еще более незатейливым пряслом, прорываясь иногда в огород.
Если такая потрава происходила в присутствии Ивана, он хватал полено и бросал им в нарушителя, или хлестал длиннющим кнутом. Если это была овца, она начинала без толку метаться из стороны в сторону, втаптывая все на своем пути в рыхлую огородную почву, свинья - целеустремленно с визгом неслась к той щели в заборе, через которую проникла в запретную зону. Если даже на пути у нее стоял сам Иван. Пару раз такие расправы заканчивались куриным супом - щелчком кнута курице отрывало голову, и она еще некоторое время бегала среди грядок, разбрызгивая во все стороны кровь. Фая, всплеснув руками, бежала за рябушкой, а Иван недоуменно рассматривал кончик кнута с приставшей к нему пушинкой. Ребятишки, ликуя, прыгали вокруг родителей.
К счастью, Иван летом дома почти не бывал - уходил ранним утром, возвращался, когда куры уже мирно дремали на насесте, а выходные ему летом не причитались.

* * *

Песчаные барханы неумолимо передвигаются по просторам Кара-Кумов. То их гонит неистовый "афганец", то перелопачивает студеный "бора". Вместе с барханом кочует скорпион, он здесь - дома, ночью - охотится, днем - спит в укромном месте.
Невольник давно уже освобожден не только от привязи, но и из-под надзора. Он никуда не стремится, ничего не желает, ест - что дадут, спит - где и когда позволят. Он вместе с женой ходит за баранами и, машинально, не задумываясь, что делает, сгоняет их в кучу, перегоняет из долины в долину, с пастбища на водопой и обратно... Делает все как положено, как велят. Взгляд его стал отсутствующим, неосмысленным.
Пастухи смотрели на него и удивлялись такому преображению человека.
- Скажи, Сагит, это ведь тот пленник, что позапрошлой весной несколько раз пытался убежать с рытья канала?
- Да, это он. Но теперь он уже никуда не убежит.
- Я этого не пойму: был такой строптивый и за год превратился в послушного ягненка. Такого ведь не бывает. Отчего это?
- Видишь на голове у него верблюжья шапка?
- Да. Он ее никогда не снимает...
- И не снимет уже до самой смерти, спаси Аллах от такой казни. Эта шапка приросла к его черепу, а волосы у него теперь растут больше не наружу - верблюжья шапка не дает, а вовнутрь - прямо в мозги. Это старинная казнь для норовистых пленников. Они остаются живы, но превращаются в рабочий скот. Имя им - манкурты. Они ничего не помнят, у них нет никаких желаний, кроме обычных, животных.
- Это жестокая казнь.
- Не говори этого больше никому, хан рассердится, если узнает. А этому манкурту уже ничто не поможет, человеком ему уже не стать никогда. Остальные рабы, глядя на него, тоже присмирели, тянут свою арбу молча, не огрызаются больше, забывать стали о вольной жизни. Тут, хоть и не раб, а промолчишь лишний раз, видя такое!
- Вай-вай, - запричитал Камал, заглядывая в прищуренные глаза Сагита, - мы с тобой хоть и пасем чужой скот, я все же живем в родной степи, на родине предков. Правда? И не дай Аллах нам оказаться в неволе на чужбине.
- Да сбудутся твои слова, - воскликнул Сагит, благопристойно вскинув ладони к глазам, и прошептал спасительную молитву.
Пространство стремительно пронизывали солнечные лучи, обжигая одних, лаская других. Наливаясь солнцем, созревали яблоки и ослиные огурцы; не политые дождем - высыхали полынь и ковыль. Все шло своим чередом. На Востоке шел девятый век хиджры.

* * *

Газет Иван не читает - не умеет он читать, радио слушает редко, долгое время у него и радиоприемника-то не было. Телевизор в доме появился позже, чем у соседей, когда дети уже подросли и поставили, как в таких случаях говорят, "вопрос ребром". Иван не интересуется тем, что люди обычно именуют политикой. В разговоры он никогда не встревает. На вопросы, на отвлеченные, не бытовые темы, неопределенно пожимает плечами. В свободные минуты он подолгу задумчиво смотрит вдаль, а на лице у него не отражается ничего. Иногда в мозгу всплывают картинки какой-то другой жизни - он никак не может вспомнить, откуда они. Иван морщит лоб, но поперечный шрам - от левой брови к правому виску, след жесткой расправы за неудачный побег из "трудармии" - делит морщинки на две неравные волны, как бы рассекая бег мысли, и она улетучивается. Исчезают и картинки его собственной молодости.
А перед глазами мельтешит бесконечное множество рогов и хвостов. И еще - жующие морды и большие коровьи глаза, ни на что не реагирующие, но отражающие, как в выпуклом зеркале, все окружающее.
Под ногами у Ивана замусоренная земля, над головой плывут разноцветные облака, каких он раньше никогда не видел - за полями, за лесами дымит громадный завод. С каждым днем все ближе конец двадцатого столетия от Рождества Христова. Впереди - вечность природы...

"Магнитогорский рабочий", август-сентябрь 1999


Жертва Марса

"Изломаны огнем и клеветой,
Мы выжили, как куст чертополоха..."
Ст. Куняев

1

Андрей Иванович Яковлев умер молодым. Ему было чуть за тридцать. У гроба собрались жена Оксана, дочка Аленка, кое-кто из родственников жены, соседи. Но не было возле него, как и все последние полтора десятка лет, никого из его кровных родных: ни матери, ни сестёр, ни брата... Они далеко. Так далеко, что их даже не оповестили, зная и надеясь, что все равно не смогут приехать проститься. Даже если вырвутся - не успеют. Далеко! Родственники Оксаны решили: будет лучше, если из родных Андрея здесь вообще никогда никто не появится - так лучше, спокойнее...
Над гробом плачут только жена и дочка. Они любили его. И он в них души не чаял. Для остальных он был загадкой, пришлым в их селе человеком, с непонятными и даже странными, на местный взгляд, привычками. Никто не знает, кто он родом, этот москаль, откуда, кто его родственники... Да и москаль ли он?
Шушукаются соседи меж собой: и с чего это Андрей так вдруг умер.., и что-то не очень он обличием похож на русского.., и говор у него какой-то мягкий.., и всегда, грустные глаза его слишком голубые.., и почему это родных его не оповестили - даже на почту никто не ездил, ведь есть же у неге родственники, должны быть - получал же он откуда-то из дали дальней письма... Не знают соседи, не говорят вслух о том, о чем догадываются. А не сказал - вроде и не знаешь. А не знаешь - крепче спишь!
У изголовья на подушечке, как полагается, лежат немногочисленные боевые награды, привезенные им с фронта. Очень бы порадовались этим наградам и подивились бы друзья его детства, будь они живы...
Над могилой склонила свои ветви плакучая ива, легкий ветерок колышет ее и она навевает еще больше грусти в присутствующих. Могучие карпатские сосны шумят невдалеке, мерно покачивая своими верхушками, на одной из которых сидит, поглядывая на водную гладь реки, зоркая скопа, а в кроне суетятся неугомонные белки.
В небольшом и небогатом украинском селе хоронят безвременно скончавшегося приймака, воевавшего в этих местах и вернувшегося сюда после войны.
Соседи думают: хоронят человека без роду, без племени. Так ли это? Кто знает?..

2

Родина не отвергает своих сыновей и дочерей, какими бы они ни были. Они сами отлучают от нее друг друга или отрекаются от нее по собственному усмотрению. Иные, ради нее отказываются от родных и близких, жертвуют жизнью. Другие, ради родных, совершают подвиги. Третьи, ради себя, предают все и всех, предают и ее - Родину. Она же молча терпит и прощает, прощает и терпит...
Все правители, все деспоты и самозванцы, сменяя друг друга из века в век, действуют ее именем. Ее именем казнят они неугодных, может быть, во сто крат более достойных ее сыновей. Ее же именем милуют униженных или преступивших Законы...
Все делается ее именем. Поэтому и слышит она незаслуженные проклятия отчаявшихся. Проклятия эти, по совести и справедливости, должны быть обрушены на головы тех, кто бесчинствует в ее пределах, правдами и неправдами захватив власть над ее народом и над ней самой.
И не видно всему этому ни конца, ни края. Уже думается иногда: ну вот наконец-то появились проблески человечности, более мягкого отношения к подданным, принимаются толковые решения, законы, выдвигаются прогрессивные идеи... Ан - нет! Снова и снова Власть поворачивается к Человеку таким боком, что хоть плачь! Хоть бейся головой в скалу!

3

Когда началась война, Андрею было шестнадцать лет. На него и его друзей, таких же, как он, романтиков, рвущихся на фронт бить фашистов, в военкомате сначала просто цыкнули, а потом поручили разносить повестки и другие бумаги - работы стало много, работников хронически не хватало.
Бегая по улицам родного поволжского городка, завидуя тем, кому вручали повестки, юноши вынашивали планы попасть на фронт во что бы то ни стало. Они были уверены, что война скоро может закончиться и им - вот ведь не повезло родиться двумя годами раньше - не удастся показать свою удаль в настоящем мужском героическом деле.
Время летело быстро. Мало осталось в городе мужчин - мобилизованы. Но жизнь бьет ключом. Дел у всех прибавилось и дома, и на работе - за себя и за ушедших в Красную Армию. Мужскую работу взяли на себя женщины, старики и молодежь. Люди старались, чтобы тем, ушедшим на фронт, было легче, чтобы они быстрее прогнали врага, и вернулись невредимыми домой. Производительность труда резко выросла.
Но - вдруг... Ох, уж это горькое - вдруг!..
Это случилось в один из самых последних дней августа 1941 года. Для земляков Андрея, для его родных и друзей настала долгая мрачная ночь. Ненужным, суетой сует, вдруг стало все. Все их труды и заботы, плоды этих забот. И сами они вдруг стали лишними и даже... о горе!, невыносимое и горькое, язык не повернется такое произнести - врагами! Чьими врагами? Ответ дадут. Из высочайших уст. Но до сознания этот абсурд не дойдет никогда.

4

Страдалица-Родина, быть ли тебе когда-нибудь одинаково любимой всеми своими сыновьями и одинаково справедливой и щедрой к каждому из них? Или они так и будут до бесконечности грызться между собой и, одни - надменно и цинично насиловать тебя, называя при этом матерью, а другие - надеясь на твою милость - проклинать, называя мачехой.
Не заслужила ты ни того, ни другого. Обильно политая слезами, потом и кровью искренно любящих тебя и любимых тобой (часто - тайком) сыновей, родных и приемных, стараешься щедро кормить ты их наравне со своими выродками, охотно заливающими тебя зловонными своими испражнениями и кровью других; заваливающих твои недра их телами. Сколько же их, известных и безымянных, приняла ты со стоном в свое лоно, зная, что вместе с их телами погребается и частица твоей славы, которую они могли бы тебе добыть, продолжая жить и творить.

5

Шли последние летние дни первого военного лета. На этой части Земли-Матушки настала Ночь средь бела дня.
Война, сама по себе сумрачна, она - несчастье. Но она вселяет и духовный подъем, обилие надежд на счастливое будущее. Каждый уповает на то, что личное горе минует его. Все надеются, что с победой над черными силами жизнь станет светлой.
Но в этой части матушки-Земли вдруг не стало никаких светлых надежд. Все ее население было провозглашено враждебным. Произошло что-то непонятное, какой-то бред: объявили, что республика немцев Поволжья наводнена шпионами и диверсантами и поэтому все немцы из нее, а заодно и из других мест, переселяются в Сибирь и Казахстан.
На улицах городка появились военные патрули.
Сборы были недолгими, да и много ли унесешь на себе - только самое необходимое на первых порах. Через несколько дней эшелоны везли несколько сот тысяч поволжских немцев, предки которых вросли корнями в эти освоенные ими берега, на восток.
В одном из вагонов ехал и Андрей со своими родными. Они пока еще были все вместе и живы. В этом же поезде ехали почти все его дружки с их улицы, оставшейся пустынной.
Ребятам было обидно ехать под охраной, как каким-то преступникам, но молодость бесшабашна и они то и дело досаждали своими выходками не только родным, но и охранникам, которые однажды даже открыли стрельбу. Но к счастью все обошлось.
Когда их, наконец, уже по снегу, довезли до места, в один из районов восточного Казахстана у самой китайской границы, то оказалось, что самое трудное еще впереди - не было ни жилья, ни одежды, ни продуктов, ни денег... Распределили их по несколько семей на каждое селение. Жить устроились в пустующих землянках, бараках, баньках, а то и просто в коровниках и конюшнях, отгородившись от их обитателей какой-нибудь перегородкой или пологом.
Андрей вышел осмотреться. День был ясный, невысокое осеннее солнце грело мало, но светило ярко, отражаясь от клочков свежевыпавшего и сметенного ветерком за кустики, в канавки и ямки, снега. Степь, куда ни глянь, терялась в дымке. Глазу вокруг не за что было зацепиться. Ан - нет. Вон вдалеке, кажется там восток, высится какое-то загадочное куполообразное строение, такое одинокое в степной бескрайности. А в противоположной стороне, как в тумане, угадываются горы, тоже - даль немереная. Похоже, по этим горам их и везли на быках несколько дней с далекой станции с экзотическим названием Жангыз-Тобэ. Весь поселок станции состоял из нескольких сараев вдоль путей и десятка жилищ с плоскими крышами и невероятно низких. От станции их везли так долго, что уже казалось - конца не будет этой дороге, этим горушкам, по которым она петляет. Когда кончились горы, движение продолжалось еще полдня до села Кокпакты. Это центр района, в котором им предстоит отбывать свою бессрочную ссылку. В райцентре их продержали еще несколько дней. Оттуда горы, которые он сейчас наблюдает, казались такими близкими! Но всему кажется приходит конец - однажды утром, еще до восхода солнца их подняли и повезли навстречу светилу, которое за время пути успело взойти впереди них, прокатиться по правую сторону и юркнуть за те горы уже за спиной, "Ехали" - громко сказано! От самой станции в основном шли пешком, сопровождая повозки с вещами, немощными стариками и детьми. Только изредка, удавалось по очереди отдохнуть, пристроившись с краешку.
Уже в кромешной темноте они достигли цели своего путешествия.
Здесь им придется жить. Кто знает - сколько? (Не знал Андрей, что все прибывшие с ним сюда, здесь и будут похоронены, а их дети состарившись, через шесть десятков лет будут с трудом выбираться отсюда, спасаясь от новых напастей).
Селение состояло из трех улочек, соединенных переулками. Домики, как и на станции, были в основном глинобитными, из самана, с плоскими мазаными крышами. Но здесь они были чуточку повыше, а на некоторых даже красовались остроконечные крытые снопами соломы или камыша, чердаки. Казахов среди населения видно не было.

6

Не успели переселенцы как следует устроиться, мужчин начали забирать в трудовую армию. На этот раз Андрею с приятелями не было нужды вызываться добровольцами - их возраст оказался вполне подходящим для отправки на лесоповал. Они оказались даже уже переростками, - мальчиков брали с пятнадцати лет.
Дорога в уральскую тайгу была сложной и длинной. Теперь они двигались обратно на Запад, все больше отклоняясь к северу. Везли их в "телятниках", подолгу задерживая в тупиках; гнали пешком по разбитым, заснеженным лесным дорогам; опять везли - уже на санях; вели понурым строем под конвоем откормленных охранников, пока, наконец, они не оказались на месте.
По дороге Андрей передумал очень многое, мысли сплетались в бесконечное серо-черное кружево. Иногда ему казалось, что все происходящее - сон. Кошмарный сон.
За неделю пути в душном вагоне умерло два человека. Это были еще не голодные смерти. Пожилой мужичина в пенсне вдруг схватился за грудь и повалился. Его подхватили, пытались помочь, стучали в стены и дверь, но поезд продолжал свое движение еще два часа. Однако и на очередной стоянке дверь не открыли, поезд двигался еще и еще. Только вечером, когда принесли ведро с дневной нормой похлебки, уже окоченевшее тело выволокли и положили в грязный сугроб возле станционной водокачки. Дверь захлопнули - поезд потащился дальше. Где его похоронили или просто закопали в общий могильник - старого чапаевца, большевика, инженера - так о нем сказал один из попутчиков, этого никто так и не узнает никогда.
Другой был юношей совсем молоденьким, только-только пятнадцать лет, баловнем любящих родителей, красавцем с каштановыми волнистыми волосами и большими карими глазами. Он, видимо, впервые оказался без родных и близких. Он то плакал, отвернувшись в уголок, то лежал, уставившись в потолок. Старшие пытались его успокоить, но он, казалось, никого не слышал. Никто не узнал даже его имени. Однажды утром его обнаружили на верхних нарах, лежащим бездыханным на спине с остекленевшими широко раскрытыми глазами и вывалившимся почерневшим языком - на шее была петля, привязанная у изголовья.
Трупы время от времени выносили и из других вагонов. Первыми уходили слабые, с подорванным здоровьем и неокрепшей психикой.
На какой-то таежной станции "трудмобилизованных" по одному пересчитав, вывели из вагонов и построили у полотна железной дороги в глубоком снегу в четыре шеренги. Вокруг стояли безразличные конвоиры с возбужденными собаками на поводках. Сделали перекличку.
Вперед вышел человек интеллигентного вида в позолоченных очках, длинной щеголеватой шинели и бурках. Глядя поверх голов стоящих перед ним, он прокричал, не очень напрягаясь:
- Вы прибыли сюда, чтобы искупить свою вину самоотверженным трудом во славу Родины, во имя победы над злейшим врагом человечества, пособниками которого вы хотели стать...
По строю прокатился ропот, раздались протестующие выкрики - смысл сказанного дошел даже до тех, кто плохо понимал по-русски. Собаки зарычали, конвоиры насторожились.
- Тиихо! - повысил голос начальник. - За нарушение дисциплины строя десять человек останутся здесь, в карцере, - он махнул рукой своим помощникам, которые тут же бросились к строю, выхватывая из него первых попавшихся растерявшихся людей.
- Сейчас вы отправитесь дальше пешком, - продолжал невозмутимо очкастый, - дороги для вас кончились. Двигаться будете под усиленной охраной. Предупреждаю: в пути следования соблюдать дисциплину, из строя не выходить, шаг влево, шаг вправо - расстрел на месте. На пра-во! Шагом марш!
Колонна двинулась.
Вдоль утоптанной тысячами ног дороги стояли вековечное деревья, в основном - сосны, попадались и березы, пихты, осины. Тайга была дремучей. Деревья - огромные, вековые, почти до самой макушки голые. Подлесок был только местами. Внизу, между толстых стволов стояли сумерки даже в солнечный зимний день. Просека, пробитая в тайге, служила для вывоза леса, не подлежащего сплаву по реке.
Колонна двигалась медленно и, пока Андрей не устал, он с любопытством посматривал на окружающую природу, такую непривычную для него, выросшего в городе, в местности, где лесочки были маленькими и встречались изредка. А в казахстанской степи, где пришлось провести прошлую осень и начало зимы, лесов он вообще не видел, там изредка попадались только одиноко или небольшими группами стоящие карагачи.

А здесь было изобилие леса, выросшего за многие столетия, пройти через который, можно было разве что с большим трудом, петляя среди толстенных стволов. Тут немудрено было и заблудиться, даже местному жителю, а уж горожанам и степнякам не стоит и носа совать в эти дебри.
Вот деревья несколько отступили от просеки, видимо под снегом полянка или озерцо. Стволы деревьев здесь менее оголены, у крайних сучья растут почти до самой земли. На ветках от макушек почти до самого снега, Андрей увидел удивительных птиц, настоящих красавцев, он даже залюбовался ими. И не один он любовался местной природой: "тетерева" - прошелестело по колонне. Птицы вели себя уверенно, ныряя иногда в рыхлые сугробы, не обращая внимания на тянущуюся снизу гудящую черную колонну - привыкли. Их никто не трогал, видимо и конвоиры, имевшие оружие, не могли тратить боеприпасы на птиц.

8

Лагерь располагался в низине, как оказалось весной, среди болота. Бараки, продуваемые всеми ветрами, стояли ровными рядами. Вся территория была обнесена колючей проволокой. Над всем возвышались сторожевые вышки.
Андрея радовало только то, что был он здесь не одинок. С ним оказались несколько знакомых ему земляков и двое из его довоенных дружков: Вольдемар Беккер и Адам Геккман.
С раннего утра до позднего вечера они валили деревья, обрубали сучья, разделывали лесины и складывали бревна в штабеля. Работа изнуряла. Везде было холодно и сыро, первая военная зима оказалась слишком суровой. Кормили плохо.
По поводу питания один из шутников изрек однажды во время ужина:
- Есть это приходится конечно, но если бы этим раньше, до воины, пользовались как средством пытки, я бы попросил, чтобы мне разрешили крепко зажмуриться, зажать нос и заткнуть уши.
Все промолчали, кое-кто улыбнулся. Адик, немного подумав, спросил:
- То, что зажмуриться - понятно, зажать нос - ясно, а вот уши-то зачем затыкать?
- А это самое главное, - ответил шутник, - чтобы не вытошнило, когда услышишь собственные крики отвращения от поглощаемого дерьма.
По бараку прокатился хохот - хоть и нерадостная, но все-таки эмоциональная разрядка.
Друзья долго обсуждали свое положение и наконец решили: бежать. Изменить фамилии и пробраться на фронт, драться с проклятыми фашистами.
Однако, чтобы осуществить свой план, они должны были в совершенстве изучить русский язык - дома они и говорили и учились в школе по-немецки. Теперь они стали говорить между собой и с другими только по-русски, чем не только огорчали, но и очень озадачивали своих старших земляков. Администрация же это только поощряла.
Сложностей с изучением русского языка не было. На нем говорили все охранники и администрация, правда, иногда со страшным акцентом, но на это никто не обращал внимания. В лагере было много русских, украинцев, представителей других народов, попавших сюда по различным, зачастую, мифологическим причинам. Во взаимоотношениях между ними национальная принадлежность не играла сколько-нибудь решающую роль. Между собой все естественно общались по-русски. Находились добровольные и добросовестные учителя, которые посвящали парней в тонкости "великого и могучего". Очень скоро ребята уже изъяснялись довольно сносно.

9

Голод - не тетка. От плохой кормежки все очень отощали - кожа да кости. Особенно страдали люди когда-то полные, солидные, каких обычно считают вполне здоровыми. Здесь же большая комплекция оказалась роковым недостатком.
Сухощавый, поджарый Андрей переносил недоедание тоже с трудом, но все же легче, чем приятели.
От голода у людей появлялись галлюцинации, всевозможные навязчивые идеи. Однажды к Андрею подошел немолодой уже земляк, которого с трудом можно было узнать - из широкогрудого богатыря он превратился в нескладную ходячую вешалку для лохмотьев. Он с видом заговорщика поинтересовался:
- Слушай, парень. Как ты думаешь, успевает ли пища перевариться в желудке у повара, он ведь ест досыта и наверное не все переваривается?
- Не знаю я, дядя Роберт. Это меня совершенно не интересует.
- Но ведь он ходит в отхожее место каждый день и кал у него должно быть жирный.
- Да, удобрение хорошее для огорода. В этом плане от нас с Вами мало пользы, - пошутил Андрей. - Правильно нам сказали люди, когда мы сюда только прибыли.
Андрей вспомнил, как в ночь прибытия у них состоялся диалог с неизвестным им человеком, старожилом этих мест.
Дело было так. Когда их колонну поздним вечером привели к воротам зоны и остановили, они устроились прямо на обочине дороги в снегу на отдых, уморившаяся охрана уже не препятствовала этому. За забором из колючей проволоки, что тянулся вдоль дороги, работала группа людей - они расчищали дорожки от свежевыпавшего снега. Услышав из колонны немецкую речь, притом родную, поволжскую, один из них крикнул:
- Лойт! Вохэр коммт иир? (люди, откуда вы?).
В колонне оживились. Тут же нашелся остряк:
- Фун трива ривер, шайза! Ван мар кшиза хун, гее мир видер нивер. (С соседней улицы, пришли оправиться. Сделаем свое дело - обратно уйдем). Эта традиционная грубая крестьянская шутка, которой обычно отшивают любопытных, вызвала в колонне смех - они еще смеялись. Но за забором этого веселья не поддержали. После продолжительного молчания, начавший разговор со вздохом произнес:
- Да, ребята, здесь вам не часто придется оправляться. И к соседнему забору ноги не понесут. Да и обратно, дай Бог, вернуться хоть некоторым. Многих отсюда вывезут на санях, как тех вон бедолаг. - В это время на дорогу из ворот выехало несколько розвальней и когда они поравнялись с Андреем, он с ужасом рассмотрел при лунном свете, что поперек них штабелем лежат трупы людей, слегка прикрытые сверху какими-то лохмотьями.
Да, тот, человек знал уже, что говорил.
Несчастный дистрофик подходил, к Андрею уже который раз и все время заводил разговор о еде и о том, как питается повар.
- Зачем Вам, дядя Роберт, эти заботы? - спросил однажды Андрей. - Он, наверное, питается не намного лучше нашего. Он готовит нам баланду из гнилых мороженых овощей и отрубей, что тут можно...
- Швай ду, тумер поу! (молчи ты, глупый парень), - убежденно и напористо перебил его страдалец, дико сверкнув ввалившимися глазами, - повар жрет как свинья... в три пуза... все самое лучшее... его желудок не успевает.., то, что он оставляет после себя в нужнике, наверное, не хуже той ливерной колбасы, что продавали в голодный год в Саратове...
- Но, дядя Роберт, - воскликнул, брезгливо морщась присутствовавший при этом, обессилевший от голода Волик, - это же все равно - шайс!
- Замолчи, бестолочь! - крикнул бедняга и закашлялся. - Что ты можешь понимать в производстве колбасы. Ты знаешь, что вытворяют колбасники? - и он понес такую околесицу, уже ни на кого не обращая внимания, что ребята потихоньку перебрались от него в другой конец барака.
Этот человек вскоре умер, но его навязчивая идея витала под стропилами этого и других бараков.

10

Однажды к лагерю подошла странная колонна - все были в военной форме в красноармейских и командирских шинелях, шапках, обуви... Имелись и знаки различия: по званиям - от рядовых до полковников включительно, по родам войск - от пехотинцев до летчиков. Впоследствии оказалось, что у многих имеются ордена, которые со временем, как и знаки различия, были попрятаны подальше, так как раздражали лагерную администрацию.
Снятые с фронта, в разгар боев в конце 1941-го, эти люди, виноватые только в том, что родились с немецкими фамилиями, долгие месяцы провели в тыловых гарнизонах, а когда среди них усилились протесты, ими пополнили ряды трудармейцев.
В лагере было много коммунистов и комсомольцев. Проводились даже партсобрания, на которые, в красный уголок в административном здании, членов партии водили строем под конвоем.
Были и случаи побегов. Куда и зачем люди бегут, никто не знал, только догадывались. О некоторых беглецах, не было ни слуху, ни духу. Но чаще всего они попадались. Им присуждали двадцать лет каторжных работ и отправляли по назначению. Андрей не мог себе представить, что же за условия там, куда отправляли этих несчастных и может ли быть что-либо еще более ужасное, чем здесь, где люди мрут, как мухи в осеннюю пору.

11

Время шло. Времена года сменяли друг друга. Друзей перебрасывали из лагеря в лагерь, но им пока везло - их не разлучали. Они теряли силы, превращались в дистрофиков, но молодость брала свое. К тому же находились добрые люди - их иногда жалели: то одного, то другого, наиболее ослабевшего, помещали в медпункт. Отдохнув и окрепнув немного, каждый опять попадал в свой строй, на свою делянку.
В одном из лагерей Андрей с товарищами сдружились с пожилым человеком, назвавшимся Павлом Михайловичем, учителем из Ленинграда. За что он сюда попал, не обсуждалось. Но он очень любил рассказывать легенды. Ребята были благодарными слушателями, внимали ему, затаив дыхание и развесив уши. Однажды он заговорил о войне:
- Война, ребята, величайшее несчастье. Вы, я знаю, рветесь туда. И это хорошо. Но война отнимает у людей самое дорогое - их жизни. Правда, там можно умереть с честью, а здесь такой возможности не дадут. Первыми на войне, как правило, погибают лучшие, достойнейшие люди. Почему так происходит - не знаю, но жизнь показывает, что это так. Возможно потому, что такие люди больше других готовы к самопожертвованию ради других. Однако, несмотря ни на что, война, мои дорогие сострадальцы, это и великое очищение, - он надолго задумался.
- Вы знаете что-нибудь о Марсе? - спросил он вдруг.
- Это звезда такая, - нашелся Волик.
- Нет, мой юный друг, это не звезда. Это планета. Такая же, как Земля. Спутник Солнца. Но - это в астрономии. А в истории это один из древних героев, один из Богов. Его сыновья Ромул и Рем прославились тем, что основали Рим - один из древнейших городов. Вечный Город. А сам Марс был Богом полей и урожая. Он заботился о том, чтобы Земля ОБИЛЬНО РОЖАЛА людям хлеб и фрукты. Но со временем он стал богом войны и считается таковым и поныне. Как вы думаете: почему так произошло, что заставило его, грубо говоря, переквалифицироваться? Трудный вопрос. Есть ряд версий. Нынешние наши беды - и его, МАРСА, рук дело...
Павел Михайлович в своих рассказах часто поминал всяких Богов, Героев. Парни слушали его внимательно, не перечили, пытаясь понять всю глубину его мыслей. Они хоть и были комсомольцами, но богохульства себе не позволяли. Так было принято в их семьях, не отличавшихся ни излишним суеверием, ни, тем более, оголтелым безверием - уважать обычаи, традиции, веру и просто мнение других людей. Ребята, несмотря на свою молодость, тоже умели выслушать, обдумать. Имея свое мнение, не спешили его навязывать.
Одежда и обувь изнашивались, ее ремонтировали, кто как умел. Но все зияло дырами. Первым простудился и вскоре умер Адик. Он свалился в бреду на делянке рядом с только что поваленным деревом. Вечером, после окончания смены, его взяли за руки и за ноги и понесли в лагерь - он подавал еще признаки жизни. По дороге люди часто падали, запинаясь о пни и колдобины, роняли свою ношу. Когда Адика принесли в медпункт, он уже не дышал, медикам осталось только засвидетельствовать факт смерти. Это, случилось в начале второй зимы.
Волик, чувствуя, что не вытянет, однажды предложил Андрею свою пайку хлеба и попросил: "Выживи, сбеги, ты крепче нас, доберись до фронта, повоюй и за нас тоже, докажи, что мы не враги".
Андрей от хлеба отказался, обругав его последними словами, но когда Волик однажды утром не проснулся, Андрей нашел у него в кармане несколько сухих серых комочков, в которые превратился лагерный хлеб.
Андрей остался совсем один - в живых не было уже ни одного из его старых знакомых. Раньше других умерли пожилые и крупные мужчины - им было труднее и, главное, не хватало еды.

* * *

Родина! Ты скорбишь по своим защитникам, сложившим головы за твою неприкосновенность - эта память священна; скорбишь ты и по безвинно оклеветанным, замученным и умерщвленным твоим сыновьям.
Ты проклинаешь иноземных поработителей, загубивших миллионы твоих детей.
Прокляни и поработителей доморощенных, загубивших не меньше и не менее достойных, но не угодивших узурпаторам.
Прокляни их дважды за то, что загубили они твоих же детей, обесславив их.
Прокляни их трижды за то, что своими деяниями обесславили себя - также твоих детей.
Прокляни их четырежды за то, что, сотворив все эти злодеяния - обесславили тебя и всех твоих сыновей - вчерашних, сегодняшних и завтрашних.
Смыть материнский позор нелегко, даже если делать это всем миром, но вдесятеро труднее, когда девятеро из десяти безразличны к позору, постигшему их мать, и в сто раз труднее, если один из ста преумножает материнский позор.

12

- Комсомольцы, строиться на плацу, - прозвучала команда по лагерю.
Андрей встрепенулся - собрание. Нечастое здесь событие, но собрания с комсомольцами иногда проводятся. Интересно, о чем сегодня пойдет разговор. В прошлый раз речь шла о сборе средств на танковую колонну. Предложение это было выдвинуто коммунистами-трудармейцами и начальство его сразу поддержало. Теперь каждый трудармеец, а не только коммунисты и комсомольцы, ежемесячно отчисляют в фонд обороны половину своего денежного содержания, некоторые - даже всю. Все равно в ларьке давно не продают ничего съестного, и домой деньги отправлять нельзя.
Через месяц после того собрания вся администрация получила высокие награды и повышения по службе, а "трудмобилизованным" на вечерней поверке зачитали благодарственное письмо от самого Верховного Главнокомандующего...
Все-таки, организаторы этой акции смотрели вперед, работали на свой авторитет, надеялись на милость.
Когда все комсомольцы собрались и построились в назначенном месте, их подровняли, вызвали конвой и, предупредив, о шаге влево или вправо, повернули направо и повели к административному зданию, где находился клуб - на комсомольское собрание.
Когда комсомольцы расселись на скамейки, а охрана по привычке заняла свои места у дверей и окон, на сцену вышли начальники и расселись за длинный стол. Один из них кивнул в первый ряд и прошевелил что-то губами. Из первого ряда поднялся Кац, комсорг, бывший первый секретарь одного из кантонных (районных) комитетов комсомола в бывшей немреспублике на Волге. Повернувшись своим серым лицом к комсомольцам, привычно обвел их взглядом, он начал свое выступление. Иногда он более энергично, чем мог взмахивал рукой или, воодушевившись, повышал голос, и это сразу отражалось на его речи: он или замолкал на некоторое время, пережидая головокружение, собираясь с силами, или закашливался.
Речь на этот раз шла о стахановском движении. Планы выполнялись и, даже, перевыполнялись, но многие обессилев, не могли выполнить свою индивидуальную норму, а это сильно отражалось на общих показателях. Фамилии отстающих перечислял сам начальник лагеря. Присутствовавшие тут же вставали, виновато ссутулившись, за отсутствующих отвечали комсорги. Среди перечисленных "волынщиков" попадались фамилии умерших за последние дни. Этих из списка сразу вычеркивали.
В прениях выступали горячо, с юношеским задором, говорили о рационализации, обмене опытом, но нет-нет, да и проскальзывало робкое упоминание о еде. Но даже такое несмелое недовольство воспринималось как бунт, о чем и было решительно заявлено в заключение. А в решении было сказано, что трудмобилизованные комсомольцы все как один обязуются включиться в стахановское движение, и берут шефство над несоюзной молодежью и пожилыми беспартийными. В знак согласия все подняли руки - проголосовали.
После собрания их повели в свои бараки. По бокам шли конвоиры, лениво волоча ноги.
Конвоиры. Это здоровые крепкие люди в солдатской форме. Сколько их перевидал Андрей за это время. Он часто думал: вот если бы их всех на фронт, да вместе с теми, кого они охраняют - вот была бы сила!

13

Мысль о несправедливости происходящего сидела в мозгу постоянно. Смириться с таким положением он не мог никак. Но он понял, что нужно терпеть и ждать лучших времен. Андрей видел, что другие тоже тяжело переживают свое унизительное положение, и удивлялся, как у людей еще хватает сил шутить, переругиваться, наживая врагов, выполнять и перевыполнять задания, проявляя при этом энтузиазм и самопожертвование. Сам он, конечно, тоже работал старательно. И потому, что он никогда не забывал о своей причастности к комсомолу и потому, что его еще в детстве научили делать все аккуратно и старательно. Норму он всегда выполнял. Но ему до слез обидно было, что работать приходится под надзором, что тебя всегда подозревают в чем-то нехорошем, даже враждебном. А он старался не для надзирателя. Он верил - результаты его труда нужны для победы над фашизмом. Он был комсомольцем по убеждению и всю свою короткую жизнь хотел быть похожим на тетушку Амалию - старую большевичку. Ему импонировало, что его родная тетушка своей убежденностью и непреклонностью похожа на тех комиссаров, которых он видел в кино и в спектаклях, о которых читал в книжках про гражданскую войну. Большинство аполитичных родственников не понимали "большевичку Келлершу", подтрунивали над ней, особенно за глаза. Андрей всегда гордился ею.
Тетушка Амалия родилась в их родном городке, вступила в партию большевиков еще до революции, боролась за власть Советов. В последние годы она была известным человеком не только в их городе, но и по всей республике. Она работала директором фабрики, стала депутатом. Люди шли к ней с всякими делами, отнимая у нее уйму времени. Теперь же она тоже находится в ссылке как потенциальная "диверсантка" и "шпионка", живет с другими пожилыми женщинами и детьми в далеком степном селении у самой китайской границы.
Интересно, думал Андрей, как она в душе переносит все происходящее? Внешне, пишут родные, такая же идейная и стойкая. Даже успела нажить себе врагов среди местных жителей из числа тех, кто нечист на руку - ее, как грамотную и при том партийную, поставили учетчиком.
Нет, Андрею далеко до тетушки, не может он так отрешиться от всего, от своего настроения. Может быть, потому, что еще молодой - ему ведь нет и восемнадцати. Для него, чем жить в неволе - лучше не жить совсем.

14

Шел 1943 год. Летом оставшихся в живых, но вконец истощавших людей решили подкормить - рабочая сила еще была нужна, а падеж превзошел все мыслимые и немыслимые пределы. Из молодых парней сколотили отряд и под небольшой охраной отправили на сельхозработы - на прополку и прореживание овощей.
Работали все старательно. Выполняли все указания. Конвоиры валялись в травке на краю поля, изредка поглядывая на подопечных. Одна беда - в земле оставалось не то, что покрупнее - дорастать, а совсем наоборот. Особенно морковь и свекла, которые поглощались вместе с ботвой - даже улик не оставалось.
Однако вскоре прошли обильные дожди и исправили все дело. Никаких неприятностей не последовало. Совсем наоборот - пришлось прореживать вторично, теперь уже оставались пучки, которые отправляли на лагерную кухню.
Иногда юных дистрофиков по очереди посылали на ферму, на очистку навоза и прочие работы, там им перепадало молочка - сердобольные женщины угощали, чем могли или продавали за небольшие лагерные денежки.
Вскоре в лесу появились грибы, подоспели ягоды. А когда началась выборочная уборка овощей для городских столовых - стало совсем весело.
Когда парни окрепли, и в жилах заиграла молодая кровь, а в глазах засияла жизнь, местные вдовушки, чьи мужья пропали в мясорубке войны или бериевских лагерей и, подросшие без мужской ласки, девицы еще больше подобрели и не брезговали лагерными ухажерами. К тому же такими благодарными и ласковыми!
Осмотревшись, как следует, Андрей решил воспользоваться обстановкой - раздобыть себе кое-какую одежду и до наступления холодов, бежать.

15

В одну из предосенних ночей, когда Андрей уже стал из скелета превращаться в кряжистого молодого мужчину, ему приснился юношеский сон. Подобные сны, навеянные крестьянскими сказками его предков, приходили к нему и раньше, но не в последние два года.
...Вот он, Андрей, а может, это и не он, на лужку среди копешек мягкого пахучего сена... В небе сияет яркая луна... Луна улыбается, подмигивает... Ему легко и радостно от предчувствия восторга, облегчения, счастья... Он толи одет, толи - нет... Какая-то легкая полупрозрачная простыня-кисея скользит по телу, цепляясь и волнуя... Над лужком стелется, обволакивая головки цветов, легкое облако. Оно кружит вокруг него, он кружится вместе с облаком... В голове - туман, на сердце - радость... У облака очертания белокурой девушки, смутно напоминающей кого-то. Да это же она!
- Ты узнаешь меня, распутник? - смеется облако, - а, Фердинанд?
- Почему - Фердинанд? Я - Андрей, - удивляется он, разве я старый и седой? Ведь Фердинанд - старик.
- Нет, нет, - певуче шепчет она ему в ухо, - он не старик, он - распутник. И весь-весь седой, и здесь, и здесь.., - проводит она своими воздушными руками по его голове, вискам, губам, груди, - везде, везде, - ёе руки скользят дальше, проникая подмышки, щекоча живот, глаза у нее лукаво блестят...
- Ты - Хельга?! - вспоминает он.
- Да, Хельга, Хельга, - выдыхает она ему в лицо полевой свежестью и певучим шепотом, - пойдем со мной на бережок, - там травка мягкая, нежная...
Они плывут над лугом, их несут неведомые крылья... Под ними шелковистая лужайка, ветерок перебирает их волосы, щекочет в носу, гладит по спине... Они обнимаются...
- Мой бедный Лотар, - воркует она, - ты скоро опять будешь солдатом. Тебя крепко ранит тот, чей предок в пятом-десятом колене был родным братом твоего предка. А ты, жестокий, убьешь его, не пожалеешь.
- Откуда ты об этом знаешь? Когда это будет? И почему ты называешь меня Лотаром?
- Так ведь ты - Лотар Биче. Помнишь? Тебя забрали в солдаты, а ты сбежал. Ты был удалой кавалер, ты не мог без нас... Ты помнишь чернобровую милашку, притворщицу Эльзу? Ты помнишь белолицую Мабель? Ты помнишь коварную Лозелотту, с которой ты убежал от своего курфюрста и от нас - своих пташек, в далекую страну? А меня ты помнишь?
- Да, теперь вспомнил. Я никогда не забуду твои длинные ноги, Лила!
- Ах ты, шалун! Что ты делаешь со мной? Не спеши же! Я не хочу, чтобы ты так быстро меня покинул. Ведь ты сейчас сразу проснешься и мы с тобой больше никогда не увидимся - тебе будет сниться другая. А сегодня ты сбежишь обратно - в солдаты.
- Да! Я этого хочу!
- Хорошо-хорошо, мой милый... Все будет, как ты хочешь... Только не спеши. Побудь хоть миг еще... Это - миг блаженства... Не теряй его. Обними покрепче, солдат - насладись... Вот и молодец...
Андрей открыл глаза. Он был весь в поту. Сердце молотило так, что заложило уши. То, что он ощутил и испытал только что во сне, было неповторимо, по телу прокатывались волны истомы. Наяву с ним такого никогда не случалось. Девушки ему, конечно, нравились, но он их стеснялся и не мог переступить через это...
Андрей посмотрел по сторонам - трудармейцы спали крепким сном, уставшие за день и обласканные свежим воздухом, струившимся с соседних полей и лесов к ним под навес, где они обитали все это лето. Часовой стоял на своем посту, дремал - разморило после обильного ужина, убаюкало дружным похрапыванием.
Андрей вдруг понял: сон - это сигнал к удачному побегу. Сил накопилось достаточно.

16

Поезд с новобранцами стучит по рельсам которые сутки. Солнце всходит сзади, прокатывается слева от поезда и заходит впереди, как бы показывая, куда нужно двигаться. Поезд идет на запад. В воинском эшелоне среди других едет и он, ЯКОВЛЕВ Андрей Иванович, в новеньком обмундировании, обученный на ускоренных курсах артиллеристов. Едет, догонять войну. Не существует теперь на белом свете ЯКОБ Андрей Иоганнесович, подозреваемый во всех смертных грехах за то, что родился от своих родителей с такой фамилией, с таким отчеством. Теперь он рядовой Советской Армии, а не конвоируемый трудармеец, едет на фронт добивать проклятых фашистов, принесших столько горя его родным и близким. А после войны можно будет и объявиться - победителей не судят. Так наивно думал он.
Рельсы под воинским эшелоном уже змеятся по земле многострадальной Украины. Позади родное Поволжье, на которое ему удалось взглянуть только мельком. Вокруг видны еще следы прошедшей здесь войны.
В это время далеко за Уралом, в притулившемся в низинке между двумя березовыми колками поселке, следователь допрашивал одну из сестер Андрея, самую младшую - Лидию: знает ли она что-то о нем, получала ли письма, не сообщал ли кто-нибудь из родственников о его местонахождении. Но Лидия, конечно, ничего не знала, писем давно не получала. А если бы в письмах что-то и было, то гражданин следователь, естественно, все знал бы раньше и подробнее нее - письма ведь проверяются и все ненужное для адресата - вычеркивается.
Правда, мало кто из грамотеев мог что-то понять в этих полуготических, полулатинских каракулях и каких-то старонемецких выражениях...
Единственно, чем смогла помочь следователю Лидия - это сообщить адрес другой сестры - Марии, данные о которой почему-то отсутствовали в его деле.
И уже в другом месте, тоже за Уралом, другой следователь скрупулезно допрашивал последнюю из шести сестер, но и у этой не оказалось нужных сведений. А может и были? Как из них вытянуть то; что может повредить их близким? А эта - очень уж скупа на слово! Впрочем, откуда им быть, этим сведениям - на последние ее письма, уже отсюда с нового места, она ответа от брата не получала. В этом следователь уверен - сам досконально проверил. Она считает, что брата тоже опять перевели на новое место - не впервой ведь. Теперь опять придется искать через родных и знакомых.

17

Трудяга-паровоз все пыхтит и пыхтит впереди состава, дым вырывается из его широкой трубы, застилая все вокруг черным одеялом. Скоро станция назначения, - сообщил всем "по секрету" помощник машиниста, конопатый, весь в мазуте, мальчишка.
Со станции подразделение Андрея целый день пешим порядком двигалось к фронту. В обозначенной на командирской карте деревушке пробыли неделю.
Население этого украинского села, натерпевшись от фашистов, хоть и редко, но наезжавших к ним, а еще больше - от своих полицаев, бесчинствовавших здесь, с любовью отнеслись к молоденьким милым освободителям, Андрей сразу приметил улыбчивую дивчину, смущенно поглядывавшую на него и отводившую глаза, когда их взгляды встречались. У вертевшегося тут мальчонки он узнал, что зовут ее Оксаной, что отец ее погиб в партизанах, а мама, больная от горя, почти не выходит из хаты.
Однажды Андрей осмелился заговорить с Оксаной. Немногословная эта беседа решила их дальнейшею судьбу. Закончив войну в Чехословакии, Андрей с медалями и незажившей раной вернулся к Оксане, они поженились и прожили как в забытьи несколько лет. Недолговечное счастье их было завидным.
Родным Андрей сразу писать поостерегся все же, видя, что не все так просто, как он, по молодости лет, предполагал. Только во второй половине пятидесятых годов, когда он случайно узнал, что с советских немцев снят комендантский надзор, написал матери, продолжавшей жить в том же Кокпактынском районе. Только теперь родные узнали о его судьбе и сообщили ему, что отец давно умер, а на него, Андрея, был объявлен розыск. Теперь времена немного изменились, но осторожность не помешает. Пусть все будет пока, как есть, будем писать друг другу - на том и порешили.
Так они и продолжали жить: Андрей на Украине, а они, мать и сестры, - в Казахстане и на Урале, не посещая друг друга, но изредка переписываясь.

* * *

Андрей умер от ран (а может и не от ран) молодым, так и не дождавшись ясности с положением своих родных, продолжавших оставаться в ссылке. Он только успел наказать жене, чтобы дочка, когда подрастет, съездила к бабушке - показалась. Со временем это его пожелание исполнилось.
Мать и сестры Андрея одна за другой ушли из жизни, так и не дождавшись оправдания. Могилы их навсегда останутся в казахстанской земле, там, куда их насильно вывезли в лихую годину.
На могилки, до поры до времени, приходят их дети, внуки, правнуки, носящие их фамилии и имена, часто сильно искаженные, но все реже слышится родная речь. Потомки умеют говорить по-русски, по-украински, могут к месту ввернуть фразу по-казахски... - они много чему научились, эти молодые и уже не очень молодые, но веселые, люди. А чему-то они и не научились в этой далекой степи...
Наступили новые времена, новые передряги, разметавшие людей по всему свету. Пусть им живется хорошо, лучше, чем их родителям.

г. Магнитогорск, 1991, 1998
"Neues Leben", октябрь 1992
"Магнит", сентябрь-октябрь 1991


Судьба Ивана

Весну 1945 года Ваня встретил на Урале на строительстве дороги. Этим он занимался почти всю войну с осени сорок второго, когда его, пятнадцатилетнего мальчишку, забрали от родителей, оставшихся в Восточном Казахстане в ссылке, и отправили на "трудовой Фронт".
Трудармия - так все называли тогда и после, до самых девяностых годов, то, что потом открыто стали называть ГУЛАГом. Почему-то, официальное название Государственного Управления Лагерей (ГУлАГ), как и его подразделений - КарЛаг, ИвдельЛаг и прочие Лаги, вслух людьми не называлось. Все говорили - трудармия.
Ваня строил дороги под Магнитогорском, под Соликамском и где-то ещё, не все места запомнились по названиям. Везде всё было непохоже: степи, горы, леса, болота. И в то же время, всё было одинаково: бараки, колючая проволока, конвой и вонючая баланда в закопченных бачках...
Для разнообразия ему пришлось поработать на лесопильном заводе и лесоповале.
Первый год был самым тяжёлым. Растущему организму все время хотелось есть. Работа, хоть он и был привычным к труду, была непосильной, с ней с трудом справлялись взрослые мужчины из крестьян. Но больше всего угнетала разлука с родными, и подневольное существование без вины виноватого.
Когда, вдруг, попадало от надзирателя, или другого хмельного представителя администрации, Ваня не пререкался, не огрызался, а только прикрывался руками и подставлял те места, где удары ощущались не столь болезненно. Он знал, сам видел не раз, как забивают тех, кто покажет хоть малейшую строптивость.
Обиднее всего становилось, когда унижать начинал кто-нибудь из своих, а бывало и такое. На всю оставшуюся жизнь запомнился случай на лесозаводе, где ему пришлось работать в лютую зиму.
Обработка древесины шла по конвейеру. Пилы, цыркулярки и другие деревообрабатывающие станки находились в цехах, а транспортировка между ними производилась под открытым небом, на вагонетках по рельсам. На работы людей распределяли по участкам, кто-то попадал в цех, а кто-то - в межцеховое пространство. Вагонетка, заполненная брёвнами или другим грузом, через люк, занавешенный брезентом, выкатывалась из цеха, её принимала наружная бригада, катила до следующего цеха и, через такой же люк, вкатывала в него, оставаясь снаружи.
Некоторые бригады периодически меняли местами. Ване с напарником не везло, они постоянно оказывались под открытым небом. Рваная, ветхая одежда не сберегала тепло и, несмотря на постоянное движение, слабые от недоедания тела их, промерзали насквозь - так им казалось. Не вытерпев такой несправедливости, Ваня обратился к своему десятнику Андрею Ивановичу Шмуцеру, расставлявшему ребят на работы:
- Дядя Андрей, мы с Сашкой уже вторую неделю работаем всё время на улице. Можно ведь и нас иногда ставить в цех, там хоть ветра нет. Мы тут уже обморозились...
- Ладно, сопляк, будешь мне указывать! Где поставлю - там и будешь вкалывать! Не сдохнешь. Я вас, бальцерских, знаю - вы живучие. У вас там, на Волге, тоже - не Ташкент.
Какое-то время десятник продолжал упрямо ставить Ваню с Сашей на внешние работы, но через неделю они всё-таки попали в цех. Здесь, конечно, был тоже не рай, но хоть ветер не так пронизывал. А вскоре тридцатиградусные морозы ослабели. А если нет ветра, то в двадцать градусов уже чувствуешь дыхание весны. Особенно, если уж очень её ждёшь!
Как бы то ни было, а голод и изнурительный труд берут своё. Ваня за эти годы видел много околевших собратьев по неволе, и их вид уже не вызывал того ужаса, который он испытывал увидев первых умерших, ещё в первую зиму, по дороге в трудармию. И сам он не раз и не два бывал на грани полной потери сил бороться с желанием упасть и больше не вставать.
В последующие зимы уже умирало не так много, как в первую - и бараки утеплили, и кормить стали всё же немного больше. Хоть рацион мало изменился - всё та же баланда, но не из одних мороженных овощей и гнилой картошки; стали появляться и крупы, а иногда и кости для навара.
Особенно ослабевших стали помещать в санчасть на несколько дней, там кормежка была несколько питательней, главное можно было немного отдохнуть и отогреться. Умирать стали реже, к тому же, все ослабленные уже перемёрли. Когда Ваня стал пересчитывать тех, с кем он выехал из Кокпектов, то не досчитался половины.
Весной сорок пятого собрали большую команду для отправки на сельхозработы в близлежащие колхозы и совхозы. Ваня тоже попал в такую бригаду. Из-под Соликамска, где находился их лагерь, их направили в разные стороны. Ванина бригада попала в пригородный Пермский район. Потом он до старости с улыбкой вспоминал то лето.
Когда ребята отъелись и окрепли настолько, что стали опять ощущать себя молодыми людьми, они увидели, что окружены пристальным вниманием деревенских девчат и молодых вдовушек, так и не понявших, что это за немцы за такие, откуда они взялись такие хорошие и ласковые. Почему всё время поминают в разговорах реку Волгу, до которой можно бы отсюда добраться на пароходе по Каме.
Здесь Ваня впервые познал любовь.
Когда закончилась война и стали поговаривать, что - все - скоро наверное закончится этот бессрочный срок заключения и их наверное отпустят домой, на родные волжские берега, другие, кто с Кавказа, из Крыма или других мест, чаще и чаще стали вспоминать свои родные места. И семьи вернутся туда из Сибири и Казахстана...
Но шли дни, проходили недели, а их всё водили и водили на принудительные работы. Со временем отменили конвой, назначали просто старшего; вокруг лагеря убрали колючую проволоку, но переходить эту злопамятную линию по-прежнему не разрешалось. Побег карался двадцатью годами каторжных работ.
В конце зимы сорок шестого года Ивану и всем его солагерникам вдруг выдали исправные валенки и бушлаты, посадили в "телятники" и, ничего не объяснив, куда-то повезли. Обмундирование подсказывало: повезут дальше на север, вспомнили и Котлас, и Инту, и Воркуту, и всё что знали и слышали. Но поезд сначала шёл на запад, а потом, дойдя до Волги, и вовсе повернул на юг.
Когда вдоль железной дороги стали мелькать скалы и долины с растущими в них пальмами и другими южными деревьями, а по правой стороне раскинулось сказочное Чёрное море, стало совсем не по себе. Зачем же им выдали валенки?
Экзотические названия проезжаемых мест ласкали слух: Туапсе, Сочи, Гагра, дальше будут Сухуми, Поти... - подсказывали знатоки.
Эшелон они покинули на станции Бзыбь и двинулись строем в горы вдоль речки с таким же, как у станции, названием.
Ночевали под открытым небом на обочине широкой благоустроенной дороги, каких никто из них ещё не видел в своей жизни, и по которой проезжали только редкие машины со служебными номерами.
Южное высокое, тёмное небо было непохоже на то, к которому Ваня привык на севере. Лёжа на спине, он, пока не заснул, рассматривал его, изучая расположение звёзд. Всё здесь было не так, всё было непривычно, даже звёзд было больше и были они мельче. На севере, на белёсом небе видны только крупные и яркие звёзды. Здесь же казалось, что от них откололи все лишнее и всё это крошево, все осколки, всю пыль разбросали по окрестностям. Теперь каждая пылинка светится самостоятельной звёздочкой.
Наутро они перешли речку и по берегу её притока, стали подниматься дальше в горы, которые становились всё выше и сказочней, особенно с левой северной стороны. Южная же сторона долины была более пологой и поросшей всевозможными деревьями, в том числе и фруктовыми, многие из которых как раз в это время цвели. Такого благоухания и красоты Ваня в своей жизни еще не видел и не увидит в будущем. Даже дух колонны из сотен грязных и оборванных невольников не мог перебить здешней свежести и аромата.
Наконец, переменив несколько видов транспорта и способов передвижения, их, с бушлатами в скатку и с валенками под мылкой, чуть ли не на перевес, привели на территорию большущей стройки. Вся она была обнесена не только колючей проволокой, но и глухим забором, вплотную примыкающим к озеру. Вокруг высились живописные горы, по склонам которых цвели сады, а над скалистыми вершинами парили орлы.
Ваня в детстве любил всякие сказки и рассказы про заморские страны, в которых происходят разные чудеса с прекрасными девушками, мужественными юношами и безобразными чудовищами. Ему иногда представлялось, что вот оно, именно то место, где все эти сказочные события могут происходить. Особенно он в этом уверился, когда стал свидетелем того, что паривший высоко в небе орел, казавшийся не больше вороны, вдруг сложил крылья и ринулся камнем вниз, как показалось Ване - на него. Но орёл, увеличиваясь в размерах, рухнул в стороне, за речкой, но сразу же взмыл вверх на огромных, в несколько метров, крыльях, неся в когтях свою добычу - горную козочку.
Орёл скрылся за скалами соседней горы, а по Ваниному телу прошла дрожь и он ощутил шевеление волос на коротко остриженной голове.
Строили какой-то дворец, как со временем выяснилось - дачу товарищу Сталину. Кроме самого дома, невероятных размеров, строили много других помещений, разбивали парк, в котором сажали недостающие, уже взрослые деревья. Их выкапывали с огромным комом земли, чтобы меньше вредить корни, и перевозили к месту посадки, где под них рыли соответствующую яму, целый котлован. Все конечно же делалось вручную, при помощи лопат, кирок и другого шансового инструмента.
Невдалеке от строящегося дома выкопали колодец. Копали его долго, воды всё не было, а когда она появилась, то оказалась очень холодной и вкусной.
Колодец оборудовали по всем правилам и, когда он был готов, возле него поставили часового, который так и остался стоять до конца стройки и после её завершения и отправки рабочей силы.
- Часовые, конечно, менялись, - пояснял нам, мелюзге, дядя Ваня, рассказывая немногословно и сдержанно о годах своей юности, - но пост не оставался без присмотра. Правда, пользоваться водой не запрещалось.
С озера Рица, со строительства дачи Отца народов Иван попал в Среднюю Азию, туда их перевезли через Каспийское море на баржах от Баку до Крановодска. Потом что-то строили в Ашхабаде.
Здесь Иван встретил Веру Шмальц. Они сразу влюбились друг в друга, такие красивые, рослые и статные.
И вот однажды, уже через год после официального прекращения существования рабочих колонн и ликвидации зон, им обоим, почти одновременно, объявили, что их срок закончился и им нужно ехать к месту поселения их родных, то есть, опять в ссылку.
Чтобы ехать вместе, они быстро оформили свои отношения, получили свидетельство о браке и поехали в Восточный Казахстан к Ваниным родителям.
За шестнадцать лет у них родилось десять детей пять мальчиков - Роберт, Ваня, Саша, Андрей и Витя и пять девочек - Валя, Нина, Маруся, Лена и Катя.
Иван работал в совхозных мастерских, был мастером на все руки, Вера разнообразила свои домашние дела и уход за детьми, работой в хлебопекарне.
Жизнь шла своим чередом, то - трудная, то - полегче. Коли становилось совсем тяжело, Иван брал какой-нибудь музыкальный инструмент - гармонь, гитару, мандолину, и начинал играть. Дети сбегались из разных закоулков большого дома и принимались плясать, веселя родителей.
- Я им играю и заставляю танцевать, - шутил он, - чтобы они больше уставали и меньше просили есть.
Иван Иванович старел, жизнь понемногу менялась, становилась сытнее. Дом свой он постоянно пристраивал, пока дети не выросли и не стали разлетаться.
Стали рождаться внуки, но жили они уже в разных концах огромной страны: Роберт со своими где-то на БАМе, Ваня - в Камышине, Маруся уехала в город ткачих Иванов, Лена выучилась на тракториста и пашет где-то поля в Алтайском крае. И так все, подрастая, покинули родительское гнездо. Под конец с родителями остался один младшенький - Витя.
Однажды дядя Ваня с племянником Сашей, который был ненамного его моложе, он родился ещё в довоенном Бальцере и помнил его, поехали на родину - посмотреть. Теперь уже не нужно было брать разрешение на выезд из "своего" села.
Оказалось, что "домой" они приехать, конечно теперь могут, но устроиться, прописаться, почти невозможно.
Походив по местам своего детства, они в расстроенных чувствах вернулись в свой Кокпектинский район.
Зимой они иногда ездят на рыбалку на Иртыш или Зайсан, а летом - в гости к старым знакомым в Буконь, в Карагандыкуль или какую другую, дорогую сердцу деревушку.
Вот и всё. На исходе восьмидесятые годы двадцатого века.

Кокпектинский район, 1992


Пасхальные радости

Пасха той весной была, очевидно, ранней. Виталию было пять лет и он не помнит дату, но хорошо помнит, что обе Пасхи, и немецкая, и, через неделю - русская, проходили в солнечную погоду, но в пониженных местах стояла вода, может быть, от растаявшего снега, а может быть - дождевая.
А ещё, той же весной, помнит он, был траур - умер Отец народов.
А теперь, в Пасху, было уже безудержное веселье. Все в посёлке красили яйца. Их было ещё мало - куры только-только начали нестись после зимних холодов в холодных стайках, когда деревенские куры не несутся. Яйца перезанимали друг у друга - не у всех ещё куры оправились.
Немцы, которых в посёлке было много, примерно - каждый четвёртый, отпраздновали свой Остерн, как всегда, спокойно, с достоинством, не обращая внимания на возможные косые взгляды или последствия. Они уже знали, что за крашеные яйца и празднование Пасхи в воскресенье никто никого не наказывает.
Был как-то случай, ещё во время войны, когда Виталия ещё на свете не было, а мать была молодой подневольной трудармейкой. Тогда Пасха пришлась на время посадки картофеля. Сажали его вручную. Мать тогда только попала в подсобное хозяйство ради этой посадки. Говорили - на время, а оказалось - навсегда.
Так вот, выходных тогда не полагалось и Пасху встречали в картофельном поле. Яиц не было и в помине. Решили вместо них испечь в костре посадочный картофель, отобрав который покрупнее. Но мешал десятник из нижних чинов НКВД, он ходил, покрикивал на подопечных, не давая уворовывать картошку.
Женщины, подкараулив, когда десятник зайдёт в свой вагончик, может быть, попить чайку, может - ещё за чем, закрыли и подпёрли его дверь. Набрав полное ведро хорошей картошки, они разгребли пышущее жаром кострище, аккуратно перевернули в него ведро, засыпали его горячей золой и углями и оставили так на час, а сами занялись ударным трудом, выполнив за этот час почти дневную норму.
Когда картошка испеклась, они расселись вокруг костра и отпраздновали день Святого Воскресения.
Десятник всё это время стучал в двери и стены вагончика и матерился.
Когда трапеза закончилась, одна из них тихо подошла к вагончику, отбросила кол и вернулась к костру.
Десятник, освободившись из кратковременного заточения, выскочил из вагончика, подбежал к ним и, устало, хрипя, обматерил их. Послушав, они показали ему на ведро, стоявшее возле костра:
- Это тебе. Поешь и не психуй.
Он глянул в ведро, там лежало пяток румяных картофелин. Он опять разразился бранью и угрозами, стыдя их несознательность. Женщины спокойно и равнодушно выслушали его, а когда он выдохся, Наталья Гофман, собрав весь свой русский словарный запас, произнесла:
- Зря кричишь! Мы, ни одна из нас, на твоём месте не будем, нам не нужно тебя понимать. А ты нас понимать должен - если будешь нам мешать - завтра окажешься рядом с нами, с лопатой в руках. - Женщины, все как одна, даже та, с которой он на днях любезничал, согласно кивнули.
С тех давних пор так и повелось в посёлке: все работали добросовестно, но если наступал Праздник - никто никому не мешал.
А в этот год все жили большими ожиданиями, и сама природа преподносила свои сюрпризы: то наступит теплынь, то опять снегопад нагрянет.
К русской Пасхе опять распогодилось. Светило солнце. Русские компании ходили по широкой сельской улице и пели песни под гармошку. Виталий сидел на бревне у своей калитки и радовался чужому веселью.
Вот одна из компаний, особенно разудалая, устроила пляски прямо на поляне невдалеке от него. Место было покрыто прошлогодней травой. Женщины были обуты в нарядные боты, а мужчины в хромовые сапоги с галошами. Плясали сначала на сухом месте, а потом, приплясывая, переместились в лужу с чистой весенней водицей. Из-под подошв стали разлетаться брызги. Виталия это поразило, но он слушал частушки, звенящие в чистом воздухе. Одна из женщин, пританцовывая вокруг улыбающегося мужчины, пела:
- Алёша, Алёша, Алёшенька. У Алёши рубашка хорошенька!
Виталий на всю жизнь зафиксировал ту частушку и вид этой "хорошенькой рубашки". Мужчина, подмигнув гармонисту, вдруг запел:
- Моя милка - как бутылка, а я сам как пузырёк, сядет прясть - губу отвесит, как немецкий козырёк!
Тут многое было непонятно, но Виталий внимательно всех рассматривал и не находил сходства с теми предметами, о которых пелось, но та Пасха частушки и пляски запомнились ему навсегда, а выйдя в самостоятельную жизнь, он при любых режимах и невзирая на свои убеждения ежегодно празднует Пасху дважды, сначала с немцами, а потом с русскими, как тёплую память о своем далеком холодном детстве.

Магнитогорск, апрель 2001
"Магнитогорский рабочий", 20.04.2011


Татарка Роза - моя "бабушка"

- Волик, беги скорее за тётей Розой, скажи - по радио по-татарски говорят, - сказала мама, и старший брат, накинув "куфайку" и впрыгнув в безразмерные резиновые сапоги, резво побежал через улицу к домику, по окна зарывшемуся в землю, где жила татарская семья Резетдиновых.
Тётя Роза была моей "бабушкой" - так у нас называли тех, кто в домашних условиях принимал новорождённых. А в нашем посёлке почти все появлялись на свет дома. До Белоусова, где были сельсовет, школа-семилетка, почтовое отделение и фельдшерско-акушерский пункт, было восемь километров - редкая роженица доехала бы вовремя туда на наших транспортных быках, которые преодолевали это расстояние не быстрее чем за два часа.
Но дело не в этом. Чтобы покинуть посёлок, мама должна была испросить разрешение коменданта, а его постоянное местопребывание было в Еткуле, в райцентре, за двадцать пять немерянных километров, и наезжал он к нам всегда внезапно, один-два раза в месяц. И не дай бог, узнает, что кто-то из его подопечных отлучался без его ведома. Причина отлучки не имела значения. Однажды возчика, возившего бригадира, по приказу управляющего, в соседнее село, упекли на каторжные работы - не имел разрешение коменданта.
Радиоприёмники в начале пятидесятых годов были ещё редкостью. Сначала было просто запрещено их иметь, а потом они долго ещё оставались дефицитом, но наша мама, при первой же возможности приобрела этот бесценный предмет, урвав деньги на него из скудного семейного бюджета - всё боялась пропустить информацию о том, что время ссылки для поволжских немцев истекло и им пора собираться домой.
Зная, как люди изголодались по родной речи, и сочувствуя всем окружающим, наша мама очень чутко улавливала изменение речи в эфире. Даже если кто-то говорил с акцентом - это уже вызывало интерес. А тут вдруг заговорили на татарском или башкирском языке - мама, конечно, не могла этого определить точно, она и по-русски-то не всё могла понять верно. Но она верила, что тётя Роза поймёт то, что сейчас слышится из приёмника.
Мама впервые услышала по радио татарскую речь. Это всколыхнуло в ней надежду - а вдруг и по-немецки вскорости что-то сообщат или хотя бы скажут что-нибудь о немцах, которых как будто бы и не стало на свете. До войны на Волге была целая республика, были немецкие школы, училища, институты, свои немецкие газеты, книги, учебники... Дома, правда, книг было мало, имелись в основном только библии, отпечатанные ещё до первой мировой войны, когда возможностей было ещё больше, чем во время существования поволжской немреспублики.
Татарская передача ещё продолжалась, когда порог нашего домика переступила "бабушка" Роза. Она улыбнулась всем, сказала, - Ыздрастуй, - и похлопала меня по щуплой спине. Мама ответила, - Страсты, - и все устремили свои взгляды на тарелку приемника, из которого лилась понятная только тёте Розе речь.
Тётя Роза приблизилась вплотную к приёмнику и прильнула к нему ухом. На наших лицах был нарисован знак вопроса. Послушав с минуту и разобравшись, о чём речь, она урывками стала бормотать нам:
- Мала панятна... Учёный гаварит... Врач... Апырация каму-та делал. Всё сделал якши, э-э, харашо... Балныца бал-шой, светлая... Кормит слатка... Лежит, пака здаров будит... Всё - канчал!
Мы и сами поняли, что татарин "канчал", так как пропикало, и Москва объявила точное время и стала вещать об успехах в восстановлении народного хозяйства западных районов страны, разрушенных во время Великой Отечественной войны. Теперь уже слушали все, многозначительно переглядываясь.
Потом запели песни, и взрослые начали свои разговоры на ломаном-переломаном русском языке, о своих делах, о том, как подготовились к будущей зиме, хватит ли дров на топливо.
Над Зауральем гуляла хмурая осень. Наш посёлок, затерявшийся между берёзовыми колками в низине, на окраине Еткульского района, расползался по размягчённой глине, смешанной с чернозёмом. Без резиновой обуви невозможно было выйти дальше сенцев - до стайки, покормить козочек и хрюшку, или в уборную, оборудованную в дальнем углу двора.
Из приемника неслась песня про валенки, а я, сидя возле тёплой печки, рассматривал тетю Розу, одетую по-своему, по-татарски, не похоже на то, как одевалась мама или соседка, тётя Нюра Путилова.
На голове у неё был большой цветастый платок, закрывая собой почти всю спину и плечи. Из-под короткой телогрейки виднелись полы безрукавки, украшенной шитьём, пластинками и старыми монетами с орлами.
Такие же украшения были и по подолу длинной, почти до пят, юбки. Одежда была не новой, многие монеты уже потерялись, но наряд производил на меня яркое впечатление. Особенно монетки.
На ногах у неё были тёплые, вязанные из овечьей шерсти, носки и глубокие калоши. У нас такие калоши называли татарскими.
Я не знал родной бабушки, и когда тётю Розу называли моей бабушкой, я про себя недоумевал: почему моя бабушка так сильно отличается от Вовкиной, моего двоюродного брата. Та была такая же старенькая, но единственное, чем она походила на тётю Розу, - она тожа любила ходить по своему двору в "татарских" калошах, так как никакие сапоги уже не налезали на её распухшие больные ноги, простуженные в трудармии.
Тётя Роза вспомнила, что там, где они как-то жили, топили кизяком. Мама понимающе кивала:
- У нас, насАлтай, когда мы там были, тоже была кизек, ещё солома, ещё рубили у речка куст.
Я не понимал ещё многого, впервые слышал про Алтай. Знал про Волгу, а тут ещё и Алтай какой-то. А где это и что там? Об этом я узнал чуть позже.
А пока у нас гостила "бабушка" Роза. Я сидел возле печки на лавке и грел спину о тёплые кирпичи.
Впереди будет жизнь, полная рогов и углов, а позади - сплошное загадки, ответы на которые я тогда ещё не знал...

Магнитогорск, январь 2001
"Магнитогорский рабочий", 19.01.2001



Часть IV
ОПЯТЬ В ДОРОГЕ, ОПЯТЬ В ПУТИ
Статьи


Такой печальный юбилей...

28 августа 1991 года - 50 лет Указу ВС СССР "О переселении" немцев, проживающих в районах Поволжья", последствия которого сказываются до сих пор на судьбах этого народа. Однако все связанное с этим Указом и с самими немцами (советскими), по-прежнему остаётся "белым пятном" для большинства людей.
Одним из таких пятен у нас до сих пор остаётся история целого народа, разбросанного по воле всемогущего госаппарата по всем закоулкам нашей великой Родины, - немецкого. Для бюрократического удобства их именуют то "советскими немцами", то - "российскими", то - "поволжскими". Теперь больше подошло бы название "азиатские немцы", т.к. почти все они обитают за Уральским хребтом.
Однако не многим сегодня ведомо, как эти люди сюда попали, а кое-кому это глубоко безразлично. К счастью, многие всё же интересуются историей и проблемами народов, живущих рядом, а узнав, проникаются сочувствием и желанием помочь. Так, в Поволжье создано общество "Справедливость". Немцам эта помощь сегодня очень нужна.
Не буду рассказывать, что немцы живут рядом с русскими и другими народами нашей страны со времён Киевской Руси; что было несколько организованных массовых потоков переселенцев из европейских стран при Петре I (мастеровые, военные, учёные), при Екатерине II (крестьяне, ремесленники, архитекторы, мореплаватели) и т.д.
Люди, более образованные, селились в основном, естественно, в столицах, промышленных центрах, нанимались на государственную службу. Крестьян и мастеровых людей приглашали специально, чтобы заселять пустующие окраины империи, каковыми тогда были Нижнее Поволжье, Причерноморье и ряд других мест.
К началу XX века их было в Российской Империи уже около 2 миллионов (сейчас, кстати, числится столько же!). Можно перечислять долго и нудно немецкие фамилии, которые носили российские министры, генералы, мореплаватели, писатели, революционеры, физики, географы и т.д., но не будем этого делать; каждый желающий и сам может этим заняться.
Приведу только несколько фамилий, звучащих не совсем, по-немецки. Это всем известный писатель Д.И. Фонвизин (фон Визен), художник Карл Брюллов, физиолог А.Х. Востоков (Остенек), писатель Борис Пильняк (Вогау).
Говорю об этих людях, гордясь тем, что сам россиянин и могу погреться душой от тепла и света этих выдающихся россиян - моих земляков и соплеменников.
Жизнь шла своим чередом, и люди, предки которых приехали в Россию во времена великих переселений, обжились и приносили пользу не только себе, но и окружающим, Отечеству; проявляли истинно российский патриотизм и самопожертвование в войнах и европейскую расчётливость в делах.
И вот наступил XX век и по российским немцам раз за разом стал проходиться "плуг" истории. Дважды этот "плуг" крепко хватали за одну из рукояток бывшие соплеменники наших немцев - германцы.
Так, с началом первой мировой войны царское правительство стало косо смотреть на своих подданных-немцев. Недоверие сначала выразилось в том, что их стали отправлять вместо Германского на Турецкий фронт, где ими поголовно были укомплектованы целые дивизии.
Здесь наши немцы стойко воевали с турками - союзниками германцев. А в родных селениях были закрыты немецкие школы, газеты, запрещено делопроизводство на немецком языке и т.д.
Всего этого Николаю II и его окружению показалось мало, и он издаёт драконовский Указ от 2.02.1917 года, в котором повелевает переселить всех немцев в восточные губернии - в Сибирь и Среднюю Азию.
Февральская революция спасла наших дедов от такого позора, а Октябрьская - открыла путь не только к культурной автономии (которая существовала до того), но и к национальной государственности - осенью 1918 года была создана "Трудовая Коммуна" (автономная область) немцев Поволжья, а в конце 1924 года эта область была преобразована в АССР НП.
Начался настоящий расцвет нации - появились свои вузы, книжные издательства, театры, журналы и газеты, в школах опять учили родному языку. Кроме Немецкой республики на Волге, был с создан ряд автономных районов и сельсоветов в местах компактного проживания немцев на Алтае, Кавказе, Украине, в Оренбуржье и т.д.
Республика вышла на передовые позиции по жизненному уровню людей, развитию сельского хозяйства, лёгкой промышленности. Она превосходила многие союзные республики, о чём свидетельствовал в своих официальных докладах сам "отец народов".
Но безоблачно бывает недолго. В годы сталинских репрессий страдали не только отдельные личности, но и целые сословия, народы... К 1938 году были ликвидированы все национальные районы и сельсоветы; немецкий язык как родной в школах и изучался теперь только в АССР НП, была выбита почти вся интеллигенция, руководители, в общем, как по всей стране, но с особым пристрастием.
Начало Великой Отечественной войны все советские люди восприняли как громадную беду и встали на защиту Отечества. Не составили исключения и наши немцы.
На фронтах сражались тысячи советских немцев, только в Брестской крепости их погибло до двухсот человек. Попадая в окружение, они становились партизанами; в плену вели себя как подобает патриотам, как велит воинский долг.
Однако царившая среди руководства страны подозрительность (под стать царю Николаю II) обрушилась на своих немцев Указом ВС СССР, подписанным Всесоюзным старостой М.И. Калининым.
Вот выдержки из этого Указа, датированного 28 августа 1941 года: "...по достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов.
Президиум ВС СССР признал необходимым переселить всё немецкое население... в другие районы с тем, чтобы переселяемые были наделены землей и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах...
Государственному Комитету обороны срочно произвести переселение всех немцев Поволжья и выделить переселяемым землю и угодья..."
Сразу после "расселения" в тайге и степи, сараях и землянках, оврагах и буераках, началась "мобилизация" в "рабочие колонны" (в обиходе - "трудармия", а понятнее - в ГУЛАГ), сначала всех мужчин с 15 до 55 лет, а через несколько месяцев и женщин. Детей и стариков бросали на произвол судьбы.
Женщин приходилось уводить под конвоем, с применением физической силы - какая мать с лёгким сердцем уйдёт от своих детей. Многие из них лишились рассудка. Правда, сатрапы тоже были "не без сердца" - приказ гласил: "...тех матерей, у которых ребёнок не достиг возраста 3-х лет, оставить с детьми".
Исключительно гуманно! Ну, а если ребёнку пару дней назад уже исполнилось три года - пусть становится на самостоятельный путь и добывает себе хлеб насущный сам и не забывает при этом время от времени выкрикивать лозунги: "Спасибо Великому Сталину за наше счастливое детство!"
Смертность и среди трудармейцев, и среди оставшихся не мобилизованными была повальной. Не буду приводить много примеров ужасных смертей - любая фантазия померкнет перед действительностью. Вот только один пример, промелькнувший недавно в газетах.
Во время освоения целины тракторист в голой бескрайней степи северного Казахстана вдруг наткнулся на множество человеческих костей среди чахлых трав. Стали разбираться, в чём дело, и выяснилось, что в первую военную зиму сюда привезли большую группу переселенцев из Поволжья, выгрузили и приказали "поселиться".
Но так как под руками не было ни инструмента, ни строительных материалов, даже снега, то люди, в большинстве это были женщины и дети, замёрзли. Спаслась только одна женщина, которой удалось пройти много километров и случайно набрести на редкое здесь жильё.
Простые люди, жители этих степей, обогрели и спасли её. Только через полтора десятилетия она осмелилась поведать людям об этой истории, которая широко стала известна только теперь. Такое вот беленькое пятнышко!
После войны и до сих пор надежды немцев на торжество справедливости не оправдываются. По ним выходили указы, решения, постановления и прочие документы, отменяющие прошлые обвинения и наказания: и в 40-х, и в 50-х, и в 70-х, и уже в ходе "перестройки"; созданы комиссии, комитеты в Верховных Советах и Правительствах СССР и республик, особенно "плодовиты" последние три года, но "воз" практических решений всё там же.
Исключение составляет только появившаяся возможность более свободной эмиграции. Отчаявшиеся дождаться правды здесь, на родине, наши немцы едут на чужбину - в Германию.
За три последних года уехали около 300 тысяч человек. Люди покидают Родину со смешанным чувством отчаяния, обиды, вины, безысходности, с одной только надеждой, что их дети обретут себе душевный покой, сами же они обречены на душевный дискомфорт.
Очень часто это смешанные семьи (кстати, среди немцев более 60 процентов семей - смешанные). "Немцами" от нас уезжают русские, казахи, украинцы, татары; приехав туда, все они, в том числе и немцы, становятся "русскими". Потом их, даже тех, кто преуспел, тянет домой, там они - чужие.
Народ ждёт решения своей судьбы. Но пока два миллиона назвавшихся немцами в прошлую перепись населения и 4-6 миллионов их родственников и тех кто изменил национальность, чувствуют себя не совсем уютно на своей Родине.
В 1965 году А.И. Микоян сказал депутации советских немцев, что возврат их на родину был бы наилучшим решением проблемы, но это "нэ представляется возможным" по причине отсутствия средств в казне. В тяжёлом 1941 году "средства" нашлись - теперь не находятся.
В то же время только из-за эмиграции страна ежегодно теряет больше, чем стоило бы всё связанное с восстановлением Республики, - ведь уезжают не просто трудолюбивые, но работящие, дисциплинированные люди, живущие, несмотря на все беды и неурядицы, зажиточно. А как подсчитать потери моральные, политические?
И всё же у большинства советских немцев ещё теплится надежда.
Но всё меньше остаётся стариков, которые могли бы передать молодым традиции, легенды, своеобразный язык.., всё то, что является корнями нации. А без корней и тополь не живёт. Лет через десять будет некому и не для кого принимать решения - нация окончательно ассимилируется. Хорошо это или плохо - всем мыслящим ясно.

"Магнитогорский рабочий", 28.08.1991


Спасибо!

Спасибо Екатерине Великой за то, что пригласила моих предков из раздираемой войнами Западной Европы на новые незаселённые российские земли на окраинах империи и дала возможность укорениться, не ассимилируясь и не теряя индивидуальности...
Спасибо императору Александру за высочайшее разрешение на использование российскими немцами своих языков, своих вероисповеданий, своих привычек...
Спасибо императору Николаю второму за то, что вовремя отрёкся от престола, не успев осуществить свой Указ о переселении немцев в Сибирь.
Спасибо великому Ленину за то, что создал трудовую коммуну немцев Поволжья.
Спасибо великому Сталину за наше "счастливое детство" в уютном уединении сибирских, казахстанских и уральских спецпоселений, где мы росли в неполных, разрозненных, прореженных семьях...
Спасибо дорогому Никите Сергеевичу Хрущёву за то, что снял с нас обвинения в пособничестве фашизму, не разрешив, однако, вернуться на родные волжские берега.
Спасибо любимому Леониду Ильичу Брежневу за то, что ничего не разрешал, но и не запретил жить, где живём, успокоившись, примирившись с участью сохранить немецкую фамилию при потере всего прочего национального.
Спасибо товарищу Андропову за то, что вдруг вспомнил о нашем существовании, назвав среди других советских народов, ждущих решения своей участи.
Спасибо Михаилу Сергеевичу Горбачёву за то, что всех взбудоражил и разрешил вслух говорить о своих болячках.
Спасибо Борису Николаевичу Ельцину за то, что оскорбив национальные чувства, разрешил всё же невозможное - восстановить республику немцев Поволжья, когда их там будет 90 процентов, и за то, что у каждого из нас теперь имеются родственники в 3-10 странах ближнего и дальнего зарубежья.
Спасибо редакции газеты "МР" за то, что публикует это благодарственное письмо к 28 августа, дню очередной годовщины начала геноцида против двухмиллионного российско-немецкого народа.
Спасибо!

"Магнитогорский рабочий", 11.08.1993


Невеселый юбилей

"Клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории моих предков".
А. С. Пушкин

28 августа 1941 г. появился на свет Указ Президиума Верховного Совета СССР, подписанный М.И. Калининым, о переселении немцев автономии немцев Поволжья и других областей в восточные районы страны. Но, как теперь выясняется, это был уже завершающий документ - принципиальное решение руководством было принято ещё 12 августа, а 27 августа Берия подписал план переселения, где учитывалось всё до мелочей. И повезли эшелоны российских немцев в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию...
Российские немцы. Кто такие? Как возник "немецкий вопрос", о котором иногда вдруг начинают писать и так же резко умолкают центральные газеты и журналы?
Немцы (так называли на Руси всех выходцев из Западной Европы, а не только из германских княжеств) появились ещё в Киевской Руси. Особенно усилился их поток при Петре I. Широко известны такие наши соотечественники, как Ф.Ф. Беллинсгаузен, П.Х. Витгенштейн, И.Ф. Крузенштерн, А.А. Дельвиг, П.И. Пестель, В.К. Кюхельбекер, А.Х. Востоков, Д.И. Фонвизин, Э.И. Тотлебен, П.П. Шмидт, О.Ю. Шмидт, Ф.А. Цандер, В.А. Шнейдеров. Немало было людей, носивших немецкие фамилии и прославивших делами свою Родину - Россию. В Отечественную войну 1812-15 гг. в русской армии воевали около 400 генералов и старших офицеров немецкой национальности. Многие из них до конца выполнив свой воинский долг, сложили головы на поле брани.
По переписи населения 1897 года в империи насчитывалось 1, 8 млн. немцев, по последней переписи в СССР было учтено немногим более двух миллионов. Такой малый рост - результат пережитых катаклизмов. На протяжении столетий мой народ знал периоды подъёмов и упадков, были взлёты и полное разорение.
Один из тяжелейших ударов нанесла первая мировая война. В правящих кругах поселилось недоверие к своим подданным-немцам с окраин. Призыв в армию, правда, не прекратился. С началом войны был запрещён язык, закрыты немецкие школы. 2 февраля 1917 года Николай II издал указ (один из последних) о выселении немцев в восточные губернии, выполнение которого было сорвано Февральской революцией.
Октябрьская революция вписала в историю российских немцев новую страницу. 19 октября 1918 года В.И. Ленин подписал декрет Совета Народных Комиссаров о создании автономной области ("Трудовой Коммуны") немцев Поволжья, которая 19 декабря 1924 года была преобразована в АССР НП. В других местах компактного проживания в областях, краях и республиках был создан ряд автономных образований. Появились свои вузы, театры, журналы, многочисленные газеты. В школах обучение велось на родном языке. Издавались книги. Значительными были успехи в развитии экономики республики, особенно в лёгкой промышленности и сельском хозяйстве. Но впереди были репрессии 30-х, которые не оставили в стороне и немцев, а раскулачиванию они подверглись целыми сёлами - жили-то зажиточно. Осталась только республика на Волге, хотя и оттуда вычистили огромное количество людей.
22 июня 1941 года на советских людей обрушилась война. Но по российским немцам страшный удар был нанесён через девять с половиной недель после нападения на нашу Родину фашистской Германии, когда большинство молодых мужчин были уже в действующей армии.
После мрачного воскресенья пришёл чёрный четверг. В этот день был опубликован указ, в котором говорилось, что среди немцев Поволжья "тысячи и тысячи шпионов и диверсантов" и что за это их следует выслать в восточные районы. Началось стремительное выселение. В лучшем случае людей, привозили в село или аул и расселяли в бараки и сараи. Но часто привозили в лес или степь, выгружали - и, обживайтесь. А уже начиналась зима...
Осенью 1941 г. отозвали с фронта всех служивших там немцев-десятки тысяч лётчиков, танкистов, кавалеристов, пехотинцев от рядовых до генералов. Со временем они пополнили ряды трудармейцев, в которых в течение 1942 года превратились все мужчины и женщины. Исключение было сделано только для нетрудоспособных и для матерей, имеющих детей до 3-х лет. (Моей маме, например, не повезло: её сыну шёл уже шестой год - вполне зрелый возраст, чтобы начинать самостоятельную жизнь. Только чудом он остался жив и через шесть лет, после неимоверных мытарств и с помощью добрых людей, всё же вновь попал под материнское крылышко.)
А.И. Солженицын в книге "Архипелаг ГУЛАГ" замечает, что "в бараках Государственного управления лагерей было большое количество поволжских и других немцев". Он пишет: "Определяющим признаком была кровь, и даже герои гражданской войны, старые члены партий, но немцы - шли в эту ссылку". Истинная правда. Одна из моих двоюродных бабушек - АА. Келлер была такой старой большевичкой, работала директором фабрики в Бальцере (ныне Красноармейск). Партвзносы ей теперь (уже весовщице зернотока) пришлось платить до конца жизни в совхозе имени Будённого, что в Кокпектинском районе Семипалатинской области, у самой китайской границы.
В 1945 году война закончилась. Но не для всех - советские немцы продолжали оставаться мобилизованными в трудармию ещё более 3-х лет. Мой родной дядя Иван Иванович Якель вспоминал, как его расконвоировали в конце сороковых - роковых, после завершения их стройотрядом строительства дачи "отца народов" на озере Рица. 26 ноября 1948 года вышел указ Президиума ВС СССР. "О закреплении немцев в местах поселения", которым устанавливался комендантский режим спецпоселения. Трудармейцы превращались в спецпоселенцев. Лагерный режим заменялся комендантским надзором, при котором нельзя было без особого разрешения сходить даже в соседнее село.
Вплоть до декабря 1955 года существовал этот строгий комендантский надзор. По статистике МГБ СССР, на 1 января 1953 г на спецпоселении было 2753356 человек, из которых немцы составляли около половины, а точнее - 1224931(44, 5%). Очевидно и я уже был учтён, хоть и ходил ещё, как говориться, под стол пешком.
13 декабря 1955 года вышел указ "О снятии ограничений в правовом положении немцев и членов их семей, находящихся на спецпоселении". В нём говорилось: "...немцев снять с учёта спецпоселений и освободить из-под административного надзора органов МВД". Но и после отмены комендантского надзора долго ещё существовали ограничения в передвижении, регулируемые системой прописки.
С сентября 1941 г. по сентябрь 1955 г. наших парней не призывали в Советскую Армию. Помню, осенью 1955 г. у нас царило приподнято-праздничное настроение: наших старших братьев призвали на службу и не в какую-нибудь "трудовую", а в настоящую армию - они стали солдатами! Этот факт вселил в людей надежду, что справедливость восторжествует и будет организовано переселение обратно на родину - домой, в желанное Поволжье. Даже мы, мелкота, родившиеся уже здесь, в ссылке, знали об укладе жизни там, "дома". Старшие часто вспоминали Волгу, свои города, сёла, фабрики, на которых работали, поля, политые их потом, кладбища с останками их дедов и прадедов.
В 1964 году вышел указ, который снял наконец с немцев обвинения в пособничестве фашистам. Люди в очередной раз воспрянули духом (ох как преждевременно!) и снарядили в Москву делегацию, в которую вошли уцелевшие авторитетные люди из бывшей немреспублики (кстати, де-юре АССР немцев Поволжья не ликвидирована до сих пор, было только постановление о переподчинении её районов соседним областям). Делегации был дан наказ добиться разрешения на возврат домой и на восстановление всех прав. Результат оказался "красноречивым": была запрещена последняя духовная отдушина - немецкая художественная самодеятельность, как "воспитывающая национализм и автономизм". Вот такой абсурд в духе отечественной казуистики. Ну что ж, больше уже нечего было запрещать, ни школ, ни газет, ни книг, ни песен - ничего не оставили. Пробиться в институт, на государственную службу было проблематично.
В 1972 году была "разрешена прописка в местах прежнего проживания", но воодушевления не было: приказ был предусмотрительно засекречен, чтобы не вызвать ажиотажа. До большинства заинтересованных людей эта "новость" дошла через три пятилетки, когда уже подули другие ветры...
С началом перестройки вроде бы показался "свет в конце тоннеля". В течение последних десяти лет было принято бесчисленное множество постановлений, решений, указов. Создавались и пересоздавались комиссии и комитеты в различных органах власти.
Тех денег, что потрачены на всю эту возню, хватило бы на восстановление нескольких разорённых в Поволжье районов. Академик А. Сахаров как-то, незадолго до смерти, сказал на одном из нудных собраний российских немцев: "Вы, немцы - не борцы..." Что тут скажешь? Он был абсолютно прав. Наши люди умеют и любят кропотливо работать, но их трудно поднять на демонстрацию ("потому что бесполезно"). Они не поедут ставить палатки на полях, где их предки вырастили четверть тысячелетия назад первую фасоль. Они будут дисциплинированно ждать, когда решат их вопрос там, "наверху" (а ещё лучше - если бы чего-нибудь приказали). Кому же становиться невмоготу ждать, подаются в эмиграцию. На чужбину. У нас же, никакой определённости, так милой, хоть и российскому, но всё же немецкому сердцу.
Эмигрантским настроениям способствуют всевозможные великодержавные выпады, вроде январского 1992 года, оскорбительного "высочайшего" окрика из Саратовской области, прозвучавший из уст Ельцина, который не смог дезавуировать даже февральский 1992 г. указ президента России о создании в Поволжье автономных немецких округа и района в неопределённых тогда и до сих пор, местах и границах (по этому указу за четыре с половиной года ничего не сделано). Только на Алтае и в Омской области в начале перестройки были восстановлены автономные районы, существовавшие там в прошлом, были приглашены вернуться на родину немцы, высланные из Ульяновской, Ленинградской, Одесской, Крымской и других областей. Лёд тронулся?

"Магнитогорский рабочий", 28.08.1998


Годовщина

28 августа 2000 г. - очередная, 59-я годовщина со дня выхода в свет Указа Президиума Верховного Совета СССР "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья".
В Указе с коварством того времени указывалось, что "Во избежание нежелательных явлений и для предупреждения серьёзных кровопролитий ПВО СССР признал необходимым переселить всё немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы, с тем, чтобы переселяемые были наделены землёй и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах". Тут же состоялись Постановления ГКО, Приказы НКВД о выселении немцев и из других европейских областей Союза. Всем при этом внушалось, что виной всему выходцы из Республики немцев Поволжья, которые, якобы, готовили какие-то беспорядки на своей территории. Люди этому верили и отношение немцев из Украины, Кавказа и других мест к поволжцам было, мягко говоря, недружелюбным.
Немцев, конечно же, не наделили никакими "угодьями", а поселили во всевозможные бараки, сараи, землянки и прочие заброшенные строения. Но всё это были только ягодки перед настоящими лишениями.
Зимой, в январе 42, началась мобилизация всего мужского населения от 17 до 50 лет в рабочие колонны и они оказались все поголовно в лагерях ГУЛАГ НКВД. Туда же направили и снятых с фронта военнослужащих немецкой национальности. Избежали этого позора только погибшие защитники Родины, в том числе, 200 с лишним защитников Брестской крепости, до конца выполнивших свой воинский долг. Они так и не узнали, что их родных объявят пособниками врага.
Смертность в лагерях была очень высокая, особенно в первую зиму. До конца войны в некоторых лагерях дожил едва ли каждый четвёртый из первой мобилизации.
Поэтому к осени 42 года уже стал ощущаться острый дефицит рабочей силы на стройках, шахтах, лесоразработках, подведомственных НКВД. 7 октября 42 г. выходит новое Постановление ГКО № 2383сс "О дополнительной мобилизации немцев для народного хозяйства СССР". Здесь возрастной ценз был значительно расширен: от 15 до 55 лет. Кроме того, мобилизации теперь подлежали и немки от 16 до 45 лет. Исключение делалось только матерям, имевшим детей до 3-х лет. Взрослые дети, старше 3-х лет, оставлялись с родственниками, знакомыми или сдавались в детдома. Многие из них потерялись или погибли.
Без вины виноватые российские немцы были наказаны на многие десятилетия изгнания, унижения, ассимиляции, деградации. Сидя в ссылке, они с удивлением наблюдали большую любовь целовавшихся взасос Леонида и Эриха, крепкую дружбу "друга Бориса" с "другом Гельмутом" и никак не могут до сих пор уразуметь, почему же нет для них полной реабилитации и им остаётся окончательно ассимилироваться толи в России и Казахстане, толи в Германии, где они перестают быть "российскими немцами".
Часто задаётся вопрос: есть ли будущее у российских немцев. Трудный вопрос. Не хотелось бы быть пессимистом, но если не будет создано хотя бы очагов национальной культуры - клубов, немцы просто-напросто исчезнут, у них будут отрезаны последние национальные корни. А будет ли это хорошо для России, на этот вопрос каждый может дать себе ответ сам.
Отъезд за рубеж немцев, людей дисциплинированных и трудолюбивых (не будем перечислять всех других качеств), так же не прибавит, но убавит в нашем общем хозяйстве. Ещё совсем недавно единственным доводом против восстановления Автономии на Волге и возвращения туда части немцев, было: а кто же будет тогда работать в Сибири и Казахстане. Такая непосредственность наших руководителей ошарашивала... Теперь же люди совсем покидают Родину и никого это не беспокоит. Думается, что отношение все же изменится?

"Магнитогорский рабочий", 18.08.2000


День памяти

28 августа в немецком культурном центре состоялся День памяти, посвящённый очередной 59-й годовщине выхода Указа Верховного Совета СССР о депортации российских немцев в Сибирь и Казахстан.
На встрече присутствовали представители всех поколений - от ветеранов до дошкольников. Присутствующие при зажжённых свечах почтили минутой молчания память тех, кто не перенес тягот ГУЛАГа и не дожил до наших дней. Статистика показывает, что в некоторых лагерях к концу войны в живых осталось от 50 до 25% от первой мобилизации (январь 1942 г.) и от 75 до 50% - от второй мобилизации, когда были мобилизованы и женщины (ноябрь 1942 г.). Велик процент погибших и среди детей и стариков, не мобилизованных в "рабочие колонны", но оказавшихся в непривычных условиях ссылки, без средств к существованию.
Встреча прошла в теплой обстановке взаимного уважения и внимания. Ветераны вспоминали о своих годах юности, проведённых в лагерях, на стройках, лесоповале, полевых и других принудительных работах. Иной раз трудно было сдержать слезы сострадания... Воспоминаниями поделились с молодёжью ветераны Г.П. Винс, Э.И. Капущу, Е.И. Раль, Г.Г. Лаас, А.П. Эйхман, А.Ф. Лангольф.
Воспоминания перемежались немецкими народными песнями о родном доме, мирной трудовой жизни в исполнении нашего прекрасного фольклорного коллектива "Нахтигаль".
В подготовке встречи и её проведении приняли большое участие наши активисты А.Ф. Арнст, Л.Ф. Левченко, Н.Ф. Науменко, Г.П. Винс, Черёмухина Л.М. и многие другие, создав тепло и уют. Большое всем спасибо.
Ветеранам были вручены скромные подарки, которые они, не избалованные вниманием, приняли с большой благодарностью.

"Магнитогорский рабочий", 28.09.2000

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"