она спросила, что мне нравится, в нашем общепризнанно нежном возрасте она ненавидела себя уже достаточно, чтобы ни слова не уметь вымолвить без ублюдочного смешка, по умолчанию отменявшего всю важность дальнейшей фразы, и потому я из вежливости ответил - автомобили, но она не отставала, хохотала и спрашивала что, что, что мне нравится делать, и быстро загнала меня в тупик, сама о том не подозревая, ведь Себастиан это такой сдержанный элемент в классе, что его никогда никто не трогает, даже к доске не вызывает, тем более не дразнит, хотя я на их месте уже давно изничтожил бы последние признаки присутствия этой ходячей сдержанности в помещении. уверен, они меня даже на перекурах никогда не обсуждали, каждый по отдельности слишком боялся даже встречаться со мной взглядом и в разговорах заходить дальше учебной программы, и так было с самого начала, а впоследствии только укоренилось, когда кто-то из умников обозначил меня кличкой Зомби, а я и не возражал. по счастливому стечению обстоятельств на соседнее место за партой вечно заносило самые деклассированные элементы, хотя в нашей-то школе для мелких слюнявых рэднеков нужно было постараться, чтобы выпасть из ряда повседневно калечных и ебанутых. маленьких славных деток, которые были уже не очень маленькими тогда, когда за мой стол занесло Айви, и глянув на нее, я поначалу удивился, ибо впечатление ей удавалось производить на удивление здравое, одному богу ведомо, каких усилий это наверное стоило. моих усилий хватало разве что на репутацию парнишки слишком ленивого, чтобы лишний раз руку на уроке поднять или рот раскрыть, не говоря уже об общительности и прочих способах забесплатно заебаться. у нее были чудные волосы, длинные-длинные и льняно-пшеничные, тонкие, гладкие и прямые, и зебра поперечных шрамов на правом предплечье, как у всякой порядочной левши - едва заметных и таких ровных, что почти красивых, за этим никогда не стояло попыток чего-то добиться, скорее от чего-то избавиться, должно быть. что же, что же тебе нравится делать. мне больше всего нравилось снимать с себя все, шагая по пустынной дороге через посадку со школы, вещи, Себастиана, ощущения, голову, осознание и память, нравилось выходить за калитку после заката и проваливаться в кромешную колкую ночь, оглушительную тишь безлунного неба и холод, который сгрызал все нервы, оставляя только потешный набор стеклянных костей, а им вряд ли что-нибудь может нравиться. больше всего мне нравилось идти на закате в поле, кукурузное или подсолнуховое, и там умирать без всяких подручных средств на неопределенно долгое время, рассеиваясь по ароматной рыхлой земле, обозревая все доступные расклады с безопасной высоты. мне нравилось туда подглядывать, в другие расклады, хотя делать это дурно, этого делать не следует, но попробуй-ка удержись от соблазна, очутившись за пределами времени. на фоне столь глобальных сдвигов спасительно меркли события, происходящие на приборной панели в кабине тягача с участием этого бесконечно неполноценного чучелка из навязанных на кости мышц и связок, сверху отянутых кожей, в котором я на своей драгоценной созерцательной позиции неизменно из раза в раз застревал. мне почти хотелось что-нибудь ей ответить.
за Айви, старшей из троих дочерью моряка и домохозяйки, которую очередная доблестная мать на совесть била головой об стену, крепко ухватив за патлы, всякий раз, как та бывала замечена в нерадивой заботе о младшей, водилась одна слабость, которая позволила мне здорово переоценить значение дефектов и шрамов в переложении на обстоятельства. то, что для Айви было греховным средством для нанесения себе изощренного вреда вкупе с самоутверждением, для меня автоматически предстало средством спасения вроде надувного круга из чужих кишок. встречаться со шлюхой - все равно что идти посреди ночи в звездное поле, быть каплей в море, никчемной единицей в череде опытов, это бесценное обезличивание внушало мне весь тот комфорт и уют, на недостаток которого вечно жаловались ей мои конкуренты. truth or dare moments, когда мы уходили с занятий и шатались по прилегающему пгт или за его пределами, забредая в промзоны и железнодорожные полустанки, от нее пахло проселочной пылью посреди жаркого летнего дня, свежескошенной травой и дизелем, ей похуй было даже когда я переставал следить за языком и начинал бредить или вспоминать что-то, чего вспоминать не следовало. ей на все было похуй, и на то, сколь мало во мне порой остается Себастиана, ее манил очевидный контраст между мной как союзником и как средством для нанесения вреда, которое не скупится на побочное причинение боли. ей и на боль было плевать, правда, как потом выяснилось, тому способствовало бессистемное пожирание всяких разных колес. таскаться со мной по милым сердцу, опасным для жизни ебеням оказывалось важнее, чем ебаться с кем ни попадя, таскаться, в наиболее укромных местах без отлагательств запрыгивая ко мне на хуй и поспешно переходя в галоп, лить это дерьмо про каких-то милых прохожих мальчиков мне в уши и изводить шишки, которые я иногда с собой брал. для обоих из нас секс имел столь мало значения и был до того рутинным что мы могли обсуждать что-нибудь, пока ебались, смеяться и шутить, забывать о присутствии друг друга вовсе или строить планы на завтрашний день, completely detached, и роскошь этой никчемности была для меня потайным подорожником, если бы не она, я бы так и провел остаток жизни в уверенности, что такой сакральный процесс очень важен, раз вокруг него вечно разводится такая суета, и что калечным разобранным на составляющие ублюдкам, которых каждую ночь засовывают в кабины тягачей или еще куда похуже, туда доступ напрочь запрещен, и ничего из того, что я делаю теперь с такой легкостью, мне бы даже и в голову не пришло, и никакой Ангелики бы из этого не родилось, и со скользких крыс глубоко под землей сойти бы не светило, и все, что я мог бы теперь тебе предложить - это очередная ебаная стамеска или какой-нибудь стеклорез, вот ты, по счастью, глухонемая, и не узнаешь ничего из того, что я говорю, достаточно отвернуться, благословение божье, отвернусь и скажу, что еще не поздно тебя расчленить, да только не хочется, можно ведь просто хорошенько выебать, да и грех не выебать такую белобрысую красотку с лицом стрекозы, телом бегуньи, ярко-алым напомаженным ртом, с годами все сложнее делать вид, что не имеешь ничего против прикосновений и тесных контактов с другими людьми, but an urge is an urge, и меня даже тянет на ласки, тянет пойти в какое-нибудь укромное место и построить там шалашик из простыней, внутрь положить светодиодную лампу и созерцать, как светится твоя нежная кожа, не запятнанная меланином и шрамами, как ослепительно сияют твои ангельские волосы, как освежает холодный простор твоих голубых глаз, мое сердце остыло уже достаточно, чтобы не чураться контраста с морозом, так что по ночам можно спать в холодильной камере, при покупке сигарет стыдливо скрывая посиневшие ногти, можно часами вгрызаться в мокрый от слюней фильтр давно докуренной сигареты, не думая вообще ни о чем, и отсутствие зависимостей - не бог весть какая ачива, когда подохнешь наконец, зависимостей тоже не будет, только голые стены бесконечных вариаций, в равной степени никчемных, сплошной релятивизм, детка, детка широко раскрывает рот и высовывает язык по-кошачьи, тем самым выражая сомнение или непонимание или хер его знает что, всю жизнь испытываю сожаление оттого, что не владею сурдо, только садо владею и мазо и небольшим запасом напускного безразличия на могилках всех тех компонентов, которые уже отслужили свое