Грумдт Г. : другие произведения.

Типа книга

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Опус Љ1
  
  Часть первая
  
  Глава I
  
  - Ма-ма до-ро-га-я! - по слогам произнес капитан-лейтенант и с тоской посмотрел в окно. - Мама дорогая! Как бы это было отлично: отстегнуть кобуру, сбросить ненавистную пыльную форму, и, переодевшись во все гражданское, сесть в какой-нибудь неизвестно куда идущий поезд.
  - Мама дорогая! - продолжал с упоением думать он. - Как бы это все-таки было бы великолепно: поезд ухает и кричит, за окном мелькает ночная Великоливония, а я стою себе в темном загаженном тамбуре и курю ядовитую жостовскую махорку. А потом схожу на какой-нибудь Богом забытой станции и иду, куда глаза глядят, по хрусткому, жесткому, отполированному морозцем снегу.
  А навстречу мне - бац! - и муниципальный контроль:
  - Ва-а-аши дыкмнты?
  А я им так скромненько, глядя в снег:
  - По-те-рял.
  А они мне:
  - Гра-а-ажданин, прыдымте!!!
  А я им так скромненько:
  - А, может, договоримся?
  А они мне:
  - Хуя! У нас план.
  И я примеряю холодные кольца наручников и послушно иду в околоток, и уже через месяц сосланный в эти края за пьянство долдон-судья брезгливо бубнит приговор: "Один год острога".
  И вот проходят эти несчастные двенадцать месяцев, и я выхожу за бревенчатые ворота острога и снова бреду, куда глаза глядят. Но не успеваю пройти и четыреста метров, как навстречу мне - бац! - и снова контроль:
  - Ва-а-аши дыкмнты?
  И я протягиваю им справку об освобождении.
  И начальник патруля (здоровенный такой кабан), мучительно морща лоб, читает мою драгоценную ксивочку, а потом, вернув ее мне и сунув два пальца под козырек, равнодушно бурчит:
  - Извынтызыбспкство.
  И, оглушительно топая сапожищами, идет себе дальше.
  А я аккуратно прячу справку в самый дальний карман своего фофана и, насвистывая сквозь зубы веселый тюремный напевчик, иду вдоль чистого, ровного, вылизанного январской поземкой поля к темнеющей где-то вдали кромке леса.
  И в тот день я буду СВОБОДЕН.
  Впервые в жизни - свободен.
  - Мама дорогая! - простонал капитан-лейтенант и прижался носом к стеклу.
  Но нет. Конечно же, нет. Никакого снежного поля за мутными пуленепробиваемыми стеклами не было. За ними виднелись дырявые заросли рододендрона да лоснилась жирная, черная, перекопанная согласно подпункту пять-семь земли.
  - Ма-ма до-ро-га-я!!! - в последний раз прорычал капитан-лейтенант и вернулся к себе на рабочее место.
  Над рабочим столом висела табличка:
  
  Гиероним Гораций Грумдт.
  Державный следователь IV-го ранга.
  
  
  
  
  Глава II
  
  Вот скажи мне, читатель: как может выглядеть человек по имени Гиероним Гораций Грумдт?
  Совершенно верно! Совершенно верно!
  Длинный и тощий, в глаза никогда не смотрит. Левая половина по-лошадиному вытянутого лица имеет пренеприятнейшую привычку время от времени самопроизвольно дергаться. Глаза чуть косят. Разведен. Возраст - сорок два года.
  *************************************************************
  Вот, если кому интересно, кратенькая история его развода: жена бросила капитан-лейтенанта пять с половиной лет тому назад. Их брак был недолгим, но оставил после себя долгоиграющие последствия в виде незаметно подросшего сына. Своего восьмилетнего сына капитан-лейтенант боготворил. Бывшую же жену - ненавидел и, что самое неприятное, продолжал исступленно желать ее физически. Иногда это желание становилось настолько сильным, что капитан-лейтенант - незаметно для самого себя - начинал чертить на листке ее имя.
  *************************************************************
  
  ...Сев за низкий ореховый стол, капитан-лейтенант придвинул к себе высокую стопку дел, прибывших по линии внутриведомственного контроля.
  - Так-так-так, - по давней и одинокой привычке переговариваться вслух с самим собой прошамкал он. - Посмотрим-с.
  Дело номер один - дело о краже гуся.
  Дело о краже гуся было, как это ни странно, серьезным и важным делом. Оно относилось к тому совершенно ничтожному проценту случаев, которые поддавались реальному, а не виртуальному расследованию. Ведший его практикант, скрывавшийся под псевдонимом WZ, был, судя по этому делу, следаком не хреновым.
  Протоколы первичных и вторичных допросов отличались, конечно, существенно, но, все же, не так, как они различаются у расплодившихся за последние годы следаков-фантазеров. Обвинительное заключение было составлено так лаконично и емко, что капитан-лейтенант даже присвистнул от восхищения. И, наконец, содержимое второго вагона выдавало в WZ человека, не лишенного своеобразной полицейской совести. Второй вагон шел, во-первых, полупустой (висяков семь-восемь), а, во-вторых, пара-тройка из них были, похоже, делом рук именно этого подследственного. Короче, где-то там, на противоположном краю необъятной Империи, подрастал, похоже, следачок от Бога.
  Капитан-лейтенант с интересом придвинул новую папку.
  - Так-так-так, - возбужденно прошамкал он и потер указательным пальцем переносицу. - А ну-ка, посмотрим, как же на этот раз выкрутится этот юный гений.
  Дело о коллективном изнасиловании. Протокол патологоанатомического вскрытия. Протоколы первичных допросов.
  Так-так-так.
  Гениальный юноша обосрался.
  Капитан-лейтенант жирно перечеркнул протокол вскрытия и приписал на полях карандашиком: "Уничтожить. Сост. нов.". Потом надорвал протоколы первичных допросов и приписал: "Ан-ровать, как данные под давл-ем.".
  Так-так-так...
  Протоколы допросов родственников потерпевшей...
  ТО ЕСТЬ?!
  Капитан-лейтенант закурил.
  Ну... это уж... блин... вообще...
  Этот чертов WZ оказался законченным идиотом.
  Он выдал труп потерпевшей родственникам!
  Не хило.
  Какая, блин, молодежь подросла нам на смену!
  Труп видело сто пятьдесят человек. Т. е. все троюродные дяди и четвероюродные тети.
  Нужно срочно придумать какой-нибудь фокус.
  Ведь выход - есть.
  В любом, даже самом отчаянном положении ВСЕГДА имеется какой-нибудь выход.
  Так-так-так...
  Опаньки!!!
  Капитан-лейтенант подошел к висевшему слева от двери зеркалу и уважительно посмотрел на отразившийся в нем свой высокий и узкий лоб. Нет, все-таки, его голова (в отличие от подавляющего числа дубовых голов Управления) была отнюдь не говном набита. Выдуманный же капитан-лейтенантом трюк состоял в следующем: в той же самой, желательно, роте следовало отыскать солдатика позачуханней и убедить его взять на себя осквернение трупа. Тогда все увиденные родственниками ужасы мы спишем на этого чушку. А господ офицеров оправдаем вчистую. А, может быть, даже и наградим. Ибо господа офицеры, подвергшись неспровоцированному нападению одурманенной националистической пропагандой пятнадцатилетней девицы, попросту вынуждены были ее пристрелить. После чего и приказали солдату такому-то предать земле тело. Ну, а солдатик такой-то надругался, скотина, над трупом.
  В общем и целом, так. Авось сойдет.
  А правдолюбца WZ нужно гнать из УОБа в три шеи.
  Капитан затянулся и невнимательно перелистал восемь оставшихся дел: дело об оскорблении действием в офицерском клубе, дело о краже ста тонн ГСМ, дело о нецелевом использовании общедержавных кредитов, дело о злостном цуке в роте охраны штаба N-ской дивизии и т. д., и т. п. Нет, все-таки этот WZ был следаком от Бога. Оперативная хватка железная. А уж стиль обвинительных заключений, так - просто классический стиль. Ну хоть бери его заключения и зачитывай вслух перед студентами... Да...хули там говорить... Юрист до мозга костей. Но, к сожалению, идиот. А это неизлечимо.
  Грумдт погасил папиросу, зажег здоровенную тумбу компьютера и, задумчиво тыча пальцами в клавиши, набросал макет эксперт-заключения. Процентов на девяносто восемь макет состоял из неумеренно пышных и абсолютно заслуженных WZ комплиментов, а завершалось короткой строкой: К оперативной работе не пригоден.
  *************************************************************
  ... Капитан-лейтенант опять с неприязнью взглянул в окно. До конца рабочего времени оставалось примерно час с четвертью. Собственно говоря, все это время следовало посвятить порученному ему накануне расследованию. Но заниматься этим расследованием капитан-лейтенанту решительно не хотелось. Ведь порученное ему сегодня утром дело - дело о пьяном самоубийстве эрзац-гауляйтера Ошской госпóды являло собою ярчайший пример той никому не нужной херни, из которой, к сожалению, и состоит девяносто девять процентов работы любого следователя.
  Заниматься херней (особенно после блестящих работ WZ) капитан-лейтенанту было невмоготу.
  И господин державный следователь, раскинувшись в мягком кресле, стал размышлять о приятном. То бишь - о полагавшемся ему сегодня вечером месячном жаловании.
  Капитан-лейтенант был скуп. Даже не столько скуп, сколько рачителен, педантичен и точен. Каждая потраченная им агора подлежала неукоснительному учету и контролю.
  Деньги же тратились им в следующих соотношениях:
  25 % капитан-лейтенантского жалованья автоматически вычиталось на алименты,
  10 % откладывалось на добровольные подарки сыну,
  25 % тратилось на еду,
  25 % - на алкоголь и женщин,
  10 % шли в фонд накопления,
  И, наконец, оставшиеся 5 % составляли резервный фонд и покрывали непредвиденные расходы.
  Жилье и одежда были казенные.
  Этот порядок соблюдался Грумдтом с неукоснительной строгостью. За... за исключением тех нечастых минут, когда в нем просыпался игрок и заводил его в подпольном казино на улице Формана. В такие минуты Грумдт проигрывал все, до последней агоры. Но такое случалось не часто - раз в полтора-два года.
  Как мы уже говорили (и что лишний раз подтверждается приведенной выше финансовой схемой), сына своего капитан-лейтенант любил. Изменницу же жену ненавидел до кровоотмщения, но вспоминал о ней чаще, чем бы ему хотелось.
  Вот и сейчас он вспомнил жену в самом-самом начале их недолгой совместной жизни. Как и любые молодожены, они каждый вечер... нет-нет, об этом не стоит... Лучше вспомнить о том, как ровно одиннадцать лет назад, собираясь домой, он обдумывал полученное им в тот день Предложение. Говорить о подобном - даже и с женами - было категорически не положено, но будущий капитан-лейтенант, собираясь домой, все равно прикидывал, как бы потоньше и поделикатней намекнуть обо всем Елене. Обо всем - о полуторном жалованье, о преимуществе двух чинов, о пожизненном членстве в закрытом VIP-Клубе, о наследном пакете акций ООО "Империя", о ежегодных бесплатных поездках в Восточное Средиземноморье, о праве первой мазурки - короче, обо всех тех шуточных, полушуточных и совсем нешуточных привилегиях, которые были положены кадровым офицерам Службы.
  ...И если бы кто-нибудь в тот давний вечер вдруг осторожно шепнул, что через каких-нибудь одиннадцать лет ни жены, ни шеврона СБ у него не будет, и что он навеки застрянет пожизненным капитан-лейтенантом в проклятой Богом Ошской губернии, и будет каждое утро мечтать о снеге и воле, - если бы кто-нибудь ему об этом поведал, тридцатилетний действительный лейтенант сперва б захихикал, а, отсмеявшись, сказал, что подобной фигни с ним случиться не может, потому что подобная ахинея приключается лишь со старыми лысыми лузерами, вроде эрзац-капитана Попейводы, а что лично он, лейтенант через одиннадцать лет скорей всего выбьется в действительные майоры, а, может быть (Служба есть Служба!), и вовсе станет совершенно гражданским человеком, но, что, если честно, то сегодня ему как раз не до этого, потому что сегодня он может думать лишь об одном: выполнит ли Елена твердо данное ею перед уходом на службу слово и разрешит ли ему сегодня вечером впервые в жизни полюбить ее в попочку.
  
  
  Глава III
  
  На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, в дни после выдачи жалованья людей с иной (небольной) головой в Управлении попросту не было. Нет, имелся, конечно, среди чуть не сотни следователей и пяток-другой абстинентов, но они и сами к себе относились с иронией, а уж окружающими и вовсе воспринимались лишь в качестве материала для анекдотов. Умеренно пивший Грумдт и сам мог в любую минуту скатиться в изгои. Так что терзавшую его головную боль он отнюдь не скрывал, а струившийся изо рта перегар - не зажевывал.
  Капитан-лейтенант сел за письменный стол и, ойкнув, раскрыл так и не потревоженную со вчерашнего дня папку с делом. Раскрыв, чуть-чуть поелозил взглядом по нестерпимо белым листам.
  Нет, бедная его голова ни хрена сегодня не петрила. Грумдт задумчиво встал, подошел к зеленому сейфу, осторожно полязгал ключом, приоткрыл тяжелую дверцу и достал наполовину початую бутыль мандариновки. Потом открутил винтовую пробку и основательно подлечился.
  Подлечившись, вздохнул, закурил дорогую папиросу "Заремба" и вернулся к разложенным на столе листкам.
  Содержимое этих листков было, как мы уже говорили, законченным бредом. А поручивший их Грумдту действительный майор Фогель был, соответственно, полным идиотом. Ведь ровно четырнадцать дней назад приказ о капитан-лейтенантском отпуске уже пропутешествовал в штаб округа, где его подписал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой шестидесятитрехлетний эрзац-генерал Прищепа. После же резолюции командующего округом грумдтовский отпуск не могло отменить ничто: ни глад, ни мор, ни даже начало полномасштабных боевых действий. И, тем не менее, господин Фогель почему-то именно ему, Гиероним Горацию, соблаговолил поручить это дело.
  На что он рассчитывал? На то, что капитан-лейтенант в течение десяти оставшихся до отпуска дней его раскроет?
  Да за кого его держат?
  За костолома?
  Для ведения такого рода ускоренного делопроизводства в Управлении были свои умельцы вроде эрзац-капитана Рабиновича. За четырнадцать лет беспорочной службы эрзац-капитан научился, собственно, лишь одному - защемлять подследственным яйца дверью. Но уж эти-то действия он совершал так лихо, что любое, даже самое сложное дело мог раскрыть и оформить минут за сорок. Но при чем же здесь Грумдт?
  Нет-нет, капитан-лейтенант отнюдь не собирался прикидываться целочкой и отрицать тот вполне очевидный факт, что и ему за долгие годы службы Отечеству тоже, естественно, приходилось кое-кому кое-что прищемлять, но все же последние лет семь-восемь капитан-лейтенанта использовали, как правило, для иной, несколько более квалифицированной деятельности. Ведь Гиероним Гораций был одним из немногих следователей Управления, способных к реальной, а не виртуальной оперативно-розыскной работе. В процессе занятия коей он и приносил посильную пользу Державе.
  Так что же ему - ровно за год до пенсии - прикажете менять масть и вспоминать грехи молодости?
  А не угодно ли вам отсосать, господин Фогель?
  И здесь капитан-лейтенант очень ясно и живо представил, как сейчас он поднимется на четвертый этаж, войдет в обитый мягкой телячьей кожей кабинет майора и, кинув ладонь к козырьку, отрапортует, что он, державный следователь IV ранга Грумдт ответственности за дело Љ745/7 взять на себя никак не может, поелику он... шурум-бурум... парам-тарарам... ку-ка-ре-ку... честь офицера...ни одного взыскания за... двадцать шесть благодарностей с занесением в... Серебряный Рыцарский Крест... орден Святаго Андроссия... и так далее и тому подобное!
  Капитан-лейтенант еще долго сопел, подбирая слова, причем эти слова - эти яркие, звонкие, эти бьющие точно по цели слова - приходили тем проще, чем вернее он знал, что никуда сейчас не поднимется и никому ничего не расскажет.
  Отказываться от расследования было нельзя.
  Надлежало задвинуть его в долгий ящик.
  Растянуть это дело на одиннадцать дней было, конечно, легче легкого. Но в этом случае господин Фогель мог передать его на время отпуска кому угодно. Например - тому же эрзац-капитану Рабиновичу. Так что пускать это дело на самотек было в каком-то смысле себе дороже.
  Так что нужно было найти добровольца. Но дураков в Управлении нет.
  Или... все-таки?
  .........................................................................................
  Yes!
  Трижды "йес" и четырежды "вау"!!!
  .........................................................................................
  ...Единственным подходящим дураком был капитан-лейтенант Сикорски.
  
  Глава IV
  
  Капитан-лейтенант Константин Сикорски сидел у себя в кабинете и, тоненько подхихикивая, читал какую-то книгу. Вообще-то, читать посторонние книги в стенах Управления было не принято. Можно было целыми днями смотреть в окно. Можно было до одури резаться в компьютерные стрелялки. Даже можно было (начиная с эрзац-капитанских чинов) осторожно в служебное время пить.
  Но за чтение книг наказывали беспощадно.
  И, если бы, скажем, самого Гиеронима Горация начальство застукало бы за чтением посторонней книги, дело бы кончилось строгачом. Эрзац-капитана Рабиновича понизили б в звании. Какого-нибудь зеленого эрзац-лейтенанта вообще бы, на хрен, сослали в войска. Но капитан-лейтенанту Сикорски никто, даже сам начальник УОБ ни за что б не осмелился сделать даже робкое замечание.
  Дело в том, что Константин Д. Сикорски каких-то полгода назад был направлен сюда из Главного Офиса Службы.
  ************************************************************
  ...Самым, наверное, странным здесь было то, что перевод был простым. Т.е., по сути, являлся полуразжалованием. А ведь если б Сикорски перешел бы сюда по именному приказу, то - учитывая преимущество двух чинов, а также негласный обычай кидать на погон уходящему лишнюю звездочку - он мог бы смело въезжать на четвертый этаж, в обитый мягкой телячьей кожей кабинет господина майора или, на самый худой конец, стать его первым замом, но, придя почему-то простой переводкой, он был вынужден удовольствоваться убогой капитан-лейтенантской комнаткой и терпеть панибратство дурака Рабиновича.
  Подробности этой опалы были покрыты мраком - густым, словно бабушкина перина. И хотя, учитывая имевшийся у него горький опыт, Грумдт кое о чем и догадывался, но высказывать эти свои подозрения вслух он бы никогда не решился. Ведь даже молча гадать (не говоря уж: расспрашивать) о таинствах Службы было делом не просто запретным, а... мерзостным. Да, именно мерзостным. Ну вроде как втихаря подглядывать за родительской спальней.
  *********************************************************
  Сикорски неохотно захлопнул книгу (Грумдт успел разглядеть на обложке смешную фамилию автора: то ли "Петс" то ли "Метс") и, захлопнув, вопросительно посмотрел на не вовремя потревожившего его коллегу.
  - О чем хоть пишут? - спросил по инерции Грумдт.
  - Да так... - неопределенно хмыкнул Сикорски.
  - Интересная хоть?
  - Хуйня, - лапидарно ответил Сикорски и забарабанил по столу костяшками пальцев.
  У Сикорски были маленькие хитренькие глаза и лоснящаяся круглая ряшка. Над ряшкой сияющим куполом возвышалась огромная плешь. Короче, это была внешность комика-профессионала.
  Такие уютные комики, снимаясь в любимых народом телесериалах, обожают произносить раз по восемь за серию какую-нибудь до колик смешащую телезрителей фразу, типа: "Ну, вы, блин, му-жи-ки, и за-а-агнули!". Увы, но мы вынуждены констатировать, что реальные присловья маленького капитан-лейтенанта были куда как соленей. Капитан-лейтенант был лихим матерщинником и редко употреблял больше двух слов без мата.
  - На хрен приперся? - сурово спросил он Гиеронима Горация.
  - Да так... - чуток подзамялся Грумдт, - у меня к тебе... дело.
  - Вот это?
  Маленький капитан-лейтенант ткнул поросшим розовым пухом пальчиком в принесенную Грумдтом папку.
  - Угу.
  - Удав нагрузил?
  - Он самый.
  - А тебе через неделю в отпуск? - злорадно ухмыльнулся Сикорски.
  - Ну да. Через десять дней.
  - И о чем, интересно, этот Удав думает?
  - А разве удавы думают?
  - Тоже верно.
  И Сикорски опять застучал по столу (он выбивал армейский сигнал "подъем").
  - Ну... - осторожно начал Грумдт.
  - Х... гну! - еще ядовитей усмехнулся Сикорски. - Десять дней - офигительно долгий срок. Неделька спецметодов и - шашка в дамках.
  - За кого ты меня принимаешь? - выкрикнул Грумдт (от обиды - фальцетом).
  - За кого, за кого... за... следователя.
  - Я юрист!!!
  - Ты похуист, парень. Как, впрочем, и мы все.
  *********************************************************
  ...Сикорски и Грумдт были друзьями. Грумдт даже и в юности весьма тяжело сходился с людьми, а уж после-то сорока ни сном и ни духом не ведал, что может с кем-нибудь вдруг скорешиться. Однако, после появления Сикорски в Ошском УОБ их как-то странно потянуло друг к другу. Может быть, они угадали в друг дружке людей, взасос поцелованных Службой. Может быть, дело было в каком-то глубинном сходстве характеров. Может быть, в их превышавших средний уровень по Управлению интеллектах. А, может быть, это было не дружбой, а просто приятельством. Но какое-то явное выделение друг друга из общей толпы - было.
  - Что за дело? - хмуро спросил Сикорски.
  - Предумышленное... - в тон ему буркнул Грумдт.
  - Ви-ся-чо-чек?
  - Похоже.
  - Ох, и спасибо тебе, Гиероним. Большое тебе человеческое спасибо!
  - Так отвечаю же я. Пункт сорок третий Устава.
  - Отвечаешь, положим, ты. А кого все эти два месяца трахать будут?
  - Так за мною не пропадет...
  - Ага. Не пропадет, - усмехнулся Сикорски. - Как только вернешься из отпуска, вымоешь зад и вернешь все по бартеру.
  - Ну...- разобиделся Грумдт.
  - Хрен гну! Давай сюда свое дело.
  Грумдт торопливо пододвинул к Сикорски отливавшую ядовитой зеленью папку. В ней пока что не было ничего, кроме сорока трех листов протоколов первичных и вторичных допросов.
  
  
  
  
  
  Глава V
  
  Вообще-то, дело, порученное капитан-лейтенанту, носило, как мы уже где-то упоминали, весьма прозаическое название 745/7.
  Но нам бы хотелось назвать его:
  
   Смерть гауляйтера.
  Пожалуй, единственный, никем еще не использованный рецепт детектива - это такой, в котором убийцей оказывается читатель.
   Один неглупый француз.
  
  Итак, гауляйтер убил себя сам. Будучи кадровым офицером, он застрелился. Застрелился достаточно странно - из противотанкового ружья. Избыточная энергия этого выстрела не только снесла ему половину черепа, но и проломила легкую стенку госпóды, уничтожив висевшие на ней Конституцию и Портрет Вождя. Тело гауляйтера - при всех орденах, в зеленой парадной форме - нашли валявшимся между стеной и столом и поначалу все это приняли за теракт.
  Но потом на забрызганной розовым мозгом столешнице нашли приклеенный скотчем листочек бумаги, где гауляйтер своим характерным квадратным почерком сообщал, что застрелил себя сам, ибо жить в атмосфере тотальной лжи уже больше не может, после чего - все той же привычной больше к мечу, чем к перу рукой - был приписан еще один короткий абзац, смысл которого для составлявшего протоколы муниципального следователя так и остался навсегда непонятным: абзац был написан причудливой вязью иероглифов ай-языка.
  Однако оба капитан-лейтенанта легко разобрали этот написанный на южно-долинном диалекте абзац и, разобрав, ухватились за головы: абзац был потоком отборнейшей брани в адрес Конституции, Страны и Вождя.
  Гауляйтер был айем. Достаточно было хотя бы раз посмотреть на него: на его изогнутый нос, на его голубые глаза, на огненно-рыжие волосы, на его огромную, как бы вылитую из свинца нижнюю челюсть - достаточно было единожды в жизни увидеть все это, чтоб безошибочно заключить, что в жилах гауляйтера текло не менее пятидесяти процентов айсоварской крови и что он, собственно, сам вполне мог быть подвергнут спецмерам.
  Уже много лет айсоваров (не всех) подвергали спецмерам. Никто не мог точно сказать, когда это все началось. Нет, конечно, имея спецдопуск, можно было порыться в архивах и выяснить точную дату Решения, но ведь главная трудность заключалась не в этом. Гораздо сложнее было определить, когда же быть айсоваром в глазах аборигенов вдруг стало проступком настолько серьезным, что и само это спецрешение стало возможным.
  Дело в том, что раньше быть айсоваром было не стыдно. И даже отчасти - почетно. Молва приписывала им некую сексуальную сверхэнергию, а их огромные, темно-лиловые, вытянутые, словно баклажаны, носы та же молва уподобляла иным, куда как более секретным частям тела.
  Кроме этого народное мнение наделяло их способностью делать деньги как бы из воздуха, и они их не берегли, эти сделанные прямо из воздуха деньги. Они раздаривали их любовницам, они шили у самых модных портных чудовищно дорогие канареечные жакеты, они без отдачи давали в долг, они устраивали немыслимые двух-с-половинойнедельные пиры и покупали черные, словно аравийская ночь, "Мерседесы".
  И изумленно взиравшее на них население, если чему и завидовало, то не их деньгам (нищий ай в народных глазах выглядел бы так же нелепо, как, скажем, глупый еврей или трусливый чеченец), сколько их способности сколько угодно пить, не пьянея. Ведь, если бы, скажем, те же аборигены вдруг попробовали бы погулять две недели, то человек пятьдесят при этом бы точно убили, человек сто пятьдесят искалечили бы, а человек пятьсот совершенно самостоятельно опилось бы до смерти.
  А этим, глядишь, хоть бы хны: все ярче синеют носы, все выше вздымаются заздравные чаши, все громче и громче струится застольная песнь: "Ай-рорара! Ай-рорары!".
  *************************************************************
  А потом неожиданно выяснилось, что всего этого нам не надо.
  Не нужно темно-лиловых носов.
  Не нужно чудовищных канареечно-желтых жакетов.
  Не нужно безумных двух-трехнедельных пиров.
  Не нужно черных, словно аравийская ночь, "Мерседесов".
  Вновь избранный Руководитель решил, что без всего этого общество станет только сплоченнее и стабильнее. А обладателей темно-лиловых носов потихонечку стали подвергать спецмерам.
  *************************************************************
  ...Именно акция спецвыселения и привела к инциденту в N-ской госпóде. По некоторым косвенным данным оба каплея поняли, что проводившаяся в тот вечер проверка относилась к разряду хитрых (т.е. таких, при проведении которых план социальной профилактики был уже выполнен и все задержанные могли быть выпущены за махдажиш ). Проверка осуществлялась силами спецгруппы УОБа и наряда муниципальной полиции. Ровно в 21.30 означенная хитрая акция кончилась и началась коллективная пьянка.
  В пьянке принимали участие: будущий самоубийца Крачан, замначальника спецгруппы УОБ действительный фельдфебель Крафман, зампомкомандира эрзац-сержант Минц, действительный рядовой Малявко, эрзац-рядовой Фрухт и - в качестве бесплатного виночерпия - расконвоированный з/к Зайченко.
  ***********************************************************
  "Да-с, - саркастически подумал про себя Гиероним Гораций, но так и не решился - даже при очень близком приятеле - озвучить эти мятежные мысли вслух, - а воинская-то дисциплинка в спецгруппе УОБ хромала-с. Вы только подумайте: младший командный состав позволяет себе совместную пьянку с рядовыми! ...И о чем сие говорит? Да, вероятно, о том, что пункт двадцать третий Устава не с ветру взят. И что не даром пункт двадцать третий КАТЕГОРИЧЕСКИ запрещает боевым частям любое участие в профилактических мероприятиях. Ибо солдат - он либо солдат, либо палач. И tertium, я извиняюсь, non datur !!!".
  Последние несколько фраз капитан-лейтенант неожиданно для себя произнес в полный голос. После чего настороженно посмотрел на приятеля.
  - Да ты либерал, парень, - ухмыльнулся Сикорски, - тебе б не в УОБе лучшие годы терять, тебе бы луженую глотку драть на митингах.
  - Да какие сейчас митинги! - смущенно махнул рукой Гиероним Гораций.
  - Ну, не скажи, не скажи, - опять с какой-то странной двусмысленностью усмехнулся Сикорски. - Уличная активность народа - суть необходимая часть любого по-настоящему зрелого гражданского общества. И, ежели митингов вдруг не будет, мы их... организуем. Поможем. И, кстати, именно для этих целей нам... т. е. им и нужны хорошо проверенные цицероны. Эх, парень-парень... вот кабы морда у тебя не дергалась, прямая бы тебе дорога в Предпарламент!
  - Ну знаешь... - вновь не на шутку обиделся Грумдт, - ты говори, говори, да не заговаривайся!
  - Все-все! - вскинул короткие ручки Сикорски. - Больше не буду. Только по яйцам сегодня не бейте, гражданин начальник. Бейте лучше по морде. Она у меня широкая - не промажете... Нет! А как бы это все-таки было прекрасно: Гиероним Гораций Грумдт - лидер партии "За соблюдение Уставов".
  - Ты по делу-то можешь чего-то сказать?
  - А чего говорить? Обычный армейский бардак. Читай дальше.
  *************************************************************
  ...А дальше, действительно, творилось форменное безобразие: где-то в половине одиннадцатого между Малявко и Минцем вспыхнула ссора, переросшая в драку. В течение этой драки Минц сломал Малявко ребро, а Малявко выбил противнику зуб и надорвал ухо. В 22.45 помирившиеся Минц и Малявко вместе пошли по бабам. В это же время перебравший мандариновой чачи эрзац-рядовой Фрухт отключился.
  *************************************************************
  - Ну-с, каково? - не унимался Грумдт. - Это что - боевая часть или банда Моти Гунявого?
  - Да угомонись ты, - улыбнулся Сикорски. - Что тебе до спецгруппы? Или ты метишь на теплое место Крафмана?
  - Да обидно же! Я ведь хоть и канцелярская крыса, а тоже в деле бывал...
  - Где?
  - Один раз здесь, а в другой - за Рекой, еще при кайзере.
  - Расскажи.
  - А кто протоколы читать будет?
  - А я... я ведь тоже...- вдруг глядя куда-то вдаль промямлил Сикорски, - целых четыре года... в Месопотамии...
  - О-о! - уважительно ужаснулся Грумдт. - Там было жарко.
  - Там было по-разному. Очень по-разному. Давай, читай свое дело.
  *************************************************************
  Итак, в 22.45 эрзац-рядовой Фрухт вырубился. Дальнейшее излагается со слов расконвоированного з/к Зайченко.
  В 23.15 (включенное на полную громкость радио начало передавать юмористическую передачу "Три Ха-Ха") замначальника спецгруппы Крафман попытался покончить жизнь самоубийством. Как свидетельствует з/к Зайченко, он достал именной пистолет системы "ПТ-2-А", приставил его к виску и попытался выстрелить. Однако выстрела не последовало, поскольку значительно более трезвый и сохранивший остатки рассудка Крачан успел изъять из пистолета обойму. Возникшая сразу же после неудавшегося самоубийства дискуссия в основном сводилась к настоятельным просьбам Крафмана вернуть ему обойму и неоднократным отказам Крачана это сделать. В конце концов физически более сильный Крачан связал замначальника и запер его в кладовке.
  В 23.45 расконвоированный з/к Зайченко покинул госпóду и вернулся в расположение лагеря, чтоб, по его словам, успеть хотя б ко второй вечерней поверке.
  (Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают. Присутствие з/к Зайченко на второй вечерней поверке подтверждает дежурный комендант лагеря действительный фельдфебель Ройтман).
  Эрзац-рядовой Фрухт, согласно его словам, очнулся поздно ночью. Более точного времени указать не может. В госпóде было темно. Горевшие во время оргии лампы были потушены. Лишь в соседней комнате (рабочем кабинете Крачана) мерцал зеленоватый аварийный свет. Пройдя туда, рядовой первым делом заметил, что в кабинете отсутствует портрет Вождя. Лишь значительно позже (где-то пару минут спустя) он обратил внимание на то, что отсутствует и стена, на которой, согласно Уставу, полагалось висеть Портрету. На месте отсутствующей стены чернел неровный проем, а в проеме виднелась луна и крупные южные звезды. (Крупные южные звезды - выражение самого Фрухта, бывшего преподавателя литературы в начальной школе). Еще через минуту эрзац-рядовой разглядел валявшееся в проходе безголовое тело, в котором - по характерному набору наград - сперва предположительно признал Крачана, а потом, заметив на правом запястье выжженную порохом татуировку: спасательный круг и висевшую в нем вниз головой наяду, - окончательно убедился в гибели непосредственного начальника и поднял тревогу.
  Выстрела не слышал (что странно).
  Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают.
  - Да ни хера здесь нету странного, - раздраженно буркнул Сикорски. - Выстрел из противотанкового ружья - это не то, что может разбудить смертельно пьяного рядового. А вот что мне действительно непонятно - это то, что в окрестных домах выстрела тоже никто не услышал. Т.е. слышали, естественно, разные выстрелы (места там лихие), но вот выстрела именно из противотанкового ружья никто из соседей припомнить не может. А вот это действительно необъяснимо.
  - Да, здесь много странного, - кивнул головою Грумдт. - Как ты думаешь, это действительно самоубийство?
  - Нет... - подумав, ответил Сикорски, - не похоже... мошонкой чую, что предумышленное.
  - Инсценировка?
  - Видимо.
  - А какие-нибудь конкретные версии есть?
  - Есть, - как-то слишком охотно отозвался Сикорски.
  - Какие?
  - А вот такие.
  И здесь маленький хозяин восьмиметрового кабинетика демонстративно поднял левую руку и постучал по циферблату часов, стрелки которых замерли на без трех минут шесть.
  Рабочий день завершился.
  
  
  Глава VI
  
  Имперский следователь Грумдт вдруг вспомнил улицу Будриса. Хм... Как все-таки странно! Все свое детство Гиероним Гораций пытался выяснить, кто такой этот Будрис и почему в его честь назвали улицу, но ни единый житель улицы Будриса ничего об этом не знал. А сейчас и спросить уже некого. Да и сама эта улица давным-давно называется по-другому.
  КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ, КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ВИДЕЛ СТРАННОЕ ВРЕМЯ ГОДА - НЕ ТО ПОЗДНЮЮ ОСЕНЬ, НЕ ТО РАННЮЮ ЗИМУ. НА УЛИЦЕ БУДРИСА ЛЕЖАЛ СУХОЙ, ПЕРЕГОНЯЕМЫЙ С МЕСТА НА МЕСТО ПОЗЕМКОЙ СНЕГ, И БУДУЩИЙ КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ВЫШАГИВАЛ ВДОЛЬ ТРОТУАРА В СВОИХ НОВЕНЬКИХ ВАЛЕНКАХ И ПАХНУЩИХ СВЕЖЕЙ РЕЗИНОЙ ГАЛОШАХ. ВДОХНОВЕННО ПИНАЯ НОГАМИ КОНСЕРВНУЮ БАНКУ.
  КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ ЕМУ БЫЛО ЛЕТ НЕ ТО СЕМЬ, НЕ ТО ВОСЕМЬ.
  ...А настоящий, сорокадвухлетний капитан-лейтенант сидел в круглосуточном кафе "Будьте нате!" и допивал уже четвертую порцию мандаринового самогона. Капитан был привычно, спокойно пьян. Свои двести пятьдесят-триста грамм он выпивал практически каждый вечер.
  А НА УЛИЦЕ БУДРИСА К НЕМУ ПОДОШЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА СГУЩАНСКАЯ.
  - ПРИВЕТ, - ЧУТЬ ЗАРДЕВШИСЬ, СКАЗАЛА ОНА.
  - ПРИВЕТ, - СО СВОЙСТВЕННЫМ ЕМУ В ТЕ ГОДЫ НЕПОКОЛЕБИМЫМ ПРЕЗРЕНИЕМ К ПРОТИВОПОЛОЖНОМУ ПОЛУ, ОТВЕТИЛ ЕЙ БУДУЩИЙ ДЕРЖАВНЫЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ.
  - ТЫ ЧИТАЛ "ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛЕЙТЕНАНТА ЛОРИНГЕЛЯ"? - ВДРУГ СПРОСИЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА.
  - НЕТ, - ОТВЕТИЛ ГИЕРОНИМ.
  - Я МОГУ ТЕБЕ ДАТЬ ПОЧИТАТЬ. У МЕНЯ ЕСТЬ ЭТА КНИГА.
  - А ОНА ИНТЕРЕСНАЯ?
  - ДА.
  - ЛИЧНО Я ЛЮБЛЮ ОДНИ ИНТЕРЕСНЫЕ КНИГИ. ТАКИЕ, ЧТОБ БЫЛИ ОДНИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ И КАК МОЖНО МЕНЬШЕ ЛЮБВИ И ОПИСАНИЙ ПРИРОДЫ.
  А в круглосуточном кафе "Будьте нате!" настоящий сорокадвухлетний капитан-лейтенант обнаружил у себя за столом соседку - немолодую проститутку с напудренным вырезом.
  - Сколько? - машинально спросил он ее.
  - Двадцать пять, - чуть зардевшись, ответила проститутка.
  - А не круто ли?
  - Так мне ж половину отстегивать вон тому кровососу, - понизив голос, произнесла гетера и незаметно ткнула пальцем в буфетчика.
  - Хорошо, - подумав, ответил Грумдт. - Хорошо, я согласен. Только ты пока посиди вон там. За тем столиком. Я тебя - позову. Но... попозже. А пока ты иди. Хотя нет, постой-ка. Ты... читала "Приключения лейтенанта Лорингеля"?
  - Да, - неожиданно ответила проститутка.
  - Кто тебе там больше всех нравится?
  - Леди Эстрелла.
  - А мне - капитан Фарлакс.
  - Но он же... трус.
  - Разве?
  - Но он же в конце всех предал. Он не выдержал пыток.
  - А ты бы - выдержала?
  - Ну... я не знаю. Я же ведь женщина. С меня ведь и спрос другой. А этот капитан Фарлакс - чмошник.
  - Да-да, возможно... знаешь, иногда мне кажется, что я и сам... тоже чмошник.
  - Ой, вы на себя наговариваете. Вы такой импозантный мужчинка!
  - Ну да, ладно-ладно. Ты пока что иди. Ты что будешь пить?
  - Водку, - не чинясь, ответила проститутка.
  - Закажи за мой счет двести грамм "Державной особой" и посиди вон там.
  Грумдт показал на столик в противоположном углу зала.
  - Странный вы какой-то, мужчина. У вас что - неприятности?
  - Да.
  - Какие?
  - Мне сорок два года.
  - А-а...
  - Понимаешь, мне сорок два года, а я до сих пор не знаю, зачем я живу на этом свете. Вот такие у меня неприятности.
  - А-а...
  - Ты пока что иди. Я тебя позову.
  Проститутка, пожав плечами, пересела за указанный капитан-лейтенантом стол.
  Грумдт допил самогон и опять перенесся на улицу Будриса.
  ОНИ ШЛИ СО ЗЛАТКОЙ СГУЩАНСКОЙ, ВЗЯВШИСЬ ЗА РУКИ... ХОТЯ, НЕТ, КОНЕЧНО ЖЕ, НЕТ - В ТЕ ДАЛЕКИЕ ГОДЫ ОН НИ ЗА ЧТО НА СВЕТЕ НЕ СОГЛАСИЛСЯ БЫ ВЗЯТЬ ДЕВЧОНКУ ЗА РУКУ! ОНИ ПРОСТО ШЛИ ЧУТЬ БЛИЖЕ ДРУГ К ДРУГУ, ЧЕМ ЭТО БЫЛО ПОЛОЖЕНО И ВЗАХЛЕБ ГОВОРИЛИ О КАПИТАНЕ ФАРЛАКСЕ И ЛЕДИ ЭСТРЕЛЛЕ...
  ..........................................................................................
  А С ВИСЕВШЕГО НА СОСЕДНЕМ ДОМЕ ПЛАКАТА ИМ УЛЫБАЛСЯ ДОБРЫЙ И МУДРЫЙ КАЙЗЕР.
  
  
  
  
  
  Глава VII
  
  На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, как мы уже, кажется, упоминали, людей с иной, небольной головой в десять часов утра в Управлении попросту не было. Так что терзавшую его голову боль капитан-лейтенант отнюдь не скрывал, а струившийся изо рта перегар - не зажевывал.
  Войдя в кабинет, он без промедления сел за рабочий столик и пододвинул к себе листок с осенившими его накануне мыслями. На этом крошечном, величиною с ладошку, бумажном обрывке остро заточенным карандашиком было выведено:
  Сообр. ПЕРВОЕ.
  Где гарант., что Крафм. был действ. заперт и связан? Возм. сговора между Зайч. и Крафм.?
  Сообр. ВТОРОЕ.
  Зайч. мог убить Крачана между 22.45 (бесп. Фрухта) и 24.00 (вторая поверка). Мотивы убийства? Каковы отн. Между Крач. и Зайч.?
  Сообр. ТРЕТЬЕ.
  Где гарант., что труп принадл. именно Крач.? Кто может опознать труп? Отп. п-цев?
  Сообр. ЧЕТВЕРТОЕ.
  Возм. ТЕРАКТА? (!!!) Записка сделана под давл.? Выстрелом в гол. уничт. следы пыт.?
  Сообр. ПЯТОЕ.
  Малявк. и Минц? Оба имеют алиби, подтв. соотв. гражд-ми Подковыровой и Балтрушайтис. Возм. сговора?
  Сообр. ШЕСТОЕ.
  Полн. отс. к-л алиби у Фрухта.
  Список подозреваемых (слова "список подозреваемых" выделены четырьмя волнистыми черточками):
  1. Зайченко
  2. Фрухт
  3. Крафман
  (М-ко и Минц под вопр.)
  Здесь на столе зазвонил телефон.
  - Действительный державный следователь IV ранга Гиероним Гораций Грумдт слушает! - как всегда, моментально сорвав с рычагов трубку, оттарабанил он.
  - Ну и как? - спросил его сладенький голос Сикорски.
  - Да так... - заалел, словно барышня, Грумдт.
  (Сикорски видел его вчера с проституткой).
  - Слушай, малой, у тебя хоть хватило ума не совершать погружения без скафандра?
  - Да я вообще, блин, никуда, блин, не погружался!
  - Рассказывай.
  - Честное слово! Назюзюкался так, что хоть самого... это самое...
  - Рассказывай. А на счет невинно убиенного гауляйтера ты чего-нибудь там накумекал?
  - Ну... - Грумдт печально вздохнул.
  - Хрен гну! - посерьезнел Сикорски. - Ты, короче, послушай... Ебля дело хорошее (сам был молодой, кое-что еще помню), но ежели к пятнице не будут готовы все протоколы повторных допросов, нашего вчерашнего разговора - не было. Ты меня понял?
  - Понял.
  - Ну вот и славно.
  - Слушай! - не выдержал Грумдт. - А ты мне что... теща?
  - А что? - оживился Сикорски.
  - А то! Ты чего мне читаешь нотации? Ты сам что - святой?
  - Да нет, не святой. Просто смотрю я на тебя, Герасим, смотрю и охуеваю: и какая такая вожжа тебе вдруг под хвост попала? Тебе что, отпуска не дождаться?
  - А ты что думаешь, я это с радости?
  - Да вижу, что нет. Ну да, ладно... проехали! Ты мне лучше ответь: с чего намереваешься начать расследование?
  - Хочу допросить этого... Крафмана.
  - Думаешь он? Непохоже.
  - Да, наверно, не он. Просто он из них самый слабенький. Думаю, если нажать, все растреплет.
  - Ну дай Бог удачи. Как будешь допрашивать: по-хорошему или...?
  - Как получится.
  - Ну дай Бог. Дай Бог. Если расколется, звякни. Покедова!
  Сикорски выключился.
  Грумдт набрал номер дежурного и приказал привести на допрос подследственного Крафмана.
  
  
  Глава VIII
  
  Действительный фельдфебель Крафман не всю свою жизнь был замкомандиром спецгруппы и не с самых своих юных лет участвовал в жестких проверках. Некогда он был ассистентом Андриапольского университета и изучал Дешт-и-Кыпчак эпохи позднего средневековья. В то блаженное время он считал себя как бы жителем XIV века и взирал на проносящуюся мимо него повседневность с некоторой академической иронией, презирая ее за суетность и ненадежность.
  Право на такую иронию давал весь его подчиненный интересам науки быт: его убогая и тесная комнатка, обилие толстых и скучных книжек, нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье и почти полное отсутствие алкоголя и женщин.
  Такая размеренная и аскетичная жизнь продолжалась лет десять. А потом диковинная крафмановская профессия вдруг приобрела неожиданную злободневность. Очередная - как поначалу казалось, на время - прописавшаяся в Гранитном дворце группа военных вдруг объявила Дешт-и-Кыпчак зоной первоочередных государственных интересов и даже (sic!) исконной великоливонской землей. Все это было, естественно, чистой воды демагогией. Робкая ливонская колонизация Дешт-и-Кыпчака началась лишь в последней четверти XVIII века, и великоливонское влияние в нем всегда уступало и волжско-окскому и тюркскому. О том, чтоб публично озвучить весь этот бред, не могло быть и речи. Ни один хоть чуть-чуть уважающий себя исследователь не пошел бы на это даже под дулом пистолета. И лишь давно уже безнадежный в смысле исследовательской репутации профессор Шварцман, немного подумав, организовал семинар "Наши предки унгалы и их национально-освободительные войны на Среднем Востоке". Семинар проводился дважды в неделю. По четвергам и по средам.
  Поначалу его посещало лишь несколько шварцмановских аспирантов да пара алкавших халявных зачетов студиозусов.
  Вся прочая академическая общественность смеялась в голос. Фраза о том, что унгалы - предки ливов, передавалась из уст в уста наряду с самыми свежими университетскими анекдотами. Вызывающая антинаучность шварцмановского позорища возымела даже некий обратный эффект: у исторического молодняка стало считаться хорошим тоном, заскочив на пару минут в аудиторию 208, подхватить там какой-нибудь особенно сочный перл, а потом, гогоча, разнести его по курилкам.
  Короче, молодняк безыдейно ржал. Люди же более зрелые перешептывались, что столь беспардонное раболепие лишь дискредитирует высшее руководство (которому все перешептывавшиеся желали добра) и что именно центральная власть должна наконец вмешаться и одернуть невежду.
  Однако, шли годы, а центральная власть все не вмешивалась и не вмешивалась. И мысль о том, что унгалы являются предками ливов, потихонечку стала привычной. И оспаривать ее вслух вдруг стало как-то... не принято.
  Сперва это было не принято лишь потому, что противоположная ей концепция являлась либеральным общим местом и лишний раз упоминать о ней означало упражняться в банальностях, а потом это стало... просто не принято. Настолько не принято, что публично не соглашаться со шварцмановской гипотезой позволял себе лишь восьмидесятитрехлетний академик Ахман.
  Вся прочая профессура отмалчивалась.
  Ибо новая власть взялась за дело всерьез. В отличие от прежней (какой-то не очень серьезной) власти она никого особенно не прельщала ни чинами, ни орденами, ни званиями и требовала беспрекословной и рабской покорности именно за то, что для людей типа Шварцмана или Крафмана и было самым важным: т. е. за академическую тишину и покой, за нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье, за возможность приходить на работу к половине первого и устраивать творческий выходной каждую среду.
  Короче, новая власть взялась за дело настолько толково, что уже через пару лет будущий замкомандира спецгруппы понял: пришла пора выбирать - либо ежеминутно лгать, либо уходить в дворники.
  ...Самым же неприятным здесь было то, что никакого, собственно, выбора у будущего замкомандира спецгруппы не было. Ведь Искандер Теодор (а именно так все звали Крафмана) был любимейшим учеником одного всемирно известного ученого - завзятого либерала и фрондера, и самый факт этого ученичества напрочь исключал возможность хоть какого-то компромисса и требовал беспрекословного и гордого ухода в никуда.
  Искандер Теодор отлично запомнил, как он однажды пришел к Учителю и имел с ним самый, наверное, важный за всю свою жизнь разговор. Их встреча произошла в загодя назначенный срок (а надобно вам сказать, что всемирно известный профессор на редкость ревниво хранил свой покой, и из всех его учеников лишь один Искандер Теодор имел право переступать порог его дома). По-домашнему одетый Учитель принял Крафмана, по своему обыкновению, чуть-чуть холодно.
  Или даже, скорее, так: холодновато-суховато-спокойно.
  Дело в том, что профессор, бывший в своих всемирно известных трудах публицистом на редкость категоричным и колким, в реальной жизни был человеком удивительно сдержанным и всегда воздвигал между собой и собеседником незримую, но непреодолимую стену.
  Итак, по-домашнему одетый профессор принял Крафмана, по своему обыкновению, чуть-чуть холодно. Речь поначалу пошла о предстоящем заседании ученого совета, а потом, как всегда, приобрела характер философско-религиозный. Первым делом профессор коснулся своей излюбленной темы - великого Храма Культуры, а потом заговорил о его бесчисленных Каменщиках, живущих единой мечтой: вложить хотя бы кирпич в этот Храм. Потом профессор добавил, что даже простое желание - пусть даже и неосуществленное - донести свой кирпич до Храма является достаточным оправданием любой человеческой жизни. А потом профессор замолк.
  Он молчал поразительно долго.
  (Искандер Теодор весь собрался и как бы привстал на цыпочки. Сейчас должно было последовать фирменное снижение - виртуозный прием, с помощью которого Учитель переходил от самых, казалось, бесплотных материй к проблемам самым животрепещущим и насущным ).
  - Но! - наконец промолвил Учитель и его длинный и тонкий палец взмыл, словно маршальский жезл, вверх.
  - Но... задумывался ли ты, Искандер, что этот наш Храм пугающе чужд 99 % земного населения? Представьте себе несчастную домохозяйку, полночи стоящую в очереди за куском дешевого мыла. Представьте искалеченного на одной из последних бесчисленных войн мальчишку, чья единственная радость - достать шприц с дешевым наркотиком, потому что вторая его мечта - купить приличный, не раздирающий в кровь культю протез абсолютно неосуществима. Представьте себе седовласого ветерана Большой Мясорубки с его нищенской пенсией, превращенной инфляцией в груду бумажек. Представь и задумайся, как легко убедить всех этих людей, что именно мы - непонятные им строители невесть для чего возводимого Храма - являемся главными виновниками всех их бед.
  Профессор медленно встал и подошел к окну.
  - И прежде чем желать торжества свободы, - произнес он после почти двухминутной паузы, - подумал ли ты о том, что сделают с тобой эти люди, став свободными?
  Потом Учитель снова вернулся к столу и медленно сел в свое знаменитое, обитое серой слоновьей кожей кресло, после чего, полупрезрительно назвав тогдашнего Главу по фамилии (притом, что Главу по фамилии в стране не звал НИКТО), в двух словах охарактеризовал его как человека весьма и весьма посредственного. А потом язык профессора опять стал абстрактно-бесплотным и этим своим отвлеченным, перенасыщенным сложнейшими академическими терминами языком профессор предположил, что в развитии их страны, судя по всему, наступила достаточно длительная стагнационная фаза и что лично он не видит в этом достаточно долгом стагнационном периоде ничего особенно негативного, поелику уверен, что именно внешне спокойные застойные стадии и являются временем аккумуляции наиболее нужных и важных для общества изменений, но, - со вздохом продолжил Учитель, - этот длительный стагнационный период очень остро нуждается в неком... как бы это получше выразиться? ...в неком ...информационно-дремотном порошке, состоящем не изо лжи, а из причудливой взвеси эксцентрически сдвинутых смыслов, заключающихся, в частности, и в признании того, безусловно, не вовсе бесспорного факта, что именно унгалы являются предками ливов.
  После этого Учитель вдруг снова стал говорить на редкость конкретно и буквально в двух-трех словах объяснил Крафману, чего ему следует избегать, а на что, напротив, делать особый нажим на ближайшем заседании ученого совета. Из речи профессора следовало, что высшие интересы Храма требуют размежевания с невменяемым Ахманом и столь же решительного объединения с прагматиком Шварцманом, ради чего профессор был не только согласен признать пресловутых унгалов предками ливов, но даже и согласиться с тем, что именно раскопанный Шварцманом Кара-Бату был истинной столицей Великого Урала.
  Блестящий маневр Учителя сделал возглавляемое им движение школой вполне официальной. Привыкшие к полуопале ученики поначалу немного стеснялись, но через год или два - привыкли. Все-таки мудрый Учитель умудрялся вносить оттеночек фронды даже в свой нынешний статус расчисленного до последней цифры светила. Он, например, никогда не носил галстука. И по-прежнему называл Главу исключительно по фамилии. А, когда ему вручали орден Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, он пришел получать его в свитере и джинсах (чем вызвал дикую панику свиты и добродушный хохот Главы). Так что государственная востребованность профессора ничуть не отдавала холуйством, и его ученики с полным правом поглядывали сверху вниз на стелившихся по земле аспирантов Шварцмана.
  И, в то же время, быть участником школы вполне официальной, оказалось намного выгодней, нежели подвергаться многолетней полуопале. Например, издаваемый профессором альманах "Мир Разума" уже через год получил правительственную субсидию. А мультимиллионер Анвар Айвазов тут же дал на раскопки сто тысяч.
  А когда их традиционный слет медиевистов вдруг состоялся (sic!) в Гранитном Дворце, то даже облаченный в прокатный смокинг Искандер Теодор, проходя мимо козырявших ему двухметровых офицеров охраны, был вынужден в глубине души согласиться, что продолжительная стагнационная стадия, столь прозорливо предсказанная Учителем, оказалась действительно на редкость плодотворной и продуктивной.
  ...Между тем, обстановка на кафедре медиевистики понемногу менялась. Все три главных партии: и Шварцмана, и Ахмана, и Учителя заключили своего рода водяное перемирие и сообща навалились на нового начальника кафедры - присланного со стороны фантастического профана и солдафона.
  Эта борьба какое-то время шла с переменным успехом, но потом приключилось странное: фракции Ахмана и Шварцмана вдруг затаились, и Учитель остался с начальником, по сути, один на один. Поначалу Учитель храбрился и намекал на некие личные выходы на Главу, которого он больше не называл по фамилии. Но потом произошло то самое знаменитое заседание ученого совета, на котором Учителя попросту стерли в пыль. На этом заседании выяснилось, что Учитель, оставаясь, конечно, великим ученым, оказался весьма посредственным царедворцем и не учел того, что новый начальник кафедры - фантастический профан и солдафон - тоже имел свои выходы на очень высокие кабинеты, причем эти выходы были куда как короче любых иных, ибо новый начальник кафедры - фантастический, в третий раз повторяем, профан и солдафон - оказался бывшим сослуживцем Главы по одному дальнему гарнизону.
  Последствия этой промашки были свирепы: при университете оставили лишь самого профессора, а всех его учеников разогнали. Поскольку большинство из них номинально числилось офицерами, то их почти поголовно призвали в войска. Места службы им доставались - хуже некуда, и выпавшая Крафману должность замначальника спецгруппы Ошской УОБ считалась жребием еще относительно божеским.
  *************************************************************
  ...Искандер Теодор на всю жизнь запомнил их самый последний вечер в круглосуточном ресторане "Фортеция" (деньги на этот прощальный сбор в последний раз дал мультимиллионер Анвар Айвазов). Подходя к кабинету следователя, Искандер вспоминал то скорбный морщинистый лик Учителя, постаревшего сразу лет на десять, то крошечную фигурку подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу финансового магната (Айвазов не пил и не ел, а лишь поглаживал и пощипывал свою айсоварскую бородку вимпэ ), то надменных и наглых лакеев, то бесцельно слонявшихся по огромному ресторанному залу учеников.
  Никто из них не имел уже права на ношение академической формы - на одних были куцые сюртучки учителей общенародных школ, на других -стоявшие колом унтер-офицерские кители, на третьих (самых, как в последствии выяснилось, удачливых) скромные серенькие мундиры гвардии рядовых Службы. Надолго запомнился Искандеру и бестолково метавшийся то туда, то сюда разговор. Он заходил то о ненужных уже кафедральных сплетнях, то касался самых заумных научных материй, то вообще поминалось чуть ли не футбол и политика. А потом один из нелюбимых учеников Иоганн Амадей, попавший под Карладар, в самое пекло, и погибший ровно через три месяца, этот самый Иоганн Амадей вдруг поразительно быстро нарезался и начал вдруг (при Учителе!) на весь зал декламировать из "Сокровенной Саги":
  
  О, вы!
  Шилозубые нукеры,
  Вспоенные теплой человеческой кровью.
  О, вы!
  Еженощно сотрясающие лоно Вселенной.
  О, вы...
  
  - Кровью? - вдруг тихо-тихо спросил профессор.
  - Да... кровью... - тут же осекся и замолчал Иоганн Амадей, в душе у которого какие-то крохи благоговения перед Учителем еще, конечно, тлели.
  - Именно кровью, - тихо-тихо продолжил профессор и погладил серую ручку ресторанного кресла, странно похожего на когда-то стоявшее у него в кабинете кресло-трон. - Кровью. Горячей и чистой кровью...
  - Заговаривается старик, - шепнул на ухо Крафману Карлус Симплициус, самый недалекий из учеников и единственный, оставленный при университете.
  - Да, - согласился Искандер Теодор, - на... верное.
  После чего выпил залпом стакан "Державной особой".
  От выпитой водки в голове загудело, а панорама зала вдруг приобрела какую-то странную многомерность: он разом видел и оцепеневшего в своем кресле Учителя, и пошатывающегося Иоганна Амадея, и сияющего, словно медный пятак, Симплициуса, и надменно снующих лакеев, и подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу мультимиллионера, все так же поглаживавшего и пощипывавшего свою айсоварскую бородку вимпэ.
  
  
  Глава IX
  
  Гиероним Гораций Грумдт захлопнул личное дело Крафмана.
  Нет, убить такой человек не мог.
  А вот стать пособником террористов - запросто.
  Капитан-лейтенант закурил дорогую папиросу "Заремба" и надавил зеленую кнопку звонка. Минут через пять двое хмурых конвойных ввели Крафмана.
  ************************************************************
  "Так-так-так, - отметил про себя Гиероним Гораций, машинально включая в сеть электрический чайник, - а, похоже, что господин профессор действительно пользуется любовью бывших своих подчиненных. Во всяком случае, положенные ему по Уставу браслеты явно были надеты у самых дверей. Ибо ни малейшей потертости от тесных наручников на кистях господина профессора нет".
  Чайник затрясся и зашумел.
  Грумдт раздавил в фарфоровой пепельнице дорогую папиросу "Заремба", а потом высыпал в высокую кружку две полные (с горкой) чайные ложечки "Кайзер-арабика". Залив литровую кружку по самую ризку кипящей водой, он вновь с интересом смерил взглядом подследственного.
  Подследственный выглядел сильно.
  Точеный монетный профиль.
  Разворот атлетически развитых плеч.
  На диво вылепленный подбородок с крошечной ямочкой.
  Короче - типичный кинокрасавец тридцатых годов. Помесь Рудольфо Валентино с Дугласом Фэрбенксом.
  Правда... господина подследственного чуть-чуть подводил взгляд. Выражение глаз было явно не дугласо-фэрбенксовское.
  Испуганный был у действительного фельдфебеля взгляд.
  Жалкий был взгляд.
  Растерянный.
  Впрочем... за все восемнадцать лет беспорочной службы людей с иным, не испуганным взглядом капитан-лейтенант в своем кабинете не видел. И он доподлинно знал, что если - когда-нибудь - ему самому суждено будет войти в кабинет к державному следователю со сложенными за спиной руками, у него будет точно такой же взгляд.
  Раздавленный.
  Жалкий.
  Растерянный.
  *************************************************************
  - Пожалуйста, присаживайтесь, господин фельдфебель, - как можно более доброжелательным голосом предложил он Крафману.
  - А разве... я... - недоуменно промямлил тот.
  - А вы, простите, с какого времени в армии?
  - С... февраля.
  - А вот когда вы прослужите хотя бы годик, - пригубив раскаленного "Кайзер-арабика", с улыбкой продолжил Гиероним Гораций, - то будете знать, что Управление Общей Безопасности, в котором имею честь служить я, и Служба Собственной Безопасности, расположенная при штабе округа - две совершенно разные вещи. Попади вы в СБ, вы бы были уже никто и звались никак. А в нашем, хранимом Богом УОБе у вас - до суда - сохраняются все чины и звания. Так что, прошу вас, присаживайтесь...
  Крафман сел.
  - Ведь Служба Собственной Безопасности - с чувством продолжил Гиероним Гораций, - это, господин фельдфебель, кто? Это белая кость. А Управление Общей - это ведь так, серые мышки да мелкие сошки. И одна из таких незаметнейших сошек как раз и сидит сейчас перед вами. Ибо, говоря откровенно, все мы, следователи... Ну да ладно, чего это я все про себя, вы-то какой институт заканчивали?
  - Имперский центральный.
  - Ан-дри-аполь-ский?! - с на редкость искренне разыгранным изумлением выдохнул Гиероним Гораций.
  - Д-да.
  - Так мы же с вами почти коллеги! Нет, я-то, естественно, тянул свою лямку на военфаке, а вы, что тоже вполне естественно, изволили посещать факультет поцивильней... Наверное, филологический?
  - Исторический.
  - О-о! - Грумдт вдруг мечтательно закатил глаза, глубоко ввалил щеки и произнес со старческими придыханиями. - На-аши прэ-э-эдки са-а-арматы!
  Искандер Теодор, как ни глупо это было в его положении, захихикал. Грумдт поразительно точно изобразил обожавшего это присловье Ахмана.
  Правда, где-то на третьем-четвертом "хи-хи" Крафман сник. Шутка была двусмысленной.
  - Ну-у... - моментально успокоил его тут же понявший причину этой тревоги Гиероним Гораций, - и опять вы запамятовали, что у нас здесь Четвертое Управление, а не Третье. Нас, работяг из Четвертого Управления, вопросы информационной безопасности не волнуют. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, са-а-арматы - кража останется кражей, а убийство - убийством. Мда... у-бий-ством... А вы, стало быть, тоже слушали лекции Ахмана? Ну, и как там старик? Сильно сдал?
  - Не знаю, - беззаботно пожал плечами подследственный, - за те одиннадцать лет, что я его видел, он практически не изменился. Все та же брызжущая сарказмом мумия.
  - Мумия, говорите? Двадцать два года тому назад Ахман был далеко не мумией. Это был - живчик. Хотя, конечно, уже местами... мумифицированный.
  Капитан-лейтенант подошел к окну и привычно уперся взглядом в темно-зеленые заросли рододендрона.
  - А информационная безопасность, дорогой мой фельдфебель, - капитан-лейтенант производил впечатление человека, полностью погруженного в свои мысли, - нам, рабочим лошадкам из Четвертого Управления, а-абсолютно до фонаря. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, са-а-арматы - кража останется кражей, а убийство - убийством... И покуда у вас уголовное обвинение, никто не сорвет с ваших плеч погоны и не отберет ордена. Впрочем, у вас ведь, кажется, нет орденов?
  - Нету.
  - Ну да, конечно же! Откуда у человека, отслужившего неполных шесть месяцев, могут вдруг быть ордена. Хотя вас ведь, кажется, представляли к Андрею с алмазом?
  - Н-нет, - удивился Крафман.
  - Да представляли-представляли! За то дело на речке Мья. И Удав был двумя руками "за", но эрзац-генерал Прищепа... в общем, дело не выгорело. А что вы делали в день преступления после двадцати трех ноль-ноль?
  И капитан-лейтенант снова смерил фельдфебеля своим абсолютно спокойным взглядом.
  - Я-а... я... не помню.
  - Совсем ничего не помните?
  - Совсем.
  - А после двадцати двух ноль-ноль?
  - Тоже...не помню...
  - Ой ли? Ведь ваша, так сказать, пирушка, кажется, началась без двадцати пяти десять?
  - Видите ли... - чуть замялся красавец-фельдфебель, - я ведь практически сразу... потерял память. И очнулся я только... утром. В кладовке.
  - Хм! - все так же весело удивился Грумдт. - Значит, в кладовке? И совсем ни черта не помня?
  - Н-нет...
  - Ничегошеньки?
  - Д-да...
  - Даже свою попытку самоубийства?
  - Н-нет... А какое это может иметь отношение... к делу?
  - Как какое! - Грумдт даже рот приоткрыл от изумления. - Как какое! А еще называетесь мыслящим человеком! Да неужели же вы не понимаете, что любая личность, у которой хватило решимости выпалить в самое себя, способна выстрелить и в кого-то другого?
  - На что это вы... намекаете?
  - Решительно ни на что, дорогой мой коллега! Просто стараюсь, по мере своих невеликих сил, поддержать беседу. В нашем медвежьем углу не часто встретишь интеллигентного человека. Вот я и стремлюсь... соответствовать.
  - Зачем, - до смерти перепуганные черты красавца-фельдфебеля вдруг на долю мгновения исказились каким-то подобием детской обиды, - зачем вы надо мной... издеваетесь?
  ("Тю-ю! - присвистнул мысленно Гиероним Гораций. - Ты еще не знаешь, КАК издеваются).
  - Зачем вы надо мной смеетесь? Вы что, хотите сказать, что это выстрелил я? Из ружья?
  - Из гранатомета.
  - Но я не умею стрелять из гранатомета!
  - Вот как? Замкомандира спецгруппы, не умеющий обращаться с противотанковым оружием?
  - Да какой из меня командир! Я - историк!
  ("Ты истерик, а не историк, - приложившись к огромной литровой кружке, спокойно подумал Гиероним Гораций, - а, впрочем, психуй-психуй. Мне это выгодно").
  - Значит, - улыбнувшись от уха до уха, спросил он подследственного, - значит, вы не умеете стрелять из противотанкового оружия?
  - Нет, не умею.
  - И даже готовы поклясться в этом?
  - Да.
  - Всем самым святым?
  - Да.
  - Даже именем своего Учителя?
  - Причем здесь Учитель?!
  - Притом.
  - Но ведь это будет звучать... идиотски.
  - Значит, поклясться самым-самым святым вы не можете?
  - Нет, почему же, могу.
  - Так клянитесь.
  - Ну, хорошо. Я клянусь, - потупив глаза, промолвил подследственный, - клянусь... нет, как-то это, все-таки, глупо... Ну, хорошо-хорошо! Я клянусь именем своего Учителя Дмитрия Левина, что не умею стрелять ни из одного вида оружия, кроме табельного пистолета "ПТ-2-А" и обычной пехотной винтовки. Да, - торопливо добавил он, очевидно, боясь лжесвидетельствования, - я еще умею стрелять из древнеунгальского арбалета. Он был темой моего... диссера.
  - Так, - довольно кивнул головой капитан-лейтенант. - А теперь ознакомьтесь вот с этим.
  И он со смаком, словно козырного туза из крапленой колоды, швырнул на стол какую-то чуть перечерненную ксерокопию.
  Искандер Теодор приблизил бумажку к близоруким глазам. Начиналась она с середины:
  "...ваченных неустановленными бандформированиями. Но возглавлявший спецгруппу фельдфебель Крафман, лично подбив из противотанкового ружья оба временно захваченных неустановленными бандформированиями БТРа, поднял спецгруппу УОП в атаку и, форсировав речку Мья, обратил неустановленные бандформирования в позорное бегство.
  Полагаю, что вышеперечисленные действия замкомандира спецгруппы отвечают пункту 4 Положения о правительственных наградах и позволяют представить его к ордену Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, а также служат вполне достаточным основанием для присвоения ему внеочередного звания "эрзац-лейтенант".
  Начальник Ошского УОБ,
  Действительный майор,
  Державный следователь I ранга,
  Вильгельм Густав Фогель.
  Наискось документа пляшущим старческим почерком было выведено:
  "Х... вам на рыло! Еще мне героев приват-доцентов не хватало.
  Эрз-ген-л Эраст Прищепа".
  - Ну, и что вы на это скажете? - укоризненно покачивал головой капитан-лейтенант. - А я-то, признаться, верил, что у вашего поколения есть хоть какие-то идеалы. А вы... Эх, вы!
  - Это... неправда, - наконец вымолвил Крафман.
  - Что - неправда? Матерная резолюция эрзац-генерала Прищепы?
  - Нет... Представление действительного майора Фогеля. Все было совсем не так, как там написано. Никаких бронетранспортеров я не подбивал. Одна самоходка не завелась и была практически сразу брошена. Со второй, судя по всему, тоже было что-то неладно, потому что, проехав метров пятьдесят-шестьдесят, она намертво застряла в кювете, и мы смогли подойти к ней вплотную. После этого мы целых часа полтора вели с бандитами какие-то совершенно дурацкие переговоры, угрожая облить самоходку соляркой и сжечь (больше мы им ничем угрожать не могли, потому что никакого противотанкового оружия у нас с собой не было; впрочем, не было и солярки, но откуда им знать об этом?). Идиотская, в общем, история. Дело кончилось тем, что они оставили нам БТР, а мы позволили им уйти в горы.
  - Вот как? И кто-нибудь может подтвердить эту версию?
  - Да, конечно же... Ее могут подтвердить Минц, Фрухт, Малявко... расконвоированный з/к Зайченко.
  - Что характерно, все четверо проходят по делу.
  - Да нет... там были еще Халифман и Несвадьба... был эрзац-фельдфебель Рингель. Правда Рингель - убит.
  - На редкость удачное совпадение. Все либо убиты, либо лично заинтересованы.
  - Да нет же! Халифман и Несвадьба живы. И присутствовавший там гвардии рядовой Линд жив и ни сном ни духом не причастен к самоубийству Крачана. Спросите Халифмана, Линда, Несвадьбу, спросите Горячева, и вообще подумайте: какой же мне смысл лгать о событии, проходившем на глазах у десятков свидетелей! Ведь я не дебил.
  - Да, действительно, - кивнул головою Грумдт и залпом допил остатки давно остывшего кофе. - Дей-стви-тель-но...
  - Ведь согласитесь, что лгать мне нет никакого смысла, поелику... - произнес Крафман и тут же запнулся, столкнувшись с настороженным взглядом следователя.
  Последовала долгая пауза.
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  - Да-да, действительно, - наконец в третий раз повторил Гиероним Гораций и, поднявшись из-за стола, приблизился вплотную к подследственному.
  - Ведь не можете же вы отрицать, - продолжил Искандер Теодор, помимо воли вставая, - что при всем... моем... ува... жении...
  - Нет, не могу, - согласился Грумдт, а потом сделал то, что "Настольная книга следователя" настоятельно рекомендовала совершать с психически неуравновешенными и обладающими заведомо завышенной самооценкой подследственными: вдруг резко, не завершая фразы, выбросил вверх левую руку и ударил Крафмана внешним ребром ладони точно в кадык.
  Потом не очень-то вышедшей у него подножкой он сбил фельдфебеля на пол и всей своей массой наступил ему на промежность.
  А потом он расстегнул ширинку...
  Литр черного кофе был выпит не просто так.
  *************************************************************
  - Можешь встать и помыться, - приказал он бившемуся в рыданьях Крафману где-то через минуту. - Вымылся? Оботрись полотенцем. А теперь подпишись здесь, здесь и здесь: "Мною прочитано, с моих слов записано верно".
  
  Глава без номера
  
  Телеграфист Арон Ролкин слыл неудачником. Да и трудно прослыть человеком фартовым, будучи мелким почтовым служащим в эпоху расцвета компьютерных технологий. Основными клиентами Ролкина были не доверяющие компьютерам старцы да нечастые в здешних местах чудаки.
  Но сегодня был день особенный. В подобные дни Ролкин ощущал себя человеком - большим. Причастным гостайнам.
  Дело в том, что особо важные сообщения быстрее всего передавать по е-мэйлу. А надежней всего - по телеграфу. Интернет ведь вещь эфемерная: пароли-мароли да хакеры-шмакеры. Телеграф же предмет материальный и подлежит вооруженной охране.
  Именно трое таких изнывающих от безделья стражей и переминалось с ноги на ногу близ Ошского телеграфа, когда к этому скромному зданию вдруг подкатило шикарное "Ауди" с правительственными номерами. Из "Ауди" вылез облаченный в немыслимой красоты костюм мужчина, чей чуть крючковатый нос и по-рачьи выпученные черные глаза выдавали в нем соплеменника незадачливого телеграфиста.
  За спиной господина маячило двое охранников.
  - Закрыто на спецобслуживание! - с напускным безразличием пробурчал командир патруля.
  - Надолго? - встревожился пучеглазый.
  - Не-э знаю-э... - все так же задумчиво протянул командир, - содни, - он явно ленился как следует произносить слова, - содни, надткпылгть, уже не ткромся.
  - Ну, ре-е-ебята! - широко улыбнулся вальяжный. - Моей девочке срочно нужна телеграмма. Сегодня у нее день рожденья.
  - Пздрвь помобльнму.
  - Ре-е-ебята! Мобильный не катит. Моя девочка признает лишь розовые поздравительные бланки. А в поздравительном тексте обязательно нужны сокращения: "тчк" и "зпт".
  - Она что - старуха?
  - Сам ты старуха! Это же самый писк - стиль ностальджи. А свою девочку, ежели хочешь знать, я отбил у самого Каштанова.
  - Не... ве... рю! - с толстоносого лица начальника патруля вдруг разом слетела маска непроницаемости. - Не верю... - возбужденно повторил он, - Не-а, не верю! Да у этого, сука, Каштанова этих баб - миллион! Да они на него пачками вешаются! Да вон даже моя как только этого, сука, Каштанова в ящике, сука, увидит, так сразу вся млеет. Аж хлюпает вся! А ты мне здесь хочешь впарить, что какая-то баба променяла Каштанова, блин, на тебя. Да не верю!
  - Ну, во-первых, - усмехнулся вальяжный, - у меня мал-мала бабулек побольше. А, во-вторых... этот самый Каштанов - он ведь только на телеэкране хорош. А в жизни он... так. Ничего особенного. Ничем не примечательный господин средних лет с гипертрофированным самомнением. Так что моя девочка ни о чем не жалеет. Ну, короче, ребята, как?
  - Да нас... - замялся командир, - понимаете, нам... нам ведь начальство глаза на жопу натянет.
  - Это кто там начальство - Уда-ав? - презрительно протянул вальяжный.
  - Удав нам по фигу. Мы подчиняемся непосредственно Прищепе.
  - А господин эрзац-генерал никогда тебе не рассказывал про некого Яшу Когана? Правильно. Не рассказывал. И хочешь знать - почему? Да потому что господин Прищепа уже много лет должен Яше Когану энную сумму денег. И про долг вспоминать не любит. И Яша Коган до поры прощает господину Прищепе эту столь свойственную его преклонному возрасту забывчивость. Но ежели старый хрен вдруг позволит себе обидеть хорошего парня... как там тебя?
  - Гвардии рядовой Шнейдер! - вытянув руки по швам, рявкнул начальник стражи.
  - ...так вот, ежели старый хрен вдруг позволит себе обидеть без пяти минут эрзац-фельдфебеля Шнейдера, терпение Яши Когана может лопнуть, и тогда... тогда еще неизвестно, чьи глаза окажутся вдруг на жопе. Вполне допускаю, что и господина Прищепы. Короче, сколько ты хочешь денег?
  - Ну... - опять засмущался командир патруля, - три сотни для вас - не обременительно?
  - Три сотни? - вальяжный чуть-чуть вскинул брови. - А ты, брат, не промах. Три сотни! Ну да ладно. Пусть будет по-твоему.
  Он достал элегантный бумажник крокодиловой кожи и вытащил из него три новых банкноты по сто шекелей.
  Командир воровато оглянулся, спрятал банкноты и чуть-чуть приоткрыл дверцу.
  Крючконосый в сопровождении двух бессловесных телохранителей прошествовал внутрь телеграфа.
  
   ******
  
  Незадачливый телеграфист Ролкин только-только закончил прием исключительно важного правительственного сообщения и начал принимать телеграмму поплоше - Эштрекский УОБ передавал для местной конторы образчики чьих-то отпечатков пальцев.
  Телеграмма была незначительная, но сложная - отпечатки передавались специальным кодом, состоявшим из нескольких тысяч знаков. В оба первых раза середина сообщения выпала, и Ролкину вместо "получение подтверждаю" приходилось давать "сообщение не прошло", что вызывало законные приступы гнева на той стороне провода.
  Но наконец-то все устаканилось. Ролкин как раз заверял последнюю подпись: "эрзац-майор Блямбер", как вдруг приоткрылась входная дверь и в проеме фанерной будки Ролкина возникло выхоленное лицо какого-то средних лет господина.
  - Как вы сюда попали?! - нервно выкрикнул Ролкин. - Кто вам позволил сюда войти? У нас - спецобслуживание.
  - Телеграммку, пожалуйста, передайте, - чуть заискивающе произнес холеный.
  - Спецобслуживание, - холодно отпарировал телеграфист.
  - Ну, по-о-ожалуйста, - пробасил солидный и протянул Ролкину новенькую бумажку в сто шекелей.
  Сто шекелей составляли для Ролкина огромную сумму. Они равнялись его без малого двухмесячному жалованью.
  И телеграфист дрогнул.
  - Давайте сюда... - приподымая прозрачный пластмассовый ставень, негромко сказал он.
  - Сейчас, - кивнул головою солидный и сунул руку за пазуху.
  Однако же из-за пазухи он вынул отнюдь не бумажку, исписанную неизменными "желаю" и "поздравляю". Из-за пазухи он достал револьвер.
  При этом вторая его рука больно схватила Ролкина за волосы, а толстые красные губы прошептали:
  - Быстро давай сюда...
  - Что? - пискнул телеграфист каким-то совершенно чужим для него фальцетом.
  - Правительственное сообщение.
  - Ага, - кивнул одними бровями Ролкин и протянул господину бланк с одноглавым орлом.
  - Нет, не это, - мотнул головой господин, - вон то.
  И он указал на фирменный бланк с печатью УОБ: огромным копьем, пронзающим припадающего к земле дракона.
  Ролкин отдал телеграмму.
  - Зарегистрирована?
  - Нет, - пискнул Ролкин.
  - Ну вот и прекрасно.
  Из-за спины вальяжного высунулась точно такая же серовато-зеленая бумажка - с тем же огромным копьем, противным драконом, мудреным двух-с-половиностраничным текстом и подписью эрзац-майора Блямбера.
  - Зарегистрируй вон эту. Поставь исходящее. И передай, куда надо. Не вздумай темнить. Из-под земли отроем. Здорово испугался?
  Телеграфист не решился врать.
  - Здорово.
  - Возьми на лечение, - вальяжный пихнул в руки Ролкина толстую синюю пачку. - Здесь ровно три тыщи дохлых шакалов. Если будешь вести себя нормально, через неделю получишь еще столько же. Хоть слово кому-нибудь вякнешь - убьем. Ты понял?
  - По-о-нял, - ответил ему телеграфист удивившим его самого густым и сочным басом.
  Бандиты исчезли.
  Перед ошарашенным Ролкиным остались лежать лишь новый уобовский бланк да толстая синяя пачка.
  В пачке (Ролкин пересчитал) было три ровно тысячи.
  Что соответствовало его совокупному жалованью за четыре с половиной года службы.
  
  
  Часть вторая
  Глава I
  
  Есть люди, как бы самой природою созданные для того, чтобы повелевать остальным человечеством. Мать-природа дала им все: исполинский рост, богатырскую стать и громыхающий командирский голос.
  Такие люди, как правило, служат швейцарами в дорогих ресторанах или играют роли большого начальства в художественных кинолентах. Настоящее же большое начальство выглядит совсем по-иному и от подотчетного ему человечества отличается вовсе не ростом и голосом, а - тем инстинктивным предсмертным страхом, который оно и радо бы, да не может не внушать подчиненным.
  Именно таким человеком и был начальник Ошского УОБ Вильгельм Фогель.
  И когда дверь круглосуточного кафе "Будьте нате!", где проходила отвальная Грумдта, вдруг приоткрылась, а на пороге возникла тщедушная фигурка действительного майора, весь минуту назад бурливший зал - оцепенел.
  Все споры иссякли. Все разговоры затихли. Все воротники застегнулись на последнюю пуговицу. И только стоявший к дверям спиной эрзац-капитан Рабинович еще продолжал какое-то время произносить свой дурацкий тост, пока, наконец, по каменным лицам коллег не заподозрил неладное и, обернувшись, не поперхнулся на полуслове.
  Вообще-то личный приход Удава был честью.
  Честью, без которой подавляющее большинство присутствующих с превеликим бы удовольствием обошлось.
  - Здра же, дин майор! - на правах, худо-бедно, хозяина рявкнул Грумдт.
  - Никакого "здравия же", Гиероним, - на редкость спокойным и тихим голосом ответствовал Фогель. - Никакого "здравия же"! Сегодня я для тебя не начальник, а старший друг. Ведь мы, я надеюсь, друзья?
  - Так точно, господин ма... т. е. глубокоуважаемый господин Фогель. Мы с вами, конечно, друзья.
  - Я искренне рад это слышать, - все тем же обманчиво ласковым голосом прошелестел майор и осторожно сел в специально поставленное у колонны кресло.
  Минуту спустя в уголке майорского рта уже горела его неизменная сигарета, а в руке нагревался бокал вина - единственный на весь вечер.
  
   ******
  
  - Первый раз это было еще при кайзере, - сообщил Грумдт Сикорски, помимо воли косясь на практически слившегося с колонной Удава.
  (После неожиданного прихода Фогеля прошло уже минут десять. Клокотавшее прежде веселье вроде и возродилось, но как-то - не полностью. Даже самые громкие голоса звучали теперь чуть-чуть приглушенно, даже самые толстые и волосатые чрева уже не осмеливались выглядывать из-под рубах на свет Божий и даже самые отчаянные остроумцы держали теперь язычки на привязи и тщательно фильтровали базар.
  При этом сам господин Фогель продолжал демократично сидеть в углу и ни во что не вмешивался. Лишь где-то раз в минут восемь он выдавал еле слышное "хм" и - в зависимости от мельчайших оттенков майорского хмыканья - виновник его либо смотрел орлом, либо краснел и замолкал).
  - Первый раз это было еще при кайзере, - повторил Грумдт.
  - Да-да, я помню, - отозвался Сикорски. - Ты мне об этом уже говорил. На прошлой неделе. Но хотелось бы знать подробности. Так что уж не томи. Излей душу.
  И он отхлебнул из широкой коньячной стопки.
  - Да чего там рассказывать! - откликнулся Грумдт (донельзя, конечно, польщенный). - Тоже мне, нашел ветерана! Можно подумать, что на рукаве у меня черным-черно от нашивок за ранение. Ежели хочешь знать, весь мой непосредственный боевой опыт укладывается минут в сорок.
  - За нашу инте... инте... ктуальную гордость!!! За нашего... Ги-ра-ни-ма Го-ра-ци-я! - едва-едва ворочающимся языком выдал очередной свой тост эрзац-капитан Рабинович.
  Грумдт приложил руку к сердцу и благодарно кивнул.
  - За не-га-си-мый се... тылнык... ра-зу-ма!
  Господин майор у колонны еле заметно хмыкнул. При этом коротенький звук, исторгнутый господином майором, нес в себе явный заряд осуждения. Но настаканившийся Рабинович оттенков майорского хмыканья не уловил и, гордо поправив очки, продолжил нести ахинею.
  - Короче, слушай, - произнес Грумдт и закурил дорогую папиросу "Заремба".
  *************************************************************
  ...Первый раз будущий капитан-лейтенант побывал в деле, будучи двадцати лет от роду. Их, пару сотен зеленых курсантиков, срочно перекинули на юго-восточный край тогдашней Империи. Нужно было любою ценой прекратить резню между ужугами и дадаузами.
  Уже через пару часов после высадки они оцепили три последних не разграбленных дадаузских дома и с огромным трудом удерживали многотысячную толпу погромщиков.
  Все, что случилось потом, Грумдт даже сейчас мог воспроизвести по минутам. Он хорошо запомнил, как господин действительный лейтенант Шишечка сперва чуть-чуть колебался, а потом таки отдал команду вести стрельбу на поражение. И как сразу же после этого очень часто и споро затрещали их выпущенные еще перед Первой войной семизарядные ружья, и как все они понимали, что с помощью этих музейных пукалок толпу разъяренных погромщиков не остановить, и как ужуги стали отстреливаться, и как рядом с Грумдтом упал никем не любимый курсант Фогель (однофамилец майора), и как чей-то испуганный голос вдруг тоненько пискнул: "Пиздец...", а потом вдруг залаяли два пулемета, и толпа побежала назад, и Грумдт что есть силы нажал на тугой курок своей пукалки, после чего двухметровый красавец-парень, на полголовы возвышавшийся над толпой, рухнул, словно подкошенный, и хотя стрелял весь их курс, а сзади взахлеб заливались два пулемета, Грумдт почему-то сразу понял, что этот красавец-парень застрелен именно им, понял с той же определенностью, с какой, один раз взглянув на ребенка, тут же понимаешь: твой он или не твой.
  *************************************************************
  
  Все это Грумдт отчетливо помнил и очень, очень хотел рассказать. Но вместо этого он зачем-то занудно и долго перечислял всех любимых и нелюбимых преподавателей их тогдашнего четвертого курса, после чего вдруг начал ругать покойного премьера Сливу (якобы виновного в дадаузо-ужугском кризисе), а потом вдруг заспорил с пеной у рта с действительным лейтенантом Галковским, являются ли дадаузы предками айев. Так, короче, никто из присутствующих ничего о том первом грумдтовском бое и не узнал, о чем, если честно, присутствующие жалели не сильно.
  Ибо им было сейчас не до Грумдта. Нет-нет, вконец назюзюкавшегося Рабиновича уже давным-давно отвели домой, и первенство за столом теперь держал действительный капитан Заянчковский, чей зычный бас, исполнявший "Офицерскую прощальную", заполнял не только всю ресторанную комнату, но и выплескивался на улицу, будя пару окрестных кварталов. Присутствующих смущало не это. Ведь все перечисленное выше: и отмахавший четырнадцать тостов подряд Рабинович, и разбудивший полгорода Заянчковский, и даже эрзац-капитан Гармаш, танцевавший знойное танго с действительным лейтенантом Мрожеком, - все это было делом привычным.
  А вещи необычайные творились возле колонны.
  Началось все с того, что державный следователь I ранга Фогель взял в руки ВТОРОЙ бокал.
  Никто.
  Повторяем.
  НИКТО.
  Даже лучший друг Фогеля эрзац-майор Блямбер, знавший его с 1975 года, НИКОГДА не видали в руках у Удава ВТОРОГО бокала.
  Да что там второго! Даже законная первая порция ни разу за все эти годы не осушалась не то что до дна, а даже - до половины. Бокал мог часами греться в руках, мог десятки раз пригубляться, но - количество алкоголя в нем практически не уменьшалось.
  Но сегодня произошло небывалое. Фогель вдруг молодецки крякнул, опрокинул в рот содержимое и со стуком поставил ПУСТУЮ хрустальную емкость на край стоявшего рядом с колонной рояля.
  Мордатый буфетчик (бывший в тот вечер за подавальщицу) тут же приблизился и наполнил порожний бокал охлажденным бордо урожая 1969 года - единственным сортом вина, признаваемым Фогелем.
  Но чудеса на этом не кончились.
  Этот второй фужер был тоже выпит до капли, после чего - весь УОБ не мог поверить своим глазам! - щеки господина майора порозовели, движениям стало чуть-чуть не хватать уверенности, а обычное тихое "хм" сменилось вдруг громким "ха-ха".
  Третий бокал майор налил себе сам. Допив его на три четверти, он начал высоким неверным тенором подпевать "Офицерскую прощальную". А потом... нет, четвертого бокала все-таки не последовало. Последовал полный стопарь мандариновки, выпив который майор нечеловеческим усилием воли сумел таки остановиться.
  Но и случившегося было вполне достаточно, чтобы весь ресторанный зал, забросив свои дела, в полсотни глаз смотрел за господином майором. Хотя ничего совсем уж скандального, мы повторяем, в тот вечер так и не приключилось.
  Да - господин майор был чуть-чуть подшофе.
  Да - рассказал бородатый анекдот про двух чеченцев, встреченный громким и дружным хохотом.
  Да - подпевал "Офицерскую прощальную".
  Да - посетил туалет и (с кем не бывает!) забыл застегнуть ширинку, давая возможность всем присутствующим полвечера наблюдать свои бело-голубые, словно израильский флаг, трусы.
  Но что здесь, в конце-то концов, особенного?
  Да за любым из пирующих числились подвиги стократ живописней! А то, что господин майор сумел таки сохранить способность логически мыслить, доказывает, в частности, то, что не кто-нибудь, а именно он первым сказал: самолет.
  И сказал исключительно вовремя.
  Ибо грумдтовский рейс стартовал в 00.35.
  А на ресторанных часах было 23.40.
  И, конечно, если бы не личный джип и не личный шофер господина майора, Грумдт в эту ночь никогда бы не улетел в столицу. Но фогелевский Азад был водилой от Бога! Мигалка мигалкой и спецномер спецномером, но двести пять по шоссе и сто десять по городу даже с включенной сиреной смог бы выжать не каждый. И уже в 00.08 Фогель, Грумдт и Сикорски были на аэровокзале. В 00.12 взмыленный Грумдт подбежал к стойке регистрации.
  Само собой, регистрация кончилась. В огромном аэропортовском окне был виден красивый шведский автобус, везший андрианапольских пассажиров к уже стоявшему под парами лайнеру.
  Носатый аэропортовский охранник (бывший почти точной копией некогда охранявшего городской телеграф гвардии рядового Шнейдера) к распахнутым синим уобовским удостоверениям отнесся с легким сарказмом. Он тоже подчинялся лично Прищепе.
  И чем больше ярились Грумдт и Сикорски, тем более уверенное чувство ведомственного превосходства отражалось на не блиставшем интеллектом лице гвардии рядового.
  Положение становилось критическим.
  На электронном табло высветились цифры 00.18.
  И здесь господин майор... выкинул, как говорится, фокус. Сделал, короче, то, что можно было объяснить разве что наслоенной поверх бордо мандариновкой.
  После фокуса многое стало вдруг ясно: и слишком вежливый голос господина майора, и его фантастическая приверженность к коллекционным французским винам в стенах учреждения, где практически все - от распоследнего эрзац-фельдфебеля до главы Общеимперского УОБ действительного генерала Чегодаева - пили по-черному. Оба каплея даже вдруг поняли, почему это именно Фогель четыре года назад был поставлен в Ошской пятине на стражу закона.
  Короче, Удав сунул руку за пазуху и выдернул удостоверение. Только не синее, а черное. И вместо пришпиленного к мать сырой земле гада, на нем была выдавлена оскаленная волчья морда.
  Лицо охранника вытянулось.
  Вернее, даже не так.
  Скорее, то продолжение шеи, которое пару минут назад - с небольшой натяжкой - все же можно было назвать "лицом", теперь уже окончательно потеряло право на это имя. Между могучими плечами охранника мелко и стыдно трясся какой-то студень.
  Господин майор, молниеносно спрятав в карман пиджака драгоценную ксиву, слегка подтолкнул охранника в грудь и - одного-единственного касания майорского пальца с лихвою хватило, чтобы эти сто килограммов накачанного на тренажерах мяса вдруг безвольно рухнули к подножию стойки.
  А потом... нет, конечно же, господин майор этого все же не сделал. Описанные чуть ниже действия он просто-напросто сымитировал.
  Проскальзывая сквозь регистрационные воротики и устремляясь бегом к самолету, Грумдт краем глаза увидел, как господин майор якобы наступил поверженному охраннику на промежность и, якобы расстегнув ширинку, полил его воображаемой струей.
  
  
  
  Глава II
  
  Державный следователь III ранга Грумдт проснулся ровно в десять минут восьмого. Ни малейшей причины просыпаться в такую рань у державного следователя не было. Ничто не мешало ему продрыхнуть хоть до обеда. Но, как это часто бывает во время отпуска, Грумдт почему-то вскочил с петухами.
  Вскочив, послонялся в исподнем по номеру и от нечего делать включил телевизор. Никаких чуть более интеллигентных возможностей убить это утро у Гиеронима Горация не было. Ни один из его столичных знакомых не подымался раньше одиннадцати.
  Тем более, что и день был предпраздничный.
  А на плоском, как блин, экране девочка в черном бикини, профессионально вращая задом, что-то хрипло нашептывала в микрофон. Зрелище было весьма поучительным и вполне бы могло приковать внимание Грумдта, если бы... губы у бедной девицы не были трупно-зелеными, волосы - ярко-оранжевыми, а все пять пар накладных ногтей не были бы - согласно последнему писку гламурной моды - чуть-чуть загнуты и раздвоены.
  Испугавшись девицы, Грумдт стиснул пульт и оказался на канале "Империя". Канал заполнял никому ненужные утренние часы трансляцией заседания Всенародного Веча, посвященного очередной годовщине Великой Победы. Какой-то много евший и пивший и явно не изнурявший себя работой товарищ стоял на зеленой трибуне и что-то вяло бубнил по-писанному. Три сотни сидевших в зале точно таких же холеных мужчин в четверть уха внимали.
  На втором державном канале транслировалось аналогичное заседание Предпарламента.
  Грумдт тихо выругался и снова помучил дощечку пульта. Появившийся на экране Каштанов сходу начал делиться секретами своей суперпотенции. Еще одно судорожное нажатие - и Грумдт увидел военизированную игру, посвященную предстоящей годовщине Великого Сражения. Новгородские ушкуйники с привязанными бородами с отчаянным кличем: "Умрем за Святую Софию!" - напирали на волжско-окских. Дальше все шло по "Истории" Краева: минута-другая и волжско-окские ударились в притворное бегство. Простодушные новгородцы тут же начали их преследовать и, само собой, не заметили, как в тылу у них вдруг взметнулось огромное облако пыли. Приближалась монголо-татарская конница.
  Грумдт вздохнул и выключил телевизор. Что было дальше, в Ливонии знали даже дети. Переменчивых новгородцев охватила паника и, не подоспей им на выручку пара полков великоливонской пехоты, дело бы кончилось полным разгромом.
  Загасив телевизор, без пяти минут действительный капитан (произошедшее перед самым отпуском приятное повышение в ранге должно было привести к почти автоматическому представлению на действительного) помылся, побрился, почистил зубы, нырнул в приобретенный специально для отпуска прохладный серый костюм, обильно напрыскался одеколоном и спустился в бар - завтракать.
  Бар здешней гостиницы мало чем походил на круглосуточное кафе "Будьте нате!". Столь любимая офицерами Ошского УОБ ресторация была почему-то оформлена в суровом военно-морском стиле. У самого входа стоял скрипучий деревянный штурвал, с потолка свисали толстые пеньковые канаты, настоящие гулкие трапы вели наверх. Официантки были в матросках и коротеньких юбочках.
  За три тысячи километров от столицы такой дизайн считался шикарным.
  Но здесь, в Андрианаполе, в моде был стиль ультрагламур. И вся обстановка столичного бара состояла, собственно, из одного прихотливо подсвеченного сумрака. Царившую в баре мглу то и дело пропарывали тонкие, словно вязальные спицы, лучи - то зеленые, то синие, то оранжевые. Они вырывали из тьмы то в миловидное лицо официантки, то в ослепительно вспыхивающий столовый прибор, то в жирную харю кого-нибудь из столующихся, причем эта наудачу выхваченная из сумрака харя всегда почему-то казалась намного значительней и умней, чем она была в настоящей жизни.
  Короче, в дизайне кафе был отчетливый привкус чего-то диавольского - подстать всему этому модному стилю: его трупно-зеленым ртам, его нестерпимо-оранжевым патлам, раздвоенным, словно змеиное жало, когтям, и (особенно сильно раздражавшему капитан-лейтенанта) идиотскому обычаю так туго перепеленывать женские груди, что они становились практически невидимыми.
  Впрочем, еду в этом логове Вельзевула подавали, к счастью, обычную. И отливавшая чем-то малиновым официантка принесла Грумдту не пауков и пиявок, а джем, ветчину, ананасовый сок и крошечную рюмку водки. Правда, стоила эта незамысловатая трапеза целых три с половиной шекеля (цена обеда из пяти блюд в "Будьте нате!"), но... что тут поделаешь!
  Столица - есть столица.
  Грумдт доел ветчину, без энтузиазма тяпнул рюмку "Державной" и запил ее ледяным соком. Сладковатая и душноватая "Особая" не вызвала ни малейшего желания продолжить, и капитан-лейтенант совсем уже было собрался уйти, как вдруг - раскаленно-зеленый луч высветил на противоположной стороне бара надменное мужское лицо, показавшееся Грумдту знакомым.
  Чуть-чуть оттопыренная нижняя губа.
  Кустистые черные брови.
  Навеки застывшее где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над окружающими.
  Короче, это был он.
  Генрих Джордж Бюллов. Самый амбициозный и самый способный студент их курса.
  Правда... немного смущала накинутая на плечи Генриха какая-то мятая серая курточка. Какие-то явно грошовые джинсы, обтягивавшие его поджарую задницу. Смущал какой-то выкормленный и выхоленный, но неуловимо мутный еврейчик рядом.
  Неужто Генриховы дела с годами пошли - напропах?
  Неужто Генрих Джордж Бюллов сейчас - не элита?
  А, впрочем, какая разница?
  Грумдт встал и заспешил к едва видневшемуся в полумраке другу.
  *************************************************************
  ...Генрих Джордж Бюллов поднял глаза. Его черные брови нахмурились. Его толстая нижняя губа еще сильней оттопырилась. Всегда таившееся где-то у щечных складок выражение привычного превосходства над окружающими вдруг сменилось выражением брезгливого беспокойства.
  Боязнью, так сказать, панибратства.
  А потом его лицо озарилось улыбкой.
  - Герка! - на весь ультрамодный бар заорал он. - Герка! Ёб твою мать!!!
  - Генка, сука!
  Они обнялись. Даже (несколько неожиданно для Грумдта) расцеловались. Потом сели за столик (стол к этой минуте был уже пуст - солидный, но мутный еврейчик успел раствориться где-то в сумраке).
  - Ты где сейчас? - спросил Грумдт.
  - Да так... - буркнул Бюллов, - долго рассказывать. А ты?
  - У меня все по-старому. Следователь. В УОБе.
  - Здесь?
  - Нет. Далеко. В Ошской пятине.
  - Ф-фьють! - удивленно присвистнул Бюллов. - И занесло же тебя! А здесь что - в отпуске?
  - В отпуске.
  - Ну ты хоть... действительный? Первого ранга?
  - Да нет, - усмехнулся Грумдт. - Каплей. И ранг четвертый. Т. е. уже третий... перед самым отпуском присвоили.
  - По-нят-но, - как-то очень по-доброму, без капли злорадства протянул Бюллов. - Слушай, Гер, а ведь это не дело. Молодой башковитый мужик пропадает у черта в жопе под началом этого... как его? ... придурка Фогеля. Как хочешь, но это не дело... Короче, Гер, так... Ты после двух - свободен?
  - Свободен.
  - Слушай, нам надо встретиться. Давай прямо здесь, в этом баре. Ровно в четырнадцать. Сможешь?
  - Смогу.
  - Ну, вот и великолепно. Извини, но я без визитки. Дашь мне свою?
  Грумдт молча протянул карточку.
  - Ну, вот и великолепно, - повторил Бюллов, пряча визитку во внешний карман своей затрапезной курточки. - Чертовски приятно было встретиться. А сейчас, извини, я пойду. Дела, - Бюллов вновь улыбнулся и ударил себя по шее ладонью. - Охуительно-неотложные.
  И он нырнул в темноту.
  - Значит, ровно в два! На этом же месте! - донеслось из располосованного прожекторами сумрака.
  Грумдт остался один. Его мимические мышцы еще какое-то время машинально растягивали губы в улыбку, но потом лицо вдруг нахмурилось.
  Он вспомнил кустистые брови Бюллова, его оттопыренную губу и навеки застрявшее где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над всем остальным человечеством. Нет, дело было не в этом. Источник недоумения располагался не Бюллове, а где-то рядом.
  Пожалуй, в лице его так поспешно исчезнувшего спутника.
  Или даже нет, не в лице. Ничего такого особенного в лице бюлловского компаньона не было. Обычная типично семитская рожа: слегка крючковатый нос, чуть выпученные глаза, чуть-чуть одутловатые щеки с печатью той неприметной холености, что осеняет лишь лица людей, проживающих не меньше трех тысяч шекелей в месяц.
  Странным в напарнике Бюллова было другое.
  Непонятным и странным была в нем - рука.
  Вернее, кисть руки. Вернее, обезобразившая эту широкую кисть татуировка.
  Грумдт отчетливо вспомнил: падавшее на странную пару сияние из изумрудного вдруг стало густо-лиловым и в этом призрачном свете был до деталей виден плод нехитрой фантазии неизвестного лагерного живописца - очень грубо выколотая русалка, висевшая головой вниз, зацепившись двумя лопастями хвоста за чуть кривоватый овал спасательного круга.
  
  
  Глава III
  
  Грумдт набрал номер Сикорски. Одно из чудес современной техники заключалось в том, что голос располагавшегося за несколько тысяч километров отсюда каплея звучал намного ясней, нежели голосок звонившей пару минут назад дежурной горничной. Голос Сикорски звучал так четко, что Грумдт вдруг представил его всегда захламленный рабочий стол, его возвышающуюся за этим столом пузатенькую фигурку и наверняка все так читаемую им книжку Метса.
  - Ты сейчас на какой странице? - вдруг спросил он Сикорски.
  - Странице - чего?
  - Ну, этой твоей... желтой книжки.
  - А я ее, на хуй, бросил. Сейчас читаю какого-то там... - судя по сотрясавшему трубку грохоту, Сикорски переворачивал очередной, контрабандно читаемый том и смотрел на обложку, - какого-то, блядь... Смирнова. "Лето никогда". Вот это круто! Хотя, по большому счету, тоже хуйня. Но - позабористей.
  - Ты там, наслаждаясь изящной словесностью, о нашем-то деле не позабыл?
  - Это ты о гауляйтере? О невинно убиенном?
  - Да.
  - Не, не забыл. Наш невинно убиенный будет передан в суд через неделю. Классическая сто вторая. Судебные перспективы - наирадужнейшие. Удав руку жал. При этом господин майор соизволил особливо отметить собранную тобой коллекцию предсмертных записок, которые гауляйтер имел привычку писать из пьянки в пьянку. После чего господин майор заявил, что ты являешь собой пример особо пытливого и по-настоящему вдумчивого следователя и что лично он, майор, минуя оригинала Прищепу, попытается выйти на Чегодаева с предложением максимально тебя поощрить за глубину и пытливость. Вот такие дела.
  - А ты, дура, боялась!
  - Нет, в данном конкретном случае ты, надо честно признать, молодец. Хотя в общем и целом, конечно, пиздюк порядочный.
  - А насчет красителя, - игнорируя неизбежные, как снег зимой, подначки Сикорски, продолжил Гиероним Гораций, - Удав что-нибудь вякал?
  - Не. Ни полслова! Просто сказал, что все и вся сходится лишь в дешевых детективных романах, а в нашей грешной действительности все совпадает, в лучшем случае, процентов на девяносто. Нет, конечно, соизволил заметить он, неско... - Сикорски мастерски сымитировал тоненький голос Удава, - неско... стра-анно, что в сделанной лет двадцать назад татуировке использован ультрамодный краситель в те времена, еще, собственнно, не изобретенный... Но отпечатки пальцев сошлись? Сошлись. Акт опознания трупа имеется? Имеется. Следственный эксперимент проведен? Проведен. Чего же вам боле? Любой адвокат может смело свернуть экспертизу красителя в трубочку и засунуть себе... - цитирую господина майора дословно, - засунуть себе в жо-опу. Даже, ежели, не дай Бог, продолжил наш общий начальник, дело вдруг попадет под суд присяжных, нам не составит никакого труда их убедить, что татуировка была, например, сперва сведена Крачаном, а потом - восстановлена.
  - С какой целью?
  - Очевидно, совершенно секретная информация о наличии татуировки в его личном деле как-то дошла до данного конкретного чиновника и он решил избежать ненужных вопросов.
  - Зачем?
  - А ты любишь лишние вопросы?
  - Нет.
  - Ну, вот и покойный их не любил. А к тому же я не так прост, как вам кажется, и обзавелся повторной экспертизой, где черным по белому сказано: краситель НЕ УСТАНОВЛЕН. Ну-с, каково?
  - Старик, да ты гений! - искренне выдохнул Грумдт.
  - Кто б сомневался, - довольно хрюкнул Сикорски. - И я отчетливо вижу этот повторный акт свернутым в трубочку и выглядывающим у крафмановского адвоката из натруженного анального отверстия и даже успел сочинить небольшую сочувственную речь по этому случаю. Ты к ней присоединишься?
  - Да пошел ты на фиг! - хихикнул Грумдт. - Ну да, ладно-ладно.... А как там наш Рабинович? Очухался?
  - Еще как! Щелкает по три дела в день.
  - Удав из запоя вышел?
  - Т-с-с! - зашипел Сикорски. - Тебе, отпускнику, все до феньки, а мне здесь еще жить и жить. Так что, пожалуйста, без провокаций. И зарубите себе, господин капитан-лейтенант, на носу: если мы будем разводить критиканство и принижать авторитет руководства, то мы вновь вернемся в обстановку хаоса, свойственную позорным временам Системы. Вам это ясно?
  - Ясно, - давясь от хохота, ответил Грумдт.
  - И вы, я надеюсь, доложите, куда следует, как четко, бодро и безапелляционно прореагировал Александр К. Сикорски на предпринятую вами проверку лояльности?
  - Доложу.
  - Ну вот и чудненько. Наверно, пора сворачиваться? Ты ведь из скромности никому не расскажешь, что, глядя в данный момент на таймер своего сотового, думаешь лишь об одном: "а вот еще четвертьшекеля, а вот еще четвертьшекеля...". Ведь думаешь?
  - Да пошел ты на фиг!
  - Думаешь. Твоя рачительность, Герушка, уже давным-давно вошла в поговорки. Так что пора затыкать фонтан. Ну что тебе, брат, сказать на прощанье? ... Как там андриапольские бляди? Эх, засадил бы я им! Но... не дотянуться. Так что давай уж старайся за нас обоих. Хорошо?
  - Хорошо.
  - Ты, только честно, за эти пять дней уже сколько раз на половой ниве повкалывал?
  - Три, - соврал Грумдт (на самом деле - ни разу).
  - Я тобою горжусь! Ну, будь!
  - Будь, - ответил Грумдт и выключил трубку.
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  ...Потом, ходя из угла в угол по тесному гостиничному номеру, Грумдт продолжал сжимать в руках мобилу и сам не заметил, как вдруг позвонил домой. Под опцией "дом" в его сотовом уже многие годы зачем-то был закодирован его старый андриапольский номер. Трубку на том конце поднял новый.
  - Алло, - равнодушно буркнул он.
  - Алло, - чуть заискивая, произнес Гиероним Гораций, - пожалуйста, будьте добры Елену.
  - Ленчик, тебя! - хорошо поставленным баритоном на всю их трехкомнатную пророкотал новый.
  Из маленькой смежной комнаты, легко ступая, подбежала Елена.
  - А-а-алло! - с кошачьими переливами промурлыкала она в трубку.
  - Привет, это я, - сказал Грумдт.
  - Привет, - отозвалась Елена, моментально гася переливы, - ты надолго?
  - Дней на восемь.
  - Когда собираешься встретиться с ребенком?
  - Наверное, завтра.
  - Во сколько?
  - Часиков в пять вечера.
  - В полшестого у него айкидо.
  - Тогда в четыре.
  - Где?
  - Как обычно. На выходе.
  - Позвать Злотана? Но вообще-то... он занят.
  - Интересно, чем?
  - Тем же, чем и всегда. Пялится в телевизор. Сейчас идет девяносто шестая серия его любимого "Леопардика Снугди".
  - А по-моему, солнце, отца он видит несколько реже, чем телевизор.
  - Ну, во-первых, - повеселевшим голосом произнесла Елена, - никакое я тебе давным-давно не "солнышко". Это раз. А, во-вторых, до-ро-гу-ша, я-то, естественно, его позову, но толку, запомни мои слова, не будет. Так позвать?
  - Зови.
  - Зло-о-отан! - позвала Елена.
  Послышалось топанье толстеньких ножек сына.
  - Злотан, подойди к телефону. Это папа.
  В трубку задышали.
  - Сынуль, это я, - выдохнул Грумдт, больше всего боясь разреветься (он ясно представил, как сын, широко расставив толстые ножки, держит сейчас обеими руками трубку и настороженно зыркает исподлобья). - Здравствуй. Я приехал.
  - Здравствуй, - ответил сын.
  - Что ты делаешь?
  - Смотрю телевизор.
  - Мультики?
  - Ага, мультики.
  Повисла долгая пауза. Грумдт решительно не понимал, о чем ему говорить с самым близким человеком на свете.
  - Мультики интересные?
  - Да.
  - Про кого?
  - Про леопардика Снугди.
  - Понятно... - Грумдт снова задумался, ища тему.
  - Пап, а можно я пойду? - отозвался сын. - Там сейчас совсем новая серия. Я ее еще ни разу не видел.
  - Да, конечно, иди. Завтра, в шестнадцать ноль-ноль, я жду тебя на Марфа-По...
  Но трубка уже была у Елены.
  - Ну, что я тебе говорила? - торжествующе произнесла она. - Злотан удивительно переменился. И далеко не в лучшую сторону. Для него теперь не существует ничего, кроме телевизора и компьютера. Целыми сутками либо пялится в ящик, либо рубится в эти свои идиотские игры. Впрочем... впрочем, зачем я это все говорю? Можно подумать, что это тебя интересует. Ну, да ладно, по поводу завтрашнего я его, естественно, проинформирую. Значит, в шестнадцать? На Марфа-Посадской? На выходе?
  - Да, - машинально кивнул Гиероним Гораций, - все, как всегда. Что ему подарить?
  - Подари ему этого несчастного леопарда. Он от него балдеет.
  - Но ведь этого... мало?
  - Ага. Мало. Большой леопардик Снугди стоит ровно тридцать пять шекелей.
  - Понятно. А что из вещей?
  - Купи ему спецназовские ботинки на толстой подошве. Ну, знаешь, как у супермена Донарда. Сейчас их все мальчики носят. Стоят примерно полтинник. Размер двадцать четвертый.
  - Ясно... Ну ладно, пока. До встречи.
  - Пока. Не забудь, размер двадцать четвертый.
  Капитан-лейтенант нажал кнопку "Отбой". На его устаревшем черно-белом дисплее светились цифры 13.45. Пора было приводить себя в порядок и спускаться в бар.
  
  Глава IV
  
  Хотя 13 июня официально и числилось днем рабочим, но пойти в этот день в любую из госконтор мог лишь человек до предела наивный. Ибо где-то уже с половины двенадцатого во всех имперских учреждениях сдвигались столы и миллионы успешных менеджеров вздымали заздравные чаши в честь Великой Победы войск Большой коалиции над несметными полчищами Волжско-Окской Деспотии.
  Описываемое нами 13 июня 2... года само собой не было исключением. И в далекой Ошской пятИне , где в Главном Государственном Управлении лично эрзац-генерал Прищепа уже подымал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой полный стакан с "Державной особой". И в Управлении Общей Безопасности, где общего сбора не было и державные следователи сепаратно глушили мандариновку по кабинетам. И в столице Империи, в Общедержавном УОБе, где генерал-майор Градинарь (заменивший впавшего в жуткий запой Чегодаева) уже поднимал за Победу первую рюмку все с той же "Державной". И в главном офисе Службы, где престарелый рейхсмаршал Чих, держа на уровне глаз хрустальный фужер с охлажденным бордо урожая 1969 года, произносил свой первый тост (как всегда, стихами). И в либеральном издательстве "Примус", где верноподданных спичей не было и где издатели пополам с писателями осушали под окололитературный треп двух с половиной литровую бутылку виски "Джонни Уокер" - короче, везде царила атмосфера праздника, везде на столах стояла скупая закуска и плескались моря разливанные алкоголя.
  В стильном баре при четырехзвездной гостинице, где пировали наши герои, тоже произошли кое-какие перемены. Во-первых, света стало побольше. Кроме пронзавших сумерки тонких лучей, едва-едва ощутимое сияние шло теперь откуда-то с пола. Плюс - на головах у официанток поблескивали двурогие ливонские шлемы, а наверху, под укутанным тьмой потолком, кроваво переливались огромные цифры: "1472 - 2...".
  И еще такая деталь: у принимавшей заказ официантки почему-то не были перебинтованы молочные железы. Роскошная грудь свободно вздымалась. Сие отступление от гламурных канонов, судя по всему, очень нравилось всем трем пожиравшим ее глазами клиентам: и облаченному в дорогой, но немодный костюм приезжему и обоим его лощеным столичным спутникам.
  - Что господам сегодня угодно? - ангельским голосом произнесла официантка.
  - Три спаржи, трое миньонов с грибами, три холодных телятины, в качестве аперитива - бутылка "Мартини"... естественно, "Драй", под телятину - пару бутылок "Бордо" урожая шестьдесят девятого года, на десерт: орехи, кофе, мороженое и бутылочку "Хеннеси", - задумчиво продиктовал Бюллов, бывший здесь за хозяина.
  Несмотря на царский заказ, Бюллов так и не сменил своего студенческого одеяния и был сейчас во все той же позорной курточке и линялых джинсах. А вот его спутник был одет куда как изысканней. Искристый неоновый шарф, малиновый блейзер, вельветовые шаровары, спецназовские ботинки и серебряная серьга в ухе. Расфуфыренного в пух и прах джентльмена звали Владимир Ведрашко - он был однокашником Грумдта и Бюллова по военфаку Андрианапольского университета.
  ...Если Бюллов считался самым способным студентом их курса, то Ведрашко был - самым странным.
  Например, украшавшую его левое ухо серьгу он вдел не когда-нибудь, а ровно двадцать три года тому назад (еще при кайзере).
  Скандал был ужасный. Ведрашко таскали к декану и едва-едва не сдали в солдаты. И лишь заступничество тайно благоволившего к нему ректора позволило обойтись тремя сутками гауптвахты.
  Или этот пассаж со стихами. Нет-нет, само по себе писанье стихов криминалом, пожалуй, и не было. Поэтический дар (наряду с оформительскими и актерскими талантами) в стенах военфака даже отчасти приветствовался, ибо помогал проводить т. н. "Ежегодный вечер любительской драмы", мероприятие, считавшееся традиционным и посещавшееся самым высоким начальством.
  На этом "Ежегодном вечере" считалось хорошим тоном выпустить какого-нибудь самодеятельного пиита, всегда разражавшегося примерно одной и той же пятимиминутной программой: одним стихотворением патриотическим, одним стихотворением интимно-лирическим и двумя-тремя юмористическими стихами. Допускались даже эпиграммы на преподавателей - якобы вольнорожденные, а на деле согласованные до запятой.
  Наверное, лишнее уточнять, что во время чтения эпиграмм зал лежал в лежку и громче всех хохотал сам объект пародирования (всегда заранее предупрежденный).
  И вот надо же такому случиться, что за месяц до выпуска на вечере впервые выпустили В. В. Ведрашко (другой курсант, Михаил Молотков, по праву считавшийся Первым Поэтом, нежданно-негаданно заболел). Поначалу все шло хорошо. И стихотворение патриотическое ("Пять веков уж стоят над Шелонью полки..."), и стихотворение интимно-лирическое ("Меня вы вспоминали хоть? Ну да - отрезанный ломоть, да сын - не дочь, в подоле не приносит...) прошли на "ура". А уж первые пять эпиграмм вызвали в зале целую эпидемию хохота. Но потом Ведрашко прочел шестую. Тоже, между прочим, - согласованную. Но к одобренному лично деканом тексту он добавил пару не проходивших цензуру строк.
  Строки были такие:
   Пора сказать давным-давно,
  Что ты, мой друг, - говным-говно.
  Эффект от прочтения был сногсшибательным. "Вечер любительской драмы" оказался сорван. Объект эпиграммы - действительно ненавидимый всеми профессор римского права Эмлер выбежал вон и его пришлось отпаивать корвалолом.
  На этот раз Ведрашко твердо решили выгнать, но потом, учитывая уже сданные выпускные, ограничились тем, что заслали его в самый пыльный и дальний угол Державы.
  Короче, Грумдт бы ни капельки не удивился, если б вдруг обнаружил Ведрашко где-нибудь под забором. Однако Владимир был в полном порядке. Ни адвоката, ни следователя из него, конечно, не вышло. Ведрашко стал - литератором. Не то чтобы процветающим, но, как ни крути, довольно известным. Его роман "Черный ангел" был экранизирован и шел в самый прайм-тайм на канале "Империя". Второй его роман "Без пряников не заигрывай" был переведен на шесть языков и получил какую-то международную премию.
  Правда само это имя - "Владимир Ведрашко" Грумдт, если честно, за все эти годы услышал впервые. Но, говоря откровенно, державный следователь III ранга был полным профаном в современной ему беллетристике.
  - Над чем ты сейчас работаешь? - спросил он друга.
  - Пишу сценарий "Черного ангела" - ответил тот, - сто пятнадцатую, сто шестнадцатую и сто семнадцатую серии. Немного не идет диалог, но, в принципе, все получается очень крепенько. В сто шестнадцатой Черноризского укокошат.
  - Неужели?! - выдохнул Грумдт, знать не знавший, кто такой Черноризский.
  - А то! Замочат с концами. Продюсер требует смены имиджа. Новый имидж должен внести Полторацкий. Полторацкого знаешь, кто сыграет?
  - Неужто Каштанов?
  - Подымай выше. Сам Дима Гурченко! Рейтинг должен зашкалить. Бабла потечет - немерено. Что лично меня, увы, не касается (лоханулся с контрактом). А вот сто восемнадцатая, дорогие мои ребятки, существует покамест в трех вариантах. И выбор зависит от рейтинга. Ежели рейтинг повысится всего в полтора-два раза, Полторацкий загремит в тюрягу и мы, педалируя жалость к нему населения, таки добьемся прироста в триста процентов. Ежели рейтинг зашкалит, то у Полторацкого все будет нормально, а вариант с тюрьмой мы оставим на черный день, когда вдруг наступит неизбежное снижение интереса. И, наконец, вариант "вэ", самый печальный - рейтинг не меняется или падает. Тогда Полторацкий уедет в Албанию, а главным героем становится Ухожратов, которого действительно сыграет кто-нибудь из секс-символов - либо Малявин, либо Каштанов. Но это, - продолжал беззаботно трещать Ведрашко, - все, конечно, халтурка за ради денег. А что касается чистого творчества - пишу продолжение "Пряников". Хотя, конечно, "Пряники" тоже халтурка. А вот если коснуться самого-самого, того, что, смею надеяться, переживет всех присутствующих и докажет, что в руках у Володьки Ведрашко все-таки было перо, а не фаллоимитатор, то... есть у меня одна задумка. И, знаешь, про что?
  - Ну?
  - Про тюрьму. Про роман надзирателя с заключенным.
  - Ты хотел сказать "надзирательницы"?
  - Нет-нет, надзирателя. В том-то весь и фокус!
  - А-а... ну и как?
  - Немного не идет диалог, но, в принципе, все получается очень крепенько. Все, кто читал, утверждают, что такой ювелирно точной психологической прозы не было со времен Мопассана. В конце фильма... т. е. романа любовники совершают побег и гибнут во время взрыва пакгауза - при экранизации здесь получится ломовой эпизод в стиле "экшен".
  - Ты же говорил, что это для вечности?
  - Ну... вечность вечностью, а сериал - сериалом.
  - А ты часом не знаешь, - вдруг перебил заболтавшегося литератора Генрих Джордж Бюллов (спрятанное где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над окружающими стало сейчас особенно заметным), - как там поживает Майк Молотков?
  Ах, лучше бы Бюллов об этом не спрашивал! Простодушно-округлое лицо литератора неожиданно вытянулось и стало брезгливо-надменным.
  - Не знаю, - наконец, через силу выдавил он, - не знаю, что делает этот бездарь.
  - Говорят, что он получил какую-то премию?
  - Ну да. Большую Айвазовскую. Сто тысяч золотом. Двадцать три голоса "за" и только два "против". Но, повторяю, этот халтурщик мне абсолютно не интересен.
  - Да, господи, почему? - удивился Бюллов.
  - Да потому, что халтурщик! Потому, что бездарь! Потому, что двадцать три голоса "за"! Потому, что сто тысяч золотом!
  Нет, все-таки хорошо, что два фиолетовых лучика переметнулись на противоположную сторону бара и лицо литератора потонуло во мраке. Ибо, судя по доносившимся изо мглы интонациям, он был в шаге от того, чтоб разреветься.
  - Потому, что этот халтурщик пишет свои романы левым копытом, не давая себе труда даже перечесть написанного!
  *************************************************************
  - Слушай, - вполголоса спросил Бюллов, когда говорливый любимец муз наконец отлучился в уборную, - место замначальника отдела в Центральной Конторе тебя для начала устроит?
  - В Конторе в смысле...? - недоуменно промямлил Грумдт.
  - Размечтался! В нашей конторе, в УОБовской.
  - Нет, - твердо ответил Грумдт, давно уже ждавший чего-то подобного, - в мальчики на побегушках я не пойду. И пачкой фломастеров командовать не намерен.
  - Вот, блин, гордыня! - весело возмутился Бюллов. - Ты что же хочешь - сразу сесть на отдел?
  - Как минимум.
  - А ты хотя б знаешь, что это эрзац-майорская должность?
  - Знаю. Но Удав зовет меня в замы.
  - "Удав" - это Фогель?
  - Да.
  - Во жук! Везде поспел! Ладно, Гер... я подумаю, - произнес Бюллов и, машинально одернув свою затрапезную куртку (стоившую, кстати, две тысячи долларов), очень серьезно добавил. - Может быть, я и смогу чего-нибудь для тебя сделать.
  
  Глава V
  
  К шести часам вечера сабантуи в большинстве учреждений уже завершились. И в далекой Ошской пятИне, в Главном Государственном Управлении, где эрзац-генерал Прищепа, как всегда после выпивки, почувствовал себя плохо и незаметно положил под язык валидол. И в Управлении Общей Безопасности, где хмурый и трезвый начальник охраны уже заколебался ходить с этажа на этаж, выковыривая из кабинетов загулявших следователей. И в столице Империи, в Общедержавном УОБе, где генерал-майор Градинарь торжественно разливал по расстанной. И в Главном Офисе Службы, где бедовый рейхсмаршал Чих, как всегда после пьянки, собирался идти по девочкам. И в либеральном издательстве "Примус", где виски "Джонни Уокер" давным-давно кончилось и главный редактор Борис Беккер на пару с литературной звездой М. Молотковым догонялись купленной в ближайшем ларьке водкой "Народная", - короче, везде бушевавшее в полдень веселье давно уже выкипело и веселящихся мучила мысль: а стоило ли начинать?
  Правда, в стильном баре при четырехзвездной гостинице подобная мысль могла прийти в голову разве что извращенцу. Во-первых, заканчивавшийся банкет и не был, собственно, пьянкой. И хоть выпито было изрядно, но сопровождавшая алкоголь закуска была столь обильна и столь изысканна, что никто из пирующих не был пьян, а - лишь под хмельком. Так что задаться вопросом: а стоило ли устраивать самое пиршество, - мог разве что расставшийся с двумя сотнями шекелей Бюллов, но, судя по его не дрогнувшему ни единой жилкой лицу, эта жалкая пара сотен была ему - словно слону дробина. А уж Ведрашко и Грумдту расстраиваться было и вовсе не из-за чего.
  И, когда они, вывалившись толпой на улицу, окружили машину Бюллова и долго-долго не могли расстаться, стало окончательно ясно, что пир - удался.
  - Поедем в "Саввою", - кричал Ведрашко, - так подадут такие сигары, что мы все пальчики оближем!
  - Нет, - настаивал Грумдт, - останемся здесь. И теперь плачу - я. Ибо честь офицера...
  - Мужики! Спасибо! Но не могу. Дела, - улыбнулся Бюллов и вновь рубанул себя по шее ладонью. - Охуительно-неотложные.
  - Да на фиг дела! - снова крикнул Ведрашко. - Поедем в "Саввою". Там нам подадут такие сигарочки, что па...
  - А ты, - Грумдт вдруг резко развернулся к Ведрашко, - ты хотя б знаешь, что такое честь офицера?
  - Я все знаю, - миролюбиво согласился тот, - и именно из-за этого и зову вас в "Саввою". Мужики! Так такие сигарочки! Четыреста семьдесят шекелей сотня. Просто выкуришь такую сигарочку, а потом все пальчики перецелуешь!
  - Хорошо, - кивнул Грумдт, - едем в "Саввою". Но плачу за всех - я.
  - Мужики! - не на шутку взмолился Бюллов. - Поезжайте куда хотите. Хоть к черту в жопу. Только чур без меня. А я не могу. Дела. ТАКИЕ дела, что, ежели я их вдруг завалю, меня ведь - без шуток - за яйца подвесят.
  - Кто подвесит? - вскинулся Грумдт. - Предоставь его мне. Ибо честь офицера...
  - Кто-кто, - усмехнулся Бюллов и осторожно тыкнул пальцем в небо. -ОН и подвесит.
  - Неужели?!!!
  - А хули. Ведь ты, небось, думаешь, что все эти бланманже с мадерой мне прямо в рот с неба сыплются? А вот такого тебе! До колена! Пока этот курс столичных наук раздербанишь, в таком, блядь, говне вымажешься... В таком, блядь, говне! Ну да ладно, проехали.
  - Хорошо, - кивнул Грумдт, - ибо честь офицера...
  - Ага, Герка, честь. Именно, блядь, она. Куда же нам без нее. Ну, давай, - Бюллов вновь улыбнулся, - давай, друг мой Герка, покедова. Завтра в шесть обязательно встретимся. Я тебе позвоню... Ты тоже пока, Володя.
  И Бюллов, развернувшись к Ведрашко и Грумдту спиной, полез в широко распахнувшуюся дверцу "Хорьха".
  - Постой! - вдруг выкрикнул он, высунувшись наружу. - Слышь, Володя, исчезни. Герка, можно тебя на минуточку.
  Грумдт подошел чуть поближе.
  - Слышь, Гер, - приблизившись к самому его лицу, еле слышно прошелестел Бюллов, - ты с утра человечка рядом со мною видел?
  - Видел.
  - Слышь, Гер, ты этого хуя забудь. Навсегда.
  - Хорошо. Знаешь, Ген, он действительно... странный. Мне все не дает покоя его наколка.
  - Вот ты его и забудь. Навсегда... Постой, какая наколка?
  - Понимаешь, Генка, точно такая же татуировка была у меня в одном деле. На жмурике.
  - То есть как?
  - А вот так. И все биометрические параметры сходятся. Даже не знаю, что думать.
  - Герка. Ты знаешь, что делать. Ты этого хуя забудь. Навсегда. Понял?
  - Понял.
  - Ну, Гер, пока. Завтра увидимся.
  Бюллов обнял его за плечи и они снова (и вновь неожиданно для Грумдта) расцеловались.
  Дверь тут же захлопнулась и "Хорьх" уехал.
  *************************************************************
  Потом, минут через восемь, в течение коих Грумдт и Ведрашко не слишком успешно ловили такси, перед ними вдруг остановилась роскошная (такие они даже не тормозили) полыхавшая черным лаком машина.
  Из машины высунулась красная морда Бюллова.
  - Ладно, хрен с ними! - прокричал он веселым и даже слегка протрезвевшим голосом. - Хрен с ними, с делами. Дружба дороже! Залезайте в машину. Сейчас я вас свезу в такое место.
  - В "Саввою"? - в два голоса спросили Грумдт и Ведрашко.
  - Да хрен с ней, с "Саввоей"! В тыщу раз круче. Садитесь, мужики, не пожалеете.
  
  Глава VI
  
  Действительный генерал Чегодаев не справлял общенационального праздника. И хотя на его рабочем столе стоял наполовину початый графинчик "Державной", а рядом - почти что не начатая тарелка с сосисками, наличие и закуски, и выпивки ни малейшего отношения к всенародному празднеству не имело.
  Последние полтора-два месяца генерал пил практически ежедневно.
  Начинал он обычно сразу после прихода на службу и не останавливался до самого вечера. За день выходило чуть более литра. Естественно, что ни о какой работе все эти полтора-два месяца не могло быть и речи и, когда секретарша все же пыталась подсунуть шефу какую-нибудь не терпящую ни малейшего отлагательства бумагу (скажем, "План социальной профилактики на 2... год"), генерал с трудом разлеплял веки, осоловело вперивал взгляд в заглавие документа, после чего мстительно спихивал тяжелую папку на пол и тихо произносил: "Это все хуйня".
  Чегодаев знал, о чем говорил. В сравнении со случившейся с ним неприятностью все остальное было неважно. Уже целых три месяца его не звали наверх. Телефон прямой связи молчал, а попытки самого генерала связаться с Верховным натыкались на ледяную вежливость секретаря.
  Все это могло означать лишь одно - неминуемую и скорую отставку.
  Но начальника Общедержавного УОБа связывали с президентом такие дела, что просто так, на тихое пенсионное доживание Чегодаева выпроводить было уже невозможно.
  Следовательно...
  Следовательно, надлежало ждать оказии.
  И вот в ожидании этого неминуемого несчастья Чегодаев и осушал по два-три графина "Державной" ежедневно.
  Хотя... если честно, в глубине души генерал продолжал надеяться. Умом-то он понимал, что у него нет ни малейшего шанса, но глупое сердце вещало: погоди-погоди, а вдруг опять затрезвонит вертушка и запертый в телефонную чашечку прокуренный голос, как всегда, хрипло скажет: "Александр, привет. Как дела в твоей лавочке?". А потом, осознав, что дела идут, как обычно, неважно, хриплый голос причудливо выматерится и начнет пушить Чегодаева и в рот, и в нос, и в уши. Правда, если матком и пушить, то это не самое страшное. А вот ежели спросит: "Что там в УОБе?", - а потом - не дай Бог! - перейдет на "вы", то здесь уж все.
  Жди грозы.
  ...Но сейчас Чегодаев был бы, как манне небесной, рад и самой-самой суровой выволочке.
  - Ну, что тебе стоит? - обратился он к висевшему на стенке портрету. - Что тебе стоит, а? Вон... план социальной профилактики не выполнен. Ведь это же, Фридрих, ни в какие ворота - проваливать план по соцпроф. Ведь в прежние-то времена ты б мне за это такую бы клизмочку вставил! Так что тебе стоит? А? Позвони. И поставь. Я ж заработал.
  Но нет. Телефон молчал. А звонить наверх самому было бессмысленно. Звонить самому - значит в тысячный раз выслушать, что Президент очень занят, что личная встреча в ближайшее время не планируется, а все свои предложения и замечания вы можете передать через президентского секретаря. В письменном виде.
  Генерал проглотил десятую рюмку "Державной" и закусил горячей сосиской (тарелка каждые двадцать минут менялась).
  Нет, Фридрих больше ему не позвонит.
  Никогда.
  Почему?
  За что мне все это?!
  Ну, положим, человеком Команды Чегодаев действительно не был. Ни разу в жизни он не сказал Верховному "ты". Ни разу не парил августейшую спину березовым веником. Ни разу не осадил ледяного пивка в знаменитом президентском предбаннике.
  Но Верховный его ценил. Для своей деликатной должности Чегодаев подходил почти идеально.
  Славянин, вся грудь в орденах, понятен и близок простому народу. Туповат, исполнителен, на президентское место не лезет.
  И целых семь с половиной лет генерал Президента устраивал. Но полгода назад что-то вдруг изменилось. Сперва - чуть-чуть. Потом - слегка. Потом - весьма ощутимо. И закончилось все онемевшей вертушкой и напрочь не узнающими взглядами стелившегося прежде под ноги президентского секретаря.
  Ах, как не хочется помирать!
  Ах, как не хочется...
  Скольких людей они с Фридрихом спровадили в райские кущи, а как настала пора перебираться туда самому, чего там скрывать, сердчишко екнуло.
  Хотя генерал трусом не был. Собственно говоря, генерал был героем и большую часть устилавших его мускулистую грудь наград получил именно за бесшабашную, воспетую в фильмах и сагах удаль.
  Но это было - давно.
  Тому назад лет тридцать.
  Чегодаев был глуп, омерзительно молод и знать не знал настоящей жизни.
  А вот сейчас помирать не хотелось.
  Напрочь.
  Категорически.
  Генерал поднял голову и завыл.
  Он выл долго, старательно, с волчьими переливами и, судя по всему, был готов посвятить этому занятию весьма и весьма продолжительное время, как вдруг распахнулась входная дверь и в проеме возникло невозмутимое лицо секретарши.
  - К вам эрзац-генерал фон Бюллов, - сказала она.
  Генерал неохотно прервал очередное, особенно вышедшее тремоло.
  *************************************************************
  ...Меньше всего на свете генералу хотелось видеть этого юного выскочку. Но прогонять фон Бюллова было нельзя. Мальчишка был вхож к Верховному и мог принести последние вести Оттуда.
  - Можешь звать, - пробурчал Чегодаев.
  - Только... - на идеально вышколенном лице секретарши появилась гримаска минутного затруднения, - только он не один. С ним... ряженые.
  - Ряженые?!
  - Сегодня 13 июня.
  Блядь! Как он мог забыть! Сегодня ж канун Великой Победы!
  (У великоливонских чиновников существовала традиция: накануне 14-го они надевали исторические костюмы и ходили колядовать по кабинетам).
  - Так пустить, Александр Владимирович?
  - Хрен с ним, зови!
  В кабинет вошли ряженные. Первым шел Бюллов в костюме ордынца. Вслед за ним - какой-то тощий и длинный в костюме ландскнехта. А последним шел какой-то маленький и пузатенький, наряженный новгородским ушкуйником (об этом свидетельствовала его пенопластовая рогатина и огромный наперсный крест).
  Маленький и пузатенький держался фертом, а вот тощий и длинный явно робел. Что, впрочем, объяснилось достаточно скоро. Наряженный ордынцем Бюллов представил его как державного следователя III ранга Гурта (или Гумта?), т. е. как непосредственного чегодаевского подчиненного, отделенного от него пятью-шестью этажами иерархической лестницы. Эта ненаигранная робость немолодого каплея очень понравилась Чегодаеву, и он про себя пообещал Судьбе (если дело с оказией вдруг обойдется) запомнить этого следователя и вознести.
  А о том, что Наверху потеплело, свидетельствовало очень и очень многое. Во-первых, сам факт прихода Бюллова. Не такой это был человек, чтоб якшаться с безнадежно опальным. А, во-вторых, кое-что было сказано Бюлловым и напрямки.
  Где-то минут через сорок, когда графинчик с "Державной" уже пару раз опустел, а демократические сосиски с псковской горчицей давно уже были заменены жареными перепелками, фон Бюллов спросил Чегодаева:
  - Что там у вас с руководством?
  Чегодаев напрягся:
  - У меня... ничего. А вот Фридрих меня уже месяца два, как игнорирует.
  - Вы причину-то знаете?
  - Вот в том-то и дело! - вспылил Чегодаев. - Ни с того, ни с сего!
  - Не обращайте внимания. Вы же знаете Фридриха. На него временами находит. Я, кстати, завтра увижу его и постараюсь осторожно провентилировать вашу проблему. Чем смогу - помогу.
  - Спасибо, Генрих.
  - Ерунда, Александр Владимирович. Всегда рад услужить действительному генералу.
  Они накатили еще. Дальнейшее Чегодаев помнил отрывками. Он явственно помнил Бюллова: эрзац-генерал кипятился, махал руками и призывал их всех разойтись по домам, помнил буквально обрушившийся на Бюллова шквал протестов - и своих, и новгородца с ливонцем, помнил как бы смытого этим шквалом протестов эрзац-генерала и их одновременно осиротевшую и повеселевшую компанию. Помнил, как они с Гуртом пели дуэтом "Офицерскую прощальную", а новгородец читал стихи.
  А потом вдруг раздался взрыв. И действительного генерала не стало.
  Давно ожидаемая им оказия наконец-то случилась.
  
  
  Глава VII
  
  Президент собственноручно включил телевизор. Телевизор был для него не лучшим другом, как для большинства простодушного населения его страны, и не давно разоблаченным ежевечерним лгуном, как для кучки оторвавшихся от жизни интеллектуалов, и, уж тем более, не средством массовой информации.
  Телевизор был для него фасадом. Лицом страны.
  В данный конкретный момент немаловажную функцию Лица Страны исполняла любимая дикторша Главного. Отнюдь не красавица, но...
  Ее высокий и чистый лоб, бездонные голубые глаза и пухлые щечки с типично великоливонскими ямочками - это было... то, что надо. Именно так и должно было выглядеть Лицо Страны.
  (И хотя Президент никогда никому не рассказывал об упомянутой выше тайной симпатии, руководство главного телеканала всегда доверяло читать самые важные новости именно этой, любимой им дикторше).
  Дикторша рассказывала народу том, что Президент знал еще с вечера. Да, восемьдесят пять (на самом деле - сто сорок семь) погибших, в том числе четыре майора, два генерала и да-да... сам кавалер Большого Креста "За храбрость", трижды Герой Ливонии действительный генерал Чегодаев.
  Умница-дикторша все делала так, как надо: ее голос звенел, чистый лобик туманился, ее пухлые губки то и дело сжимались в скорбную ниточку, но - в уголках васильковых глаз стоял ледяной холод. Эти ледяные глаза как бы проговаривались, что жизнь есть жизнь, государство есть государство, Президент, слава Богу, в порядке, а все остальное... не важно.
  Помер Максим, да и хрен с ним.
  Нет, все-таки редкостной умницей была эта барышня, и Президент никогда не променял бы ее даже на сотню призовых красоток!
  Потом (после тридцатисекундной демонстрации траурного портрета дурака Сашки) показали временно исполняющего обязанности начальника Общедержавной УОБ эрзац-генерала фон Бюллова.
  Новый начальник держался плохо. Суетился и мямлил, говоря о предшественнике, смахнул кулаком живую слезу - короче, не боевой генерал, а какая-то институтка.
  Фи!
  (Будучи человеком явно неглупым, Президент так никогда и не догадался, что Бюллов валял дурака намеренно, ибо отлично знал, что случается с теми, кто позволяет себе выглядеть на президентском фоне слишком выигрышно).
  "Не боевой генерал, а какая-то институтка!" - мысленно повторил Верховный Главнокомандующий.
  А потом показали его самого.
  Хозяина.
  Глядя на этого высоченного и здоровенного красавца, Президент, как всегда, испытал острый приступ зависти. Он поймал свое отражение в зеркале, сравнил его с разгуливающим по экрану мускулистым мачо и попытался найти в них хоть что-то общее.
  И, как всегда, - не сумел.
  *************************************************************
  ...А потом на экране возник Дежурный Философ. Если красавица-дикторша выполняла важную функцию Лица Страны, то Дежурный Философ был ее... как бы это помягче выразиться? ...диаметрально противоположной точкой. Выглядел он соответственно: съехавшие на бок очки, траченная молью бородка, свалявшийся в сальную трубочку галстучек. Воротник сорочки был настолько заношен, что казался купленным в секонд-хэнде. И хотя Дежурный Философ (о чем Президент знал доподлинно) зарабатывал больше трех тысяч шекелей в месяц, он все равно имел вид культурного бомжика, втихаря побирающегося на помойках. И население этому найденному на помойке бомжу напрочь не верило. За что, собственно, Дежурного Философа и ценили.
  Философ изо всех сил старался соответствовать высокой трагичности момента, но это у него не получалось. Он то и дело хихикал, потирал свои потные лапки и, пытаясь поправить съехавший в сторону галстучек, еще больше сбивал его на бок. И тогда, наплевав на не дававшийся ему пафос, Дежурный Философ с дежурным бесстрашием принялся резать правду-матку.
  Да, ехидно вымолвил он, покойный генерал был героем. В прошлом. В далеком прошлом. А кем он был все последнее десятилетие? Опустившимся и полностью развалившим вверенные ему войска алкоголиком. Да разве, пронзительно возопил Философ, сама возможность столь чудовищного теракта в самом сердце Державы не доказывает, что ведомство Чегодаева работало из рук вон плохо? Что это, простите меня, за стражи, не умеющие сохранить самое себя? И я, продолжил Философ, не побоюсь, да, не побоюсь спросить у вновь назначенного руководства УОБа, а доколе будут оставаться на своих хлебных местах основные виновники давешнего позора: господин Огрызко, господин Градинарь, господин Услышко, господа Шмидт, Петров и т. д. и т. п.? И хватит ли у вас пороху, уважаемый эрзац-генерал, презрев так называемый этикет, сразу же взять быка за...
  Президент зевнул и выключил телевизор. Все, что далее скажет Дежурный Философ, он знал наизусть. Текст речи Философа был завизирован им еще в среду.
  
  
  Глава без номера
  
  В девятнадцать ноль-ноль к аттракциону "Вид с воздуха", что располагался на вертолетной площадке близ старой, построенной еще норвежцами крепости, подошло четыре человека - трое мужчин и женщина. Двое мужчин были типичными великоливонцами, а третий - не менее явным евреем. Женщина напоминала проститутку из Юго-Восточной Европы.
  - Где хозяин? - спросил еврей у трех скучавших близ вертолета стражников.
  - Сейчас, - лениво ответил главный и тыкнул пальцем в кнопку звонка.
  Из длинного и серебристого ангара показался тощий хозяин, вытиравший перепачканные в масле руки какой-то ветошью.
  - Что... кататься? - с каким-то странным неудовольствием спросил он.
  - Ага, - приятным баском ответил аид, - по-ле-тать.
  - Только на двадцать минут! - нервно взвизгнул хозяин. - Через двадцать минут - комендантский час.
  - Хорошо.
  - И троих мужчин на борт взять не могу. Распоряжение горсовета.
  - Ну, послушай, земляк, - удивился аид, - сам-то подумай, кого мне оставить? Ну, хочешь, оставим телку?
  - Баба мне по фигу, - все так же взвинченно продолжил владелец аттракциона. - А мужчин больше двух взять на борт не имею права. Распоряжение горсовета.
  - Короче... - буквально лучившийся солидностью сын Сиона неторопливо вынул бумажник. - Сколько?
  - Да на фиг мне ваши деньги! Мне дороже лицензия.
  - Да кто узнает-то, зема?
  - А вот они, - снизил голос хозяин и ткнул перепачканным маслом пальцем в сторону трех охранников. - Они первыми и заложат.
  - А они что - не люди? Им денег не надо?
  - Вот и договаривайтесь, если сможете.
  Солидный пошептался о чем-то с охранниками, распахнул бумажник, отслюнил с десяток бумажек и вернулся назад, к вертолету.
  - Ну, а тебе-то сколько?
  - Три с половиной счетчика.
  - А губища не треснет?
  - Не хотите - не катайтесь.
  - Давай две сотни сверху.
  - Три с половиной счетчика.
  - Давай двести пятьдесят.
  - Три с половиной счетчика.
  - Вот черт упрямый! Триста.
  - Нет. Я слишком многим рискую. И деньги вперед.
  - Ну, да ладно, - махнул рукою вальяжный. - Но, брат, запомни. Жадность тебя до добра не доведет.
  И богатый гуляка передал хозяину семь хрустящих стошекелевых купюр.
  Минут через пять (забрав на борт всех восьмерых) вертолет плавно поднялся в воздух.
  ...Как уже наверняка догадался читатель, и богатый аид, и оба ливонца, и лжепроститутка из Юго-Восточной Европы были боевиками Айсоварской Народной Армии и проводили спецоперацию. Операция готовилась около года, и за эти годы к ней приложили руку несколько тысяч бойцов АНА, несколько сотен продажных ливонских чиновников (не подозревавших, естественно, о своей роли) и десятки двойных, тройных и четверных агентов, каждый из которых полагал именно себя душою и мозгом всего дела, а в действительности был лишь его незначительным винтиком. В операции участвовало несколько зарубежных спецслужб, роль которых (что бы там ни говорили потом) была, впрочем, невелика. И вот наступил самый важный момент теракта.
  Ровно в девятнадцать двадцать все три мирно дремавших охранника были уничтожены, а пару минут спустя был убит и пилот вертолета, хотя он и умолял сохранить ему жизнь и клятвенно обещал исполнить абсолютно любой приказ террористов.
  В девятнадцать тридцать вертолет приземлился за городом, где из него поспешно выбросили четыре трупа и загрузили тонну тротила. После этого трое мужчин покинули машину, а на место пилота села девушка.
  Девушку звали романтическим именем Генриетта. Вернее, так ее звали все городские родственники: и отец, и мать, и обе тетки, а вот упрямая деревенская бабушка не признавала этого рожденного телевизором имени, и звала ее на айсоварский манер: "Зейнаб". Мало-помалу Генриетта привыкла, живя в городе, быть Генриеттой, а переезжая в деревню, становиться Зейнаб. Первые годы она еще верила, что кто-нибудь кого-нибудь в конце концов пересилит: либо родители переупрямят бабку, либо бабка переупрямит родителей и у нее останется лишь одно имя. Но надежды ее были тщетны: городские родичи презирали ее деревенское имечко, а бабка в сердцах говорила, что "генриеттами" кличут только собак.
  Так продолжалось целых пятнадцать лет.
  А в шестнадцать ей стало вдруг безразлично, кто и как ее будет звать.
  После того, что случилось в шестнадцать, ей осталось только одно - умереть. И уже не важно, под каким именем.
  Желание умереть было настолько сильным, что руководство Айсоварской Народной Армии из восемнадцати готовившихся к полету смертниц решило выбрать именно Генриетту-Зейнаб.
  
  *****
  
  Перегруженный вертолет слушался плохо, к тому же очень мешал встречный ветер и Генриетта вышла на цель с небольшим опозданием - в двадцать ноль пять. Учитывая ветер, она выбрала вариант Љ 2.
  
  *****
  
  ...Когда ей осталось выполнить самый последний маневр: две красные ручки вверх, черную в сторону, - Генриетта-Зейнаб неожиданно поняла, что выполнить эти несложные действия не сумеет. Нежданно-негаданно выяснилось, что все, что пару минут назад казалось нужным и важным: преданность тейпу, любовь к поруганной Родине, невозможность после того, что случилось, смотреть в глаза людям, - все это вдруг стало сущей воды чепухой на фоне того непреложного факта, что после того, как она выполнит эту простейшую манипуляцию - подымет две красные ручки вверх и сдвинет черную в сторону, - ее, Генриетты-Зейнаб, больше не будет.
  И она вдруг прикинула, что сможет, наверное, посадить машину на узенькую полоску пляжа и попросту убежать, бросив на берегу геликоптер с тротилом. И она уже четко представила этот новый маневр: зеленую ручку вниз, черную влево, - как вдруг... как вдруг еще одно соображение вернуло ее к прежнему плану действий.
  Генриетта подумала, что в черневшем внизу огромном здании вполне мог сейчас находиться этот. Будучи девушкой умной, Генриетта-Зейнаб понимала, что вероятность удачи ничтожна: шел девятый час вечера и в Управлении было пусто (руководство Айсоварской Народной Армии решило сознательно минимизировать жертвы). В Управлении не было никого, но ведь этот мог задержаться? А вдруг Самый Главный Начальник вызвал его к себе на ковер и дает ему сейчас подробнейшие инструкции, как им и дальше мучить людей? А на голову им - бабах! - и Генриетта с тротилом. Как бы это было хорошо! Как бы это было великолепно и справедливо, если бы этот почувствовал хотя бы сотую долю той боли, в обнимку с которой из-за него уже целый год живет Генриетта. Как бы это было отлично, если бы дети этого остались сиротами, а жена - одинокой и нищей вдовой и до самой бы смерти жила без мужчины. Как бы это было отлично и справедливо!
  Генриетта (которую на самом деле звали Зейнаб) наконец-то выполнила эти несложные действия: подняла две красные ручки вверх, а черную сдвинула в сторону, - и впервые за весь этот страшный год улыбнулась.
  
  
  Глава VII (продолжение)
  
  Между прочим, выключив телевизор, Президент лишил себя самого интересного. Ибо сразу же после злобных филиппик Философа показали сюжет отчасти шутливый. Эвакуацию единственного выжившего.
  Поначалу на телеэкране возник левый угол атакованного террористами здания. Оно напоминало остатки уничтоженного бандой голодных гостей огромного именинного торта. Худосочный огрызок взамен всемирно известной восьмиэтажной гранитной подковы. Выстоявший угол здания был словно срезан ножом: виднелись располовиненные взрывом служебные кабинеты, стоявшие в них столы, возвышавшиеся на этих столах компьютеры, причем один из них почему-то работал. И вот показались внутренности мужского, пардон, туалета. Туалет был срезан по самый по унитаз. Прямо у его фаянсового подножия начиналась бездонная пропасть, а на самом ослепительно-белом утесе горным орлом восседал позеленевший от ужаса человек и мелко-мелко крестился.
  Застрекотали спасательные вертолеты, один из них скинул веревочный трап и спустившийся по трапу дюжий спасатель, словно любящая мать, взял выжившего на руки, после чего их обоих фалом втянули наверх. А потом пострадавшего показали уже на земле. Выбивая зубами дробь, он давал интервью.
  Это был знаменитый писатель Владимир Ведрашко.
  
  
  Глава VIII
  
  Где-то неделю спустя после описанных в предыдущих главах событий в одном маленьком скандинавском баре немногочисленные его посетители могли лицезреть восседавшего, как всегда, на террасе коренастого и немолодого мужчину. Внешность мужчины для этих северных мест была весьма примечательна: голубые глаза, ярко-рыжие волосы, огромный темно-лиловый нос и тяжелая, будто вылитая из свинца, нижняя челюсть. Столь смутившая некогда Грумдта татуировка была аккуратно заклеена телесного цвета пластырем.
  Перед мужчиной стоял початый бокал с минералкой.
  За соседним столом сидели два моложавых, спортивного вида брюнета. Наверное, лишь по осанке да по осиным талиям в них можно было признать тех типичных - хоть картину пиши - великоливонцев, что сопровождали мужчину в его путешествиях по Империи. Брюнеты, явно подражая начальнику, то и дело пригубляли степлившийся "Боржоми".
  *************************************************************
  ...Крачан любил этот город. Теперь, став покойником, он мог позволить себе регулярно возвращаться сюда и проводить в тишине пару месяцев. Живя в ленивом скандинавском спокойствии, он мало-помалу начинал считать себя местным жителем, эдаким ушедшим на ранний покой бизнесменом, твердо решившим прожить лет до девяносто. Жизнь в этом городе он вел соответствующую: соблюдал диету, избегал никотина и алкоголя и посещал городской фитнесс-клуб. Товарищам по спорт. увлечениям он подробно рассказывал о своих путешествиях: то в Австралию, то в Египет, то в Чили, а потом они вместе ругали жадность туроператоров и проистекающую из нее дороговизну дальних туров.
  Вот и сейчас в бар зашел господин Расмунссен - главный соперник Крачана в силовом троеборье. (Этот высокий и мощный старик шутя побеждал Крачана в жиме, но тот брал скромный реванш в становой тяге).
  - Ha det bra! (Привет!) - громко сказал господин Расмунссен.
  - Ha det bra! - ответил Крачан с таким ужасным акцентом, что оба не выдержали и рассмеялись.
  - Вы слышали об этом жутком несчастье на вашей бывшей родине?
  - Да, - ответил Крачан, - кое-что слышал.
  - Как жалко этого... - старик чуть напрягся, но все-таки выговорил, - Че-го-да-е-ва. Такой молодой! Ему не было и шестидесяти. И такой храбрый! Просто герой. Han er en ekte mann! (Настоящий мужчина!).
  - О, да, да, - печально вздохнул гауляйтер. - Вы придете сегодня на фитнесс?
  - Безусловно приду! Хочу вытащить хотя бы сто сорок. Как вы думаете, у меня получится?
  - Желаю успеха.
  - Вам легко желать, подымая двести. Зато жим от груди - это уже моя епархия. Вам когда-нибудь эти несчастные сто двадцать пять покорятся?
  - Сегодня клянусь вам выжать.
  - Дай вам Бог... Vi ses snart! (До скорой встречи!)!
  - Vi ses snart! - ответил Крачан, выговаривая, как ему показалось, почти без акцента.
  И господин Расмунссен, тяжело ступая по деревянному полу литыми ножищами, прошествовал к выходу и покинул зал.
  Крачан улыбнулся и пригубил наполненный пузырьками бокал. Дул теплый северный ветер. На чисто вымытых досках пола лежала пара слетевших с соседней сосны хвоинок. А чуть-чуть поодаль, сразу за мокрой полоской песка, начинался седой океан.
  
  
  Глава заключительная
  
  Прошло полтора десятка лет. Провинциальный ночной клуб "Фортуна" с трудом, но донашивал давным-давно отмененный в столицах стиль ультрагламур. Клубный зал был плотно набит спрессованным сумраком, исполосован лучами, а груди всех официанток были перебинтованы так туго, что казались вогнутыми, а не выпуклыми. Сами же эти богини сервиса были раскрашены в самые вызывающие тона некогда модного цвета "металлик".
  Понятно, что отмечавшаяся в Державе очередная годовщина Великой Победы не могла пройти мимо этого заведения стороной. На официантках были двурогие шлемы, на вышибале - новгородская косоворотка, а под укутанным тьмой потолком переливались алым гигантские цифры: "1472 - 2...". Короче, все было как и пятнадцать лет назад за одним исключением: самым изысканным блюдом в меню был свиной эскалоп, а самым шикарным напитком - водка "Державная".
  И так было по всей Империи. Вся страна отмечала предстоящую годовщину Великой Битвы на реке Шелонь чем Бог послал. И в далекой Ошской пятине, в Главном Государственном Управлении, где эрзац-генерал Рабинович подымал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой полный стакан водки "Народная". И в Управлении Общей Безопасности, где действительный майор Сикорски произносил свой первый тост, держа на уровне глаз бокал с мандариновой чачей. И в столице Империи, где начальник Общедержавной УОБ генерал-майор Фогель вздымал заздравный фужер с "Державной особой" (единственный на весь вечер). И в главном офисе Службы, где рейхсмаршал Бюллов под льстивыми двух десятков особо приближенных подчиненных смаковал бордо урожая 1969 года (среди этих счастливчиков был и эрзац-лейтенант Злотан Грумдт - любимец рейхсмаршала). И в трижды за эти пятнадцать лет прогоравшем и трижды восстававшем из пепла либеральном издательстве "Примус", где пили портвейн "Три семерки", - короче, везде царила атмосфера праздника и привычной, до неощутимости, бедности.
  *************************************************************
  ...В прочем, одному посетителю провинциального клуба окружавшая его обстановка показалась, скорее, слишком роскошной. Посетитель несмело, бочком пересек пространство танцпола, сел за самый дальний и неудобный столик и заказал себе устриц и бутылку "Хеннеси".
  Официантка презрительно фыркнула:
  - Мо-ло-дой че-ло-век! - с иронией произнесла она (заказывающий походил на худого седого подростка, но администрация клуба строжайше предписывала персоналу обращаться к клиентам только так: "девушка" и "молодой человек"). - Мо-ло-дой че-ло-век! Где вы устриц-то видели? Их сейчас даже и в Андрианаполе нету. А этот... ликер...
  - Коньяк.
  - Ну, да, коньяк "Ханеси"...
  - "Хеннеси".
  - Ну, хорошо, "Хеннеси". Вы его откудова взяли? Из какой древней книжки?
  - Но раньше...
  - Когда "раньше"? При кайзере?
  - Да нет... лет пятнадцать назад.
  Лет пятнадцать назад официантке было четыре года, и те времена она помнила не отчетливо.
  - Мо-ло-дой че-ло-век! Ну вы тоже мне... скажете. Лет пятнадцать назад. А после этого-то вы где пропадали?
  - Где-где... - лицо заказывающего напряглось, а глаза потяжелели.
  "О, Господи! - мысленно выругалась официантка. - Какая ж я дура!
  (Ей стало вдруг жалко клиента. Настолько жалко, что ей вдруг захотелось прижать его к сокрытой под бинтами тугой, как арабский мячик, груди, а потом - приголубить его и отогреть. Но полминуты спустя она передумала. Уж слишком он выглядел старым).
  - Курочку-гриль не хотите, мужчина? Курочка вкусная, свежая. А попить вы возьмите "Народной". Она в два раза дешевле, а, между нами... - официантка интимно понизила голос, - вся эта дрянь все равно наливается из одной цистерны. Хорошо?
  - Хорошо, - кивнул седенький.
  Минут через восемь официантка принесла трехсотграммовый графинчик "Народной" и тарелку с салатом.
  В прочих местах Империи гуляли тоже - увы! - не с прежним размахом. Эрзац-генерал Рабинович, выдувший литр "Народной", отмахал четырнадцать тостов подряд и был почтительно уведен к себе в кабинет - отдохнуть на диванчике. Тоже слегка перебравший мандариновой чачи начальник УОБ зачитывал подчиненным избранные места из "Лето никогда" А. Смирнова. Действительный генерал Фогель с отвращением пил "Державную" и тосковал по бордо, пить который было теперь нельзя из соображений ведомственных. Слегка захмелевший рейхсмаршал Бюллов долго и нудно рассказывал Злотану, какой у него был замечательный папа. В либеральном издательстве "Примус" младший корректор Кравец уже тронул гитару и (для начала) выдал: "Пра-а-ащай милая мая, / Уезжаю в Азию. / Может быть, в последний раз / На тебя залазию" /. Младший корректор чувствовал себя несколько скованно. На их скромной редакционной пирушке присутствовал живой классик Владимир Ведрашко. Впрочем, звезда вела себя на удивление просто: пила уже третью бутылку портвейн и, не чинясь, материлась.
  ...А в провинциальном клубе "Фортуна" странный клиент допил до дна графинчик "Народной", доел курочку и, расплатившись, направился к выходу.
  (Юная официантка, несмотря на богатые чаевые, смотрела ему вслед с нескрываемым осуждением. Сперва она очень боялась, что этот пятнадцать лет не видевший женщин зек начнет к ней приставать. Потом стала ждать, когда он начнет приставать, и, не дождавшись, обиделась).
  А Искандер Теодору самая мысль: предлагать себя этой богине - казалась преступной. Просто видеть ее, слышать ее поступь, вдыхать запах ее тела было таким немыслимым счастьем, что... Да о чем говорить! Просто идти по заснеженной улице было переживанием настолько изысканным, что все остальное становилось ненужным.
  И только что выпитые триста грамм тоже были, пожалуй, лишними.
  Воля пьянила сильнее.
  
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  За спиной затрещали знакомые слоновьи шаги.
  Муниципальный контроль.
  - Ва-аши дыкмнты?
  Искандер Теодор протянул им копию справки об освобождении (оригинал был зашит в подкладку фофана).
  Начальник патруля (здоровенный такой долдон), мучительно вторя губами, прочел его справочку.
  Потом равнодушно кинул ладонь к козырьку:
  - Извынтызыбспкство!
  И, топая сапожищами, зашагал прочь.
  А Искандер Теодор пошел в противоположную сторону - к едва видневшейся в туманной дали зубчатой кромке леса.
  Дул теплый ветер. Приятно пахло наконец-то почуявшей лето землей. Крафман шел и вполголоса напевал выученную за годы неволи острожный напевчик.
  И он был свободен.
  Впервые в жизни - свободен.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Опус Љ2
   I.
  Мало кто сейчас помнит командарма Гуревича. А, между тем, накануне Второй мировой это имя гремело. Почти что с каждого газетного разворота на вас смотрели по-рачьи выпученные глаза и нахальные чаплинские усики Гуревича. А стоило вам открутить ручку радио, как оттуда тут же начинала литься песня Блантера на стихи Матусовского:
  Го-о-нял Гу-у-уревич я-а-пошек на Амуре,
  И мы по-го-ним их, когда на-аступит час...
  И даже в обстановке сугубо эстетской - на поэтических вечерах в ИФЛИ - и там мог подняться товарищ Коган и с чувством продекламировать:
  "Гу!
  Гу!
  Гуревич!" -
  гремит орудие.
  "Жу!
  Жу!
  Жуков!" -
  шипит фугас.
  И речь
  начинаю
  не о простуде я,
  А о самом
  важном
  и нужном для нас.
  Всесоюзная слава Гуревича была так велика, что все три поколения лубянских чекистов: и товарищ Ягода, и товарищ Ежов, и товарищ Берия сочли своим долгом хоть раз, да включить фамилию командарма в какой-нибудь расстрельный список. Но лучший друг всех чекистов лишь ухмылялся в усы и говорил: "Нэ врэмя".
  Чем будил законное удивление и в товарища Ягоде, и в товарище Ежове, и в товарище Берии.
  Ведь юный Сашка Гуревич отвоевал всю Гражданскую... нет-нет, не на стороне белых, это было б еще полбеды, юный Сашка Гуревич провел все те грозные годы в составе частей Червонного Казачества под началом В. М. Примакова, что накануне Второй мировой войны было почти равносильно смертному приговору.
  Однако, с Гуревича все стекало, как с гуся вода. И, в отличие от самого Виталия Марковича, он не только не был поставлен к стенке, но и вешал на узкую грудь орден за орденом, перещеголяв по части наград даже самого основателя Первой конной.
  Ордена командарму вручались за дело. Сперва он отличился в Испании. Потом вместе с Жуковым задал японцам перца при Халхин-Голе. Затем поучаствовал в короткой польской кампании. А потом наступила пора Зимнего освободительного похода.
  Впрочем, сначала никакого участия командарма в боях с белофиннскими бандами не предусматривалось (главком Тимошенко наотрез отказывался иметь дело с таким вот - и так уже слишком прославленным - подчиненным). И лишь когда дела пошли совсем плохо, 10 февраля 1940 года Гуревич был снят с Белорусского округа и по личному приказу товарища Сталина назначен простым комдивом с крайне жестко поставленной все тем же Верховным задачей: в десятидневный срок взять город Выборг.
  Эта задача была невыполнима даже чисто теоретически. Не только заграничные хлюпики, вроде Н. Бонапарта или А. Македонского, но даже самые злые из сталинских соколов: и Ванька Конев, и Жорка Жуков, и сам Андрей Андреевич Власов, получив подобный приказ, наверняка б горько выматерились и опустили бы руки. Но Александр Рувимович обладал замесом покруче и жуковского, и власовского. И, пусть и с восьмидневным опозданием - лишь к 29 февраля 1940 года - он таки прогрыз оборонительные порядки финнов и на карачках выполз к окрестностям Выборга, взять который, впрочем, уже не мог: из всей доверенной Александру Рувимовичу 222-ой стрелковой дивизии в живых оставалась лишь рота штабной охраны.
  О чем командарм и доложил главкому.
  С главкомовской стороны кабеля раздалось совершенно, в общем, не свойственное С. К. Тимошенко сконфуженное молчание.
  - Ты это... - наконец произнес главком, - ни х..., короче, не делай. Жди дальнейших указаний.
  Гуревич недоуменно пожал худыми плечами, положил трубку и стал нервно расхаживать из угла в угол.
  Расхаживать командарму пришлось долго. Дальнейшие указания поступили лишь на следующий день утром. Ровно в половине пятого в просторной штабной землянке раздался звонок.
  - "Орленок" на проводе! - как всегда спокойно и без искательности произнес, снимая трубку, командарм.
  - Товарищ Гуревич? - переспросил его в трубке чей-то до отвращения штатский баритон. - Пожалуйста, приготовьтесь. С вами будет сейчас разговаривать товарищ Сталин.
  Гуревич вскочил и рефлекторно застегнул на воротнике пару пуговиц.
  - Здрас-суй-т-те... Алэксандр Рувымовыч, - мгновением позже пророкотал прежде знакомый Гуревичу лишь по граммофонным записям голос.
  - Здравствуйте.... Товарищ... Сталин!!! - выдохнул командарм, с удивлением чувствуя, как его сердце проваливается куда-то в живот, а во рту появляется отвратительный привкус меди.
  - Как ваши дэла, Алэксандр Рувымовыч? - удивительно просто спросил его вождь мирового пролетариата.
  - Э-э... - замялся Гуревич.
  - Ничего нэ бойтесь. Говорите начыстоту.
  - Дела очень плохи, товарищ Сталин. Нахожусь в пяти километрах от Выборга, но город взять не могу.
  - Пачему?
  - Вверенная мне 222-ая дивизия практически полностью погибла в боях. На данный момент имею в строю менее сотни сабель...
  - Пачему - "сабэл"?
  - Простите, я оговорился, товарищ Сталин. Конечно, не сабель, штыков. Про сабли я сказал по привычке.
  - Да все мы наслышаны, Алэксандр Рувымовыч, о ваших бесчисленных подвыгах во врэмя Гражданской. Ведь ви тогда, кажется, воевали под началом врага народа Прымакова?
  - Так точно, товарищ Сталин... Служил.
  - Нэ обращайте внымания. Это я просто к слову. Мало ли кто с кем служил. Я вон тоже с обер-шпионом Троцким просидел восемь лет в одном Полытбюро. Так что же мэня тэперь - на Лубянку?
  - Что вы! Что вы, товарищ Сталин!!!
  - Вот и я так же думаю. Нэ хочу на Лубянку. Так ви полагаете, что у вас нэ достаточно сил, чтобы взять финский город Выборг?
  - Никак нет, товарищ Сталин!
  - Что же, наверно, ви правы. Сто человек - это слишком мало, чтобы взять второй по значению город Финляндии. Но ми, большевики, очень не лубим терять попусту время. И можэт вам стоить попробовать захватить уездный городок Пустомяки? Чтоб не терять драгоценное время. На это у вас хватит сил?
  Гуревич надолго задумался.
  - Не спешите, Алэксандр Рувымовыч, - опять успокоил его товарищ Сталин. - Не спешите. Думайте сколько вам надо. Такие решения не прынимаются с бухты-барахты.
  - Боюсь... - наконец ответил Гуревич. - Боюсь, что и этого я не смогу, товарищ Сталин... Видите ли, моя сотня са... т. е., простите, штыков - это не кадровые части, а в большинстве своем поставленные под ружье политруки, писаря, интенданты и прочая сво... и прочая шушера. Если это приказ, товарищ Сталин, ваш приказ, то я его, естественно, умру, но выполню, но... если мне будет позволено говорить откровенно, то я отнюдь не уверен, что оставшиеся у меня солдаты сумеют справиться даже с силами финской самообороны. Не говоря о регулярной армии. Мне нужен полк подкрепления.
  - Подкреплений у меня для вас нэт, товарищ Гуревич! - неожиданно резко ответил товарищ Сталин. - Изискивайте внутренние рэзервы.
  - Какие резервы? - вдруг не хуже вождя вспылил командарм. - Какие такие резервы, товарищ Сталин? Даже мой ординарец поставлен в строй. А начальник штаба дивизии командует ротой.
  - И-зис-ки-вай-те! - отрубил вождь мировой революции. - И нэ надо со мною здесь торговаться. Мы нэ на тифлисском базаре.
  - Товарищ Сталин. Я сам поведу бойцов в атаку и это самый последний резерв, который я могу задействовать. Больше резервов нет. Разве что... разве что...
  - Договаривайте, Алэксандр Рувымовыч.
  - Понимаете, товарищ Сталин, в качестве заградотряда в тылах 222-ой дивизии находятся два батальона войск НКВД. С ними я бы взял Пустомякки.
  В трубке раздалось весьма продолжительное молчание. Потом - дребезжащий старческий не то смех, не то кашель.
  - Ну, ты... а-арол! - отсмеявшись, выдохнул в трубку товарищ Сталин. - Теперь-то я панымаю, за что тебя так лубил Прымаков. Два батальона Энкавиде! А очко нэ играет?
  - Я солдат, товарищ Сталин. И перебарывать страх - моя профессия.
  - Ну что же, а-арол, - трубка вновь задребезжала и закашляла, - если... (старческий смех) если к завтрашнему числу возьмешь Пустомякки - все прощу. Дам Героя. Дам маршала. Лаврентию скажу, чтоб не трогал. Не возьмешь - расстреляю. Ты меня понял?
  - Так точно, товарищ Сталин!
  - Удачи тебе, абрек. Ты мне понравился.
  
  
  
  
  II
  
  Интуиция не подвела командарма. Уездный городок Пустомяки действительно не имел оборонявших его регулярных сил. В Хельсинском Пантеоне Славы и сейчас можно прочесть высеченные золотом имена 27 ополченцев, ценою собственной жизней остановивших продвижение советской армии. В живых из пустомякских героев не остался никто. А самую важную роль в той давней битве сыграли: финны Паасикиви и Веролайнен, шведские добровольцы Нильсен, Свенсен и Ларсен и русский эмигрант Иван Жадов.
  Сама оборона города стала возможной лишь вследствие инженерной смекалки Йохана Ларсена. Именно он догадался взорвать оба шлюза огибавшего город канала, вследствие чего вся юго-восточная оконечность города стала одним непроходимым болотом, пересекавшимся единственной и при этом насквозь простреливаемой железнодорожной насыпью. Обстреливал насыпь расположившийся на городской колокольне Жадов, сроднившийся с пулеметом еще во времена русско-японской войны.
  Естественно, что эту пулеметную точку следовало любой ценой уничтожить. К моменту штурма у командарма оставалось два исправных 75-миллиметровых орудия и десять артиллерийских снарядов. Но не было квалифицированных наводчиков. Единственным (хотя и не слишком умелым) наводчиком был старшина Овсюк, переведенный в войска НКВД только в августе, а до этого полтора года прослуживший на арт. батарее.
  Кстати, еще одним (до поры неведомым командарму) серьезным препятствием был засевший в лесу с американской винтовкой старый таежный охотник Паасикиви. Вплоть до самого первого марта Паасикиви никогда не держал в руках боевого оружия и вообще - ни разу в жизни не стрелял в человека. Но старый Паасикиви был охотником, как говорится, от Бога, а душу любого оружия чувствовал так, как не каждый скрипач-виртуоз понимает и чувствует свою скрипку.
  Правда, сначала он сплоховал - выстрелил в офицера. Этот лощеный чудак-военный, что под самое Рождество приезжал к ним в город, много раз повторял, что первым следует стрелять в офицеров и даже учил их распознавать коммунистических офицеров по палочкам и по ромбикам. Вот Паасикиви и выстрелил в одного такого, с тремя красными прямоугольниками (это был начальник штаба 222-ой дивизии полковник Гогоберидзе), заморская винтовка не подвела - пуля вошла точно в сердце, коммунистический офицер упал и больше не поднимался.
  Коммунистические солдаты подняли бешеную стрельбу и долго сбивали пулями ветки в том месте, где в момент выстрела находился Паасикиви, но старого таежного охотника там уже не было. Он, не торопясь, отковылял на полверсты в сторону, забрался на заранее присмотренную высокую елку и осмотрел с нее окрестности.
  Лощеный щеголь наврал. Никакой неразберихи и паники среди коммунистических войск не возникло. Тогда Паасикиви решил, наплевав на щеголя, действовать дальше по-своему. Он заметил, что обе пушки наводит один и тот же, почти по-фински голубоглазый и светловолосый солдат, и решил первым делом убрать его. Тем более, что светловолосый стрелял не то, что бы метко, но, во всяком случае, намного лучше, чем обычно умеют стрелять советские.
  Правда, свой первый снаряд он зарядил в белый свет как в копеечку. Снаряд лег далеко от церкви, возле универсального магазина молодого Кукконена (Паасикиви еще подумал, что юному Кукконену теперь вовек не окупить убытков). Зато второй пошел с небольшим перелетом и взорвался на православном погосте. ("Надо спешить, - подумал Паасикиви, - а то этот светловолосый сейчас, словно ножиком, срежет церковь).
  Но пока Паасикиви прицеливался, батарея успела выпалить еще раз. Снаряд действительно попал в церковь, но православная звонница выстояла. Уцелел и расположившийся на ней Иван Жадов. И, когда залегший было заградотряд вновь поднялся в атаку, с колокольни опять раздалось веселое цырканье, и матерящиеся в мать и в Бога бойцы побежали назад, причем самым первым несся командовавший заградотрядом майор Скавронский.
  "Да-а, - подумал старый Паасикиви, - этот голубоглазый шутить не любит".
  После чего прицелился и - выстрелил.
  На этот раз американская винтовка чуть-чуть сплоховала. Паасикиви метил между лопаток, а пуля попала в шею. Светловолосый дернулся, уткнулся круглой башкою в замок орудия и затих.
  Впрочем, всего этого Паасикиви уже толком не видел. Нажав на курок, он сразу же спрыгнул с ели и вновь заковылял вглубь леса. Русские снова открыли стрельбу. И снова с большим опозданием. Пули срезали ветки и рыхлили землю там, где старого охотника давным-давно не было.
  "Похоже, только один из них хотя бы чуть-чуть умел стрелять, - подумал Паасикиви. - И его больше нету. А может быть, этот светловолосый был... финном? Воюет же за нас Иван, так почему бы и на их стороне не оказаться нашему? Бедный мальчик. И бедная-бедная его финская мать. Наверное, ей даже не разрешат сходить в кирху на Пятой линии и помолиться за сына".
  Старый Паасикиви был, в общем и целом, прав. Оставшиеся в живых бойцы заградотряда стреляли хуже некуда. И, наверное, хуже всех стрелял рядовой Валентин Белолипецкий, который даже бойцом заградительного отряда не был, а все два с половиной года действительной прослужил в 222-ой дивизии на скучной, но выгодной должности дивизионного писаря и винтовку держал в руках только во время присяги. Посланная Белолипецким пуля пошла метров на триста в сторону и метров на десять выше, чем он целил. Она прошила голые ветви высокой березы, на которой на этот раз решил укрыться Паасикиви и попала ему в бедро. Старый охотник выругался и камнем рухнул вниз, на снег.
  Упав, он тут же потерял сознание.
  
  
  III
  
  Последние десять-пятнадцать лет Иван Васильевич Жадов жил жизнью на редкость скучной и размеренной. Он женился, осел в Финляндии, потом развелся, еще раз женился, потом связался с одной шведской стервой, высосавшей из него все, до копейки, потом снова развелся и еще раз женился - на этот раз вроде счастливо. Короче, все эти десять-пятнадцать лет он вел типично бюргеровское существование.
  И если бы кто-нибудь вдруг сказал Ивану, что в 1940 году ему суждено погибнуть в неравной схватке с красными, то он наверняка б посоветовал горе-пророку поменьше читать бульварных романов. В советско-финский конфликт Жадов твердо решил не вмешиваться и сразу же после его начала вывез очередную (шестую по счету) семью в Стокгольм. Вывез настолько поспешно, что в их пустомякском жилище осталось немалого ценного, за каковым скарбом он и вернулся домой - утром первого марта, часа через два после исторической телефонной беседы командарма Гуревича с товарищем Сталиным.
  
  IV
  
  Еще в семь тридцать утра Иван Жадов не собирался участвовать в этой (четвертой по счету) войне. Прибыв в Пустомяки, он занялся лихорадочными поисками хоть какой-нибудь машины или подводы. И хотя инстинктом бывалого беженца Иван понимал, что приехал не вовремя и что думать вроде пора о скарбе, а о том, как самому унести поздорову ноги, он все равно продолжал бесполезные поиски, потому что явиться с пустыми руками в Стокгольм к юной жене было стыдно.
  Где-то в начале девятого выезжавший на четырех подводах Кукконен сказал Ивану, что во дворе у старого Паасикиви якобы стоит еще одна, лишь немного поломанная подвода. Иван Васильевич опрометью бросился к Паасикиви, но вместо подводы нашел там пулемет системы "максим" и бестолково суетившихся вокруг него трех шведских волонтеров.
  На его беду многочисленные подруги и жены сделали Ивана Васильевича форменным полиглотом, и он на хорошем шведском объяснил этим олухам, что пулемет системы "максим" несколько отличается от привычной им сноповязалки и что обращаться с ним, соответственно, нужно нежнее, нежели они привыкли обращаться с сельскохозяйственной техникой в своей заполярной шведской деревне.
  Шведы в ответ послали Жадова отборнейшим шведским матом.
  Иван подбоченился и завернул тираду на диалекте родных осин.
  Дело, короче, катилось к хорошей драке (несмотря на неюные годы, Жадов бы фиг побоялся троих), если б к себе во двор вдруг на минуту не возвратился б хозяин. Увидев шведов и Жадова, старик на жуткой смеси шведских и финских слов стал объяснять волонтерам, что стоящий перед ними Иван - пулеметный бог и слушаться его в пулеметных делах надлежит точно так же, как они слушаются своего протестантского Бога.
  Шведы пошли на попятный, а сменивший гнев на милость Жадов начал показывать, как полагается оборудовать мало-мальски пристойную пулеметную точку, где они оборудуются (три в кустах, одна, самая важная, на колокольне), как обслуживаются и именно в тот момент, когда Иван Васильевич демонстрировал забравшемуся вместе с ним на колокольню удивительно молодо выглядевшему шведскому мальчику (Томасу Нильсену) деликатнейшее искусство ближней пристрелки, командарм II ранга Гуревич дал команду: "Вперед!".
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  - Уходите! - нервно выкрикнул Нильсен. - Немедленно уходите! Вы - иностранец. Это не ваша война.
  - А ты... - ухмыльнулся Иван, - ты сам разве... финн?
  - Я интернационалист! - пискнул швед. - Сегодня Сталин в Москве, завтра в Финляндии, а послезавтра - в Стокгольме. Его нужно остановить здесь и сейчас.
  - Здесь и сейчас? - посерьезнев, переспросил Жадов.
  - Да. Здесь и сейчас.
  - Ладно, считай, что уговорил. Мы его остановим, - вымолвил Жадов и зачем-то добавил по-русски. - Не ссы.
  
  
  V
  
  Бой шел уже три с половиной часа, а решающего результата не было. Собственно, единственным видимым результатом боя были разбросанные по железнодорожной насыпи трупы. И хотя вид убитых был привычен Гуревичу, но ничтожные эти потери - пятьсот с чем-то бойцов - в сложившихся сегодня условиях можно было смело считать критическими.
  Еще пара сотен павших - и штурмовать Пустомякки будет некому.
  - Бл...! - смачно выругался себе под нос никогда не употреблявший матерной брани Гуревич. - И все из-за одного-единственного пулемета.
  Две ближние пулеметные точки (точки Свенсена и Веролайнена) удалось, худо-бедно, забросать гранатами, третья тоже дышала на ладан, но точку на колокольне можно было убрать лишь точным орудийным выстрелом.
  - Вот ведь бл...! - повторил командарм.
  С орудийным огнем было плохо. После того, как снайпер выбил наводчика, корчивший из себя великого артиллериста Скавронский лишь попусту расстрелял пять снарядов и теперь в запасе у штурмующих оставалось только два выстрела.
  И, если новый наводчик тоже промажет, придется пускать себе пулю в лоб.
  (Александр Рувимович сразу же после ареста Виталия Марковича твердо решил в лапы чекистам живым не даваться и, в случае чего, уничтожить себя собственноручно).
  Так что, ежели новый наводчик тоже промажет, придется пускать себе пулю в лоб.
  Но шанс пока оставался.
  Вернее, два шанса.
  Два выстрела.
  Кому их доверить? Придурку Скавронскому?
  Ни в коем случае.
  Его заместителю капитану Цегельнику?
  Хрен редьки не слаще.
  Кому-нибудь из бойцов?
  Это и вовсе глупо.
  Стало быть... стало быть...
  Командарм в третий раз матюгнулся и зашагал к стоявшим на опушке орудиям.
  
  
  
  
  
  VI
  
  За всю свою жизнь командарм лишь однажды стрелял из орудия. В Академии, на учебных стрельбах, где по-штатски сутулый полковник ставил всем им - легендарным комдивам и комкорам - высшие балы автоматически, так что вся эта артподготовка была для них просто пьянкой на свежем воздухе.
  И вот приходилось стрелять по-настоящему.
  Александр Рувимович даже и не пытался вспомнить преподанную ему в Академии артиллерийскую премудрость. Он знал, что неученый лучше недоученного и полагался лишь на удачу.
  А в удачу свою Александр Рувимович верил.
  Он сотни раз смотрел в лицо смерти и сотни раз оставался жив.
  Дай Б-г, повезет и в сто первый.
  Командарм наугад поставил прицел орудия и скомандовал: "Пли!"
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  Да.
  Ему вновь повезло.
  Снаряд лег впритирку к церкви - на гойском погосте.
  Снаряд лег с малюсеньким (метров пять или шесть) перелетом.
  Следовательно... следовательно...
  Следовательно, угол прицела нужно чуть-чуть... увеличить.
  Поставить, скажем, сорок шесть с половиной.
  Огонь!
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  Да.
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  В точку.
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  Мгновением позже Гуревич сбросил с плеч полушубок, и оставшись в специально надетом для штурма парадном кителе, во всю мощь командирского голоса заорал:
  - ЗА-А РО-О-ОДИНУ! ЗА-А СТА-А-АЛИНА! В А-АТАКУ!
  И враз захмелевшие от командирской удачи бойцы отозвались в две сотни глоток:
  - У- У- У-УР-А-А-А-А-А-А!!!!!!!!!
  
  
  VII
  
  Старик Паасикиви лежал в кустах в сотне метре от насыпи. Рана его оказалась не очень опасной (на самом деле рана была смертельной, но старый охотник об этом не знал). Старик, как мог, замотал ее тряпьем и сейчас бедро почти что не кровоточило, но все равно - ужасно мешало двигаться.
  А не двигаясь Паасикиви мог сделать лишь один выстрел.
  А что значит выстрел в таком сражении?
  Вон Иван с колокольни сделал, наверно, сто тысяч выстрелов, но все равно - еле держится.
  А что может сделать старик своим единственным выстрелом, после которого коммунисты наверняка продырявят его, как росомаху?
  Вот, если бы можно было пальнуть прямо в сердце Сталину!
  Тогда б Паасикиви не стал бы жалеть своей жизни.
  А так...
  Вот ч-черт!
  КОММУНИСТЫ ДОСТАЛИ ИВАНА!
  Колокольня Никольской церкви покачнулась и рухнула. И сразу же по рядам коммунистов пронеслось торжествующее "ура!" и они побежали в атаку.
  Вот ч-черт!
  Вместе сердитого лая максима их встретило жидкое тявканье французского пулемета-автомата (это была единственная уцелевшая точка Йохана Ларсена). Пулемет строчил из-за церковной ограды, но где ему было остановить напор русских.
  И вот красные уже пробежали почти половину расстояния и хотя то один, то другой, то третий валились наземь, но этот хилый огонь их, конечно, не мог развернуть, они подбирались все ближе и ближе, а впереди них бесстрашно бежал очень худенький и очень маленький коммунист без полушубка.
  Стоп.
  Паасикиви прильнул к прицелу.
  Что там этот военный говорил насчет палок и ромбов? На лацканах у маленького были именно ромбы. Ярко-красные. Чуть закругленные. А самих этих ромбов было ЧЕТЫРЕ.
  О, Боже!
  Паасикиви не мог поверить такому счастью.
  Неужели это - сам Сталин?
  Носатый.
  Усатый.
  Плюгавый.
  Правда, без трубки. Но это, наверно, не важно. Ведь трубку он может курить и после сражения.
  Но нет. К сожалению, нет. Для настоящего Сталина этот маленький русский был слишком молод.
  Но ничего-ничего.
  Это, наверное, главный помощник Сталина и он тоже, наверное, стоит этой его последней пули.
  Старик перевернулся на правый бок, так, чтобы раненая нога не мешала, осторожно прицелился и выстрелил.
  
  
  VIII
  
  Когда через три с половиной месяца товарищу Сталину принесли на подпись список переименований, вождь мировой революции был сильно не в духе. Во-первых (и это самое главное), дела во Франции шли совсем не так, как хотелось. Вооруженные силы Германии, словно кегли, смели хваленых французов и вышли к Атлантике.
  А, во-вторых, любое напоминание о позорной финской войнушке было товарищу Сталину теперь неприятно. Хорош стратег! Испугался Антанты и заключил мир, удовольствовавшись вшивым Карельским перешейком. А вот если б не струсил - имел бы сейчас пол-Скандинавии и в любой бы момент мог бы оставить друга Адольфа без стали и леса.
  Мда...
  Товарищ Сталин глубоко затянулся.
  Хотя бы перед собою не надо лукавить. В той ситуации он, Сосо Джугашвили, проявил себя обывателем, слепо верящим в мифическую мощь французской военной машины, и, как любой тупой обыватель, остался с носом.
  Товарищ Сталин скользнул опечаленным взором по всем этим Зеленогорскам и Репино и остановился на номере четырнадцатом.
  "Љ14. Переименовать уездн. г. Пустомякки", - прочел товарищ Сталин, - "в пос. гор-кого типа "Гуревичево".
  Вот мудаки!
  Нашли кого увековечивать.
  Да и город не взял. Погиб, как последний дурак, при штурме, а эти его герои-энкавэдэшники драпали, говорят, до самого Териоки.
  Вот мудаки!
  Товарищ Сталин вынул любимое вечное перо, зачеркнул не понравившуюся ему строчку и мелко-мелко вписал:
  "Уездн. г. Пустомякки переименовать в пос. гор. типа "Дивногвардейск."
  
  
  
  
   Опус Љ3
  
  Данный опус является произведением документальным. Она представляет собой расшифровку ментограммы, сделанной профессором Э. Я. Тетерниковым по заказу В. Д. Кожуна, председателя Особой комиссии по чрезвычайному расследованию.
  
  I
  Через два с половиной дня заканчивается наше заточение. Так сказали по телевизору. Самой первой об этом, конечно, узнала Наташка. С намыленной мокрой башкой, как была, она выскочила из ванной (в этой странной квартире даже на кухне и в ванной есть телевизоры), и стала носиться взад и вперед по прихожей, вопя:
  - Лю-у-уди! Лю-у-уди!
  И почему-то даже сейчас: с намыленной мокрой башкой, в черных стоптанных тапочках, в древней ветхой тельняшке с огромной прорехой на пузе - она была очень красивой. Просто жутко красивой.
  - Чего тебе? - сердито спросил ее Димка, делавший (как и всегда по утрам) свою суперпуперзарядку и именно в эту минуту пытавшийся сесть на продольный шпагат. - Чего тебе, Тишка?
  Но Наташка ни хрена, естественно, его не слушала и продолжала подпрыгивать и орать:
  - Лю-у-уди! Лю-у-уди!
  (Она всегда начинает подпрыгивать и орать, когда ей кажется, что она очень счастливая).
  - Лю-у-уди! - наконец сумела выговорить Наташка. - Послезавтра! Первый! Приезжает! В Питер... Ко-о-онец заточенью!!!
  И я тоже заорал: "Конец заточенью!" и даже суровый и непреклонный Димка, уже практически севший на свой суперпупершпагат, раскрыл было пасть и крикнул: "Конец за...", но вовремя спохватился, сделал непроницаемо серьезную рожу и недоверчиво буркнул:
  - Но он же собирался ехать в Корею?
  - Не едет! - продолжала во всю глотку вопить Наташка. - Ни хре-на не е-дет! Какие-то неполадки! В кремлевской палатке!
  - Та-ак, - ответил Димка еще суровее.
  - Та-ак, - очень похоже передразнила его Наташка и развернула свою светящуюся от счастья ряшку ко мне:
  - А ты почему не говоришь "та-ак", товарищ Гриня?
  - Та-ак, - послушным эхом отозвался я, и тут мы все не выдержали и грохнули. Сперва засмеялась Наташка, потом хрюкнул я, а потом заухал и заскрежетал и сам непроницаемый товарищ Дима - он попросту угорал, выговаривая то "ху-ху", то "ха-ха", то "хе-хе" своим на редкость красивым, почти что дикторским голосом и все это время зачем-то хранил на лице маску суровости и непреклонности.
  
  II
  
  Между прочим, это именно Димка втравил меня в эту историю. А началось все с того, что он попросту спас меня в "Шайбе".
  Как давно это было!
  (Месяцев восемь тому назад).
  Я сидел в тогда в "Шайбе", курил сигареты "Трува", пил болгарское бренди "Слънчев бряг" и на чистой инерции пытался заклеить присевшую ко мне за стол низкозадую и плоскогрудую шлюшку.
  А по "Европе-плюс" играли "Битлз".
  - Блэк бёрд сининг ин вэ дэд ов найт, - пела "Европа-плюс" голосом покойного Джона Леннона , а я курил себе "Труву", пил ядовитое бренди и с любопытством разглядывал не блиставшее интеллектом лицо боевой подруги. По этому (не блиставшему интеллектом) лицу было размазано - чтоб не соврать - граммов сто пятьдесят всевозможного парфюмерного жира, и я зачем-то все время старался мысленно смыть с ее морды косметику и со смесью страха и вожделения думал, что, наверное, завтра утром я именно такой ее и увижу.
  Скорее всего увижу.
  На соседней подушке.
  И, чтобы помочь какой-то на редкость ленивой сегодня похоти до конца пересилить брезгливость, я покорно последовал совету мудрого битла ("Тэйк ёр брокен вингз энд лён ту флай", - вкрадчиво убеждала меня "Европа-плюс" его неповторимым голосом) и влил себе в пасть еще граммов двести паленой псевдоболгарской дряни.
  - Опаньки! - мысленно выдохнул я.
  (Пошло, между прочим, нормально).
  - Ю ар оллвиз вэйтинг фо виз момент ту эрайз, - пело радио.
  (Верно, Джонушка, верно!)
  А прямо напротив меня сидел Димка. С ним тоже, естественно, была женщина. Нет, не Наташка (куда там Наташке!), с ним была будущая вице-мисс Петербург Викочка, с которой у Димки в те баснословно далекие времена имела место любовь, морковь и обоюдное цветение помидоров.
  Между прочим, в тот вечер я знать не знал и ведать не ведал, что Димка - это Димка, а Викочка - это Викочка. Для меня они были просто парой залетных пижонов, на которых мне было, с одной стороны, глубоко наплевать, а с другой стороны я им, конечно, чуть-чуть завидовал - уж больно велик был контраст между двухметровым Димоном под руку с супермоделью и мною с моей боевой подругой.
  Но, в общем и целом, мне они были, конечно, по фигу. Что мне какая-то пара залетных интелепупиков.
  Растереть и насрать!
  Я встал и неловкой походкой пытающегося выглядеть трезвым человека пошел к барменше за новой порцией.
  *************************************************************
  А, когда я вернулся...
  Мамочка родная!
  Из-за моего стола уже вовсю доносился гортанный орлиный клекот, на столе было тесно от возбужденно порхающих волосатых рук, а вокруг было мокро от разлетающейся во все стороны микроскопической слюнной пыли, короче - за столом присутствовал Александр Д. Фрайфельд собственным, блин, пёрсоном, причем Александр Д. Фрайфельд, увы, пребывавший в самом, наверное, неприятном из всех своих состояний - в состоянии произнесения многочасовых патриотических монологов.
  - У нас духовность, - заглушая "Европу-плюс", орал он, - мы чеченов мочим а у западников что одна прибыль!
  (Любые знаки препинания в речи Александра Д. Фрайфельда отсутствуют начисто. Более того, наиболее близким к тому, что реально в тот вечер звучало, была бы, пожалуй, такая запись: "унасдуховностьмычеченовмочимаузападниковчтооднаприбыль!!!" - но остатки уважения к возможным читателям заставляют меня нарезать его речь на слова).
  - Ты конечно можешь сказать тебе что ты еврей а я тебе кристя отвечу что именно нам жидам и прочим сука чучмекам больнее всего наблюдать распад великой империи ибо кристя учти...
  Дульсинея позевывала.
  *************************************************************
  К Александру Д. Фрайфельду у меня отношение сложное.
  Сугубо абстрактно я его, конечно, люблю. Но чисто практически он может заговорить меня до смерти. Так что реальное мое к нему отношение примерно такое: Александра Д. Фрайфельда я предпочитаю принимать в небольших, строго предписанных медициной дозах и всегда предварительно разбавляю его двумя-тремя-четырьмя знакомыми.
  Таково мое отношение к Саше Фрайфельду в принципе. Но вот именно в тот злополучный вечер, учитывая то, что я, во-первых, был уже здорово выпивши, а, во-вторых, в "Шайбу" пришел не за лекциями о русской духовности, что у меня здесь намечалась любовь, морковь и весьма вероятное цветение помидоров, что у меня, короче, за столиком сидела готовая почти что на все боевая подруга (а я, между прочим, белого женского тела уже целых полгода не видел), в общем, учитывая все это, именно в тот злополучный вечер Саша Фрайфельд был нужен мне, как племенному быку - очки.
  Или, как здешнему вышибале - тросточка.
  И я, естественно, с превеликим бы удовольствием Сашу Фрайфельда из-за столика выпер, если бы для этого существовали хоть какие-то относительно интеллигентные способы, окромя одного - подойти и заехать Александру Д. Фрайфельду прямо в челюсть.
  (Ибо любые намеки Александр Д. Фрайфельд со всею решительностью игнорировал).
  Так что мы с дульсинеей томились, позевывали и, хочешь - не хочешь, выслушивали бесконечный Сашин Фрайфельдов монолог.
  - Чудак ты пойми либо ты за возрождение россии либо ты против возрождения россии время империй кончилось да ни хера оно не кончилось при юстиниане византия возродилась практически в полном объеме и простояла тысячу лет до самого прихода турок а турки ни хрена бы не взяли константинополь если б тогдашний византийский царек... - с обычной скоростью тысяча слов в минуту трещал Саша Фрайфельд.
  ("А интересно, - вдруг мельком подумал я, - а как там у Александра Д. Фрайфельда с личной жизнью? Выглядит он, вроде, солидно: окладистая бородища, чапаевские усы, две верхние пуговицы на рубашке в любую погоду расстегнуты, являя миру весьма и весьма мускулистую грудь, поросшую темно-коричневым волосом. Короче, на вид Саша Фрайфельд явный самэц. Но вот под руку с живой бабой его ни разу не видели).
  Итак, мы с подругой откровенно позевывали и от скуки налегали на алкоголь. И вот, когда и ее "Амаретто" и мой "Слънчев бряг" были вылаканы практически досуха, я, собственно, и совершил ту роковую ошибку, которая и переломила мою жизнь пополам и в конце концов загнала меня сюда, на улицу Ленина: подойдя к барной стойке, я начал вовсю флиртовать с красоткой-барменшей и, соответственно, оставил свою боевую подругу в одиночестве, что в условиях плавно подходящего к закрытию бара было поступком не очень разумным. И, когда я вернулся (у барменши мне, ясное дело, не обломилось ничего, кроме совершенно не конвертируемых в интим подхихикиваний и улыбочек), короче, когда я вернулся, у моего столика уже клубилась целая пропасть народа: окромя Александра Д. Фрайфельда, еврея, так сказать, патриота, там был Вадик Штейнберг, еврей-космополит, а также чистокровный русак Вовик Шахматов, явно пытавшийся склеить мою дульсинею, а также полуукраинец-полумордвин Тимур Тарасюк, просто пришедший попить на халяву, а кроме этого...
  Опаньки!
  За моим (довольно большим) столом восседало два еще каких-то на редкость мутных персонажа - двое каких-то невесть вдруг откуда явившихся хачика: один был морщинистый и худой, а другой был огромный, жирный и наглый. Они сидели рядком, чуть пригубливая принесенное с собою в высоких бокалах пиво, и откровенно раздевали мою дульсинею раскаленными от похоти взорами.
  (Дульсинея же этому, ясное дело, только радовалась и время от времени развратно и хрипло хихикала).
  - О-пань-ки! - с каким-то странным восторгом подумал я. - Это называется: приехали. Гуттен морген, Юхан Борген.
  Огромный и жирный хачик был разика в два побольше меня.
  И раз в десять наглее.
  - На-а-аш ленинградский футбол, - самым краешком уха услышал я так ни на секунду и не прерывавшийся монолог Саши Фрайфельда, - сейчас в та-а-акой жопе а хули в сорок четвертом году мы взяли кубок а хули тот кубок желудков два какие мяча вколотил дасаеву а потом куусюси и если они не вернут в команду брошина то больше я за зенит болеть не буду!
  - Болеть за "Зенит" - все равно, что иметь в семье ребенка-дебила, - перебил его тонкий голос Вадика Штейнберга, еврея-скептика.
  - А чтобы иметь ребенка нужно иметь, братцы, что? - о чем-то своем, наболевшем и выстраданном, завел разговор Вовик Шахматов, имевший в нашем кругу устойчивую репутацию ловеласа-теоретика. - Нужно иметь жену и... еще одну штучку. Что касается штучки, то она у меня есть. А вот жены нету.
  - За это надо выпить! - гаркнул Тимур.
  И здесь жирный хачик, чуть-чуть прищелкнул короткими пальцами, и моя неприступная красотка-барменша тут же стремглав подбежала к столу.
  - Да, Федь, чего? - подобострастно спросила она.
  (Какое странное имя для хачика: "Федя").
  - Один... нет, два бутылка водки на всех, - с гортанным акцентом ответил ей странный Федя, - и один бутылка шампанского для Кристиночки.
  (Так звали мою дульсинею).
  - Федь, а тебе? - заботливо уточнила барменша.
  - А нам еще пива.
  - Одну минуточку.
  И барменша, как-то странно напрягшись спиной и почти не виляя задом, побежала выполнять VIP-заказ.
  
  III
  - Давай, что ли, пошли? - шепнул я Кристине.
  - Да нет, еще рано, - намеренно в полный голос отозвалась она, - время-то еще детское.
  - А тем более, с чего это ты решил, - вдруг в самый неподходящий момент встрял в наш разговор дурак-теоретик, - с чего это ты решил, что Кристиночка будет ночевать именно у тебя? Ты здесь не единственный мужчина.
  - А я вообще ни к кому не собираюсь сегодня идти на ночевку, - изысканно пошутила Кристина, - ведь я еще девочка.
  Принесли водку с шампанским.
  (Красотка-барменша сперва их выставила перед Федей, но тот, подумав, передвинул их к щуплому. Очевидно, по каким-то их, сугубо хачиковским законам, главным за этим столом был именно он).
  Маленький хачик встал, разлил водку на четыре стакана и передал их к нам. Потом он ловко, со чмоком открыл шампанское, взял было за длинную шейку бокал, но здесь наблюдавший все это огромный хачик не выдержал, выдрал из рук маленького бутылку, сам наполнил бокал и хищно подал его Кристине.
  (Очевидно, шампанское и неразрывно с ним связанные русские бабы были для него важнее любых традиций).
  Потом он вопросительно взглянул на щуплого. Видимо, по их, опять заимевшим силу, законам произносить все тосты полагалось ему.
  И маленький хачик, грустно поблескивая глазами-маслинами, произнес какой-то длинный и мудрый восточный тост, прозвучавший в этом гадюшнике так же нелепо, как выглядела бы, скажем, попытка станцевать менуэт или прочитать вслух "Муху-Цокотуху".
  Мы выпили водку. Эти искрящиеся сто с чем-то грамм оказались той самой соломиной, что переломила спину верблюду. Еще пару минут назад я был практически трезвым (от предыдущей порции коньяка я почему-то, наоборот, протрезвел), но, опрокинув эту халявную соточку, сперва вдруг почувствовал необычайный душевный подъем, потом - какую-то стыдную слабость, а потом... потом лично со мной ничего такого особенного, вроде, и не случилось - но что-то на редкость странное произошло с окружавшим меня временем и пространством. Пространство вдруг сузилось, а время пошло рывками - словно тяжело груженый КамАЗ в пробке. Какие-то избранные мгновения длились годами, а остальные проскакивали совершенно бесследно.
  Например, удивительно долго маячила всклокоченная борода Саши Фрайфельда. Борода шевелилась и выталкивала из себя какие-то речевые фрагменты, но, поскольку звука все эти минуты практически не было, то отдельные, чудом пробивавшиеся сквозь шумовую завесу слова были лишены даже тени здравого смысла. Например, бородища извергла роскошное слово "споспешествовать". Что бы это могло значить?
  Потом мутно, не в фокусе, висел Вовка Шахматов. Практически все, произносимое им, было слышно на редкость четко, но почему-то именно эта избыточная отчетливость и мешала вылетавшим из его уст словам складываться в предложения. Единственное, что я сумел разобрать, было: " ... да, просто покрепче поцеловать, вот и все. А, может, и не только поцеловать. Правда, Кристиночка? Может быть, тебе будет полезней..."
  А потом вдруг стали показывать жирного хачика.
  Он стоял передо мной. Я медленно приближался к нему. Между нами металась белая от страха Кристина.
  Всю нашу гоп-компанию сразу как ветром сдуло. Я стоял один на один с огромным и жирным абреком.
  Хачик взмахнул рукой - я легко, как тряпичный кукла, свалился на пол.
  Хачик дал мне подняться.
  - Ты, пьяная русская свинья, - прошипел он мне на ухо, - я сегодня буду ебьят твою бабу.
  И снова врезал.
  На этот раз я с огромным трудом, но на ногах устоял. Попытался ответить, но лишь нелепо провел кулаком по воздуху. Потом пропустил еще несколько страшных ударов: моя голова пару раз мотнулась из стороны в сторону, а щеку, бровь и скулу обварило крутым кипятком. Мне, в общем-то, было не больно и только заливавшая оба глаза кровь ужасно мешала видеть. Наконец, я сумел разглядеть маячившее передо мной коричневое запястье хачика и радостно впился в него зубами. Хачик выматерился и жахнул меня кулаком по загривку.
  На какое-то время я отключился.
  ...Очнулся я от поцелуя Кристины. Она держала в ладонях мое залитое кровищей лицо и приговаривала: "Бедненький, бедненький..."
  (При виде ее продырявившегося от слез макияжа меня чуть не вырвало).
  Оттолкнув Кристину, я встал и поискал глазами соперника. Его нигде не было.
  Что за притча?
  И лишь пару мгновений спустя я наконец-то его увидел: он лежал на полу и напоминал огромное ватное одеяло. Над ним нависал тот худой и хилый с виду пижон, что пришел сюда с невероятно красивой бабой, и методично мутузил его ногами. Сама эта неправдоподобно красивая женщина стояла рядом и, заломив обнаженные длинные руки, громко упрашивала: "Дима, не надо! Дима, не надо!"
  (А за спиной у нее сидел на корточках маленький хачик и, прикрывая ладонями сломанный нос, рыдал навзрыд).
  *************************************************************
  Полминуты спустя двухметровый красавец обернулся ко мне и тихо приказал:
  - Съябываем.
  
  IV
  
  К нам сегодня пришел Ю. А.
  Ю. А. - это единственный человек, связывающий нас с внешним миром. Эту аббревиатуру "Ю. А." мы привыкли почему-то расшифровывать как "Юрий Александрович", хотя никаких оснований для этого у нас нету. Точно с тем же успехом он может оказаться и Юсуфом Абддурахмановичем или, скажем, Юлианом Авенировичем.
  Короче, этот Ю. А. - человек на редкость скользкий и темный, и с какой-то долей уверенности я могу сказать о нем лишь одно: таким мордоворотам, как он, я с самого детства не верю.
  Дождитесь времени новостей, включите любой из центральных каналов и через пару минут вам наверняка покажут какого-нибудь брата-близнеца Ю. А.: чуть жирного, чуть потного, в чуть криво повязанном галстуке, причем этот криво повязанный галстук обязательно выгибается дугою там, где кончается диафрагма и начинается область отложения социальных накоплений.
  А если вы вдруг решите увидеть Ю. А. живьем, то - как говорится, пожалуйста - зайдите в любую думу, в любой исполком, в любую, распределяющую хоть сколько-нибудь значимые блага контору, наугад ткните пальцем и - ваш палец упрется в круглый живот Ю. А.
  Между тем Димон слушается Ю. А. беспрекословно.
  Во-первых, говорит он, война (пусть даже гражданская) - это война, и на войне выполняют приказания любого, даже самого несимпатичного лично тебе начальства. А, во-вторых, изо дня в день повторяет Димка, любая идея лишь тогда становится материальной силой, когда ее начинают поддерживать люди, вроде Ю. А. Без социальных накоплений Абрамыча любая, даже самая правильная идея так и останется голой фикцией.
  Короче, он очень умный - этот Димка. И я верю ему, как себе. Иначе фиг бы я стал терпеть Авенировича.
  
  
  V
  
  Сегодня, вместе с Ю. А., мы ездили... а куда б вы думали?
  В Смольный.
  В Федеральную службу охраны .
  Там в очень тесном и очень плохо проветриваемом помещении с нами провели подробнейший инструктаж на тему: наши задачи и действия в момент проезда Охраняемого Лица к Храму. Мы - а в этом плохо проветриваемом помещении нас, в общей сложности, набилось человек сорок (насколько я понимаю, там были сплошные орлы с Лубянки или Литейного) - так вот, мы, орлы, должны будем изображать праздношатающихся гуляк в момент проезда Охраняемого Лица на первый официальный молебен в Храм Всех Скорбящих. Лично я, снабженный новенькой ксивой на имя Каспаряна Сурена Хареновича, должен буду изображать продавца сувениров у стойки Љ8 (ни одного настоящего торгаша на набережной в тот день, понятное дело, не будет).
  В полдесятого вечера мы дружной лубянско-литейной толпой съездили к перекрытому ради такого дела каналу, где и провели генеральную репетицию на месте. Мы шикарно выглядели: и перевязавшая поясницу платком продавщица цветов Наташка (такого экстремального, как у нее, макияжа я, честно говоря, даже в "Шайбе" не видел), и, как всегда, безупречно одетый Димон в наряде классического нового русского (ослепительно белый шарф, малиновое пальто и немыслимой красоты штиблеты), и - чего уж там скромничать! - на редкость достойно там выглядел я - Каспарян Сурен Харенович в своих намертво приклеенных усиках a la Адольф Гитлер, со своей наведенной специальной пастой трехдневной небритостью и широких, словно Черное море, бананах. (При этом немалый дополнительный шарм мне предавала красовавшаяся за моею спиною кормилица - сувенирная стойка Љ8).
  Ах, как все-таки жаль, что никто, окромя ко всему равнодушных лубянско-литейных орлов, не увидел размещенных на ней богатств: огромных деревянных яиц, немых балалаек, солдатских шапок-ушанок, тяжелых малиновых вымпелов и - конечно же! - безоговорочного лидера продаж всех трех последних туристских сезонов - выполненного в виде царей и вождей набора матрешек.
  На моей сувенирной стойке таких наборов было ровно четыре. Во всех четырех наборах стоявшим вторым Горбачев имел, как положено, крошечное пятно на лысине. Одно пятно. Но я знал доподлинно, что к моменту "икс" у одного Михаила Сергеевича на лысинке выступит два пятна.
  Такой небольшой брачок.
  Чуть заметный дефектик.
  Совсем не умеют работать эти русские!
  
  
  VI
  
  Лишь где-то в начале первого мы порознь возвратились к себе на Ленина. По приказу Ю. А. был сразу объявлен отбой. Но мы все равно еще минут сорок курили на кухне. За эти сорок минут мы успели переговорить обо всем на свете: о Чапаеве и Пустоте, о болванушках-интернешенал, о Владе Стошневском, о том, переступит ли когда-нибудь бак фантастическую отметку в семь тысяч, о первом Наташкином ухажере - дебиловатом качке, пошедшем ради нее на убийство, о том, можно ли в реальной уличной драке провести высокий "маваши-гери, и том, что важнее всего для мужчины - мужество, ум или деньги.
  Не говорили мы лишь об одном. О том, что ровно через тридцать часов всех нас - девяносто девять шансов из ста - не будет. Об этом в нашей тусовке базарить не принято, и те, кто нарушают это негласное правило (был здесь у нас такой Гена), в один прекрасный момент исчезают раз и навсегда.
  VII
  
  С утра я заметил, что выражение маленьких глазок Ю. А. переменилось. Что эти - вполне поросячьи с виду - глаза вдруг налились какой-то спецназовской синью. Да и, вообще, при чуть более пристальном взгляде на Ю. А. нежданно-негаданно выяснилось, что и плечи у него не узенькие, и подбородок весьма волевой, а под тоненькой пленочкой неизбежного номенклатурного жира скрывается слой вполне ощутимых мышц.
  И ежели раньше я мог представить Ю. А. лишь в виде классической департаментской крысы, вымогающей мзду за право на установку пары ларьков близ станции метро "Удельная", то сегодня я понял, что ему по силам дела посерьезней. Я вдруг (не особо и напрягаясь) представил его проводящим зачистку где-нибудь возле селения Малые Атаги, а потом легко трансформировал Авенировича в классического новорусского зама, сегодня заказывающего генерального, а завтра клянущегося у его разрытой могилы: "Серега, мы отомстим!".
  И вот этот, весь переполненный невесть откуда вдруг взявшейся силой Авенирович сегодня провел у нас инструктаж. Я шел у него вторым. А сперва он часа полтора о чем-то беседовал с Димкой.
  *************************************************************
  ...Когда я вошел, Ю. А. чуть привстал при виде меня и (чего он доселе ни разу не делал), неожиданно подал мне руку.
  - Седай, Гринька, седай, - произнес он после рукопожатия и заглянул мне прямо в глаза (что, кстати, тоже прежде было у него не в обычае). - Догадываешься, зачем я тебя вызвал?
  - До... гадываюсь, - смущенно ответил я.
  - Ну, и...?
  - Вы, наверно, хотите проинструктировать меня насчет... завтрашнего.
  - Верно! - кивнул головою Ароныч. - Варит, варит у тебя, Григорий, кумпешка. Только... - он вынул и взвесил в ладони позолоченную зипповскую зажигалку, - только скажи-ка мне, Гринька, какой это может быть инструктаж, когда и так все расписано с точностью до миллиметра?
  - Ну... - немного подумав, ответил я, - видимо, инструктаж - это только повод, а на самом деле вы хотите оценить мою психологическую готовность к... завтрашнему.
  - Ну, и это, конечно, тоже, - вновь закивал головой Андрианович. - Ох, и варит у тебя, Григорий, кумполка! Но... главное все же не в этом. Ответь мне, пожалуйста...
  Он выдоил из зажигалки длинный коричневый язычок пламени. Какое-то время смотрел на него. Потом, старательно подкрутив колесико, сделал его ровно вдвое короче.
  - Ответь-ка мне, Гринька, какова вероятность выжить для тебя лично?
  - Полпроцента.
  - И... не страшно?
  - Страшно, - чуток побледнев, согласился я. - Конечно же, страшно. А хули делать-то? Т. е., простите, товарищ Главный... я просто хотел сказать, что решение участвовать в Деле принято мною обдуманно и продиктовано тем, что... Да какой с меня толк? У меня ни профессии, ни образования, ни девушки. Какая от меня хоть кому-нибудь польза? ... А так появляется возможность сделать что-нибудь значительное... ну для... для Родины...
  - А знаешь... - Ю. А. посмотрел мне прямо в глаза (именно в эту минуту я и заметил, что эти, совсем поросячьи с виду глаза на самом деле джеклондоновские и стальные), - а знаешь, Григорий, ведь я тебе верю. Да... - Юрасий надолго задумался. - Прав! Четырежды прав был Павел Сергеевич: семнадцатилетние мальчики умирают за Россию с улыбкой! А вот мы, пожилые козлы, остаемся жить. Как это, в сущности, несправедливо! Ч-черт... - он смахнул кулаком набежавшую в угол глаза слезу, - ч-черт, извини меня, Гринька...
  Юрасий порылся в карманах и шлепнул на стол золотисто-бело-коричневую пачку легкого "Мальборо".
  - Будешь?
  Я отрицательно помотал головой.
  - Ну, вольному воля. А я с твоего позволения отравлюсь немного.
  Он щелкнул "Зиппо" и закурил.
  - Так вот... - Ю. А. осторожно выпустил тонкую струйку дыма, - я тебе, Гринька, признаюсь честно, что такой вот сугубо безальтернативный вариант операции меня не устраивал. Причем, активно. О чем я не раз и не два сообщал Руководству. И вот чего мне в конце концов удалось добиться...
  Он расстелил на столе подробную карту набережной.
  - Итак, покажи-ка мне, Гринька, где здесь твое место?
  Я показал.
  - И где проедет Объект?
  Я вновь показал.
  - Твои действия?
  Я объяснил.
  - Пути отступления?
  Я провел по карте карандашом тоненькую штрихпунктирную линию.
  - Правильно! - вновь кивнул головою Юрасий. - Варит, варит у тебя, Григорий, кумполка! А теперь ответь мне, как на духу: тебя этот план устраивает?
  Я удивленно взглянул на Ароныча.
  - То есть?
  - В смысле, нравится ли лично тебе такой план, по которому тебя, девяносто девять шансов из ста, укокошат?
  "У, старый козел-провокатор!" - возмутился я про себя, а вслух ответил.
  - Извините, но я... не оцениваю этот план с указанной вами точки зрения. Нравится или не нравится, но этот План утвержден Руководством и должен быть любою ценою выполнен.
  - Ну, это конечно! - поспешно согласился Ароныч. - Это конечно! Естественно! Но... если бы вдруг Руководство предложило иной, несколько более щадящий твое тело и душу План, ты был бы - доволен?
  - На... наверное.
  - Короче, слушай меня, Григорий. Слушай внимательно. Что находится здесь?
  И он ткнул карандашиком в точку, расположенную между мной и Объектом.
  - Здесь... находится люк, - напрягшись, ответил я, - обыкновенный решетчатый люк канализации.
  - Правильно! - возликовал Авенирович. - И под крышкой этого люка скрыт твой, Григорий, шанс. Слушай меня внимательно. Завершив свои действия, ты должен единым прыжком переместиться сюда и дернуть на себя крышку люка. Конечно, согласно инструкции, крышки всех люков должны быть заварены, но... мне почему-то кажется, что в данном конкретном случае эта инструкция соблюдена не будет. Вечный российский бардак! Мда... Так что крышку именно этого люка тебе удастся легко приподнять, после чего ты сможешь запрыгнуть внутрь и скрыться в тоннеле. Метров где-нибудь через пять, за первым же поворотом тебе нужно будет нащупать находящийся справа рычаг. И, нащупав, что есть силы дернуть. Произойдет микровзрыв, который отсечет тебя от погони. В самом конце тоннеля тебя будут ждать наши люди. Ты все понял?
  - Да. Понял.
  - А теперь повтори.
  Я повторил.
  - Отлично! Так... Ну, я надеюсь, Григорий, излишнее уточнять, что все вышеизложенное является наистрожайшим секретом, которой ты не имеешь права делиться ни с кем, не исключая и членов группы. Ты это понял?
  - Понял.
  - Ну вот и ладушки. Ну что же, Григорий ... - Юрасий минуту-другую помедлил, - ты, в принципе, можешь идти. Как говорится, с Богом!
  Ю. А. потушил мальборину, поднял свою маленькую пухлую руку и осенил меня крестным знаменьем.
  Я направился к выходу.
  - Эй, Гриш, постой! - вдруг окликнул меня у самых дверей хрипловатый голос Юкагира Авенировича. - Здесь ведь дело такое... Риск, как ты понимаешь, все равно ведь огромный. Может, ты хочешь... расслабиться? Может, тебе на прощанье - телку?
  - Да нет... - как-то совершенно по-школьному растерялся я. - Наверное, лучше не надо...
  - А, может, все-таки надо? - по-отечески улыбнулся Юрасий. - Ты, Гринька, главное, не тушуйся. Телки будут, что надо. Класса "А"! Ты таких, небось, и не щупал. Туда, - Юрасий интимно понизил голос, - в эту, Гринька, VIP-сауну сам генерал-губернатор ходит! И не жалуется. А?!
  - Да на фиг мне ваши телки?! - возмутился я и тут же (боясь, что Юрасий сочтет меня голубым) начал жарко оправдываться. - Видите ли... у меня есть препятствие сугубо... нравственного порядка. Я, короче, люблю одного человека, а он, т. е., конечно, она... не отвечает мне... короче, взаимностью. И о любой физической близости с кем другим мне даже подумать сейчас... противно.
  - Да она не узнает! - гоготнул Ароныч.
  - Это... - продолжил вовсю заикаться я, - это не... имеет значения. И, товарищ Главный, пожалуйста, не разговаривайте со мной, как с мальчишкой. Вы, конечно, намного старше меня и с вашей точки зрения я, конечно, и есть мальчишка, но не разговаривайте со мной как с мальчиком в... в физиологическом смысле этого слова. Мне девятнадцать с половиной лет, у меня уже были... женщины и, как считают некоторые, их было достаточно много и я... я, короче, всерьез полюбил в первый раз в жизни и... и не надо, пожалуйста, больше мучить меня, а то я могу обидеться.
  - Да-а... - изумленно протянул Юрасий. - Ну, и молодежь подросла! А ведь находятся мудаки, которые... Да-а, - он вновь удивленно поджег зажигалку и долго-долго смотрел на подрагивающий язычок пламени. - Знаешь, Гринька, тебе бы жить при коммунизме. В каком-нибудь, блядь, XXI веке, выдуманном господами Стругацкими... Короче, Гринька, иди. Ты отличный парень.
  VIII
  
  Я вышел в холл, где покорно сидела дожидавшаяся вызова на собеседование Наташка. Отстрелявшийся пару часов назад Димон катал шары в бильярдной. Сквозь доносившийся оттуда стук и грохот было слышно, как он негромко мурлыкал себе под нос "Why don"t we do it on the road" Пола Маккартни.
  
  IX
  
  Поскольку Юрасий был с нами до часу, полноценного вечернего трепа не получилось. Мы поболтали всего ничего: о "Братьях Карамазовых" (только-только явившийся после довольно долгой отлучки Димка утверждал, что интрига романа практически полностью повторяет обстоятельства убийства императора Павла и как-то связывал это с учебой Ф. М. в Инженерном училище), потом обсудили "Балладу Редингтонской тюрьмы", сериал "Дикая Роза", пресловутый звездно-фиктивный брак Пугачевой с Киркоровым, художественные достоинства недавно выпущенного романа "Жизнь насекомых" (Наташка оказалась его горячей сторонницей, а Димка при одном только слове "Пелевин" кривился, шипел и начинал возмущенно ерошить свои чуть влажные после долгой отлучки волосы), потом речь зашла о нынешнем кризисе БДТ и о том, кто является объективно лучшим актером XX века (Димка стоял за Юрского, я за Даля, а Наташка вдруг решила проявить оригинальность и стала настаивать на кандидатуре Е. Евстигнеева, аргументируя ее тем, что "он некрасивый, но очень милый").
  Вот, вроде, и все.
  Ну а потом, опосля появления демонстративного посмотревшего на часы Юрасия, нам пришлось разойтись.
  Но перед самым уходом Наташка успела прочесть нам стихи. Я запомнил их выборочно, потому что Наташка читала их по-английски (в сравнении с нею я ни фига, конечно, не знаю язык).
  Under the wide and starry sky
  Прочитала Наташка
  Dig the grave and let me die...
  Дальше не помню. А кончалось все это так:
  Here tа-tа the verse you grave for me:
  Here he lies where he long"d to be;
  Home is the sailor, home from sea,
  And the hunter"s home from the hills .
  Потом Наташка по очереди поцеловала нас в лоб и ушла к себе в комнату. Мы с Димоном попробовали еще чуть-чуть потрепаться, но разговор не клеился. Мы молча выкурили по сигарете и, завидев возмущенно постукивающего по циферблату Юрасия, тут же разошлись по койкам.
  
  X
  
  Проснулся я в половине третьего. Проснувшись, долго лежал в темноте и - улыбался. Улыбаясь, я думал.
  Думал о том, о чем, оставаясь один, я думал всегда.
  То бишь - о Наташке.
  Я вспомнил ее выскакивающей из ванной с радостным воплем: "Лю-ю-юди! Лю-ю-юди!". Вспомнил ее читающей в сумраке "Under the wide and starry sky". Вспомнил ее такой, какой увидел впервые: поздней осенью, в синей болоньевой курточке, идущей под руку с Димкой на углу Невского и Садовой.
  И, вспоминая все это, я был неприлично СЧАСТЛИВ.
  Какой идиот назвал т. н. неразделенную любовь несчастливой?
  Какой придурок решил, что счастье это - женитьба, долги, алименты, серебряный юбилей, мимолетные командировочные измены и приобретенный в трехлетний кредит цветной телевизор "Радуга"?
  Да что вы знаете о счастье, мои милые?
  А если просто увидеть утром остывшую чашку кофе, а на ней - тонкий след ее чуть накрашенных губ?
  А просто слышать ее неповторимый голос?
  А просто найти на холодильнике ее обращенную к вам записку и заметить в коротеньком слове "Гриша" подчеркнутую снизу букву "ш"?
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  
  - Шорт побейри! - вдруг крикнул я в полный голос. - Шорт побейри!
  Я встал и, не зажигая света, оделся.
  Шорт побейри!
  Я просто обязан что-нибудь сделать для... для моей девочки, for my wise little woman.
  Ведь ровно через семь с половиной часов ни ее, ни меня не будет.
  Шорт побейри! Я есть говорить вам правда!
  Ровно через семь с половиной часов всех нас не будет. Меня не будет, потому что я очень люблю ее. Наташки не будет, потому что она по уши влюблена в Димку. А Димки не будет, потому что он беззаветно влюблен в свое Место в Истории. Он готов вытерпеть все, что угодно, чтобы еще не родившиеся тинэйджеры 2020-ого года носили футболки с его героическим профилем.
  Шорт побейри! Я есть говорить вам правда!
  Я снова представил сияющую от счастья Наташку и вдруг решил подарить ей... цветы.
  Правда, русских денег у меня с собой не было, но была припрятана бумажка в двадцать долларов. И выйти на улицу ни через дверь, ни через окно я не мог. За домом, естественно, велось наблюдение и, если б меня засекли, меня бы ждала судьба преподобного Гены.
  Но я знал, что мне делать. В нашем сортире (в нем, кстати, был такой высокий потолок, что восседавший на унитазе орлом индивидуум чувствовал себя котенком, упавшим на дно колодца), так вот, в этом нашем сортире-колодце на высоте метра три с половиной имелось окно.
  Еще месяц назад я его проверил. Оно (единственное из окон нашего логова) выходило на глухой боковой торец, наблюдения за которым - девяносто девять шансов из ста - не было. На этом торце, на расстоянии вытянутой руки от оконца проходила труба - идеальный путь, что вниз, что наверх даже для человека, не обладающего акробатическими способностями.
  Короче, дело оставалось за малым - долезть до окна.. Прошлый раз на это ушел ровно час. Но сегодня мне повезло: за мокрые водопроводные трубы была задвинута лестница. Нормальная, крашеная в кирпичную краску стремянка высотою в два метра. Я, конечно, не стал ее раскладывать (ведь потом бы вряд ли сумел бы бесшумно сложить), но мою задачу она - так или иначе - облегчила. Уже через десять минут я был возле густо заросшего грязью оконца, после чего отодвинул наполовину съеденный ржавчиной шпингалет - и окно на удивление легко растворилось.
  Так.
  Оставалось залезть на трубу. Вроде бы и не Бог весть какой подвиг. Ну, скажешь: "Ради своей возлюбленной я слез по трубе с четвертого этажа". Ну, ответят тебе: "Молодец". Ну, любимая чмокнет в щечку. Но ни в стихах, ни в прозе воспевать этот подвиг явно не будут.
  А между тем - я скажу - ведь страшно до хохоту.
  Я вообще с высотой не дружу, а здесь, балансируя по узенькому карнизу, мне следовало пройти сантиметров сорок, чтоб дотянуться рукой до трубы.
  Как я это сделал - не знаю. И этот трюк не повторю и за тысячу долларов.
  Но, обхватив руками-ногами трубу, я почувствовал себя намного уверенней. Сука-труба раскачивалась и скрипела, казавшаяся поначалу почти символической стужа начала не шутя подмораживать мои плотно прижатые к цинку трубы ладони, но - в сравнении с гипнотическим ужасом только что расстилавшейся подо мной двадцатиметровой бездны - все мои неприятности были чистой воды пустяком. В них было даже что-то уютное. Они лишь подчеркивали мою нынешнюю безопасность.
  Но вот - под ногами твердый асфальт. Слева высится голый торец нашего дома, справа - чуть более широкий торец соседнего. Его украшает довольно странная по нынешним временам диаграмма: Ленинские места Петроградского района.
  Проходными дворами я пробежал до Среднего, а потом возвратился к пересечению Ленина и Большого. Там продавались цветы. Хмурая тетка в нескольких куртках сперва долго отказывалась брать ночью доллары, но потом, посоветовавшись с продавцом торговавшего рядом киоска, все же доверилась видной на свет полоске и забрала купюру.
  Правда, сдачу хмурая тетка дать отказалась.
  Да и зачем мне сдача?
  Пряча под куртку завернутый в три газеты букет, я дворами вернулся на Ленина. Все-таки правильно говорят, что подыматься легче, чем спускаться. Несмотря на сильно мешавшие розы, я поднялся практически без приключений и единственная более или менее реальная опасность подстерегала меня, когда я чуть-чуть не свалился на дно сортира.
  Но все обошлось - я успел упереться ногами и таки не впилился хребтиной в фаянсовый круг унитаза (боюсь, что подобную смерть трудно бы было назвать героической). Отдышавшись, я вынул розы и пошел к Наташкиной комнате.
  В комнате трахались. Т. е. скрипели диваном и часто дышали.
  Я не буду вам врать, чтоб подобные звуки доносились из этой девичьей кельи впервые.
  - Терпи, - сказал я себе. - Они любят друг друга и это их право.
  И, чтобы не становиться слухачом-соглядатаем, я вернулся к себе и терпеливо выждал минуток с десять. Потом снова вышел на цыпочках в коридор.
  Поскрипываний и поохиваний из Наташкиной комнаты более не доносилось. Ну и ладно.
  А я все равно не брошу ее любить.
  Все равно.
  Тем более, что уже недолго осталось.
  Теперь мне предстояло самое трудное: чуть-чуть приоткрыть дверь и незаметно поставить цветы на туалетный столик.
  Я снова прислушался. Черт. Чьи-то шаги. Приглушенный Наташкин голос: "Запомни, я сделала это только ради Димки".
  Что за бред? А, собственно, ради кого моя бедная девочка должна была это сделать? Ради Жана Клода Ван Дама?
  Еле слышный мужской ответ.
  Вновь настойчивый Ташкин голос: "Только ради него. Запомни, он ДОЛЖЕН жить".
  Успокаивающее бурчание. Осторожный скрип двери. Тяжелые мужские шаги.
  Уже по этим шагам я заподозрил неладное.
  Так и есть.
  В полутемной прихожей появилась приземистая фигура Ю. А.
  
  XI
  
  Даже не знаю, зачем я это сделал. В сотню раз легче было бы просто выкинуть розы в форточку.
  Но, терпеливо дождавшись ухода Юрасия, я неизвестно зачем повторил свой полный опасностей путь до цветочной точки. Хмурая тетка в нескольких куртках меня тотчас узнала.
  - Что - что-то не так? - визгливо спросила она, очевидно, боясь, что сейчас я начну скандалить.
  - Нет-нет, все нормально. Я просто пришел вернуть вам обратно розы.
  - А у меня денег нет! - вконец перетрусила тетка. - Я все деньги сдала! Хозяину!
  - А мне денег не надо. Я просто пришел подарить вам розы. Вам давно дарили цветы?
  - А?
  - Вам давно дарили цветы? Просто так, не на Восьмое марта?
  - Да, давно...
  - Так возьмите, пожалуйста.
  И протянул тетке роскошный двадцатидолларовый букетище.
  - Возьмите и поставьте дома в хрустальную вазу.
  Тетка осталась стоять с открытым ртом. А я - нога за ногу - поплелся к себе, на Ленина.
  
  
   XII
  
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  **************************************************************************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  
  
  
  
  
  
  
  XIII
  
  ...Все-таки удивительные таблетки дал нам утром Юрасий. Все тревоги и треволнения нынешней ночи вдруг остались далеко позади, и я начал действовать автоматически.
  Автоматически встал, умылся, позавтракал, дотопал до Петроградской, проехал две станции и вылез на Невском.
  Правда, минут на семь-восемь я все-таки опоздал, но так было даже естественней.
  На пункте сбора, оставшись в чем мать родила, я прошел проверку московской охраны, потом оделся, загримировался под Каспаряна и часов с десяти утра томился у стойки. (Как и следовало ожидать, один из лежавших в опечатанном ящике Михал Сергеевичей имел два пятна - все шло по плану).
  Нет, все-таки чудо-таблетки дал нам Юрасий! Я как бы спал и в полусне выполнял вызубренную на зубок программу. Топтаться у стойки пришлось не так уж и долго: уже в половину двенадцатого с полностью перекрытого по такому случаю Невского послышался звонкий цокот конских копыт. И хотя нас, конечно, предупреждали об этой новой блажи городского главы, эффект все равно был разительный. Сперва показался с десяток верховых казаков, потом - императорская коляска.
  В ней сидели генерал-губернатор и Первый.
  (Даже ко всему привычных лубянских орлов, видать, поразил этот бал-маскарад - личная выдумка генерал-губернатора. А мне, если честно, все было по фигу).
  Итак, в коляске сидели генерал-губернатор и Первый. Генерал (обожающая братьев Стругацких Наташка дала ему кличку "Клоп-Говорун"), что-то такое втолковывал очень большому начальству. Первый кивал головой и откровенно скучал.
  От меня до коляски было метров пять.
  Дальше все шло по плану. Я сделал полшага назад и укрылся за стойкой. Наташка правильно и без замаха швырнула в коляску полную вазу роз. Раздался оглушительный взрыв и... нет-нет, очевидно, мой оглушенный наркотиком мозг все же чуть-чуть заглючил... мне вдруг показалось, что за долю секунды до взрыва - именно ДО - на крыше здания на противоположной стороне канала у ближней ко мне трубы блеснул тоненький лучик и так и не успевшая увидеть взрыва Наташка стала оседать и валиться на мостовую.
  Теперь настала очередь Димки. Он метнул свою трость и опять же - чертов дурман! - я снова увидел, как за долю секунду до взрыва все за той же трубою вспыхнул солнечный блик и красавец Димон рухнул, словно подкошенный, на тротуар.
  Нет, все-таки изумительные таблетки дал нам Юрасий!
  Несмотря на переполнявшее меня недоумение, я продолжал отрабатывать строго по-писаному. Не приближаясь к Первому (он лежал на асфальте; чуть поодаль валялся разорванный пополам Клоп-Говорун), я напрягся и - как нас учили, без замаха и от бедра - приготовился бросить в него начиненную смертью куклу. И здесь... Господь его знает, что вдруг меня дернуло...
  Я поднял глаза и посмотрел на противоположную сторону набережной. Все за той же трубой заискрился солнечный луч и... прямо на лбу у Первого расплылось маленькое красненькое пятно.
  Нет, все же плохие таблетки дал нам Юрасий!
  Прежде, чем моя рука успела что-то швырнуть, я вдруг сообразил, что бомба моя, разорвав почти уже мертвого старика на куски, послужит одной-единственной цели: УНИЧТОЖИТ ВСЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА.
  И только для этого все мы - идиоты - и были нужны Юрасию.
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  ...Я усмехнулся и бросил матрешку в воду. Канал закипел и выплеснулся на гранитную набережную мириадами брызг, ржавых банок, пластиковых бутылей и прошлогодних гандонов. И тут же на противоположной стороне канала в последний, четвертый раз блеснул солнечный зайчик и мои скулы и щеки - как когда-то тогда, в "Шайбе" - залило густой и горячей кровью.
  Я сделал пару шагов и рухнул на Первого. Вытекавшая из моих перебитых артерий кровь смешивалась с его кровью, мои градом лившиеся от нестерпимой боли слезы смешивались с его слезами, и, умирая, я - единственный во всем мире - слышал, как губы Первого шепчут: "О, Господи, что же это такое? Да что же это такое? ".
  
  
  
  Опус Љ4
  
  Эта последний опус тоже, так сказать, посвящен лихим, так сказать, девяностым. Правда, в отличие от предыдущей истории, это, скорее, девяностые-лайт.
  
  
  Анекдот Љ 1
  Про графинчик
  
  Когда Абрамыч был маленьким, настолько маленьким, что практически никто и не звал его "Абрамыч", а звали его в основном по фамилии (ныне утраченной), или по имени (кажется, Вова), так вот, когда Абрамыч был еще очень и очень маленьким, он находился в гостях у дедушки и разбил там графинчик.
  Про деда Абрамыча нам известно очень немного.
  Честно говоря, мы о нем вообще ничего не знаем, за исключением того бесспорного факта, что дедушку на двадцать четвертом году советской власти угораздило назвать своего сына Абрамом. Впрочем, еще поговаривали, что дедушка был человеком на редкость веселым и гостеприимным.
  Так вот, будучи в гостях у столь веселого и гостеприимного дедушки, Абрамыч необыкновенно расшалился и, расшалившись, задел ногой тумбочку, на которой стоял любимый дедушкин хрустальный графинчик.
  Графинчик упал и - разбился.
  - Кто это разбил графинчик?! - сурово спросил дедушка, заметив пропажу.
  - Не я, - ответил высокий и красивый мальчик Немцов.
  - Не я, - ответил сутулый и невзрачный мальчик Потанин.
  - Не я, - ответил очень большой и очень взрослый мальчик по имени Витька Черномырдин.
  - Не я, - еле слышно пискнул Абрамыч и тут же, как рак, покраснел.
  - Что же, - печально констатировал дедушка, - значит, графинчик разбился самостоятельно.
  А наблюдавший все это товарищ Бабушкин (командир октябрятской звездочки, в которую буквально на днях вступил Абрамыч) покачал головой и сказал:
  - Или один из вас просто-напросто трус и лгунишка.
  И здесь маленькому Абрамычу вдруг стало очень и очень стыдно. Ему стало настолько стыдно, что он не выдержал и убежал. Он забился в самый дальний и темный угол и больше уже в тот вечер ни с кем не играл: ни с красивым мальчиком Немцовым, ни с невзрачным мальчиком Потаниным, ни с очень большим и очень сильным мальчиком по имени Витька Черномырдин. Абрамыч сидел в своем темном углу и, хлюпая носом, думал, как бы это было б отлично, если б не он, а кто-нибудь совсем другой задел бы ногою тумбочку и разбил бы графинчик.
  Короче, Абрамыч вовсю страдал от угрызений совести.
  Совесть грызла Абрамыча ровно тридцать четыре года.
  А тридцать четыре года спустя дедушка умер.
  На поминках по дедушке Абрамыч выпил прилично. Сперва - бутылку вина "Кюр-Дамюр", потом - четыреста грамм коньяка "Ереванский", потом - грамм двести-триста экспортной водки "Столичная", а потом Абрамыч обнял за плечи товарища Бабушкина и простонал:
  - То ... ва... рищ ... Ба... буш... кин...
  - Ну? - недовольно буркнул в ответ товарищ Бабушкин, который, к слову сказать, тоже грамм семьсот пятьдесят на грудь уже принял.
  - То-ва-рищ Ба-буш-кин! - с трудом повторил Абрамыч.
  - Чего тебе?!
  - Ты п-помнишь, к-как... к-как тр ... три... тридцать четыре года назад ... на д-дне рожденья у дедушки какая-то сволочь ... разбила графинчик?
  - Да ... помню...- грустно ответил т. Бабушкин.
  - Вот бы сейчас его п-поймать? А?!
  - Да-а-а ... - с чувством кивнул товарищ Бабушкин.
  Абрамыч крепко поцеловал т. Бабушкина в самые губы и прорычал:
  - Уж я бы его ... с-с-суку!!!
  
  
  
  
  
  Анекдот Љ2
  Про пуговку
  
  Когда Абрамыч был еще маленьким, настолько маленьким, что практически никто и не звал его "Абрамыч", а звали его, в основном, по фамилии (ныне утраченной) или по воинскому званию (товарищ ефрейтор), так вот, когда Абрамыч был еще очень и очень человеком, он служил в Краснознаменной N-ской части и охранял там склад бракованных силикатных изделий.
  Стоя на страже, Абрамыч имел вид и грозный, и бравый, одним словом, именно такой вид, какой и полагается иметь стоящему на часах товарищу ефрейтору, и при этом отслеживал как прямым, так и боковым зрением всех приближающихся к складу потенциальных похитителей социалистического имущества. И вот ровно в 6-30 утра он засек своим безукоризненно развитым боковым зрением приближающегося к складу т. Бабушкина. Самому появлению Бабушкина Абрамыч удивился не сильно, ибо т. Бабушкин служил в той же N-ской части простым салабоном. Удивило его другое. Бабушкин что-то нагло сжимал в руке. Абрамыч прищурился и различил в кулаке у салаги блестящую медную пуговку.
  - Стой! Кто? Идет? - грозно крикнул Абрамыч.
  - Я... и-иду, - робко ответил т. Бабушкин, которого бесконечные насмешки и подначки старослужащих, надо честно признать, несколько надломили морально.
  - Что? Несешь?
  - Пу ... пуговку.
  - Где? Нашел?
  - Воз... ле ... склада ...
  - Дай. Сюда.
  - По-пожалуйста.
  И вконец застеснявшийся т. Бабушкин протянул Абрамычу блестящую медную пуговку с четырнадцатью сквозными дырочками и четкой рифленой надписью "Made in China".
  
  *************************************************************
  
  Глупый-глупый т. Бабушкин!
  Он даже не дал себе труда пошевелить мозгами над тем, что такая пуговка - блестящая медная пуговка с четырнадцатью аккуратными дырочками и четкой надписью "Made in China" - ни сном, ни духом не могла принадлежать ни солдатам, ни офицерам их N-ской части. Более того! Она не могла принадлежать ни офицерским детям, ни офицерским тещам, ни офицерским женам. Ни лично товарищу подполковнику. Ни даже лично товарищу начальнику штаба. И уж даже подумать было бы странно, что такая вот пуговка - с четырнадцатью сквозными дырочками и четкой рифленой надписью "Made in China" - могла бы вдруг принадлежать простым малопьющим труженикам близлежащего колхоза "Красный Памперс".
  Глупый-глупый-глупый т. Бабушкин! Ни о чем подобном он не подумал!
  Зато все это в мгновение ока скалькулировал и рассчитал холодный аналитический ум Абрамыча.
  - Короче, так, - негромко сказал Абрамыч. - Гони в оперчасть.
  - За-зачем? - удивился т. Бабушкин.
  - Гони! В оперчасть! Кому! Говорят! С-с-салага...
  Т. Бабушкин недоуменно пожал плечами и нога за ногу поплелся в оперчасть.
  И когда запыхавшийся чекист-офицер минут сорок спустя примчался из оперчасти к ангару, Абрамыч выдал ему под расписку ту самую пуговку - блестящую медную пуговку с четырнадцатью дырочками и четкой надписью "Made in China".
  И по этой пуговке, дорогой мой читатель, несколько дней спустя был пойман матерый международный шпион господин Сексуал Харрасмент.
  
  
  Анекдот Љ3
  Про то, как мистер Сексуал Харрасмент,
  вернувшись из Мордовии в США, тут же
  попал под суд за сексуальные домогательства
  
  *****************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************
   (вырезано цензурой)
  
  
  Анекдот Љ4
  Про министра обороны
  
  За помощь в поимке господина Сексуал Харрасмента Абрамыч был удостоен аудиенции у самого Министра Обороны.
  Министр Обороны - плечистый, статный, высокий, седой, словно лунь, старик по-отечески обнял Абрамыча, ласково подмигнул ему своим единственным левым глазом (правый глаз во время ожесточенных внутриаппаратных интриг ему выбил предыдущий Министр Обороны) и проникновенно сказал:
  - Ну, орел, проси чего хочешь.
  Абрамыч потупился и покраснел.
  Он, естественно, знал, что он хочет. Но вот сказать - постеснялся.
  Дело в том, что Абрамыч страстно желал ... да, нет, об этом даже как-то и говорить неудобно... короче, Абрамыч хотел, чтобы т. Бабушкину было присвоено воинское звание "ефрейтор".
  Дело в том, что интеллигентную душу Абрамыча до крови ранили сцены тех бесконечных издевательств, оскорблений и унижений, которые практически ежевечерне подвергался т. Бабушкин у них в казарме. И, будучи человеком бывалым, Абрамыч, естественно, понимал, что присвоение т. Бабушкину очередного воинского звания, если и не до конца укоротит его мучителей, то уж точно умерит их пыл.
  Итак, Абрамыч потупился, покраснел и ...
  Вот скажи мне, читатель, а приходилось ли тебе о чем-нибудь просить не друга, не брата, не свата и даже не суку-начальника, а САМОГО Министра Обороны?
  Не приходилось?
  Тогда - не моги судить.
  Короче, от охватившего его нечеловеческого волнения наш герой вдруг все перепутал и попросил присвоить очередное воинское звание не т. Бабушкину, а себе лично. После чего, вконец растерявшись, попросил присовокупить к очередному званию еще и внеочередной отпуск.
  Министр расчувствовался, смахнул кулаком скупую слезу и все его просьбы выполнил. И ровно через четыре минуты свежеиспеченный младший сержант Абрамыч отбыл в отпуск в родную деревню.
  А несчастный т. Бабушкин терпел издевательства старослужащих еще целых 1,5 года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Анекдот Љ5
  Начало карьеры
  
  Когда Абрамыч выходил из Приемной, произошла еще одна встреча, которая, собственно, и сделала его тем известным всему миру Абрамычем, о котором вот даже и мы принялись вдруг сочинять анекдоты.
  Абрамыч встретил вице-премьера Майданникова.
  А надобно вам сказать, что в огромной Приемной толпилась целая пропасть народу: на тонких эротических ножках бегал взад и вперед профессор Синявский, деловито шурша бумажками, проносились различные шахрайки и шумейки, важно выпятив толстые брюхи, посапывали в креслах члены Политбюро вперемежку с важнейшими олигархами, скромно, вдоль стеночки, стояла декоративная знать - Юрий Антонов, Таня Буланова и Анатолий Карпов.
  И отдельно от всех, в плотном кольце личной охраны, стоял вице-премьер Майданников.
  Вице-премьер был печален. Его тревожило любимое детище - ВАЗ. Ведь народный автомобиль "Жигули", выпускаемый волжским автогигантом, давным-давно устарел и требовал модернизации.
  И особенно огорчали вице-премьера Майданникова тормозящие втулки на 3/4, некогда слизанные с еще муссолиниевского "Фиата". Втулки сии устарели безнадежно.
  - Давным-давно устарели, мать их так, - пробурчал печальный вице-премьер своему самому первому и самому верному заму.
  - Да, ваше сяс-с-ство, - послушным и громким эхом отозвался самый первый и самый верный зам.
  - Над этими втулками вся Европа хохочет, - грустно продолжил Майданников.
  - Да, ваше сяс-с-ство.
  - Требуется их заменить, мать их так.
  - Да, ваше сяс-с-ство.
  - Заменить? - мужественное лицо вице-премьера чуть-чуть затуманилось. - Заменить ... тебе легко говорить, мать твою так... Положим, сделаем мы их ... ну на 5/8. Так?
  - Так, ваше сяс-с-ство.
  - Погоди, не части.
  - Да, ваше сяс-с-ство.
  - Не части, говорю. Положим, сделаем мы их на 5/8. Так?
  - Так, ваше сяс-с-ство.
  - Технологическую линию придется менять на хрен. Ведь так?
  - Так, ваше сяс-с-ство.
  - А где деньги взять? Денег-то у нас нету.
  - Нет, ваше сяс-с-ство.
  - И что же нам делать?
  Самый первый и самый верный зам недоуменно пожал плечами. Он не знал, что им делать.
  Зато это понял наш юный герой - младший сержант Абрамыч. Дело в том, что несмотря на страшный шум, царивший в приемной (а шум этот в основном подымал бегавший взад и вперед и жутко стучавший своими валенками профессор Синявский), наш герой таки услыхал последнюю брошенную вице-премьером фразу и его холодный аналитический ум тут же принял единственно правильное решение.
  Абрамыч подошел к сплошному кольцу охраны и громко позвал:
  - Ваше сяс-с-ство!
  - Чего тебе? - удивленно буркнул Майданников.
  - Ваше сяс-с-ство! - вытянув руки по швам, отчеканил Абрамыч. -Разрешите обратиться.
  - Ну... обращайся, мать твою так.
  - Ваше сяс-с-ство, я знаю выход.
  - Что ты сказал?
  - Я доподлинно знаю, ваше сяс-с-ство, как модернизировать втулки на 3/4, не затратив НИ КОПЕЙКИ.
  - Ну и как?
  - Надо втулки на 3/4 заменить втулками на 12/16.
  - Что ты сказал?
  - Надо втулки на 3/4 заменить втулками на 12/16, ваше сяс-с-ство.
  - Го! Ло! Ва! - только и смог простонать вице-премьер. - Ну и голова у простого сержанта!
  И Абрамыч, которого две недели спустя тут же, естественно, комиссовали из армии, возглавил на волжском автогиганте совершенно секретную лабораторию, где в процессе кропотливой и долгой работы не только заменил давно устаревшие втулки на 3/4 куда как более современными втулками на 12/16, но и эти втулки на 12/16 впоследствии заменил втулками на 48/64, а втулки на 48/64 - втулками на 96/128, и так далее, и тому подобное, вплоть до сверхсовременных, почти не уступающих европейским стандартам супервтулок на 384/512, внедрить которые ему помешала проклятая Перестройка.
  А так и не дождавшийся аудиенции профессор Синявский с горя уехал в Париж.
  
  
  Анекдот Љ6,
  рассказывающий о том, как Абрамыч заработал . свои первые сто миллионов
  
  Однажды наш - увы! - не такой уж и юный герой стоял в длинной очереди в пункт приема стеклотары. Стоя он, по обыкновению, предавался различным отвлеченным размышлениям. В частности, напряженно думал, а почему это авторы различных литературных произведений так часто посвящают их описанию никогда не встречающейся в жизни херни, как то: неожиданным двухмиллионным наследствам, появляющимся ровно в полночь призракам и половому влечению к собственной теще, и - в то же время - напрочь игнорируют сюжеты, регулярно встречающиеся в действительности. Вот, например, почему ни один литератор не сочинил психологический триллер о том, как герой сдавал восемнадцать винных бутылок, а одна из них оказалась с отбитым горлышком и ее не приняли. Почему?
  Остальные же мысли Абрамыча были намного более конкретными и, в основном, сводились к тому, как прокормить семью. Дело в том, что супруга Абрамыча недавно родила третьего, а зарплата Абрамыча оставалась прежней. И вот на двести четырнадцать долларов в месяц предстояло кормить семью. А как прокормить семью?
  Очередь двигалась убийственно медленно и настроение Абрамыча из неважного постепенно становилось скверным. Дело в том, что приемщиком в этом пункте работал никто иной, как прекрасно известный читателю т. Бабушкин. И, хотя со дня их совместной воинской службы прошло уже много лет, и, несмотря, опять же, на то, что во время этой совместной воинской службы наш герой не делал т. Бабушкину ничего, кроме хорошего, последний сохранил к Абрамычу весьма устойчивую неприязнь и, при случае, чем мог, ему гадил.
  Вот и сейчас он грубо захлопнул перед самым носом Абрамыча решетчатое окно и прилепил к стеклу криво подписанную от руки табличку: "Прием закрыт. Тары нет".
  Абрамыч вздохнул и уже приготовился чуть-чуть поунижаться перед бывшим салагой, но - буквально минутою позже - он об этом своем намерении раз и навсегда позабыл, ибо к скромному приемному пункту вдруг, завизжав тормозами, подкатил бронированный БМВ, а из него вылез вице-премьер Майданников.
  (Какой уж шайтан занес вице-премьера в эти края, пишущий эти строки и посейчас не ведает. Но буквально через полчаса жизнь Абрамыча переменилась кардинально).
  - Мать твою так! - радостно вскрикнул вице-премьер, узнавая бывшего начальника своей тайной лаборатории. - Мать твою так! Как там тебя? ... А, Владимир Абрамыч! Мать твою так, ты откедова?
  - Ва-а-аше сяс-с-ство! - расплылся в улыбке Абрамыч. - Вы-то, вы-то какими судьбами?
  - Да уж я от народа не отрываюсь!!! - прогремел на весь пункт вице-премьер. - Не то что... некоторые. Ты где сейчас вкалываешь?
  - Да так, - разом погрустнел с лица Абрамыч, - в одном... учреждении.
  - В государственном?
  - В... в частном.
  - Кем?
  - Ме ... неджером ...
  - Каким?
  - Средним.
  - Сколько платят?
  - Двести.
  - Рублей?
  - Долларов!
  - В час?
  Абрамыч опешил.
  - В час, я тебя спрашиваю?
  - Не ... ет.
  - В день?
  - Да нет... в м-месяц.
  - Ма-а-ать твою так!!! - вновь оживился вице-премьер.
  Абрамыч осторожно поставил на пол два распираемых стеклотарой пакета и приложил ладошку к часто-часто застучавшему сердцу.
  - Ма-а-ать твою так! - продолжал грохотать Майданников. - Двести паршивых америкосских рублей за полный месяц! Мать твою так! Довели страну!
  Абрамыч виновато вздохнул. Ему вдруг показалось, что это лично он - мать его так! - довел страну до того, что средним менеджерам в кооперативе "Рупор" стали выплачивать по двести паршивых америкосских рублей в месяц. И все его прежние успехи и достижения: и доставшееся ему по великому блату место среднего менеджера, и его оклад, которым он, глядя на нерегулярно выплачиваемые зарплаты ближайших друзей, втайне гордился, и его обшарпанный, маленький, но все же сугубо индивидуальный кабинетик, все это теперь - на фоне вальяжного вице-премьера, его бронированного БМВ и мордатых охранников - вдруг показалось Абрамычу такой ерундой, что стало нестерпимо больно и стыдно.
  - А помнишь нашу лабораторию, а, Владимир Абрамыч? - продолжил вице-премьер. - Помнишь, как мы с тобой вкалывали? Жопа в мыле! Нет, до чего же, сволочи, довели страну!
  При этих словах Майданникова Абрамыч чуть-чуть погрустнел. Ведь до этой минуты ему почему-то казалось, что вальяжный вице-премьер, ругательски ругая его, Абрамыча, грошовое жалованье, в конце концов предложит ему место с иной, чуть более достойной оплатой труда (ну, скажем, - чем черт не шутит! - баксов шестьсот, а то восемьсот в месяц), но сейчас, в этом чересчур задушевном: "Ты помнишь, а, Владимир Абрамыч?", в этом чересчур проникновенном: "Довели страну! Довели страну!" опытное ухо Абрамыча выловило некую безнадежно философскую нотку, на фоне которой те двести долларов в месяц, что получал лично он, значили, в общем, не больше, чем ежегодные отключения тепла и света в Приморье.
  - Довели страну! - продолжил кипятиться вице-премьер. - До ручки довели, сволочи! Вот, например, у нас на ВАЗе. Ты думаешь, мне легко, а, Владимир Абрамыч? Да чтоб тебе так каждое утро срать, как мне легко! Ты отпускную цену новой девятки знаешь? Правильно. Шесть тысяч шестьсот у. е. А себестоимость новой девятки знаешь? Ну это, конечно, строжайшая тайна, но лично тебе, Владимир Абрамыч, я, как старому другу, скажу.
  Вице-премьер поманил Абрамыча пальцем и прошептал ему на ухо:
  - В зависимости от целого ряда факторов от четырех восемьсот до пяти пятисот у. е. А налогов я плачу на нее, - здесь вице-премьер, не отрывая губ от Абрамычева уха, вдруг заговорил в полный голос, отчего наш герой на какое-то время оглох, - А НАЛОГОВ Я ПЛАЧУ НА НЕЕ ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ!!! Т. Е., В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ, ВЛАДИМИР АБРАМЫЧ, Я ИГРАЮ В НОЛЬ, А В САМОМ ХУДШЕМ МИНУСУЮ НА СЕМЬ СОТЕН ЗЕЛЕНЫХ. ПОНЯЛ ТЫ МЕНЯ, А, ВЛАДИМИР АБРАМЫЧ?!
  - Да-да, - ответил Абрамыч, беспомощно улыбаясь и тряся головой, - понял.
  - И что же мне делать?! - продолжал неуемный вице-премьер. - Что же мне делать, дорогой мой Владимир Абрамыч? Снижать налоги? Я тебе кто? Дядя Вася? Я - четвертый человек в Правительстве, я вице-премьер, у меня все схвачено, и чтоб тебе так каждое утро срать, как мне эти налоги снизят. Хоть сдохни, а сдай государству тысячу и восемьсот убитых енотов. И что ж мне прикажешь делать? Снижать себестоимость? Владимир Абрамыч - куда?! Чтоб эта девятка вообще не ездила? Повышать цену? Да кто ее на хрен купит? Черняшить? Я тебе кто? Хачик в ларьке? Я четвертый человек в Правительстве!
  - Надо, - вдруг тихо-тихо сказал Абрамыч, - надо, ваше сяс-с-ство, СНИЗИТЬ цену.
  - Э? - только и смог ответить вице-премьер.
  - Надо, ваше сяс-с-ство, СНИЗИТЬ цену. Тысяч до трех. Но деньги брать предоплатой и машину давать через двенадцать месяцев.
  - Че-го?
  - Надо брать за девятку не больше трех тысяч у. е. А машину давать через год. И всю эту кампанию проводить под лозунгом: "КАЖДОМУ РОССИЯНИНУ - СВОЙ ЛИЧНЫЙ АВТОМОБИЛЬ".
  - Го! Ло! Ва! - простонал восхищенный вице-премьер. - Ну и голова у простого среднего менеджера!
  И уже на следующее утро Абрамыч возглавил в концерне Майданникова торговый отдел и где-то через полгода, истратив на телерекламу порядка ста миллионов, он начал осуществлять обещанный им проект: "КАЖДОМУ РОССИЯНИНУ - СВОЙ ЛИЧНЫЙ АВТОМОБИЛЬ". Поначалу, как честно предупреждал Абрамыч, дела шли довольно вяло, ибо подавляющее большинство россиян не верило, что люди, взявшие у них в долг три тыщи зеленых, за целых двенадцать месяцев эти деньги не прогуляют и не пропьют. Но, когда первые семь-восемь тысяч самых доверчивых действительно получили машину за полцены, от желающих просто не стало отбоя, и где-то уже через год, чтобы перевести в отдел продаж эти несчастные три тысячи зеленых, нужно было либо месяц подряд отмечаться в очереди, либо дать, кому надо, немалую взятку - баксов пятьсот.
  Само собой, что где-то еще через год воздвигнутая Абрамычем пирамида рухнула, и все полтора миллиона состоявших в ней вкладчиков, расставшись с кровными баксами, не получили вообще ничего, но Абрамыч к тому времени давно уже не работал на ВАЗе. За эти два с половиной года он не только успел повозглавлять "Главросстрой", где с блеском провел кампанию: "КАЖДОМУ РОССИЯНИНУ - СВОЙ ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ", но даже успел поработать в "Аэрофлоте", где начал было промоушен: "КАЖДОМУ РОССИЯНИНУ - СВОЙ ЛИЧНЫЙ САМОЛЕТ", но закончить этот смелый проект он, увы, не сумел - ему помешали события, изложенные в следующем анекдоте.
  А несчастный т. Бабушкин, чтобы наскрести на взнос 3,5 тыс. у. е., не только потратил все, что скопил за жизнь, но еще занял целых четыреста долларов у сквалыги-тестя.
  (Каковые четыре сотни зеленых сквалыга-тесть вымаливает у зятька до сих пор).
  
  
  Анекдот Љ7,
  рассказывающий о том, почему в Москве до сих пор нет памятника Неизвестной Старушке
  
  Однажды Ю.М. Лужков присутствовал на открытии памятника Неизвестной Старушке. Речам на открытии памятника был просто потерян счет. Ораторы все поднимались и поднимались на обитую красным кумачом трибуну, и каждый оратор, как правило, начинал свою речь с того, что ему очень и очень жаль Неизвестную Старушку, а потом обещал возрождать отечественную экономику и всецело поддерживать отечественного производителя, а заканчивали все свои речи они, как правило, тем, что нужно побольше делать пушек, танков, пулеметов и - особенно! - ракетно-стратегических ракет.
  Собравшиеся слушали ораторов очень и очень чутко. И если собравшиеся вдруг замечали, что оратор неискренне, не всей душой жалеет Неизвестную Старушку, что он просто прикидывается и нагло делает вид, а на самом деле абсолютно равнодушен к отечественному производителю и не любит ни пушек, ни танков, ни пулеметов, ни ракетно-стратегических ракет (каждый второй был такой!), то такого оратора тут же стаскивали с трибуны за ноги и больно-больно били по голове.
  И вот на трибуну взошел сам мэр Лужков.
  Никто из присутствующих, конечно, и думать - не думал стаскивать его с трибуны за ноги, или, тем более, бить по голове. Присутствующие, естественно, знали, что уж кто-кто, а мэр Лужков всем сердцем жалеет Неизвестную Старушку, всю жизнь поддерживает отечественного производителя и просто жить не может без пушек, танков, и ракетно-стратегических ракет. Так что с трибуны его не сбрасывали. Совсем, читатель, наоборот. Собравшиеся в едином порыве встали и начали хором скандировать:
  - Ура-наш-мэр-ура-наш-мэр!
  Поначалу народное ликование было не слишком бурным.
  Можно даже сказать - вялым.
  В огромном зале заседаний всего-то лопнул один плафон.
  Но вот что началось, когда всенародно любимый градоначальник завершил свою речь.
  Что тут началось. Что - началось!
  Ведь заканчивая свою речь, Ю. М. Лужков пообещал учредить Отдельную Дивизию Бронетанковых Войск им. Неизвестной Старушки и вечно содержать ее на свой (совместно с З. К. Церетели и В. А. Яковлевым) счет.
  Что тут началось. Что - началось!
  Перекрикивая всеобщий рев, на трибуну поднялся известный всей Москве фабрикант Пупков-Задний и моментально охрипшим от нечеловеческого волнения голосом сообщил, что он, известный всей Москве фабрикант Пупков, завтра же учредит Особый Краснознаменный Черноморский Флот им. Неизвестной Старушки.
  Что тут началось. Что - началось!
  Фабриканта принялись было качать, но практически сразу бросили, потому что практически сразу его перешиб банкир Хренков, посуливший послать в космос Ордена Ленина Корабль Союз-Аполлон им. Неизвестной Старушки и вечно вращать его в космосе на свой банкир-хренковский счет.
  Что тут началось. Что - началось!
  Всеобщее ликование!
  Лобызание!
  Христосование!
  Всеобщее братание, местами переходящее в мордобой.
  К трибуне уже пробивался старый-битый-частично-ломаный олигарх А. Я. Членский, но здесь ... здесь, оттолкнув олигарха, на трибуну взобрался Абрамыч и твердо сказал:
  - Нет.
  - Что нет? - миролюбиво переспросил его мэр Лужков.
  - Лично я ничего учреждать не буду, - все так же спокойно ответил ему Абрамыч.
  - Почему? - удивился мэр Лужков.
  - Потому.
  - Почему "потому"?
  - А потому, что я не люблю Неизвестную Старушку.
  - К-как?! Как вы сказали?!
  - Так. Я НЕ ЛЮБЛЮ НЕИЗВЕСТНУЮ СТАРУШКУ.
  Раздался возмущенный и одновременно на смерть испуганный гул голосов. Ведь если б Абрамыч (подобно всем предыдущим ораторам) мямлил, юлил и люлил, короче, прикидывался бы дурачком и скрывал бы под лжепатриотическими фразами свою нелюбовь к Неизвестной Старушке, то тогда (о-го-го!) тогда собравшиеся, естественно, знали б, что делать: они стащили бы его с трибуны за ноги и больно-больно ударили бы по голове.
  Но поскольку Абрамыч - как назло - не мямлил и не юлил, а честно, в лоб сформулировал: "НЕ ЛЮБЛЮ НЕИЗВЕСТНУЮ СТАРУШКУ", то собравшиеся испытали жесточайший мировоззренческий шок и долго (неприлично, читатель, долго!) пребывали в полнейшей растерянности.
  - Что ты сказал?! - гася назревающую в зале панику, выкрикнул мэр Лужков.
  - Что слышал, - твердо ответил Абрамыч. - Я НЕ ЛЮБЛЮ НЕИЗВЕСНУЮ СТАРУШКУ.
  - Как не любишь?
  - А ТАК.
  - Может ... может, ты и меня не любишь? - в отчаяньи возопил всенародно любимый мэр Лужков.
  - НЕТ. НЕ ЛЮБЛЮ.
  - Да что ты вообще тогда любишь?
  - Я люблю деньги, - еле слышно ответил Абрамыч.
  Повисла такая тишина, что ее можно было резать ножом.
  Повисла такая тишина, что стало вдруг слышно, как в лампе накаливания еле слышно скворчит готовый перегореть волосок.
  Собравшиеся молчали.
  Собравшиеся молчали и молчали.
  Собравшиеся молчали так долго, что чья-то сердобольная рука наконец потушила в зале заседаний свет.
  Так, в темноте, все собравшиеся и разошлись. Среди них так и не отыскался человек, который осмелился бы встать и соврать, что лично он денег - не любит.
  А памятник Неизвестной Старушке так и остался не открыт.
  
  
  Анекдот Љ8
  про Америку
  
  Однажды Абрамыч без единой копейки денег оказался на Брайтон Бич.
  - Как это без копейки? - удивленно спросите вы.
  А вот так... ведь мы же, читатель, с тобой люди взрослые и понимаем, что Юрий Михайлович своего публичного унижения Абрамычу отнюдь не забыл и, предварительно его разорив, из России выжил.
  - Но почему без копейки? - упрямо продолжите вы. - А счета в швейцарском банке? А заграничная недвижимость? А то да се?
  Ах, читатель-читатель. Так взрослые мы с тобой люди или не взрослые?
  А взрослые люди знают, как Юрий Михайлович умеет мстить.
  Короче, Абрамыч без единой копейки денег оказался на Брайтоне. Как материальные, так и моральные дела Абрамыча шли с каждым днем все хуже и хуже. Ведь те же самые люди, которые раньше уважали, любили или, на самый худой конец, хотя бы просто терпели его, теперь стали прямо в лицо называть его подлецом и жуликом. Не проходило и дня, чтобы тот или иной товарищ не излил на не имеющего ни цента Абрамыча всю свою ненависть к богатым. Люди на чем свет ругали, а, случалось, и просто били его. Дошло до того, что Владимир Абрамыч в любую погоду был вынужден ходить в плаще и надвинутой на нос черной шляпе.
  Но не это самое страшное. Самым все-таки неприятным было постоянно испытываемое Абрамычем чувство голода. Это чувство постепенно довело его до того, что он начал всерьез подумывать о хлебном месте посудомоя и даже однажды сходил в эмигрантский ресторан "Самовар" (совладельцами коего являлись в те времена Михаил Барышников и Иосиф Бродский), где и провел с величественным, словно английский лорд, метрдотелем необходимые деловые переговоры. Выяснив условия найма (триста пятьдесят долларов в неделю плюс харч) и познакомившись со своими будущими коллегами (тремя здоровенными пуэрториканцами и одним похожим на старого мальчика филиппинцем), Абрамыч в не слишком приподнятом настроении возвращался к себе домой. И вот здесь, на углу Тридцать Второй авеню и Шестнадцатой улицы, у него и произошла одна встреча, вновь (в который уже, читатель, раз!) круто переменившая всю его биографию и нежданно-негаданно возвратившая его на привычные этажи социальной лестницы.
  
  
  Анекдот Љ9
  про мистера С. Харрасмента
  
  Итак, Абрамыч шел по Шестнадцатой улице, как всегда, задрав воротник плаща и надвинув на самый нос велюровую черную шляпу. На дворе был май, и жара в Нью-Йорке стояла под тридцать градусов, так что бедный Абрамыч обильно потел и чувствовал себя распоследним идиотом, но снимать свой наряд он все-таки не решался, ибо не далее как вчера с ним как раз произошел один случай, закончившийся весьма и весьма чувствительными побоями.
  И вот на углу Тридцать Второй авеню и Шестнадцатой улицы Абрамыч вдруг ощутил у себя на затылке чей-то пристальный, но, в общем и целом, весьма благожелательный взгляд. Абрамыч искоса обернулся и удостоверился, что взгляд принадлежит одному на редкость прилично одетому господину, удивленно пялившемуся ему вслед. Что-то вдруг подсказало Абрамычу, что этого господина бояться не следует. Наш герой широко раскинул руки и радостно заорал:
  - Хэллоу, олд чэп !
  Господин возбужденно и быстро что-то прокаркал по-местному.
  - Хэллоу, олд чэп, хау айм глэд ту мит ю ! - доверяясь своей интуиции, продолжил Абрамыч.
  - Ab-ra-mich? - наконец, выговорил хоть что-то членораздельное этот седовласый осанистый джентльмен, чей один коричневый галстук стоил, как минимум, баксов четыреста. - Ab-ra-mich? Are you really named Abramich ?
  - Йес! - во все тридцать два искусственных зуба улыбнулся Абрамыч, но все же отодвинулся на пару шагов назад (на случай, если его интуиция обмишурилась). - Йес-йес... обэхээс... ю"д бэттэ... говорить по-русску.
  - По-русску? - вдруг не хуже Абрамыча возопил седовласый. - По-русску? Yes!!! I"m really mad about speaking по-русску ! Oh, yes, obahaas!!! Эбайт тот мэнт! Век воли не видать! Гражданин начальник, за что десять суток?
  - Хар-рас-мент? - наконец, догадался Абрамыч. - Вы - Харрасмент? Are you really named Harassment ?
  - Yes-yes, obahaas! Век воли не видать! I"m really mister Harassment! О, если б не your dirty eyes! О, если б не my damned пу-го-ви-ца ! Хрена лысого вы б закрыли меня в Мордовию!
  - А Краснознаменная N-ская часть тебе что - не Мордовия? - вдруг не на шутку оскорбился Абрамыч. - Не та же зона? Или ты, может быть, Харя, думаешь, что мы там, в N-ской части, меды распивали? И чупа-чупсом закусывали? Я что - служил там по доброй воле?
  - Pass it down, Abramich ! Нам не хюй теперь делить. Давай лучше выпьем!
  - Где?
  - Здесь один ресторанчик. Named "Samovar". It"s something special! I"m really mad about Russian kitchen .
  И наши друзья, обнявшись, пошли в ресторан "Самовар", совладельцами которого являлись Михаил Барышников и Иосиф Бродский.
  
  
  
  
  
  Анекдот Љ10
  Про мультимиллионера Бик Мака
  
  Начнем, как говорится, с начала. В одно далеко не прекрасное утро американский мультимиллионер мистер Бик Мак получил по электронной почте довольно странное сообщение.
  "Ёр лутчий фрэнд Абрамыч, - гласило оно, - настоятельно советовайт вас купить эз мач эз ю кэн акций компании "Пепси". (Бикоз олл вис акций очень скоро подорожайт)".
  Мистер Бик Мак подивился диковинному стилю послания и бестрепетно его стер. Какой-то чокнутый русский брался учить его биржевой игре. Забавно!
  Однако на следующий день утром акции корпорации "Пепси" действительно поднялись на семь пунктов.
  А еще через день подоспел и новый е-мэйл.
  "Ёр лутчий фрэнд Абрамыч, - гласил он, - настоятельно советовайт вас продать эз мач эз ю кэн акций компании "Норильский никель". (Бикоз олл вис акций очень скоро подешевейт)".
  Мистер Бик Мак в очередной раз хмыкнул и удалил письмо, но на следующий день специально полез в газету и проверил колебание курса неведомого ему "Норильского никеля". Акции опустились на одиннадцать пунктов.
  В течение следующих четырнадцати дней пришло еще шесть писем с бизнес-подсказками. В некоторых случаях котировка упомянутых акций менялась в разы. В некоторых - на один-два пункта. Но самое главное - направление изменения курса неведомый фрэнд Абрамыч угадывал безошибочно.
  В девятом письме говорилось:
  "Ёр лутчий фрэнд Абрамыч настоятельно советовайт вас купить эз мач эз ю кэн акций ООО "Сексуал Харрасмент и сыновья". (Бикоз олл вис акций очень скоро подорожайт)".
  Мистер Бик Мак немного подумал, потом снял трубку, набрал номер брокера и велел ему вкладывать в акции ООО "Сексуал Харрасмент" всю имеющуюся у него наличность.
  
  
  Анекдот Љ 11,
  являющийся объяснением к предыдущему
  
  Читатель, ты, верно, не прочь узнать, в чем все-таки соль предыдущего анекдота? Тогда, давай, - на волшебных крыльях фантазии - перенесемся в ресторан "Самовар", совладельцами которого в те давно миновавшие годы являлись Михаил Барышников и Иосиф Бродский.
  ...Итак, ресторан "Самовар". Посреди ресторана возвышается трехметровое чучело белого медведя. Некрасивая и маленькая женщина, чуть оперевшись на чучело, высоким и сильным голосом поет "Бесса ме мучо".
  "Ох, ч-черт, - подумал господин Сексуал Харрасмент, вдыхая аромат девяностодевятидолларовой гаваны, - умеют все-таки жить эти русские!"
  - Вы, вероятно, желаете знать, как все это получилось? - прервал его размышления бархатный голос Абрамыча.
  - О, да! - горячо закивал головою мистер С. Х.
  - Хорошо, - ответил ему некурящий Абрамыч, нагревая в ладони тяжелую рюмку с "Хеннеси", - вы в состоянии возвести двойку в восьмую степень?
  - О, нет! - горячо замотал головой мистер С. Х.
  - Тогда поверьте мне на слово. Это 256. Дома проверите. А теперь скажите, найдется в Америке 256 мультимиллионеров?
  - Естественно!
  - Итак, мы выбираем 256 очень-очень богатых людей и посылаем им 256 е-мэйлов. В 128 из них мы пишем, что акции корпорации, скажем, "Пепси" подорожают, а в 128 - что подешевеют. В 128 случаях мы, так или иначе, угадываем, ибо возможности всего две.
  - Нет, три! - горячо возразил Сексуал Харрасмент. - Курс акций может остаться без изменения.
  - Нет, - уверенно ответил Абрамыч, - не может. За все восемь столетий биржевой игры еще не было случая, чтобы курс акций не изменился совершенно.
  - Oh, yes! - согласился мистер Харрасмент. - Right you are! How bright of you! What a head you"ve got on your shoulders !
  - Ю"д бэттэ говорить по-русску, - смущенно уточнил Абрамыч. - Итак, оставшихся 128 богачей мы вновь разделяем на две части и 50 % из них сообщим, что акции компании, скажем, "Норильский никель" подешевеют. А 50 - что подорожают. В 64 случаях мы опять правы. Потом ту же операцию мы проделываем с компанией, скажем, "Найк". Потом - с "Рибок". И т. д., и т. п. Короче, к восьмой попытке мы имеем одного-единственного мультимиллионера, который верит всему, что мы скажем, как в Библию. И мы предлагаем ему вложить все свои деньги в вашу фирму.
  - Го! Ло! Ва! - только и смог произнести мистер Сексуал Харрасмент и от изумления уронил дымящуюся гавану в початое блюдо с осетриной по-монастырски. - Ну, и голова у этого русского!
  А в это время красивый, высокий - косая сажень в плечах - официант разом смел со стола чуть не сотню тарелок и отнес их на кухню. Там, на тесной и грязной кухоньке, в компании трех пуэрториканцев и одного филиппинца бывший мультимиллионер Бик Мак обучался нелегкому искусству мытья посуды.
  Анекдот Љ 12
  Заключительный
  
  Когда пришел его час и Небесный Отец вызвал Абрамыча на Высший Суд - самый последний суд всех его ошибок и преступлений - Абрамыч к этому срочному вызову горних инстанций оказался, если честно, совсем не готов.
  Краем уха слыхал Абрамыч, что писатель Ф. М. Достоевский собирался идти на Суд с томиком "Дон Кихота", и - поэтому - когда Небесный Отец прислал ему свой, повторяем, достаточно срочный и неприятный вызов, Абрамыч принялся судорожно искать хоть какую-то книгу. После чего, прихватив лежавшее у изголовья "Возвращение Бешенного" В. Доценко, он как был - в трусах и очках - предстал перед Господом.
  Потом без малого тысячу лет ждал Абрамыч своей очереди и немало поучительного и интересного он увидел за это время.
  Видел он, например, тележурналиста Сергея Доренко, стоявшего по самую шею в вульгарной кипящей смоле с приклеенным на лоб ярлычком "Чернильный Чикатило". Видел он и Самого Страшного Грешника - Коллективного Матроса, Бравшего Зимний, которого расстреливали горохом из трубочек сто тридцать шесть разъяренных диссидентов. И, наконец, с изумлением узнал Абрамыч, что из всех российских президентов, царьков и генсеков самой жестокой каре неизвестно за что подвергся тишайший К. У. Черненко - до скончания века был вынужден он обедать в столовой для простых инструкторов и возить на службу собственного шофера.
  И вот именно в тот момент, когда со слезами смотрел Абрамыч на несчастного Константина Устиновича, широко распахивающего перед водителем дверцу своего персонального ЗИМа, могучая шуйца Отца вдруг ухватила нашего героя за поясницу и вырвала из сгрудившейся у Золотого Престола толпы грешников.
  Долго-долго Небесный Отец смотрел на Абрамыча, но все не мог подобрать ему подходящей кары. Ибо выскальзывал Абрамыч из любой привычной Отцу системы критериев.
  - Грешен ли ты, Абрамыч? - спросил наконец отчаявшийся Господь у самого подследственного.
  - Грешен, - поспешно согласился Абрамыч. - Само собой, грешен. Естественно.
  - Делами ли? Помыслом?
  - Небрежением. Полным игнорированием нравственной стороны дела.
  - И какой... - немного помедлив, с неясной надеждой спросил его Вседержитель, - какой... на твой взгляд, ты бы заслуживал кары?
  - Какой-нибудь небольш... - привычно заюлил Абрамыч, но вдруг осекся и произнес. - Кара моя мне, Отче, неведома. Не дано человеку судить себя самого.
  Рассердился Небесный Отец на столь неуместную принципиальность столь, казалось бы, закоренелого грешника и зашвырнул Абрамыча в геенну огненную. Но - поскольку по поводу окончательной и безусловной его виновности все же остались у Вседержителя кое-какие сомнения - то, в самую последнюю минуту, в качестве спасительного плотика, Он швырнул ему том В. Доценко.
  С тех пор миновала чертова уйма времени.
  То ли месяцев шесть.
  То ли лет десять.
  То ли пара-тройка тысячелетий.
  (Ведь там, у Золотого Престола даже и время течет по-особому).
  Но - по имеющимся у нас сведениям - Абрамыч все плывет, плывет и плывет, используя томик Доценко в качестве подручного средства.
  Том В. Доценко, как вы понимаете, плохо приспособлен для такого рода передвижений. Книжица жиденькая, тоненькая. Чуть не соплями слеплен ее переплет, да и напечатана она на бумаге, по правде сказать, туалетной. Стихия ж вокруг серьезная, огненная, да и Абрамыч мужчина солидный, тяжелый.
  А с другой стороны... Абрамыч - он ведь и в аду Абрамыч.
  Выруливает.
  Плывет.
  Кумекает.
  Уж больно ему пропадать неохота.
  А чем же все это закончится, знает один Господь. Вернее, даже и Он не знает, ибо смотрит Господь на Абрамыча, удивленно щиплет седую бороду и с нетерпением ожидает, когда же будет конец (и будет ли хоть когда-то конец) у всего этого.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"