Грумдт Г. : другие произведения.

Письмо первое

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Три письма неоткуда. Письмо первое. О дружбе и спецслужбе
  
  Часть первая
  
  Глава I
  
  - Ма-ма до-ро-га-я! - по слогам произнес капитан-лейтенант и с тоской посмотрел в окно. - Мама дорогая! Как бы это было отлично: отстегнуть кобуру, сбросить ненавистную пыльную форму, и, переодевшись во все гражданское, сесть в какой-нибудь неизвестно куда идущий поезд.
  
  - Мама дорогая! - продолжал с упоением думать он. - Как бы это было бы все-таки великолепно: поезд ухает и кричит, за окном мелькает ночная Великоливония, а я стою себе в темном загаженном тамбуре и курю ядовитую жостовскую махорку. А потом схожу на какой-нибудь Богом забытой станции и иду, куда глаза глядят, по хрусткому, жесткому, отполированному морозцем снегу.
  
  А навстречу мне - бац! - и муниципальный контроль:
  
  - Ва-а-аши дыкмнты?
  
  А я им так скромненько, глядя в снег:
  
  - По-те-рял.
  
  А они мне:
  
  - Гра-а-ажданин, прыдмте!!!
  
  А я им так скромненько:
  
  - А, может, договоримся?
  
  А они мне:
  
  - Хуя! У нас план.
  
  И я примеряю холодные кольца наручников и послушно бреду в околоток, и уже через месяц сосланный в эти края за пьянство долдон-судья брезгливо бубнит приговор: "Один год острога".
  
  И вот проходят эти несчастные двенадцать месяцев, и я выхожу за бревенчатые ворота острога и снова иду, куда глаза глядят. Но не успеваю пройти и четыреста метров, как навстречу мне - бац! - и снова контроль:
  
  - Ва-а-аши дыкмнты?
  
  И я протягиваю им справку об освобождении.
  
  И начальник патруля (здоровенный такой кабан), мучительно морща лоб, читает мою драгоценную ксивочку, а потом, вернув ее мне и сунув два пальца под козырек, равнодушно бурчит:
  
  - Извынтызыбспкство.
  
  И, оглушительно топая сапожищами, идет себе дальше.
  
  А я аккуратно прячу справку в самый дальний карман своего фофана и, насвистывая сквозь зубы веселый тюремный напевчик, иду вдоль чистого, ровного, вылизанного январской поземкой поля к темнеющей где-то вдали кромке леса.
  
  И тогда я буду СВОБОДЕН.
  
  Впервые в жизни - свободен.
  
  - Мама дорогая! - простонал капитан-лейтенант и прижался носом к стеклу.
  
  Но нет. Конечно же, нет. Никакого снежного поля за мутными стеклами не было. За ними виднелись дырявые заросли рододендрона да лоснилась жирная, черная, перекопанная согласно подпункту пять-семь земли.
  
  - Ма-ма до-ро-га-я!!! - в последний раз прорычал капитан-лейтенант и вернулся к себе на рабочее место.
  
  Над рабочим столом висела табличка:
  
  
  Гиероним Гораций Грумдт.
  Державный следователь IV-го ранга.
  
  
  
  
  Глава II
  
  Вот скажи мне, читатель: как может выглядеть человек по имени Гиероним Гораций Грумдт?
  
  Совершенно верно! Совершенно верно!
  
  Длинный и тощий, в глаза никогда не смотрит. Левая половина по-лошадиному вытянутого лица имеет пренеприятнейшую привычку время от времени самопроизвольно дергаться. Глаза чуть косят. Разведен. Возраст - сорок два года.
  
  *************************************************************
  
  Вот, если кому интересно, кратенькая история его развода: жена бросила капитан-лейтенанта пять с половиной лет тому назад. Их брак был недолгим, но оставил после себя долгоиграющие последствия в виде незаметно подросшего сына. Своего восьмилетнего отпрыска капитан-лейтенант боготворил. Бывшую же жену - ненавидел и, что самое неприятное, продолжал исступленно желать ее физически. Иногда это желание становилось настолько сильным, что капитан-лейтенант - незаметно для самого себя - начинал писать на листке ее имя.
  
  *************************************************************
  
  ...Сев за низкий ореховый стол, капитан-лейтенант придвинул к себе высокую стопку дел, прибывших по линии внутриведомственного контроля.
  
  - Так-так-так, - по одинокой привычке переговариваться вслух с самим собой прошамкал он. - Посмотрим-с.
  
  Дело номер один - дело о краже гуся.
  
  Дело о краже гуся было, как это ни странно, серьезным и важным делом. Оно относилось к совершенно ничтожному проценту случаев, поддававшемуся реальному, а не виртуальному расследованию. Ведший его практикант, скрывавшийся под псевдонимом WZ, был, судя по этому делу, следаком не хреновым.
  
  Протоколы первичных и вторичных допросов отличались, конечно, существенно, но, все же, не так, как они различаются у расплодившихся за последние годы следаков-фантазеров. Обвинительное заключение было составлено так лаконично и емко, что капитан-лейтенант даже присвистнул от восхищения. И, наконец, содержимое второго вагона выдавало в WZ человека, не лишенного своеобразной полицейской совести. Второй вагон шел, во-первых, полупустым (висяков семь-восемь), а, во-вторых, пара-тройка из прикрепленных к делу о краже гуся прицепов были, похоже, действительно делом рук именно этого подследственного. Короче, где-то там, на противоположном краю Империи, подрастал, похоже, следак от Бога.
  
  Капитан-лейтенант с интересом придвинул новую папку.
  
  - Так-так-так, - возбужденно прошамкал он и потер указательным пальцем переносицу. - А ну-ка, посмотрим, как же на этот раз выкрутится этот юный гений.
  
  Дело о коллективном изнасиловании. Протокол патологоанатомического вскрытия. Протоколы первичных допросов.
  
  Так-так-так.
  
  Гениальный юноша обосрался.
  
  Капитан-лейтенант жирно перечеркнул протокол вскрытия и приписал на полях карандашиком: "Уничтожить. Сост. нов.". Потом надорвал протоколы первичных допросов и приписал: "Ан-ровать, как данные под давл-ем.".
  
  Так-так-так...
  
  Протоколы допросов родственников потерпевшей...
  
  ТО ЕСТЬ?!
  
  Капитан-лейтенант закурил.
  
  Ну... это уж... блин... вообще...
  
  Этот чертов WZ оказался форменным идиотом.
  
  Он выдал труп потерпевшей родственникам!
  
  Не хило.
  
  Какая, блин, молодежь подрастает на смену!
  
  Труп видело сто пятьдесят человек. Т. е. все троюродные дяди и четвероюродные тети.
  
  Нужно срочно придумать какой-нибудь фокус.
  
  Ведь выход - есть.
  
  В любом, даже самом отчаянном положении ВСЕГДА имеется хоть какой-нибудь выход.
  
  Так-так-так...
  
  Опаньки!!!
  
  Капитан-лейтенант подошел к висевшему слева от двери зеркалу и уважительно посмотрел на отразившийся в нем свой высокий и узкий лоб. Нет, все-таки, его голова (в отличие от подавляющего числа дубовых голов Управления) была не только говном набита. Выдуманный же капитан-лейтенантом трюк состоял в следующем: в той же самой, желательно, роте следовало отыскать солдатика позачуханней и убедить его взять на себя осквернение трупа. Тогда все увиденные родственниками ужасы мы спишем на этого чушку. А господ офицеров оправдаем вчистую. А, может быть, даже и наградим. Ибо господа офицеры, подвергшись неспровоцированному нападению одурманенной националистической пропагандой пятнадцатилетней девицы, попросту вынуждены были ее пристрелить. После чего и приказали солдату такому-то предать земле тело. Ну, а солдатик такой-то надругался, скотина, над трупом.
  
  В общем и целом, так. Авось сойдет.
  
  А правдолюбца WZ нужно гнать из УОБа в три шеи.
  
  Капитан затянулся и невнимательно перелистал восемь оставшихся дел: дело об оскорблении действием в офицерском клубе, дело о краже ста тонн ГСМ, дело о нецелевом использовании общедержавных кредитов, дело о злостном цуке в роте охраны штаба N-ской дивизии и т. д., и т. п. Нет, все-таки этот WZ был следаком от Бога. Оперативная хватка железная. А уж стиль обвинительных заключений, так - просто классический стиль. Хоть бери и зачитывай вслух перед студентами... Да...хрена ли там говорить... Юрист до мозга костей. Но, к сожалению, идиот. А это неизлечимо.
  
  Грумдт погасил папиросу, зажег здоровенную тумбу компьютера и, задумчиво тыча пальцами в клавиши, набросал макет эксперт-заключения. Процентов на девяносто восемь макет состоял из неумеренно пышных и абсолютно заслуженных WZ комплиментов, а завершалось короткой строкой: К оперативной работе не пригоден.
  
  *************************************************************
  
  ... Капитан-лейтенант опять с неприязнью взглянул в окно. До конца рабочего времени оставалось примерно час с четвертью. Собственно говоря, все это время следовало посвятить порученному ему накануне делу. Но заниматься этим расследованием капитан-лейтенанту решительно не хотелось. Ведь порученное ему сегодня утром дело - дело о пьяном самоубийстве эрзац-гауляйтера Ошской госпóды являло собою ярчайший пример той никому не нужной ахинеи, из которой, к сожалению, и состоит девяносто девять процентов работы любого следователя.
  
  Заниматься херней (особенно после блестящих работ WZ) капитан-лейтенанту было невмоготу.
  
  И господин державный следователь, раскинувшись в мягком кресле, стал размышлять о приятном. То бишь - о полагавшемся ему сегодня вечером месячном жаловании.
  
  Капитан-лейтенант был скуп. Даже не столько скуп, сколько рачителен, педантичен и точен. Каждая потраченная им агора подлежала неукоснительному учету и контролю.
  
  Деньги же тратились в следующих соотношениях:
  
  25 % капитан-лейтенантского жалованья автоматически вычиталось на алименты,
  
  10 % откладывалось на добровольные подарки сыну,
  
  25 % тратилось на еду,
  
  25 % - на алкоголь и женщин,
  
  10 % шли в фонд накопления,
  
  И, наконец, оставшиеся 5 % составляли резервный фонд и покрывали непредвиденные расходы.
  
  Жилье и одежда были казенные.
  
  Этот порядок соблюдался Грумдтом с неукоснительной строгостью. За... за исключением тех нечастых минут, когда в нем просыпался игрок и заводил его в казино на улице Формана. В эти минуты Грумдт проигрывал все, до последней агоры. Но такое случалось не часто - раз в полтора-два года.
  
  Как мы уже говорили (и что лишний раз подтверждается приведенной выше финансовой схемой), сына своего капитан-лейтенант любил. Изменницу же жену ненавидел до кровоотмщения, но вспоминал о ней чаще, чем бы ему хотелось.
  
  Вот и сейчас он вспомнил жену в самом-самом начале их недолгой совместной жизни. Как и любые молодожены, они каждый вечер... нет-нет, об этом не стоит... Лучше вспомнить о том, как ровно одиннадцать лет назад, собираясь домой, он обдумывал полученное им в тот день Предложение. Говорить о подобном - даже и с женами - было категорически не положено, но будущий капитан-лейтенант, собираясь домой, все равно прикидывал, как бы потоньше и поделикатней намекнуть обо всем Елене. Обо всем - о полуторном жалованье, о преимуществе двух чинов, о пожизненном членстве в закрытом VIP-Клубе, о наследном пакете акций ООО "Империя", о ежегодных бесплатных поездках в Восточное Средиземноморье, о новой красивой форме, о праве первой мазурки - короче, обо всех тех шуточных, полушуточных и совсем нешуточных привилегиях, которые были положены кадровым офицерам Службы.
  
  ...И если бы кто-нибудь в тот давний вечер вдруг осторожно ему поведал, что через каких-нибудь одиннадцать лет ни жены, ни шеврона СБ у него не будет, и что он навеки застрянет пожизненным капитан-лейтенантом в проклятой Богом Ошской губернии, и будет каждое утро исступленно мечтать о снеге и воле, - если бы кто-нибудь на это ему намекнул, тридцатилетний действительный лейтенант сперва б захихикал, а, отсмеявшись, сказал, что подобной чуши с ним случиться не может, потому что такая фигня приключается лишь со старыми лысыми лузерами, вроде эрзац-капитана Попейводы, а что лично он, лейтенант через одиннадцать лет скорей всего выбьется в действительные майоры, а, может быть (Служба есть Служба!), и вовсе станет совершенно гражданским человеком, но, что, если честно, то сегодня ему как раз не до этого, потому что сегодня он может думать лишь об одном: выполнит ли Елена твердо данное ею перед уходом на службу слово и разрешит ли ему сегодня вечером впервые в жизни полюбить ее в попочку.
  
  
  Глава III
  
  На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, в дни после выдачи жалованья людей с иной (небольной) головой в Управлении не было. Нет, имелся, конечно, среди тамошних офицеров и пяток-другой абстинентов, но они и сами к себе относились с иронией, а уж окружающими и вовсе воспринимались лишь в качестве материала для анекдотов. Умеренно пивший Грумдт и сам мог в любую минуту скатиться в изгои. Так что терзавшую его головную боль он отнюдь не скрывал, а струившийся изо рта перегар - не зажевывал.
  
  Капитан-лейтенант сел за письменный стол и, ойкнув, раскрыл так и не потревоженную со вчерашнего дня папку с делом. Раскрыв, чуть-чуть поелозил взглядом по нестерпимо белым листам.
  
  Нет, бедная его голова ни хрена сегодня не петрила. Грумдт задумчиво встал, подошел к зеленому сейфу, осторожно полязгал ключом, приоткрыл тяжелую дверцу и достал наполовину початую бутыль мандариновки. Потом открутил винтовую пробку и подлечился.
  
  После чего печально вздохнул, закурил дорогую папиросу "Заремба" и вернулся к разбросанным по столу листкам.
  
  Содержимое этих листков было, как мы уже говорили, законченным бредом. А поручивший их Грумдту действительный майор Фогель был, соответственно, полным идиотом. Ведь ровно четырнадцать дней назад приказ о капитан-лейтенантском отпуске уже пропутешествовал в штаб округа, где его подписал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой шестидесятитрехлетний эрзац-генерал Прищепа. После же резолюции командующего округом грумдтовский отпуск не могло отменить ничто: ни глад, ни мор, ни даже начало полномасштабных боевых действий. И, тем не менее, господин Фогель почему-то именно ему, Гиероним Горацию, соблаговолил поручить это дело.
  
  На что он рассчитывал? На то, что капитан-лейтенант в течение десяти оставшихся дней его раскроет?
  
  Да за кого его держат?
  
  За костолома?
  
  Для ведения такого рода ускоренного делопроизводства в Управлении были свои умельцы вроде эрзац-капитана Рабиновича. За четырнадцать лет беспорочной службы эрзац-капитан научился, собственно, лишь одному - защемлять подследственным яйца дверью. Но уж эти-то действия он совершал так лихо, что любое, даже самое сложное дело мог раскрыть и оформить минут за сорок. Но при чем же здесь Грумдт?
  
  Нет-нет, капитан-лейтенант отнюдь не собирался прикидываться целочкой и отрицать тот вполне очевидный факт, что и ему за долгие годы службы Отечеству тоже, естественно, приходилось кое-кому кое-что прищемлять, но все же последние лет семь-восемь капитан-лейтенанта использовали для иной, несколько более квалифицированной деятельности. Ведь Гиероним Гораций был одним из немногих офицеров УОБа, способных к реальной, а не виртуальной оперативной работе. В процессе занятия коей он и приносил посильную пользу Державе.
  
  Так что же ему - ровно за год до пенсии - прикажете менять масть и вспоминать грехи молодости?
  
  А не угодно ли вам отсосать, господин Фогель?
  
  И здесь капитан-лейтенант очень ясно и живо представил, как сейчас он поднимется на четвертый этаж, войдет в обитый мягкой телячьей кожей кабинет майора и, кинув ладонь к козырьку, отрапортует, что он, державный следователь IV ранга Грумдт ответственности за дело Љ745/7 взять на себя никак не может, поелику он... шурум-бурум... парам-тарарам... ку-ка-ре-ку... честь офицера... ни одного взыскания за... двадцать шесть благодарностей с занесением в... Серебряный Рыцарский Крест... орден Святаго Андроссия... и так далее и тому подобное!
  
  Капитан-лейтенант еще долго сопел, подбирая слова, причем эти слова - эти яркие, звонкие, бьющие точно по цели слова - приходили тем проще, чем вернее он знал, что никуда сейчас не поднимется и никому ничего не скажет.
  
  Отказываться от расследования было нельзя.
  
  Надлежало задвинуть его в долгий ящик.
  
  Растянуть это дело на одиннадцать дней было, конечно, легче легкого. Но в этом случае господин Фогель мог передать его на время отпуска кому угодно. Например - эрзац-капитану Рабиновичу. Так что пускать это дело на самотек было в каком-то смысле себе дороже.
  
  Нужно было найти добровольца. Но дураков в Управлении нет.
  
  Или... все-таки?
  .........................................................................................
  Yes!
  .........................................................................................
  ...Единственным подходящим дураком был капитан-лейтенант Сикорски.
  
  
  Глава IV
  
  Капитан-лейтенант Константин Сикорски сидел у себя в кабинете и, противно хихикая, читал какую-то книгу. Вообще-то, читать посторонние книги в стенах Управления было не принято. Можно было целыми днями смотреть в окно. Можно было до одури резаться в компьютерные стрелялки. Было даже можно (начиная с эрзац-капитанских чинов) осторожно в служебное время пить.
  
  Но за чтение книг наказывали беспощадно.
  
  И, если бы, скажем, самого Гиеронима Горация начальство застукало бы за чтением посторонней книги, дело б закончилось строгачом. Эрзац-капитана Рабиновича понизили б в звании. Какого-нибудь зеленого эрзац-лейтенанта вообще бы, на хрен, сослали в войска. Но капитан-лейтенанту Сикорски никто, даже сам господин начальник УОБа вряд ли б осмелился сделать даже робкое замечание.
  
  Дело в том, что Константин Д. Сикорски каких-то полгода назад был направлен сюда из Главного Офиса Службы.
  
  ************************************************************
  
  ...Самым странным здесь было то, что его перевод был простым. Т.е., по сути, являлся полуразжалованием. А ведь если б Сикорски перешел бы сюда по именному приказу, то - учитывая преимущество двух чинов, а также негласный обычай кидать на погон уходящему лишнюю звездочку - он мог бы смело въезжать на четвертый этаж, в обитый мягкой телячьей кожей кабинет господина майора или, на самый худой конец, стать его первым заместителем. Придя же простой переводкой, он был вынужден удовольствоваться убогой капитан-лейтенантской комнаткой и терпеть панибратство дурака Рабиновича.
  
  Подробности этой опалы были покрыты мраком - густым, словно бабушкина перина. И хотя, учитывая имевшийся у него горький опыт, Грумдт кое о чем и догадывался, но высказывать эти свои подозрения вслух он бы никогда не решился. Ведь даже молча гадать (не говоря уж: расспрашивать) о таинствах Службы было делом не просто запретным, а... пакостным. Да, именно пакостным. Ну вроде бы как втихую подглядывать за родительской спальней.
  
  *********************************************************
  
  Сикорски неохотно захлопнул книгу (Грумдт успел разглядеть на обложке смешную фамилию автора: не то "Метс", не то "Петс") и, захлопнув, вопросительно посмотрел на не вовремя потревожившего его коллегу.
  
  - О чем хоть пишут? - спросил по инерции Грумдт.
  
  - Да так... - неопределенно хмыкнул Сикорски.
  
  - Интересная хоть?
  
  - Хуйня, - лапидарно ответил Сикорски и забарабанил по столу костяшками пальцев.
  
  У Сикорски были маленькие глаза и лоснящаяся круглая ряшка. Над ряшкой сияющим куполом возвышалась огромная лысина. Короче, это была внеш
  ность комика-профессионала.
  Такие уютные комики, снимаясь в любимых народом телесериалах, обожают произносить раз по восемь за серию какую-нибудь до колик смешащую телезрителей фразу, типа: "Ну, вы, блин, му-жи-ки, и за-а-агнули!". Увы, реальные присловья маленького капитан-лейтенанта были значительно солоней. Капитан-лейтенант был лихим матерщинником и редко употреблял больше двух слов без брани.
  
  - На хрен приперся? - сурово спросил он Гиеронима Горация.
  
  - Да так... - чуток подзамялся Грумдт, - у меня к тебе... дело.
  
  - Это вот?
  
  Маленький капитан-лейтенант ткнул поросшим розовым пухом пальцем в принесенную Грумдтом папку.
  
  - Угу.
  
  - Удав нагрузил?
  
  - Он самый.
  
  - А тебе через неделю в отпуск? - злорадно ухмыльнулся Сикорски.
  
  - Ну да. Через десять дней.
  
  - И о чем, интересно, этот Удав думает?
  
  - А разве удавы думают?
  
  - Тоже верно.
  
  И Сикорски опять застучал по столу (он выбивал армейский сигнал "подъем").
  
  - Ну... - осторожно начал Грумдт.
  
  - Х... гну! - еще ядовитей усмехнулся Сикорски. - Десять дней - офигительно долгий срок. Неделька спецметодов и - шашка в дамках.
  
  - За кого ты меня принимаешь? - выкрикнул Грумдт (от обиды - фальцетом).
  
  - За кого, за кого... за... следователя.
  
  - Я юрист!!!
  
  - Ты похуист, парень. Как, впрочем, и мы все.
  
  *********************************************************
  ...Сикорски и Грумдт были друзьями. Грумдт даже и в юности непросто сходился с людьми, а уж после-то сорока ни сном и ни духом не ведал, что может с кем-нибудь вдруг скорешиться. Однако, после прихода Сикорски их как-то странно потянуло друг к другу. Господь его знает, что было тому причиной. Может быть, они угадали друг в друге людей, взасос поцелованных Службой. Может быть, главную роль здесь сыграли их явно превосходящий средний по управлению интеллекты. Может быть, это было просто приятельством, а не дружбой. Но какое-то выделение друг друга из общей толпы безусловно - имело место.
  
  - Что за дело? - хмуро спросил Сикорски.
  
  - Предумышленное... - в тон ему буркнул Грумдт.
  
  - Ви-ся-чо-чек?
  
  - Похоже.
  
  - Ох, и спасибо тебе, Гиероним. Большое тебе человеческое спасибо!
  
  - Так отвечаю же я. Пункт сорок третий Устава.
  
  - Отвечаешь, положим, ты. А кого все эти два месяца трахать будут?
  
  - Так за мною не пропадет...
  
  - Ага. Не пропадет, - хихикнул Сикорски. - Вернешься из отпуска, вымоешь попу и возвратишь все по бартеру.
  
  - Ну...- разобиделся Грумдт.
  
  - Хрен гну! Давай сюда свое дело.
  
  Грумдт торопливо пододвинул к Сикорски отливавшую ядовитой зеленью папку. В ней пока что не было ничего, кроме сорока трех листов протоколов первичных и вторичных допросов.
  
  Глава V
  
  Вообще-то, дело, порученное капитан-лейтенанту, носило, как мы уже где-то упоминали, весьма прозаическое название 745/7.
  
  Но нам бы очень хотелось назвать его:
  
   Смерть гауляйтера.
  
  Пожалуй, единственный, никем еще не использованный рецепт детектива - это такой, в котором убийцей оказывается читатель.
   Один неглупый француз.
  
  Итак, гауляйтер убил себя сам. Будучи кадровым офицером, он застрелился. Застрелился достаточно странно - из противотанкового ружья. Избыточная энергия этого выстрела не только снесла ему половину черепа, но и проломила легкую стенку госпóды, уничтожив висевшие на ней Конституцию и Портрет Вождя. Тело гауляйтера - при всех орденах, в зеленой парадной форме - нашли валявшимся между стеной и столом и поначалу все это приняли за теракт.
  
  Но потом на забрызганной розовым мозгом столешнице отыскали приклеенный скотчем листочек бумаги, где гауляйтер своим характерным квадратным почерком сообщал, что застрелил себя сам, ибо жить в атмосфере тотальной лжи уже больше не может, после чего - все той же привычной больше к мечу, чем к перу рукой - была приписана еще пара коротких абзацев, смысл которых для составлявшего протоколы муниципального следователя так и остался непонятым: оба абзаца были написаны причудливой вязью айских иероглифов.
  
  Однако и Грумдт, и Сикорски легко разобрали этот сочиненный на долинном диалекте текст и, разобрав, ухватились за головы: это были потоки отборнейшей брани в адрес Конституции, Страны и Вождя.
  
  Гауляйтер был айем. Достаточно было хотя бы раз посмотреть на него: на его изогнутый нос, на его небесно-голубые глаза, на его огненно-рыжие волосы, на его огромную, как бы вылитую из свинца нижнюю челюсть - достаточно было хотя раз в жизни увидеть все это, чтоб безошибочно заключить, что в жилах гауляйтера текло не менее пятидесяти процентов айсоварской крови и что он, собственно, сам вполне мог быть подвергнут спецмерам.
  
  Уже много лет айсоваров (не всех) подвергали спецмерам. Никто не мог точно сказать, когда это все началось. Нет, конечно, имея спецдопуск, можно было порыться в архивах и выяснить точную дату Решения, но ведь главная трудность заключалась не в этом. Гораздо сложнее было определить, когда же быть айсоваром в глазах населения вдруг стало проступком настолько значительным, что и само спецрешение стало возможным.
  
  Дело в том, что когда-то быть айсоваром было не стыдно. И даже отчасти - почетно. Молва приписывала им некую сексуальную сверхэнергию, а их огромные, темно-лиловые, вытянутые, словно баклажаны, носы та же молва уподобляла иным, куда как более секретным частям тела.
  
  Кроме этого народное мнение наделяло их способностью делать деньги как бы из воздуха, и они их не берегли, эти сделанные прямо из воздуха деньги. Они раздаривали их любовницам, они шили у самых модных портных чудовищно дорогие канареечно-желтые жакеты, они без отдачи давали в долг, они устраивали немыслимые двух-с-половинойнедельные пиры и покупали черные, словно аравийская ночь, "БМВ".
  
  И изумленно взиравшее на них население, если чему и завидовало, то не их деньгам (нищий ай в народных глазах выглядел бы так же нелепо, как, скажем, глупый еврей или трусливый чеченец), сколько их способности сколько угодно пить, не пьянея. Ведь, если бы, скажем, те же аборигены вдруг попробовали бы погулять две недели, то человек пятьдесят при этом бы точно убили, человек сто пятьдесят искалечили бы, а человек пятьсот совершенно самостоятельно опилось бы до смерти.
  
  А этим, глядишь, хоть бы хны: все ярче синеют носы, все выше вздымаются заздравные чаши, все громче и громче струится застольная песнь: "Ай-рорара! Ай-рорары!".
  
  *************************************************************
  
  А потом неожиданно выяснилось, что всего этого нам не нужно.
  
  Не нужно темно-лиловых носов.
  
  Не нужно чудовищных канареечно-желтых жакетов.
  
  Не нужно безумных двух-трехнедельных пиров.
  
  Не нужно черных, как ночь, "БМВ".
  
  Вновь избранный Руководитель решил, что без всего этого общество станет только сплоченнее и стабильнее. А обладателей темно-лиловых носов стали потихонечку подвергать спецмерам.
  
  *************************************************************
  
  ...Именно акция спецвыселения и привела к инциденту в N-ской госпóде. По некоторым косвенным данным оба каплея поняли, что проводившаяся в тот вечер проверка относилась к разряду хитрых (т.е. таких, при проведении которых план социальной профилактики был уже выполнен и все задержанные могли быть выпущены за махдажиш ). Проверка осуществлялась силами спецгруппы УОБа и наряда муниципальной полиции. Ровно в 21.30 означенная хитрая акция кончилась и началась коллективная пьянка.
  
  В пьянке принимали участие: будущий самоубийца Крачан, замначальника спецгруппы УОБ действительный фельдфебель Крафман, зампомкомандира эрзац-сержант Минц, действительный рядовой Малявко, эрзац-рядовой Фрухт и - в качестве бесплатного виночерпия - расконвоированный з/к Зайченко.
  
  ***********************************************************
  
  "Да-с, - саркастически подумал про себя Гиероним Гораций, но так и не решился - даже при очень близком приятеле - озвучить эти мятежные мысли вслух, - а воинская-то дисциплинка в спецгруппе УОБ хромала-с. Вы только подумайте: младший командный состав позволяет себе совместную пьянку с рядовым составом! ...И о чем сие говорит? Да, вероятно, о том, что пункт двадцать третий Устава не с ветру взят. И что не даром пункт двадцать третий Устава КАТЕГОРИЧЕСКИ запрещает боевым частям любое участие в профилактических мероприятиях. Ибо солдат - он либо солдат, либо палач. И tertium, я извиняюсь, non datur !!!".
  
  Последние несколько фраз капитан-лейтенант неожиданно для себя произнес в полный голос. После чего настороженно посмотрел на приятеля.
  
  - Да ты либерал, парень, - ухмыльнулся Сикорски, - тебе б не в УОБе лучшие годы терять, тебе бы луженую глотку драть на митингах.
  
  - Да какие сейчас митинги! - смущенно махнул рукой Гиероним Гораций.
  
  - Ну, не скажи, не скажи, - опять с какой-то странной двусмысленностью усмехнулся Сикорски. - Уличная активность населения - необходимая часть любого по-настоящему зрелого общества. И, ежели митингов вдруг не будет, мы их... организуем. Поможем. И, кстати, именно для этого нам и нужны хорошо проверенные демосфены. Эх, парень-парень... вот кабы морда у тебя не дергалась, прямая бы тебе дорога в Предпарламент!
  
  - Ну знаешь... - вновь не на шутку обиделся Грумдт, - ты говори, говори, да не заговаривайся!
  
  - Все-все! - вскинул короткие ручки Сикорски. - Виноват. Вы только по яйцам сегодня не бейте, гражданин начальник. Бейте лучше по морде. Она у меня широкая - не промажете... Нет! А как бы это все-таки хорошо звучало: Гиероним Гораций Грумдт - лидер партии "За соблюдение Уставов".
  
  - Ты по делу-то можешь чего-то сказать?
  
  - А чего говорить? Обычный армейский бардак. Читай дальше.
  
  *************************************************************
  
  ...А дальше, действительно, творилось форменное безобразие: где-то в половине одиннадцатого между Малявко и Минцем вспыхнула ссора, переросшая в драку. В течение этой драки Минц сломал Малявко ребро, а Малявко надорвал противнику ухо. В 22.45 помирившиеся Минц и Малявко вместе пошли по бабам. В это же время перебравший мандариновой чачи эрзац-рядовой Фрухт отключился.
  
  *************************************************************
  
  - Ну-с, каково? - не унимался Грумдт. - Это что - боевая часть или банда Моти Гунявого?
  
  - Да угомонись ты, - улыбнулся Сикорски. - Что тебе до спецгруппы? Или ты метишь на место Крафмана?
  
  - Да обидно же! Я ведь хоть и канцелярская крыса, а тоже в деле бывал...
  
  - Где?
  
  - Один раз здесь, а в другой - за Рекой, еще при кайзере.
  
  - Расскажи.
  
  - А кто протоколы читать будет?
  
  - А я... я ведь тоже...- вдруг глядя куда-то вдаль пробормотал Сикорски, - целых четыре года... в Месопотамии...
  
  - О-о! - уважительно ужаснулся Грумдт. - Там было жарко.
  
  - Там было по-разному. Ладно, давай читай свое дело.
  
  ************************************************************
  
  Итак, в 22.45 эрзац-рядовой отключился. Дальнейшее излагается со слов расконвоированного з/к Зайченко.
  
  В 23.15 (включенное на полную громкость радио начало передавать юмористическую передачу "Три Ха-Ха") замначальника спецгруппы Крафман попытался покончить жизнь самоубийством. Как свидетельствует Зайченко, он вынул именной пистолет системы "ПТ-2-А", приставил его к виску и попытался выстрелить. Однако выстрела не последовало, поскольку значительно более трезвый и сохранивший остатки рассудка Крачан успел изъять из пистолета обойму. Возникшая сразу же после неудавшегося самоубийства дискуссия в основном сводилась к настоятельным просьбам Крафмана вернуть ему обойму и неоднократным отказам Крачана это сделать. В конце концов физически более сильный Крачан связал замначальника и запер его в кладовке.
  
  В 23.45 расконвоированный з/к Зайченко покинул госпóду и вернулся в расположение лагеря, чтоб, по его словам, успеть хотя б ко второй вечерней поверке.
  
  (Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают. Присутствие з/к Зайченко на второй вечерней поверке подтверждает дежурный комендант лагеря действительный фельдфебель Ройтман).
  
  Эрзац-рядовой Фрухт, согласно его словам, очнулся поздно ночью. Более точного времени указать не может. В госпóде было темно. Горевшие во время оргии лампы были потушены. Лишь в соседней комнате (рабочем кабинете Крачана) мерцал зеленоватый аварийный свет. Пройдя туда, рядовой первым делом заметил, что в кабинете отсутствует портрет Вождя. Лишь значительно позже (где-то пару минут спустя) он обратил внимание на то, что отсутствует и стена, на которой, согласно Уставу, полагалось висеть Портрету. На месте отсутствующей стены чернел неровный проем, а в проеме виднелась луна и крупные южные звезды. (Крупные южные звезды - выражение самого Фрухта, работавшего раньше преподавателем литературы). Еще через минуту эрзац-рядовой разглядел валявшееся в проходе безголовое тело, в котором - по характерному набору наград - сперва предположительно признал Крачана, а потом, заметив на правом запястье выжженную порохом татуировку: спасательный круг и висевшую в нем вниз головой наяду, - окончательно убедился в гибели непосредственного начальника и поднял тревогу.
  
  Выстрела не слышал (что странно).
  
  Показания до и после применения методов спецвоздействия совпадают.
  
  - Да ни хера здесь нету странного, - раздраженно буркнул Сикорски. - Выстрел из противотанкового ружья - это не то, что может разбудить смертельно пьяного рядового. А вот что мне действительно непонятно - это то, что в окрестных домах выстрела тоже никто не услышал. Т.е. слышали, естественно, разные выстрелы (места там лихие), но вот выстрела именно из противотанкового ружья никто из соседей припомнить не может. А вот это действительно необъяснимо.
  
  - Да, здесь много странного, - кивнул головою Грумдт. - Как ты думаешь, это действительно самоубийство?
  
  - Нет... - подумав, ответил Сикорски, - не похоже... мошонкой чую, что предумышленное.
  
  - Инсценировка?
  
  - Наверное.
  
  - А какие-нибудь конкретные версии есть?
  
  - Есть, - как-то слишком охотно отозвался Сикорски.
  
  - Какие?
  
  - А вот такие.
  
  И здесь маленький хозяин восьмиметрового кабинетика демонстративно поднял левую руку и постучал по циферблату часов, стрелки которых замерли на без трех минут шесть.
  
  Рабочий день завершился.
  
  
  Глава VI
  
  
  Державный следователь IV ранга вдруг вспомнил улицу Будриса. Хм... Как все-таки странно! Все свое детство Гиероним Гораций пытался выяснить, кто такой этот Будрис и почему в его честь назвали улицу, но ни единый житель улицы Будриса ничего об этом не знал. А сейчас и спросить уже некого. Да и сама эта улица давным-давно называется по-другому.
  
  КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ, КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ВИДЕЛ СТРАННОЕ ВРЕМЯ ГОДА - НЕ ТО ПОЗДНЮЮ ОСЕНЬ, НЕ ТО РАННЮЮ ЗИМУ. НА УЛИЦЕ БУДРИСА ЛЕЖАЛ СУХОЙ, ПЕРЕГОНЯЕМЫЙ С МЕСТА НА МЕСТО ПОЗЕМКОЙ СНЕГ, И БУДУЩИЙ КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ВЫШАГИВАЛ ВДОЛЬ ТРОТУАРА В СВОИХ НОВЕНЬКИХ ВАЛЕНКАХ И ПАХНУЩИХ СВЕЖЕЙ РЕЗИНОЙ ГАЛОШАХ. ВДОХНОВЕННО ПИНАЯ НОГАМИ КОНСЕРВНУЮ БАНКУ.
  
  КАК И ВСЕГДА В МЕЧТАХ ЕМУ БЫЛО ЛЕТ НЕ ТО СЕМЬ, НЕ ТО ВОСЕМЬ.
  
  ...А настоящий, сорокадвухлетний капитан-лейтенант сидел в круглосуточном кафе "Будьте нате!" и допивал уже четвертую порцию мандариновой чачи. Капитан был привычно, спокойно пьян. Свои двести пятьдесят-триста грамм он выпивал каждый вечер.
  
  А НА УЛИЦЕ БУДРИСА К НЕМУ ПОДОШЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА СГУЩАНСКАЯ.
  
  - ПРИВЕТ, - ЧУТЬ ЗАРДЕВШИСЬ, СКАЗАЛА ОНА.
  
  - ПРИВЕТ, - СО СВОЙСТВЕННЫМ ЕМУ В ТЕ ГОДЫ НЕПОКОЛЕБИМЫМ ПРЕЗРЕНИЕМ К ПРОТИВОПОЛОЖНОМУ ПОЛУ, ОТВЕТИЛ ЕЙ БУДУЩИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ.
  
  - ТЫ ЧИТАЛ "ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛЕЙТЕНАНТА ЛОРИНГЕЛЯ"? - ВДРУГ СПРОСИЛА КРАСИВАЯ ЗЛАТКА.
  
  - НЕТ, - ОТВЕТИЛ ГИЕРОНИМ ГОРАЦИЙ.
  
  - Я МОГУ ТЕБЕ ДАТЬ ПОЧИТАТЬ. У МЕНЯ ЕСТЬ ЭТА КНИГА.
  
  - А ОНА ИНТЕРЕСНАЯ?
  
  - ДА.
  
  - ЛИЧНО Я ЛЮБЛЮ ТОЛЬКО ИНТЕРЕСНЫЕ КНИГИ. ТАКИЕ, ЧТОБ БЫЛИ ОДНИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ И КАК МОЖНО МЕНЬШЕ ЛЮБВИ И ОПИСАНИЙ ПРИРОДЫ.
  
  А в круглосуточном кафе "Будьте нате!" настоящий сорокадвухлетний капитан-лейтенант обнаружил у себя за столом соседку - немолодую проститутку с напудренным вырезом.
  
  - Сколько? - машинально спросил он ее.
  
  - Двадцать пять, - чуть зардевшись, ответила женщина.
  
  - А не круто ли?
  
  - Так мне ж половину отстегивать вон тому кровососу, - понизив голос, произнесла путана и незаметно ткнула пальцем в буфетчика.
  
  - Хорошо, - подумав, ответил Грумдт. - Я согласен. Только ты посиди пока за тем столиком. Хотя нет, постой-ка. Ты... читала "Приключения лейтенанта Лорингеля"?
  
  - Да, - неожиданно ответила женщина.
  
  - А кто твой любимый герой?
  
  - Леди Эстрелла.
  
  - А мой - капитан Фарлакс.
  
  - Но он же... трус.
  
  - Почему?
  
  - Но он же в конце всех предал. Не выдержал пыток.
  
  - А ты бы - выдержала?
  
  - Ну... я не знаю. Я ведь все-таки женщина. С меня ведь и спрос другой. А этот капитан Фарлакс - чмошник.
  
  - Да-да, возможно... знаешь, иногда мне кажется, что я и сам... тоже чмошник.
  
  - Ой, вы на себя наговариваете. Вы такой импозантный мужчинка!
  
  - Ну да, ладно-ладно. Ты пока что иди. Ты что будешь пить?
  
  - Водку, - не чинясь, ответила проститутка.
  
  - Закажи за мой счет сто граммов "Державной особой" и посиди вон там.
  
  Грумдт показал на столик в противоположном углу зала.
  
  - Странный вы какой-то, мужчина. У вас что - неприятности?
  
  - Да.
  
  - А какие?
  
  - Мне сорок два года.
  
  - А-а...
  
  - Понимаешь, мне сорок два года, а я до сих пор не знаю, зачем я живу на свете. Вот такие у меня неприятности.
  
  - А-а...
  
  - Ты пока что иди. Я тебя позову.
  
  Проститутка, пожав плечами, пересела за указанный капитан-лейтенантом стол.
  
  Грумдт допил самогон и опять перенесся на улицу Будриса.
  
  ОНИ ШЛИ СО ЗЛАТКОЙ СГУЩАНСКОЙ, ВЗЯВШИСЬ ЗА РУКИ... ХОТЯ, НЕТ, КОНЕЧНО ЖЕ, НЕТ - В ТЕ ДАЛЕКИЕ ГОДЫ ОН НИ ЗА ЧТО НА СВЕТЕ НЕ СОГЛАСИЛСЯ БЫ ВЗЯТЬ ДЕВОЧКУ ЗА РУКУ! ОНИ ПРОСТО ШЛИ ЧУТЬ БЛИЖЕ ДРУГ К ДРУГУ, ЧЕМ ЭТО БЫЛО ПОЛОЖЕНО И ВЗАХЛЕБ ГОВОРИЛИ О КАПИТАНЕ ФАРЛАКСЕ И ЛЕДИ ЭСТРЕЛЛЕ...
  
  Глава VII
  
  На следующий день капитан-лейтенант пришел на работу с легкой головной болью. Впрочем, как мы уже, кажется, упоминали, людей с иной, небольной головой в десять часов утра в Управлении попросту не было. Так что мучившую его головную боль капитан-лейтенант не скрывал, а струившийся изо рта перегар - не зажевывал.
  
  Войдя в кабинет, он без промедления сел за рабочий столик и пододвинул к себе листок с осенившими его накануне мыслями. На этом крошечном, величиною с ладошку, бумажном обрывке остро заточенным карандашом было выведено:
  
  Сообр. ПЕРВОЕ.
  Где гарант., что Крафм. был действ. заперт и связан? Возм. сговора между Зайч. и Крафм.?
  
  Сообр. ВТОРОЕ.
  Зайч. мог убить Крачана между 22.45 (бесп. Фрухта) и 24.00 (вторая поверка). Мотивы убийства? Каковы отн. между Крач. и Зайч.?
  
  Сообр. ТРЕТЬЕ.
  Где гарант., что труп принадл. именно Крач.? Кто может опознать труп? Отп. п-цев?
  
  Сообр. ЧЕТВЕРТОЕ.
  Возм. ТЕРАКТА? (!!!) Записка сделана под давл.? Выстрелом в гол. уничт. следы пыт.?
  
  Сообр. ПЯТОЕ.
  Малявк. и Минц? Оба имеют алиби, подтв. гр-ками Подковыровой и Балтрушайтис. Возм. сговора?
  
  Сообр. ШЕСТОЕ.
  Полн. отс. к-л алиби у Фрухта.
  
  Список подозреваемых (слова "список подозреваемых" выделены четырьмя волнистыми черточками):
  
  1. Зайченко
  2. Фрухт
  3. Крафман
  (М-ко и Минц под вопр.)
  
  Здесь на столе зазвонил телефон.
  
  - Действительный державный следователь IV ранга Гиероним Гораций Грумдт слушает! - как всегда, моментально сорвав с рычагов трубку, оттарабанил он.
  
  - Ну и как? - спросил его сладенький голос Сикорски.
  
  - Да так... - заалел, словно барышня, Грумдт.
  
  (Сикорски видел его вчера с проституткой).
  
  - Слушай, малой, у тебя хоть хватило ума не совершать погружения без скафандра?
  
  - Да я вообще, блин, никуда, блин, не погружался!
  
  - Рассказывай.
  
  - Честное слово! Назюзюкался так, что хоть самого... это самое...
  
  - Рассказывай. А на счет невинно убиенного гауляйтера ты чего-нибудь там накумекал?
  
  - Ну... - Грумдт печально вздохнул.
  
  - Хрен гну! - посерьезнел Сикорски. - Ты, короче, послушай... ебля дело хорошее (сам был молодой, кое-что еще помню), но ежели к пятнице не будут готовы все протоколы повторных допросов, нашего вчерашнего разговора - не было. Ты меня понял?
  
  - Понял.
  
  - Ну вот и ладушки.
  
  - Слушай! - не выдержал Грумдт. - А ты мне что... теща?
  
  - А что? - оживился Сикорски.
  
  - А то! Ты чего мне читаешь нотации? Ты сам что - святой?
  
  - Да нет, не святой. Просто смотрю я на тебя, Герасим, и охуеваю: и какая такая вожжа тебе вдруг под хвост попала? Тебе что, отпуска не дождаться?
  
  - А ты что думаешь, я это с радости?
  
  - Да вижу, что нет. Кризис среднего возраста в самой, блядь, неприятной форме. Ну да, ладно-ладно... проехали! Ты мне лучше ответь: с чего намереваешься начать расследование?
  
  - Хочу допросить этого... Крафмана.
  
  - Думаешь он? Непохоже.
  
  - Да, наверно, не он. Просто он из них самый хиленький. Думаю, если нажать, все растреплет.
  
  - Ну дай Бог удачи. Как будешь допрашивать: по-хорошему или...?
  
  - Как получится.
  
  - Ну дай Бог. Дай Бог. Если расколется, звякни. Покедова!
  
  Сикорски отключился.
  
  Не кладя назад трубку, Грумдт набрал номер дежурного и приказал привести на допрос подследственного Крафмана.
  
  
  Глава VIII
  
  Действительный фельдфебель Крафман не всю свою жизнь был замкомандиром спецгруппы и не с самых младых ногтей участвовал в хитрых проверках. Некогда он был ассистентом Андриапольского университета и изучал Дешт-и-Кыпчак эпохи позднего средневековья. В то блаженное время он считал себя как бы жителем XIV века и взирал на проносящуюся мимо него действительность с легкой академической иронией, презирая ее за суетность и ненадежность.
  
  Право на такую иронию давал весь его подчиненный интересам науки быт: его убогая комнатка, обилие толстых и скучных книжек, нерегулярно выплачиваемое жалованье и почти полное отсутствие алкоголя и женщин.
  
  Такая размеренная и аскетичная жизнь продолжалась лет десять. А потом диковинная крафмановская профессия вдруг приобрела неожиданную злободневность. Очередная - как поначалу казалось, на очень короткое время - окопавшаяся в Гранитном дворце группа военных вдруг объявила Дешт-и-Кыпчак зоной первоочередных государственных интересов и даже (sic!) исконной великоливонской землей. Все это, естественно, было чистой воды демагогией. Робкая ливонская колонизация Дешт-и-Кыпчака началась лишь в последней четверти XVIII века, и великоливонское влияние в нем всегда уступало и тюркскому, и волжско-окскому. О том, чтоб публично озвучить весь этот бред, не могло быть и речи. Ни один хоть чуть-чуть уважающий себя исследователь не пошел бы на это даже под дулом пистолета. И лишь давно уже безнадежный в смысле исследовательской репутации профессор Шварцман, немного подумав, организовал семинар "Наши предки унгалы и их национально-освободительные войны на Среднем Востоке".
  
  Семинар проводился трижды в неделю. По понедельникам, четвергам и средам.
  
  Поначалу его посещало лишь несколько шварцмановских аспирантов да жалкий пяток неравнодушных к халявным зачетам студиозусов.
  
  Вся прочая академическая общественность смеялась в голос. Фраза об унгалах - предках ливов передавалась из уст в уста наряду с самыми свежими университетскими анекдотами. Вызывающая антинаучность шварцмановского позорища возымела даже некий обратный эффект: у исторического молодняка стало считаться хорошим тоном, заскочив на пару минут в аудиторию 208, подхватить там какой-нибудь особенно сочный перл и, гогоча, разнести его по курилкам.
  
  Молодняк безыдейно ржал. Люди же более зрелые перешептывались, что столь беспардонное раболепие лишь дискредитирует высшее руководство (которому все перешептывавшиеся желали добра) и что именно центральные органы должны наконец вмешаться и одернуть невежду.
  
  Однако, шли годы, годы и годы, а центральные органы почему-то не вмешивались. И мысль о том, что унгалы являются предками ливов, потихонечку стала привычной. И оспаривать ее вслух вдруг стало как-то... не принято.
  
  Сперва это было не принято лишь потому, что противоположная ей концепция являлась либеральным общим местом и лишний раз упоминать о ней означало упражняться в банальностях, а потом это стало... просто не принято. Настолько не принято, что публично не соглашаться со шварцмановской гипотезой позволял себе лишь восьмидесятитрехлетний академик Ахман.
  
  Вся прочая профессура отмалчивалась.
  
  Ибо новая власть взялась за дело всерьез. В отличие от прежней (какой-то не очень серьезной) власти она никого особенно не прельщала ни чинами, ни орденами, ни званиями и требовала беспрекословной и рабской покорности именно за то, что для людей типа Шварцмана или Крафмана и было самым важным: т. е. за академическую тишину и покой, за нерегулярно выплачиваемое грошовое жалованье, за возможность приходить на работу к половине второго и устраивать творческий выходной каждый вторник.
  
  Короче, новая власть взялась за дело настолько толково, что уже через пару лет будущий замкомандира спецгруппы понял: пришла пора выбирать - либо ежеминутно лгать, либо уходить в дворники.
  
  ...Самым же неприятным здесь было то, что никакого, собственно, выбора у будущего замкомандира спецгруппы не было. Ведь Искандер Теодор (а именно так все звали Крафмана) был любимейшим учеником одного всемирно известного ученого - завзятого либерала и фрондера, и самый факт этого ученичества напрочь исключал возможность хоть какого-то компромисса и требовал беспрекословного и гордого ухода в никуда.
  
  Искандер Теодор отлично запомнил, как он однажды пришел к Учителю и имел с ним самый, наверное, важный за всю свою жизнь разговор. Их встреча произошла в загодя назначенный срок. По-домашнему одетый Учитель принял Крафмана, по своему обыкновению, чуть-чуть холодно.
  
  Или даже, скорее, так: холодновато-суховато-спокойно.
  
  Дело в том, что профессор, бывший в своих всемирно известных трудах публицистом на редкость категоричным и колким, в реальной жизни был человеком удивительно сдержанным и всегда воздвигал между собой и собеседником незримую, но непреодолимую стену.
  
  Итак, одетый в спортивный костюм профессор принял Крафмана по обыкновению холодно. Речь поначалу пошла о предстоящем заседании ученого совета, а потом, как всегда, приобрела характер философско-религиозный. Первым делом профессор коснулся своей излюбленной темы - темы великого Храма Культуры, а потом заговорил о его бесчисленных Каменщиках, живущих единой мечтой: вложить хотя бы кирпич в этот Храм. Потом профессор добавил, что даже простое желание - пусть даже и неосуществленное - донести свой кирпич до Храма является достаточным оправданием любой человеческой жизни. А потом профессор замолк.
  
  Он молчал поразительно долго.
  
  (Искандер Теодор весь собрался и как бы внутренне привстал на цыпочки. Сейчас должно было последовать фирменное снижение - виртуозный прием, с помощью которого Учитель переходил от самых, казалось, бесплотных материй к проблемам самым насущным и животрепещущим).
  
  - Но! - наконец промолвил Учитель и его длинный и тонкий палец взмыл, словно маршальский жезл, вверх.
  
  - Но... - продолжил Учитель, - а задумывался ли ты, Искандер, что этот наш Храм пугающе чужд 99 % земного населения? Представьте себе несчастную домохозяйку, полночи стоящую в очереди за куском дешевого мыла. Представьте искалеченного на одной из последних бесчисленных войн мальчишку, чья единственная радость - достать шприц с дешевым наркотиком, потому что вторая его мечта - купить приличный, не раздирающий в кровь культю протез абсолютно неосуществима. Представьте себе седовласого ветерана Большой Мясорубки с его нищенской пенсией, превращенной инфляцией в груду бумажек. Представь и задумайся, как легко убедить всех этих людей, что именно мы - непонятные им строители невесть для чего возводимого Храма - являемся главными виновниками всех их бед.
  
  Профессор медленно встал и подошел к окну.
  
  - И прежде чем желать торжества свободы, - произнес он после почти двухминутной паузы, - подумал ли ты о том, что сделают с тобой эти люди, став свободными?
  
  Потом Учитель снова вернулся к столу и медленно сел в свое знаменитое красное кресло, похожее на императорский трон. после чего, полупрезрительно назвав тогдашнего Главу по фамилии (притом, что Главу по фамилии в стране не звал НИКТО), в двух словах охарактеризовал его как человека весьма и весьма посредственного. А потом язык профессора опять стал абстрактно-бесплотным и этим своим отвлеченным, перенасыщенным сложнейшими академическими терминами языком профессор предположил, что в развитии их страны, судя по всему, наступила достаточно длительная стагнационная фаза и что лично он не видит в этом достаточно долгом стагнационном периоде ничего особенно негативного, поелику уверен, что именно внешне спокойные застойные стадии и являются временем аккумуляции наиболее нужных и важных для общества перемен, но, - со вздохом продолжил Учитель, - этот длительный стагнационный период очень остро нуждается в неком... как бы это получше выразиться? ...в неком ...информационно-дремотном порошке, состоящем не изо лжи, а из причудливой взвеси эксцентрически сдвинутых смыслов, заключающихся, в частности, и в признании того, безусловно, не вовсе бесспорного факта, что именно унгалы являются предками ливов.
  
  После этого Учитель вдруг снова стал говорить на редкость конкретно и буквально в двух-трех словах объяснил Крафману, чего ему следует избегать, а на что, напротив, делать особый нажим на ближайшем заседании ученого совета. Из речи профессора следовало, что высшие интересы Храма Культуры требуют размежевания с невменяемым Ахманом и столь же решительного объединения с прагматиком Шварцманом, ради чего профессор был не только согласен признать пресловутых унгалов предками ливов, но даже и согласиться с тем, что именно раскопанный Шварцманом Кара-Бату был когда-то столицей Великого Урала.
  
  Блестящий маневр Учителя сделал возглавляемое им движение школой вполне официальной. Привыкшие к полуопале ученики поначалу немного стеснялись, но через год или два - привыкли. Все-таки мудрый Учитель умудрялся вносить оттеночек фронды даже в свой нынешний статус исчисленного до последней цифры светила. Он, например, никогда не носил галстука. И по-прежнему называл Главу исключительно по фамилии. А, когда ему вручали орден Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, он пришел получать его в свитере и джинсах (чем вызвал дикую панику свиты и добродушный хохот Главы). Так что государственная востребованность профессора ничуть не отдавала холуйством, и его ученики с полным правом поглядывали сверху вниз на стелившихся по земле аспирантов Шварцмана.
  
  И, в то же время, быть участником школы вполне официальной, оказалось намного выгодней, нежели жить в обстановке вечной полуопалы. Например, издаваемый профессором альманах "Мир Разума" уже через год получил правительственную субсидию. А мультимиллионер Анвар Айвазов тут же дал на раскопки сто тысяч.
  
  А когда их традиционный слет медиевистов вдруг состоялся (sic!) в Гранитном Дворце, то даже облаченный в прокатный смокинг Искандер Теодор, проходя мимо козырявших ему двухметровых офицеров охраны, был вынужден в глубине души согласиться, что продолжительная стагнационная стадия, столь прозорливо предсказанная Учителем, оказалась действительно на редкость плодотворной и продуктивной.
  
  ...Между тем, обстановка на кафедре медиевистики понемногу менялась. Все три главных партии: и Шварцмана, и Ахмана, и Учителя заключили своего рода водяное перемирие и сообща навалились на нового начальника кафедры - присланного со стороны фантастического профана и солдафона.
  
  Эта борьба какое-то время шла с переменным успехом, но потом приключилось странное: фракции Ахмана и Шварцмана вдруг затаились, и Учитель остался с начальником, по сути, один на один. Поначалу Учитель храбрился и намекал на некие личные выходы на Главу, которого он больше не называл по фамилии. Но потом произошло то самое знаменитое заседание ученого совета, на котором Учителя попросту стерли в пыль. Попутно на этом заседании выяснилось, что профессор, оставаясь, конечно, великим ученым, оказался весьма посредственным царедворцем и не учел того, что новый начальник кафедры - фантастический профан и солдафон - тоже имел свои выходы на очень высокие кабинеты, причем эти выходы были куда как короче любых иных, ибо новый начальник кафедры - фантастический, в третий раз повторяем, профан и солдафон - оказался бывшим сослуживцем Главы по одному дальнему гарнизону.
  
  Последствия этой промашки были свирепы: при университете оставили лишь самого профессора, а всех его учеников разогнали. Поскольку большинство из них номинально числилось офицерами, то их почти поголовно призвали в войска. Места службы им доставались - хуже некуда, и выпавшая Крафману должность замначальника спецгруппы считалась жребием еще относительно божеским.
  
  *************************************************************
  
  ...Искандер Теодор на всю жизнь запомнил их самый последний вечер в круглосуточном ресторане "Фортеция" (деньги на этот прощальный сбор в последний раз дал мультимиллионер Анвар Айвазов). Подходя к кабинету следователя, Искандер вспоминал то скорбный морщинистый лик Учителя, постаревшего сразу лет на десять, то крошечную фигурку подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу финансового магната (Айвазов не пил и не ел, а лишь пощипывал и поглаживал свою айсоварскую бородку вимпэ ), то бесцельно слонявшихся по огромному залу учеников.
  
  Никто из них не имел уже права на ношение академической формы - на одних были куцые сюртучки учителей общенародных школ, на других -стоявшие колом унтер-офицерские кители, на третьих (самых, как в последствии выяснилось, удачливых) скромные серенькие мундиры гвардии рядовых Службы. Надолго запомнился Искандеру и бестолково метавшийся то туда, то сюда разговор. Он заходил то о ненужных уже кафедральных сплетнях, то касался самых заумных научных материй, то вообще поминалось чуть ли не футбол и политика. А потом один из нелюбимых учеников Иоганн Амадей, попавший под Карладар, в самое пекло, и погибший ровно через три месяца, этот самый Иоганн Амадей вдруг поразительно быстро назюзюкался и начал (при сидящем рядом Учителе!) декламировать из "Сокровенной Саги":
  
  О, вы!
  Шилозубые нукеры,
  Вспоенные теплой человеческой кровью.
  О, вы!
  Еженощно сотрясающие лоно Вселенной.
  О, вы...
  
  - Кровью? - вдруг тихо-тихо спросил профессор.
  
  - Да... кровью... - тут же осекся и замолчал Иоганн Амадей, в душе у которого какие-то крохи благоговения перед Учителем, конечно, еще дотлевали.
  
  - Именно кровью, - тихо-тихо продолжил профессор и погладил красную ручку ресторанного кресла, странно похожего на когда-то стоявшее у него в кабинете кресло-трон. - Кровью. Горячей и чистой кровью...
  
  - Заговаривается старик, - шепнул на ухо Крафману Карлус Симплициус, самый недалекий из учеников и единственный, оставленный при университете.
  
  - Да, - согласился Искандер Теодор, - на... верное.
  
  После чего выпил залпом стакан "Державной особой".
  
  От выпитой водки в голове загудело, а панорама зала вдруг приобрела какую-то странную многомерность: он разом видел и оцепеневшего в своем кресле Учителя, и пошатывающегося Иоганна Амадея, и сияющего, словно медный пятак, Симплициуса, и прочих, бесцельно слонявшихся учеников, и деловито снующих лакеев, и подчеркнуто скромно сидевшего в самом дальнем углу Анвара Айвазова, все так же пощипывавшего и поглаживавшего свою выбритую на айсоварский манер смоляную бородку,.
  
  
  Глава IX
  
  Гиероним Гораций Грумдт захлопнул личное дело Крафмана.
  
  Нет, убить такой человек не мог.
  
  А вот стать пособником террористов - запросто.
  
  Капитан-лейтенант закурил дорогую папиросу "Заремба" и надавил зеленую кнопку звонка. Минут через пять двое хмурых конвойных ввели Крафмана.
  
  ************************************************************
  
  "Так-так-так, - отметил про себя Гиероним Гораций, машинально включая в сеть электрический чайник, - а, похоже, что господин профессор реально пользуется любовью бывших своих подчиненных. Во всяком случае, положенные ему по Уставу браслеты были явно надеты у самых дверей. Ибо ни малейшей потертости от тесных наручников на кистях господина профессора нет".
  
  Чайник затрясся и зашумел.
  
  Грумдт раздавил в фарфоровой пепельнице папиросу, а потом высыпал в кружку две полные чайные ложечки "Кайзер-арабика". Залив литровую кружку по самую ризку кипящей водой, он вновь с интересом смерил взглядом подследственного.
  
  Подследственный смотрелся неслабо.
  
  Точеный монетный профиль.
  
  Разворот атлетически развитых плеч.
  
  На диво вылепленный подбородок с крошечной ямочкой.
  
  Короче - типичный кинокрасавец тридцатых годов. Помесь Рудольфо Валентино с Дугласом Фэрбенксом.
  
  Правда... подследственного чуть-чуть подводили глаза. Выражение глаз у него было явно не дугласо-фэрбенксовское.
  
  Испуганный был у фельдфебеля взгляд.
  
  Очень жалкий.
  
  Растерянный.
  
  Впрочем... за все восемнадцать лет беспорочной службы людей с иным, не испуганным взглядом капитан-лейтенант в своем кабинете не видел. И он доподлинно знал, что если - когда-нибудь - ему самому суждено будет войти в кабинет к державному следователю со сложенными за спиной руками, у него будет точно такой же взгляд.
  
  Раздавленный.
  
  Жалкий.
  
  Растерянный.
  
  *************************************************************
  
  - Пожалуйста, присаживайтесь, господин фельдфебель, - как можно более доброжелательным голосом предложил он Крафману.
  
  - А разве... я... - недоуменно промямлил тот.
  
  - А вы, простите, с какого времени в армии?
  
  - С... февраля.
  
  - А вот когда вы прослужите хотя бы годик, - пригубив раскаленного "Кайзер-арабика", с улыбкой продолжил Гиероним Гораций, - то будете знать, что Управление Общей Безопасности, в котором имею честь служить я, и Служба Собственной Безопасности, расположенная при штабе округа - две совершенно разные вещи. Попади вы в СБ, вы бы были уже никто и звались никак. А в нашем, хранимом Богом УОБе у вас - до суда - сохраняются все награды и звания. Так что, прошу вас, присаживайтесь...
  
  Крафман сел.
  
  - Ведь Служба Собственной Безопасности - с чувством продолжил Гиероним Гораций, - это, господин фельдфебель, кто? Это белая кость. А Управление Общей - это ведь так, серые мышки да мелкие сошки. И одна из таких незаметнейших сошек как раз и сидит сейчас перед вами. Ибо, говоря откровенно, все мы, следователи... Ну да ладно, чего это я все про себя, вы-то какой институт заканчивали?
  
  - Имперский центральный.
  
  - Ан-дри-аполь-ский?! - с искренне разыгранным изумлением выдохнул Гиероним Гораций.
  
  - Д-да.
  
  - Так мы же с вами почти что коллеги! Нет, я-то, естественно, тянул свою лямку на военфаке, а вы, что тоже вполне естественно, изволили посещать факультет поцивильней... Наверное, филологический?
  
  - Исторический.
  
  - О-о! - Грумдт вдруг мечтательно закатил глаза, глубоко ввалил щеки и произнес со старческими придыханиями. - На-аши прэ-э-эдки са-а-арматы!
  
  Искандер Теодор, как ни глупо это было в его положении, захихикал. Грумдт поразительно точно изобразил обожавшего это присловье Ахмана.
  
  Правда, где-то на третьем-четвертом "хи-хи" Крафман сник. Шутка была двусмысленной.
  
  - Ну-у... - моментально успокоил его тут же понявший причину этой тревоги Гиероним Гораций, - и опять вы запамятовали, что у нас здесь Четвертое Управление, а не Третье. Нас, работяг из Четвертого Управления, вопросы информационной безопасности не волнуют. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, са-а-арматы - кража останется кражей, а убийство - убийством. Мда... у-бий-ством... А вы, стало быть, тоже слушали Ахмана? Ну, и как там старик? Сильно сдал?
  
  - Не знаю, - беззаботно пожал плечами подследственный, - за те одиннадцать лет, что я его видел, он практически не изменился. Все та же брызжущая сарказмом мумия.
  
  - Мумия, говорите? Двадцать два года тому назад Ахман был далеко не мумией. Это был - живчик. Хотя, конечно, уже местами... мумифицированный.
  
  Капитан-лейтенант подошел к окну и привычно уперся взглядом в темно-зеленые заросли рододендрона.
  
  - А информационная безопасность, дорогой мой фельдфебель, - капитан-лейтенант производил впечатление человека, полностью погруженного в свои мысли, - нам, рабочим лошадкам из Четвертого Управления, а-абсолютно до феньки. Кто бы там ни был нашими предками: унгалы, чухонцы, славяне, са-а-арматы - кража останется кражей, а убийство - убийством... И покуда у вас уголовное обвинение, никто не сорвет с ваших плеч погоны и не отберет ордена. Впрочем, у вас ведь, кажется, нет орденов?
  
  - Нету.
  
  - Ну да, конечно же! Откуда у человека, отслужившего неполных шесть месяцев, могут вдруг быть ордена. Хотя вас ведь, кажется, представляли к Андрею с алмазом?
  
  - Н-нет, - удивился Крафман.
  
  - Да представляли-представляли! За то дело на речке Мья. И Удав был двумя руками "за", но эрзац-генерал Прищепа... в общем, дело не выгорело. Что вы делали в день преступления после двадцати трех ноль-ноль?
  
  И капитан-лейтенант снова смерил фельдфебеля своим холодно-насмешливым взглядом.
  
  - Я-а... я... не помню.
  
  - Совсем ничего не помните?
  
  - Совсем.
  
  - А после двадцати двух ноль-ноль?
  
  - Тоже...не помню...
  
  - Ой ли? Ведь ваш, так сказать, банкет, кажется, начался без двадцати пяти десять?
  
  - Видите ли... - чуть замялся красавец-фельдфебель, - я ведь практически сразу... потерял память. И очнулся лишь... утром. В кладовке.
  
  - Хм! - все так же весело удивился Грумдт. - Значит, в кладовке? И совсем ничего не помня?
  
  - Н-нет...
  
  - Ничегошеньки?
  
  - Д-да...
  
  - Даже свою попытку самоубийства?
  
  - Н-нет... А какое это может иметь отношение... к делу?
  
  - Как какое! - Грумдт даже рот приоткрыл от изумления. - Как какое! А еще осмеливаетесь называть себя человеком мыслящим! Да неужто вы не понимаете, что любой индивидуум, у которой хватило смелости стрелять в самого себя, способен выстрелить и в кого-то другого?
  
  - На что это вы... намекаете?
  
  - Решительно ни на что, дорогой мой коллега! Просто стараюсь, по мере своих невеликих сил, поддержать осмысленную беседу. В нашем медвежьем углу не часто встретишь интеллигентного человека. Вот я и стремлюсь... соответствовать.
  
  - Зачем, - до смерти перепуганные черты красавца-фельдфебеля вдруг на долю мгновения исказились каким-то подобием детской обиды, - зачем вы надо мной... издеваетесь?
  
  ("Тю-ю! - присвистнул мысленно Гиероним Гораций. - Ты, блин, еще не знаешь, КАК издеваются).
  
  - Зачем вы надо мной смеетесь? Вы что, хотите сказать, что это выстрелил я? Из ружья?
  
  - Из гранатомета.
  
  - Но я не умею стрелять из гранатомета!
  
  - Вот как? Замкомандира спецгруппы, не умеющий обращаться с противотанковым оружием?
  
  - Да какой из меня командир! Я - историк!
  
  ("Ты истерик, а не историк, - приложившись к огромной литровой кружке, спокойно подумал Гиероним Гораций, - а, впрочем, психуй-психуй. Мне это выгодно").
  
  - Значит, - улыбнувшись от уха до уха, спросил он подследственного, - значит, вы не умеете стрелять из противотанкового оружия?
  
  - Нет, не умею.
  
  - И даже готовы поклясться в этом?
  
  
  - Да.
  
  - Всем самым святым?
  
  - Естественно.
  
  - Даже именем своего Учителя?
  
  - Причем здесь Учитель?!
  
  - Притом.
  
  - Но ведь это будет звучать... идиотски.
  
  - Значит, поклясться самым-самым святым вы не можете?
  
  - Нет, почему же, могу.
  
  - Так клянитесь.
  
  - Ну, хорошо. Я клянусь, - потупив глаза, промолвил подследственный, - клянусь... нет, как-то это, все-таки, глупо... Ну, хорошо-хорошо! Я клянусь именем своего Учителя Дмитрия Левина, что не умею стрелять ни из одного вида оружия, кроме табельного пистолета "ПТ-2-А" и обычной пехотной винтовки. Да, - торопливо добавил он, очевидно, боясь лжесвидетельствования, - я еще умею стрелять из древнеунгальского арбалета. Он был темой моего... диссера.
  
  - Так, - довольно кивнул головой капитан-лейтенант. - А теперь, пожалуйста, ознакомьтесь вот с этим.
  
  И он со смаком, словно козырную карту из крапленой колоды, швырнул на стол какую-то чуть перечерненную ксерокопию.
  
  
  Искандер Теодор приблизил бумажку к близоруким глазам. Начиналась она с середины:
  
  "...ваченных неустановленными бандформированиями. Но возглавлявший спецгруппу фельдфебель Крафман, лично подбив из противотанкового ружья оба временно захваченных неустановленными бандформированиями БТРа, поднял спецгруппу УОП в атаку и, форсировав речку Мья, обратил неустановленные бандформирования в позорное бегство.
  
  Полагаю, что вышеперечисленные действия замкомандира спецгруппы отвечают пункту 4 Положения о правительственных наградах и позволяют представить его к ордену Святаго Андроссия с Алмазной Панагией, а также служат вполне достаточным основанием для присвоения ему внеочередного звания "эрзац-лейтенант".
  
  Начальник Ошского УОБ,
  
  Действительный майор,
  
  Державный следователь II ранга,
  
  Вильгельм Густав Фогель.
  
  Наискось документа пляшущим старческим почерком было выведено:
  
  "Х... вам на рыло! Еще мне героев приват-доцентов не хватало.
  Эрз-ген-л Эраст Прищепа".
  
  - Ну, и что вы на это скажете? - укоризненно покачивал головой капитан-лейтенант. - А я-то, признаться, верил, что у вашего поколения есть хоть какие-то идеалы. А вы... Эх, вы!
  
  - Это... неправда, - наконец вымолвил Крафман.
  
  - Что - неправда? Матерная резолюция эрзац-генерала?
  
  - Нет... Представление действительного майора Фогеля. Все было совсем не так, как там написано. Никаких бронетранспортеров я не подбивал. Одна захваченная духами самоходка не завелась и была практически сразу брошена. Со второй, судя по всему, тоже было что-то неладно, потому что, проехав метров пятьдесят-шестьдесят, она намертво застряла в кювете, и мы смогли подойти к ней вплотную. После этого мы целых часа полтора вели с бандитами какие-то совершенно дурацкие переговоры, угрожая облить самоходку соляркой и сжечь (больше мы им ничем угрожать не могли, потому что никакого противотанкового оружия у нас с собой не было; впрочем, не было и солярки, но откуда им знать?). Идиотская, в общем, история. Дело кончилось тем, что они оставили нам оба БТРа, а мы позволили им уйти в горы.
  
  
  - Вот как? И кто-нибудь может подтвердить эту версию?
  
  - Да, конечно... Ее могут подтвердить Минц, Фрухт, Малявко... расконвоированный з/к Зайченко.
  
  - Что характерно, все четверо проходят по делу.
  
  - Да нет... там были еще Халифман и Несвадьба... был эрзац-фельдфебель Рингель. Правда Рингель - убит.
  
  - На редкость удачное совпадение. Все либо убиты, либо лично заинтересованы.
  
  - Да нет же! Халифман и Несвадьба живы. И присутствовавший там гвардии рядовой Линд жив и ни сном ни духом не причастен к самоубийству Крачана. Спросите Халифмана, Линда, Несвадьбу, спросите Горячева, и вообще подумайте: какой же мне смысл лгать о событии, проходившем на глазах у десятков свидетелей! Ведь я не дебил.
  
  - Да, действительно, - кивнул головою Грумдт и залпом допил остатки давно остывшего кофе. - Дей-стви-тель-но...
  
  - Ведь согласитесь, что лгать мне нет никакого смысла, поелику... - произнес Крафман и тут же запнулся, столкнувшись с настороженным взглядом следователя.
  
  Повисла долгая пауза.
  
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  
  - Да-да, действительно, - наконец в третий раз повторил Гиероним Гораций и, поднявшись из-за стола, приблизился вплотную к фельдфебелю.
  
  - Ведь не можете же вы отрицать, - продолжил Искандер Теодор, помимо воли вставая, - что при всем... моем... ува... жении...
  
  - Нет, не могу, - согласился Грумдт, а потом сделал то, что "Настольная книга следователя" настоятельно рекомендовала совершать с психически неуравновешенными и обладающими заведомо завышенной самооценкой подследственными: вдруг резко, не завершая фразы, выбросил вверх левую руку и ударил Крафмана внешним ребром ладони точно в кадык.
  
  Потом не очень-то вышедшей у него подножкой он сбил фельдфебеля на пол и всей своей массой наступил ему на промежность.
  
  А потом он расстегнул ширинку...
  
  Литр черного кофе был выпит не просто так.
  
  *************************************************************
  
  - Можешь встать и помыться, - полминуты спустя приказал он бившемуся в рыданьях Крафману. - Вымылся? Оботрись полотенцем. А теперь подпишись здесь, здесь и здесь: "Мною прочитано, с моих слов записано верно".
  
  
  Глава без номера
  
  Телеграфист Арон Ролкин слыл неудачником. Да и трудно прослыть человеком фартовым, будучи мелким почтовым служащим в эпоху расцвета компьютерных технологий. Основными клиентами Ролкина были не доверяющие компьютерам старцы да нечастые в здешних местах чудаки.
  
  Но сегодня был день особенный. В подобные дни Ролкин ощущал себя человеком. Причем человеком - большим. Причастным гостайнам.
  
  Дело в том, что особо важные сообщения быстрее всего передавать по е-мэйлу. А надежней всего - по телеграфу. Интернет ведь вещь эфемерная: пароли-мароли да хакеры-шмакеры. Телеграф же предмет материальный и подлежит вооруженной охране.
  
  Именно трое таких изнывающих от безделья стражей и переминалось с ноги на ногу близ Ошского телеграфа, когда к этому скромному одноэтажному зданию вдруг подкатило черное "Ауди" с правительственными номерами. Из "Ауди" вылез облаченный в немыслимой красоты костюм мужчина, чей чуть крючковатый нос и по-рачьи выпученные глаза выдавали в нем соплеменника незадачливого телеграфиста.
  
  За спиной господина маячило двое охранников.
  
  - Закрыто на спецобслуживание! - с напускным безразличием пробурчал командир патруля.
  
  - Надолго? - встревожился пучеглазый.
  
  - Не-э знаю-э... - все так же задумчиво протянул командир, - содни, - он явно ленился как следует произносить слова, - содни, надткпылгть, уже не ткромся.
  
  - Ну, ре-е-ебята! - широко улыбнулся вальяжный. - Моей девочке срочно нужна телеграмма. Сегодня у нее день рожденья.
  
  - Пздрвь помобльнму.
  
  - Ре-е-ебята! Мобильный не катит. Моя девочка признает лишь розовые поздравительные бланки. А в поздравительном тексте, в обязательном, прошу вас заметить, порядке, должны присутствовать сокращения: "тчк" и "зпт".
  
  - Она что - старуха?
  
  - Сам ты старуха! Это же самый писк - стиль ностальджи. Старуха! Тебе бы такую старуху. Ежели хочешь знать, свою девочку я отбил у самого Каштанова.
  
  - Не... ве... рю! - с толстоносого лица начальника патруля вдруг разом слетела маска непроницаемости. - Не верю... - возбужденно повторил он, - Не-а, не верю! Да у этого, сука, Каштанова этих баб - миллион! Да они под него штабелями ложатся! Да вон даже моя, как только этого, сука, Каштанова в ящике, сука, увидит, так сразу вся млеет. Аж хлюпает вся! А ты мне здесь хочешь впарить, что какая-то баба променяла Каштанова, блин, на тебя. Да не верю!
  
  - Ну, во-первых, - усмехнулся вальяжный, - у меня мал-мала бабулек побольше. А, во-вторых... этот самый Каштанов - он ведь только на телеэкране хорош. А в жизни он... так. Ничего особенного. Ничем не примечательный господин средних лет с гипертрофированным самомнением. Так что моя девочка ни о чем не жалеет. Ну, короче, ребята, как?
  
  - Да нас... - замялся командир, - понимаете, нам... нам ведь начальство глаза на жопу натянет.
  
  - Это кто там начальство - Уда-ав? - презрительно протянул вальяжный.
  
  - Удав нам по фигу. Мы подчиняемся непосредственно Прищепе.
  
  - А господин эрзац-генерал никогда тебе не рассказывал про некого Яшу Когана? Правильно. Не рассказывал. И хочешь знать - почему? Да потому что господин Прищепа уже много лет должен Яше Когану энную сумму. И про долг вспоминать не любит. И вышеуказанный Яша пока что прощает господину Прищепе эту столь свойственную его преклонному возрасту забывчивость. Но ежели старый хрен вдруг позволит себе обидеть хорошего парня... как там тебя?
  
  - Гвардии рядовой Шнейдер! - вытянув руки по швам, рявкнул начальник стражи.
  
  - ...так вот, ежели старый хрен вдруг позволит себе обидеть без пяти минут эрзац-фельдфебеля Шнейдера, терпение Яши Когана может вдруг истощиться, и тогда... тогда еще неизвестно, чьи глаза окажутся вдруг на жопе. Вполне допускаю, что и господина Прищепы. Короче, сколько ты хочешь денег?
  
  - Ну... - опять засмущался командир патруля, - три сотни для вас - не обременительно?
  
  - Три сотни? - вальяжный чуть-чуть вскинул брови. - А ты, брат, не промах. Ну да ладно. Пусть будет по-твоему.
  
  Он достал элегантный бумажник с золотой монограммой и вытащил из него три новых банкноты по сто шекелей.
  
  Командир воровато оглянулся, спрятал банкноты за пазуху и чуть-чуть приоткрыл дверцу.
  
  Крючконосый в сопровождении двух бессловесных телохранителей прошествовал внутрь телеграфа.
  
   ******
  
  Незадачливый телеграфист Ролкин только-только закончил прием исключительно важного правительственного сообщения и начал принимать телеграмму поплоше - Эштрекский УОБ передавал для местной конторы образчики чьих-то отпечатков пальцев.
  
  Телеграмма была неважнецкая, но сложная - отпечатки передавались специальным кодом, состоявшим из нескольких тысяч знаков. Уже два раза середина сообщения выпадала, и Ролкину вместо "получение подтверждаю" приходилось давать "сообщение не прошло", что вызывало законные приступы гнева на той стороне провода.
  
  Но наконец-то все устаканилось. Ролкин как раз заверял последнюю подпись: "эрзац-майор Блямбер", как вдруг приоткрылась входная дверь и в проеме фанерной будки Ролкина возникло выхоленное лицо какого-то средних лет господина.
  
  - Как вы сюда попали?! - нервно выкрикнул Ролкин. - Кто вам позволил сюда войти? У нас - спецобслуживание.
  
  - Телеграммку, пожалуйста, передайте, - чуть заискивающе произнес холеный.
  
  - Спецобслуживание, - холодно отпарировал телеграфист.
  
  - Ну, по-о-ожалуйста, - пробасил солидный и пододвинул к Ролкину новенькую бумажку в сто шекелей.
  
  Сто шекелей составляли для Ролкина огромную сумму. Они равнялись его двухмесячному без малого жалованью.
  
  И телеграфист дрогнул.
  
  - Давайте сюда... - приподымая прозрачный пластмассовый ставень и забирая банкноту, негромко сказал он.
  
  - Сейчас, - кивнул головою солидный и сунул руку за пазуху.
  
  Однако же из-за пазухи он вынул отнюдь не листок, исписанный неизменными "желаю" и "поздравляю". Из-за пазухи он достал револьвер.
  
  При этом вторая его рука больно схватила Ролкина за волосы, а толстые красные губы прошептали:
  
  - Быстро давай сюда...
  
  - Что? - пискнул телеграфист каким-то совершенно чужим для него фальцетом.
  
  - Правительственное сообщение.
  
  - Ага, - кивнул одними бровями Ролкин и протянул господину бланк с одноглавым орлом.
  
  - Нет, не это, - мотнул головой господин, - вон то.
  
  И он указал на фирменный бланк с печатью УОБ: огромным копьем, пронзающим припадающего к земле дракона.
  
  Ролкин отдал телеграмму.
  
  - Зарегистрирована?
  
  - Нет, - пискнул Ролкин.
  
  - Ну вот и прекрасно.
  
  Из-за спины вальяжного высунулась точно такая же серовато-зеленая бумажка - с тем же огромным копьем, противным драконом, мудреным двух-с-половиностраничным текстом и подписью эрзац-майора Блямбера.
  
  - Зарегистрируй вон эту. Поставь исходящее. И передай, куда надо. Не вздумай темнить. Из-под земли отроем. Понял?
  
  Телеграфист закивал головой.
  
  - Здорово испугался?
  
  Телеграфист не осмелился врать.
  
  - Здорово.
  
  - Возьми на лечение, - вальяжный пихнул в руки Ролкина толстую синюю пачку. - Здесь ровно три тыщи шакалов. Если не будешь делать глупостей, через неделю получишь еще столько же. Хоть слово кому-нибудь вякнешь - убьем. Ты понял?
  
  - По-о-нял, - ответил ему телеграфист удивившим его самого густым и сочным басом.
  
  Бандиты исчезли.
  
  Перед ошарашенным Ролкиным остались лежать лишь новый уобовский бланк да толстая синяя пачка.
  
  В пачке (Ролкин пересчитал) было три ровно тысячи.
  
  Что соответствовало его совокупному жалованью за четыре с половиной года.
  
  
  Часть вторая
  
  Глава I
  
  Есть люди, как бы самой природою созданные для того, чтобы повелевать остальным человечеством. Мать-природа дала им все: исполинский рост, богатырскую стать и громыхающий командирский голос.
  
  Такие люди, как правило, служат швейцарами в дорогих ресторанах или играют роли большого начальства в художественных кинолентах. Настоящее же большое начальство выглядит совсем по-иному и от подотчетного ему человечества отличается вовсе не ростом и голосом, а - тем инстинктивным предсмертным страхом, который оно и радо бы, да не может не внушать подчиненным.
  
  Именно таким человеком и был начальник Ошского УОБ Вильгельм Фогель.
  
  И когда дверь круглосуточного кафе "Будьте нате!", где проходила отвальная Грумдта, вдруг приоткрылась, а на пороге возникла тщедушная фигурка господина майора, весь минуту назад бурливший зал - оцепенел.
  
  Все споры иссякли. Все разговоры затихли. Все воротники застегнулись на последнюю пуговицу. И только стоявший к дверям спиной эрзац-капитан Рабинович еще продолжал какое-то время произносить свой дурацкий тост, пока, наконец, по каменным лицам коллег не заподозрил неладное и, обернувшись, не поперхнулся на полуслове.
  
  Вообще-то личный приход Удава был честью.
  
  Честью, без которой подавляющее большинство присутствующих с превеликим бы удовольствием обошлось.
  
  - Здра же, дин майор! - на правах, худо-бедно, хозяина рявкнул Грумдт.
  
  - Никакого "здравия же", Гиероним, - на редкость спокойным и тихим голосом ответствовал Фогель. - Никакого "здравия же"! Сегодня я для тебя не начальник, а старший друг. Ведь мы, я надеюсь, друзья?
  
  - Так точно, господин ма... т. е. глубокоуважаемый господин Фогель. Мы с вами, конечно, друзья.
  
  - Я искренне рад это слышать, - все тем же обманчиво ласковым голосом прошелестел Фогель и осторожно сел в специально поставленное у колонны кресло.
  
  Минуту спустя в уголке майорского рта уже горела его неизменная сигарета, а в руке нагревался бокал вина - единственный на весь вечер.
  
   ******
  
  - Первый раз это было еще при кайзере, - сообщил Грумдт Сикорски, помимо воли косясь на практически слившегося с колонной Удава.
  
  (После неожиданного прихода Фогеля прошло уже минут десять. Клокотавшее прежде веселье вроде и возродилось, но как-то - не полностью. Даже самые громкие голоса звучали теперь чуть-чуть приглушенно, даже самые толстые и волосатые чрева уже не осмеливались выглядывать из-под рубах на свет божий и даже самые отчаянные остроумцы держали теперь язычки на привязи и тщательно фильтровали свои остроты.
  
  При этом сам господин Фогель продолжал демократично сидеть в углу и ни во что не вмешивался. Лишь где-то раз в минут восемь он выдавал еле слышное "хм" и - в зависимости от мельчайших оттенков майорского хмыканья - его виновник либо смотрел орлом, либо тупился и краснел).
  
  - Первый раз это было еще при кайзере, - повторил Грумдт.
  
  - Да-да, я помню, - отозвался Сикорски. - Ты мне об этом уже говорил. На прошлой неделе. Но хотелось бы знать подробности. Так что уж не томи. Излей душу.
  
  И он отхлебнул из широкой коньячной стопки.
  
  - Да чего там рассказывать! - откликнулся Грумдт (донельзя, конечно, польщенный). - Тоже мне, нашел ветерана! Можно подумать, что на рукаве у меня черным-черно от нашивок за ранение. Ежели хочешь знать, весь мой непосредственный боевой опыт укладывается минут в сорок.
  
  - За нашу инте... инте... ктуальную гордость!!! За нашего... Ги-ра-ни-ма Го-ра-ци-я! - едва-едва ворочающимся языком выдал очередной свой тост Рабинович.
  
  Грумдт приложил руку к сердцу и благодарно кивнул.
  
  - За не-га-си-мый се... тылнык... ра-зу-ма!
  
  Господин майор у колонны еле заметно хмыкнул. При этом коротенький звук, исторгнутый господином майором, нес в себе явный заряд негатива. Но настаканившийся Рабинович оттенков начальственного хмыканья не уловил и, гордо поправив очки, продолжил нести ахинею.
  
  - Короче, слушай, - произнес Грумдт и закурил дорогую папиросу "Заремба".
  
  *************************************************************
  
  ...Первый раз будущий капитан-лейтенант побывал в деле, будучи двадцати лет от роду. Их, пару сотен зеленых курсантиков, срочно перекинули на самый дальний юго-западный край тогдашней Державы. Нужно было любою ценой прекратить резню между ужугами и дадаузами.
  
  Уже через пару часов после высадки они оцепили три последних не разграбленных дадаузских дома и с огромным трудом удерживали многотысячную толпу погромщиков.
  
  Все, что случилось потом, Грумдт даже сейчас мог воспроизвести по минутам. Он хорошо запомнил, как господин действительный лейтенант Шишечка сперва чуть-чуть колебался, а потом таки отдал команду вести стрельбу на поражение. И как сразу же после этого очень часто и споро затрещали их выпущенные еще перед Первой войной семизарядные ружья, и как все они понимали, что с помощью этих музейных пукалок толпу разъяренных погромщиков не остановить, и как ужуги стали отстреливаться, и как рядом с Грумдтом упал никем не любимый курсант Фогель (однофамилец майора), и как чей-то испуганный голос вдруг тоненько пискнул: "Пиздец...", а потом вдруг залаяли два пулемета, и толпа побежала назад, и Грумдт что есть силы нажал на тугой курок своей пукалки, после чего двухметровый красавец-парень, на полголовы возвышавшийся над толпой, рухнул, словно подкошенный, и хотя стрелял весь их курс, а сзади взахлеб заливались два пулемета, Грумдт почему-то сразу понял, что этот красавец-парень застрелен именно им, понял с той же определенностью, с какой, один раз взглянув на ребенка, тут же догадываешься: твой он или не твой.
  
  *************************************************************
  
  Все это Грумдт отчетливо помнил и очень, очень хотел рассказать. Но вместо этого он зачем-то занудно и долго перечислял всех любимых и нелюбимых преподавателей их тогдашнего четвертого курса, после чего вдруг начал ругать покойного премьера Сливу (якобы виновного в дадаузо-ужугском кризисе), а потом вдруг заспорил с пеной у рта с действительным лейтенантом Галковским, являются ли дадаузы родственниками айев. Так, короче, никто из присутствующих ничего о том первом грумдтовском бое и не узнал, о чем, если честно, присутствующие печалились не особенно.
  
  Ибо им было сейчас не до Грумдта. Нет-нет, вконец назюзюкавшегося Рабиновича уже давным-давно отвели домой, и первенство за столом теперь держал действительный капитан Заянчковский, чей зычный бас, исполнявший "Офицерскую прощальную", заполнял не только всю ресторанную комнату, но и выплескивался на улицу, будя пару окрестных кварталов. Присутствующих смущало не это. Ведь все перечисленное выше: и отмахавший четырнадцать тостов подряд Рабинович, и разбудивший полгорода Заянчковский, и даже эрзац-капитан Гармаш, танцевавший креольское танго с действительным лейтенантом Мрыжеком, - все это было делом привычным.
  
  А вещи действительно необычайные творились возле колонны.
  
  Началось все с того, что Вильгельм Густав Фогель взял в руки ВТОРОЙ бокал.
  
  Никто.
  
  Повторяем.
  
  НИКТО.
  
  Даже лучший друг господина майора эрзац-майор Блямбер, знавший его с 1975 года, НИКОГДА не видали в руках у Удава ВТОРОГО бокала.
  
  Да что там второго! Даже законная первая порция ни разу за все эти годы не осушалась не то что до дна, а даже - до половины. Бокал мог часами греться в руках, мог десятки раз пригубляться, но - количество алкоголя в нем практически не уменьшалось.
  
  Но сегодня произошло небывалое. Фогель вдруг молодецки крякнул, опрокинул в рот содержимое и со стуком поставил ПУСТУЮ хрустальную емкость на край стоявшего рядом с колонной рояля.
  
  Мордатый буфетчик (бывший в тот вечер за подавальщицу) незаметно приблизился и наполнил порожний бокал подогретым бордо урожая 1969 года - единственным сортом вина, признаваемым Фогелем.
  
  Но чудеса на этом не кончились.
  
  Этот второй фужер был тоже выпит до капли, после чего - весь УОБ не мог поверить своим глазам! - щеки господина майора порозовели, движениям стало чуть-чуть не хватать уверенности, а обычное тихое "хм" сменилось вдруг громким "ха-ха".
  
  Третий бокал майор налил себе сам. Осушив его на три четверти, он начал высоким неверным тенором подпевать "Офицерскую прощальную". А потом... нет, четвертого бокала все-таки не последовало. Последовал полный стопарь мандариновки, выпив который майор нечеловеческим усилием воли сумел таки остановиться.
  
  Но и случившегося было вполне достаточно, чтобы весь ресторанный зал, забросив свои дела, в полсотни глаз смотрел за господином майором. Хотя ничего совсем уж скандального в тот вечер, в общем, не приключилось.
  
  Да - господин майор был чуть-чуть подшофе.
  
  Да - рассказал бородатый анекдот про двух чеченцев, встреченный громким и дружным хохотом.
  
  Да - подпевал "Офицерскую прощальную".
  
  Да - посетил туалет и (с кем не бывает!) забыл застегнуть ширинку, давая возможность всем присутствующим полвечера наблюдать свои голубые, словно ооновский флаг, трусы.
  
  Но что здесь, в конце-то концов, особенного?
  
  Ведь за любым из пирующих числились подвиги стократ живописней! А то, что господин майор сумел таки сохранить способность логически мыслить, доказывает, в частности, то, что не кто-нибудь, а именно он первым сказал: самолет.
  
  И сказал исключительно вовремя.
  
  Ибо грумдтовский рейс стартовал в 00.35.
  
  А на ресторанных часах было уже 23.40.
  
  И, конечно, если бы не личный джип и не личный шофер господина майора, Грумдт в эту ночь никогда бы не улетел в столицу. Но фогелевский Азад был водилой от Бога! Мигалка мигалкой и спецномер спецномером, но двести пять по шоссе и сто десять по городу даже с включенной сиреной смог бы выжать не каждый. А вот фогелевский Азад - смог, и уже в 00.08 Фогель, Грумдт и Сикорски стояли у дверей аэровокзала. В 00.11 взмыленный Грумдт подбежал к стойке регистрации.
  
  Само собой, регистрация уже закончилась. В огромном аэропортовском окне был виден красивый шведский автобус, везший андрианапольских пассажиров к стоявшему под парами лайнеру.
  
  Здоровенный аэропортовский охранник (бывший почти идеальной копией некогда охранявшего телеграф гвардии рядового Шнейдера) к сунутым ему под нос синим уобовским удостоверениям отнесся с легким сарказмом. Он тоже подчинялся лично Прищепе.
  
  И чем больше ярились Грумдт и Сикорски, тем более уверенное чувство ведомственного превосходства отражалось на высеченном из гранита лице гвардии рядового.
  
  Положение становилось критическим.
  
  На электронном табло светились цифры 00.18.
  
  И здесь господин майор... выкинул, как говорится, фокус. Сделал, короче, то, что можно было объяснить разве что наслоенной поверх бордо мандариновкой.
  
  После этого фокуса многое стало ясно: и слишком вежливый голос господина майора, и его фантастическая приверженность к коллекционным французским винам в стенах учреждения, где практически все - от новобранца-фельдфебеля до главы Общеимперского УОБ действительного генерала Чегодаева - глушили водку по-черному. Стало ясно и то, почему это именно Фогель энное количество лет назад был поставлен в Ошской пятине надзирать за законностью.
  
  Короче, Удав сунул руку за пазуху и выдернул удостоверение. Только не синее, а черное. И вместо пришпиленного к мать сырой земле гада, на нем была выдавлена оскаленная волчья морда.
  
  Лицо охранника вытянулось.
  
  Вернее, даже не так.
  
  Скорее, то продолжение шеи, которое пару минут назад - с небольшой натяжкой - все-таки можно было назвать "лицом", теперь уже окончательно потеряло право на это имя. Между могучими плечами охранника мелко и стыдно трясся какой-то студень.
  
  Господин майор, молниеносно спрятав в карман пиджака драгоценную ксиву, после чего слегка подтолкнул охранника в грудь и - одного-единственного касания майорского пальца с лихвою хватило, чтобы эти сто килограмм накачанного на тренажерах мяса вдруг безвольно рухнули к подножию стойки.
  
  А потом... нет, конечно же, господин майор этого все же не сделал. Описанные чуть ниже действия он просто-напросто сымитировал.
  
  Проскальзывая сквозь регистрационные воротики и устремляясь бегом к самолету, Грумдт краем глаза увидел, как господин майор якобы наступил поверженному охраннику на промежность и, якобы расстегнув ширинку, полил его воображаемой струей.
  
  
  
  Глава II
  
  
  Державный следователь III ранга Грумдт проснулся ровно в десять минут восьмого. Ни малейшей причины просыпаться в такую рань у державного следователя не было. Ничто не мешало ему продрыхнуть хоть до обеда. Но, как это часто случалось во время отпуска, Грумдт почему-то вскочил с петухами.
  
  Вскочив, послонялся в исподнем по номеру и от нечего делать включил телевизор. Никаких чуть более интеллектуальных возможностей убить это утро у Гиеронима Горация не было. Ноутбука он не имел, книг не читал, а ни один из его столичных знакомых не подымался раньше одиннадцати.
  
  Тем более, что и день был предпраздничный.
  
  На плоском, как блин, экране девочка в черном бикини, профессионально вращая задом, что-то хрипло нашептывала в микрофон. Зрелище было весьма поучительным и вполне бы могло надолго сковать внимание Грумдта, если бы... если бы волосы у бедной девицы не были ярко-оранжевыми, губы - трупно-зелеными, а все пять пар накладных ногтей, согласно последнему писку гламурной моды, не были бы чуть загнуты и раздвоены.
  
  Испугавшись девицы, Грумдт нажал первую попавшуюся кнопку пульта и оказался на канале "Империя". Канал заполнял никому ненужные утренние часы трансляцией заседания Всенародного Веча, посвященного очередной годовщине Великой Победы. Какой-то много евший и пивший и явно не изнурявший себя работой мужчина, стоя на синей трибуне, что-то вяло бубнил по-писанному. Три сотни сидевших в зале точно таких же холеных господ в четверть уха внимали.
  
  На втором державном канале транслировалось аналогичное заседание Предпарламента.
  
  Грумдт тихо выругался и снова помучил дощечку пульта. Появившийся на экране Каштанов сходу начал делиться секретами своей суперпотенции. Еще одно судорожное нажатие - и Грумдт увидел военизированную игру, посвященную предстоящей годовщине Великого Сражения. Новгородские ушкуйники с привязанными бородами с отчаянным кличем: "Умрем за Святую Софию!" - напирали на волжско-окских. Дальше все шло по "Истории" Краева: минута-другая и волжско-окские ударились в притворное бегство. Простодушные новгородцы тут же начали их преследовать и, само собой, не заметили, как в тылу у них вдруг взметнулось огромное облако пыли. Приближалась монголо-татарская конница.
  
  Грумдт вздохнул и выключил телевизор. Что было дальше, в Ливонии знали даже дети. Переменчивых новгородцев охватила паника и, не подоспей им на выручку пара полков великоливонской пехоты, дело бы кончилось полным разгромом.
  Загасив телевизор, без пяти минут действительный капитан (произошедшее перед самым отпуском приятное повышение в ранге через два-три месяца должно было привести к почти автоматическому представлению на действительного) помылся, побрился, почистил зубы, нырнул в приобретенный специально для отпуска прохладный серый костюм, обильно напрыскался дезодорантом и спустился в бар - завтракать.
  
  Бар здешней гостиницы мало чем походил на круглосуточное кафе "Будьте нате!". Столь любимая офицерами Ошского УОБ ресторация была почему-то оформлена в суровом военно-морском стиле. У самого входа стоял скрипучий деревянный штурвал, с потолка свисали толстые пеньковые канаты, настоящие гулкие трапы вели наверх. Официантки были в матросках и коротеньких юбочках.
  
  За три тысячи километров от Андрианаполя такой дизайн считался шикарным.
  
  Но здесь, в столице, в моде был стиль ультрагламур. И вся обстановка столичного бара состояла, собственно, из одного прихотливо подсвеченного сумрака. Царившую в помещении мглу то и дело пропарывали тонкие, словно вязальные спицы, лучики - то зеленые, то синие, то оранжевые. Они выхватывали из тьмы то в ослепительно вспыхивающий столовый прибор, то в миловидное лицо официантки, то в жирную харю кого-нибудь из столующихся, причем эта харя, наудачу выхваченная из сумрака, всегда почему-то казалась намного значительней и умней, чем она была в настоящей жизни.
  
  Короче, в дизайне кафе был отчетливый привкус чего-то диавольского - подстать всему этому ультрагламурному стилю: его трупно-зеленым ртам, его нестерпимо-оранжевым патлам, раздвоенным, словно змеиное жало, когтям, и (особенно сильно раздражавшему капитан-лейтенанта) идиотскому обычаю так туго перепеленывать женские груди, что они становились практически невидимыми.
  
  Впрочем, еду в этом логове Вельзевула подавали, к счастью, обычную. И отливавшая чем-то малиновым официантка принесла Грумдту не пауков и пиявок, а джем, ветчину, ананасовый сок и крошечную рюмку водки. Правда, стоила эта незамысловатая трапеза целых три с половиной шекеля (цена обеда из пяти блюд в "Будьте нате!"), но... что тут поделаешь!
  
  Столица - есть столица.
  
  Грумдт доел ветчину, без энтузиазма тяпнул рюмку "Державной" и запил ее ледяным соком. Сладковатая и душноватая "Особая" не вызвала ни малейшего желания продолжить, и капитан-лейтенант совсем уже было собрался уйти, как вдруг - раскаленно-зеленый луч высветил на противоположной стороне бара надменное мужское лицо, показавшееся Грумдту знакомым.
  
  Чуть-чуть оттопыренная нижняя губа.
  
  Кустистые черные брови.
  
  Навеки застывшее где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над окружающими.
  
  Короче, это был он.
  
  Генрих Джордж Бюллов. Самый амбициозный и самый способный студент их курса.
  
  Правда... немного смущала накинутая на плечи Бюллова какая-то мятая серая курточка. Какие-то явно грошовые джинсы, обтягивавшие его поджарую задницу. Смущал какой-то выкормленный и выхоленный, но неуловимо мутный еврейчик рядом.
  
  Неужто Генриховы дела с годами пошли - напропах?
  
  Неужто Генрих Джордж Бюллов сейчас - не элита?
  
  А, впрочем, какая разница?
  
  Грумдт встал и заспешил к едва видневшемуся в полумраке другу.
  
  *************************************************************
  
  ...Генрих Джордж Бюллов поднял глаза. Его черные брови нахмурились. Его толстая нижняя губа еще сильней оттопырилась. Всегда таившееся где-то у щечных складок выражение привычного превосходства над окружающими вдруг сменилось выражением брезгливого беспокойства.
  
  Боязнью, так сказать, панибратства.
  
  А потом его лицо озарилось улыбкой.
  
  - Герка! - на весь ультрамодный бар заорал он. - Герка! Ёб твою мать!!!
  
  - Генка, сука!
  
  Они обнялись. Даже (несколько неожиданно для Грумдта) расцеловались. Потом сели за столик (стол к этой минуте был уже пуст - солидный, но мутный еврейчик успел раствориться где-то в сумраке).
  
  - Ты где сейчас? - спросил Грумдт.
  
  - Да так... - буркнул Бюллов, - долго рассказывать. А ты?
  
  - У меня все по-старому. Следователь. В УОБе.
  
  - Здесь?
  
  - Нет. Далеко. В Ошской пятине.
  
  - Ф-фьють! - удивленно присвистнул Бюллов. - И занесло же тебя! А здесь что - в отпуске?
  
  - В отпуске.
  
  - Ну ты хоть... действительный? Первого ранга?
  
  - Да нет, - усмехнулся Грумдт. - Каплей. И ранг четвертый. Т. е. уже третий... перед самым отпуском присвоили.
  
  - По-нят-но, - как-то очень по-доброму, без капли злорадства протянул Бюллов. - Слушай, Гер, а ведь это не дело. Молодой башковитый мужик пропадает у черта в жопе под началом этого... как его? ... придурка Фогеля. Как хочешь, но это не дело... Короче, Гер, так... Ты после двух - свободен?
  
  - Свободен.
  
  - Слушай, нам надо встретиться. Давай прямо здесь, в этом баре. Ровно в четырнадцать. Сможешь?
  
  - Смогу.
  
  - Ну, вот и великолепно. Извини, но я без визитки. Дашь мне свою?
  
  Грумдт молча протянул карточку.
  
  - Ну, вот и великолепно, - повторил Бюллов, пряча визитку во внешний карман своей затрапезной курточки. - Чертовски приятно было встретиться. А сейчас, извини, я пойду. Дела, - Бюллов вновь улыбнулся и ударил себя по шее ладонью. - Охуительно-неотложные.
  
  И он нырнул в темноту.
  
  - Значит, ровно в два! На этом же месте! - донеслось из располосованного прожекторами сумрака.
  
  Грумдт остался один. Его лицевые мышцы еще какое-то время машинально растягивали губы в улыбку, но потом он нахмурился.
  
  Он вспомнил кустистые брови Бюллова, его оттопыренную губу и навеки застрявшее где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над всем остальным человечеством. Нет, дело было не в этом. Источник недоумения располагался не Бюллове, а где-то рядом.
  
  Пожалуй, в лице его так поспешно исчезнувшего компаньона.
  
  Или даже нет, не в лице. Ничего такого особенного в лице бюлловского спутника не было. Обычная типично семитская рожа: слегка крючковатый нос, чуть выпученные глаза, чуть-чуть одутловатые щеки с печатью той неприметной холености, что осеняет лишь лица людей, проживающих не меньше трех тысяч шекелей в месяц.
  
  Странным в напарнике Бюллова было другое.
  
  Непонятным и странным была в нем - рука.
  
  Вернее, кисть руки. Вернее, обезобразившая эту широкую кисть татуировка.
  
  Грумдт отчетливо вспомнил: падавшее на странную пару сияние из изумрудного вдруг стало густо-лиловым и в этом призрачном свете был до деталей виден плод нехитрой фантазии неизвестного лагерного художника - очень грубо выколотая русалка, висевшая головой вниз, зацепившись двумя лопастями хвоста за чуть кривоватый овал спасательного круга.
  
  
  Глава III
  
  Грумдт набрал номер Сикорски. Одно из чудес современной техники заключалось в том, что голос располагавшегося за несколько тысяч километров отсюда каплея звучал намного ясней, нежели голосок звонившей пару минут назад дежурной горничной. Тенор Сикорски звучал так четко, что Грумдт вдруг ясно представил его крошечный кабинетик, его всегда захламленный рабочий стол, его возвышающуюся за этим столом пузатенькую фигурку и наверняка все так читаемую им книжку Метса.
  
  - Ты сейчас на какой странице? - вдруг спросил он Сикорски.
  
  - Странице - чего?
  
  - Ну, этой твоей... желтой книжки.
  
  - А я ее, на хуй, бросил. Сейчас читаю какого-то там... - судя по сотрясавшему трубку грохоту, Сикорски переворачивал очередной, контрабандно читаемый том и смотрел на обложку, - какого-то, блядь... Смирнова. "Лето никогда". Вот это круто! Хотя, по большому счету, тоже хуйня. Но - позабористей.
  
  - Ты там, наслаждаясь изящной словесностью, о нашем-то деле не позабыл?
  
  - Это ты о гауляйтере? О невинно убиенном?
  
  - Да.
  
  - Не, не забыл. Наш невинно убиенный будет передан в суд через неделю. Классическая сто вторая. Судебные перспективы - наирадужнейшие. Удав руку жал. При этом господин майор соизволил особливо отметить собранную тобой коллекцию предсмертных записок, которые гауляйтер имел привычку писать из пьянки в пьянку. После чего господин майор заявил, что ты являешь собой пример особо пытливого и по-настоящему вдумчивого следователя и что лично он, господин майор, минуя оригинала Прищепу, попытается выйти на Чегодаева с предложением максимально тебя поощрить за глубину и настойчивость. Вот такие дела.
  
  - А ты, дура, боялась!
  
  - Нет, в данном конкретном случае ты, это надо честно признать, молодец. Хотя в общем и целом, конечно, пиздюк порядочный.
  
  - А насчет красителя, - игнорируя неизбежные, как снег зимой, подначки Сикорски, продолжил Гиероним Гораций, - Удав что-нибудь вякал?
  
  - Не. Ни полслова! Просто сказал, что все и вся сходится лишь в дешевых детективных романах, а в нашей грешной действительности все совпадает, в лучшем случае, процентов на девяносто. Нет, конечно, соизволил заметить он, неско... - Сикорски мастерски сымитировал тоненький голос Удава, - неско... стра-анно, что в сделанной лет двадцать назад татуировке использован ультрамодный краситель в те времена, еще, собственно, не изобретенный... Но отпечатки пальцев сошлись? Сошлись. Акт опознания трупа имеется? Имеется. Следственный эксперимент проведен? Проведен. Чего же вам боле? Любой адвокат может смело свернуть экспертизу красителя в трубочку и засунуть себе... - цитирую господина майора дословно, - засунуть себе прямо в жо-опу. Даже, ежели, не дай Бог, продолжил наш любимый начальник, дело вдруг попадет под суд присяжных, нам не составит никакого труда их убедить, что татуировка была, например, сперва сведена Крачаном, а потом - восстановлена.
  
  - С какой целью?
  
  - Очевидно, совершенно секретная информация о наличии татуировки в его личном деле как-то дошла до данного конкретного чиновника и он решил избежать ненужных вопросов.
  
  - Зачем?
  
  - А ты любишь лишние вопросы?
  
  - Нет.
  
  - Ну, вот и покойный их не любил. А к тому же я не так прост, как тебе кажется, и обзавелся повторной экспертизой, где черным по белому сказано: краситель НЕ УСТАНОВЛЕН. Ну-с, каково?
  
  - Старик, да ты гений! - искренне выдохнул Грумдт.
  
  - Кто б сомневался, - довольно хрюкнул Сикорски. - И я отчетливо вижу именно повторную, извиняюсь за выражение, экспертизу свернутой в аккуратную трубочку и выглядывающей у крафмановского адвоката из натруженного анального отверстия. Я даже успел сочинить небольшую сочувственную речь по этому случаю. Ты к ней присоединишься?
  
  - Да пошел ты на фиг! - хихикнул Грумдт. - Ну да, ладно-ладно.... А как там наш Рабинович? Очухался?
  
  - Еще как! Щелкает по три дела в день.
  
  - Удав из запоя вышел?
  
  - Т-с-с! - зашипел Сикорски. - Тебе, отпускнику, все до феньки, а мне здесь еще жить и жить. Так что, пожалуйста, без провокаций. И заруби-ка себе на носу: если мы будем разводить критиканство и принижать авторитет руководства, то мы вновь вернемся в обстановку хаоса, свойственную позорным временам Системы. Тебе это ясно?
  
  - Ясно, - давясь от хохота, ответил Грумдт.
  
  - И ты, я надеюсь, сообщишь, куда следует, как четко, бодро и безапелляционно прореагировал Александр К. Сикорски на предпринятую тобою проверку лояльности?
  
  - Сообщу.
  
  - Ну вот и чудненько. Наверно, пора сворачиваться? Ты ведь, Герасим, из скромности никому не поведаешь, что, глядя в данный момент на таймер своего сотового, думаешь лишь об одном: "а вот еще четвертьшекеля, а вот еще четвертьшекеля...". Ведь думаешь?
  
  - Да пошел ты на фиг!
  
  - Думаешь. Твоя рачительность, дорогой мой Герасим, уже давным-давно вошла в поговорки. Так что пора затыкать фонтан. Ну что тебе, брат, сказать на прощанье? ... Как там андриапольские бляди? Эх, засадил бы я им! Но... не дотянуться. Так что давай уж старайся за нас обоих. Хорошо?
  
  - Хорошо.
  
  - Ты, только честно, за эти пять дней уже сколько раз на сексуальной ниве повкалывал?
  
  - Три, - соврал Грумдт (на самом деле - ни разу).
  
  - Я тобою горжусь! Ну, будь!
  
  - Будь, - ответил Грумдт и выключил трубку.
  
  ******************************************************************************************************************************************************************************************************
  
  ...Потом, ходя из угла в угол по тесному гостиничному номеру, Грумдт продолжал теребить в ладони мобилу и сам не заметил, как вдруг позвонил домой. Под опцией "дом" в капитан-лейтенантском сотовом уже многие годы зачем-то был закодирован его старый андриапольский номер. Трубку на том конце поднял новый.
  
  - Алло, - равнодушно буркнул он.
  
  - Алло, - чуть заискивая, произнес Гиероним Гораций, - пожалуйста, будьте добры Елену.
  
  - Ленчик, тебя! - хорошо поставленным баритоном на всю их трехкомнатную пророкотал новый.
  
  Из маленькой смежной комнаты, очень легко ступая, подбежала Елена.
  
  - А-а-алло! - с кошачьими переливами промурлыкала она в трубку.
  
  - Привет, это я, - сказал Грумдт.
  
  - Привет, - отозвалась Елена, моментально гася переливы, - ты надолго?
  
  - Дней на восемь.
  
  - Когда собираешься встретиться с ребенком?
  
  - Наверное, завтра.
  
  - Во сколько?
  
  - Часиков в пять вечера.
  
  - В полшестого у него айкидо.
  
  - Тогда в четыре.
  
  - Где?
  
  - Как обычно. На выходе.
  
  - Позвать Злотана? Но вообще-то... он занят.
  
  - Интересно, чем?
  
  - Тем же, чем и всегда. Пялится в телевизор. Сейчас идет девяносто шестая серия его любимого "Леопардика Снугди".
  
  - А по-моему, солнце, отца он видит несколько реже, чем телевизор.
  
  - Ну, во-первых, - повеселевшим голосом произнесла Елена, - никакое я тебе давным-давно не "солнце". Это раз. А, во-вторых, до-ро-гу-ша, я-то, конечно, его позову, но толку, запомни мои слова, не будет. Так позвать?
  
  - Зови.
  
  - Зло-о-отан! - позвала Елена.
  
  Послышалось топанье толстеньких ножек сына.
  
  - Злотан, подойди к телефону. Это папа.
  
  В трубку задышали.
  
  - Сынуль, это я, - выдохнул Грумдт, больше всего боясь разреветься (он ясно представил, как сын, широко расставив толстые ножки, держит сейчас обеими руками трубку и настороженно зыркает исподлобья). - Здравствуй. Я приехал.
  
  - Здравствуй, - ответил сын.
  
  - Что ты сейчас делаешь?
  
  - Смотрю телевизор.
  
  - Мультики?
  
  - Ага, мультики.
  
  Повисла долгая пауза. Грумдт решительно не понимал, о чем ему говорить с самым близким человеком на свете.
  
  - Мультики интересные?
  
  - Да.
  
  - Они про кого?
  
  - Про леопардика Снугди.
  
  - Понятно... - Грумдт снова задумался, ища тему.
  
  - Пап, а можно я пойду? - отозвался сын. - Там сейчас совсем новая серия. Я ее еще ни разу не видел.
  
  - Да, конечно, иди. Завтра, в шестнадцать ноль-ноль, я жду тебя на Марфа-По...
  
  Но трубка уже была у Елены.
  
  - Ну, что я тебе говорила? - торжествующе произнесла она. - Злотан удивительно переменился. И далеко не в лучшую сторону. Для него теперь не существует ничего, кроме телевизора и компьютера. Целыми сутками либо пялится в ящик, либо рубится в эти свои идиотские игры. Впрочем... впрочем, зачем я это все говорю? Можно подумать, что это тебя интересует. Ну, да ладно, по поводу завтрашнего я его, естественно, проинформирую. Значит, в шестнадцать? На Марфа-Посадской? На выходе?
  
  - Да, - машинально кивнул Гиероним Гораций, - все, как всегда. Что ему подарить?
  
  - Подари ему этого несчастного леопарда. Он от него балдеет.
  
  - Но ведь этого... мало?
  
  - Ага. Мало. Большой леопардик Снугди стоит ровно тридцать пять шекелей.
  
  - Понятно. А что из вещей?
  
  - Купи ему спецназовские ботинки на толстой подошве. Ну, знаешь, как у супермена Донарда. Сейчас их все мальчики носят. Стоят примерно полтинник. Размер двадцать четвертый.
  
  - Ясно... Ну ладно, пока. До встречи.
  
  - Пока. Не забудь, размер двадцать четвертый.
  
  Капитан-лейтенант нажал кнопку "Отбой". На его устаревшем черно-белом дисплее светились цифры 13.48. Пора было приводить себя в порядок и спускаться в бар.
  
  Глава IV
  
  Хотя 13 июня официально и числилось днем рабочим, но пойти в этот день в любую из госконтор мог лишь человек до предела наивный. Ибо где-то уже с половины первого во всех имперских учреждениях сдвигались столы и миллионы успешных менеджеров вздымали заздравные чаши в честь Великой Победы войск Большой коалиции над несметными полчищами Волжско-Окской Деспотии.
  
  Описываемое нами 13 июня 2... года само собой не было исключением. И в далекой Ошской пятине, где в Главном Государственном Управлении лично эрзац-генерал Прищепа уже подымал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой полный стакан с "Державной особой". И в Управлении Общей Безопасности, где общего сбора не было и державные следователи сепаратно глушили мандариновку по кабинетам. И в столице Империи, в Общедержавном УОБе, где генерал-майор Градинарь (заменивший впавшего в жуткий запой Чегодаева) уже поднимал за Победу первую рюмку все с той же "Особой". И в главном офисе Службы, где престарелый рейхсмаршал Чих, держа на уровне глаз хрустальный фужер с подогретым бордо урожая 1969 года, произносил свой первый тост (как всегда, стихами). И в либеральном издательстве "Примус", где верноподданных спичей не было и где издатели пополам с писателями осушали под окололитературные сплетни двух с половиной литровую бутылку виски "Джонни Уокер" - короче, везде царила атмосфера праздника, везде на столах стояла скупая закуска и плескались моря разливанные алкоголя.
  
  В стильном баре при четырехзвездной гостинице, где пировали наши герои, тоже произошли кое-какие перемены. Во-первых, света стало побольше. Кроме пронзавших сумерки тонких лучей, едва-едва ощутимое сияние шло теперь откуда-то с пола. Плюс - на головах у официанток поблескивали двурогие ливонские шлемы, а наверху, под укутанным тьмой потолком, кроваво переливались огромные цифры: "1472 - 2...".
  
  И еще такая деталь: у принимавшей заказ официантки почему-то не были перебинтованы молочные железы. Ее грудь свободно вздымалась. Это жуткое отступление от ультрагламурных канонов, судя по всему, очень нравилось всем трем пожиравшим ее глазами клиентам: и облаченному в дорогой, но немодный костюм приезжему и обоим его лощеным столичным спутникам.
  
  - Что господам сегодня угодно? - ангельским голосом произнесла официантка.
  
  - Три спаржи, трое миньонов с грибами, три холодных телятины, в качестве аперитива - бутылка "Мартини"... естественно, "Драй", под телятину - пару теплых бутылок "Бордо" урожая шестьдесят девятого года, на десерт: орехи, кофе, мороженое и бутылочку "Хеннеси", - задумчиво продиктовал Бюллов, бывший здесь за хозяина.
  
  Несмотря на царский заказ, Бюллов так и не сменил своего студенческого одеяния и был сейчас во все той же позорной курточке и затрапезных джинсах. А вот его спутник был одет куда как изысканней. Искристый неоновый шарф, зеленые шаровары, малиновый блейзер, спецназовские ботинки и серебряная серьга в ухе. Расфуфыренного в пух и прах господина звали Владимир Ведрашко - он был однокашником Грумдта и Бюллова по военфаку Андрианапольского университета.
  
  ...Если Бюллов считался самым способным студентом их курса, то Ведрашко был - самым странным.
  
  Например, украшавшую его левое ухо серьгу он вдел не когда-нибудь, а ровно двадцать три года тому назад (еще при кайзере).
  
  Скандал был ужасный. Ведрашко таскали к декану и едва-едва не сдали в солдаты. И лишь заступничество тайно благоволившего к нему ректора позволило обойтись тремя сутками гауптвахты.
  
  Или этот пассаж со стихами. Нет-нет, само по себе писанье стихов криминалом, пожалуй, и не было. Поэтический дар (наряду с актерскими и оформительскими талантами) в стенах военфака даже отчасти приветствовался, ибо помогал проводить т. н. "Ежегодный вечер любительской драмы", мероприятие, считавшееся традиционным и посещавшееся самым высоким начальством.
  
  На этом "Ежегодном вечере" считалось хорошим тоном выпустить какого-нибудь самодеятельного пиита, всегда разражавшегося примерно одной и той же программой: одним стихотворением патриотическим, одним интимно-лирическим и двумя-тремя юмористическими стихами. Допускались даже эпиграммы на преподавателей - якобы вольнорожденные, а на деле согласованные до запятой.
  
  Наверное, лишнее уточнять, что во время чтения эпиграмм зал лежал в лежку и громче всех хохотал сам объект пародирования (всегда заранее предупрежденный).
  
  И вот надо же такому случиться, что за месяц до выпуска на вечере впервые выпустили В. Г. Ведрашко (другой курсант, Михаил Молотков, по праву считавшийся Главным Факультетским Поэтом, неожиданно слег с острым приступом аппендицита). Поначалу все шло хорошо. И стихотворение патриотическое ("Пять веков уж стоят над Шелонью полки..."), и стихотворение интимно-лирическое ("Меня вы вспоминали хоть? Ну да - отрезанный ломоть, да сын - не дочь, в подоле не приносит...) прошли на "ура". А уж первые пять эпиграмм вызвали в зале целую эпидемию хохота. Но потом Ведрашко прочел шестую. Тоже, между прочим, - согласованную. Но к одобренному лично деканом тексту он добавил пару не проходивших цензуру строк.
  
  Строки были такие:
  
   Пора сказать давным-давно,
  Что ты, мой друг, - говным-говно.
  
  Эффект от прочтения был сногсшибательным. "Вечер любительской драмы" оказался сорван. Объект эпиграммы - действительно ненавидимый всеми профессор римского права Трахман выбежал вон и его пришлось отпаивать корвалолом.
  
  На этот раз Ведрашко твердо решили выгнать, но потом, учитывая уже защищенный диплом и на две трети сданные выпускные экзамены, ограничились тем, что загнали его в самый дальний угол Державы.
  
  Короче, Грумдт бы ни капельки не удивился, если б вдруг обнаружил Ведрашко где-нибудь под забором. Однако Владимир был в полном порядке. Ни адвоката, ни следователя из него, конечно, не вышло. Ведрашко стал - литератором. Не то чтоб совсем процветающим, но довольно известным. Его роман "Черный ангел" был положен в основу телесериала и шел в самый прайм-тайм на канале "Империя". Второй его опус - повесть "Без пряников не заигрывай" была переведена на шесть языков и получила несколько международных премий.
  
  Правда само это имя - "Владимир Ведрашко" Грумдт, если честно, за все эти годы услышал впервые. Но, говоря откровенно, державный следователь III ранга был полным профаном в современной ему беллетристике.
  
  - Над чем ты сейчас работаешь? - спросил он друга.
  
  - Пишу сценарий "Черного ангела" - ответил тот, - сто пятнадцатую, сто шестнадцатую и сто семнадцатую серии. Немного не идет диалог, но, в принципе, все получается очень крепенько. В сто шестнадцатой Черноризского укокошат.
  
  - Неужели?! - выдохнул Грумдт, знать не знавший, кто такой Черноризский.
  
  - А то! Замочат с концами. Продюсер требует смены имиджа. Новый имидж должен внести Полторацкий. Полторацкого знаешь, кто сыграет?
  
  - Неужто Каштанов?
  
  - Подымай выше. Сам Дима Гурченко! Рейтинг должен зашкалить. Бабла потечет - немерено. Что лично меня, увы, не касается (лоханулся с контрактом). А вот сто восемнадцатая, дорогие мои ребятки, существует покамест в трех вариантах. И выбор зависит от рейтинга. Ежели рейтинг повысится всего в полтора-два раза, Полторацкий загремит в тюрягу и мы, педалируя жалость к нему населения, таки добьемся прироста в триста процентов. Ежели рейтинг зашкалит, то у Полторацкого все будет нормально, а вариант с тюрьмой мы оставим на черный день, когда вдруг наступит неизбежное снижение интереса. И, наконец, вариант "вэ", самый печальный - рейтинг не меняется или падает. Тогда Полторацкий уедет в Албанию, а главным героем становится Ухожратов, которого действительно сыграет кто-нибудь из секс-символов - либо Берман, либо Каштанов. Но это, - продолжал беззаботно трещать Ведрашко, - все, конечно, халтурка за ради денег. А что касается чистого творчества - пишу продолжение "Пряников". Хотя, конечно, "Пряники" тоже халтурка. А если коснуться самого-самого, того, что, как я имею наглость думать, переживет всех присутствующих и докажет, что в руках у Володьки Ведрашко все-таки было перо, а не фаллоимитатор, то... есть у меня одна задумка. И, знаешь, про что?
  
  - Ну?
  
  - Про тюрьму. Про роман надзирателя с заключенным.
  
  - Ты хотел сказать "надзирательницы"?
  
  - Нет, надзирателя. В этом-то весь и фокус!
  
  - А-а... ну и как?
  
  - Немного не идет диалог, но, в принципе, все получается очень крепенько. Все, кто читал, утверждают, что такой уточненной чеканной прозы не было со времен Мопассана. В конце фильма... т. е. романа любовники совершают побег и гибнут во время взрыва пакгауза - при экранизации здесь получится ломовой эпизод в стиле "экшен".
  
  - Ты же говорил, что это для вечности?
  
  - Ну... вечность вечностью, а сериал - сериалом.
  
  - А ты часом не знаешь, - вдруг перебил заболтавшегося литератора Генрих Джордж Бюллов (спрятанное где-то в щечных складках выражение привычного превосходства над окружающими стало сейчас особенно заметным), - как там поживает Майк Молотков?
  
  Ах, лучше бы Бюллов об этом не спрашивал! Простодушно-округлое лицо беллетриста неожиданно вытянулось и стало брезгливо-надменным.
  
  - Не знаю, - наконец, через силу выдавил он, - не знаю, что делает этот халтурщик.
  
  - Говорят, что он получил какую-то премию?
  
  - Ну да. Большую Айвазовскую. Сто тысяч золотом. Двадцать три голоса "за" и только два "против". Но, повторяю, этот халтурщик меня абсолютно не интересует.
  
  - Да, господи, почему? - удивился Бюллов.
  
  - Да потому, что халтурщик! Потому, что бездарь! Потому, что двадцать три голоса "за"! Потому, что сто тысяч золотом!
  
  Нет, все-таки хорошо, что два фиолетовых лучика переметнулись на противоположную стенку бара и лицо литератора потонуло во мраке. Ибо, судя по доносившимся изо мглы интонациям, он был в шаге от того, чтоб разреветься.
  
  - Потому, что этот халявщик пишет свои романы левым копытом, не давая себе труда даже перечесть написанного!
  
  *************************************************************
  
  - Слушай, - вполголоса спросил Бюллов, когда говорливый любимец муз наконец отлучился в уборную, - место замначальника отдела в Центральной Конторе тебя устроит?
  
  - В Конторе в смысле...? - недоуменно промямлил Грумдт.
  
  - Размечтался! В нашей конторе, в УОБовской.
  
  - Нет, - твердо ответил Грумдт, давно уже ждавший чего-то подобного, - в мальчики на побегушках я не пойду. И пачкой фломастеров командовать не намерен.
  
  - Вот, блин, гордыня! - весело возмутился Бюллов. - Ты что же хочешь - сразу сесть на отдел?
  
  - Как минимум.
  
  - А ты хотя б знаешь, что это эрзац-майорская должность?
  
  - Знаю. Но Удав зовет меня в замы.
  
  - "Удав" - это Фогель?
  
  - Да.
  
  - Во жук! Везде поспел! Ладно, Гер... я подумаю, - произнес Бюллов и, машинально одернув свою затрапезную куртку (стоившую, кстати, две тысячи долларов), очень серьезно добавил. - Может быть, я и смогу чего-нибудь для тебя сделать.
  
  Глава V
  
  К шести часам вечера сабантуи в большинстве учреждений уже завершились. И в далекой Ошской пятине, в Главном Государственном Управлении, где эрзац-генерал Прищепа, как всегда после выпивки, почувствовал себя очень плохо и незаметно положил под язык валидол. И в Управлении Общей Безопасности, где хмурый и трезвый начальник охраны уже заколебался ходить с этажа на этаж, выковыривая из кабинетов загулявших следователей. И в столице Империи, в Общедержавном УОБе, где генерал-майор Градинарь торжественно разливал по расстанной. И в Главном Офисе Службы, где бедовый рейхсмаршал Чих собирался идти по девочкам. И в либеральном издательстве "Примус", где виски "Джонни Уокер" давным-давно кончилось и главный редактор Густав Беккер на пару с литературной мегазвездой М. Молотковым догонялись купленной в ближайшем ларьке водкой "Народная", - короче, везде бушевавшее в полдень веселье давно уже выкипело и веселящихся мучила мысль: а стоило ли начинать?
  
  Правда, в стильном баре при четырехзвездной гостинице подобная мысль могла прийти в голову разве что извращенцу. Во-первых, заканчивавшийся банкет и не был, собственно, пьянкой. И хоть выпито было немерено, но сопутствующая алкоголю закуска была столь обильна, что никто из пирующих не был пьян, а - лишь под хмельком. Так что задаться вопросом: а стоило ли устраивать самое пиршество, - мог разве что распрощавшийся с двумя сотнями шекелей Бюллов, но, судя по его не дрогнувшему ни единой жилкой лицу, эти две сотни были ему - словно слону дробина. А уж Ведрашко и Грумдту расстраиваться было и вовсе не из-за чего.
  
  И, когда они, вывалившись толпой на улицу, окружили машину Бюллова и долго-долго не могли расстаться, стало окончательно ясно, что пир - удался.
  
  - Поедем в "Саввою", - кричал Ведрашко, - так нам подадут такие сигары, что вы все пальчики оближете!
  
  - Нет, - настаивал Грумдт, - останемся здесь. И теперь плачу - я. Ибо честь офицера...
  
  - Мужики! Спасибо! Но я не могу. Дела, - улыбнулся Бюллов и вновь рубанул себя по шее ладонью. - Охуительно-неотложные.
  
  - Да на фиг дела! - снова крикнул Ведрашко. - Поедем в "Саввою". Там нам подадут такие сигарочки, что па...
  
  - А ты, - Грумдт вдруг резко развернулся к Ведрашко, - ты хотя б знаешь, что такое честь офицера?
  
  - Я все знаю, - миролюбиво согласился писатель, - и именно из-за этого и зову вас в "Саввою". Мужики! Так такие сигарочки! Четыреста семьдесят шекелей сотня. Просто выкуришь такую сигарочку, а потом все пальчики себе расцелуешь!
  
  - Хорошо, - кивнул Грумдт, - едем в "Саввою". Но плачу за всех - я.
  
  - Мужики! - не на шутку взмолился Бюллов. - Поезжайте куда хотите. Хоть к черту в жопу. Только чур без меня. У меня здесь дела. ТАКИЕ дела, что, ежели я их вдруг завалю, меня ведь - без шуток - за яйца подвесят.
  
  - Кто подвесит? - вскинулся Грумдт. - Предоставь его мне. Ибо честь офицера...
  
  - Кто-кто, - усмехнулся Бюллов и осторожно тыкнул пальцем в небо. -ОН и подвесит.
  
  - Неужели?!!!
  
  - А хули. Ведь ты, небось, Герка, думаешь, что все эти бланманже с мадерой мне прямо в рот с неба сыплются? А вот такого тебе! До колена! Пока этот курс столичных наук раздербанишь, в таком, блядь, говне вымажешься... В таком, блядь, говне! Ну да ладно, проехали.
  
  - Хорошо, - кивнул Грумдт, - ибо честь офицера...
  
  - Ага, Герка, честь. Именно, сука, она. Куда же нам без нее. Ну, давай, - Бюллов вновь улыбнулся, - давай, друг мой Герка, покедова. Завтра в шесть обязательно встретимся. Я тебе позвоню... Ты тоже пока, Володя.
  
  И Бюллов, развернувшись к Ведрашко и Грумдту спиной, полез в широко распахнувшуюся дверцу "Хорьха".
  
  - Постой! - вдруг выкрикнул он, высунувшись наружу. - Володя, исчезни. Герка, можно тебя на минуточку.
  
  Грумдт подошел чуть поближе.
  
  - Слышь, Гер, - приблизившись к самому его лицу, еле слышно прошелестел Бюллов, - ты с утра человечка рядом со мною видел?
  
  - Видел.
  
  - Слышь, Гер, ты этого хуя забудь. Навсегда.
  
  - Хорошо. Знаешь, Ген, он действительно... странный. Мне все не дает покоя его наколка.
  
  - Вот ты его и забудь. Навсегда... Постой, какая наколка?
  
  - Понимаешь, Генка, точно такое же тату было у меня в одном деле. На жмурике.
  
  - То есть как?
  
  - А вот так. И все биометрические параметры сходятся. Даже не знаю, что думать.
  
  - Герка. Ты знаешь, что делать. Ты этого хуя забудь. Навсегда. Ты меня понял?
  
  - Понял.
  
  - Ну, Гер, пока. Завтра увидимся.
  
  Бюллов обнял его за плечи и они снова (и вновь неожиданно для Гиеронима Горация) расцеловались.
  
  Дверь тут же захлопнулась и "Хорьх" уехал.
  
  *************************************************************
  
  ...Где-то минут через восемь, в течение коих Грумдт и Ведрашко не слишком успешно ловили попутку, перед ними вдруг остановилась роскошная (такие они даже не тормозили) полыхавшая черным лаком машина.
  
  Из машины высунулась красная морда Бюллова.
  
  - Ладно, хрен с ними! - прокричал он веселым и почти уже трезвым голосом. - Хрен с ними, с делами. Дружба дороже! Залезайте в машину. Сейчас я вас отвезу в такое место...
  
  - В "Саввою"? - в два голоса спросили Грумдт и Ведрашко.
  
  - Да хрен с ней, с "Саввоей"! В тыщу раз круче. Садитесь, мужики, не пожалеете.
  
  
  Глава VI
  
  Действительный генерал Чегодаев не справлял общенационального праздника. И хотя на его рабочем столе стоял наполовину початый графинчик "Державной", а рядом - не начатая тарелка с сосисками, наличие и закуски, и выпивки ни малейшего отношения к всенародному празднеству не имело.
  
  Последние два-три месяца генерал пил практически ежедневно.
  
  Начинал он обычно сразу после прихода на службу и не останавливался до самого вечера. За день выходило чуть больше литра. Естественно, что ни о какой работе все эти месяцы не могло быть и речи и, когда секретарша все же пыталась подсунуть шефу какую-нибудь не терпящую ни малейшего отлагательства бумагу (скажем, "План социальной профилактики на 2... год"), генерал с трудом разлеплял веки, осоловело вперивал взгляд в заглавие, после чего мстительно спихивал тяжелую папку на пол и тихо шептал: "Все это хуйня".
  
  Чегодаев знал, о чем говорил. В сравнении со случившейся с ним неприятностью все прочее было неважно. Уже целых три месяца его не звали наверх. Телефон прямой связи молчал, а попытки самого генерала связаться с Верховным натыкались на ледяную вежливость секретаря.
  
  Все это могло означать лишь одно - неминуемую и скорую отставку.
  
  Но начальника Общедержавного УОБа связывали с президентом такие делишки, что просто так, на тихое пенсионное доживание Чегодаева выпроводить было уже невозможно.
  
  Следовательно...
  
  Следовательно, надлежало ждать оказии.
  
  И вот в ожидании этого неминуемого несчастья Чегодаев и осушал по два-три графина "Державной" ежедневно.
  
  Хотя... если честно, в глубине души генерал продолжал надеяться. Умом-то он понимал, что у него нет ни малейшего шанса, но глупое сердце вещало: погоди-погоди, а вдруг опять затрезвонит вертушка и запертый в телефонную чашечку прокуренный голос, как всегда, хрипло скажет: "Александр, привет. Как дела в твоей лавочке?". А потом, осознав, что дела идут, как обычно, идут неважно, хриплый голос причудливо выматерится и начнет пушить Чегодаева и в рот, и в нос, и в уши. Правда, если матком и пушить, то это не самое страшное. А вот ежели спросит: "Что там в УОБе?", - а потом - не дай Бог! - перейдет на "вы", то здесь уж все.
  
  Жди грозы.
  
  ...Но сейчас Чегодаев был бы, как манне небесной, рад и самой-самой суровой выволочке.
  
  - Ну, что тебе стоит? - обратился он к висевшему на стенке портрету. - Что тебе стоит, а? Вон... план социальной профилактики не выполнен. Ведь это же, Фридрих, ни в какие ворота - проваливать план по соцпроф. Ведь в прежние-то времена ты б мне за это такую бы клизмочку засадил! Так что тебе стоит? А? Позвони. И поставь. Я ж заработал.
  
  Но нет. Телефон молчал. А звонить наверх самому было бессмысленно. Звонить самому - значит в тысячный раз выслушать, что Президент очень занят, что личная встреча в ближайшее время не планируется, а все свои предложения и замечания вы можете передать через президентского секретаря. В письменном виде.
  
  Генерал проглотил десятую рюмку "Державной" и закусил горячей сосиской (тарелка каждые двадцать минут менялась).
  
  Нет, Фридрих больше ему не позвонит.
  
  Никогда.
  
  Почему?
  
  За что мне все это?!
  
  Ну, положим, человеком Команды Чегодаев действительно не был. Ни разу в жизни он не сказал Верховному "ты". Ни разу не парил августейшую спину березовым веником. Ни разу не осадил ледяного пивка в знаменитом президентском предбаннике.
  
  Но Верховный его ценил. Для своей деликатной должности Чегодаев подходил почти идеально.
  
  Славянин, вся грудь в орденах, понятен и близок простому народу. Туповат, исполнителен, на президентское место не лезет.
  
  И целых семь с половиной лет генерал Президента устраивал. Но около года назад что-то вдруг изменилось. Сперва - чуть-чуть. Потом - слегка. Потом - весьма ощутимо. И закончилось все онемевшей вертушкой и напрочь не узнающими взглядами стелившегося прежде под ноги президентского секретаря.
  
  Ах, как не хочется помирать!
  
  Ах, как не хочется...
  
  Скольких людей они с Фридрихом спровадили в райские кущи, а как настала пора перебираться туда самому, чего там скрывать, сердчишко екнуло.
  
  Хотя генерал трусом не был. Собственно говоря, генерал был героем и большую часть устилавших его мускулистую грудь наград получил именно за бесшабашную, воспетую в фильмах и сагах удаль.
  
  Но это было - давно.
  
  Тому назад лет тридцать.
  
  Чегодаев был глуп, омерзительно молод и знать не знал настоящей жизни.
  
  А вот сейчас помирать не хотелось.
  
  Напрочь.
  
  Категорически.
  
  Генерал поднял голову и завыл.
  
  Он выл долго, старательно, с волчьими переливами и, судя по всему, был готов посвятить этому занятию весьма и весьма продолжительный отрезок времени, как вдруг - распахнулась входная дверь - и в проеме возникло невозмутимое лицо секретарши.
  
  - К вам эрзац-генерал фон Бюллов, - сказала она.
  
  Генерал неохотно прервал особенно вышедшее тремоло.
  
  *************************************************************
  
  ...Меньше всего на свете Чегодаеву хотелось сейчас видеть этого выскочку. Но прогонять фон Бюллова было нельзя. Мальчишка был вхож к Верховному и мог принести последние вести Оттуда.
  
  - Можешь звать, - пробурчал Чегодаев.
  
  - Только... - на идеально вышколенном лице секретарши появилась гримаска минутного затруднения, - только он не один. С ним... ряженые.
  
  - Ряженые?!
  
  - Сегодня 13 июня.
  
  Блядь! Как он мог забыть! Сегодня ж канун Великой Победы!
  
  (У великоливонских чиновников существовала традиция: накануне 14-го они надевали исторические костюмы и ходили колядовать по кабинетам).
  
  - Так их пустить, Александр Владимирович?
  
  - Хрен с ними, зови!
  
  В кабинет вошли ряженные. Первым шел Бюллов в костюме ордынца. Вслед за ним - кто-то тощий и длинный в костюме ландскнехта. А последним шел некто маленький и пузатенький, в обличье ушкуйника (об этом свидетельствовала пенопластовая рогатина и огромный наперсный крест).
  
  Маленький и пузатенький держался фертом, а вот тощий и длинный явно робел. Что, впрочем, объяснилось достаточно скоро. Наряженный ордынцем Бюллов представил его как державного следователя III ранга Гурта (или Гумта?), т. е. как непосредственного чегодаевского подчиненного, отделенного от него пятью-шестью этажами иерархической лестницы. Ненаигранная робость немолодого каплея очень понравилась Чегодаеву, и он про себя пообещал Судьбе (если дело с оказией вдруг обойдется) запомнить этого следователя и вознести.
  
  А о том, что Наверху потеплело, свидетельствовало очень и очень многое. Во-первых, сам факт прихода Бюллова. Не такой это был человек, чтоб якшаться с безнадежно опальным. А, во-вторых, кое-что было сказано Бюлловым и напрямки.
  
  Где-то минут через сорок, когда графинчик с "Державной" уже пару раз опустел, а демократические сосиски с псковской горчицей давно уже были заменены жареными перепелками, фон Бюллов спросил Чегодаева:
  
  - Что там у вас с руководством?
  
  Чегодаев напрягся:
  
  - У меня... ничего. А вот Фридрих меня уже месяца три игнорирует.
  
  - Вы причину-то знаете?
  
  - Вот в том-то и дело! - вскричал Чегодаев. - Ни с того, ни с сего!
  
  - Не обращайте внимания. Вы же знаете Фридриха. На него временами находит. Я его, кстати, завтра увижу и постараюсь проветрить вашу проблему. Чем смогу - помогу.
  
  - Спасибо, Генрих.
  
  - Ерунда, Александр Владимирович. Всегда рад помочь действительному генералу.
  
  Они накатили по-новой. Дальнейшее Чегодаев запомнил отрывками. Он явственно помнил Бюллова: эрзац-генерал кипятился, махал руками и призывал их всех разойтись по домам, помнил обрушившийся на Бюллова шквал протестов - и своих, и новгородца с ливонцем, помнил как бы смытого этим шквалом протестов эрзац-генерала и их одновременно осиротевшую и повеселевшую компанию. Помнил, как они с Гуртом пели дуэтом "Офицерскую прощальную", а новгородец читал стихи.
  
  А потом вдруг раздался взрыв. И действительного генерала не стало.
  
  Давно ожидаемая им оказия наконец-то случилась.
  
  
  Глава VII
  
  Президент собственноручно включил телевизор. Собственноручно включенный ящик был для него не советчиком и товарищем, как для большинства простодушного населения его страны, и не давно разоблаченным ежевечерним лгуном, как для жалкой кучки оторвавшихся от жизни интеллектуалов, и, уж тем более, не средством массовой информации.
  
  Телевизор был для него фасадом. Лицом державы.
  
  В данный конкретный момент немаловажную функцию Фасада исполняла любимая дикторша Главного. Отнюдь не красавица, но...
  
  Ее высокий и чистый лоб, бездонные голубые глаза и пухлые щечки с типично великоливонскими ямочками - это было... что надо. Именно так и должно было выглядеть Лицо Страны.
  
  (И хотя Президент никогда никому не рассказывал об упомянутой выше симпатии, руководство главного телеканала всегда доверяло читать важнейшие новости именно этой его фаворитке).
  
  Дикторша рассказывала народу том, что Президент знал еще с вечера. Да, восемьдесят пять (на самом деле - сто сорок семь) погибших, в том числе четыре майора, два генерала и да-да-да... сам кавалер Большого Креста, трижды Герой Ливонии действительный генерал Чегодаев.
  
  Умница-дикторша все делала так, как положено: ее голос звенел, чистый лобик туманился, ее пухлые губки то и дело сжимались в скорбную ниточку, но - в уголках васильковых глаз стоял ледяной холод. Эти ледяные глаза как бы проговаривались, что жизнь есть жизнь, государство есть государств, Президент, слава Богу, жив и здоров, а все остальное... не важно.
  
  Помер Максим, да и хрен с ним.
  
  Нет, все-таки редкостной умницей была эта баба, и Президент никогда не променял бы ее даже на сотню красавиц!
  
  Потом (после тридцатисекундной демонстрации траурного портрета дурака Сашки) показали временно исполняющего обязанности начальника Общедержавной УОБ эрзац-генерала фон Бюллова.
  
  Новый начальник держался плохо. Суетился и мямлил, говоря о предшественнике, смахнул кулаком живую слезу - короче, не боевой генерал, а какая-то институтка.
  
  Фи!
  
  А потом Президент увидел себя самого.
  
  Глядя на этого высоченного и здоровенного красавца, Президент, как всегда, испытал острый приступ зависти. Он поймал свое отражение в зеркале, сравнил его с разгуливающим по экрану мачо и попытался найти в них хоть что-то общее.
  
  И, как всегда, - не сумел.
  
  *************************************************************
  
  ...Где пару минут спустя на экране возник Дежурный Философ. Если красавица-дикторша выполняла важную функцию Лица Страны, то Дежурный Философ был ее... как бы это помягче выразиться? ...диаметрально противоположной точкой. Выглядел он соответственно: съехавшие на бок очки, траченная молью бородка, свалявшийся в сальную трубочку галстучек. Воротничок сорочки был настолько заношен, что казался купленным в секонд-хэнде. И хотя Дежурный Философ (о чем Президент знал доподлинно) зарабатывал больше трех тысяч шекелей в месяц, он все равно имел вид культурного бомжика, втихаря побирающегося на помойках. И население этому найденному на помойке бомжу напрочь не верило. За что Дежурного Философа и ценили.
  
  Философ изо всех сил старался соответствовать высокой трагичности момента, но это у него не получалось. Он то и дело хихикал, потирал свои потные лапки и, пытаясь поправить засаленный галстучек, еще больше сбивал его в сторону. И тогда, наплевав на не дававшийся ему пафос, Дежурный Философ с дежурным бесстрашием принялся резать правду-матку.
  
  Да, ехидно вымолвил он, покойный генерал был героем. В прошлом. В далеком прошлом. А кем он был все последние десятилетия? Опустившимся и полностью развалившим вверенные ему войска алкоголиком. Да разве, пронзительно возопил Философ, сама возможность столь чудовищного теракта в самом сердце Державы не доказывает, что ведомство Чегодаева работало из рук вон плохо? Что это, простите меня, за охранники, не умеющие сохранит себя самое? Что это за сторожа, которых - воруют? И я, со смаком продолжил Философ, не постесняюсь спросить у свеженазначенного эрзац-генерала, а доколе, простите, будут занимать свои хлебные должности основные виновники сегодняшнего позора: господин Огрызко, господин Градинарь, господин Каммерер, господа Шмидт, Петров и так далее? И хватит ли у вас пороху, господин фон Бюллов, похерив так называемый этикет, сразу же взять быка за...
  
  Президент зевнул и выключил телевизор. Все, что скажет Дежурный Философ, он знал наизусть. Текст речи Философа был завизирован им еще в среду.
  
  
  Глава без номера
  
  В девятнадцать ноль-ноль к аттракциону "Вид с воздуха", что располагался на вертолетной площадке близ старой, построенной еще норвежцами крепости, подошло четыре человека - трое мужчин и женщина. Двое мужчин были типичными великоливонцами, а третий - не менее явным евреем. Женщина напоминала проститутку из Юго-Восточной Азии.
  
  - Где хозяин? - спросил еврей у трех скучавших близ вертолета стражников.
  
  - Сейчас, - лениво ответил главный и тыкнул пальцем в кнопку звонка.
  
  Из длинного и серебристого ангара показался тощий хозяин, вытиравший перепачканные в масле ладони какой-то ветошью.
  
  - Что... кататься? - с каким-то странным неудовольствием спросил он.
  
  - Ага, - приятным баском ответил аид, - по-ле-тать.
  
  - Только на двадцать минут! - раздраженно буркнул хозяин. - Через двадцать минут - комендантский час.
  
  - Хорошо.
  
  - И троих мужчин на борт взять не могу. Распоряжение горсовета.
  
  - Ну, послушай, земляк, - добродушно ответил аид, - сам-то подумай, кого мне оставить? Ну, хочешь, оставим телку?
  
  - Баба мне по фигу, - все так же взвинчено продолжил владелец аттракциона. - А мужчин больше двух взять на борт не имею права. Распоряжение горсовета.
  
  - Короче... - буквально лучившийся солидностью сын Сиона неторопливо вынул бумажник. - Сколько?
  
  - Да на фиг мне деньги! Мне важнее патент.
  
  - Да кто узнает-то, зема?
  
  - А вот они, - снизил голос хозяин и ткнул перепачканным маслом пальцем в сторону трех охранников. - Они первыми и заложат.
  
  - А они что - не люди? Им денег не надо?
  
  - Вот и договаривайтесь, если сможете.
  
  Солидный пошептался о чем-то с охранниками, распахнул бумажник, отслюнил с десяток банкнот по сто шекелей и вернулся назад, к вертолету.
  
  - Ну, а тебе-то сколько?
  
  - Три с половиной счетчика.
  
  - А губища не треснет?
  
  - Не хотите - не надо.
  
  - Давай пару сотен сверху.
  
  - Три с половиной счетчика.
  
  - Давай двести пятьдесят.
  
  - Три с половиной счетчика.
  
  - Вот черт упрямый! Триста.
  
  - Нет. Я слишком многим рискую. И деньги вперед.
  
  - Ну, да ладно, - махнул рукою вальяжный, - бабки я дам. Но запомни: деньги жадных не любят.
  
  И богатый гуляка отдал хозяину семь хрустящих стошекелевых купюр.
  
  Минут через пять (забрав на борт всех восьмерых) вертолет плавно поднялся в воздух.
  
  ...Как уже наверняка догадался читатель, и богатый аид, и оба ливонца, и лжепроститутка из Юго-Восточной Азии были боевиками Айсоварской Народной Армии и осуществляли теракт. Теракт готовился два с половиной года, и за эти время к нему приложили руку несколько тысяч бойцов АНА, несколько сотен продажных ливонских чиновников и десятки двойных, тройных и даже четверных агентов, причем каждый из них полагал именно себя душою и мозгом всего дела, а в действительности был его незначительным винтиком. И вот наступил самый важный момент теракта.
  
  Ровно в девятнадцать двадцать все три мирно дремавших охранника были уничтожены, а пару минут спустя был убит и пилот вертолета, хотя он и умолял сохранить ему жизнь и клялся исполнить любые требования террористов.
  
  В девятнадцать тридцать вертолет приземлился за городом, где из него поспешно выбросили четыре трупа и загрузили полторы тонны тротила. После этого трое мужчин покинули машину, а на место пилота села девушка.
  
  Девушку звали романтическим именем Генриетта. Вернее, так ее звали все городские родственники: и отец, и мать, и обе тетки, а вот упрямая деревенская бабушка не признавала этого рожденного телевизором имени, и звала ее на айсоварский манер: "Зейнаб". Мало-помалу Генриетта привыкла, живя в городе, быть Генриеттой, а переезжая в деревню, становиться Зейнаб. Первые годы она еще верила, что кто-нибудь кого-нибудь в конце концов пересилит: либо бабка переупрямит родителей, либо родители переупрямят бабку и у нее останется лишь одно имя. Но надежды ее были тщетны: городские родичи презирали ее высокогорное имечко, а бабка в сердцах говорила, что "генриеттами" кличут только собак.
  
  Так продолжалось целых пятнадцать лет.
  
  А в шестнадцать ей стало вдруг безразлично, кто и как ее будет звать.
  
  После того, что случилось в шестнадцать, ей осталось только одно - умереть. И уже не важно, под каким именем.
  
  Желание умереть было настолько сильным, что руководство Айсоварской Народной Армии из восемнадцати готовившихся к полету девушек решило выбрать именно Генриетту.
  
  *****
  
  Перегруженный вертолет слушался плохо, к тому же очень мешал встречный ветер и Генриетта вышла на цель с небольшим опозданием - в двадцать ноль пять. Учитывая ветер, она выбрала вариант Љ 2.
  
  *****
  
  ...Когда ей осталось выполнить свой самый последний маневр: повернуть две красные ручки вверх и сдвинуть черную в сторону, - Генриетта-Зейнаб неожиданно поняла, что совершить эти действия не сумеет. Нежданно-негаданно выяснилось, что все, что пару минут назад казалось и нужным и важным: преданность тейпу, любовь к поруганной Родине, невозможность после того, что случилось, смотреть в глаза людям, - все это стало вдруг сущей воды чепухой на фоне простейшего факта, что после того, как она выполнит этот маневр - подымет две красные ручки вверх и сдвинет черную в сторону, - ее, Генриетты-Зейнаб, больше не будет.
  
  И она вдруг подумала, что сможет, наверное, посадить машину на узенькую полоску пляжа и попросту убежать, бросив на берегу вертолет с тротилом. Для этого нужно-то было сделать всего ничего: просто сдвинуть зеленую ручку вниз, а потом повернуть белую плавно влево - и ее рука уже почти совершила эти движения, как вдруг... как вдруг еще одна мысль возвратила ее к ее прежнему плану действий.
  
  Генриетта-Зейнаб вдруг подумала, что в этой красневшей внизу огромной гранитной подкове может сейчас находиться этот. Будучи девушкой умной, Генриетта-Зейнаб понимала, что вероятность удачи ничтожна: шел девятый час вечера и в Управлении было пусто (руководство Айсоварской Народной Армии решило сознательно минимизировать жертвы). В Управлении не было никого, но ведь этот мог задержаться? А вдруг Самый Главный Начальник вызвал его к себе на ковер и дает ему сейчас подробнейшие наставления, как ему дальше мучить людей? А на голову им - бабах! - и Генриетта с тротилом. О, как бы это было бы хорошо! Как бы это было великолепно и справедливо, если бы этот почувствовал хотя бы сотую долю той боли, в обнимку с которой уже целый год из-за него живет Генриетта. Как бы это было отлично, если бы дети этого остались сиротами, а жена - одинокой и нищей вдовой и до самой бы смерти жила без мужчины. Как бы это было отлично и справедливо!
  
  Генриетта (которую на самом деле звали Зейнаб) подняла две красные ручки вверх, сдвинула черную в сторону и - впервые за весь этот год -улыбнулась.
  
  
  Глава VII (продолжение)
  
  Между прочим, выключив телевизор, Президент лишил себя самого интересного. Ибо сразу же после злобных филиппик Философа показали сюжет отчасти шутливый. Эвакуацию единственного выжившего.
  
  Поначалу на телеэкране возник левый угол атакованного террористами здания. Оно напоминало остатки уничтоженного бандой голодных гостей огромного именинного торта. Худосочный огрызок взамен всемирно известной восьмиэтажной гранитной подковы. Уцелевший угол был словно срезан ножом: виднелись располовиненные взрывом служебные кабинеты, стоявшие в них столы, возвышавшиеся на этих столах компьютеры, причем один из них почему-то работал. И вот показались внутренности мужского, пардон, туалета. Туалет был срезан по самый по унитаз. Прямо у его фаянсового подножия начиналась бездонная пропасть, а на самом ослепительно-белом утесе горным орлом восседал позеленевший от ужаса человек и мелко-мелко крестился.
  
  Застрекотали спасательные вертолеты, один из них скинул веревочный трап и спустившийся по трапу дюжий спасатель, словно любящая мать, взял выжившего на руки, после чего их обоих фалом втянули наверх. А потом пострадавшего показали уже на земле. Выбивая зубами чечетку, он давал интервью.
  
  Это был знаменитый писатель Владимир Ведрашко.
  
  
  Глава VIII
  
  Где-то неделю спустя после описанных в предыдущих главах событий в одном маленьком скандинавском баре немногочисленные его посетители могли лицезреть восседавшего, как всегда, на террасе коренастого и немолодого мужчину. Внешность мужчины для этих северных мест была весьма примечательна: голубые глаза, ярко-рыжие волосы, огромный темно-лиловый нос и тяжелая, будто вылитая из свинца, нижняя челюсть. Столь смутившая некогда Грумдта татуировка была аккуратно заклеена телесного цвета пластырем.
  
  Перед мужчиной стоял початый бокал с минералкой.
  
  За соседним столом сидели два моложавых, спортивного вида брюнета. Наверное, лишь по осанке да по осиным талиям в них можно было признать тех типичных - хоть картину пиши - великоливонцев, что сопровождали мужчину в его путешествиях по Империи. Брюнеты, явно подражая начальнику, то и дело пригубляли "Боржоми".
  
  *************************************************************
  
  ...Крачан любил этот город. Теперь, став покойником, он мог позволить себе регулярно возвращаться сюда и проводить в тишине пару месяцев. Живя в ленивом скандинавском спокойствии, он мало-помалу начинал считать себя местным жителем, эдаким ушедшим на ранний покой бизнесменом, твердо решившим прожить лет до девяносто. Жизнь в этом городе он вел соответствующую: соблюдал диету, избегал никотина и алкоголя и посещал городской фитнесс-клуб. Товарищам по спорт. увлечениям он подробно рассказывал о своих путешествиях: то в Австралию, то в Египет, то в Чили, а потом они вместе ругали жадность туроператоров и проистекающую из нее дороговизну дальних туров.
  
  Вот и сейчас в бар зашел господин Расмунссен - главный соперник Крачана в силовом троеборье. (Этот высокий и мощный старик шутя побеждал Крачана в жиме, но тот брал скромный реванш в приседаниях).
  
  - Ha det bra! (Привет!) - громко сказал господин Расмунссен.
  
  - Ha det bra! - ответил Крачан с таким ужасным акцентом, что оба не выдержали и рассмеялись.
  
  - Вы слышали об этом жутком несчастье на вашей бывшей родине?
  
  - Да, - ответил Крачан, - кое-что слышал.
  
  - Как жалко этого... - старик чуть напрягся, но все-таки выговорил, - Че-го-да-е-ва. Такой молодой! Ему не было и шестидесяти. И такой храбрый! Han er en ekte mann! (Настоящий мужчина!).
  
  - О, да, да, - печально вздохнул гауляйтер. - Вы придете сегодня на фитнесс?
  
  - Безусловно приду! Хочу присесть хотя бы со сто девяносто. Как вы думаете, у меня получится?
  
  - Желаю успеха.
  
  - Вам легко желать, подымая двести пятьдесят. Зато жим от груди - это уже моя епархия. Вам когда-нибудь эти несчастные сто двадцать пять покорятся?
  
  - Сегодня клянусь вам выжать.
  
  - Дай вам Бог... Vi ses snart! (До скорой встречи!)!
  
  - Vi ses snart! - ответил Крачан, выговаривая, как ему показалось, почти без акцента.
  
  И господин Расмунссен, тяжело ступая по деревянному полу литыми ножищами, прошествовал к выходу и покинул зал.
  
  Крачан улыбнулся и пригубил наполненный пузырьками бокал. Дул теплый северный ветер. На чисто вымытых досках пола лежала пара слетевших с соседней сосны хвоинок. А чуть-чуть поодаль, сразу за мокрой полоской песка, начинался седой океан.
  
  
  Глава заключительная
  
  Прошло полтора десятка лет. Провинциальный ночной клуб "Фортуна" с трудом, но донашивал давным-давно отмененный в столицах стиль ультрагламур. Клубный зал был набит плотным сумраком, сумрак немилосердно исполосован лучами, а груди всех официанток были перебинтованы так туго, что казались вогнутыми, а не выпуклыми. Сами же эти богини сервиса были раскрашены в самые вызывающие тона некогда модного цвета "металлик".
  
  Понятно, что отмечавшаяся в Державе очередная годовщина Великой Победы не могла пройти мимо клуба стороной. На официантках были двурогие шлемы, на вышибале - новгородская косоворотка, а под укутанным тьмой потолком переливались алым гигантские цифры: "1472 - 2...". Короче, все было как и пятнадцать лет назад за одним исключением: самым изысканным блюдом в меню был свиной эскалоп, а самым шикарным напитком - водка "Державная".
  
  И так было по всей Империи. Вся страна отмечала предстоящую годовщину битвы на реке Шелонь чем Бог послал. И в далекой Ошской пятине, в Главном Государственном Управлении, где эрзац-генерал Рабинович подымал чуть подрагивающей от преждевременного маразма рукой полный стакан водки "Народная". И в Управлении Общей Безопасности, где действительный майор Сикорски произносил свой первый тост, держа на уровне глаз бокал с мандариновкой. И в столице Империи, где начальник Общедержавной УОБ генерал-майор Фогель грел в ладони заздравный фужер с "Державной особой" (единственный на весь вечер). И в главном офисе Службы, где рейхсмаршал Бюллов под льстивыми взглядами двух десятков особо приближенных подчиненных смаковал бордо урожая 1969 года (среди этих немногих избранных был и эрзац-лейтенант Злотан Грумдт - любимец рейхсмаршала). И в трижды за эти пятнадцать лет прогоравшем и трижды восстававшем из пепла либеральном издательстве "Примус", где пили портвейн "Три семерки", - короче, везде царила атмосфера праздника и привычной, до неощутимости, бедности.
  
  *************************************************************
  ...В прочем, одному посетителю провинциального клуба окружавшая его обстановка показалась, скорее, слишком роскошной. Посетитель несмело, бочком пересек пространство танцпола, сел за самый дальний и неудобный столик и заказал себе устриц и бутылку "Хеннеси".
  
  Официантка презрительно фыркнула:
  
  - Мо-ло-дой че-ло-век! - с иронией произнесла она (заказывающий походил на худого седого подростка, но администрация строжайше предписывала персоналу обращаться к посетителям клуба только так: "молодой человек" или "девушками"). - Мо-ло-дой че-ло-век! Где вы устриц-то видели? Их сейчас и в столице нету. А этот... ликер...
  
  - Коньяк.
  
  - Ну, да, коньяк "Ханеси"...
  
  - "Хеннеси".
  
  - Ну, хорошо, "Хеннеси". Вы его откудова взяли? Из какой древней книжки?
  
  - Но раньше...
  
  - Когда "раньше"? При кайзере?
  
  - Да нет... лет пятнадцать назад.
  
  Лет пятнадцать назад официантке было четыре года, и те времена она помнила не отчетливо.
  
  - Мо-ло-дой че-ло-век! Ну вы тоже мне... скажете. Лет пятнадцать назад. А после этого-то вы где пропадали?
  
  - Где-где... - лицо заказывающего напряглось, а глаза потяжелели.
  
  "О, Господи! - мысленно выругалась официантка. - Какая ж я дура!
  
  Ей стало вдруг очень жалко клиента. Настолько жалко, что на долю мгновения ей захотелось прижать этого седого мальчика к своей сокрытой под бинтами, груди, а потом - она это умела - согреть-приголубить. Но полминуты спустя она передумала. Уж слишком он выглядел старым.
  
  - Курочку-гриль не хотите, мужчина? Курочка вкусная, свежая. А попить вы возьмите "Народной". Она в два раза дешевле, а, между нами... - официантка интимно понизила голос, - вся эта дрянь все равно наливается из одной цистерны. Хорошо?
  
  - Хорошо, - кивнул седенький.
  
  Минут через восемь официантка принесла трехсотграммовый графинчик "Народной" и тарелку с салатиком.
  
  В прочих местах Империи гуляли тоже - увы! - не с прежним размахом. Эрзац-генерал Рабинович, выдувший около литра "Народной", отмахал четырнадцать тостов подряд, а потом был почтительно отведен к себе в кабинет - отдохнуть на диванчике. Тоже слегка перебравший мандариновой чачи начальник УОБ зачитывал подчиненным избранные места из "Лето никогда" А. Смирнова. Действительный генерал Фогель с отвращением пил "Державную" и тосковал по бордо, пить который было теперь нельзя из соображений ведомственного патриотизма. Слегка захмелевший рейхсмаршал Бюллов долго и нудно рассказывал Злотану, какой у него был замечательный папа. В либеральном издательстве "Примус" младший корректор Кравец уже тронул гитару и (для начала) выдал: "Пра-а-ащай милая мая, / Уезжаю в Азию. / Может быть, в последний раз / На тебя залазию" /. Младший корректор чувствовал себя несколько скованно. На их скромной редакционной пирушке присутствовала мегазвезда, живой классик Владимир Ведрашко. Впрочем, звезда вела себя на удивление демократично: бутылками пила портвейна и, не чинясь, материлась.
  
  ...А в провинциальном клубе "Фортуна" странный клиент допил до дна графинчик "Народной", доел курочку и, расплатившись, направился к выходу.
  
  (Юная официантка, несмотря на богатые чаевые, смотрела ему вслед с нескрываемым осуждением. Сперва она очень боялась, что этот пятнадцать лет не видевший женщин зек начнет к ней приставать. Потом стала ждать, когда он начнет приставать, и, не дождавшись, обиделась).
  
  А Искандер Теодору самая мысль: предлагать себя этой богине - казалась преступной. Просто видеть ее, слышать ее поступь, вдыхать ее запах было таким немыслимым счастьем, что... Да о чем говорить! Просто спокойно идти по заснеженной улице было переживанием настолько изысканным, что все остальное становилось ненужным.
  
  И даже только что выпитые триста грамм водки были, пожалуй, лишними.
  
  Воля пьянила сильнее.
  
  *************************************************************
  *************************************************************
  *************************************************************
  
  За спиной затрещали слоновьи шаги.
  
  Муниципальный контроль.
  
  - Ва-аши дыкмнты?
  
  Искандер Теодор протянул им нотариально заверенную копию справки об освобождении (оригинал был зашит в подкладку ватника).
  
  Начальник патруля (здоровенный такой долдон), мучительно вторя губами, прочел его ксивочку.
  
  Потом равнодушно кинул ладонь к козырьку:
  
  - Извынтызыбспкство!
  
  И, топая сапожищами, зашагал прочь.
  
  А Искандер Теодор пошел в противоположную сторону - к едва видневшейся в туманной дали зубчатой кромке леса.
  
  Дул теплый ветер. Приятно пахло наконец-то почуявшей лето землей. Крафман шел и вполголоса напевал выученный за годы неволи острожный напевчик.
  
  И он был свободен.
  
  Впервые в жизни - свободен.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"