Иногда мамулька начинала судорожно рыться в шкафу и охать-вздыхать, передвигая вешалки. В комнату приносили тазик с синим эмалированным кувшином, наливалась теплая вода и мне намывали голову и драили шею банной мочалкой. Надевались на ребенка лучшие капроновые банты, парадно-выходное платье и ручной вязки кофта фантастической расцветки: фиолетовая с оранжевой каймой и с пуговками, как зеленые леденцы. И, несмотря, на вполне знакомый ритуал, я каждый раз забывала - что воспоследует за ним. Сидела на смешном диване с валиками, болтала ногами и ждала чего-то необычного. В принципе, необычное было всегда, только годы спустя я поняла, что именно длинное путешествие на семнадцатом трамвае, медленном, раскачивающемся, тащущемся мимо Военно-Медицинской Академии, Авроры и 1-го меда, было самым интересным приключением в тот день: визита к прабабушке. Я влипала в окно и разглядывала город, разный, потому что и Петроградка, и Выборгская сторона и Литейная часть - были, как три разных города, что пристегнуты к разным мостам.
Потом мы шли пешком от Карповки на улицу Чапыгина, и я каждый раз спрашивала, а бабушка меня помнит? Потому что в малышовой голове никак не укладывалось - почему прабабушка есть, а бабушка уже умерла? Разве они не должны быть по порядку? Правда, порядок этот кое-где все же был соблюден: еще одна бабушка была вполне бодра и снабжала меня устрашающими кофтами еще много лет. Чем было ближе к бабушкиному дому, тем подтянутей и элегантней выглядела мама, мне строго внушалось не шмыгать носом и вспомнить, что я девочка, и главное, вести себя достойно. Обожаю это слово! Достойно - обозначало молчать, церемонно потупив глазки сидеть и демонстрировать всю глубину моей воспитанности.
Прабабуля моя выглядела дамой. Спокойной, с прямой спиной и полными красивыми руками, очень ловкими. Они сидели с мамулькой за чайным столиком под низкой шелковой лампой с бахромой и тихо жужжали, мило наклонившись друг к другу, безумно похожие лицами и голосами. Они обе нежно позвякивали ложечками, теплый свет кругом ложился на стол и я, растопырив глаза и воткнув палец в нос, просто на них смотрела - потому что более уютной и теплой картины, олицетворяющей для меня семью и дом, я не видела больше нигде. Хотя нет, вру, что-то похожее было в доме прабабушкиных сестер, на той же улице, но там царил ее племянник и женственности в их доме было много, много меньше. Да, там тоже был красивейший дом с каменной террасой и итальянскими окнами, широкой оранжевой лампой и гигантским обеденным столом, но у окна жил верстак с несколькими тисками, вдоль стены были сложены запчасти мотоцикла и пахло машинным маслом и старушками.
А почему я видела маму и прабабушку, как далекую картинку? Да потому что всегда бывала сразу сослана от стола в эркер, где стояла чудесная зингеровская машинка, черная, вся в золотых узорах и завитках, по которым можно было часами водить пальцем и воображать себя Элли, идущей по желтой дорожке, а на ее столешнице копилась толстая стопка самого ненавистного мне журнала - "Огонек". Как ребенок, всюду и везде читающий, искренне полагающий, что где бы ни были написаны буквы, их нужно обязательно прочесть, я хваталась за журналы и честно пыталась им снова поверить. Это были обманные журналы. В них всегда было много картинок, мало текста и немного смысла, что для маленького ребенка, что для взрослых. Как пустая конфета, которую хватаешь и она сминается у тебя в пальцах, так и эти журналы, каждый раз манили меня надеждой и врали. Поэтому я снова и снова отвлекалась от предложенного мне занятия и таращилась на прабабушку - как она, сидя, разливает чай за полностью сервированным столиком с крахмальными салфетками, несмотря на то, что гостей-то всего раз-два и обчелся.
Я не знаю, любила ли я ее. Но став постарше, до самой ее смерти все равно старалась попасть к ней в гости, чтобы уже сознательно сесть в окне и оттуда издалека смотреть на то, чего у нас никогда не было.