К полуночи Дмитрич оклемался настолько, что позвал меня в путь.
-Вставай, Вовка! Пойдем!.. Пора!..
Куда пора? Зачем? Умирающий старик пребывает в ином измерении, а мое дело - водить его кругами по палате, стараясь при этом сберегать картины, вазу с цветами и набор хрустальных стаканов, в которые Дмитрич то и дело грозно тыкает дубовой тростью.
-Пора, Вовка!.. Эх, пора!..
А ведь сегодня в полдень у Дмитрича остановилось сердце и лежать бы ему сейчас в морге, если бы руководство клиники не решило продемонстрировать группе молодых ординаторов, что с клинической смертью можно и нужно бороться.
-Вовка!..- неожиданно восклицает Дмитрич сиплым голосом, - Вовка, стой!.. Ты ее видишь?! Вот она!..
В том направлении, куда больной указует тростью, нет ничего кроме вазы с пожухлыми георгинами, но он видит, несомненно, видит нечто такое, отчего его землистое лицо искажает гримаса ужаса и негодования.
- Кто? - на всякий случай спрашиваю я старика.
- Смерть! - восклицает Дмитрич, - Моя смерть! Но ты не боись, Вовка! Щас мы ее...
Отстранив меня, с неожиданной силой, больной по-спартански метает трость, дорогая керамика разлетается вдребезги, вызванная медсестра колет Дмитричу очередной успокаивающий "коктейль". Убирая с пола черепки, я чувствую, что на меня пристально смотрят из темного угла палаты. Так вот как выглядит смерть: чистенькая бабушка в ночной сорочке с укоризненным беззлобным взором и никакой косы в руке! Клянусь, я ее видел, но не поверил. Я подумал - это оттого, что я не сплю четвертую ночь подряд...
*
Боль приходила по ночам, тихонько, но настойчиво скребла под ложечкой, как курица лапкой. В такие минуты я вставал, доставал из холодильника кают-компании дизельной подводной лодки открытую банку сгущенного молока, делал несколько глотков, и боль проходила. До конца врачебной практики оставалось восемь дней, я думал, что ЭТО пройдет, что ЭТО, возможно от крымской жары, флотских консервов, а может и от винограда и домашнего вина, которым нас поили по ночам на пляже загорелые аборигенки.... Но неделя прошла, и я привез боль с собой в Ленинград. Преподаватель терапии (у нас как раз начался четырехмесячный цикл терапии в элитной академической клинике) внимательно выслушал мои жалобы и велел назавтра прийти натощак, за сорок минут до начала занятий. Извлекая "шланг" фиброгастроскопа, полковник поздравил меня с язвой двенадцатиперстной кишки и тут же оформил на лечение "без отрыва от производства": по утрам я надевал белый халат и шел на занятия, слушал лекции и вел две женские палаты на третьем этаже, а потом спускался на второй, переодевался в больничную пижаму и болел. Жизнь, тем не менее, налаживалась: известный в городе гепатолог - профессор Круглов, доверил мне ключи от своего кабинета, чтобы я по вечерам мог спокойно готовиться к экзамену, медсестрички снабжали книгами и журналами, а "две женские палаты", узнав что "доктор Вова такой же больной, как и мы", настойчиво зазывали вечерами на чай. И длиться бы этой идиллии вплоть до моей выписки, если бы в клинике вдруг не появился Дмитрич. "ВДРУГ" - это потому, что никак не светил умирающему онкологическому больному, пусть он даже полковник и Герой Советского Союза (а Дмитрич им действительно был!) шикарный генеральский люкс. Все в этом мире просто: позвонил из Москвы прославленный маршал и приказал обеспечить своему умирающему старшему брату достойный уход. В первую же ночь норовистый Дмитрич так "достал" персонал отделения, что наутро куратор объявил мне решение начальника клиники: сдать две женские палаты и заступить на бессменную ночную вахту по генеральскому люксу...
*
Он закрывает глаза после омнопона и очередной капельницы, а я сижу в кресле напротив, борясь со сном, и думаю: что же я знаю о нем, кроме того, что этот старик выходил из окружения брянскими лесами, горел в танке под Прохоровкой и врывался в полыхающую Прагу в последний день войны? Почему маршалом стал не он, а почти не нюхавший пороха его младший брат? Почему всемогущий маршал не сделал своего старшего брата хотя бы генерал-майором? Почему маршал не торопится приехать проститься с умирающим братом? И если жена Дмитрича умерла пять лет назад, почему его дети не сидят у постели отца? Почему начальник клиники, любовно именуемый нами Генерал, во время профессорских обходов лишь на миг останавливается у дверей люкса, вопросительно глядя на начальника отделения? Начальник отделения в этот миг всегда смотрит на лечащего врача, лечащий врач на моего преподавателя, преподаватель кладет мне руку на плечо и многозначительно говорит: "Здесь все под контролем!.." Генерал улыбается и плывет, алея лампасами, дальше, как "Титаник", в окружении крейсеров-доцентов и канонерок-ординаторов, всем своим видом, улыбкой и возгласом: "Та-а-а-ак!.." внушая надежду на исцеление.
Генерал - признанное светило в отечественной медицине, блестящий клиницист, а у художницы Ирины Константиновны из "бывшей моей" палаты, на восьмом году лечения гормонами все равно выпадает кисть из скрюченных полиартритом пальцев руки: "А потом, Вовочка, мне сформируют анкилоз коленных суставов, и буду я шарнирно-костыльной леди, - говорит она грустно, - И войдет Генерал в палату, и скажет мне ласково: та-а-а-ак!.. А ведь, по сути, не лечится ни одна терапевтическая болезнь! Даже здесь, в этих стенах... Умоляю, не будь терапевтом!.."
В ужасе просыпаюсь от легкого прикосновения женской руки. Медсестра Зойка смотрит на меня с жалостью: "Только что уколола его... Пятый час! Доконают они тебя...Может, поспишь?"
Мотаю головой - отрицательно, но, вообще-то, чтобы стряхнуть остатки сна. Зойка уходит, и я остро чувствую, что в палате кроме нас с Дмитричем остается еще одна женщина - седовласая, в домотканой льняной сорочке.
*
Жанна подкараулила меня в четыре часа пополудни на выходе из аудитории, приобняв, увлекла в сумрак подлестничного пространства: "Вовочка, миленький, прошу тебя, посмотри в моей истории... ну, биопсию эту самую посмотри...". Неделю назад, когда я еще вел свои две женские палаты; красивой, смуглой, двадцатипятилетней танцовщице варьете Жанне, в процедурной пробили грудину и взяли на анализ костный мозг. Я смотрю в ее умоляющие глаза и, зная, что страшный диагноз уже подтвердился, что жить ей осталось года полтора-два, начинаю бормотать о том, что меня отстранили от ведения больных из-за Дмитрича, и что теперь никто не даст мне ее историю, и...
"Не научили они тебя врать, Вовка, - грустно вздыхает Жанна, - Не научили... пока... Ну хоть на чай вечером приходи!.."
И я безвольно приду к ней после ужина на чай, в палату на третьем этаже, где мы будем, смеясь, нарочито беззаботно болтать о какой-то ерунде, а потом у меня еще останется пару часов на сон или чтение в профессорском кабинете, и все это время я буду чувствовать себя героем гоголевского "Вия", обреченного к полуночи идти на свидание со Смертью.
*
- Пойдем, Вовка! Пора!.. Пора! - восклицает Дмитрич в первом часу ночи. И я веду его, растрепанного, грозно тычущего тростью в пространство по палате, где нет уже греческой вазы с цветами и хрустальных стаканов, где прекрасная копия Айвазовского предусмотрительно убрана со стены... Интересное дело! Вот идут два человека в ночи по палате, и один поддерживает другого... А на деле, в палате сейчас только я, поддерживаю оболочку, фантом, который все считают Дмитричем, а где сейчас находится сам Дмитрич, не знает никто.
Я опускаю изможденного странника на постель и нажимаю кнопку вызова медсестры. Очередной укол омнопона... Кажется, он спит.
Я просыпаюсь вновь от прикосновения женской руки. А может, продолжаю спать, потому что вижу Жанну, ласково гладящую мои волосы, вижу ее красивую грудь в глубоком вырезе халата с маленьким кружочком лейкопластыря на грудине...
- Вовка, милый! Выручай! Дай мне хоть на часок ключ от профессорского кабинета!.. Ну, пожалуйста! Мы там осторожненько...
Она сказала "МЫ"... Это значит, что в кабинет профессора Круглова сейчас осторожно, на цыпочках, прошмыгнет она, увлекая за собой высокого, похожего на певца Хулио Эглесиаса, капитана второго ранга из двадцать шестой палаты... У кавторанга, я слышал, вчера подтвердили опухоль почки...
До сих пор не знаю - во сне или наяву я вложил ключ Жанне в ладонь.
А потом она снова пришла ко мне, на этот раз без сомнения наяву, счастливая, остро пахнущая сексом (именно с тех пор я отличаю этот запах от всех иных запахов на свете). Она пришла, чтобы вернуть ключ, но, едва взглянув мне в глаза, схватила за руки и стала отчаянно шептать: "Так ты меня ревнуешь? Ты ревнуешь меня, глупый мальчик!? Не смей! Не смей ревновать покойницу! У меня кладбище впереди! Ты понимаешь - клад-би-ще!.. Ну, Вовка, ну миленький, ну не смей!.."
Кажется, мы оба плакали навзрыд, пока не встрепенулись от пристального взгляда: из под неряшливо-проволочных бровей на нас глядел очнувшийся от наркотика Дмитрич.
-Девочка! - грозно пробасил старик, - Не смей забижать моего Вовку! Не смей!..
*
А назавтра в люксе вновь появилась ваза со свежими хризантемами, и набор хрустальных стаканов, и бутылки "Боржоми", и великолепная копия Айвазовского вернулась на прежнее место... По каким-то неуловимым признакам в обычном телефонном разговоре начальник академии понял, что маршал не сегодня - завтра приедет проститься с братом, а потому клинику весь день отчаянно чистили, мыли и красили...
В тот вечер на Дмитрича не подействовал омнопон, старик ахал от боли, но после капельницы вновь потащил меня в странствие, яростнее обычного тыкая тростью в пространство, до сих пор удивляюсь, как мне удалось уберечь восстановленный интерьер палаты. Дотащив Дмитрича до постели, я задремал в кресле с тревожным предчувствием пробуждения от касания женской руки. Кто это будет на этот раз? Дежурная медсестра? Жанна? Или бабушка в домотканой льняной сорочке? Кажется, я так и не проснулся, иначе не позволил бы медсестре Зойке, отвести себя в профессорский кабинет и уложить на диван. Зато я помню, как Зойка обещала за меня подежурить и разбудить в шесть утра - за полчаса до прихода дежурного врача.
На профессорском диване мне снилось, что я сделал выдающееся открытие: изобрел лекарство, от которого Жанна поправится, и снова будет танцевать, но, чтобы дать Жанне это лекарство нужно получить добро какой-то международной комиссии, и я жду этого решения больше суток, и... вновь просыпаюсь от прикосновения женской руки...
Где я?! И при чем тут Зойка, если я жду сертификат на свой волшебный препарат?..
- Вовка! - шепчет склонившаяся надо мной медсестра, - Вставай, Вовка! Он умер...
На бледном заострившемся лице больного не было ни тени страдания. Зойка сказала, что Дмитрич умер во сне, "перестал дышать - и всё"... Вызванный мною дежурный врач, не вдаваясь в подробности, констатировал смерть в истории болезни, зевая, велел Зойке через два часа отправить тело в морг, а мне - идти спать.
Я проспал всю пятницу, ночь на субботу и половину субботнего дня, когда за обедом мне сказали, что приезжал маршал, но в клинику заходить не стал, пошел в морг, поцеловал мертвого брата в лоб и уехал...
А в ночь на понедельник меня позвала в комнату отдыха вновь заступившая на дежурство Зойка. Мы пили чай, болтали о какой-то ерунде и вдруг...
-Вовка! - каким-то страшным шепотом просвистела девушка, притянув меня к себе, - Вовка, поклянись, что ты меня не выдашь!.. Я его убила!..
И я узнал, что отправив меня спать, Зойка ввела спящему Дмитричу тройную дозу "сэкономленного" накануне наркотика, который сливала в отдельный флакон, сдавая по дежурству вскрытые ампулы, и еще что-то ввела, я уже не помню что, потому что меня стало знобить, да так, что казалось, я стучу зубами на всю трехэтажную клинику.
-Ты ведь не выдашь меня? Правда, не выдашь? - шептала Зойка, провожая меня до постели, - Мне было жалко и его и тебя, мне казалось, что следующих суток ты не выдержишь...
В эту ночь я так и не смог согреться - в теплой палате под шерстяным одеялом. И уснуть тоже не мог, мне казалось, что как только я усну, откроется дверь и тихонько войдет ОНА, пряча за спиной наполненный смертью шприц...
*
Через две недели меня выписали из клиники, а спустя три месяца я сдавал экзамен по терапии самому Генералу. Генерал слушал мой ответ, откинувшись в кресле и блаженно закрыв глаза, но по легкому подрагиванию век, я чувствовал, что он слышит каждое мое слово.
Едва я закончил, Генерал очнулся, раскрыл лежащую на столе зачетную книжку, с улыбкой произнес: "Та-а-а-ак!.." и поставил мне "отлично".
P.S. Через год медсестра Зойка вышла замуж за выпускника ординатуры и уехала с ним на Дальний Восток. Танцовщица Жанна умерла полтора года спустя от лейкемии. Художницу Ирину Константиновну свел в могилу полиартрит через шесть лет. Еще через два года в Москве от острой сердечной недостаточности скончался Маршал -младший брат Дмитрича. Генерал умер через десять лет от болезней, борьбе с которыми он посвятил свою жизнь.
Язва "вернулась" ко мне семь лет спустя - после полета в подбитом вертолете в горах Афганистана...