Засохший безлиственный чинар на потрескавшейся от жажды земле не давал на пятидесятиградусной жаре никакой тени, но к нему все равно несли самых тяжелых раненых и больных: к корявым ветвям и стволу крепили капельницы с кровью, плазмой и растворами... С губ умирающих солдат слетали слова: "Мамочка!.. Мама..." И еще: "Сестричка!.. Сестра!.." В неосмысленном бреду умирающие искали спасения не в лекарствах, а в женском прикосновении. Серая пыль опускалась на лица и бинты, пот становился грязью...
Людские взоры с надеждой устремлялись в небеса, откуда изредка, рискуя быть сбитыми, садились на металлические решетки полевого аэродрома транспортные самолеты. Раненых торопливо грузили в натружено ревущие "антошки", самолеты взлетали, а под чинар уже сносили новых.... Сколько же их, не дождавшихся "борта" на родину, умерло под этим деревом?!..
Пять лет спустя здесь появились сборные модули современного госпиталя из двенадцати отделений и аэродром, способный принимать огромные транспортные "Русланы"... Чинар, повязанный клочками бинтов и выцветшими добела обрывками обмундирования, превратился в памятник. Не удивлюсь, если после нашего ухода его не тронули талибы. "Духи" всегда уважали наши импровизированные обелиски, во множестве стоящие вдоль дорог. Не только из мистического уважения к мертвым, а потому, все эти колеса, траки, фрагменты обугленной брони, шоферские баранки и обломки вертолетных винтов постоянно должны напоминать ненавистным "шурави" о смерти.
Армейский госпиталь в Кабуле начинался с грязных королевских конюшен, переполненных умирающими людьми. Потом его отремонтируют, напичкают современной аппаратурой, усилят прикомандированными светилами медицины... Но в этих, пропахших кровью, эфиром, блевотиной, табаком, испражнениями стенах, равно как и в иных - поражающих блеском и стерильной чистотой, но неизменно наполненных отчаянными вскриками, рикошетом отлетающих в ледяную вечность, человеческих душ - везде и во все времена бессменно властвовала ОНА...
В королевских конюшнях
Метра нет для коня.
Медсестра раскладушку
Принесла для меня...
Очень трудно голубке
В коридорах, где сплошь
В стык обрубок к обрубку,
Полегла молодежь...
Вертолетчик - без правой,
Минометчик - без двух...
На повязках кровавых
Ничего, кроме мух...
Так уж получилось, что ОНА была и моей мамой, и Первой Женщиной, подарившей моим полудетским губам наркотическую энергию возбужденного женского тела. ЕЕ голос колокольчиком доносился из больничного коридора в мое воспаленное пневмонией сознание. Позднее, ОНА учила меня делать уколы, бинтовать раны, отрезать пуповину у восторженно орущих младенцев... Отогнув стерильную маску, ОНА вливала мне в рот горячее какако в перерыве многочасовой операции, и при этом строго покрикивала, чтобы я не касался руками поильника. ОНА дежурила со мной в мои первые интерновские операционные будни, кормила домашними блинчиками и пирожками, ОНА гладила мои брюки, если я на несколько суток зависал в больнице и увлекала за собой в полумрак ординаторской в спокойные редчайшие ночи.... ОНА была сразу и весталкой у жертвенного алтаря, и вавилонской блудницей, блаженная святость которой проступает в мужском сознании острым чувством вины много лет спустя...
Медсестра, медсестричка,
Что ж ты слезоньки льешь?
Как же ты без привычки
Здесь, в конюшнях живешь?
В королевских конюшнях,
В госпитальном чаду,
В наркотичном, спиртушном,
Матерщинном бреду...
ЕЕ унижали и возвышали вновь. ЕЙ пользовались, чтобы потом запоздало канонизировать, обвиняли в том, что ОНА едет на войну за деньгами, продает свое тело и, причитая над умирающими, жалеет, прежде всего, себя, но сами же умоляли ЕЕ об этом:
...Если чудо случится,
Если снова срастусь,
Дай свой адрес, сестрица,
Может быть, пригожусь.
Ну а коль не воскресну,
Все равно хоть часок,
Проживу, на чудесный
Поглядев адресок...
Называя профессию медсестры самой сексуальной, люди не всегда задумываются, отчего так получилось. Истина вовсе не в количестве легенд и посвященных ЕЙ скабрезных анекдотов, а в том, что это, пожалуй, единственная профессия на Земле, где женщина выступает в роли связиста, сжавшего зубами провод на ничьей земле между Жизнью и Смертью, между Эросом и Танатосом. ЕЕ порой вульгарный, но необъяснимо целительный флирт видится мне неосознанным стремлением дать больному не менее важное лекарство, чем то, которое прописал врач.
Святые недотроги и добродетельные матери семейств канули в Лету, круги от них разошлись бесследно по омуту вечности, а ОНА - грешница, снова и снова отдающая мужчинам адресок, тело и душу, осталась...
На мемориальном братском кладбище в Севастополе есть серая могильная плита с надписью: "Медсестра Вера. 1942 г." Почему люди безучастно проходят мимо помпезных надгробий, но подолгу стоят у этого безликого камня?..
На сельском погосте в татарском селе Шеланга не сохранилось даже могильного холмика медсестры Даши, но в Севастополе ставят памятник ее бессмертной душе...
...Война становится привычкой:
Опять по кружкам спирт разлит,
Опять хохочет медсестричка
И режет сало замполит...
А как ОНА умела хохотать! И тогда, на танцах в Академическом клубе, и на наших грешных вечеринках в питерских общагах и коммуналках, и на рождественской пирушке в афганском Кандагаре, когда я, распаляясь, привлек ЕЕ к себе в полумраке комнаты, а ОНА, отстраняясь, с хохотом вакханки, заявила: "Между прочим, я стою "Шарп"!.." Это означало, подари я ЕЙ японскую магнитолу или ее эквивалент деньгами, и ОНА утащит меня в чью-то комнату, где на чужой постели, под вспышки осветительных ракет за окном, произойдет то, что сотни тысяч раз происходило в походных шатрах, на повозках и в теплушках гражданских, и в блиндажах мировых войн...
Думая об этом пару часов спустя, я пытался уснуть, когда взрывной волной выбило двойные оконные рамы в модуле и нас осыпало осколками стекла и миллиардами издохших азиатских прошлогодних мух. Выскакивая из барака, мы прыгали в спасительные щели, на дне которых недавняя пирушка казалась чем-то нереально-иддилически-нелепым. После обстрела привезли раненых, и врачи штопали и кроили человеческую плоть в брезентовых палатках под завывание песчаной метели. И когда над песками, раздувшимся от крови бурдюком, пьяно шатаясь, всплыло чужое багровое солнце, ОНА поднесла мне алюминиевую кружку со спиртом, и, словно прося о прощении, поцеловала в губы.
А хорошо сестра хохочет
От медицинского вина!..
Она любви давно не хочет,
Ей в душу глянула война...
*
Солдат лежал на носилках в аэродромной сухой траве, глядя в серое афганское небо, и беззвучно плакал. Усеченные конечности под старым байковым одеялом, делали его тело неестественным, одновременно старческо-детским. Улетающих в Ташкент раненых провожали сослуживцы: целовали, хлопали по плечу, совали под подушки конверты с письмами. К "усеченному" солдатику не подошел никто.
- Вор, - коротко объяснил смуглый капитан, перехватив мой сочувственный взгляд, - Попался на краже, его побили и тогда он пошел на минное поле... Теперь будет просить милостыню в электричках...
В это самое мгновение к плачущему изгою подошла девушка-медсестра: опустившись на колени, гладила ладонью по лицу, чистым платочком вытирала ручейки смешанных с пылью слез, что-то тихо шептала, наклоняясь к самому лицу раненого...
- Вечно эта Нюрка кого-то жалеет, - проворчал кто-то за спиной.
И я вдруг подумал: "Вечно жалеет, и вечно будет жалеть, потому что сама эта Нюрка - вечная..."
О чем задумался начштаба?
Какие въявь увидел сны?
Откуда спирт? Откуда баба?
Спроси об этом у войны...
Только ли у войны надо спрашивать, откуда? Может это призвание на генетическом и даже душевном уровне? Ну понятно, матросская дочь Даша... Но что заставило Юлию Вревскую - богатую, молодую, красивую баронессу, генеральскую дочь скитаться от войны к войне и умереть от сыпного тифа в полевом лазарете? На войне убивают лучших, потому что они видней?
И только ли у врачей надо спрашивать, почему так долго цеплялся за жизнь другой безнадежный солдатик?.. Война не так романтична, какой кажется из фильмов и книг. Все было буднично и просто: у солдатика на далеком блокпосту, однажды разболелся зуб. Болел день, два, а на третий день щека распухла, и начался жар, и добрый прапорщик выдернул солдатику зуб пассатижами без наркоза (а что ему еще оставалось делать?!). На четвертые сутки у солдатика стала пухнуть шея. Ему дали аспирин и приказали терпеть: вот проедет колонна и отправим в госпиталь... Но колонна все не ехала. И тогда солдатик в бреду ночью взял автомат, флягу с водой и пошел по дороге. Пошел туда, где в ста пятидесяти километрах должен находиться гарнизонный госпиталь. В пути его встретили "духи", но не стали убивать, отобрали оружие и отпустили, видя что солдат идет по дороге почти без сознания... Пусть еще помучается! Потом солдатика все - таки догнала колонна, его положили на броню и привезли в госпиталь...
Хирурги подивились его живучести, развели руками и доложили начальству: "У больного развился гнойный медиастинит. Шансов нет..."
Но солдатик не хотел умирать. Посмотреть на него в реанимацию приходил весь персонал госпиталя. К нему привозили из Кабула на вертолете знаменитого академического профессора - корифея гнойной хирургии. Солдатика нашпиговали самыми дефицитными антибиотиками. И мало кто знал, что держали его "на волоске" не только импортные лекарства, дренажи, управляемое дыхание и мастерство докторов. Все это время у постели умирающего сидела некрасивая, полненькая, нос-картошкой сестричка и держа холодеющую руку в своих ладошках нашептывала: "Миленький, не умирай!.. Миленький, не умирай!.."
В королевских конюшнях
Метра нет для коня...
Медсестра мою душу
Унесла от меня...
Если бы я писал сказки, я написал бы о том, что солдатик выжил, женился на полненькой медсестричке, увез ее к своей маме, куда-нибудь в Белоруссию, где она нарожала бы ему деток - белобрысых, талантливых, с картофельными носиками...