Аннотация: Сокращенный вариант из одноименной повести, публикация из книги "Город, которого нет"
ЖЕНЩИНЫ СНОВИДЕНИЙ
*
...В мальчишеских ботинках и нелепом синем берете с помпончиком, ОНА смешно прыгает по расчерченному мелом асфальту, "гоняя" пустую баночку из-под гуталина. Мне семь лет, я люблю ЕЕ за лохматые зеленые глаза, интернатовский берет и огромные ботинки. Я знаю, что у НЕЕ нет родителей, что ОНА голодна, и по воскресениям ЕЕ забирает домой бабушка и кормит щами из крапивы. Я забегаю домой, чтобы отрезать для НЕЕ большой кусок ржаного хлеба, намазать его маслом, а сверху положить кусок докторской колбасы, привезенной отцом из Минска. ОНА жадно ест, я очень хочу с НЕЙ играть, но тут подходит ЕЕ бабушка и уводит ЕЕ домой, заявляя мне, что ЕЕ не надо кормить, что у них дома всё есть. Но я-то знаю, что у них ничего нет - ОНА успела мне об этом рассказать. Засыпая, думаю о том, что когда я вырасту, то обязательно стану офицером - большим и сильным, с боевыми наградами, как у отца. И тогда я приеду в наш город, возьму ее за руку и уведу из интерната и от злой бабки, которая ЕЕ не кормит. А потом много лет вижу один и тот же сон - маленькая, в больших ботинках и берете с помпончиком, ОНА прыгает и прыгает по расчерченным мелом квадратикам, залитым солнечным светом.
*
... Лиловая туча навалилась на карьер, угрожающе провисая на кронах сосен... Кажется, она вот-вот оборвется и обрушится вниз, смывая с глинистых склонов все живое. Небо, молнии, глина и вода сольются, и в этой скороварке повторится заново зарождение жизни, но уже без меня. И я - худенький школьник с томиком стихов отчаянно карабкаюсь вверх по склону с одной мыслью - успеть. Первые капли уже барабанят по ребрам и стриженой макушке, глина становится скользкой, и в этот миг я слышу позади размеренные звуки, мне кажется, что меня настигает какой-то неутомимый безжалостный механизм, робот, втыкающий в глину металлические клешни. Обернувшись, я вижу ЕЕ. ОНА старше и крупнее меня - бесфигурная, мускулистая, ОНА отчаянно лезет вверх, втыкая в глину толстые пальцы, пыхтя как паровоз Кулибиных. ОНА сильнее меня, ей тоже хочется жить, она меня настигает и ТОТ, кто всевидящим оком наблюдает за миром сверху, видит отчаянно барахтающихся на скользком подъеме двух насекомых: большое настигает маленькое, переползает через него, отчаянно работая крупными конечностями, оно непобедимо, неистребимо в своем желании жить и размножаться, а маленькое, затоптанное ЕЕ китайскими кедами, вот-вот упадет вниз и канет в пучине - таков закон эволюции. ОНА переползает через меня, отчаянно сопя, ползет все выше, в лицо мне летят комья глины из-под ЕЕ подошв, с раскатом грома небо лопается, потоки воды несутся навстречу по скользкой тропе. ОНА достигает края карьера, исчезает из виду, отчаянье придает мне силы, скользя, обламывая ногти, обронив томик стихов, я ползу вверх последние десять метров, хватаюсь за спасительные сосновые корни, и вот, уже лежу на спине, захлебываюсь проливным дождем. Отдышавшись, бегу в спасительный лес.
-Эй! Иди сюда! - неожиданно звучит справа.
Под вековой елью на сухой хвое сидит ОНА, чуть подвигается, чтобы на меня не капало, достает из рюкзачка бутерброд, ломает пополам и протягивает мне. Молния ударяет в ель неподалеку от нас и это значит - мы еще пожуем...
" А ведь нормальная девчонка, - думаю я, прожевав ее хлеб с кусочком сала, - А мне-то казалось..."
*
Меня знобит под ватным одеялом, но не оттого, что я болен или в комнате холодно, а оттого, что ОНА медленно раздевается у окна, освещенная лунным светом. ОНА работает медсестрой вместе с моей мамой и мама приглашает ЕЕ ночевать у нас дома, когда дежурит сутки, а отец уезжает в очередную командировку. ОНА кормит нас с маленькой сестрой, проверяет уроки, читает нам книжки, укладывает спать и уходит на кухню. А потом... Потом она входит в комнату, не зажигая свет, раздевается у окна и ложится в постель. ОНА думает, что я сплю, но я не сплю - видеть ее обнаженную из-под едва прикрытых ресниц стало моим ритуалом. Но сегодня полная луна осветила ЕЕ голубоватым сиянием, и меня зазнобило. Она испуганно спрашивает, не болен ли я, зовет к себе в постель согреться и Луна, коварная владычица подсознания, берет нас в плен: в мистическом ее сиянии до самого рассвета, с восторгом и ужасом первооткрывателя, я брожу губами по ЕЕ телу. Для меня нет никаких табу, глубоко дыша, ОНА лишь направляет меня ладошкой, придерживая там, где ЕЙ особенно хорошо. Теперь я уже не могу без НЕЕ жить, украдкой бегаю после уроков к НЕЙ в больницу, где, рискуя быть замеченными и ославленными на весь мир, мы подолгу стоим в зарослях мокрой сирени. Прижимая мое лицо к своей груди, ОНА говорит о том, что это ужасно, что ОНА преступница, потому что мне тринадцать лет, а ЕЙ двадцать два!
Потом ОНА уехала из нашего городка и вышла замуж, и моя мать сказала за ужином, что это хорошо, что здесь бы ОНА "перезрела и зачахла".
Спустя много лет, приехав к маме на юбилей, я рассказал ей эту историю и спросил, что бы произошло, если бы наша тайна открылась. Мать посмотрела на меня со спокойной улыбкой и сказала, что ДОБРО и ЗЛО могут существовать только такими, какими их придумали люди, но это она поняла только теперь: "Тебе ведь было хорошо с НЕЙ тогда? Теперь живи и помни..."
*
- Девка-а-а-а-а! - отчаянно орет дневальный и мы, рота первокурсников, как ужаленные выскакиваем из палаток и повисаем на заборе учебного центра. Там, за забором, по шоссе в коротеньком расклешенном сарафанчике в синий горошек, красивая, юная, зацелованная августовским солнцем, идет ОНА! Мы отчаянно машем руками, орем, взывая к ее милости и вниманию и, в этот миг, забор с треском падает, увлекая за собой сотню перевозбужденных идиотов. ОНА заразительно сексуально хохочет и, не оборачиваясь, уходит к автобусной остановке.
- Вы что, о..уели?! - орет перед строем начальник курса, - Вы же всего месяц, как с ними учились! За партой сидели! Одичали! После ужина всем ремонтировать забор! А сейчас - кросс пять километром с полной выкладкой, чтоб не хотелось!... Старшина, командуйте!..
*
ОНА отказала мне, не пошла со мной танцевать в сельском клубе на маленьком степном полустанке, куда меня забросила судьба командировочного офицера. Голубоглазая, с огромной соломенной косой, ОНА выпорхнула, покраснев, из стайки девчонок, в глубине которой я только что отыскал ее взглядом, выпорхнула и убежала, и какая-то женщина с криком: "Дура!" бросилась ее догонять. Оставаться в зале больше не хочется, мы с товарищем выходим на крыльцо, я говорю ему о том, что мне пора ехать и делаю водителю взмах рукой. Но из дверей выбегает эта женщина (потом мне сказали, что она заведующая клубом): "Товарищ старший лейтенант! Простите ради Бога! Эта дура - моя дочь! Она не понимает, что такое может быть в жизни только раз! У нас на станции скорые поезда не останавливаются! Ей всего шестнадцать! Я ее сейчас же найду!.."
Понимаю ЕЕ мать, но мне действительно надо ехать и я уезжаю, чтобы встретить ЕЕ во сне много лет спустя.
*
Мы всего-то хотели спросить дорогу, а ОНА упросила нас зайти обогреться в теплый студенческий барак, где от девичьей энергетики шкалит дозиметр мужского подсознания. Смертельно облученные аккуратно заправленными кроватками с куклами на подушках, развешанными у печки лифчиками-трусиками, мы с матросом-водителем сидим за свежеструганным сосновым столом, едим перловую кашу с маслом и огромными котлетами, а она, дежурная по этому девичьему царству, вся в веснушках-конопушках, сидит напротив, подперев щеку ладошкой и откровенно любуется нами, пока подруги-однокурсницы выковыривают в поле из мерзлой земли сахарную свеклу: "Неужели даже моряков присылают убирать урожай, а не только студенток-филологов?! Кушайте, кушайте!".
На прощание мы пытаемся угостить ее огромными красными яблоками, которые только что сорвали в бесхозном заснеженном саду, а она, смеясь, отмахивается: "Яблок у нас - ешь не хочу, а вот женихов нетути!.."
"Адресок она вам оставила, - завистливо вздохнул мой матросик, когда мы снова поехали по подмерзшей грейдерной дороге, - А знаете, товарищ лейтенант, это она нам свои котлеты положила..." И, помолчав, добавил: "Вы напишите ей... На таких женятся..."
*
Сначала мы читали стихи "по кругу", а потом выпили спиртяшки с малиновым вареньем и стали ЕЕ рисовать. Она самая красивая в нашей литературной тусовке, девчонки ЕЙ завидуют и зовут "Вероничкой с сахарными плечами". Девчонки и раздели ЕЕ догола, усадили в кресло, прикрыв каким-то дурацким бумажным веером. ОНА стыдливо краснеет, а мы, смеясь, рисуем ее карандашами, фломастерами и даже акварельными красками, и снова хохочем, уже оттого, что у нас получается какой-то гибрид Данаи с Сеятелем Остапа Бендера. Обиженно фыркнув, ОНА сказала: "Придурки!" и стала одеваться...
Как и у многих красивых девушек, ЕЕ жизнь не задалась. Сначала ОНА отказала перспективному командиру подводной лодки, потом, вышла замуж за ровесника-художника, родила ему дочь, а когда художник спился, вернулась в наш город, пыталась издавать журнал, но не нашла спонсора.
Я встретил ее прошлым летом: шел в обнимку с девушкой, а ОНА несла из гастронома тяжелый пакет с продуктами. Я хотел окликнуть ЕЕ, но ОНА сделала вид, что мы незнакомы и прошла мимо...
*
Я пригласил ЕЕ домой, чтобы отметить выход моей первой книжки стихов. Мы уже отметили это событие всем литобъединением, но ОНА сказала, что хочет повторить и... ТОЛЬКО со мной. Мы опомнились в полночь, когда в квартире погас свет и за окном грянул ураган, достойный сотворения мира. ОНА сказала, что хочет остаться у меня, и попросила позвонить ЕЕ маме, и пусть это сделаю я, потому что ЕЕ мама ОЧЕНЬ меня уважает. Телефон не работал, и я под проливным дождем пошел в соседний двор к автомату, ЕЕ мать "громыхала" в трубку, что у НЕЕ больное горло и два несданных зачета в институте, а потом тихо сказала: "Хорошо, но помни, что ты старше и умнее ЕЕ, и потом... ты женат..."
В прилипшей одежде под раскаты грома и вспышки молний, я вернулся в квартиру, с благой мыслию напоить ЕЕ горячим молоком с медом, укутать в банный халат и убаюкать, но ОНА лежала в моей постели, под тонкой простыней и на НЕЙ не было никакой одежды...
*
ОНА встречает меня на остановке в оренбургском платке, наброшенном поверх вечернего платья, с южными рождественскими снежинками в распущенных волосах, целует в губы и ведет в класс, где я полтора часа читаю стихи ее десятиклассницам.
"Я в восторге от твоей книги, - сказала ОНА позавчера, - Я хочу, чтобы мои девочки прикоснулись к настоящей поэзии".
Девочки слушают заворожено, а ОНА, их юная учительница литературы, садится на свободное место в третьем ряду. Боже, да она ничем не отличается от своих учениц!
Невольно ловлю себя на том, что читаю только для НЕЕ и ЕЕ восхищенный взгляд высшая награда поэту, наверное, только ради этого и стоит писать стихи. Девчонки долго не хотят расходиться, спрашивают о чем-то, просят почитать еще.
Наконец, мы остаемся в полумраке класса одни, за окном падает праздничный крымский снег. ОНА подходит ко мне с бутылкой "Белого муската красного камня" в руках и говорит, что хочет выпить это вино со мной при свечах, и чтобы звучали стихи, и чтобы эта ночь длилась и длилась,... но сегодня ОНА очень занята, так пусть же я выпью с друзьями, а с ней мы еще повторим этот вечер, ведь правда, повторим? ОНА снова целует меня, и я ухожу, исполненный светлой грусти, а неделю спустя меня окликнул мой товарищ - поэт Н: "Эй, с каких пор ты читаешь стихи за бутылку?"
И рассказал, что вчера ОНА попросила его почитать девочкам стихи, и пообещала проставиться: "А что? Я Володе проставилась, и он почитал..."
*
ОНА стоит у окна обнаженная, в туфлях на высоких каблуках, прикрываясь, как натурщица в мастерской, махровым банным полотенцем: "Вы ко мне?"
Проклятый Процюк - мой сослуживец с совершенно не военно-морской фамилией, узнав, что я еду в Ялту, попросил зайти в женскую общагу на ул. Сеченова и "взять сто рублей", которые ему "хотят, но не могут отдать".
- Ах, вот в чем дело! - тихо восклицает ОНА, - Боже мой, какое пигмейство!
ОНА роняет полотенце на пол, делает шаг в сторону, достает из комода купюру и, покачивая бедрами, как модель на подиуме направляется ко мне. Я для нее теперь не морской офицер и даже не презренный негодяй Процюк, я просто шифоньер, в который она положила сторублевку со словами: "Надеюсь, капитан, вы не такой..."
*
...ОНА сидит напротив меня в пустой маршрутке: "Господи! Да поедем же мы когда-нибудь?" Я тоже хочу чтобы мы поехали: ледяной тон жены в телефонной трубке не сулил мне, возвращающемуся в полночь с новогоднего корпоратива, ничего хорошего. Водила-гастарабайтер хочет еще кого-то дождаться, но, потеряв терпение, трогает с места. ОНА расстегивает дубленку, аромат дорогих духов возносится в салон из декольте вечернего платья, ОНА смотрит на меня насмешливо и говорит, говорит... ЕЙ не более двадцати пяти, ОНА тоже едет с новогоднего ("бабского"!) корпоратива и дома ЕЕ никто не ждет. ОНА пьяна ровно настолько, чтобы быть раскованной, не утратив при этом очарования. ОНА не аморальна, ОНА вне морали, как стихия, способная смыть с побережья миллионный город и не попросить за это прощения. Разве случайно жесточайшим ураганам дают женские имена? ОНА хочет, чтобы я проводил ее домой, там у нее бутылка рома "Баккарди" и шампанское "Вдова Клико".... И вообще, что за дела? Впервые, можно сказать, "нормальный мужчинка попался", так он еще и мнется. А телефончик ОНА не даст, она максималистка - или сегодня, или никогда!
ЕЕ остановка на две раньше моей, на секунду ОНА замирает в дверном проеме, укоризненно глядя на меня.
- Понимаешь, - виновато говорю я, - Мне попадет...
- Глупенький! - отвечает ОНА, - Тебе так и так попадет. Так хоть будешь знать, за что...
*
... Сейчас ОНА станет моей, мы оба прекрасно понимаем, почему ОНА согласилась прийти со мной в чужой дом, в квартиру, предоставленную мне приятелем, и зачем я ЕЕ сюда пригласил. "Чья это квартира? - спрашивает ОНА, пригубив шампанское. "Это квартира моего друга. Его зовут Полуцыганов..." ОНА счастливо хохочет, закрывает глаза и уже не открывает их, ведомая мною в снятии одежд, под душем и под поцелуями. Я чувствую, что ЕЙ хорошо, ЕЙ ОЧЕНЬ хорошо, но чтобы убедиться в этом, задаю ЕЙ самый дурацкий из всех мужских вопросов: "Тебе хорошо со мной?"
И ОНА, не открывая глаз, отвечает: "А где Полуцыганов?"...
*
Пока я спал в пустой и чистой больничной палате лазарета летной части, ОНА постирала мой грязный камуфляж, вставила в погон звездочку, потерянную в горной зеленке и записала на "борт", улетающий вечером в Новороссийск. Уже только за это, я хочу целовать ЕЙ руки, но утром, сменившись с дежурства, ОНА зовет меня к себе домой, где поит домашним вином и укладывает в гамак под цветущими яблонями, пока они с мамой накрывают на стол. На мои возражения и порывы помочь, ОНА отвечает: "Я - потомственная казачка. Мужчина, вернувшийся с войны - это святое!" В цветочном мареве яблонь, вишен и абрикосов, слушая счастливое гудение пчел и приглушенный женский смех, я думаю о том, что мир еще не окончательно сошел с ума, а страна еще не умерла, если женщина способна приютить мужчину, который вернулся с войны. А потом мы сидим за накрытым здесь же, в саду, столом и мне кажется, что этот солнечный апрельский день не закончится никогда. В моих снах ОНА все еще целует меня у опущенной аппарели двухмоторного транспортного "Антошки", ОНА все еще меня целует...
*
Почему не снятся другие - красивые, юные, родные и даже любимые, с которыми связаны не менее острые чувства? Почему мне снится только ОНА? Может быть потому, что я так и не увез ее из интерната, где ОНА меня до сих пор ждет в "берете с помпончиком" и мальчишеских ботинках? Потому что я не вышел за НЕЙ в ту рождественскую полночь из маршрутки, не догнал на шоссе, по которому ОНА шла мимо наших курсантских палаток, не выпил с ней ту бутылку крымского муската в пустом школьном классе, освещенном светом уличных фонарей? А может быть хорошо, что не вышел, не догнал, не выпил, потому что ВСЕ, что могло быть потом, уместилось бы в короткое слово БЫТ, как туфли, отложенные до новой весны, умещаются в потертую коробку.
А может ОНА снится потому, что едва не растоптала меня ногами на смертельно скользкой тропе, не пошла со мной танцевать, положила в меня, как в шифоньер, проклятую "процюковскую" сторублевку и вспомнила о "каком-то Полуцыганове" в момент слияния наших тел?
Но ведь ОНА же согрела меня собой в самую лунную ночь моей жизни, отдала мне свою котлету и приютила в гамаке под цветущими яблонями... И потому, в своих сновидениях, я все еще продолжаю ЕЕ рисовать - живую, теплую, прикрывающую бумажным веером низ живота, но у меня снова и снова ничего не получается...