Впечатление от рассказов Романа Шаляпина "Хармс 251Ц" и "Землекопы"
(рецензия или хуй его знает что)
"Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там еще что-то живое, но неизвестное."
Ю.Мамлеев "Шатуны"
Кровавые пятна на стене от разорвавшейся желчи, пятнистые обои забулдыжно копошащихся квартир, занесенные снегом и неизведанным улицы, затухающие и вспыхивающие огни костров....- наверно первое, что приходит на ум. Когда от белесого тельца человеческой жизнедеятельности отрываешь садистски эту нежную кожицу, еще затянутую пушистой, но алчной и лицемерной картинкой бытия, вымышленного, пошлого, высосанного телеэкрана...Ком тошноты подступает к горлу, от еще вчера казавшегося облачным и ярким мира. Страхи, похоти, грязевидные ванны, вызалупаченные ненадежды- становятся этой реальностью, новой, по-детски еще вчера казавшейся страшным сном из книжек про Карабаса- Барабаса.
Вываливаются кишки, которые ты продолжаешь сгребать обратно в СЕБЯ, орбиты глаз вылупляются и трескаются, мои близорукие -3, расплавляются образы, каратятся обрывки детских утренников.
Так и герои рассказов Шаляпина...они...такие, как бы, настоящие, слепленные из говна этого мира, варятся неспешно в серой жиже этого мира, неспешно постигающие что-то.
В "Землекопах" два брата зарывают своего повесившегося отца во дворе своего дома, они погрязли в этой злостной бытовухе- "томящую неприветливость двора, голого и нищего, как вокзальная шлюха", собачка жалостливо слизывающая блевотину, отцовские глазишки незакрывающиеся даже после смерти.
Здесь жизнь. Такая пресная и жестокая. Здесь каждый выживает по-своему, каждый за себя. Брат Сергей по-спартански груб, притупленными чувствами взирает на своего распиздевшегося братишку, с презрением пытается прикрыть лопатой грешные глазницы отца, предварительно положив на всякие там сентиментальности и жалости. Старший, Олег- сошел бы за этакого правдоискателя, возможно даже за замечтавшегося романтика, блюющего от серой, вонючей действительности, променявший бы всё ЭТО на что-нибудь другое, иное, пусть даже неизведанное и загадочно страшное. Безнадежно проваливаясь в наполненную фекалиями котлован мироздания, он пытается это опровергнуть и может даже достучаться до своего брата, наивно проблеявая что-то типа: "Я, брат, другой хочу жизни, не такой!". Попытки подняться, бороться, что-то кому-то доказать- растворяются в вареве пустоты, необъятной и вечной. Лишь хлопья невинного и девственного первого снега падают на "изуродованные мертвые глазницы".
Почти также замечательны герои "Хармс 251Ц", словно черви внутри метафизической похлебки, бесславно копошащиеся и варящиеся в мясных пропорциях желудочных пещер. Одекабренная Москва встречает их своим желтозубым оскалом зверя мамлеевских образов. Мироточивые окна и двери враждебны ко всему шевелящемуся и движущемуся, движущемуся хаотично, бесцельно, сквозь небытийность города, "утвердившегося в Ужасе", сквозь некролюдей, мертвецки консервативные залежи улиц, коридоров сыгранных маршей и вчистую просранных битв, объедки фикционных надежд. Трясущимися ручонками, бегающих от присущего страха глазенками, пытливо стремиться побороть жалость твари дрожащей. Может ли быть жалость к заранее мертвым и разложившимся мира сего? Нужна ли она вообще? Есть ли она вообще? Или должно быть лишь герасимско-мумушное хладнокровие? В зеркальном отражении видны лишь удаляющиеся фигуры Костена и Вахи.
Говноедальные припадки заставляют наложить на себя руки, задушить свою плоть, романошаляпинские посылы призывают к чему-то оригинальному, инобытийному............рыть могилы, шкрябать разложившуюся плоть, пошло и яростно испражняться над литературой...........фригидные мальчики и девочки копошатся в песочнице в своем же дерьме, издавая утробное рычание.