Петр Бобровский повесил на веревку последнюю отпечатанную листовку. Больше места на веревке не было. Тираж был отпечатан. Осталось дождаться, пока листки высохнут, увязать их, привести в порядок квартиру, разобрать мимеограф...
***
Мимеографирование - это очень сложное дело. Сначала нужно отпечатать текст на пишущей машинке со снятой красящей лентой на особо прочной вощёной бумаге. Полученный таким способом трафарет натягивался на рамку, крепившуюся одним концом к специальному ящику с полированной крышкой. Внутренность ящика использовалась для хранения банки с типографской краской и валика. Рамка покрывалась типографской краской, под рамку на полированную поверхность подкладывался лист бумаги, после чего рамка прокатывалась валиком. Типографская краска проступала сквозь трафарет, и оставляла копию текста.
Иногда революционеры обходились без ящика с полированной поверхностью, справедливо рассуждая, что стол, покрытый клеенкой, ничуть не хуже. Одну сторону мимеографической рамки они закрепляли к столу кнопками, к середине второй крепили бечевку, которую пропускали в блок под потолком (чаще всего это была катушка из-под ниток) и привязывали к мыску сапога. Таким образом, один человек, правая рука которого вооружена валиком, левая подкладывает под рамку чистые листы и выбрасывает из-под неё отпечатанные, а кончик сапога своим движением вверх и вниз приподнимает и опускает рамку с трафаретом, мог совершенно свободно обходиться при печатании без посторонней помощи.
Мимеограф, он же ротатор, изобрел великий американец Эдисон. Русский революционер, химик и изобретатель Леонид Петрович Радин увидел в магазине мимеограф, воспроизвёл его, заменив электрическое перо Эдисона на вощённый трафарет, и снабдил этой простой машиной социал-демократические типографии. Эта и была технология, обрушившая Российскую империю.
***
В Орловском социал-демократическом комитете типографские обязанности были распределены следующим образом. Основу для мимеографа печатал Борис Перес на пишущей машинке, принадлежащей присяжному поверенному Николаю Каринскому. Готовый трафарет он отдавал Михаилу Синайскому или Петру Бобровскому, а они уже печатали листовки.
Орловский социал-демократический комитет являл собой подобие неравного брака. Его возглавляли люди, бывшие "случайными попутчиками" революционеров, увлекавшиеся марксизмом в его легальной форме: присяжные поверенные Николай Каринский и Александр Рейнгардт. Настоящие революционеры, бывшие студенты и политические ссыльные - Борис и Михаил Пересы, Петр Бобровский, Михаил Синайский, Валерий Шмидт - оказались "на периферии" собственной организации, и с удивлением поглядывали на "революционных бар", как они называли обеих присяжных поверенных. Для чего Каринскому и Рейнгардту нужно считаться членами социал-демократического комитета? Только для того, чтобы являть себя время от времени на собраниях, и произносить трескучие пустые речи? При этом ни копейки из адвокатских гонораров в комитет не поступало... Но у Каринского был старенький "Ремингтон", и на его пустозвонство до времени закрывали глаза...
Буквы пишущей машинки забивались воском, и Перес вынужден был прочищать их время от времени специальной щеточкой со спиртом. Чтобы адвокатская прислуга не увидала его своеобразных способов работы, он запирался в комнате на ключ, а Каринский внушал домашним, что его "сдельный переписчик" перепечатывает важные судебные бумаги, и мешать ему строго воспрещается. Однако запах спирта в комнате, где стояла машинка, и предательская "сотка", забытая на подоконнике, создали Борису Пересу своеобразную репутацию.
Горничная Каринских, Дуня, однажды заметила барину:
- Николай Сергеевич, а писарь то ваш... пьяница!
- Как это так? - вскинулся Каринский.
- А он в кабинете запрется, якобы документы переписывать, а сам "монопольку" хлещет и хлещет...
Репутация писаря-пьяницы оказалась очень удобна в смысле конспирации, и скоро Переса оставили в покое...
На этот раз он передал Петру Бобровскому трафарет текста первомайской листовки для брянских рабочих...
***
Утром, 18 апреля 1903 года Петр Бобровский устроился на лавке в вагоне третьего класса, запихнул узелок с листовками под лавку, и тяжело вздохнул. Перевозить листовки из Орла в Брянск было неудобно и опасно, но что было делать, если Орел - город малопромышленный, и своего пролетариата здесь кот наплакал... Зато передовой социал-демократической интеллигенции - избыток. Приходится работать в соседнем городе...
Рассуждая подобным образом, Бобровский не переставал оглядываться по сторонам, выискивая глазами голубые или черные мундиры. Но мундиров не было. В вагон входила и рассаживалась по лавкам пестрая и разномастная обывательская публика - крестьяне, мастеровые, старухи с корзинами и детьми... Поэтому Бобровский не обратил внимание на крепкого усатого мужика в серой поддевке, который целеустремленно шел по проходу вагона. Мужик уселся на лавку напротив Бобровского, тот поднял взгляд на попутчика - и похолодел... Это был известный всем орловским революционерам жандармский унтер-офицер Стефан Извеков, переодетый в штатское.
Поезд тронулся. Сойти было уже невозможно. Бобровский с преувеличенным вниманием смотрел в окно на уплывающий городской вокзал. Мысли его путались. "Что это? Слежка? Почему тогда так - грубо и нарочито? Совпадение?" Бобровский огляделся по сторонам. Вагон был забит, свободных мест не было. "И пересесть нельзя... Может, он меня не узнал?" Бобровский взглянул на Извекова прямо, в глаза. Извеков улыбнулся ему, как дорогому другу. Глаза жандармского филера смеялись.
Бобровский еще раз тяжело вздохнул, вытащил узелок из-под лавки, встал и направился к выходу. Извеков двинулся за ним. Так вместе они сошли на станции Нарышкино.
Досадуя на себя, что не решился бросить узелок под лавкой, Петр Бобровский спустился с платформы, и направился к лесу. Извеков следовал за ним в пятнадцати шагах. Бросить узелок с листовками уже не было случая. Бобровский повернулся и пошел обратно к станции. Извеков подошел к нему:
- Что ж мы, господин Бобровский, ходить будем? Я вас арестую.
В глазах Извекова горел нешуточный азарт. Ведь самая захватывающая охота - это охота на человека. Он даже подобрался, как охотничья собака, но Бобровский и не думал бросать узелок... Как и любой порядочный человек, уличенный в чем-то неблаговидным, он впал в некий род прострации. Понурившись, он шагал к станционной будке, возле которой уже стояли местный начальник станции и полицейский стражник...
***
- Хорошая работа Стефан Дмитриевич, - начальник Извекова, генерал-майор Сильницкий лучился довольством.
- Больше всего я боялся, что он оставит листовки под лавкой, - скромно улыбнулся Стефан Извеков, - Тогда бы мы ничего доказать не смогли. Но, как видно, жалко стало...
- Эта жалость станет ему в три года в Вологодскую губернию... Если мы сможем доказать не только распространение, но и изготовление.
***
Семинарист Михаил Синайский ворвался в квартиру братьев Пересов.
- Петр арестован! - выпалил он завтракающим братьям.
- Откуда известно? - тут же спросил Борис.
- Передали из тюрьмы. Он там... Уже весь город гудит! Одни вы ничего не знаете...
("Весь город" в представлении Михаила Синайского - это их социал-демократическая группа и несколько распропагандированных рабочих).
- Черт! - Михаил Перес в сердцах бросил вилку. Она громко прозвенела по столешнице.
- Нужно переиздать листовку, и добавить туда несколько слов об аресте Бобровского, - сказал Борис Перес, - Тогда мы освободим его от обвинений в изготовлении листовок, и останется только распространение. А за это всего - шесть месяцев!
Молодые люди бросились на квартиру Каринских. На пороге их встретила Дуняша:
- Никого нет дома. Барин и барыня поехали к господину Рейнгардту...
Молодые люди поехали на Введенскую улицу. На пороге их встретила прислуга:
- Господа уехали с Каринскими к себе на дачу.
Борис Перес только сплюнул. Уехали на дачу в будний день, в середине апреля! Это значит - уже узнали о провале Бобровского, перетрусили и удрали.
Оставался еще один выход...
- Авдотья Никитична! - уговаривал он Дуню, оттесняя ее в глубину коридора, - Дело у меня, спешно нужно переписать эту бумагу, срочно, спешно... Барин знает, знает, он просто забыл сказать... Буду без него работать... Так закрой же дверь, Авдотья!
Он рванулся к пишущей машинке, и остановился, как вкопанный... "Ремингтон" был покрыт колпаком, на котором висел замочек... Такого никогда не было... Борис Перес повернулся к шкафу, в котором лежала восковка. Он оказался заперт на ключ. Сверху на дверке был пристроен еще один замочек.
У Переса опустились руки.
Он подошел к дверце шкафа, взял замочек в ладонь, повертел его в проушине, даже нажал - и отпустил. В случае чего Дуняша станет для Каринского свидетелем попытки ограбления со взломом, а навыков вора-домушника бывший студент не имел.
Еще на что-то надеясь, Перес выскочил в коридор:
- Дуняша!!!
Дуня с удивлением выглянула из господских комнат:
- Чего-сь?
- Дуняша! Почему это машинка на ключ заперта?
- Я не знаю... Значит, барин заперли...
- А ключ? Ключ он тебе не передавал?
- Не передавали... А что случилось?
- Ничего.
Напоследок Перес зло хлопнул дверью.
***
Вернувшись через три дня с дачи, Рейнгардт и Каринский делали вид, что не замечают молодых людей, в обществе которых проводили прежде столько времени. А молодые люди в упор не видели прогрессивных орловских адвокатов...