(У Радзинского:

"И ещё:

- Иосиф, кто же ты теперь будешь? - спрашивает мать.

Трудно не знать, кем стал её сын, чьи портреты развешаны на каждой улице. Она попросту хотела дать ему погордиться.

И он погордился:

- Царя помнишь? Ну, я вроде царь...")

"Вот почему все его усилия, все мероприятия в области внешней и внутренней политики в течение 1939, 1940 и первой половины 1941 гг. были направлены только на то, чтобы любым способом оттянуть войну и не дать ей вспыхнуть в 1941 г. Отсюда становится особенно ясно, почему Сталин буквально "не хотел замечать" подготовки войны со стороны Германии и пресекал всякие обсуждения этой темы в верхних этажах партийных, военных и государственных кругов. Он был уверен, что германский фашизм имеет и в советском госаппарате своих нераскрытых шпионов, и потому рассчитывал своим спокойствием и полным исключением обсуждения подготовки к войне, оттянуть начало войны до "благоприятного" 1942 г., и не дать немцам хоть малейшую зацепку для придирок и недовольства. Вот почему он не реагировал на предупреждения о подготовке немцев к войне, о намеченных уже для её развязывания датах, ибо принимал всё это за "провокацию", а не потому, что он был "слеп".

"Однако он упустил при этом из виду, что дело зависело не только от его выдержки, но и от вероломства гитлеровского руководства. Этот фактор он полностью не учёл, ибо считал, что Гитлер как истинный, педантичный немец, будет верен своему слову. И в этом была огромная сталинская ошибка, происшедшая из-за того, что он посчитал более надёжным не классовое чутьё, а убеждение в магическом сочетании благоприятных и несчастных дат".

"Такую же ошибку он сделал и во время советско-финской войны. Хотя 1939 г. был в целом счастливым для подобного мероприятия, но переговоры с финнами, начатые ещё весной, затянулись из-за финского упрямства до ноября 1939 г. Год был таким образом на исходе, следующий, 1940 г. обещал быть "несчастливым". Однако обе стороны зашли так далеко в своём противостоянии, что для СССР отступать было поздно, и война началась 1 декабря, за месяц до конца "счастливого" года. Но Сталин рискнул санкционировать начало войны, ибо верил в "счастливость" 1939 г. и считал, что Красная Армия сумеет справиться с Финляндией "за две недели" и он сможет уже к своему дню рождения, к 21 декабря, преподнести себе и стране "маленький" внешнеполитический подарок, в виде "победоносного окончания советско-финской войны". Однако ни Ворошилов, ни Тимошенко, сменивший его на посту наркома обороны, за две недели не уложились и война перешла на "несчастливый" 1940 г., сопровождаясь непредвиденным ходом, огромными потерями в живой силе и технике, и обескураживавшей советских военных невозможностью продвижения за "линию Маннергейма".

"В результате потребовалось ввести в действие миллионную армию, потерять почти полмиллиона людей, и совершить ряд других дополнительных усилий, чтобы достичь, наконец, победы и долгожданного мира".

Эта теория звучит заманчиво и оригинально, и убеждала бы, если бы не одно "но". Тот, кто через свои псевдонимы пытался убедить "знатоков", что он посланец Ада на Земле, что он наместник Дьявола, и что он величайший кровавый палач (хотя тогда, в своей молодости, ещё не отправил на тот свет миллионы людей): тот не мог упустить величайшей возможности принести в жертву миллионы людей, тем более, если верил, что и оставшихся ему хватит для победы над врагом.

Приведём ещё один любопытный пассаж из того же автора:

"Сталин пренебрёг к концу жизни ленинским указанием, что нельзя допускать ни малейшего проникновения в мышление - даже слабейших элементов субъективного идеализма, что нельзя делать никаких - ни временных, ни крохотных уступок идеализму, ибо это немедленно скажется на ошибках в проведении практической политики, приведёт к краху мероприятий, основанных на субъективизме".

"Это ленинское предупреждение оказалось пророческим. Вся партия фактически оказалась заражённой к 60-80-м годам XX века идеалистической, т.е. враждебной марксизму, буржуазной идеологией. И именно этим объясняется переход советской системы к неверной политике, к волюнтаристским мерам, которые в конце концов разрушили социализм".

Увы, вся партия была с самого начала заражена культовой доктриной сатанизма, и ленинские "материалистические" постулаты служили только прикрытием.

Ещё одно интересное сообщение:

"В то же время, в 1949 г. в период борьбы с "космополитами", когда газеты стали раскрывать литературные псевдонимы типа "Викторов", "Маринин", сообщая еврейские фамилии их подлинных владельцев, - т.е. писателей, поэтов, журналистов, скрывавшихся десятилетиями за этими псевдонимами, Сталин публично выступил на одном из совещаний, и осудил тех, кто раскрывал литературные псевдонимы, подчеркнув, что это недопустимо".

Последний и уже до конца его жизни закрепившийся псевдоним - "Сталин", - отнюдь не означает "стальные нервы", или "человек стального характера". "Сталь" тут: это стальной клинок, орудие мести, которым перерезают горло. Орудие убийства. И. В. Джугашвили был зациклен на убийствах во всех своих кличках и псевдонимах. Чикатило или Джек-потрошитель в политическом издании.

Но есть ещё одна теория. И. В. Джугашвили позаимствовал псевдоним "Сталин" у одного из переводчиков поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре", Евгения Стефановича Сталинского, издателя журнала "Кавказ". Со Сталинским И. В. Джугашвили "породнили" 3 обстоятельства: 1) известный издатель был поляком, 2) он перевёл главную "грузинскую национальную поэму", 3) он долгое время жил на Кавказе. Иными словами, и тут грузинский национализм Сталина даёт о себе знать буквально "набатом", но вокруг ведь все слепцы, не способные на "дедуктивное созерцание". То, что Сталинский был поляком, тоже неспроста привлекло Сталина. Ведь самое грандиозное и отчаянное восстание против российской оккупации (которое было жестоко подавлено Суворовым), и целый ряд других восстаний: вспыхнули на территории бывшего Великого княжества Литовской и Польской Короны (вместе: Речи Посполитой), а там, где "против России", там и молодой Сталин. Везде. И всегда.

Надо заметить, что многослойность этих кличек-псевдонимов, и не только их "личины", но и словно разные "души", напяливаемые Сталиным на себя, перекликаются с тем, что в работах английских и американских психологов называется "Multiple Personality". Некое даже не раздвоение, а "размножение" личности. Об этом я писал в неоконченной и не опубликованной нигде работе о Сталине, которую я собирался опубликовать лет 10 назад. Было удивительно-любопытно прочитать о том же в работах других авторов:

"Надо сказать, что в сокрытии от внешнего мира своего внутреннего "я" в маскировке своих личных чувств от окружающих, Сталин и Ленин, который также не допускал чьего-либо проникновения в его личный, интимный мир, стояли на сходных принципиальных позициях. И оба, негласно, ценили друг в друге эту черту, в то время не свойственную большинству революционеров, среди которых встречались чрезвычайно эмоциональные натуры".

"Однако реализация этих принципов, их конкретное осуществление, и выводы, делаемые для себя из постулата сдержанности, были у Ленина и Сталина - различны. И это - весьма показательно, так как тем самым обнаруживалась значительная психологическая разница в их натурах, при наличии полного совпадения политических, тактических и теоретических принципиальных точек зрения - по всем вопросам".

"Если у Ленина маскировка его подлинных чувств происходила естественно, без натуги и обнаруживалась только в его предельной сдержанности, собранности и в волевом, целеустремлённом поведении, то Сталин скрывал, "конспирировал" свой внутренний мир совершенно иным образом: он надевал определённую личину, полностью не только скрывая за ней своё "нутро", но и главное, - дезориентируя окружающих различными "масками", в том числе и "благожелательными", "общительными" и т.п.".

(Заметим: это пишет убеждённый сталинист).

О том же пишет профессор Б. С. Илизаров в книге "Тайная жизнь Сталина. Портрет на фоне его библиотеки и архива (К историософии сталинизма. М.: Изд. "Вече"2002 (изд. 1). Изд. 2-ое. Исправленное и дополненное. М., 2003):

"Иногда укоренившиеся образы переплетаются друг с другом; бывает и такое - безуспешно соперничают ("сложная натура"). Поэтому в нужную минуту так легко каждый из нас интуитивно воспроизводит те отдельные душевные черты своего идеализированного отца или обремененной житейскими заботами матери, поскольку получает их как дар по наследству. Или, в результате сложной душевной работы, усваивает отдельные черты любимого с юности литературного героя - "Овода", а может быть холодноватых - Печорина, Андрея Волконского или иного героя "нашего" и не нашего времени. (...) Может быть, в определенные минуты кому-то были ближе элементы душевной оболочки дворового товарища или школьной подруги. Или же - невыразительно мычащего бескорыстно доброго дяди Вани - соседа по лестничной площадке или одноименного чеховского героя. У каждого душа - это свой, исключительно неповторимый сплав наследуемых и приобретенных образов, у каждого своя неповторимая психогалерея".

"Как в тысячах зеркал, мы отражаемся во внутреннем взоре окружающих, которые интуитивно "считывают" часть нашей сущности, но и мы, в свою очередь, интегрируем в себя массу реальных, исторических и вымышленных образов. Чаще - непроизвольно, на уровне глубокого подсознания. Только в детском и юношеском возрасте мы подражаем или копируем кого-то более откровенно и сознательно. Мы ведь еще только учимся Быть. Душа (психика), даже в значительно большей степени, чем тело и интеллект, научаема и воспитуема через синтез образов. Такой синтез возможен, только если он протекает в поле сильнейших эмоций и переживаний. Период этот обычно связан с полосой влюбленностей, особенно сильных душевных переживаний и поисков, романтических срывов, непредсказуемых "безумных" поступков. Но именно так человек становится "душевным", а в особых случаях и - "духовным" в широком, а не конфессиональном смысле этого слова. И так же как интеллект, душа может обладать выдающимися или недостаточными для подобного синтеза врожденными способностями, но все ее способности могут быть направлены как во благо, так и во зло. Принцип свободы воли распространяется не только на физический и интеллектуальный миры, но и на духовный мир человека".

"У молодого Сталина была эмоционально богатая, хотя, возможно, и не очень сложная душевная жизнь. Но по мере восхождения на пик единоличный власти, у него все меньше и меньше оставалось пространства для естественной душевной жизни, все чаще он прибегал к лицемерию, т.е. к бездушной, хотя, может быть, и яркой игре в том или ином обличии. Есть категория людей, для которых упрощенная, юношеская, романтическая форма переноса на себя части чужой сущности остается и в зрелые годы важнейшим элементом повседневной жизни. У них отсутствует совсем или недоразвит личностный душевный "тигель", в котором все приходящие извне образы рано или поздно переплавляются без заметного остатка в собственную индивидуальность, в самость, в гештальт. Поселившиеся в их душах образы, личины, маски продолжают жить самостоятельной жизнью, попеременно вызываемые на подиум сознания внешними причинами и мотивами. И на тот момент, пока эта внешняя причина сохраняется, сущность литературного "Кобы" или исторического "Ленина", или "Троцкого", или нафантазированного деда "Ивановича" будет сущностью Сталина. Они будут развиваться в нем, не сливаемые с ним воедино. Вначале был мягкий, женственный и капризный шалун, "маменькин сынок" Сосело (Осечка). Затем в Горийском духовном училище объявился будущий "добрый Пастырь". Сам еще подросток Сосо (Ося), обретший нового Отца, сын Христов, но уже в силу грядущего духовного сана - потенциальный отец сирых и обиженных. А юный "Коба" возник на протесте и на самоутверждении. На протесте против империи, несущей Грузии зло, на протесте против собственной судьбы, предрекавшей скромную карьеру сельского священника или учителя, и на самоутверждении Иосифа в качестве борца с национальным и социальным неравенством как вселенским злом. Меняются обстоятельства, и тогда на сцену выходит иной персонаж, чтобы прожить свой срок".

Как видим, и Илизаров учуял (пусть почти бездоказательно, больше интуитивно) враждебную России сущность псевдонима Коба. В следующие рассуждения он вложил впечатления от психологического портрета "вождя народов", и, удивительно: пришёл к тому же выводу, что и я ещё до того, как прочёл Илизарова (на основании исторических, а не психологических подспорий).

"На протяжении жизни Сталина Коба, как и другие персонажи, будет самовоскрешаться вновь и вновь (...). Когда анархиствующая кавказская импульсивность, прихотливая игра настроений и личностных оценок потребуют хотя бы временного выхода из стального волевого зажима вождя. В такие периоды ностальгии по себе наиболее подлинному он иногда будет воскресать за хлебосольным сталинским столом в образе задушевного грузина Кобы, или на экране кинотеатра в образе яростно влюбленного горца-пастуха в фильме "Свинарка и пастух" (артист Зельдин) (...). Он может воскреснуть в образе исторического Георгия Саакадзе, или - верховного цензора, редактирующего древнейшую историю Грузии и Армении. И каждый раз это будут всего лишь различные эманации все того же романтика "Кобы". Но назавтра, или через годы, или даже через миг - в зависимости от жизненного сценария, или в соответствии с заранее продуманной им же сценой, - он уже сфокусирован в совершенно другом образе".

"В течение жизни количество сосуществующих сталинских образов только возрастает. Весь этот душевный хоровод для окружающих и современников не всегда заметен, а если и замечается, то его механизм и последовательность остаются непонятны и потому кажутся парадоксальными. Сегодня он Коба, завтра Иванов, послезавтра Ленин, царь Петр или сам Господь... Иногда в одном и том же образе он находится годами. Иногда параллельно с этим образом он включен в целый ряд других, с прямо противоположными эмоциональными и этическими зарядами. А где же Джугашвили? Где Сталин? Где наш уникальный исторический герой?".

Отвечая на вопрос, поставленный Илизаровым, отметим, что "личностного состава" Сталина (не в узком, психофизиологическом, а в широком смысле) нет вообще. Вместо личности, Сталин есть воплощённый Дьявол, та психологическая сущность, что сублимирует личность верховных жрецов сатанизма.

Анализируя пометки на полях книг из личной библиотеки Сталина, Илизаров открывает поразительный контраст-противоречие между отдельными интеллектуально "заковыристыми" пассажами, доступными пониманию "вождя народов", и его неспособностью уловить достаточно простые и примитивные вещи, требующие эмоционально-человеческого, элементарного нравственного подхода. Это как разительный контраст в поведении "ходячих мертвецов" из фильмов ужасов, которые, с одной стороны, изобретательны и коварны, обходя все препятствия и ловушки на пути к горлу очередной жертвы, и, с другой стороны, лишены какого бы то ни было ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО интеллекта, движимые находящейся вне их самих злой сатанинской силой. Таков и Сталин, который демонстрирует изобретательность монстра, но лишён подлинно ЧЕЛОВЕЧЕКОГО интеллекта, умело скрывая это под бесконечными, надеваемыми на себя личинами. Именно поэтому для общения с людьми ему необходимы все, отмеченные многими авторами, посреднические маски, без которых той силе, которая им овладела, невозможно общаться с человеческими существами.

И у Толстого, и у Достоевского, по мнению Илизарова, Сталин в первую очередь подчёркивает мотив "неискренности", в том числе перед собой".

В ответе старцу Зосиме Карамазов-отец предлагает: "(...) так вот давай же я и в самом деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!" Именно такие пассажи, описывающие примерку на себя той или иной личины, подчёркнуты Сталиным синим или красным карандашом. Совершенная неспособность Силы Зла к осознанию (не говоря уже о понимании) человеческой индивидуальности, неповторимости (уникальности каждой человеческой души [божественной по происхождению]), заставляет Силу Зла предполагать, что все люди, все до единого человека, общаются друг с другом лишь с помощью масок, но скрывают это, а потому "все до единого ещё подлее". Говорят, общаются друг с другом, мол, именно маски, а стоящий за ними человек в течение всей жизни нем и глух, не произносит ни слова.

"И "шута" он любил разыгрывать, - пишет Илизаров, - доходя иногда до показного самоуничижения и ерничанья, совершенно искренне полагая, что окружающие люди, особенно оппозиционеры, много подлее его. Следы такого шутовства мы можем найти даже в официальных текстах публичных выступлений. Так, речь на заседании объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), состоявшегося в октябре 1923 года, он начал с фиглярских словесных фигур: "Вы слышали здесь, как старательно ругают оппозиционеры Сталина, не жалеют сил... Что ж, пусть ругаются на здоровье. Да что Сталин, Сталин человек маленький. Возьмите Ленина... Язычок-то, язычок какой, обратите внимание, товарищи".

Обратим внимание на то, что даже собственное тело Сталина (сросшиеся пальцы ноги, атрофия плечевого и локтевого суставов, иссечённая оспинами лицо, ограниченная подвижность шейки бедра и ноги...) символически напоминает исковерканные Смертью тела "ходячих мертвецов".

Сталин, похоже, сознавал свой собственный диагноз, который тщательно отметил среди речений того же старца Зосимы:

"Главное, самому себе не лгите", - говорит чуть позже Зосима старшему Карамазову. Отметив эти слова, Сталин читал далее: "Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, стало быть, входит в неуважение и к себе, и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям, и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самому. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может".

"Буквально все здесь как будто о характере самого вождя, и он, похоже, это осознает. "И ведь знает человек, - продолжает Зосима, - что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, - знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большего удовольствия, а тем самым доходит и до вражды, истинной..."

Так же, как анонимный автор, проанализировавший сталинские псевдонимы (см. выше), так же, как многие, отмечавшие сталинский мистицизм, Илизаров пишет:

"Всё более догадываясь, что он является ставленником и орудием "тайного замысла" высших сил, он к концу тридцатых годов становился (...) всё более подозрительным. Его вера в себя была защищена вереницей удач и исполненных желаний, которые буквально преследовали его в последнее предвоенное десятилетие. И он очень боялся, что кто-то украдёт его удачи. Если мне будет суждено, напишу об этом в следующей книге. Сейчас же отмечу, что счастье, которое он испытывал, как победитель, как человек, который всё может, показалось ему равным тому счастью, которое испытывает праведник, который перед лицом Бога тоже все может. Конечно - поводы для счастья разные, но чувства-то сходные. Именно поэтому Сталин не мог пройти мимо такой сентенции старца:

"Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы".

Антихрист, как антитеза Христа, тоже должен быть счастлив, упиваясь своей всесильностью, источник которой, как и источник его противоположности, заключается в потустороннем, аномальном, мистическом.

Но, в отличие от святого, который обо всём говорит прямо, пусть иносказательно (ибо святому нечего скрывать), одержимый сатанической силой обо всём будет судить и рассуждать двусмысленно.

Илизаров как раз и замечает, что Сталин ко всему и всегда относился двусмысленно и неоднозначно. Так и к религии. Он всегда оставлял для себя возможность использовать как религию, так и неистовый религиозный атеизм на службе Зла. Ему было абсолютно всё равно, какая "вывеска" будет у того или иного орудия убийства. Ему было совершенно безразлично, какая "вывеска" будет у того или иного способа защитить себя и свою жизнь. Если смертельную угрозу себе самому он видел в угрозе стране, которой правил, он (чтобы защитить себя, а не страну, к судьбам которой был равнодушен, если отделял от своих) мог бесстыдно прибегнуть к любому средству самозащиты.

Поэтому и судить о взглядах, намерениях, предпочтениях, или поступках Сталина по его изречениям и даже политическим шагам невозможно, поскольку в его же высказываниях или поступках можно всегда найти диаметрально противоположные. Его слова всегда расходились с намерениями и делами, действия - со словами. Для него, определённо, не существовало ничего святого, никаких нравственных критериев или ограничений.

Поэтому, когда ему это было выгодно, он мог делать одно, а, когда это становилось невыгодным, совершенно противоположное. Такое поведение сталинисты объясняют его, якобы, зависимостью от клики "троцкистов", влиявших на одни его решения и поступки, и, якобы, переставших влиять на него позже (относительно оценки противоположных его решений и поступков). На самом деле эти противоречия были присущи ему самому, и, более того, неотделимы от его сатанинской "индивидуальности".

Если сталинисты убеждают, что вот такие-то решения и поступки Сталина доказывают то-то и то-то, можно всегда привести им примеры диаметрально противоположных решений и поступков "вождя народов".

Илизаров пишет:

"Постоянные противоречия между его действиями и словами, между публичными высказываниями и теми мыслями, о которых не знали даже самые близкие люди, до сих пор вводят в заблуждение наивного российского читателя. Среди его публичных выступлений мы не найдем развернутых высказываний антирелигиозного характера. Но через год-полтора после письма Горького и ответа ему в стране началась так называемая антирелигиозная "пятилетка" 1932-1936 годов. А среди "товарищей-антирелигиозников", с которыми вождь собирался взыскующе переговорить, самым главным был все тот же Емельян Ярославский [Миней Израилевич Губерман - прим. наше]. В современном архивном фонде Сталина есть документы, раскрывающие его деловые связи с Ем. Ярославским не столько по линии антирелигиозной деятельности, которую последний возглавлял вплоть до своей смерти в 1943 году, сколько по линии борьбы с различными оппозиционерами, особенно на почве истории партии, истории революции и биографии вождя. Все эти документы красноречиво говорят об особой, рабской преданности Ярославского своему патрону, принимавшему её как должное".

"Уничтожение (...) церквей и церковнослужителей продолжалось во всевозрастающих масштабах вплоть до Великой Отечественной войны. Во время войны Сталин, как всегда, без какого-либо стеснения использовал религиозно-патриотические чувства верующих граждан в своих целях, в данном случае в целях победы. Никакие сантименты, связанные с семинарским прошлым вождя или религиозный страх перед Богом, были здесь ни при чём. Но зато была вполне реальная опасность того, что немцы воспользуются случаем и привлекут на свою сторону притесняемые советской властью церковные круги. И в чём-то они не ошиблись. Учитывая то и другое, Сталин пошел на общее послабление в отношениях с религиозными организациями. Не должно быть никаких иллюзий, будто бы Сталин (...) явно или тайно испытывал искренние положительные чувства по отношению к церкви и её иерархам".

"В 1944 году были созданы Совет по делам религиозных культов и Совет по делам Русской православной церкви при Совете министров СССР. Вплоть до 1947-1948 годов в стране продолжалась религиозная "оттепель", во время которой была разрешена деятельность сотен религиозных общин и учреждений разных конфессий. С 1948 года и до смерти Сталина "оттепель" вновь сменилась жесткими ограничениями и гонениями. Эта небольшая справка о политике Сталина по отношению к церкви необходима в качестве фона, о котором нельзя забывать, исследуя пометы вождя на книге Достоевского".

Изучая Достоевского, Сталин не проходит и мимо его обличений (кои "вождь народов" верно воспринимает в свой адрес), в которых тот осуждает сатанинскую идею обеления преступников через постулат "о том, что любой преступник и любое, даже уголовное преступление есть в конечном счете восстание против несправедливостей существующего общественного устройства" (см. у Илизарова).

Вспомним, что сразу после Октябрьского переворота 1917 года большевики считали уголовников "социально родственным элементом". Вспомним, что и на сталинской "зоне" (в концлагерях) уголовники пользовались привилегиями и лучшими условиями, по сравнению с политическими, которых лагерная администрация преследовала с особым ожесточением и зверством.

Сталин тщательно выделил у Достоевского мысль (вложенную в уста отца Паисия) о порочности превращения Церкви во всемирное государство ("То Рим и его мечта").

"Отец Паисий вполне справедливо напоминает, что в Евангелии есть место, где дьявол различными посулами искушает Христа. Согласно евангелисту Матфею, третье, наиболее великое искушение состояло в том, что он предложил Христу стать всемирным владыкой и тем самым как бы соединить в своем лице всемирную духовную и светскую власть, т.е. сделать то, к чему как будто бы стремятся римские папы. Христос отверг это искушение, но именно в этот соблазн "папо-цезаризма" впали, по мнению православия, католики".

Но именно это и делал Сталин в стране, которой правил, своим собственным культом, и мечтая о власти над всем миром. Это подтверждает наши предположения, что, среди прочих сил, стоявших за молодым Сталиным и его карьерой, был и папский Ватикан.

Ещё ближе к "всемирной церкви-государству" стоят и стояли крайне правые радикалы-протестанты, евангелисты, Свидетели Иеговы, и прочие секты.

"Кроме оппонентов Достоевского, и сам писатель осознавал связь своих и вообще евангельских идей с теми идеями социализма, которые захлестнули Европу и Россию в ХIХ веке. Ненавистный Достоевскому герой романа - либерал и западник Миусов иносказательно уличает монахов в тайном исповедании социализма. Он рассказывает им о своем разговоре в Париже с неким полицейским-сыщиком, который признался, что не так опасается социалистов и революционеров безбожников, как социалистов-христиан. "Вот этих-то мы больше всех опасаемся, это страшный народ!" - заявил сыщик Миусову".

"Знал ли Сталин свой народ, которым правил, с которым беспощадно расправлялся и которого эксплуатировал во имя себя, своей власти и великодержавной гордыни? - вопрошает Илизаров. - Постоянно совершенствуя на свой лад государство, он разработал такую систему эксплуатации своего народа, какую не сумел изобрести ни один древний и современный правитель, если иметь в виду не рабов, а обычных подданных. Как я уже говорил, слово "народ" было одним из самых нагруженных в системе сталинской пропаганды и в целом - советской идеологии. Обычно, наряду с собирательным именем "советский народ", не забывали и об отдельных народах, а точнее - нациях, населявших СССР. От имени "народа", во имя "народа", именем "народа" выступала и действовала правящая партийно-государственная верхушка, противопоставляя ему, народу, "врагов народа", отщепенцев, предателей, вредителей, шпионов. Широко употреблялись словосочетания типа: "простой народ", "трудящиеся", "простые труженики", которым противопоставлялись буржуазная интеллигенция, бывшие привилегированные классы, попы, "эксплуататоры". Причем первых требовалось "беззаветно", т.е. безотчетно, бессознательно, инстинктивно, любить, а вторых - так же безотчетно ненавидеть. О чудовищной фальши сталинской идеологии красноречиво свидетельствует известный факт - в лагерях и тюрьмах сидели люди всех национальностей, а русских людей и "простого народа" было несравненно больше, чем каких-либо иных. Массовость репрессий достигалась за счет уничтожения самой многочисленной национальности и самых многочисленных социальных слоев, вне зависимости от национальности. "Качественность" репрессий достигалась уничтожением наиболее ярких и, как правило, талантливых или волевых, независимых, а значит, и наименее осторожных личностей любой национальной или социальной принадлежности. Необходимый темп репрессий достигался за счет планомерно спускаемых из центра разнарядок на аресты по всем регионам страны. Всей этой до тонкостей продуманной системой достигалась всеобщность, неотвратимость и избирательность "наказания свыше", подобно тому, чем постоянно грозит Господь, как утверждает большинство церквей, уличенным в преступлениях грешникам или целым народам. Как верховный распорядитель этой системы, т.е. особого, невиданного прежде механизма угрозы и исполнения "наказания" всего советского народа, Сталин уже одним этим как бы уподоблял себя "богу", а народ - "пастве"".

В этом рассуждении Илизаров, пусть и не называя того, тоже приходит к выводу, что Сталин представлял себя сам Антихристом, и в глазах других (и "всего народа") играл роль Антихриста. "Чёрная месса" сталинизма вовлекла целый народ в жуткий водоворот сталинского "вуду", в масоно-сатанинский и талмудическо-ветхозаветный хоровод.

Истоки фашизма (вернее, нацизма), заключённые в той же самой идее, не ускользнули и от Илизарова:

"Франк дал такую вот изящную формулировку: "...мы находим теперь правильное отношение не только к отдельным людям и общественным порядкам, но и к коллективным, сверхиндивидуальным живым организмам. То, что раньше мы в лучшем случае лишь смутно ощущали, мы теперь понимаем и видим именно, что эти сверхиндивидуальные целые суть живые духовные существа, которые имеют свою собственную ценность и судьба которых определяет нашу личную судьбу".

Идёт ли речь о православной или католической церкви, или об отдельных нациях и этносах, эта идея отзывается эхом на постулаты еврейского догмата о том, что совокупная еврейская общность является "телом Бога" в земной ипостаси. Отсюда как до "мультикультурализма" (если трактовать этот догмат шире, чем он представлен в талмудических доктринах, распространяя на каждый народ), так и до нацизма (если трактовать его лишь "чуть шире") - один шаг.

Илизаров и тут ухватил верную линию:

"А на практике, в жизни, уже тогда, ещё до рождения немецкого нацизма (так же питавшегося традицией философии "сверхличности", "народа-аристократа", восходящей к Фридриху Ницше, Отто Вейнингеру, Г. С. Чемберлену, Освальду Шпенглеру, братьям Юнгерам, Альфреду Розенбергу...), теоретические воззрения материализовывались в завоевательные походы, в погромы, в изгнание и уничтожение малых иноверческих народов, населявших Российскую империю, в физическое уничтожение после революции целых классов и групп живых людей всех национальностей. И всё во имя "народа". Во имя этого идола от сорока до шестидесяти миллионов человек потеряла великая Россия только в сталинскую эпоху. Какие ещё человеческие жертвы будут ему преподнесены в будущем?".

Таким образом, любой, изучающий теософскую, теологическую, телеологическую, мистическую, "чернокнижную" подоплёку "сатанинской власти" Сталина, неизбежно приходит к подобному выводу.

Ещё интересней, что Сталин подчёркивает у Достоевского ещё одно пророчество, явно принимая его на свой счёт:

"В миру же богатые ушли в "уединение и духовное самоубийство, а у бедных - зависть и убийство, ибо прав-то дали, а средств насытить потребности еще не указали". Пока же "неутоление потребностей и зависть... заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут".

"Но проповедник верует - если ко всему человечеству придет спасение "от востока", т.е. от православной Руси, то сам русский народ будет спасен и возрожден православными "иноками", которые до времени ждут "в уединении".

Это место, его двусмысленный сарказм, его утопическую окраску (печать "несбыточности") Илизаров не принимает во внимание. А между тем тут именно в интонационной сфере кроется предупреждение о грозящей опасности, а не дифирамбы будущим правителям или правителю, который выйдет из "иноков".

Сталин тоже не смог это место "раскусить", узрев тут "пророчество на свой счет. Ведь это он, "инок" (бывший семинарист), пребывавший до времени "в уединении" и приготовленный "в тишине" (в ссылках), "на день и час, и месяц и год" явился, "поколебавшийся правде мира".

"Сталин отметил для себя, что Зосима-Достоевский пророчествовал в те самые годы, когда родился и возрастал во младенчестве Сосело-Осечка. Первая публикация романа была осуществлена по частям: в 1879, 1880, 1881 годы, о чём сообщалось в примечаниях. Сталин все три даты старательно подчеркнул. Я уже говорил, что он любил игру в даты, но не только в игру на перестановки и подтасовки. В его бумагах встречаются иногда странные записи цифр, из которых следует, что он, может быть, пытался найти "закономерности" и скрытый телеологический смысл в вехах собственной биографии".

И это ещё одно подтверждение многих наших выводах, высказанных в предыдущих главах, ещё до знакомства с книгой Илизарова.

"Но для Иосифа Джугашвили, - подчёркивает Илизаров, - именно в эти годы прикинувшего на свои сутулые плечи хитон "Учителя народов", требовалась подходящая паства, т.е. "избранный" им и для него "народ-богоносец", через посредство которого он мог бы нести в мир "идеи социализма". Из всех 60 народов империи (так он их пересчитал в 1936 году) только два народа могли, в теории, претендовать на подобную историческую роль: евреи и русские. Но поскольку среди тех ближайших, кто не только не принял его пастырства, а даже просто не принял его первенства, были в основном евреи, сами возмечтавшие миссионерствовать во главе с "Зиновьевым-Каменевым" или "Иудушкой Троцким", то он, ощущая уже в себе полную силу, всё больше склонялся в сторону русского народа. Правда, как всегда до поры прагматично, не отказался в предвоенный и военный периоды и от использования еврейского фактора. Здесь мы впервые регистрируем глубинные, но очень давние душевные толчки, которые, постепенно материализуясь в текущую политику и идеологию, привели к пароксизмам "борьбы с космополитизмом" 1947-1953 годов".

Тут надо снова вернуться к талмудическому догмату о том, что "тело" "совокупной" еврейской общности и есть тело Бога на Земле (см. выше), с которым Илизаров, по-видимому, не знаком.

Ведь, если "присвоить" ту же функцию другому народу (русским или грузинам, или кому-то ещё), в противопоставлении всем другим, то получится уже чистой воды иудаизм. Противопоставляя Россию странам Запада, где завистливая чернь очень скоро, якобы, упьётся кровью богатых (это действительно произошло, но не на Западе, а в России), Зосима, у Достоевского, заключает: "А Россию спасёт Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его".

Сталин подчёркивает это ключевое слово. Пройдя мимо других ключевых слов.

"И странное дело, - комментирует Илизаров, - в справедливость этого качества верили и продолжают верить и сейчас, в наше время, не только те, кто, как и Достоевский, присвоили себе право приписывать "народу", как некой сверхличности (а по существу себе, раз они сами принадлежат к этому народу), богоизбранничество, мессианство и другие исключительные качества. Этот завистливый "юдаизм" [иудаизм] Достоевского был подмечен тогда же, в его время, Константином Леонтьевым, а затем Николаем Бердяевым. Напомню слова последнего:"

"Юдаизм в христианстве есть подстерегающая опасность, от которой нужно очищаться. А всякий исключительный религиозный национализм, всякое религиозно-национальное самомнение есть юдаизм в христианстве. Крайняя национализация церкви и есть юдаизм внутри христианства. И в русском христианстве есть много юдаистических элементов, много ветхозаветного".

"На замечание Эмиля Людвига, что русский народ 300 лет терпел династию Романовых, Сталин вполне резонно ответил: "Да, но сколько было восстаний и возмущений на протяжении этих 300 лет: восстание Степана Разина, восстание Емельяна Пугачева, восстание декабристов, революция 1905 года, революция в феврале 1917 года, Октябрьская революция". Не только кровавые бунты, стихийные народные восстания, революции, но и государственные войны всю историю периодически сотрясали "смиренную" Россию. Количество и размах этих потрясений был ничуть не меньшим, а много большим, чем размах народных восстаний в странах Западной Европы".

"Неужели Сталин мог искренне поверить Достоевскому, говорившему об особом евангельском смирении избираемого им народа? Ведь только-только не то что на его глазах, а сквозь него самого прошла многолетняя Гражданская война, где "смиренные" православные русские беспощадно дрались, вперемешку с другими, покоренными народами, на фронтах всех цветов. Вряд ли он тогда, в тридцатых годах, действительно уверовал в блаженное народное смирение. Иначе он не стал бы добывать его, это самое "смирение", с такой невиданной в истории жестокостью и ненавистью. Он всю жизнь помнил и никогда даже не пытался вытеснить из своего сознания то, как его кавказские земляки, он сам и другие народы империи воспринимали русских: "В старое время, - говорил он в 1935 году, - ...политика правительства состояла в том, чтобы сделать один народ - русский народ - господствующим, а все другие народы - подчиненными, угнетёнными. Это была зверская, волчья политика". Даже когда он в 1936 году представлял "свою" Конституцию, опять напомнил, что русский народ воспринимался им, грузином, и после революции как народ-завоеватель: "Ныне действующая Конституция, принятая в 1924 году, есть первая Конституция Союза ССР. Это был период, когда отношения между народами не были ещё как следует налажены, когда пережитки недоверия к великороссам ещё не исчезли..."

Этот пассаж: одно из бесчисленных подтверждений и подкреплений других, приведенных в предыдущих главах, и в этой главе (выше), примеров сталинского русофобства.

"Цитирую знаменитый тост, произнесенный им 24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии: "(...) Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошёл на это, ибо верил в правильность политики своего Правительства, и пошёл на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии".

"Но никто не осознает того, что не он стал русским по духу, а, напротив, в людях, причисляющих себя к русским, он стал подмечать только те качества, которые любил и ценил в себе, но востребовал от них то, что отвечало нуждам текущей политики".

Иными словами (так надо понимать автора), Сталин мечтал сделать из русского народа некое подобие жестоких и диких горских племён, лишённых жалости (сострадания), традиций прощения и человечности. То есть, хищных и кровожадных убийц, не знающих никаких иных чувств. (Это не значит, что горцы именно такие; но такими они, по-видимому, представлялись в сознании "вождя народов"). Сталин мечтал сделать из русского народа некое подобие диких древних кочевников-евреев, упивавшихся кровью десятков поголовно уничтожаемых народов:

"Моисей водил "народ свой", а по существу кучку беглых трусливых рабов, сорок лет по пустыне, пока не воспитал из них жестоких завоевателей, которых возглавил Иисус Навин. Гитлер завершил воспитание нескольких предшествующих поколений немцев, преобразив по своему подобию уравновешенных, миролюбивых и расчетливых бюргеров и земледельцев ХVIII-ХIХ веков в чрезвычайно стойких, дерзких до безрассудства, беспощадных завоевателей".

Не зря Илизаров ставит тут знак равенства между двумя "воспитателями" - Моисеем и Гитлером.

Но способен ли вообще Сталин понять (несмотря на свою относительную интеллектуальную изощрённость) философские рассуждения, связанные с наиболее глубокими человеческими духовными ценностями?

"Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за это преступление стоящего перед ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею".

В уверенности, что он-то точно знает, как толковать сие рассуждение, Сталин "размашисто" даёт свой комментарий. Он видит тут формулу круговой поруки, нечто вроде солидарности членов еврейского "кагала" или итальянской Коза Ностры.

"Слева на полях комментарий: "Один за всех?" (...) И что же - он не понимает многого из того, о чем говорит писатель. О чем здесь толкует Зосима? "Не судите, и не судимы будете" - вот о чем он говорит, без ссылки на эту евангельскую заповедь. Правда, эта заповедь у Достоевского развернута в любимое мыслителем и бывшим каторжником направление: не судите и не осуждайте не потому, что истину знает только Бог, а потому, что "всяк перед всеми виноват". Правда и то, что Христос выразил эту мысль иначе, совсем не как формулу духовной круговой поруки. Запретив побивать камнями неверную жену и посоветовав каждому поискать бревно в глазу своем, он поставил всех перед Богом (а не перед людьми!) в равные условия. Сталин же перевел весь этот пассаж в "мушкетерское": "Один за всех..." Здесь он демонстрирует достаточно примитивный, прямо скажем - узкий умственный кругозор. Не помогло и почти законченное церковное образование".

Может ли понять одержимый дьяволом, что такое поставить всех в равные условия перед Богом? Перед собственной антитезой?

Кажется, и Бог, и Добродетель, и Христос, Сталина мало интересуют. Но вот в главу "О аде и адском огне, рассуждение мистическое" он буквально вцепился, ибо дьявол, ад, убийства, пытки, кровь, "чернокнижная" мистика: его страшно увлекают.

"О каких редчайших для современного человека вещах, рассуждает в романе праведник Зосима! - замечает Илизаров. - Сталин буквально вцепился в этот текст, правда, чуть скорректировав название. Слова "рассуждение мистическое" он карандашом взял в скобки".

И это понятно. Даже перед самим собой скрывался, мошенничал, изворачивался и лгал. Ведь он, как "истинный марксист" и большевик, не мог не взять это словосочетание в кавычки. Тем более что, ведя речь об аде и адском огне, персонаж Достоевского фактически анализирует человеческую душу.

"И здесь Сталин был прав. Нет ничего мистического в том, что ад и рай были размещены писателем в одной и той же бесконечной точке - в человеческой душе. Еще читая первые разделы романа, Сталин уже там отметил рассуждения писателя об этих предметах. (...) Зосима рассказал о неком "таинственном посетителе", который признался ему в совершении давнего убийства. (...) Зосима вспоминал: "А он именно на головную боль жаловался. Я... знаете ли вы... я... человека убил". (Отчеркнуто синим карандашом.)".

Известно, что Сталина в 1940-х остро мучили головные боли.

"Говорят, до войны Сталин много раз посещал оперу Мусоргского "Борис Годунов", а после войны настоял, чтобы её возобновили. Его якобы очень волновал эпизод признания царя Бориса в убийстве царевича Дмитрия. Действительно ли его возбуждала сцена видений "кровавых мальчиков", утверждать теперь невозможно. (...) есть одна любопытная психологическая "зацепка". Всё тот же дотошный немецкий журналист Эмиль Людвиг задал Сталину витиеватый вопрос: "Прошу Вас извинить меня, если я Вам задам вопрос, могущий Вам показаться странным. В Вашей биографии имеются моменты, так сказать, "разбойных" выступлений. Интересовались ли Вы личностью Степана Разина? Каково ваше отношение к нему, как "идейному разбойнику"? Сталин ушел от прямого ответа, предпочитая порассуждать о Степане Разине. Но Людвиг наверняка читал в эмигрантской литературе воспоминания кавказских земляков вождя о его "подвигах" в революционном подполье. Однако прямых доказательств нет. Но то, что Сталин при чтении вновь и вновь фиксируется на сценах признания в убийстве, на сценах покаяния и душевных мук, факт, как видите, бесспорный. Еще любопытней его фиксация на том эпизоде романа, где рассказчик дает оценку характера убийцы: "...и, будучи характера сильного, почти забывал происшедшее; когда же вспоминал, то старался не думать о нем вовсе".

"(...) На это, собственно, и рассчитана теория покаяния, как способа жизненного очищения и оздоровления, а для верующего - как единственного способа восхождения в "Царство Божие". Если же психическая травма надежно вытеснена в подсознание, то добровольное покаяние, т.е. осознание вины, невозможно. Тогда нужна помощь со стороны - колдуна, священника, политработника, психолога, а чаще просто душевного и родного человека. Другое дело, что, зная и помня о своей вине, мало кто способен искренне раскаяться даже наедине с собой, а тем более публично. Публичное покаяние есть глубоко травмирующий, опасный для личности акт, напоминающий рискованную хирургическую операцию. Он всегда затрагивает не только личностную, но и социальную сферы жизни, т.е. многих и многое не только в тебе, но и вне тебя. Сталин это отлично знал из своей семинарской практики и потому, как инквизитор, принуждал врагов публично каяться, что приводило к саморазрушению. Недаром "таинственный посетитель" отца Зосимы признается: "- Решимость моя три года рождалась, - отвечает мне, - а случай ваш дал ей только толчок". (Синий карандаш.)". (...)

"В ответ на вопрос Сталина: "да надо ли?", Зосима указует на Евангелие от Иоанна, глава ХII, стих 24: "Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода". Сталин отметил и этот стих. Публично покаявшись, "таинственный посетитель" вскоре так же таинственно, но закономерно с точки зрения Зосимы, и с облегченной душой, умирает. Его признания таинственным образом никто не принимает всерьез, а потому он спасает свое "доброе" имя и детей от позора. Таковы плоды всенародного покаяния "таинственного посетителя".

"В связи с этим вспоминается одно из постоянных требований публичного раскаяния, которое он предъявлял "жестоковыйным" оппозиционерам. Он требовал их "идейного разоружения" перед народом, партией, ЦК, перед вождем. Даже в этом он как бы воспроизводил формы церковной жизни. Ему явно доставляло огромное удовольствие, когда знаменитые партийно-государственные бонзы на судилищах каялись в грехах, выворачивая из своего затравленного душевного нутра дикие смеси из правды и небылиц. Вспоминается и иное: когда послевоенный Сталин просмотрел вторую серию кинофильма Сергея Эйзенштейна "Иван Грозный", он приказал её уничтожить. Одной из главных претензий к режиссеру стала сцена покаяния царя, с которым вождь, без сомнения, себя ассоциировал. По его тогдашнему мнению, грозный царь не мог себя вести как интеллигент-неврастеник. Но всё это говорит об огромном грузе вины, с которым жил и умер нераскаявшийся вождь".

Досталось от Зосимы и западному, капиталистическому индивидуализму:

"Предостерегающе звучит голос Зосимы: "...а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение". Сбоку справа на полях Сталин прокомментировал: "Миллион одиночеств?".

"Исследуя сталинское публицистическое наследие, Михаил Вайскопф проследил контекст, в котором встречается обращение "братья и сестры" начиная с двадцатых годов. Он пришел к выводу, что Сталин употреблял это "патриотическое" обращение, как правило, к тем, кто ниже всех стоял по рангу после: "товарищей", "граждан" и т.д. Циник не тот, кто демонстративно и часто со страстью переступает через моральные ценности и запреты, а тот, кто холодно и расчетливо использует их в качестве подручных средств.

"Три года женщина-убийца просит прощения у Бога, а страх посмертного наказания всё так же гложет её: "- Ничего не бойся, никогда не бойся и не тоскуй", - увещевает её Зосима. "Только бы покаяние не оскудевало в тебе - и все бог простит. Да и греха такого нет в мире и не может быть на всей земле, которого бы не простил господь воистину кающемуся. Да и совершить не может, совсем, такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную божью любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил божью любовь? О покаянии лишь заботься, непрестанном, а боязнь отгони вовсе. Веруй, что бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости на небе, чем о десяти праведных, сказано давно... Покойнику в сердце все прости, чем тебя оскорбил; примирись с ним воистину. Коли каешься, так и любишь". Следует ли напоминать, что ни одному публично или закулисно раскаявшемуся "врагу народа" Сталин не даровал ни свободы, ни жизни, ни прощения. Сотни тысяч расстрелянных "врагов" до сих пор "стоят" в фантастической очереди на публичную реабилитацию, т.е. посмертное прощение по-нашенски, по-отечески. Но может быть, это он лично для себя не исключал раскаяния в душе, пред лицом Бога? Может быть, читая Достоевского, Толстого, евангельские тексты, он хотя бы в своем воображении иногда "проигрывал" такой сценарий?".

Ещё одно место, смысл которого не доступен Сталину потому, что слишком духовно человеческий, несовместимый с бесовской натурой последнего:

"Отцы и учители, мыслю: "что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить".

"Рукой Сталина, слева на полях: "т.е. разочарование, неверие".

"Ну, здесь уж совсем упрощает "великий" философ и теоретик! Хотя в то же время это зависит от того, как на его комментарий взглянуть. Может быть, он хотел сказать - если он сам разочаровался и не верит больше в Бога, значит, и его душа должна страдать и уже при жизни находиться как бы в аду? Ничего из того, что мы знаем сейчас о Сталине, не говорит о жестоких душевных муках совести, якобы поражавших его. Да и в романе Достоевского всё намного глубже и многозначительней. Зосима речёт о том, что только раз дается человеку жизнь, чтобы заявить: "я есмь и я люблю". Но если человек не поверил в бесценный дар "деятельной любви", если его существо "взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным", то и отошедший от земли попадет в ад, но не в ад физический, а духовный".

Созданный Сталиным на Земле рукотворный ад тотального доносительства, всенародного парализующего страха, лагерного ада и духовного закабаления если не через конкретные отдельные кинофильмы, литературные произведения и произведения других жанров, то через сумму "сталинских" выразительных приёмов, постоянно нуждается в известной "коррекции" по ориентирам человеческих душ. Ведь собственной его, "сталинской" души не существует. Вот откуда у "вождя народов" такое нездоровое внимание к вопросу, что же всё-таки люди понимают под "адом". Этого, похоже, Илизаров "не заметил". Зато "заметил" и "отчеркнул" у Сталина жажду бессмертия.

Это ещё один крайне значимый нравственно-философский вопрос, на который нет однозначного ответа. С одной стороны, бессмертие и его жажда связаны со смертью, дьявольщиной, преступным мышлением, сатанизмом. Ведь человек может оставаться человеком, с его человеческим мышлением и эмоциональной шкалой, постольку, поскольку жизнь даётся ему всего один раз, и, притом, на сравнительно короткий срок. С другой стороны, бессмертие как "антидот" от яда пыток смертью, болезнями, потерей близких и любимых, от убожества человеческой юдоли (если его жаждут не только для себя), нечто гораздо менее греховное, как "смягчающие обстоятельства". И, наконец, смесь "потустороннего" с земным "человеческим" как единственная альтернатива античеловеческой дегуманизации "постиндустриального" общества, фашиствующему электронно-компьютерному тоталитаризму спецслужб, и этноциду против всей человеческой расы, с сопутствующей заменой её - в лучшем случае - киборгами: нечто третье. Сталин же был одержим бессмертием для себя одного, в пику "простым смертным". Это ещё страшней ("хуже") абстрактной мечты о бессмертии, или хотя бы для избранных.

Вопросу бессмертия уделяется большое внимание в моих собственных философских, прозаических и поэтических произведениях.

А вот что пишет Илизаров:

"Сама по себе идея такого рода "виртуального" ада Сталину понятна (...) Вот какими словами об этом говорит Зосима":

"Для этих ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв бога и жизнь. Злобою гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, бога, зовущего их, проклинают. Бога живого без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было бога жизни, чтобы уничтожил себя бог, и все создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти..."

"Вот такого-то как раз ада Сталин не боялся. Не только не страшился, а даже предпочитал его, как одну из возможных форм существования. Намного больше адского существования он боялся полного небытия, абсолютного ничто. Напомню, что в книге Франса он именно эту мысль отметил: "Есть люди, которые больше боятся небытия, чем ада".

"Загубивший столько невинных душ, ставший причиной стольких смертей, он больше всего боялся банальной смерти и согласен был на любые муки ада, лишь бы быть вечно".

В оценке Илизарова нашлось и подтверждение нашего разоблачения фальшивого представления сталинистов, будто 1937-й год объяснялся борьбой Сталина с "еврейским влиянием", "еврейской доктриной", или "засильем евреев в руководящих органах":

"Но ближе к войне, когда антисемитизм исподволь начал превращаться в фактор государственной политики, и казалось бы напротив, должен был способствовать популярности творчества писателя, Достоевский был негласно запрещен".

Достоевский оказался неприемлем именно потому, что Сталин руководствовался не христианской, а ветхозаветной доктриной.

"Рефлексирующая проза Достоевского, её христианские (...) мотивы никак не вписывались в обновлённое мировоззрение Сталина. Эволюция его мировоззрения завершилась в период войны. Закончились и внутридушевные игры с чувствами вины, покаяния, с Богом и Дьяволом, с добром и злом. Эту эволюцию можно представить в виде графической линии, начальную и конечную точки которой обозначают те самые плюсы и минусы на книгах А. Франса и Г. Александрова. Напомню, как противоположно они были оценены вождем в начале и в конце этого пути. Но этот путь, длиной менее чем в десять лет (от середины тридцатых до середины сороковых годов), был насыщен таким количеством убийств, сначала внутри страны, а затем на фронтах войны, первопричиной которых был он, Генеральный секретарь, глава правительства и Верховный Главнокомандующий, что всякая рефлексия, даже в качестве потайной душевной зарядки, теряла какой-либо смысл. Поэтому нет никакого противоречия в цитировавшихся выше воспоминаниях С. Аллилуевой. Он продолжал считать Достоевского великим писателем, но уже абсолютно неприемлемым идеологически для его народа".

И это понятно. Ведь Сталин хотел превратить русский народ в некое подобие еврейского, вся "совокупная" масса которого является, якобы, "земным телом Бога". В этом христианство и отличается коренным образом от талмудической доктрины, которая делает упор на коллективной вине, коллективной ответственности, круговой поруке, отрицая индивидуальную ответственность и вину.

Даже в таких "эзотерических" государствах "магов и чародеев", как Древний Египет или Древний Израиль, бытовало разделение духовных и светских властей. (О феномене Эхнатона, Хасмодеев, и других мы умалчиваем). Сталин же хотел быть и верховным жрецом, и царём в одном лице, что вполне согласуется с представлениями об Антихристе. Именно поэтому он примерял на себя одежды Ивана Грозного, мнившего себя "выдающимся" церковным деятелем и мыслителем. Грозный представлял себя и "великим реформатором", и вполне мог осуществить "петровские реформы", если бы не его эпоха и не субъективные обстоятельства. (Во многих его реформах было немало положительного и конструктивного (если бы не средства, которыми он пользовался). Но, если Грозный действительно представлял из себя выдающуюся личность, хотя и крайне противоречивую и неоднозначную (об этом - в моей капитальной работе о ВКЛ [в рамках книги "Бобруйск"], то Сталин: нечто совершенно иное. Единственный человек духовного звания на московском престоле: это Лжедмитрий Первый, или Гришка Отрепьев.

В своей работе "Бобруйск" (о Великом княжестве Литовском) я даю высокую оценку личности и деятельности Гришки Отрепьева, беглого монаха. Но лицо духовного звания на престоле страны такого "мессианского" народа, как жители Московии (преемницей которой стала Российская империя): это либо Антихрист, либо его противник. Однако, во время Великой Смуты, когда "эпоха Антихриста" (временная, "предупредительная", или в качестве "конца времён") ещё не наступила, противник Антихриста на царском троне "мессианского" народа невозможен, и отсюда крайне трагическая судьба Первого Самозванца и его предельно короткое царствование.

Возвели Гришку Отрепьева на московский престол разбойные литвинские ("литовско-белорусские") сорвиголовы - князь Пётр Сапега и его товарищ, шляхтич ВКЛ Лисовский. Фактически они и возглавили всенародное восстание против ставленников Англии, Шуйских. Вот в узурпаторах Шуйских, в их политике и деятельности есть много общего со Сталиным. Минин и Пожарский во многом пришли уже "на всё готовое", сделавшись "четвёртой силой" (третьей были поляки, противостоявшие литвинам, Шуйским, и Отрепьеву). Шуйским удалось организовать переворот и убить Лжедмитрия Первого (Отрепьева), с попустительства тех самых мининых и пожарских, не уразумевших цикличностей и закономерностей исторических феноменов, и не проникших в смысл совершавшихся событий. (Теоретически, заговор могли устроить и поляки, противостоявшие и литвинам, и Шуйским, и восставшему против Шуйских народа, но это маловероятно). Англия спонсировала и Ивана Грозного, подстёгивая войны между двумя русскими государствами: Великим княжеством Московским и Великим княжеством Литовским. Вероятно, Сталин (тоже ставленник Англии) знал об этом, и, так же и по этой линии, сравнивал себя с Грозным.

Илизаров определённо не читал моих исторических работ, иначе в такой редкой и деликатной теме, как царствование Гришки Отрепьева, у него проскользнуло бы хоть что-то из моих идей. Но, не знакомый с моими работами, он, тем не менее, даёт подобную оценку Лжедмитрию Первому:

"В истории России лишь однажды случилось так, что на царском троне оказался человек, причастный к духовному сословию. Даже властный митрополит Филарет Романов вынужден был оставить мечту о светской власти и благословить на царство своего сына Михаила. Даже гордыня патриарха Никона, возмечтавшего диктовать свою волю государственной власти, была с легкостью усмирена царем Алексеем Михайловичем "Тишайшим". Но однажды это все же произошло. Выходцем из церковного сословия был Григорий Отрепьев, он же царевич Дмитрий, он же Лжедмитрий I".

Разумеется, Сталин не мог пройти мимо этого феномена, и не примерить на себя одежд Лжедмитрия Первого (Гришки Отрепьева):

"Сталин очень возмутился, когда в одном из первых проектов нового школьного учебника истории авторы, как бы сами сомневаясь в подлинном происхождении царевича, окрестили Лжедмитрия "Дмитрием Названным". Неважно - был ли он рожден Иваном Грозным или нет, важнее другое - Отрепьев действительно был беглым монахом. "Рано осиротев, - пишет академик С. Ф. Платонов, - он постригся в монахи и бродил по монастырям, пока не добрался до Москвы. Там он был принят в Чудов монастырь в Кремле и познакомился с московской жизнью". Бежав из Москвы в Польшу, он расстригся, объявил себя царевичем. Затем с помощью бояр, поляков и при поддержке московского люда занял престол. На троне вопреки распространенному мнению, идущему от пушкинского "Бориса Годунова", он не вел себя как ставленник поляков; не принял сам и не навязывал москвичам католицизма, а напротив, вел себя вполне патриотично и по-христиански, держал поляков-католиков на расстоянии и готовил поход на магометанский Крым. Любопытно и то, что, будучи воспитан монахами и сам до зрелых годов пребывавший в этом сане, он, как пишет Платонов, не любил обрядовую сторону жизни царского двора. В то же время современники рассказывали, "что царь отличался необыкновенным умом и деловитостью, чем будто бы удивлял бояр". Отрепьев вскоре был убит, причем теми же, кто призывал его в Москве на царство".

В этом абзаце целый ряд бесчисленных ошибок, заблуждений и намеренно искажающих исторические события стереотипов. Великое княжество Литовское (ВКЛ) тут полностью ассоциируется с Польшей. На самом деле, хотя оба государства и входили в федерацию Речи Посполитой, именно в тот период между ними царили напряжённые отношения, могущие вылиться в открытый военный конфликт. Лжедмитрия Первого больше не поддерживали поляки, а опекал беглый разбойный князь ВКЛ, Пётр Сапега, близкий родственник канцлера ВКЛ, знаменитого Льва Сапеги (и ставленник последнего в Московии).

В Польше Пётр Сапега и Лисовский считались беглыми преступниками, и были объявлены "вне закона". Между литвинами Петра Сапеги и поляками, вторгшимися в Московию, то и дело вспыхивали вооружённые стычки, а однажды внушительное по численности войско Петра Сапеги и польское войско сошлись под Москвой для смертельной кровавой битвы, но полякам удалось предотвратить побоище, обхитрить Сапегу, и впоследствии устранить его (убить). Войско Сапеги состояло не только из литвинов ("беларусо-литовцев"), но, в основном, из восставшего люда самого Московского государства, из днепровских и донских казаков, и других этнических и прочих групп. Поляки пытались контролировать Гришку Отрепьева с помощью Марины Мнишек, их ставленницы, но сама она фактически перешла на сторону Сапеги с Лисовским, и Гришки Отрепьева; поэтому, когда поляки ещё могли спасти её от неминуемой смерти, они фактически сдали её и её сына на растерзание безжалостной толпе.

Не случайно глава о Смутном Времени из моей работы о Сапегах (Сопигах), магнатах ВКЛ, регулярно подвергается диверсиям и стирается с сервера. Многочисленные попытки её восстановить оканчиваются очередной диверсией.

Тем не менее, её копии широко распространились на разных вэб сайтах, и ссылки на неё имеются в Википедии и других энциклопедиях.

Илизаров, наверняка не знакомый с моими историческими работами, написанными задолго до его книги, тем не менее, приходит к аналогичным выводам, и дальше замечает:

"Никакой связи между Григорием Отрепьевым и Иосифом Джугашвили нет. Между ними вообще нет ничего общего, разве что и тот и другой были воспитанниками церкви, и тот и другой отреклись от неё, оба волею случайных обстоятельств и личных качеств достигли высшей государственной власти. А дальше их жизненные линии резко расходятся: прах Отрепьева развеян пушечным выстрелом над Красной площадью, а душа предана анафеме. Прах Сталина покоится с миром и почетом на той же площади у древних стен Кремля. И в другом, ещё более важном, их судьбы расходятся. Несмотря на то, что Отрепьев был монахом, он даже не мечтал о том, чтобы сосредоточить в своих руках духовную и светскую власть одновременно. А вот Сталину это удалось вполне. Так что известное определение Маркса о "привычке" истории повторять всемирно-исторические события дважды, сначала в виде трагедии, а затем в виде фарса, в данном случае верно, но если его перевернуть наоборот".

"Фарсом выглядит мимолетное царствование расстриги Григория Отрепьева, а многолетней трагедией - правление бывшего ученика православной духовной семинарии Иосифа Сталина".

Интересно и то, что Илизаров, определённо не знакомый и с моими короткими заметками о Сталине, где, среди прочего, я указываю на то, что вся лексика Сталина пересыпана цитатами из Ветхозаветного писания (т.е. из еврейской Торы-Пятикнижия), или аллюзиями на них, приходит к похожим выводам. Новозаветных цитат и аллюзий на них у Сталина в сотни раз меньше. Илизаров же вообще не разделяет сталинские обращения к Библии на ново- и ветхозаветные:

"Сталинская же лексика, даже тщательно приглаженная и вычищенная в собрании сочинений, насыщена аллюзиями и прямыми цитатами из Священного Писания. (...) Все его статьи, публичные речи, спонтанные высказывания в узком кругу буквально пересыпаны подобными парафразами и прямыми цитатами из Священного Писания".

"Автор послесловия к одной из книг К. Маркса процитировал в тридцатых годах эмоциональные строчки малоизвестного в России немецкого поэта ХIХ века":

"Мы достаточно долго любили,
Мы хотим, наконец, ненавидеть.
        Рервег".