Если XIX век потрясал запоздалым триумфом героического, то следующее за ним столетие дебютировало манифестом антигероя. Уже Ubermensch Ницше с точки зрения тогдашнего societe actuel воспринимался untermensch"ем, поправшим рыцарский (героический) постулат. Апофеоз героического у Ницше: это лента Мебиуса архетипа, завершение его конечной логической эволюции (finale mortalis). Характерно, что не сам герой, но пьедестал, фон его высших деяний (война) - развенчан Мандельштамом и Ремарком. Стержневой персонаж Владимира Набокова, Аполлинера, Франца Кафки, Патрика Зускинда: типический антигерой, не снисходящий до критики своей полярности из-за ее тотального опошления ( mauvais ton!).
Интересная деталь. На том, раннем, этапе новый heros сосуществовал с положительным типом (антагонистом), подававшимся как несомненно полезный и состоявшийся (позитивный) характер. Судья, Полицейский, Бургомистр, Полковник, Губернатор подавляли своей адекватностью, но, вопреки отсутствию в их адрес какой-либо критики, пугали, отталкивали.
За пределами философии, искусства и литературы такое сосуществование продолжалось (уже в XXI веке), противопоставляя отщепенцам-художникам квакеров и банкиров, руководителей спецслужб, политиков, генералов, тюремщиков, палачей. Претендуя (вслед за Ницше) на упразднение шкалы нравственных ценностей, культурологический мейнстрим на самом деле уцепился за альтернативную шкалу, пусть лишь подразумеваемую. Практика неназывания породила ее изуродованную тень, в черни каковой прячутся аферисты и манипуляторы, главы профанативных музеев, обласканные властью модные критики, советники президентов и лауреаты престижных премий. Еще более исковерканная проекция той же тени отражена в кривом зеркале политики, где образ антигероя становится образом маленького человека, ефрейтора с характерной челкой или президента с лицом дебила (словно в доказательство того, что и макака может управлять государством), уже без всякой связки с антитезой.
Такой этический дуализм в форме расщепления морали мог существовать бесконечно, вплоть до "конца цивилизации", если б не... Впрочем, и без этого НЕ эра пост-героя есть и будет, поскольку знак препинания (запятая или многоточие) состоялся в единственном экземпляре, не поддающемся тиражированию, рациональному осмыслению. Гунина нельзя воссоздать, как нельзя воссоздать инопланетный космолет со всем его персоналом; ему нельзя подражать, как нельзя подражать всему, что не удается рационально осмыслить. Только ему, единственному, выпало совместить в себе антигероя с анти-антигероем, что не удавалось никогда и никому.
Когда речь идет об авторе, подразумеваются свойства его произведений, сам casus (la raison). В случае же Гунина кажется, что интерес к написанному (им) исключительно продуцирует - а) любопытство к его одиозной личности, б) расплывчатая клякса нимба его скандальной известности (или скандальной безвестности; что, впрочем, одно и то же). Как будто вопрос, а состоялся ли он как историк, литературный критик, поэт, прозаик и музыкант - заведомо не релевантный. В том-то и парадокс, что именно этот вопрос - центральный; ведь все, что Лев Гунин делает, он делает в пику общепринятым нормам. Неспособность совершить Поступок акцентируется в противовес общепринятому; потерянные поколения его героев непродуктивны в противовес "правильным" людям; иррациональность событий и восприятия их персонажами противопоставлены скуке (с его точки зрения) рационализма общепринятых представлений. Ах, канон считает состоявшимся романом законченное произведение, подчиняющееся законам литературной формы и логике драматургического развития? Тогда настоящий писатель просто обязан восстать против норм - и нагромоздить свои собственные, опровергающие всякие традиции.
Его дневниковый роман "Заводная Кукла" (1983) - по жанру "адекватное" в традиционном смысле произведение - в заключительной части странным образом перетекает в необработанные дневниковые записи, заключения об индексации принадлежности к КГБ, и прочие внелитературные рассуждения. Роман "Как стать великим русским писателем" (1995-2005), необычный по сути, но стилистически эталонный, выставляет, как на вернисаж, излишне вычурные и обрывающиеся, как корни дерева после оползня, прихотливые нити сюжета, и подмену целых фрагментов литературного текста чистым философствованием. Его роман-фузия "Впечатления" (1990-е) разрезан на манер музыкальной сюиты. Появлявшийся в Сети (и, видимо, стертый автором) роман "Настоящий Музыкант" (1982) - новаторская и для нашего времени вещь - намеренно сделан практически бессюжетным, в пику традиции. И только "Муравей" , полный текст которого нигде не отыскался: лежит в лоне традиционного романизма; по-видимому, в силу того, что его мыслимая читательская аудитория - подростки и юношество. Остальные романы ("Единственный путь"..., "Черный рыцарь", "Улица", и т.д.) только анонсировались в отрывках. Есть еще роман в стихах: "Маэстро и Беатриче" , действие которого происходит в Неаполе. Тут все вроде бы ничего, если бы не чересчур выпяченное личностное начало любовной драмы, боюсь - снова намеренное, в пику штампам литературного официоза.
Принципиально отсутствует эталонная сюжетная схема: "преступление - наказание". Весь Голливуд построен на ней. Все американское чтиво. В завязке возникает персонаж или группа персонажей: олицетворение зла. Возмущение читателя коварством и подлостью доводится до предела. Параллельно подбрасывается идея наказания, мести, обилием сцен насилия доводимая до исступленной потребности садистского удовлетворения. Патологическая жажда линчевания доходит до кровавого оргазма. Обидчик или обидчики казнены: самым жутким образом. Читательская толпа глазеет на казнь с нескрываемым наслаждением. Книга срывает "нескончаемые аплодисменты". Этой схемы нет и в помине. Как ни парадоксально, это не снижает динамики, драйва.
Еще один парадокс: при всех издержках авторского великовозрастного бунтарства, если и существует визитная карточка нашего времени - это рассказы и романы Гунина. В них самый нерв эпохи, ее неприкрытая суть.
В прозе малых и средних форм он не успевает разогнаться для удара в стену головой, оставляя на беговой дорожке чистого листа достаточно цельные, отточенные тексты. И вдруг - совершенно ошеломительный вопрос: что считать его авторскими текстами? По утверждению его адвокатов, десятки (или сотни) версий рассказов генерированы недругами, вслед за которыми почин подхватила толпа. Сформировался целый народный жанр, своеобразная гуниана. Знатоки сообщают, что единственное собрание подлинников находится на сетевом портале Сергея Баландина; но странно: ни в одной из крупнейших электронных библиотек (либрусек и прочих) этих подлинников не отыщешь. Вместо них там размещены карикатуры на его рассказы и романы: то ли древние докомпьютерные версии, то ли искусственно составленные пародии. Не будем гадать, по каким законам на запрос о его поэзии Гугл впереди всех 26 тысяч файлов выплевывает "Стихи в прозе" - письмо безумной девушки из рассказа "Треугольник" , составленное (по сюжету рассказа) в психбольнице; или какими тегами в исходнике заставили Яндекс и Гугл вместо ссылок на подлинники у Баландина отсылать на страницы растиражированных кем-то фальшивок.
На политических форумах Гунина стали мало-помалу обсуждать; в литературных же кругах его имя по-прежнему табу. Никто не может открыто высказаться о нем не под псевдонимом, без гарантии быть табуированным, и в первую очередь собратьями по цеху. Лишь знатоки в курсе, что это происходит не спонтанно, а по воле нескольких авторитетов, от которых, как круги по воде, расходится всеобъемлющий остракизм. Откуда такая стойкая травля? Кто ей дирижирует? Несколько авторитетов? Увольте!.. Разумеется, им заплатили...
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
Относятся к доиммиграционному периоду (до высылки из СССР). За границей автор заканчивал "недописанное", правил заключительные части своих трилогий. Хронологические рамки: середина-конец 1970-х - начало 1990-х годов. Пронзительная эмоциональная правда о последнем десятилетии СССР насыщена эзотерикой и пророчествами. Вопреки стремлению недругов представить их зацикленными на критике режима памфлетами, они - самоочевидно - являются моментальными снимками, единственная цель которых: увековечить не возвратимые оттиски живого человеческого бытия. Другая доминанта: поиски тайн собственного я, но не в виде самокопания; скорее: самопознания. С самых ранних прозаических миниатюр ("Выбор", "Размышления у окна") проводятся темы фатума и конфликта "индивидуум-социум", представленного в ипостаси окружающей Человека среды. В дальнейшем выясняется, что эти две (на первый взгляд: разные) темы оказываются одной и той же идеей всесилия и враждебности скрытых в самом человеке структур: обнаруживающих себя как на личностном, так и на социальном уровне. Бирка конспирологии, навешиваемая на эту концепцию, грешит явной предвзятостью. Если это о заговоре, то о заговоре человека против самого себя, своего земного счастья и реализации себя как личности.
Один из таких (антагонистических, помещенных в нас) процессов автор видит в механизме старения и смерти. Если человеческой расе он, возможно, полезен и необходим, каждой отдельной особи не несет ничего хорошего. Социальная несправедливость и несправедливость вообще рассматривается под тем же углом как одна из сопутствующих Программе антипрограмм. Заложенный нашей природой вирус саморазрушения обрисовывается в развитии, тем самым сводя всю нашу историю к инволюции; на манер увядания. В первой, фантастической, трилогии "Назад, к светлому будущему" , повествование раскрывает историческую преемственность инволюции, в лице Лауры представляя раковую опухоль "лаур" неизбежным сценарием обусловленных генетическим кодом инстинктов. Роботизация общества (его социального сознания) и создание механических гуманоидов видится неизбежным следствием неодолимого инстинкта, который автор назвал в своей чисто футурологической (философской) работе инстинктом мультипликации ( "По образу и подобию" ). Теория Мультипликации появилась в Сети в 1996 г. (легендарный журнал "Wire"), предвосхитив культовый фильм "Матрица" и многие другие прозрения, вторящие главным постулатам этой странной гипотезы.
Мертвый Разум из первой части трилогии ("Суть жизни") - не инопланетное вторжение, не чудовища из параллельного мира, но следующая ступень инволюции человеческой расы, судьба которой подчинена, как и все другое, неведомым, непостижимым законам вселенной. Мертвая "жизнь" исподволь вызревает в клетках-ячейках нашего социума, постепенно уничтожая нас как вид, подменяя людей киборгами, биороботами, бездушными и бездуховными машинами.
Любопытно: в отличие от общепринятых представлений, автор видит медицину, врачей и больницы потенциально опасным и враждебным нашему виду институтом, несущим в зародыше гибель Homo Sapiens через чудовищные эксперименты, подчинение лечебных учреждений воле и целям тиранических режимов, противопоставление духовному бессмертию физического, механистическое отношение к пациентам, общую дегуманизацию этой сферы. Университеты, фармакологические лаборатории и фирмы, больницы, правительства и военно-промышленный комплекс станут могильщиками человечества.
В заключительной части трилогии ("Шоу") разыгрывается черная месса окончательно победившего неофеодализма, на нашем технологическом витке ставящего крест на будущем. Эта "саркастическая сатира" предвосхитила "окончательную" пошлость сегодняшней культурологической пропасти, этическое перерождение людей через тотальную деэстетизацию норм и вкусов. Бессистемное, античеловеческое бытие крошит все устои еще не до конца рухнувшей жизни, обрушивая ее в бесконечную пустоту космического "ничто".
Вторая Трилогия [зеркало] несет скрытые знаки того, что является "продолжением", или, скорее, расширением Первой. В ней: та же идея перерождения платоновского универсалия, или, если угодно, псевдоуниверсалия. Как и в Первой Трилогии, где воскрешение Лауры не реинкарнация душ (как многие думают), возникает феномен "перерождения" одних персонажей в другие, и разворачивается монументальное эзотерическое действо, пугающее своей реальностью. Эротизм и политика: всего лишь приправа к эзотерическому яству, способ объяснения сложных для понимания вещей. "Парижская любовь", где город и персонаж ошеломляют идентичной неповторимостью, раскрывает целые "черные дыры" психологических загадок, шокирует каскадами подсознательных комплексов, о которых большинство из нас даже не догадываются. Нами правит бессознательное: это всего лишь фон произведения, внешний его слой, флер. Чуть глубже коренится вывод о том, что нами правят не индивидуальные комплексы, но во взаимодействии индивидуальностей. (Пара / несколько личностей / масса ("массовые психозы"). Механизмы координации бессознательного Я, пары и социума тайно доминируют над рациональным и рассудочным. Еще глубже очерчена догадка, что за стеной сознания с нами соседствует совершенно иной мир, с его немыслимыми законами. Индивидуальное и общественное безостановочно латает эту условную перегородку, какая то там, то сям дает течь, но в ходе нескончаемого марафона "антимир" неизбежно хлынет в какую-нибудь брешь: и, не замеченное никем, перерождение нашего мира начнется уже сегодня.
"Патриотка" - о том же, не о политике. Это "выверт" сознания, или, скорее "реальности", где четырехмерное пространство "зачесано" под ковер одномерности. Трехступенчатое падение в бездну деградации (отсюда по-видимому выбор трилогии) сопровождается скрытыми астрофизическими параллелями, вызывающими в памяти свежие теории Никодема Поплавского. Политическая плоскость, как одномерное пространство (своего рода "черная дыра"), поглощает многомерность живого бытия. За описанием Катара и Палестины наверняка кроется личная тайна. За глубоким знанием арабской письменности тоже что-то стоит.
Последняя часть Трилогии 2 - "Пассия" - переносит эпопею упрощения в бытовую (личностную) плоскость, сплющивая ее на манер политической и добавляя детективно-фантастический вектор. Здесь фантастика призвана выделить прозаичность деградировавшего бытия: тем, что не раскрашивает, а лишь затемняет его. И тут автор интригует "внелитературными" моментами. Произведение появилось в Сети не позже 1996 г. (первая или вторая версия), на бесплатном сайте top secrets американского министерства обороны. Островное государство Тринидад и Тобаго описано слишком живо, чтобы не заподозрить осведомленности из эксклюзивного источника. Проблема вопиющего самоуправства нефтедобывающих компаний, их статуса государства в государстве - о которой до сих пор не так много написано, - подается со знанием дела. На ум приходят разоблачения Форсайта, едва ли не первым вскрывшего злокачественные язвы таких явлений как наемнические армии и "стратегическая" промышленность. В "Пассии" эти проблемы объединены выводом о процессе необратимого феодального дробления современных государств, обреченных на гниение заживо. Если сопоставить последние части обеих трилогий ("Шоу" и "Пассию"), то, при всей кажущейся разнохарактерности (разножанровости), в них замечается много общего. Как Станислав Лем в "Футурологическом конгрессе", Гунин заглянул в недалекое, но все-таки будущее, поразительно верно очертив его страшилки. Напрашиваются параллели и с рассказом "Страж-Птица" Роберта Шекли. Сегодня, когда беспилотные дроны вот-вот начнут пикировать на нас в наших же городах, эти предупреждения больше не кажутся чистым вымыслом или "бредом".
На противоположном полюсе отдельным явлением высится "Треугольник" (1990-1997). Этот эпистолярный мини-роман удачно соединил прошлые ( Достоевский , Герман Гессе ) и будущие находки ( "Одиночество в Сети" ). Как у Хемингуэя, характеристика персонажей встает из прямой речи, и, тем не менее, изображает их точней любой описательности. Индивидуальность героев очерчена на грани невозможного, что относится и к их неповторимой манере. Если костяк не основан на подлинных документах (что вовсе не умаляет авторского таланта), из подобного рода перевоплощений веет чем-то запредельным. Пожалуй, это первая в истории литературы художественная "экранизация" электронной переписки. Этот рассказ: о пустоте современного мира, о его элитах, о дилемме нравственного выбора.
Другой пример подобного авторского перевоплощения: рассказ "Петербург" (1986 - 1995, С.-Петербург - Монреаль). Одновременно это образец зрелой и совершенной стилистической цельности: один из немногих в прозе последних десятилетий. Процесс медленного перерождения Аркадия Дмитриевича в "человеко-город" сопровождается целой сагой о Городе на Неве, с прихотливыми изгибами-искажениями больного сознания. В этой расфокусировке вся суть эзотерической природы сравнительно молодой метрополии. И опять, как практически везде, автору посчастливилось создать аутентичную атмосферу, неповторимую, самодостаточную.
"Сны профессора Гольца" (1990) - последний доиммиграционный рассказ, целиком оконченный до депортации из СССР. В отличие от других, задуманных и частично реализованных во время заграничных поездок (Париж, Варшава, Берлин), он был написан в Минске и Бобруйске. Иллюстрацией к этому произведению может служить теория социальных типов самого автора. Согласно ей, люди делятся на генетически обусловленные психофизические типы, определяющие место индивидуума в социальных ячейках. Правители: совершенно особый вид двуногих, лишенный человеческих качеств и наделенный взамен свойствами монстров мира природы. В этом смысле "Сны профессора Гольца" - аллегория на собственную гипотезу. Так что искать параллели у других писателей нет смысла. Центральное место занимает феномен необратимой нравственно-этической мутации, его античеловеческая природа. Моральный урод: больше, чем урод. "Зазеркалье": сложный комплекс, и как символ бессознательного, и как отражение "нравственного портрета". Чудище, в которое перерождается Правитель: портрет его внутренней сущности. И, когда Гунин заявляет, что, кроме "Процесса", ничего из Кафки не читал, он, похоже, вполне искренен. Уникальность и, вероятно, парадоксальность этого и других (вышеназванных) произведений: в том, что они явно задумывались как разоблачения, а оказались насыщены эзотерикой и глубоким обобщающим смыслом. В них то, что мы не знаем о самих себе, своем добытие и послебытие (смерти), бессознательном, управляющим нашими поступками и решениями. В них пророчества и догадки, прозрения, раскаянье по поводу еще не совершенного. В этом смысле "Сны профессора Гольца" - одно из самых загадочных и глубинных произведений жанра.
Открывая вэб-страницы произведений этого автора, многие читатели разочаруются их внешним видом - оформлением. Небогатая графика, скупой, аскетический шрифт не настраивают на мысль о большой литературной ценности и глубочайшем содержании. Причина ясна. Человек, тексты которого регулярно изымаются, стираются, портятся недругами, не станет зря тратить время и силы на затейливое оформление: в любом случае их все равно уничтожат.
Ранние рассказы - "Размышления у окна" , "Выбор" , "Призрак" , "Выстрел" , "Слава КПСС" , "Сторож" - хоть и менее "стилистичны", зато удивительно передают атмосферу сегодняшнего, неповторимое дыхание эпохи. Ведь не зря же их исковерканные копии есть во всех без исключения электронных библиотеках, растиражированы десятками тысяч сетевых изданий. Оригинальные авторские версии в тысячу раз ценней этих клонов: но раз даже в таком виде они запомнились людям как символ их времени, что уж говорить об оригиналах! Их ничем и никогда не вытравить из нашей эмоциональной, литературно-исторической памяти. Замечательно, что в позднейших редакциях автор не стал подстраивать их под свои сегодняшние взгляды и убеждения.
ДРУГИЕ СОЗВЕЗДИЯ
Талантливый человек редко вписывается в ограничители одной деятельности. Он ищет себя во многих сферах, повсюду оставляя россыпи своего дара. Далекие от литературы миры, как далекие созвездия, сияют загадочным светом, тревожа, интригуя, покоряя собой.
Переводы Льва Гунина, его философские, литературно-критические и музыковедческие работы: все изобличает незаурядный талант.
Не считая себя большим знатоком поэзии, не стану высказывать суждений о сборниках стихотворений и поэм. Судя по отзывам людей, мнению которых я доверяю, и по моим собственным дилетантским ощущениям: перед нами большой поэт очень редкого, неповторимого дара. У него свой собственный голос, свой самобытный стиль, своя, ни на какую другую не похожая, поэтическая вселенная. В нее можно погрузиться - навсегда. Она затягивает - и больше не отпускает. Пропуская через себя ее образцы, ловишь себя на потребности ухватить, осмыслить следующие и следующие. В каждом стихотворении присутствует нечто такое, чего нет больше нигде: необъяснимая притягательность, загадка. Разного уровня, они внезапно переносят в иной мир, какого не ожидаешь. Эта пугающая метаморфоза, неожиданная, непредвиденная - она как замаскированная яма-ловушка. И, странное дело, выбраться из нее не хочется. Потребность сделать следующий шаг в лабиринтах этих странных ассоциаций и сравнений: как потребность сделать следующий вдох, прожить следующую... и следующую минуту. Очень удивляет, и, одновременно, интригует и завораживает способность этих стихов покорять вне зависимости от совершенства. Может быть, время пройдет: и эта их способность исчезнет. Может быть, рассеются чары: и мы увидим все их "перепады высот". А может быть и совсем наоборот. Их колдовская неразгаданность только усилится.
Если бы автор ничего больше не написал - его книга о Моцарте уже сделала бы его знаменитым. Это настоящий готовый бестселлер, каких немного. От кого-то я слышал про "банальность" темы. Извините, но загадка гения Моцарта и его ужасной судьбы никогда не станет "банальной". Работа подходит к ней с совершенно неожиданной стороны. Это настоящее "психологическое расследование", слой за слоем снимающее все легенды и мифы, и вскрывающее обнаженный нерв настоящего Моцарта. Страшная история потрясает своей чудовищной наготой. Эта драма из драм захватывает правдивостью, жизненной бесповоротностью. Не конспирология, но неожиданное освещение "вечных вопросов" тут главное. Тема фатума проходит через все главы красной нитью. Ни то, что автор - полиглот и выдающийся историк, ни то, что он с легкостью погружается в мир бытовых и политических хитросплетений эпохи Австрийской империи, при чтении не замечаешь, отмечая только потом. Ни то, что фактически разрешена многовековая детективная тайна смерти великого композитора; ни то, что с неожиданной стороны раскрывается образ Сальери, сразу не бросается в глаза. Все заслоняет собой мистерия феномена гения, его обреченность "по определению" быть "Агнцем Божиим". Вот где скрытый смысл трагедии.
Если бы автор больше ничего не написал - его история позднесредневековой Северо-Восточной Европы поставила бы его в ряды выдающихся людей. Он один из крупнейших специалистов по Великому княжеству Литовскому. Его труды по княжеским династиям великого княжества - самые полные - не имеют аналогов. После Бонецкого, это первая фундаментальная попытка систематизировать и обобщить историю родов, увязать с росписью поколений. Жаль, что две огромные главы-части из труда о Сапегах исчезли из Интернета: я не успел их сохранить. Многие другие страницы также не открываются. Работа бросает неожиданный свет на происхождение и развитие славян, раскрывая глаза на замалчиваемую великую славянскую цивилизацию на Балтике. Киевская Русь фактически была колонией Балтийской цивилизации. Преемницей Киевской Руси стала сначала Литва, и лишь потом уже Московия ("клон" Литвы; ее "младшая сестра"). Хотя московские государи постоянно воевали с великими литовскими князьями, оба государства состояли между собой в странной и тесной, никогда не прерывавшейся связи. Московией управляли потомки великих литовских князей. Особенность авторской концепции: отказ от противопоставления друг другу двух великих княжеств. Польша также развивалась как подбрюшье более древней Балтийской цивилизации, так и оставшись еще одной ее наследницей. Балтские сорбы (сербы): основа всех последующих славянских культур и государств. Новые факты и неожиданную концепцию дает автор и по эпохе Великой Смуты (Московия). Территория бывшей Киевской Руси не являлась колонией балтийских народов, но сделалась землей новой этнической общности: литвинов (балто-славян). На месте Московии и других русских княжеств (европейской территории современной России) некогда находился ареал угро-финнов, потом балтов. Топонимы и гидронимы Московской области: финского и балтского происхождения. Всех открытий и научных гипотез перечислить невозможно. Какому-нибудь укоренившемуся в официальной среде профессиональному историку даже одной, самой незначительной, хватило бы, чтобы всю оставшуюся жизнь почивать на лаврах. Гунин-историк - ученик Анатолия Петровича Грицкевича и своих родственников, Владимира Сергеевича фон Поссе, и графов Лещинских.
Если бы он ничего больше не сделал, а только сохранил для будущих поколений собрание альтернативной русскоязычной поэзии Белоруссии: это одно - великое дело. Поразительные, удивительные стихи собраны в "Антологии альтернативной поэзии Беларуси 1970-1980-х" [ зеркало с более скромным графическим оформлением ], стихи совсем разные, яркие, цепляющие, не оставляющие равнодушных. Они собраны, отредактированы, напечатаны, опубликованы в Интернете Львом Гуниным. Он же составил предисловие к каждому разделу, написал очень грамотно, с любовью и со знанием дела. Никому не известные авторы на десятиления обогнали своё время, оставив россыпи сбывающихся пророчеств, потрясающие прозрения, неувядающую красоту поэтического совершенства. Их стихи ни на что не похожи, очень высокого уровня, произведения настоящего таланта. Это совершенно особая вселенная отдельной поэтической школы, единственной в своём роде. Страшно представить себе, что вся эта прелесть, страсть, глубина - могла бесследно исчезнуть. Чтобы сохранить эту целую библиотеку для потомков, был проделан очень большой труд. Любой, кто взглянет на собрание Антологии, поймет, сколько усилий потребовалось на это. В том числе и чисто физических. Многие годы не имея никакого гражданства, Гунин перевозил свои архивы из страны в страну, из гостиницы в гостиницу, с квартиры на квартиру, собственноручно перетаскивая тонны неподъемных грузов. Об этом рассказывает одно эссе ( "Об электронном архиве Льва Гунина" ) и одна из его биографий. Как многим другие его предприятиям, "Антологии альтернативной поэзии Беларуси" не повезло. То ли происки врагов, то ли технический сбой, но главный сетевой ресурс, где размещена "Антология", редко открывается, а зеркало сильно уступает по качеству графики и оформления. Вот и получается, что и об этом удивительном явлении мало кто знает, хотя такая антология достойна самого роскошного и престижного "бумажного" издания.
Если бы автор больше ничего не написал, кроме монументального труда "ГУЛАГ Палестины" : он остался бы выдающимся человеком. Как и работа о средневековой Литве, это невероятно объемный труд, требовавший многолетних усилий. И не только усилий, но и мужества. Именно с "ГУЛАГа Палестины" началась остервенелая травля, длящаяся десятилетиями, не оставляющая в покое уже пожилого автора. С самого начала судьба ее сложилось несчастливо. То ли первая версия оказалась не самой удачной, то ли, пользуясь трудностью проверки обширного текста, израильские спецслужбы ее основательно подпортили. ГП-1 коренным образом отличается от ГП-2, выложенного в разделе Гунина у Баландина. С тех пор вся неиссякаемая злоба сионистов направлена против первой версии, на фоне полного замалчивания второй. "ГУЛАГ Палестины" (вторая версия) - блестяще составленное исследование с массой интересных ссылок и обращений к источникам. В отличие от первой, вторая версия исключительно цельная и убедительная. Настолько, что оппоненты не в состоянии опровергнуть ее в равной и честной дискуссии. В Сети часто попадаются нападки на эту работу, но я ни разу не встречал правдивой и адекватной ее критики. Каждое критическое замечание в ее адрес строится на лжи и обмане. Разница между "критиками" лишь в степени тонкости лжи.
Политические статьи и работы Гунина, будь они изданы, составили бы многотомное собрание. Этот род сочинений как бы тенью висит над остальным его творчеством, определяя его драматическую судьбу. Те, кого он обличает, мало кого ненавидят так, как его. И легко поверить в то, что его стихи и рассказы, романы и публицистика, литературная критика и переводы до сих пор не опубликованы благодаря особой "опеке". Тем не менее, я готов оспорить эту точку зрения, и вот почему. Его стихи, поэмы, рассказы и романы сами по себе не пройдут барьера цензуры, не впишутся в прокрустово ложе сегодняшнего идеологического тоталитаризма. В нарушении всех и всяческих табу никто не может тягаться с ним. Он - единственный в своем роде, уникум, каких больше нет. Обсуждая это с друзьями, я наткнулся на возражения: "да, но вот этот еще круче", или "вот ниспровергатель - не чета ему". Проблема в том, что все остальные действительно ниспровергали, ведомые по курсу конъюнктурной, меркантильной звездой. Он - нет. Гунин ничего не ниспровергает. Он просто так мыслит. Его нонконформизм составляет часть его самого.
Его политические статьи и работы не совпадают с рамками жанра. Они ближе к литературе, истории, философии, искусству. Это, скорее, профетические историографические зарисовки, нервом которых остаются те же темы, те же идеи, что и в его литературных произведениях. "Маца", "Ящик Пандоры" , "Глаз Дьявола" , "Матрица по-канадски" : это что такое? К какому жанру их приписать?
Вот почему Гунин: не политический журналист, и не диссидент в прикладном смысле. Гунин: это целая вселенная, живущая по своим собственным законам. В этом разгадка его невероятной популярности и мировой известности, вопреки воле правительств и их яростному противодействию. Если на свете есть не ангажированный автор, пользующийся некоторой славой: это он. Единственный. Анти-антигерой.
Если бы он ничего больше не создал, кроме 3-х довольно известных теорий (Мультипликации, Прерывания и Социальных типов), он уже был бы выдающимся человеком.
Если бы он не сделал больше ничего: одно лишь то, что он в советское время составил базу данных номенклатуры целого города (Лев Гунин, "КТО есть КТО" [ первый том / второй том ] - элиты и контрэлиты - ставит его в ряд с наиболее выдающимися деятелями эпохи. За всю историю советской власти, за все время существования СССР такого не сделал больше никто. В его списке даже спрессованные личные дела сотрудников КГБ, ГРУ, особого отдела армии, сотрудников МВД: сведения, считавшиеся одними из наиболее засекреченных в бывшем Союзе. Чтобы собрать такую информацию под носом у КГБ, надо быть очень смелым человеком.
Таких "если" очень много, включая музыкальное творчество Льва Гунина, его исполнительскую деятельность, инструментальные и вокальные сочинения. Он талантливый фотограф. Вся эта разносторонняя деятельность доказывает, что человек десятилетиями создавал свой уникальный мир, собственный, ни на что не похожий. Ветвящийся, уходящий во все сферы, во все области искусств и знаний.
ПЕРЕВОДЫ
Область художественного перевода: не та, что предполагает оценочные суждения. В литературно-критической статье самого Льва Гунина замечено, что количество интерпретаций одного и того же произведения на другом языке лишь подчеркивает разные стороны оригинала. Очень редкие случаи бесспорного преимущества одной-единственной - исключение, не правило. К примеру, знаменитое стихотворение Уильяма Блейка "Тигр" (перевод Гунина - самый удачный из существующих):
Тигр! Тигр! блеск огня
В чаще мрака, а не дня,
Из бессмертных кто ваял
Страшных черт твоих металл?
Кто средь колких звёзд ночей
Плавил огнь твоих очей?
Кто посмел крылами бить,
Чтобы жар воспламенить?
Что за мощь, чьё ремесло
Сердца жилы свить могло,
И родить беззвучный бой:
Чей ужасный гений злой?
Чья кувалда, цепь, чей горн?
Кем твой цепкий ум рожден?
Наковальня чьих угроз
Хищный выковала мозг?
В час, когда всех звёзд роса
Напоила небеса,
Любовался ли тобой,
К утру труд окончив свой?
Тигр! О, Тигр! блеск огня
В чаще ночи, а не дня,
Неужели твой творец -
Кто и Агнца отец?
То же можно сказать и о Первом Канто Паунда (перевод Гунина):
КАНТО I
Затем спустились к кораблю,
К бурунам киль, и - в море, что богов стихия, и
Вот ставим мачту, парус на червлёном судне,
Понуры овцы на борту, и мы, с телами, воплем
Отяжелёнными, и ветры от кормы
Несут нас под беременным ветрилом.
Кирки сей борт, богини, чья затейлива прическа;
Сидим на палубе, ветра зажали румпель,
И так, с ветрилом вздутым, плыли мы весь день;
Светило погрузилось в сон, мрак пал над океаном,
Так мы пришли к черте глубоких самых вод.
(Конец отрывка)
Специфика бытования того, что делает Гунин (отсутствие "бумажных" публикаций), мистифицирует, превращает в легенду его творчество: а вдруг имеются не менее интересные версии тех же образцов?
До Гунина и Фарая Леонидова Паунд был практически неизвестен в России. Они открыли этого крупнейшего поэта ХХ века нашему читателю. И тут приходим к еще одному удивительному открытию. Паунд, Моррисон; никогда не переводившиеся на русский язык стихи других поэтов: вне академической среды, общения с широким кругом филологов, собратьев-литераторов; без бытования в одной и другой языковой среде такое невозможно! Фарай: тот живет в Москве (что само по себе основа основ), имеет широкий круг знакомств и общения в литературной среде, доступ к библиотекам, редким книгам, консультациям. Гунин, в свою очередь, полностью изолирован. Это хорошо известно из разговоров с лидерами сетевого (и не только) литературного сообщества. Его имя - табу. С ним никто не общается. На того, кто произнес его имя, цыкают. Из-за своих политических убеждений он подвергается жесточайшему остракизму. Организованная травля возглавляется русскоязычными израильтянами, сионистскими бюрократами, людьми, имеющими то или иное отношение к иудейской религии, ее общинам, ультрасионизму и его структуре. В своих политических и автобиографических статьях он жалуется на то, что стал мизантропом поневоле, на закрытие доступа к библиотекам в Монреале (городе, в котором живет), на попытки отрезать его от Интернет-ресурсов. Немыслимо, как в такой ситуации можно вообще что-то делать!
Вообще, работать с произведением, никогда до тебя не переводившимся, исключительно сложно. Наверное, так же, как быть первооткрывателем нехоженых земель. Никуда не заглянешь, не прибегнешь к помощи составленной до тебя карты. Не сверишься с чужой интерпретацией. И уж совсем непостижимо, как первым переводчиком целого пласта зарубежной поэзии мог стать человек, находящийся в полной изоляции. Так и кажется, что он записывал слова, надиктованные свыше. Многие его переводы Паунда словно вырезаны в камне или выгравированы на стали:
IN A STATION OF THE METRO
Явленье этих лиц в толпе
Как лепестки на влажном, чёрном древе. ("В станции метро")
Лев Гунин, Михаил Гунин (дальний родственник Льва) и Фарай Леонидов: первооткрыватели Джима Моррисона. До них ни одной попытки представить нашему читателю поэмы этого культового автора не существовало. Лев перевел на русский по-моему все поэмы Моррисона (одну в соавторстве с Михаилом). "Американская молитва", "Князья", "Поклонение ящерице", "Парижский дневник", "Ямайка", "Новые твари": каждая интерпретирована индивидуально. Намерено избегается "общий подход". К сожалению, весь огромный труд пропал всуе. В Сети эти работы практически недоступны. Мало кто о них знает. Поисковые системы не дают прямых ссылок. Немцов с Фараем Леонидовым издали книжку поэм Моррисона. Льва Гунина в эту книжку не позвали. Со стороны Немцова это был весьма неэтичный поступок. Если Фарай опирался на свои собственные черновики, то Немцов опирался на известные ему переводы Льва Гунина. Их влияние на немцовские сразу бросается в глаза. А между тем работы Гунина несомненно талантливей. Описки, мелкие ошибки - не в счет. Они легко убираются издательско-редакторской работой.
Интересны интерпретации двух ярких канадских поэтов, друзей Гунина: Герберта Аронова и Мигеля Ламиэля. Оден - менее удачен. Но и тут есть достаточно сильные стилистические и поэтические моменты.
Есть переводы стихов ещё одного приятеля (согласно ремарке) Льва Гунина, американского поэта Джона Брайанта (Бёрдмана). В них подчёркивается особая фактура Брайанта, его самобытность:
Коль не приду живым с войны,
Ты не горюй, и знай - вот часть,
Которой жизнь и свет даны
Моею смертью; прахом - власть;
Это навечно - Англия. (...)
Очевидно, что автор русской версии хорошо представляет поэтические и прочие аллюзии, знает оригиналы (влияние Фроста и Лонгфелло).
То же можно сказать и о работах из Роберта Фроста:
В глухом лесу развилка двух дорог,
Я знал - по двум мне сразу не пройти,
Тогда я встал дороге поперек,
Сквозь листья глядя на её порог,
Так далеко, как взглядом мог вести (...)
Переводы Байрона просто шикарны. Можно предположить, что внутренний мир этого поэта гораздо ближе внутреннему миру переводчика:
ТЬМА
Я видел сон - и будто бы не сон.
Светило вдруг погасло; иглы звёзд
Метались, гасли в космосе извечном,
Без лоций, без лучей; земля обледенела,
Ослепла и висела без луны
в черневшем воздухе;
Сменялись сутки сутками, не принося рассвета,
И люди забывали зов страстей от жути
Разрухи-запустенья; и в сердцах
Наивно и по-детски звали свет;
Их жизнь текла под треск костров - и троны,
Дворцы царей - и хижины крестьян... ( конец отрывка)
Состоялись и переводы из Кольриджа и Эдгара По. Они не опираются ни на один из известных образцов. Гунин сделал практически все заново, никуда не заглядывая.
Джон Китс удался меньше. А вот Леонард Коэн (еще один монреальский поэт, с которым Гунин знаком лично) в интерпретациях Льва и Михаила Гуниных очень симпатичен:
НА КОЛЕНЯХ
Я преклоняю пред тобой колени
и говорю, что черпаю из писем
твоих всю доброту и дух
Молю тебя, прости меня, коль можешь
ибо ничем не обладаю я
чтоб искупить вину (...)
В переводах из Джона Милтона сохранена стилистика оригинала, и даже отчасти само звучание. Учтено множество тонкостей (аллюзии, смысловые эллипсы, метафоры, идиомы...). Все это способен совместить только большой мастер:
О СЛЕПОТЕ
Когда я думаю, как свет мой был сожжён,
На середине жизни, в этом мире тёмном,
Как гробил я талант в сем тайнике укромном -
Во мне, беспомощном, - хотя в душе и он
Творцу предназначался, чтобы в том
Представил я отчет, не вызвав гнева, грома; (...)
17 сонетов Шекспира вышли не менее удачно. Вот один из примеров:
СОНЕТ XXIX
В разладе и со счастьем, и с людьми
Я одинок - изгой среди людей,
Бичую небо стонами - плетьми -
И проклинаю зло судьбы своей.
Чужой судьбы желая, и всего -
Богатства, дружбы, - чем гордится свет,
Завидую то власти одного,
То ремеслу другого с давних лет.
Но, среди мыслей этих потонув,
Я, к счастью, вспоминаю о тебе,
И гимн слагаю, глядя на луну,
Чей свет стирает солнца луч с небес.
Судьбы моей - любимым быть тобою -
И королевство целое не стоит.
То же можно сказать и о сонетах Эдмунда Спенсера. Вот один их примеров:
СОНЕТ 2
Мысль беспокойная, которую сперва
я принял за страданья порожденье
(слез, воздыханий, слышимых едва,
её питает рой, моё томленье) -
наружу вырвись из моих сомнений,
где прячешься ты выводком гадюк:
изыдь, освободив от сна мой гений,
себя насытив из своих же рук.
Но, если подвернется случай вдруг
пасть ниц к ногам заносчивой гордячки:
пади, моля и обо мне как друг,
и о себе самой, прося подачки.
Дарует - буду жить, и прочь печали,
откажет - то умру, и мы с тобой пропали.
Дух галантно-затейливой эпохи, особенность тогдашнего мировосприятия: все отражено в этой русской версии.
Как большую удачу можно охарактеризовать и переводы из Оскала Уайльда.
Йитс у Гунина предстает в совершенно ином свете. Знакомый по работам других переводчиков, он кажется каким-то другим поэтом.
Из польских авторов особенно выделяются проза и стихи Ярослава Ивашкевича, и рассказы (сказки) Роберта Стиллера. Гунин перевёл книгу стихов Ивашкевича "Карта погоды" и рассказ "Новая любовь". Пожалуй, на сегодняшний день это лучшие переводы Ивашкевича на русский язык. Норвид тоже очень хорош. Напомню о том, что это первые интерпретации на русском языке. Значит, некуда было заглянуть, подсмотреть ответ в случае сомнений. Значит, надо знать польский на уровне родного.
С французского Гунин переводил, похоже, только Артура Рембо. Насколько удачны они: не мне судить. Я не поклонник Рембо.
Зато переводы с немецкого: ещё одна большая удача. Может быть, Гунин лукавит, когда утверждает, что, хоть и говорил на немецком в детстве, с тех пор его основательно подзабыл... Его переводы из Гейне, Шиллера, Рильке и Яндля - одни из наиболее состоявшихся. Не так уж плох и Гюнтер Грасс (несмотря на сопроводительную статью, в которой переводчик снова извиняется за свое отдаление от лакуны немецкой речи, и называет свой перевод несовершенным) :
ПОЧЕМУ Я МОЛЧУ?
Да, я безгласен, онемев на вечность
(что очевидно), и мы, симулянты,
немыми притворялись; мы, выжившие,
мы в лучшем случае - ibid внизу листа. (...)
Стихотворение это: высшей сложности для переводчика; Грасс по-видимому сам весьма двойственно излагает смысл, предназначенный "читающему между строк". Скользкая тема требует намеков, полунамеков, эзопова языка. А ведь это первый перевод достаточно объемного произведения (мини-поэмы) с немецкого на иностранный язык, сделанный буквально вслед за первой публикацией оригинала. Никаких комментариев, объяснений смысла, никаких переводов на другие языки не существовало. Тематика, боюсь, снова вызовет целую бурю нареканий и нападок (как по поводу стихотворения Адама Мицкевича "Мудрецы").
В Интернете отыскались переводы Гунина с русского языка на польский и английский; с белорусского, итальянского и словацкого на русский, а также переводы с "мертвых" языков: средневековой латыни, старобелорусского, старонемецкого, старопольского, старославянского. Знание стольких языков вызывает уважение. Мы забыли времена, когда люди получали широкое гуманитарное образование, и владение языками считалось чем-то само собой разумеющимся. Многие беды нашей эпохи: из-за отсутствия цельного (общего) взгляда на мир.
По многим причинам, переводческая деятельность Гунина представляет собой немалую ценность для национальной культуры. Первые переводы гениев иностранной литературы на русский язык уже сами по себе имеют непреходящее культурно-историческое значение. Работы Гунина в этой области к тому же еще и талантливы. К сожалению, им угрожает даже не забвение, но исчезновение без следа. Они ни разу не издавались. В отсутствие бумажных публикаций, гуляющие по Интернету списки неадекватны. Какая из версий черновая, и какая - чистовик? Какая авторизированна, и какая нет? А вдруг обе намеренно испорчены недругами и хулителями? Очень влиятельные силы поставили своей целью стереть их из памяти людей. Убрать из Интернета. В крайнем случае: испортить, внеся в авторские тексты одиозные слова и обороты речи. И саму фигуру автора сделать в сознании публики одиозной, неадекватной. Никто не взял на себя миссию воспрепятствовать этому. Так и кажется, что революции, войны и потрясения пережили одни лишь трусы.
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Это единственная область, в которой Гунин получил некоторое признание. Похоже,
все его литературно-критические работы опубликованы в сборниках, антологиях, литературных журналах. Тут враждебное отношение проявляет себя в другом: эти работы окружены стеной молчания.
Любая литературная публикация вызывает тот или иной отклик. Полное отсутствие откликов не нормально.
Вспомним, что первая же серьёзная заявка вызвала, как круги по воде, жаркие дискуссии и нападки. Статья-манифест Льва Гунина и Фарая Леонидова
"Поэзия ультрасимволизма" заставила именитого Алехина выступить с
контманифестом , раскритикованным Гуниным
в ответной статье . С этой бури и начинается отсчёт бойкота и в этой области. Все его дальнейшие работы в жанре литературной критики, хотя и публиковались, окружались непробиваемой стеной враждебного замалчивания.
О борьбе идей и группировок говорит статья
"Гостевая Лимба как арена литературной борьбы" (2000 г.). Для того времени это была очень сильная работа. К сожалению, текст ее кем-то подпорчен. В моем архиве сохранилась первоначальная версия, где нет, как в той, что в "Лавке Языков", 4х одиозных фраз.
Литературно-критические статьи автора можно разбить по жанру на 3 группы. Это программные работы, затрагивающие коварные внелитературные методы уничтожения оппонентов и соперников; анализ творчества тех или иных авторов (приятелей; любимых поэтов; носителей импонирующей эстетики); анализ современной ситуации в отечественной литературе. Работы об
Одене ,
Паунде и
Моррисоне (опубликованы в 3-х разных газетах и журналах); жаркая дискуссия Льва и Михаила Гуниных с известным критиком Михаилом Эйдельштейном; полемика с Алехиным; диалог Льва и Михаила Гуниных под заголовком "Россия и Европа: координаты культуры. Современность и очертания будущего"; статья Leon Gunin. La poesie du siecle d"argent. (на французском языке), из-во QS, Монреаль, 2001; работа L. GUNIN. About the Present Situation in Russian Literature (на английском языке), журнал "Hour"; работа "Литературная эмиграция" (журнал "Воркувер"); статья
"Не опиленные червонцы" (журнал "Крещатик"); пространный и серьёзный
анализ творчества Олега Асиновского (опубликован в книге Асиновского "Плавание" (2010); работы
"На заметку Антропова" и
"Письма с Понта" (сетевой журнал "Вечерний гондольер"); работы о Блоке и Хлебникове, о Стаффе и Норвиде: все это литературная критика достаточно высокого уровня, оперирующая профессиональным набором, принятым для этого жанра. Без неe наши представления о современной литературной эпохе выглядели бы куцыми, урезанными. В них: атмосфера, идеи, суть, этика и эстетика нашего времени.
РЕЗЮМЕ
Творчество этого автора представляет собой уникальную парадигму, знаменующую собой новый этап художественного мышления. По сути, это попытка уйти от навязанного политическими интересантами идеологически диверсионного раскачивания маятника, с целью разрушить основы нашей цивилизации доведением всего прогрессивного и новаторского до карикатурной крайности. Лишить нас и развития, и культурно-эстетической самоидентификации. За уничтожением национальных элит с помощью искусственных и контролируемых извне революций (неминуемых, но, при естественном ходе вещей, вовсе не обязательно кровавых /Гунин, Краткое содержание работы
"Кавказ как часть израильской территории (Израиль на Кавказе)"/ ), [
интервью в газете "Новое Дело" ] логически следует уничтожение национальных культур и "национальных" религий. Лишённые стержня самоидентификации народы легче загнать в мировую тюрьму ступенчатого истребления всего человеческого. Постиндустриальное общество: это промышленное предприятие антилюдей. Чуждые всякой художественности, невосприимчивые к искусству, неспособные к эстетическому мышлению монстры по обе стороны баррикад (
pro и
contra): продукт заложенных в самом человеке катастрофических механизмов самоуничтожения. Нас не спасёт никакое военное или военно-политическое решение. Единственная надежда на выживание: сохранение этического, культурного стержня, отличающего человека от машины. Вот как можно расшифровать основной вектор титанического труда этого уникального автора, единственного до конца последовательного художника и мыслителя.