Лев Гунин

СБОРНИК СТИХОВ "РАССТОЯНЬЯ"

1984



* * *

стремнина выхватила пятна,
и голос твой учуял мёд;
ты не возьмёшь меня обратно,
и ангел снова не придёт...

ты будешь пальцами движений
ласкать задумчивую пядь;
и пятнами неповторений
на даль расспросов отвечать...

и в бакене возникнет зоркость,
и взгляд вонзится в кость плеча,
и на распутье встанет горкой
чужих небес - тебя ласкать.
Ноябрь, 1984.



* * *

Пыль покрывает расстоянья,
но тонкой веткой на стекле
исчезнувшие содержанья
и споры о добре и зле.

Над головой бывает совесть,
но впереди на много лет
встаёт исчезнувшая повесть,
что впитывала этот свет.
Ноябрь, 1984.


 
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

- Мы ползли в бездонной темноте.
Слева глаз и справа глаз горел.
Распадались цепи в тесноте.
Духота вскрывала створки тел.


- На коленях перед камнем стен
влажных и шершавых были мы
словно в лабиринте наших вен,
словно в тесноте второй стены.


- Ухо рвало нити тишины.
Огонёк фиалковый блестел,
отражаясь без величины
в тайном гроте связью наших дел.


- И теперь, смотри, в моих глазах,
оцарапанных о выпуклость огней,
с тех-то пор остался чёрный страх,
подтвержденьем правоты моей.


- Дочь моя, ты согрешила с ним.
Исповедь твоя - от сатаны.
И пред взором предстаёт моим
Венчиком литым твоей вины.
1982 ( редакция 1984 г.)



ПРОБУЖДЕНИЕ

я смотрю в простреленное утро
пуля пробуждения навылет
отражаясь в зеркале зрачков
облаками -
дрожь обиды
тяжесть долга
боль потерь

на губах застыла горечь
матка боска!
новый день
грозит стать старым
пепельно-знакомым
и в руках всё те же одеянья
вечности всегдашнего вчера
1984.



* * *

На герб наложенные копья
взошли зерном.
И солнце полыхало до заката.
И ты уходишь... Ты спешишь куда-то.
И снова копья
падают жнивьём.

Но и колосья - грозное оружье:
они прокормят и спасут народ
перед лицом налётов и невзгод, -
так каждый чем-то и кому-то нужен.

Так вот и ты. Не колос, не копьё -
ты всё же чем-то кормишь и спасаешь.
Ты - вертикаль,
но ты о том не знаешь,
и ты ещё сознание моё,
которое в тебя переливаю.

Этап нельзя начать до повторенья.
Искусственная лесенка моя
прогнётся и падёт через мгновенье,
и не взойдёт зёрном - как ты и я,
но помогает принимать решенья.

И только жизнь рождает копья слов,
и, бремя невозможности ломая,
они, наверно, тоже нас спасают
и нас освобождают от оков,
и, сами - вертикаль! - о том не зная,
дают в глухой ночи и хлеб, и кров.
1984.



* * *

Один рывок - и даль исчезла.
Щеколды и железная скоба;
задвижки и запоры; силу жезла
имеет тёмно-красная труба.

Сеней оконца обнажённо-светлы;
струится луч от двери до окна.
И сад рассвета - прояснённо-блеклый -
в реке сознанья отражён до дна.
Май, 1984.



ПЕНАТЫ

Под тяжестью лжи, клеветы и обид
мне трудно.
Нападок и толков лавина летит
под утро.
Все злобные души слетелись на пир
глумленья.
Послом на их шабаше каждый вампир
презренный.
Обман ими правит. Весь город - обмана
полка.
Возводят неправду до Обманостана
волки.
Иуда и Каин: тут каждый второй
издревле.
Такой это город: он антигерой
и сплетник.
Ни дня, ни минуты мне нет
покоя.
Направило жало в меня, как в мишень,
всё злое.
Но не отступлюсь, пусть ждёт меня рок
Сократа.
Врагов и порочащих всюду найдёт
расплата.
Расплавится ложь под времён беспристрастным
солнцем.
И мысли мои разнесёт по планете
стронций.
Хулителей тени тогда распадутся
скопом.
И выйдут идеи мои на наезженный путь
из окопов.
Ноябрь, 1984.



* * *

За облаками кажется темно.
Но там светлей, наверное, с рассветом.
Глядит огромный кто-то сквозь окно,
и бледным светом улица одета.

Поблескивают в глубине двора
окошки - жёлтым, синим, красноватым;
над ветками густой и вязкий вар,
и слепо они тянутся куда-то.

Как змеи - ветви. Тёмный пешеход
по тёмной улице, как в узком русле, мчится.
И сквозь вуаль луча наоборот-
на плоскости стекла синеют лица.

Жужжит мотор - как из небытия.
И звуки замерзают под наклоном.
Кто в этом сонном, вечном мире я?
И снег лежит, искусственный и чёрный.
Декабрь,1983.



Я, НЕСОМНЕННО, ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ...

Я, несомненно, должен это знать.
Трава растёт неслышно, как живая.
Я, несомненно, должен это знать.

В рубахе-сумерках кто так темно вздыхает?
Я, несомненно, должен это знать.

Я, несомненно, должен это знать.
Лицо во тьме белеет, проступая.
Я, несомненно, должен это знать.

В моей груди часть ада или рая.
Я, несомненно, должен это знать.

Где тот порог, что жизнь не преступает?
Я, несомненно, должен это знать...

Я, несомненно, должен это знать...

Июнь,1984.



* * *

Там эта дверь, где ромбик прикреплён.
И цифры, что на ромбике белеют.
За ним воспоминаний тихий звон,
и стёклышки, хранилища идеи.

Там мать моя была так молода,
и я с ней был тогда так юн, так молод;
обострена - объект - зрачка слюда,
прикосновений набухает холод.

Тогда в запасе жизнь была моя.
И вот - я стар. Хоть мне всего за двадцать.
Я был лишь тем, что было тоже "я";
оно вдруг стало быстро наполняться.

И вот уже весь мир - во мне, внутри.
Он мой теперь. Но стало тяжелее.
Затянет ряской стёкла-фонари,
в глубоком омуте колени, скулы, шеи.

Теперь вхожу туда я из "сейчас"
ровесником своей любимой мамы,
но я её старее в тыщу раз,
древнее я, чем оба там тогда мы.

Мы были живы, молоды тогда.
Теперь давно нас нет на свете.
Мы здесь - кусок и х жизней навсегда,
и солнце только прошлое нам светит.

Два кабинета, пол и зал с окном,
где я сижу у мамы на коленях,
остались навсегда в далёком том,
что снов реальней и контрастней тени.

Оно - навек в себе заключено,
и всё ещё реально существует,
не распадаясь в небе на излом,
не разделяясь на ручьи иллюзий.

И молоды там руки и глаза,
и мамины глаза, и взгляд, и кудри,
и тюля за спиною бирюза,
и нос её насмешлив и напудрен.
Июнь,1984.



* * *

нигде меня так не давили
нигде меня так не душили
как в городе славном Бобруйске

гиены бы так не скулили
собаки бы так не глумились
как эти площадные суки

за всё им в итоге воздастся
укрыться нигде не удастся
обидчикам тысячеруким

но мне не вернуть мира царства
не знать безмятежного счастья
уже никогда в жизни круге

потомки чудовищ сановных
преемники змей уголовных
меня не оставят в покое

воздастся и им по заслугам
зачтётся всем гадам ползучим
проклятье на них вековое

их ложью пути мне закрыты
на их клевете мои путы
держались и держатся злобой

но правда проникнет из сита
их козням не вечно тянуться
и истина встанет из гроба

и разом попадают тени
обман упадёт на колени
узнает весь мир что случилось

придёт справедливость из плена
падёт клевета как полено
и вера в меня возвратится
Май, 1984.



ПОЭТ - XУДОЖНИКУ

А. И. Рабкину

1. УЧАСТЬ
Нам в этом мире власти не дано
ни над собой, ни над своим началом.
Не спрошено желанье ни одно, -
и всё, что есть, вне нашей воли стало.

Весы - большой стальной обман зари,
что, словно бритва, разрезает веки, -
поднимут гири - два зрачка: "смотри!";
из глаз солёных брызг захлещут реки.

Обуза гирь, их тяжесть тянут вниз,
в дремоту сладкую, в овраг тиши забвенья,
и, доминанта слов, мольбы карниз,
под крышей спит с готовностью ступени.

Ступени-подиума для твоих ступней,
ступени, что несёт тебя - колонну;
чем дальше в жизнь - тем прошлое сильней,
тем вероятней в камне сбыться стону.

И он вне нас. Что нам дано отдать?
Ту комнату, окно и занавеску?
И э т о - было: не придёт опять;
и то - не наше; горло, узел, леска.

В загробном сне видение всего,
что не твоё, не ваше и не наше.
В воротах истины вратарь - он о-го-го!
Попасть туда мячом удачи страшно.

Волшебных слов не зачерпнуть веслом,
одно же слово в сотни их дробится.
И мраморный не будешь ты "столпом",
а будешь ждать, когда тебе разбиться.

Без выбора мы все пришли на свет.
Без выбора его должны покинуть.
Нам власти ни над чем и права нет.
Дыханье смерти нас толкает в спину.

Мы родились безвольно - как цеха,
как чурки под рукой фатальной пробы;
художник может вжиться в пастуха,
но вжиться в жизнь и эхо не смогло бы.

Всё смертно. В этой жизни всё мёртво.
Обведено во времяпребыванье.
И потому не страшно ничего
и всё легко в итога страшной бане.

И потому нам не жалеть добра
внутри себя, что с царственностью щедрой
мы дарим кровью с кончика пера,
с вершины кисти и с верхушки кедра.




2. ШАГ
Я стал во тьму - она мой капитал.
Я опоясан ею и невидим.
Лиса и слон, гиена и шакал
во тьме игры, в том поясе, как нити.

А в круге том стою не я, а он.
Он равнозначней с т е м, с кем нет сравненья.
Грудная клетка - зебра или слон,
где спит неумолимый счёт старенья.

Да, это так: старенье - это стук.
Змея его вползает жадно в ухо.
И яд её твердеет, как испуг,
коснувшись в детстве веточкою слуха.

Как Зигфрид, сплю в огне. И каблуки
безвестной, оказавшейся в подъезде,
стучат мне в лоб, и звуков коробки,
раздавленные, плачут где-то между.

На перепонке звуков барабан
грохочет, словно на своей мембране;
в улитке, весь свернувшись, спит чулан,
а ухо умещается на длани.

И длань - одна. Как сердце, как гортань.
Шагала скрипка слушает из бездны
надежд и страхов, горестей и ран,
и светлой, серебристой ряби бледной.

И сад - мираж. Лишь шаг - и нет его.
Но лента в кудрях девочки мелькает,
и только это совершенней снов,
но больно тут от хрупкости витальной.

Рука, как ветка, длится из ствола,
и шаг, на грани куба ощутимый,
скользит фигурой шахматной в тела,
свернувшись лентой, скользкой и незримой.

И сквозь стекло в садовое окно
пристройки с углем белое "а кто ты?"
глядит вовнутрь щупальцами снов,
и времени за ним грохочут счёты.




3. КРИК
В пробирке книг
зажёгся крик
под звон вериг
и нерест лиг.
А лиги рук,
как акведук,
по нервам мчат
поток-испуг.
Фанатик -
эхо среди стен -
его кровавый
мчит рефрен.
Решётки-лиги
завиток,
связуя стены,
бьёт в ВИСОК.
В пробирке ночи
чей-то глаз
сверкает тускло,
как алмаз.
И Лунка-рот,
как кашалот,
нагнувшись с моста,
небо пьёт.
В сосуде неба
спит луна,
как сердце
жёлтое она.
В сосуде тела
сердце спит
и кровь
застывшую
хранит.
И лунный свет
из тысяч лет
плывёт
в окно,
как арбалет.
И кто-то грузный
на боку
сквозь стены
продавил тоску.
и нож рассвета
бьёт в ребро,
сверкая белым,
как перо.




4. Е Щ Ё
И сад укрыт; и жёлтая листва
свернулась на земле между стволами.
По-рериховски неба синева
вверху недосягаемо над нами.

Скамейки мокры. Пуста улиц даль.
И первый снег лежит, грозя растаять.
Ещё пока что ничего не жаль,
и страха спит, блестя глазами, заяц.

Заводика картонная труба
на ветхом, тёмном переплёте тучки
дрожит от холода, а неба погреба
уже готовят новый снег колючий.

Но день ещё не сузился совсем,
и рамки суток в щелках глаз оставят
и света пыль, и сумерек тотем
в гранёной, чёрной вечера оправе.


И вновь пенсне блестит под колпаком,
гудит клаксон о борт кабриолета;
на Муравьёвской только мы вдвоём.
Терпи, мой друг, ещё не скоро лето.




5. ЗОВ
В бледно-серой наклонности,
в обнажённой бездонности
только взгляда колючий фонарь.

На столбе побеждённости,
на цепях поражённости
колыхается свет или ларь.

В нём запретные колики,
в нём заветные столики,
женщин ляжки и порция сна,

в нём ходульные ролики
и эстетов буколики;
только жизнь - что ни делай - одна.

В окнах бледности праздничной
и в коробочках пряничных
червь таится, прозрачный, больной.

В кулуарах вокзалищных,
в планках крашеных саночных
мы лишь два отраженья с тобой.

Отраженья бездонного,
к пустоте прикреплённого,
отраженья того, что глядит

прямо в зеркало сонное,
в даль грядущего донную,
в уходящие спины Ротид.

Не всесильные властвуют,
не державы препятствуют -
в мире власти хозяйкою Смерть.

Но над нами не взвиться ей,
над собой не подняться ей;
хаос - это судьбы круговерть.

Страх, что правит всесильными,
страх, что спорит бессильными,
нам не может уже приказать;

за чертой всеобильности,
за чертой отрешимости
так приятно и сладко ступать.

Пусть свирепствуют сильные,
пусть трепещут бессильные:
там, где мы, только неба хрусталь;

пусть глядится в нас синяя,
в глаз озёра вместимая,
по-гогеновски прошлая даль.
Ноябрь,1984.Бобруйск.
____________________________



ЗНАКИ


в каждой судьбе повторяется сказ предыдущей
вечная сага как нить сквозь явления душ
знаки небесные ткут поколения сущих
знаки подземные вести событий грядущих
звёздные знаки - пророчествам преданный муж

корпии всплесков сигналов стоят на сетчатке
створками век защищённой от внешних толчков
вплоть до митоза несущей сакральные знаки
ткущей без устали времени мира порядок
пряжу событий и бега всех прошлых веков

безостановочно сущее воссоздаётся
в каждом мгновении жизни бессмертной души
кажется лишь что природа над нами смеётся
в яви же всё мироздание вечно куётся
в нашем сознании если его не глушить

грозные силы стоят за любым побужденьем
только б очистить его от слепой разрушающей ржи
только бы зверя в себе задушить пробужденьем
и мирозданьем всегда любоваться в тиши
чуда присутствия магии и сотворенья
Декабрь, 1984.



СНЕГ

белый саван погребальный
на деревьях и траве
всё одной покрыто тайной
не похожей на ответ

отраженье наших мыслей
в потемневших небесах
наши думы туч слоистей
с ответвленьем в прошлых снах

всё сбывается как присно
шелестят колокола
над двухцветною отчизной
полный штиль добра и зла

всё застыло в равновесье
нет движения ни в чём
это чудо в поднебесье
может сделать только сон

если сон: чтобы проснуться
надо город разбудить
но нельзя окна коснуться
не задев раздумий нить

и уже перетекает
ступор в истинный коллапс
и никто уже не знает
как вернуть реал сейчас
Декабрь, 1984.



* * *

Рассвет разбил пластинку тишины.
И словно крылья мощные забили
за кромкой дали, и, подведены,
глаза небес на землю обратились.

Колючий порох с высоты упал
на приземлённый контуар земного.
И мир забот, как реки, разом встал
под панцирем покрова ледяного.

Уже не важны дольние дела.
Судьба событий тянет вереницу.
И страшное, что первородней зла,
грозит и отражается на лицах.

И что-то мне пророчит перелом,
потерю, чьё значенье больше жизни.
И в горле не проглатываем ком
фатального, ниспосланного с мыслью.
Декабрь, 1984.