1989 - 1992
дополнения и новая редакция - 2001

[в этой версия ФУЗИЯ ПЕРВАЯ (ВПЕЧАТЛЕНИЯ) даётся в сокращении ]

Лев ГУНИН

ВПЕЧАТЛЕНИЯ

.......  Интермедия-1

Странные звуки будто взбивали тишину. Как из гущи сливок медленно отделяется масло - так из этой тишины шаг за шагом формировалась другая, инородная, лишенная своей земной оболочки; silenzio. Всхлипы прибоя ударялись о ступени, вздымавшиеся прямо из воды, ускорялись эхом мраморных плит и набережной, окружая видимую отсюда часть сущего таинственным покрывалом завораживающей метафизической симфонии. То ли ступени из особого камня, то ли само это место обладали уникальными акустическими свойствами: подобную амбиентную меланхолию не услышать больше нигде - только на этой площади в Венеции. Город постепенно вставал из воды, очищаясь от утреннего тумана; как Венера из пены; как расплывчатые очертания в растворе на прямоугольнике фотобумаги. Он был настолько неправдоподобен, не похож ни на что другое - что - казалось - наступила смерть, и эти образы, эти невообразимые картины видятся в запредельном, постмортальном бреду. Площадь казалась не произведением гения Циани и не наслоением человеческих эпох, сбежавшихся к волшебному заливу, а продуктом самой воды, канала Батарио, до сих пор струящего под тротуарами свои темные струи, того редкого полновесного часа, когда без изъяна солнечный, день пробивается сквозь тончайшую пыль неопределимой дымки. Написанная с нечеловеческим мастерством, картина города висела миражем неземного царства, иной планеты, непонятной и мистической. Взор мысленно охватывал эту невероятную поросль домов, piazza с загадочными пятью куполами и башней; очертания заостренного, как окаменевший нос корабля, острова наискосок от башни; изогнутую благородным полукругом набережную, в живот коей уткнулись своими носами многочисленные яхты и гондолы; скобку - как древко лука - дугу - следующего полуострова, покрытого зеленью, храмами и дворцами. В каждой перспективе, в каждом ракурсе открывались абсолютно ирреальные виды, как будто возникающие из иного времени и пространства. Перед внутренним взором вставала загадочная Малая Loggia, под башней с часами, указывающими лунные фазы и движение солнца по Зодиаку; Loggia с фигурами Минервы, Аполлона, Меркурия и Олицетворения Мира; закрытый мостик Вздохов, соединявший два здания (Дворец Правосудия и Старую Тюрьму), по которому к вечному заключению проходили осужденные государством преступники; Палаццо Каваньис; собор святого Джорджио Маджиоре. Малая Пьяцца Львов завершала этот карнавал фантастических образов, где друг против друга стояли эпохи, "лицо против лица"; смотревшие друг на друга фасадами романтической церкви Святого Басса, базилики Святого Марка и глазами Baldassarre Longhena, отражавшимися в темном блеске розовых мраморных львов слева от базилики. Маленькая площадь со львами напоминала уютную и самую домашнюю комнату, с мягким светом сквозь зелень ее "домашних растений" и светотени архитектурного декора. Внезапно один из львов без всякого предисловия сошел с постамента, потянулся, напряг свои лапы - и растянулся у ног Воителя. Его мощные, еще не совсем ожившие, полумраморные бока казались хрупко-нежными в соседстве с чудовищно громадными ступнями Хозяина.

С железным лязгом пронесся от края до края громовой нечеловеческий голос: "... ментальность понижена... уберите сердце этого зверя... куски поэтапности собраны в кучки... вытирайте ноги на повороте... твой пупок диаметрально противоположен лону... осколок мрамора поранил мой глаз... эпоха монетарно-денежного оборота кончилась - вкладывайте средства в недвижимость, полезные ископаемые и металлы..." Монументальность колосса болезненно контрастировала с этими никчемными, ничтожными лоскутными фразами. Несовместимость казалась такой чудовищной, что подобный контраст воспринимался бы чувствами существа под названием homo sapiens как выражение чего-то крайне искусственного, не присущего самой природе гуманоидов, противоположного ей. Ни один из созданных людьми механизмов, отражающих человеческую логику  (включая компьютер) - не смог бы изощриться в настолько невообразимом пароксизме несоединимого. Даже сама неживая природа, космос, другие планеты Системы не могли бы явить миру нечто настолько неземное: ведь в их реальностях расплавлен человек, параллельно и вместе с ними. Нет, это было нечто совершенно иное, абсолютно непредставимое и несопоставимое. Неожиданно вертикаль затуманилась хаотичными линиями, словно на невидимом стекле появились стеариновые потеки. Минерва спрыгнула со своего постамента на Малой Лоджии и принялась сражаться со львом. Жак Казанова двинулся внутри мостика Вздохов в обратном направлении - спиной от тюрьмы к Дворцу Правосудия, по пути уронив слезу. Слеза продырявила камень и упала в черные воды канала. Потом в вихревом круге сжатого пространства появилась Совершенная Женщина. Каждая линия тела, от ступней, соприкасавшихся с полом, до кажущегося ореола над верхней точкой макушки, ваялись резцом неземного скульптора. Все ее нагое естество и каждая его черточка были совершенней, чем колени, пупок, рдяные точки грудей любой земной женщины; и не просто совершенней, а пугающе завершенней. В этой завершенности была неисчерпаемая бесконечность, как воронка бесконечной пропасти внутрь макро или микромира. Резец, высекший ее невозможно стройную фигуру, должен был знать о мужской плоти нечто такое, чего ни один мужчина не знал о себе. Эффект был рассчитан с такой изумительной точностью, что взгляд мужчины, попадавший в воронку этого образа, в эту винтообразную пропасть, уже падал - неостановимо - до конца, и не только мужское тело до его самой последней клеточки, но и сам разум содрогался в бесконечном оргазме. Потом объем неопределимой и странной комнаты наполнили живые голоса, с их плотским объемом и радостью.

                       Ой как клевенько!
                       классненько-то как
                       Чмоки адские!

                       Здаровочки кореша! Мне тут нравица. Столько интересных
                       дам, просто класс.
                       Бегом сюда - у нас тут Маринка открывает шампанское.
 
                       Привет  Спасибо, что отозвались
                       А давайте перейдем на "ты"?  или
                       останемся на "Вы"? Меня Оля
                       зовут А тебя? или Вас?

                       Привет, я новая гостья. Красивый
                       у вас  тут скул. Мне шестнадцать лет.
                       Живу на Васильевском........
                       Дарю всем-всем мой поцелуйчик.....
 
                       Птивет Карунчику
                       Рад, что все здесь
                       Говорят, скоро наш этот питерский телефон прикроют?
                       А правда, что в Москве ничего нет такого?
                       Ну, чьо, и без него проживем
                       Токмо в каком эфире мы тогда встретимся, дорогая?
 
                      Не бзди, Сеня, прорвемся. Ты про Интернет слыхал?
                      Они нам провод оборвут, а мы их Интернетом,
                      Интернетом...
 
                      Пока этот Интернет до нас дойдет, состаримся, родная

                      Не бзди, Сеня, еще и через деся лет стоять будет

                      Вика! Вернись, я все прощу. У меня
                      мотоцикл теперь есть. Новый, с нуля.

                      А у меня малчик новый, с нула. Еврейчик.
                      А папочка евойный в Ленсовете.

                      Целую тебя в твою лапидарную
                      попку и шлю пламенный привет
                      от Максима. Помнишь, в прошлом
                      году. Как нам втроем было клева
                      в заснеженном Питере, возле бронзовых
                      животных с крыльями. А потом конса,
                      опять постель, смятая со вчера, прокуренная
                      кладовочка и Кафка под подушкой.
                      Повторять боюсь. Такое не повторяется.
                      Но коль ты где-то близко - заходи. В
                      Питере бываю на каникулах.

                      Даже не знаю, как ответить на столь (и
                      слов не подберу) изящное (что ли) как
                      и автор) послание Спасибо Спасибо что
                      не забыл И ведь - знаешь, - знаете, мы
                      и знались-то не больше двух дней  Мне,
                      поверьте, тоже было приятно познакомиться
                      с таким очаровательнейшим существом, коим
                      вы, несомненно являетесь Если будете на
                      Родине (я имею в виду Питер) - может и
                      встретимся А так - заходите к нам почаще
                      на беседы Буду очень рада вас слышать
 
                     Здрасти
                     Давненько не была, вот, вот !
                     Мы, значит, ниже тебя, гордая стала.
                     С нами не знаешься. С очаровательными
                     существами - пажалста, а с нами ни-ни.
                     Стыдно, таварищ фронтовая подруга !

                     Здрасти и вас  Хорошо, что объявились
                     Так ведь я и не на засекреченной
                     революционной яве сижу
                     Адрес мой знаешь? Ноги есть? Бери
                     ноги в руки - и айта Здрузья твои
                     заходили   И не одни - а с круглявой
                     подругой из ликеро-водочного
                     Проведать меня старую и больную
                     на все места Да, вспоминаю, обещала
                     позвонить, обещала Все не до того было,
                     да и лень к соседям бежать
                     Вот такая я свинька

                     Нин, а, Нин, так как там насчет Сочи?

                     А это кто еще говорит?

                     Это Элия Эминеску.

                     По голосу никакой ты не Элия,
                     а Ильич. Так это ты, Смирнофф?

                     Не смирноф, а столичный.
 
                     Ты Смирноф со "Столичной"
                      в желудке. Не дыши.

                      Смирно! Стоять! Так вот.
 
                      стою - боюсь

                      Ну, ладно, ты это, угадала.
                      Давненько я сюда не захаживал
                      Привет уважаемая Хлыстова
                      как успехи на учебном фронте,
                      да и вообще чавось нового ?

                     Ой, здрасте мое вам распрекрасный
                     бухгалтер как вы там в столешке?
                     бухгалтерию еще не развалили?

                     стоить еще бухгалтерия итить ее разетить (ну не мне те
                     объяснять, мне твоя лубофф к ентому предмету
                     хорошо известна) скучно - жисть какая то не такая
                     нада срочно жаница

                     Не долго ей еще стоять осталось Раз за дело взялся
                     Ильюха  Скоро бухгалтерия развалится и останутся от
                     нее одни рожки да ножки  Прям жаль бедненькую
                     Аминь

                     вот какая злая      прям как с цепи на воротах
                     как задачи ей решать так Ильюха нужен
                     а так - бухгалтерию развалит
                     айайай
                     отшлепаю по попке и в сочи не поеду

                     да ну все равно решил неправильно
                     а баланс не свелся     его насильно пришлось сводить
                     (или - скажем - случивать) так что бухгалАтерию мы
                     и без Ильюхи развалим
                     А ты мне фотку жены еще не прислал
                     Обманщик.. !
                     Да и в Сочи я не еду
                     Знаешь, отец, мать такая есть, всея Руси - речка Волга,
                     махонькая такая - вот туда еду
                     нужны мне твои фарцовские Сочи
                     Хочешь? собирайся - поехали И Юлию бери

                     ах решил неправильно
                     ну-ну
                     в следущий раз обратишься
                     фигу те а не фотку жены, и дома сиди, раз ты такая поганка

                      да ладно, давай еще обижайся шучу я    а ты сразу
                      бубукаться и угрожать...
                      уеду на Волгу!

                      Хлыстова, я бухучет придумал, так что не свистеть
                      а Юлька с тобой не поедет
                      что она, сумашедшая что ли
                      так что поедешь в супергордом одиночестве

                       О-о-о Возомнил то о себе    Прям слов нету Ильич!
                       А Ильич!
                       Юленьке привет от меня И не забудь сходить к дохтеру
                       ПусЬкай письку тваю посмотрит и скажет, пора ли тебе
                       жаница

                      ничего у тя Хлыстова не выйдет
                      не возьму я с собой Юльку
                      ты ее испортишь
                      так что едешь одна

                      а ты не каркай, Смирнофф  И все будет путем  Уеду от
                      тебя с Юлей   и будем тебя обсуждать и осуждать! а то
                      тоже мне.. бухгалтер  выискался

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
(выпушена)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
(выпущена)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(выпущена)

 

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ 

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ 

В ту ночь он не видел никаких сновидений. Вернее, видел, но это были обыкновенные сны. Так продолжалось с неделю. Укладываясь спать, он теперь удобно располагался в постели, смакуя предстоящий сон, заплющивал глаза, и радовался как ребенок накануне показа любимого мультика. Т а  ночь не была исключением. Он поудобней разлегся, приготовился - и "провалился". Он и вправду увидел себя в кинотеатре. Громадный экран занимал все пространство перед глазами, до самого горизонта. "Разве так бывает в жизни, - спросил он сам себя, и на свой вопрос не ответил. На экране начинался фильм, сопровождаемый грандиозной музыкой. "Наверное, что-то историческое". Вглубь экрана раздвигался и расширялся колоссальный пейзаж, с лесом на первом плане, полноводной рекой на втором, и высоченным другим берегом, нависающим над ракурсом взгляда. На этой возвышенности раскинулся, окруженный мощной стеной с башнями, сверкающий крестами церквей и угрожающий "наездникам" своей крепостью с замком, потрясающе красивый средневековый город. Бобруйск, пограничный беларуско-литовский "прикоморок", охранявший от московитов и запорожцев восточные пределы Великого княжества Литовского. Город 1600-х годов раскрывал свою магическую панораму постепенно, шаг за шагом, расширяясь вглубь и в стороны, демонстрируя добротные деревянные дома, каменные башни и крепость, замок, мощеную брусчаткой центральную площадь с рядами каменных зданий по периметру, униатские, православные и католические церкви, университет с восьмиугольным двором, сеть прямых и полукруглых улиц, укрепления, нависшие над рекой. Он открывался, как волшебная шкатулка - с его утопающими в зелени стенами, красными черепичными крышами-шапками выглядывающих один из-за другого домов, с блестевшими яркой позолотой шпилями звонниц и куполами церквей, с хорошо узнаваемым силуэтом издалека заметной ратуши, и - рядом с ней - двумя шпилями собора Св. Станислава Костки, с террасами и речным портом (второй, маленький порт, прятался вглуби города, как пестик цветка в чашечке). Город был каменной короной, венчавшей высокий берег реки, рядом с тем местом, где начинались ее рукава.

К тому моменту "экран"  совершенно исчез, и его место заняла полностью обнаженная реальность. Она поражала звенящим естеством, неповторимостью, невозвратимостью каждого момента, движения, и мысли. Отсутствие запечатлевающих механистические движения реалма механических зеркал придавало сущности тот объем и ту осязаемую остроту, которых через три с половиной столетия уже не будет и в помине. Впечатление плотности, даже тяжеловесности каждого предмета-явления, этот особый свет причастности еще не уступили места поверхностному шарму. Доносящиеся снизу звуки жизни - звон женских голосов, грохот повозок, лязг железа, - терпкий запах поднимающейся кверху тонкой струйки дыма, стог сена на участке возле одного из ремесленнических домов, небольшая горка со взбирающейся на нее по тропке девушкой, запах речной воды и тины, доходящий с Березины, с затоки, узкие переулки возле восточных ворот: все витражным окном выстраивалось в совершенно неповторимую явь. Град был растянут вдоль большой реки и впадающей в нее речушки (Бобруйски): в пределах городских стен, от ворот Подольных до Свислочских - на 26 шнуров. Его площадь равнялась 96 моргам 10 прутам (приблизительно 94 десятины). Значительную территорию занимал "малый город" - за пределами городских стен. Наиболее густо лепились строения вдоль Березины. Там громоздилась масса их; с кривыми улочками, на коих возвышались деревянные и каменные "крамы". Вблизи речного порта выделялись два объекта, особенно больших и заметных. Справа, со стороны реки, виднелось каменное сооружение в виде башни. Выше порта, на высоком берегу, расположился миниатюрный дворец. По реке шли небольшие суда; отсюда сплавляли лес для последующей отправки к Рижскому порту.

По направлению к "костелу" Св. Станислава Костки дома стояли не так кучно; в центре города, слева, росла дубовая роща. За городом, почти параллельно реке, начинался неглубокий, но длинный овраг, в сторону крепостной стены заметно суживавшийся и продолжавшийся рвом; по обе стороны оврага и рва тянулась пустошь, заросшая "дебрями" бурьяна, крапивы и лопухов. За дубовой рощей находилось большое строение, принадлежавшее богатому горожанину. На каком-то расстоянии от костела и площади снова шла густая застройка. Тут, с правой стороны от костела, стояли самые добротные, большие дома. Среди них - торговые дома и "крамы" ремесленников. Мастерские лудильщиков, плотников, ткачей, кузнецов встречались и на северо-запад от костела. Тут находилась "новая площадь", учрежденная в 1610-х годах, еще до конца не застроенная. Еще одним ремесленным центром являлся берег реки Бобруйки, с его довольно плотной застройкой. Дальше пространство опять разряжалось - появлялись участки возделанной земли, загоны для скота, огороды и сады. Каждая улица, идущая от центра города, оканчивалась воротами в каменной городской стене. Этих ворот было пять: Подольные, Свислочские, Прудовые, Киселевские и Слуцкие. Всего было 16 больших улиц и множество переулков. Две улицы считались центральными - Подольная (или Паречная) и Ильинская. Обе проходили вблизи центральной площади (рыночной), вокруг которой сгруппировались самые высокие здания. Рынок - площадью 2 морга и 3 прута - имел продолговатую форму. На рынке было 75 "крам" - лавочек. По периметру площади стояли трех- четырех- и пятиэтажные дома с черепичными крышами. На здании типа ратуши или магистрата имелись часы. Всего на рынке было 15 домов, из них 5 - свободных от податей: пана подстаросты, замковый Власовский, дом хоружего пана Гинбута, костельный госпиталь. Тут же или вблизи площади находились упомянутый католический собор, часовня, униатская церковь, иезуитские миссия и резиденция, школа и коллегия. Недалеко (через две улицы) восвышался православный собор, рядом с ним была меньшая площадь. На нее выходила церковь Св. Николая Угодника и улица Ильинская, с церковью Св. Ильи. Со всех сторон обе площади были окружены двух- трехэтажными каменными строениями. В устье реки Бобруйски высилась крепость, хорошо видная с реки, и рядом с ней - Бобруйский Замок.

Среди державцев Бобруйского староства (города с государственной волостью) были видные представители олигархии Великого княжества Литовского, известных аристократических семейств: Радзивилы, Гаштольды, Пацы, Матешкевичи, Глебовичи, Тризны, Моссальские, а также последние великие князья престольного русского рода Олельковичей, правившего в Киевской Руси. Они попеременно и (или) по частям владели староством, пока оно не перешло (в основном) сначала к Петру Тризне и его жене Анне Моссальской, а потом к польской королеве Цецилии Ренате, жене Владислава IV.

Всю сумму выкупа за Бобруйское староство - целиком - Петр Тризна занял, прежде, чем внести ее в королевскую казну, получив пожизненное право владеть староством. Тризна был из видного магнатского рода. Члены этого рода не смогли надолго подняться к кормилу государственной власти, но занимали почетные и доходные должности. Так, Андрей Тризна был новогрудскием городским судьей, а потом трокским ключником. Родственники Тризны были среди вильнюской, тракайской (трокской) и новогрудской знати. Не менее родовитыми были Моссальские.

После жестокого, скупого и заносчивого родственника Радзивилов Альбрехта Гаштольда (умер в 1539-м году), литовского канцлера с 1522-го года, несколько раз воевавшего с Москвой (участника знаменитой битвы под Оршей), владельца живописных весей с княжеским замком и костелом, угодий с озерами, нескольких городков и деревень, Петр Тризна стал поистине "народным старостой". Несмотря на тяжелое бремя статуса пограничного города, военные действия и сложную политическую обстановку, Бобруйск при нем богател, отстраивался и благоденствовал. Как большая, принадлежавшая ему Виленская часть города с волостью, так и меньшая - Трокская, имевшая другого владельца, расширялись и пригожели. Тризна считал, что богатая держава при бедном народе - это все равно, что воин без меча. Он проводил долгосрочное хозяйственное планирование, мягкую налоговую политику, и поддерживал ремесла. Тризна был сторонником мира с Москвой и предоставления независимости Украине. Мир с Москвой - это еще куда ни шло, а вот независимая вольница, "гуляй-поле" - тут Тризна хватил через край!

Единственный человек, с кем он обсуждал свои взгляды, родственник жены, называл эту смесь экстремистской ереси "политическая extravaganza". Взгляды бобруйского старосты не имели ни малейшего значения в развитии событий тогдашнего мира. Захватив Украину, Великое княжество Литовское отдало ее "в аренду" одному из своих привилегированных сословий - евреям, получившим монополию на администрирование и выбивание налогов. Это разожгло ненависть к "жидкам" и навлекало большую опасность на Бобруйск с его немалым еврейским населением. В Великом княжестве Литовском евреи были приравнены по привилегиям к шляхте, имели автономию, широкие полномочия и права. Тризна их не "обижал". Он не был сторонником ущемления еврейской торговли и одностороннего подсуживания в споре еврейских и не еврейских ремесленников и купцов. Не желая ни за что отказываться от выхода к Черному морю (как будто мало было Балтийского), Великое княжество Литовское (а, за ним, и Речь Посполита) упрямо стремилось удержать непокорную Украину, подавляя бунты и восстания, усмиряя украинскую Сечь. Из-за Украины расширялся конфликт с Турцией и Москвой, что не сулило пограничным городам ничего хорошего. Охваченные беспредельной ненавистью к четырехнациональной шляхте Речи Посполитой, украинские повстанцы действовали против соседнего христианского народа как против иноверцев: жгли, грабили, убивали, не оставляя в живых ни "жинок", ни "дитятей". Эти злобные укусы разношерстной толпы сухопутных пиратов не могли бы иметь места, если бы не отвлекавшие польско-литовское войско бесчисленные стычки со шведами, турками и москалями.

В этой обстановке умеренное правление в Бобруйске Петра Тризны производило положительный и умиротворяющий эффект. Город существовал как бы "сам по себе", как небольшое автономное государство. Тризна умел использовать свои связи в Вильнюсе, Тракае (Троках), Менске (Бобруйск входил в состав Минского уезда) и Новогрудке, чтобы выбивать благоприятные для города постановления - "грамоты". Королевский маршал, вильнюский канцлер, слонимский староста - все ревизоры и опекуны в своих грамотах неизменно снижали размеры податей, оброков и "служб". Но главное - горожане относились к тому единственному типу, который умеет настойчиво добиваться своего и преодолевать преграды. Ведь только кажется, что города вырастают из домов. Нет, они вырастают из людей, из окружающих их просторов, из того, как эти неповторимые географические пространства формируют неповторимость живущего на них люда. Города вырастают из небольших населенных пунктов, их окружающих полей, лесов, рек, деревень. Не существует непреодолимого антагонизма или преграды между городом - и окружающей его местностью. Города, как и люди, похожи на окружающие их холмы, горы, реки, леса и озера.

Так и кажется, что судьба не то, что города - целого народа, всей страны - решается в столицах, на их кипящих народом улицах и площадях. Революции, войны, бунты, реформы - всякого рода социальные катаклизмы и повороты начинаются из громадных мегаполисов, из "центра". Механистически, материально: так, наверное, и есть. На самом деле в совершенно другой сфере судьба народа или страны нередко решается в небольших городках, лесах, сельских местностях, окружающих их. Неумолимо, не подвластный человеческой деятельности, запрятанный в свою собственную непроницаемую оболочку, зреет где-то в глухомани невидимый плод, незримыми токами связанный с судьбами эпохи, страны, планеты. Никто не знает о нем, а те, кто догадывается, не в силах ничего изменить...

  *     *     *
 

    Туманным утром 1672 года через лес пробирались двое. Их шаги приглушённо звучали в молочном воздухе, в сжавшемся в комок пустотелом пространстве. Так же, как  луч света ведёт по сцене артиста, переходящего с левого на правый её край, так глухое звучание их шагов заставляло представить воображаемую комнату, передвигающуюся вместе с путниками.

   Среди выплывающих из тумана деревьев, среди судорожных и тревожных криков птиц их осторожная поступь несла в себе что-то монументальное и завораживающее.

   Оба были довольно странно одеты. Один, высокий и широкий в плечах, имел на себе длиннополый кафтан вишнёвого цвета, шапку-папаху и узкие сапоги с пряжками. Его светлые волосы падали на плечи мягкими прядями, а висячие усы доставали до подбородка. Второй, одетый ещё более странно, носил на себе печать того, что сразу же выдавало еврея. Этого не могла скрыть ни шапка-треуголка, ни, похожая на халат, хламида, ни болтающаяся у него на боку мягко изогнутая сабля. Говорили они между собой на старобеларуском языке, государственном языке Великого княжества Литовского, мощной державы, что простиралась в то время от Балтики и до Понта  (Чёрного моря), и от границ Польши - до русских границ. Это государство не только владело тогда Смоленском и другими землями намного восточнее Смоленщины, оно, отражая русские набеги, но нередко внедряло подконтрольные ему территории  глубоко в недра тогдашней Руси. Беларусы и литовцы жили богато, а по отношению к "жесткому режиму" московского государства Великое княжество Литовское можно считать чуть ли не тогдашней демократией. Поэтому результаты противостояния с Москвой определялись не только и не столько результатами, достигнутыми на полях сражений, сколько бегством из русских приграничных областей на запад не только холопов, но и воинов. Не зря славянскую часть Великого княжества Литовского прозвали на Руси "белая Русь", что значит свободная, вольная земля.

   Два странно одетых человека шли именно по ее территории, на северо-запад от Могилевского тракта, в сторону Бобруйска. На большом протяжении леса здесь были влажные, неприветливые, темные и глухие. Громадные дубы и осины высились как сказочные великаны, а под ними, переплетаясь ветвями и заслоняя дорогу, тянулись настоящие северные джунгли. Тут росло много уродливых, причудливых деревьев с искривленными стволами, с ветвями, тянущимися словно руки легендарных существ, кругом были видны сросшиеся между собой береза - и тополь, ель - и дуб, словно схватившие друг друга за горло. Громадные и отвратительные наросты на стволах деревьев, чудовищно поднявшиеся папоротники в человеческий рост, невиданные нигде больше травы с мясистыми стеблями и с вызывающими ужас "глазами" на их лапках: все это подавляло путника, вызывало в нем самые мрачные мысли.

   Чем дальше от Могилева, тем леса становятся просторней, светлее, уютней. Появлялись ясные дубовые рощи, высокие и святые, как божественное откровение, торжественные сосновые леса,  дорогие сердцу каждого беларуса и литовца, высокие пригорки и тихие лесные речушки. А здесь, под Могилевом, всегда сумрачно и странно, на каждом шагу имеются скрытые разломы и провалы в земле, ямы, выбоины и овраги. На земле, противно-осклизлые, лежали то тут, то там, упавшие стволы деревьев, через которые приходилось перебираться, и от всего - от влажной земли, от спрессованных опавших листьев, от деревьев и даже от самого воздуха исходил горьковатый, пугающий, невыносимый гнилостный запах.

   - И так я, едучи з Вилня до дому, мяновите в Слуцку, в стодоле ночуючи, обачилэм юж на свитаню огнистого чловека, до кторекго кгдым се порвал, он тэж до мне выстэмповал и, зшедшисе срод каменицы, порвалэм з запаля ноже и ударилэм нань. А он, зникнувши зась, се был в тым же конте указал и зновон до мне шедл. Я рутилэм нань и окно отворилэм; юж малый день был. И так припадать ми почало в спаню, за яким колвек злекненем душене прикрэ бардзо.

  Еврей слушал своего спутника с видимой сосредоточенностью, и время от времени кивал головою.

   Тот продолжал свой рассказ о снах, что снились ему в течение двух недель перед их поездкой с торговым обозом через Могилев в сторону Украины.

   -  Внять бы мне тому предостережению, - говорил он все также на старобеларусском языке, - отказаться бы от поездки, а я, болван, даже не пересказал своих снов тебе, Иделька, чтобы ты пошептался со своими каббалистами. А то сходил бы к служке нашего униатского священника; он бардзо добра толкует сновидения. И крепко мне страшно было не токмо того огнистого человека, а еще и черного рыцаря, который привиделся мне в самом последнем из этих зловещих снов.

   - Потым баялэмсе ехать до дому, - добавил он по-старобеларусски. -  Згинула ми была ручиница кротка з олстрэм з воза моего в стодоле, о ктором, ркомо, выведане копным обычаем чинилэм.

   Они постояли, прислушиваясь к лесным звукам. Высокий стоял, опираясь на меч, поправив свою папаху, а второй водил головой по сторонам, как будто нюхая воздух, и переваливался с ноги на ногу. Его карикатурная сабля болталась в это время на боку, как  у разбойника.

   Ничто не насторожило их в мешанине посвистов, щелканья, шорохов и тихих постукиваний. Постояв еще пару мгновений, они отправились дальше, ступая по пожухлой листве, издававшей под их ногами, скорее, не шорох, а чавканье. Деревья между тем сделались еще выше, меньше стало подлеска, и шаги людей теперь гулко звучали, как в храме. Идущие приближались к ощущаемому впереди какому-то "особому месту": реке, обрыву, горе или оврагу. Что бы там ни было, это должно было быть нечто грандиозное. Т а к  резко измениться все вокруг не могло без серьезной причины. Но оба путешественника знали, что здесь никогда не было и не может быть большой реки, горы или каньона. Днепр и Друць остались далеко за спиной. Единственная большая река - Березина - на расстоянии двух-четырехчасового пешего перехода должна показаться впереди после абсолютно плоской равнины, а две-три маленькие речушки до нее совершенно не представляют собой ничего необычного. Правда, они немного отклонились к западу, но совсем ненамного, и тут ими все было хожено-перехожено. Если бы какое-то необычное место тут могло существовать, о нем бы знали. Нет, представить тут большую сопку, широкую реку, каньон или огромный разлом так же невозможно, как представить себе море посреди не имеющей выхода к морю Центральной Беларуси.
 
   И, тем не менее, оба путника были невольно напряжены. С момента нападения на их обоз разбойников-украинцев они не ощущали такого напряжения. Цель их была, по их меркам, меркам бывалых путешественников, - совсем рядом. Погода стояла сухая, благоприятствовавшая переходу. Встретить в этих местах опасных людей - грабителей- украинцев, разбойных татар, беглых москалей, воинов недавно разбитого мятежного князя или членов кровавой секты жертвоприносителей, обитавших в могилевских лесах, казалось маловероятным. Откуда же эта невольная тревога? Спутники так давно знали друг друга, столько времени проводили вместе, что понимали друг друга без слов. И внезапно охватившую их обоих тревогу они разделяли, не издавая ни единого звука. Если бы один из них внезапно расхохотался, или, как ни в чем не бывало, вдруг принялся бы рассказывать какие-то байки, другой решил бы, что в него вселилась нечистая сила.

   Так вот они и шли сейчас молча, стараясь ступать беззвучно по не так густо теперь покрытой листьями почве. Неожиданно среди высокого, заставляющего притихнуть, леса впереди показалась линия низкорослого кустарника - как на берегах рек или оврагов. Это привело путников в крайнее замешательство.

   - Как ты, не слышал ни о чем подобном? - спросил своего товарища высокий.
   - Нет, в жизни и слухом не слыхивал.
   - Тогда как ты это объяснишь?
   - А зачем мне объяснять? Подойдем ближе - увидим.
   - Некогда нам смотреть. Жены дома ждут.
   - С каких это пор, Ян, ты стал таким трусишкой?
   - Я не трусливый. Я смелый и осторожный. Это ты трусливый: как все трусы,
без оглядки в пекло лезешь.
   - А где тут пекло? Где горит? Может, тебе это пекло приснилось?
   - Ну, ладно. Так и быть. Пойдем прямо. Только на меня потом вину не
взваливай.
   - На тебя - не буду. Буду Б-гу жаловаться на Б-га.
   - Ах, ты...
   - Все, все, молчу.

    И они двинулись дальше.

   Все вокруг резко изменилось. Продираясь через кустарник, они шли среди низкорослого леса, разнообразных трав и сети много лет назад пересохших ручьев. Ни тот, ни другой никогда не видели такой резкой границы между двумя типами леса - и теперь просто не верили своим глазам. Хотя они прошли не менее одной третей мили*, никакой реки не было и в помине. Они изрядно устали, перепрыгивая через русла пересохших ручьев, перешагивая через корни или прорываясь сквозь кустарник, и теперь внимание их было притуплено. Пора было делать привал, но, заинтригованные, они, не сговариваясь, были полны решимости продолжать путь до тех пор, пока не начнутся очередные изменения ландшафта.

_______________________
* Польская миля - примерно 7 с половиной километров
 

   Тем временем вокруг них на земле потемнело, и на все легла глубокая тень. Сквозь редкие просветы ветвей над их головами видно было, что небо нахмурилось.

   - Ну, этого еще нам не хватало, - сказал высокий, Ян.
   - О-очень не хватало... - отозвался Идель.

   И, через два шага, вдруг исчез. Как будто провалился сквозь землю. И правда, оттуда, из-под земли, раздался его глухой и сдавленный голос: "Эй, Ян, кажется, я пришел. Стой на месте и не двигайся. Я куда-то упал".

 
    Идель находился в узкой и глубокой щели, на дне которой лежал толстый слой гнилых листьев. Если б не эти листья, не ходить бы больше Иделю, а, может, и не говорить. Эти листья спасли его. Сколько он не смотрел наверх, в сторону смутного, расплывающегося
пятна света, он не мог различить ничего конкретного и не мог услышать ответного голоса Яна. Идель готов был уже набрать побольше воздуха и закричать что есть мочи, пока Ян еще где-то близко, но вдруг услышал отдаленный, но сильный и рокочущий голос друга: "Подвинься, отойди подальше от края. - "Да ты никак прыгать собрался! Не смей этого делать, сукин сын! - извини, Янка! Вытащи меня отсюда - и пойдем дальше." Но он знал, что, если взбрело что-то в голову Яну, никакими клещами уже это оттуда не вытащить, и потому выполнил приказ - освободил место на листьях. И вовремя: через мгновение его товарищ плюхнулся туда, где Идель только что был. "Зачем ты это сделал? Теперь мы оба попались!"

   - Клад будем искать, - ответил на это Ян.
   - Да ты в жизни не искал кладов.
   - А теперь буду. Пошли.
   - Куда?
   - А вот туда, - и Ян направился вниз, по щели, которую когда-то давно, десятки, а, может, сотни лет назад, вымыла бегущая вода.

   Тут вертлявый Идель не на шутку испугался.
   - Ты что, решил до самой преисподни меня вести? Мы итак низко спустились, куда еще ниже? Что за блажь? Я знаю, что с твоими
способностями подняться наверх не такое уж неисполнимое дело. Поднимись - и вытащи меня отсюда.
   - А кто говорил только что, что я трус? А? Так вот - молчи!
   - Не доказать ли свою смелость мне ты вознамерился? Сам сказал, что нас жены ждут. Да верю я, что ты смелый, верю.
   - Сними-ка лучше свою детскую саблю и пошуруй ею впереди: как бы нам еще ниже не провалиться.
   - Обижаешь ты меня, Ян. Разве не помнишь, что эту саблю я в бою добыл?
   - Как не помнить - помню. Пана Сапегу мы тогда сопровождали. Знатный должен быть тот москаль. Если жив, то где-то сейчас ходит - и свою саблю вспоминает. Только непонятно, откуда у него взялась эта странная сабля и зачем была она ему нужна...
   - Ну, что? Я пошуровал. Чертей, вроде, пока еще нет...
   - А, чтоб тебя!.. Пошли!

   Слабый, рассеянный свет тускло освещал стены расщелины, и было удивительно, что при этом путники могли без труда различать силуэты друг друга. Проход между тем постепенно расширялся, и теперь, даже вытянув руки  стороны, они, идя в посередине, не могли достать до темнеющих стен. Дорога неизменно шла вниз, слой листьев под ногами истончился, и ноги больше не уходили в него, как в перину. В нос бил тяжелый, гнилостный запах, а из стен, как щупальца, как пальцы мертвецов, тянулись засохшие, переплетающиеся корни. Стало еще темней, и в самый раз было остановиться - и вернуться назад, либо... либо подумать о факеле для освещения дороги. И тут впереди блеснула неясная полоска далекого дневного света. Значит, расщелина не уходила под землю, не продолжалась пещерами или подземной рекой, но выходила наружу, на белый свет. Может быть, место, с которого они начали свой спуск, находилось на значительной возвышенности, и теперь они просто выйдут на один из склонов этой "горы"?

   Свет впереди становился все ярче. Но он не лился так, как из открытого проема. Создавалось впечатление, что он шел из-за какой-то ширмы. Вдруг идущий впереди поскользнулся и собрался упасть. Высокий схватил его своей могучей рукой за плечо и с силой потянул его на себя. И вовремя! От их ног и выше начинался заросший травой и кустами проем - выход на дневной свет. Проделав отверстие в этих непролазных зарослях, подойдя поближе, так, чтобы не съехать по покатому полу в неизвестную бездну, двое заглянули в него. И застыли, пораженные.

   Их глазам открылась невероятная, потрясающая картина. Предзакатное солнце освещало колоссальный амфитеатр, сквозь окно в одной из стен которого они смотрели. Глубина его, насколько можно было судить, в несколько раз превышала высоту самой высокой церкви бобруйского кляштора отцов иезуитов. Его стены, поднимавшиеся уступами, образовывали окружность, диаметр которой был не менее четверти старинной мили. В одной из стен амфитеатра был гигантский разлом треугольной формы и с ровными краями, как будто непостижимо огромная нечеловеческая лопата вырезала треугольный кусок - как из рождественского пирога.

   Картина была настолько захватывающей, что двое стояли потрясенные, не говоря друг другу ни слова. Затем еврей принялся рубить сухие корни, кустарник и спутавшиеся стебли ставы, чтобы расширить окно и - соответственно - кругозор. Но его высокий товарищ неожиданно задержал его руку.

   - Постой рубить, - сказал он. - Взгляни вот туда.
   Внизу, там, куда показывала рука Яна, виднелась сразу не замеченная ими группа всадников. Они стояли на одном из самых широких уступов этого поразительного амфитеатра, вытянувшись ровной цепочкой. Слов не было слышно, но было совершенно очевидно, что они ведут непонятные переговоры. Лошади гарцевали под всадниками, но всадники не разъезжались. Они что-то доказывали друг другу, блестя на фоне стены своими странными доспехами. Действительно, такие доспехи не носили уже по крайней мере столетие. Гордая осанка, манера держаться в седле, скупые движения не могли принадлежать обыкновенным разбойникам. Нет, они не были разбойниками. Не похожи они были и на тех, что тайно переправляли товары, уклоняясь от платы больших и мелких пошлин. В то время кругом стояли заставы, и не только воеводства, но даже староства заставляли платить пошлины. Правда, староста Бобруйский Петр Тризна два раза освобождал специальными указами от пошлин бобруйских купцов, членов цеха, а евреи время от времени освобождались от пошлин другими указами. Но для дальних перевозок это не имело большого значения.

   Тем временем всадники разделились на две группы, каждая из которых направилась в свою сторону, но, проскакав совсем немного, они вдруг резко повернулись - и съехались опять. Это вызвало новый огонек недоумения в глазах обоих спутников, наблюдающих за происходящим из своего укрытия. Несмотря на интригующую сцену внизу, взгляд Яна внезапно переместился вправо и вверх. Он схватил своего товарища за плечо и повернул его лицом к объекту, привлекшему его внимание. Тот никогда не видел руку своего друга дрожащей, как теперь. Вверху, над их головой, на одном из верхних уступов, неподвижно стоял всадник, невидимый для тех, что находились внизу. Он был намного ближе к наблюдавшим и поражал своей огромной фигурой, перед которой даже богатырское сложение Яна должно было казаться тщедушным. На нем были старинные доспехи абсолютно черного цвета, сделанные из какого-то необычного металла. От него исходила некая пугающая, необузданная сила, хотя он стоял абсолютно
неподвижно. Закатное солнце, переместившись, осветило его шлем с поднятым забралом, и что-то тревожно-страшное чудилось в темном провале шлема.

   - Это он, черный рыцарь из моего сна! - прошептал Ян дрожащим, горячим шепотом. - Сбылось!
    И он, не снимая меча, опустился на колени.       

*   *   *

Время сравняло Карфаген и Рим, Иерусалим и Козельск, и средневековый Бобруйск: в самом прямом смысле - сравняло с землей. Старинный Минск и Витебск, Киев, Нью-Йорк, Торонто и Бухарест разрушены не слепой природной стихией, но руками существ, не признающих своей слепоты. Хиросима и Нагасаки только знаковые символы этого бесконтрольного разрушительства. Врожденное чувство деструкции управляет и рукой малолетнего вандала с баллончиком, и и рукой, посылающей атомный смерч на города, населенные миллионами человеков. Вы, не оглядывающиеся назад, и мы, ведающие все наперед, всего лишь песок в колоссальных песочных часах. Прежде, чем перевернуть их, Некто насыпает в них новый песок. Будущие Карфагены и Ниневии - Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин, Петербург, Варшава, Москва, Шанхай, Токио, Анкара, Бомбей - сегодня мирно спят, посапывая во сне, но Время уже подкрадывается к ним на цыпочках, занося над ними свою шаловливую руку, свой безжалостный меч. Все, что для нас свято, не вечно, наша кровь выплескивается из сосудов, ванн, из водопроводных труб, из водороводных труб Времени. То, что мы называем жизнью, всего лишь демонстрация бледной картинки, выцветшей как осенние листья. Мы живем не задумываясь, мы не задумываясь живем, жуя жвачку рутины, как скот, что ведут на убой. Нам не страшно идти вместе, скопом, и мы идем, отключив свои мысли. Впереди то же, что и сзади - беспроглядная чернота, - и то, что с нами происходит сегодня: такая же чернота для других, обогнавших нас или отставших.   

КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ

ИНТЕРМЕДИЯ-2 
 

  *     *     *

На этом картина стала волнообразно расплываться, стены амфитеатра сделались нерезкими, расплывчатыми, образ задрожал - и поплыл растекающимися пластами. Спящее сознание Густава не в состоянии было ухватить обрывки ускользающего бытия, остановиться, задержать распад сущностей. Не было ничего, за что можно было зацепиться. 

"               ... Сгорбившись в углу,
разматывай кусок реинкарнаций,
то путаясь, а то цепляясь за
предметы, вроде кованой ограды
и мраморного льва у колоннады". 

Пестрые острова, море, Венесуэла, Аргентина, месяц, некогда проведенный в Монтевидео, - все промелькнуло разрозненным дождем, как рассыпавшиеся кости скелета, которые больше не собрать. Куски своей или чужой жизни, чужая культура, речь, привычки - все навалилось одновременно, засыпая, как снегом, следы собственного "я". Из небытия вынырнуло странно-отвлеченное лицо, не мертвое, но и не живое еще, холодно-абстрактное, как лицо скульптуры. Чьи-то холодные пальцы ощупывали его (его ли?) собственное лицо, каменные пальцы с зигзагообразным лабиринтом рисунка на подушечках. Эти отпечатки застывали на гипсе лица, превращались в здания и проспекты, в мысли и рукава, в порывы ветра и извержения вулканов. Они кроваво проявлялись на стенах и потолках, на синеве неба и на белой поверхности бумаги. По свежему снегу шел человек. Невидимка. И вместо отпечатков его ступней проявлялись на белом сыпучем "ничто" стекловидные отпечатки пальцев.

Впереди открывалась пустая комната или площадь. Отсюда, с высоты роста громадного существа, она казалась маленьким кружком освещенной поверхности, окруженной плотной, непроницаемой пустотой. Был ли  о н  этим колоссом, восседающим с расставленными коленями? Его ли это гигантские сандалии, рядом с какими оживший каменный лев кажется муравьем? Вдруг маленький кружок площади насильно приближается - как будто к нему склоняется громадная голова. Неприспособленное к этому человеческое сознание мерцает, как задуваемая свеча, потом отделяется от носителя, растекается тонким слоем по поверхности "земли", по ее воздуху, если тут есть воздух, по ее каменным плиткам без начала и конца. Была ли это конкретная площадь - или только условная горизонтальная поверхность, в своем обезжиренном геометризме? Это могла быть площадь Святого Марка в Венеции, Марсово Поле у Зимнего Дворца в Петербурге, или площадь Свободы в Париже. Это могла быть площадь Культуры в Варшаве или Piazza Trento в Риме, Красная площадь в Москве - или  Alexanderplatz в Берлине... Она была усеяна людскими фигурами - как одежда Воителя перхотью "снега". Это было странное собрание. Как будто начиналось костюмированное шествие (карнавал). Римские тоги соседствовали с индийскими сари, сюртуки наполеоновских времен - с кринолинами времен первых автомобилей, набедренные повязки индейцев Америки - с набедренными повязками Древнего Египта. Но не было тут ни оживления, ни экзальтации. Скорее, атмосфера деловой встречи. Как будто все они пришли сюда в своих самых обычных, повседневных костюмах. И, действительно, если присмотреться, костюмы соответствовали эпохе, обычаям и привычкам каждого.

Вот Бетховен беседует с Вагнером, вот Берлиоз ведет под руку Шуберта, сопровождаемые Рихардом Штраусом, вот Генри Вайль с Элдаром восторженно смотрят на беседующих Моцарта и Фрескобальди, там - Пендерецкий с Сероцким о чем-то спорят с Монреверди, тут - Гражина Бацевич, Шнитке, Шостакович и Шопен внимают спору Лютославского с Шимановским, поодаль Бах музицирует на лютне, а там - Шенберг со Стравинским обмениваются мнениями, - рядом с Мусоргским, Карлом Орфом и Хиндемитом; в алькове полутени Скрябин играет с Рахманиновым в четыре руки, им подпевает-подмурлыкивает Чайковский, в то время как Берг и Веберн внимают монологу Пьера Булеза. Там Мессиан что-то объясняет Дебюсси, а Скарлатти тихо беседует с Дюфэ; Вивальди серьезно поддакивает Питеру Габриэлю, а Римский-Корсаков в форме морского офицера вглядывается в группу, где узнаваемы Малер, Тадеуш Берд, Филип Эмануил Бах, Беллини, Окегем, Палестрина, Гендель и Бриттен. Глюк шествует с Джовани Габриэлли, Жоскен Депре поочередно слушает Шумана, Шуберта и Вебера, Орландо Лассо ведет теоретический спор с Николаем Зеленским, а Генри Шютц что-то доказывает Корелли. Бортнянский, Рамо и Куперен поочередно играют клавесинные пьесы, Тартини выводит на скрипке свои "дьявольские трели", ему вторят Клейслер и Паганини, вот Лист обменивается впечатлениями с Бизе, а Гайдн - с Перселом. Барток и Дворжак приглушенно беседуют с Григом и Сибелиусом, а Верди и Мейербер - с Доницетти и Россини. Даллапиккола чертит в воздухе схемы политонального морфологизма, а Берио - графики применения сонорных приемов. Варез с Оннегером обсуждают проблему  хронологии атональной хроматизации, а Брамс и Мийо - баланс-сочетание значения тембральных и мотивных элементов в музыке Баха; Айвс и Чюрленис - теорию Г. Мессермана о влиянии мелодического раскрепощения на развитие политональных эффектов, а Пуленк, Слонимский и Сати - теорию Казеллы о "кубизме" в музыке.

Внезапно Бах резко прерывает лютневую игру. Приглушенно-теплая идиллия нарушается. Невидимая грань куба гармоничной сосредоточенности дает трещину. Все головы разом поворачиваются в его сторону. Этот скоординированный поворот сопровождает неприятный металлический скрежет. К Баху присоединяется Мусоргский - и они вдвоем выходят: вернее, за отсутствием выхода, просто отходят во мрак.
   - Не могу выносить это конформистское жеманство, - говорит Бах.
   - Я тоже, - вторит ему Мусоргский.
   - Как будто кто-то хочет нам показать наши внутренние границы.
   - Лишив нас Вселенной! Невозможно заставить нас забыть об этом в океане "безграничного музыкального интеллекта".
   - Моя попытка синтеза музыкальной мысли, историзма, сквозного мироощущения, осознания Вселенной - забыта. Даже тут, все вместе, мы не в состоянии продвинуться ни на ноту дальше.
   - Воздвигнута искусственная преграда между мирами (культурами); античная и постантичная музыка ушли в небытие "забвения" - в архив отдаленной области человеческого сознания, исторической памяти; что не позволяет осознать группу явлений как самостоятельную величину: для этого нет фона.
   - Послеантичная профессиональная музыкальная культура возникала из трех параллельных музыкальных потоков: 1) бардовская (менестрельная) песня с аккомпанементом на арфе, лютне, домбре (реже - на других инструментах), 2) музыка танцевальная замковая (в противовес народной, тяготеющей к открытым пространствам), типа того, что позже назовут рок-н-ролом, 3) церковная, т.е. духовная музыка. Синтез этих трех потоков шел в сторону универсального и унифицированного музыкального языка и канонов формообразования, нотной записи и музыкально-выразительных средств. Возникала школа. Хотя и после 14-15-го веков, когда синтез этот, можно сказать, окончательно состоялся, вышеупомянутые три потока все еще продолжали существовать, не до конца перемешиваясь, только уже внутри классической музыки.   Тем не менее, после того, как все три потока оказались в границах одного культурного явления, шла их безостановочная конвергенция. Начало эпохи Ренессанса стало катализатором этого процесса. Поэтому закономерно, что первый синтетический жанр (опера, Витали, Беллини, Монтеверди), универсальный песенный жанр (баллада (баллата по-итальянски) (Франческо Ландино), развитые светские танцевальные жанры (тротолла, вилланелла) (Маркета Кара, Джовани Доменико де Нола), завершенный и совершенный жанр светского не-бардового пения (мадригал, Палестрина, Орацио Векки, Луки Маренцио, Карло Джезуальто, др.), первое завершенное развитие сонаты (пре-сонаты) как жанра (Скарлатти), первый послеантичный расцвет профессионального инструментализма на основе лютневой (Франческо да Милано) и органной (Джованни Габриэли, Клаудио Меруло, Аллегри) музыки, завершение формирования на данном этапе монументальных церковно-полифонических стилей (Палестрина, Джованни Габриэлли, Андриан Виллаэрт) - все это возникло в стране, где эпоха Возрождения проявилась наиболее бурно и ярко, в Италии.  Именно отсюда (а не от меня) идут те строгие правила-рамки, в которые музыкальная школа "сама себя заковала".

Эти каноны так и назывались: строгим контрапунктом (в русской традиции - "строгое письмо"). Это система правил голосоведения в вертикально-горизонтальном измерении (вертикаль - одновременное звучание, горизонталь - протяженность во времени и - в то же время (или) - движение одного и того же голоса).  Строгий контрапункт возник из взаимопроникновения архаических (есть мнения, что они восходят к античному времени) церковных модальных ладов, когда ионийский, эолийский и дорийский лады проникают друг в друга. Каждый из средневековых модальных ладов состоял из звуков диатонической шкалы (белые клавиши на фортепиано) в пределах октавы, но начинались они от разных звуков (Ре, Ми, Фа, Соль). Звуки, от которых "стартовал" модальный лад, имели названия tonica и finalis. Для каждого из этих ладов существует два вида - authentic и plagal. Первый идет от тоники на октаву вверх, а сверху - до нижнего вводного звука, на один ниже тоники (особенно в каденциях). Второй - шире, он расширялся на кварту ниже тоники и на квинту выше ее, плюс - опять же - секундовое дополнение (subtonium) вниз. Предполагается иногда, что это разновидность пятиступенных античных храмовых (т.е. опять же - духовных) ладов. Второй центральный тон модального лада - доминанта, квинтовый звук от тоники. Этот тон особенно важен для псалмового речитативного пения. В Средние Века употреблялось восемь подобных ладов. В 16-м веке эта система была расширена, и образовались лады на звуках Ля и До.    Термин contrapunctus (punctus contra puncrtum - нота против ноты) означает "несколько мелодических линий, несколько голосов". То есть, противосложение, мелодия против мелодии. Большинство старинных полифонических произведений базировались на cantus firmus, мелодиях, бравшихся как правило из грегорианских хоралов, иногда - из светской музыки.  До меня и Генделя существовало множество глубочайших, великих полифонистов: как в области органной, так и хоровой музыки: Палестрина, Орландо Лассо, Окегем, Фрескобальди, Ян Обрехт, Гийом Дюфэ, Жоскен Депре, и даже в Германии - Генрих Шютц. В музыке крупнейших мастеров "добаховского" контрапункта междукаденционная сфера в основном состояла из сопоставительно-плагальных соседствующих аккордов, где формообразующую роль играла не мелодика или гармония, а имитация, и, в то же время, в каденциях допускались часто и хроматизм, и диссонансные звучания, и напряженность зачатков недиатонического мелодического формообразования. У нидерландских мастеров хроматических и диссонансных звучаний намного больше, чем у большинства итальянских (кроме Фрескобальди, который тяготел к хроматической сфере), но и у тех, и у других хроматическая сфера проявляется на расстоянии, в этом секрет прелести и загадочности их произведений и их мироощущения.
   - У Вас, маэстро Бах, происходит выделение мажора и минора в качестве самостоятельных ладов (цикл ХТК как манифест этого явления) на высочайшем художественном уровне.
   - Вы мне льстите, коллега.

Внезапно полутьма диалога начинает мерцать, как задуваемая свеча, и вот в диалог вклинились - как в одну забиваемую другой радиопередачу - новые голоса. Это был параллельный разговор других композиторов.

   - В основном Бах отталкивался от гармонического минора с ассоциативным проникновением в него сферы модальных ладов. Формообразующая роль как мелодии, так и гармонии, у Баха очевидна. Кроме того, фактурно-ритмическая ткань у него приобретает качество самостоятельного начала. Более важное значение приобретают тембральные средства. Соперничество в формообразовании всех этих элементов и неуверенность композитора, какому из них в каждый данный момент отдать предпочтение, привело к развертыванию музыки во времени в параллельных и разных временных плоскостях, в результате чего каждая из параллельных сфер живет к каждый данный момент своей собственной жизнью. Хроматика Баха стала постепенно следствием именно этих процессов: таким образом хроматика в его ранних произведениях значительно отличается от "поздней", тут чаще действуют два совершенно разных принципа. В своем позднем творчестве он затрудняется привести все голоса к каденции одновременно или делает это чисто формально. Часто продолжение того же развития данного голоса перекрывает раздел, и процесс продолжается уже в следующем разделе, откуда возникают новые разработочные принципы, позже широко применяемые Моцартом и Бетховеном, и - еще позже - романтиками, вплоть до Малера. Неоднородность развития голосов и противопоставление их доминант, кульминаций, тематизма в его разработочно-временном развертывании приводит к усилению хроматизма. Мелодические линии словно силой пробивают себе дорогу; в поздних произведениях композитора растет напряженность и структурная диссонансность.  На самом деле это отражение циклопической (с роста человека) борьбы Человека и Времени, где кроется разгадка философской глубины Баха. Подспудное стремление разгадать тайну Времени, бунт против тюрьмы однонаправленного Времени, попытки в голосоведении ускользнуть от Его барьеров, охватить "все времена" (то есть, века, "лежащие позади"), и овеществить границы Размышления - это все читается во "вне-временной" баховской музыке. 12-ти-тоновая система Шенберга вполне присутствует у Баха. Только пассивно, статично. Это не означает, что она в этом случае не работает. Просто она работает по-другому.  Иная структурная нагрузка. Когда-то я писал своему приятелю- музыканту, другу студенческих лет  (Игорю Корнелюку): "Система композиторской техники, Шенберга - это возвращение к полифонии, но с нарушением баланса между интра- и экстраверсийностью. У Баха - та же "внеладовая" (в смысле отхода и от мажоро-минора, и от модальных - в традиционном смысле - ладов ) основа, только уравновешенная". М. А. Русин, талантливый композитор, любимый ученик Хачатуряна и наш учитель контрапункта и композиции, видел усиление ладового разнообразия, усложнение структурной и ладовой основы в музыке Баха - в наслоении разных стилей или даже эпох полифонического письма. Высказывались предположения, что в музыке Баха присутствуют закодированные элементы строгого контрапункта и (или) кантус фирмус.  С философской точки зрения его музыка повторяет древнее арамейское изречение: заглядывая в космос заглядываешь в себя, заглядывая в себя заглядываешь в космос. У Баха при всем драматизме даже в самых трагических произведениях всегда есть та уравновешенность (не путать с оптимизмом!), что приковывает к его творчеству поколение за поколением. Это одно из главных качеств его музыки.

- Прежде, чем продолжить разговор о феноменах творчества Баха, заглянем в природу нескольких весьма важных вещей. Вот, например, мелодия. Простая одноголосная мелодия, самая незамысловатая. Она только кажется простой. На самом деле а этом явлении много подводных глубин, неразгаданных тайн. Вот кто-то просто мурлычет себе под нос, часто - не отдавая себе в том отчета. Прирожденный композитор в подобном мурлыканьи выражает ощущение момента, эмоциональное отражение своих мыслей, состояния, настроения. Другой - интуитивно подбирает что-то уже существующее, что соответствует его сиюминутному ощущению. Большинство людей европейского происхождения мурлычут с перерывами, люди с Востока чаще напевают бесконечные мелодии, расцвеченные узорами трелей и подвываний. Это - два разных принципа мышления, два разных механизма кодирования информации, вернее, ее сжатия. Европейцы мыслят параллельными пластами и сжатие информации механизмы их мышления производят в объемно-синхронизированном виде, а люди с Востока мыслят линеарно, но при этом время от времени сканируя объемное пространство своими трассирующими импульсами-щупальцами. И тот, и другой принцип имеют свои плюсы и минусы. Это похоже на сжатие (компрессирование) компьютерных файлов разными способами, при помощи двух разных компрессоров, к примеру, zip и arj. Потому что до изобретения стенографа и компьютера музыка была единственным и универсальным средством сжатия-кодирования информации, доступным посредством чисто умозрительных механизмов (программ человеческого мозга).

- Задумаемся вот над чем. Средняя протяженность романа (в чисто механистическом "секундомерном" измерении) - сутки и более, даже если читать про себя без перерыва, что в практической жизни невозможно. Не говоря уже об объемных романах и чтении вслух - "с чувством, толком, расстановкой". А средняя протяженность монументального музыкального произведения (симфонии, оратории, концерта...) - от силы пару часов. Совершенно законченные музыкальные миниатюры длятся иногда секунды, хотя вложено в них смысла не меньше, чем в роман. Почему? Потому что программные механизмы человеческого мозга способны декодировать музыкально-звуковую информацию в виде разархивирования более сжатой кодировки, чем вербально звуковую или вербально зрительную. (Это не значит, что в литературе - особенно в поэзии - нет вообще никакого сжатия-кодирования. Слова в литературном произведения - это всего лишь видимая "упаковка" такого сжатия. Они раскрываются; распаковываются ими вызываемые и продуцируемые образы, которые наш внутренний мир проигрывает в ответ на "вложение" в нас "литературного файла". Поэтому люди, читающие слишком быстро, на мой взгляд (в общей массе, есть исключения) - не в состоянии понимать высокую литературу). Совершенно естественно, что для "распаковывания" среднего музыкально-сжатого кодирования требуется более совершенный и развитый механизм (программа), чем для декодирования среднего литературного сжатия. То есть: музыкальное образование, школа, академические знания и навыки, специальный тренинг. Без этого механизма произведение станет восприниматься как "скучное", так как его "дешифрованная информация" (подтекст) частично утрачена. Можно провести параллель с интенсивностью общения. Чем интенсивней общение, тем короче знаковые формулы общения при широте подтекста, чем слабее общение, тем больше знаковых единиц требуется, чтобы незнакомец уловил твою мысль. На самую короткую реплику того, кто посещает музыкальный салон ежедневно, завсегдатаи отреагируют живей и активней, чем на самую пространную исповедь редкого посетителя. Почему? Потому что в той короткой реплике ненужные дополнения и объяснения, лишние между хорошо знающих друг друга людей, пропущены (skipped), что создает более широкий подтекст.

- Важно понять, что, если степень компрессии теоретически может быть как-то подсчитана в музыке (и, наверное, в искусстве в целом), то исключительно по способности прохождения (передачи) информации в единицу времени. Так, если взглянуть на срез партитуры того же Баха в единицу времени, равную одному такту, в его наиболее сложных произведениях количество "событий" (events) в эту единицу времени будет как правило намного выше, чем у того же Генделя. Инверсии, обращения, дробление, транспозиционные механизмы, имитационные приемы, подголосочные элементы, множественность и многозначность гармонических эффектов и их прочтения, многозначность взаимопроникновения и взаимодействия голосов, "лучевой" принцип распространения приемов взаимодействия голосов в каденциях, и так далее. Как в органных, так и в хоровых и оркестровых произведениях Баха присутствует определенное стремление к монументальности, монументализации. Это не монументальность Генделя, Бетховена, Брамса, Вагнера или Пендерецкого, но тоже монументальность, пусть и другая. Тенденция монументальности всегда возникает там, где начинается процесс изменения сложившихся принципов кодирования и прочтения художественной информации (подтекста). Широта охвата жанров и форм, многообразие творчества у Баха - тоже своего рода монументальность, и это не случайно. Именно Бах шел в двух направлениях: изменения - ослабления (decreasing)  - степень сжатия музыкально-художественной информации (Прелюдия До мажор из ХТК, на которую Шуберт и Гуно наложили мелодические линии с текстом Ave Maria) - и усиления (increasing) ("Искусство фуги"). Бетховен, Вагнер и Рихард Штраус попытались взломать сам принцип художественной компрессии - изнутри, - последовательно "отменяя" его. Соответственно как объемы произведений, так и их оркестровая перенасыщенность (чуть ли не всеобщее tutti) неуклонно усиливались. Отголосок этого явления найдем у Пендерецкого. Параллельно шел обратный процесс (Мусоргский, Лютославский, Дебюсси, Карл Орф, Сероцкий, Гражина Бацевич). Посередине - традиционалисты (Чайковский, Рахманинов, Равель, Пуленк, поздний Прокофьев, ранний Шостакович, и другие). И альтернативные потоки (Скрябин - удивительный мастер - и Чюрленис, композиторы с уникальным языком и музыкальными принципами, никем не повторенными, Римский-Корсаков и Стравинский, пытавшиеся перенести тяжесть художественного подтекста на оркестровые краски и колорит, нововенская школа - Шенберг, Берг и Веберн, в большой степени родственная тенденциям Скрябина, Римского-Корсакова, Стравинского; Пьер Булез - как Скрябин и Чюрленис, - новатор в области синтетический, электронной музыки, Мессиан, еще один экспериментатор, и другие).

- Структурно-морфологические принципы строения европейского классического мелоса одновременно являются и важными косвенными признаками методов сжатия музыкально-художественной информации. Это важные принципы развития-развертывания мелодии: комплиментарный, компенсаторный и другие.  Так, например, после скачка на сексту и шире следует ожидать противодвижения в обратном направлении либо посредством двух скачков, перекрывающих предыдущий на секунду - терцию, либо путем поступенного движения. И, наоборот, поступенное движение в одну сторону как правило компенсируется скачком в противоположном направлении. Восходящее движение веками ассоциировалось с усилением напряжения, нисходящее - с его ослаблением. Высшие точки восходящего движения принято ассоциировать с кульминацией и называть кульминациями. Однако, драматургическо-художественная кульминация не всегда совпадает с ними. Ладовая структура той или иной мелодии и степень ее насыщенности неустойчивыми звуками ставит в прямую зависимость и степень ее информативной насыщенности. Так, частое повторение тонической сферы, и, особенно, самой тоники, обычно свидетельствует о большей статичности и - в результате - меньшем "сжатии" мелодической информации. Такая музыка в классических образцах (вплоть до Глинки, Балакирева, Бородина, Чайковского) чаще созерцательного, спокойного характера. Мелодия европейского типа имеет отличные от восточных принципы формообразующего деления. Иными словами, речь идет о том, как мелодия структурно организована во времени. Основные структурные элементы, проявляющиеся уже на уровне простой одноголосной мелодии: мотив, фраза, предложение, период, построение (раздел, часть), и так далее. Расчленение мелодии на эти элементы условно, но бесспорно отражает метод декодирования нашим сознанием музыкального материала. Граница (то есть, теоретическая временнАя доля) между музыкальными разделами называется цезурой. О цезуре принято говорить как правило на уровне предложений или периодов, не ниже. Но условное разделение мелодии на мотивы (фразы) все же существует. Заключающие раздел музыкальные построения перед цезурой называются каденцией. В классической музыке характер мелодии в области каденции как правило отличен от докаденционного характера. Важная закономерность классической музыки (от Генделя (у Баха сложнее) до поздних романтиков): любой раздел формы (то есть часть музыки перед цезурой) может заканчиваться только на аккордовом звуке, но как правило не на задержании, предъеме, внеаккордовом дополнении, проходящем или вспомогательном звуке. В одноголосной мелодии присутствует то, что называется скрытым голосоведением. Оно как бы предполагает два голоса на расстоянии, предполагаемых интервальными соотношениями мелодии. То есть, уже в одноголосной мелодии потенциально заложено многоголосие (полифония). Важно также знать, что мелодика разных по функциональности частей музыкальных произведений имеет разную мелодическую структуру. Так, экспозиционное изложение как правило отличается от разработочного, а разработочное от репризного. Мелодика разработочных разделов разных классических произведений имеет некоторые сходные структурные закономерности, как и мелодика, например, экспозиционных частей - также некоторые общие закономерности. Ладовые и тональные соотношения играют прямую формообразующую роль. Ряд классических музыкальных форм основан на тональных соотношениях.

- Ритм - это с точки зрения нашей концепции зашифрованное значение каждого звука мелодии или разделяющих эти звуки пауз (тишины, своего рода символа Времени в чистом виде). Если время - это своего рода материя, то ритм в чистом виде - соотношение разных по продолжительности частичек этой материи. На фоне этих ритмических соотношений звуковысотные (интервальные) соотношения мелодии - другая система координат, которая накладывается на первую. Поэтому кто-то назвал природу мелодии звуковыми шахматами. Действительно, звуки музыкального звукоряда по-английски обозначаются CDEFGAB. Если мы примем шестнадцатую ноту за единицу, восьмую - за 2, четвертную - за 3, то получаем С3, Е2, что означает четвертная До, восьмая Ми... Очень похоже на шахматы.

В это время в гуще собрания выступает Рихард Штраус - надменным шагом. "Это недопустимо, возмутительно, - говорит он. - На это нельзя не отреагировать". - "На что? - спрашивает Гуно. - "На них". - "На них?" - "Да, на покинувших наши ряды в самый разгар церемонии". - "А... - протяжно восклицает Равель. - "Берите пример с Глинки. Дисциплинирован, патриотичен, народен, предшественник Вагнера. Валькирия последнего ну просто списана с Людмилы, а Лоэнгрин - с Руслана. Иван Сусанин, правда, у Вагнера присутствует скрытно - лейтмотивом Вод Рейна. Пучина Рейна олицетворяет в данном случае дебри российских лесов." Вагнер пытается протестовать, но ему затыкают рот кляпом. "Так о чем это мы?". - "О них, - робко напоминает Берджих Сметана. "Да, да. Об этих отщепенцах. Предлагаю в качестве порицания Баха наказать его забвением на последующие триста лет". На этот раз пытается что-то сказать Бетховен, но его оттесняют, показывая на уши. - "На пятьсот, - выскакивает неизвестно откуда появившийся Гайдн. - Этот ничему не научился и ничему не научится". - "Мы про Баха, маэстро". - "Извините, не расслышал". В задних рядах происходит какое-то движение, но выбежавшие вперед Сальери и Тихон Хренников заслоняют их своими широкими спинами. "Предлагаю голосовать, - говорит Сальери, и бьет Моцарта с Шубертом по голове Дубинкой Голода и Нищеты. Хренников вытаскивает Smith-Wesson - и убивает Джона Леннона. Ахмад Джамаль падает замертво. Площадь быстро покрывается трупами. Падают Барток, Веберн, Айвз, Мики Харт, Жарре, Немен, Манжионе, Шуман, Джо Сэмпл, Гершвин, Армстронг, Бени Гудман, Этл Вотерс, Дюк Элингтон, Бэйси, Эла Фитцджеральд, Майлс Дэйвис, Питерсон, Марсалис, Хэрби Хэнкок, Маклафин, Джон Колтрэйн, Мингус, Хатчерсон, Телониус Монк, Брубек с Чиком Корея. Выскакивает Прокофьев и начинает исполнять grand battements из балета "Ромео и Джульетта". "Этого Первого Модерниста, русского композитора Мусоргского, приговорили", - сообщает металлический голос под тему из "Трех апельсинов". Под Траурный марш Зигфрида оставшиеся в живых покидают сцену. "Папа, - кричат уже за кулисами сыновья Баха. - Прости нас! Мы голосовали, как все!"

Это только кажется, что площадь пустеет. Присмотреться - и на ней опять те же люди. Те же лица лица. Пусть лица. Вот Аристофан с Эзопом, вот Овидий, Вергилий и Катулл, Лукреций, Апулеиус, вот Гомер, Данте и Петрарка, Гесиод с Феогнидом, Байрон с Архилохом, вот Алкей с Анакреонтом, поэтессы Ана Ахматова и Саффо, вот Мандельштам, Пушкин, Элиот и Малларме. Тут - Марина Цветаева под руку с Набоковым, там - Бодлер, Шекспир и Пушкин, в другом месте собрались Гораций, Ювенал, Федр, Лафонтен, Вергилий, Мандельштам, Вийон, Гиппиус, Аполинер, Элюар, Анненский, Сенека, Марциал, Лорка, Мицкевич, Гете, Жан Кокто, Леопольд Стафф, Гумилев, Хлебников, Малларме, Рембо, Блэйк, Рильке, Кольридж, Китс, Пастернак, Милош, Оден, Милтон, Хлебников, Блок, Шиллер, Брюсов, Гейне, Паунд, Джойс, Бальмонт, Киплинг, Лир, Моррисон, Эдгар По, Лермонтов, Верлен, Оскар Уайлд, Бродский, Бернс, Ивашкевич, Дюмон, Арагон, Агнивцев, Ронсар, Брехт, Хименес, Маяковский, Пастернак; поодаль - Проперций, Тибулл, Йетс, каммингс, Каземира Иллакович, Яндл, Фет, Андрей Белый, Ломоносов, Мережковский, Микеланджело, Дрэйк, Фрост, Экспозито, Метерлинк, Лоренс, Лонгфеллоу, Северянин, Шелли, Тютчев, Волошин, Александр Поуп, Вальтер Скотт, Малроу, Водсворд, Мэйсфилд... Беспорядочные толпы поэтов бесконечны, среди них все пройдено, все законы поэзии тысячи раз открыты. Любая строчка немедленно вызывает возглас: "А, это похоже на Волошина! А это лучше сказано у Горация! А тут явно Бретон! А это в стиле Сологуба!" "Так, что мы тут имеем? Ах, да, онегинская строка, инверсия? для чего? на мой взгляд она нарушает цезуру, а цезура тут необходима - этому стихотворению нужно широкое дыхание". "Женская рифма в этом размере и после аллитерации гасит энергию. Тут нужен еще и еще разгон". "Ну, зачем, батенька, это сюсюканье и манерничанье с дактилической рифмой? Вы же, право, не женщина!" "Вы меня не убедили своей проклитикой". Споры и обсуждения бесконечны, стихи льются рекой - как вино, и никто даже не замечает, что странный розовый свет мигает, площадь дрожит, как от заложенного под нее генератора, а красноватое от гиперемии лицо Овидия в полутьме кажется горящим. Один только Мандельштам что-то чует, подходит к каждому и спрашивает: "Вы не подскажете, куда побежали из углов угланы?". Ему отвечает лишь Кокто: "Хорошо, что хоть один человек на этом аэродроме вспомнил о кубизме".

В отличие от поэтов философы стояли, как разные отряды воинов накануне громадной битвы, не перемешиваясь. Они группировались по школам, взглядам и направлениям. Фалес во главе Милетской школы, с ним Анаксимандр и Анаксимен, Гераклит и другие философы из Эфеса, пифагорейцы во главе с Пифагором, Элейская школа во главе с Ксенофаном и Парменидом, за ними Анаксагор и Демокрит, философствовавшие в Афинах, рядом с Левкиппом, учителем Демокрита; там были софисты Протагор, Горгий, Гиппий, Продик и Антифонт; Сократ и его ученики - Аристипп во главе гедонической школы с любимым учеником Эпикуром, основателем эпикурейской школы, а с ними киренаики, Антисфен (со своими киниками, среди которых выделялся Кратес), Ксенофонт, Полемон, Гераклид, Платон (с его собственным учеником, Аристотелем) и Критий, Эвклид и его Мегарская школа в полном составе, со Стильпоном и Диодором; а также Диоген, выглядевший старцем, хотя был на целых 20 лет младше Аристотеля, Теофраст, Эвдем и Дикеарх; там были Стратон со своим учеником Аристархом, Зенон, Демосфен; Аркесилай и другие основатели "средней" платоновской Академии, Карнеад, основатель Новой Академии, Пиррон со своим учеником Тимоном, Энесидем со своим последователем Секстом Эмпириком, Софокл, Птолемей, крупнейший стоик Хрисипп, рядом с ним - Эмпедокл; Александрийская школа в полном составе, ветхозаветные пророки и их современник Конфуций, целые полки восточных философов, стоящих отдельно; за ними - римские философы, потом - средневековые, затем - философы Ренессанса, и так вплоть до экзистенциалистов от Кьеркегора до Ясперса и Хейдеггера. Все ждали Платона. Ожидание затягивалось.

Взволнованные предстоящим сражением, философы подтягивали ремни, дергали плечами и подбородками. Наконец, вперед вышел Философ Всех Времен и Народов, Иосиф Виссарионович Сталин. "Товарищи философы, - сказал он с грузинским акцентом, - от вашего имени я хочу подтвердить приговор нашим наиболее несознательным элементам, какой будет повторно приведен в исполнение. Как вы знаете, они покушались нарушить монополию Всевышнего на истину, и потому должны подвергнуться самому суровому исправлению. Рабби Акива - за написание нудной и неправильной книги "Зохар", Иисус - за то, что посмел отождествить себя с истиной, Сенека - за то, что осмелился сомневаться в том, что у Господа она есть, и за то, что пытался перевоспитать орудие Его гнева, Сократ - за то, что чуть было не додумался до того, что только мы с вами, товарищи, и только в этом пространстве имеем возможность знать, а также за то, что воспитал целые поколения безбожников, бандитов и террористов, какие годами штурмовали осуществление истины в земных нестерильных условиях". Сталин откашлялся и остановился. Он медленно набил свою трубку и поднес к носу. "Вот и товарищ Бен-Гурион заявил, что время полной истины еще не наступило". Вождь философов, медленно огибая их притихшие ряды, продолжал говорить: "Тут нашли свое полное подтверждение гениальное предвидение Светоча и Создателя Вселенной, Его абсолютная безошибочность. Помещенный в эти стиральные и идеальные условия, мозг Сократа продолжал заниматься вредительством, чем полностью подтверждена справедливость некогда вынесенного Сократу приговора. Этот гнусный отщепенец, пообщавшись со Спинозой, Кьеркегором, Ницше, Шопенгауэром, Кантом, Гегелем, Ясперсом, Камю и Ибн-Рушдом, написал следующее:
     А. Животные и люди - особый вид энергии, характеризующийся процессом самовоспроизведения и самодления относительно временной шкалы;
     Б. Они искусственно помещены в проводник однонаправленного времени; их свойства используются как свойства энергоносителя для нужд надматериальной "цивилизации";
     В. Жизнь и сознание людей - продукты побочные, не нужные стоящей над людьми и мировыми законами силе; однако, они тоже используются ("не пропадать же добру"): во сне мозг человека эксплуатируется для выполнения простейших прикладных операций, на те или иные нужды надчеловеческих миров в нашем мире;
     Г. Безоговорочно принимающие главенство земных властей и стоящей за ними силы индивидуумы подсознательно отдают во сне сто процентов своего интеллектуального потенциала на службу Хозяину, за что вознаграждаются программированием успеха: он ведет их к обретению стабильности в жизни, бодрости духа и материальных благ; строптивых, всех, кто не желает мириться с "несправедливостью" и завесой над истиной, наказывают тем, что во сне программируется их близкое или отдаленное социальное падение;
    Д. Для того, чтобы закрепить в человеке бездействие и безрезультатность, Хозяева наделили его разноречивыми и противоречивыми стремлениями:
      1) Комплексом ущемленности: ведь он рождается, стареет, теряет близких и умирает не по своей воле; это заставляет искать средство девиктимизации в религии, через которую осуществляется контроль над характером и направленностью познаний; религия и ее проявления записаны на "пластинку" генетического кода, и оттуда "извлекаются" через подсознание;
     2) Страхом смерти, ведущим к депрессии, пассивности, самоубийствам, безразличию;
     3) Законам, слепленным Хозяевами, "нужно" продолжение рода человеческого, что невозможно без подавления угнетающего эффекта страха смерти;
     4) Для того, чтобы уравновесить и чуть-чуть перевесить страх смерти (восстановив функции активности), вживляются эмоционально-иллюзорные стимулы - фетиши и суррогаты:
  а) Необходимость удовлетворения простейших рефлексов (голода, жажды, снятия болевого, мышечного, температурного и прочего дискомфорта, и пр.), что кратковременно подавляет страх смерти и стимулирует активность;
  б) Слишком высокий прессинг голода, боли, холода и других негативных факторов приводит к обратному эффекту; поэтому, предупреждая накопление этих факторов, осуществлена виртуально-вещественная возможность их вовремя убирать через накопление "антитезы" - материальных благ, умножаемых за счет технологической революции; последняя возможна за счет инстинкта мультипликации материальных объектов, заложенного в человеке;
  в) Постепенно, в процессе общественной эволюции, накопление материальных благ отделилось от цели накопления, сначала оказавшись "идеями" удовлетворения естественных потребностей, потом превратившись в фетиш самих этих идей, а еще позже став совершенно независимой даже от них данностью, связь которой с ними проявляется лишь в самых экстремальных условиях - и большого влияния на эту отделенность не оказывает. Так сформировался инстинкт технологической гонки как равноценный остальным инстинктам. Накопление материальных благ превратилось в самоцель, сделавшись стимулом и интересом жизни - противовесом страху смерти, а от него абстрагировались и превратились в еще более абстрактные самоцели накопление суррогата материальных благ - их виртуального выражения в виде денег и их эквивалентов, с умножением власти.
  г) Так люди стали рабами общества, государства, накопления материальных благ, денег и власти. Никакое физическое рабство не может сравниться с этим.
  д) Со временем накопление материальных благ в свою очередь перестало быть только самоцелью, на более высоком уровне приобретя прикладной характер, в качестве средства для манипуляции другими и усиления виляния в обществе: "чистой" власти. Это закрепилось в обратном порядке: обретение власти стало автоматически гарантировать материальные блага.
  ж) Все вышеназванное привело к тому, что, в отличие от античной цивилизации, технократическая цивилизация не заинтересована в расширении общих, отвлеченных, абстрагированных знаний, видя в них угрозу монополии власть предержащих (Государства) и неконтролируемому присвоению благ правящим классом. Знание в этих обществах подавляется в основном за счет двух приемов: 1) прямым введением цензуры и запретительных идеологических догм, 2) силовым навязыванием прикладных знаний в ущерб гуманитарным; последние (литература, искусство, философия, музыка) фактически ставятся вне закона, а их носителя остаются без средств к существованию;
  з) В мире, где залогом успеха стала исключительно сила стремления к власти, а не к знаниям, где литература и искусство наполняют исключительно развлекательный модус и становятся скрытым или явным идеологическим орудием государства (все звезды кино обеих сверхдержав по обе стороны океана "вышли из шинели"), те, кто стремится к знаниям, в лучшем случае обречены на прозябание.
     5) Таким образом исключается сама материальная возможность размышлений об Истине, ибо потенциальные мыслители лишаются свободного времени, сброшены к самому подножию общественной пирамиды и придавлены всем ее весом, вынуждены барахтаться в борьбе за выживание, лишены доступа к информации и к источнику преемственности знаний, стабильности, эмоциональной опоры и покоя;
  Ж. Слуги Хозяев, люди совершенно определенного социально-генетического типа, стали единственными в правительствах стран, в политических партиях, в руководстве банков, концернов, корпораций и наиболее важных учреждений; они поставлены надчеловеческой силой для того, чтобы подавлять любые попытки стремления к Истине, к Знанию, чтобы разрушить преемственность отвлеченных познаний и полностью подавить тот тип людей, который способен их приобретать;
  З. Следовательно, механизм этого мира изначально зациклен на несправедливости: успеха и благ добиваются не благодаря ценным душевным и моральным качествам, уму, честности, добрым знаниям, воле и целеустремленности, а только благодаря принадлежности к определенному генно-социальному типу; несправедливость нужна для поддержания баланса в известном людям мире;
   И. Так же, как в человеке самом заложены противоречия и разнородные взаимоуравновешивающие тенденции, - в человеческом обществе они заложены изначально;
   К. Групповой эффект, толпа как правило усиливает разрушительные, агрессивные инстинкты человека - компенсаторные устройства для противодействия страху смерти; в обществе всегда дремлют силы разрушения, вандализма, буйства, и "демократия" всегда грозит перейти в охлократию;
  Л. Для того, чтобы сдержать эти силы разрушения, понадобилась уравновешивающая сила - государство, страшный феномен, материальное воплощение Зла; она живет по своим собственным законам, не контролируется людьми и ведет их к жестокостям, страданиям и катастрофам такого масштаба, с которыми не сопоставимо ничего в человеческом мире;
  М. Государство необходимо, чтобы мобилизовать все ресурсы общества на безостановочное подхлестывание технического "прогресса"; во имя этой гонки разрушается окружающая среда, убивают миллионы людей, коррумпируют нравственность и мораль, превращают людей в подконтрольные центральному "пульту" механические ячейки, уничтожают человеческую сущность;
   М. Технический "прогресс" не приносит людям счастья; депрессия косит широкие слои населения, в мире катастрофически растет число голодных, больних и бездомных, техника не высвобождает свободное время людей, а, наоборот, помогает властям нагружать их работой до предела; при этом неуклонно снижаются зарплата и уровень жизни; противостоя инстинкту охлократии, государство усиливает его разрушительную силу в миллионы раз: тем, что подстегивает бесконтрольный технический прогресс и с помощью технологий сообщает потенции разрушения силу катастрофы;
   Н. Общество управляется законами случайностей, совпадений и вероятностей, т.е. законами хаотического движения, неподвластных человеческому знанию; эти законы всегда "подсуживают" и "подыгрывают" тем социально-генетическим типам, какие не имеют большого гуманитарного творческого потенциала, не покушаются на "исправление" несправедливости, не обладают чувствительной нравственностью и никогда не пожертвуют властью ради знания; успех находит их через взаимодействие с их генетическим кодом; излишне говорить, что неудачников, "мечтателей" и "тунеядцев" государство вольно или невольно подвергает репрессиям;
   О. Для того, чтобы сохранить баланс и создать видимость исторического движения (заодно исключив какие бы то не было шансы на высвобождение времени и ресурсов для накопления и развитие "абсолютного", космологического знания), сила, стоящая над законами мира (часть которых - Человек), заложила в них "инстинкты", что провоцируют войны; они заставляют людей убивать друг друга, насаждают репрессивные режимы, голод, разруху и страдания.

    - Эту опасную доктрину изобрел мозг философа Сократа под воздействием присущих ему изначально вредительских способов мыслить. Делается вывод, что любые попытки "исправить" положение вещей "изнутри", с уровня человека или человеческого общества, невозможны. Даже если теоретически предположить возможность создания идеальной общины, внутри которой существовала бы максимально достижимая гармония, эту общину найдут и уничтожат: как уничтожили ессеев римские легионеры (скорей всего, по "наводке" самих иудеев). Поэтому надо понять (с точки зрения "тени Сократа"), почему надчеловеческая сила так "боится" высвобождения у людей свободного времени, ресурсов и воли для поисков отвлеченных, неприкладных истин. Вредоносный мыслитель считает, что разгадка лежит в аномалиях, которые мы наблюдаем, не видя в них ничего сверхъестественного. Он полагает, что чистым философствованием и раскрытием тайн мироздания, без всяких механических приспособлений, можно заставить схлопнуться, исчезнуть иллюзорную "реальность" - и увидеть, что за ней стоит.   А сейчас мы ждем Платона, так как именно он должен поднести Сократу кубок с ядом. Когда со всеми приговоренными будет покончено, мы направим свои полки против врагов Князя Этого Мира.

В это время Платон находился в уединении. Он почти дописал свою громадную рукопись и собирался спрятать ее под подушку. Чтобы не вызвать подозрений, он должен был уходить немедленно, однако, не мог удержаться, чтоб не прочесть двух последних глав. "Глава одна тысяча первая, - читал он. - Ммм.. так... это пропустим... Так.... хорошо.... замечательно... А тут похоже на Сократа... Нет, не помешает..."

"В до-сущностной "среде" есть наиболее непостижимые, неистребимые и неизменимые основы (пра-сущности). Условно их можно назвать "идеями". Их главное свойство - неразлагаемость на элементы. Им они отличаются от всех (кроме одной) сущностных и некоторых до-сущностных основ. Они находятся вне протяженности (сами не имея оной), времени и вещественности. "Идеи" начисто лишены категорийности и проявляют себя исключительно в "онтологическом поле", которое поддерживают и питают за счет образующихся между ними (внешне) невыявимых связей.                   

"Онтологическое поле" имеет до-сущностную, нематериальную природу. Оно не есть бытие в прямом смысле. Оно не обладает свойствами материального перемещения, времени и пространства, но постоянно поддерживает - вневременное и внепространственное - движение внематериального происхождения. Последнее проявляет себя в сущностном мире исключительно за счет контраста с ним. Оно (со знаком минус) отражает безостановочное взаимоуничтожение сущностных начал (небытия) - и "онтологического поля". Вечно, безостановочно убегая от "границы" сущностности (небытия), "онтологическое поле" через это "убегание" порождает "бытие": ни с чем не сопоставимую аномалию своего проявления в "живущих сущностях", от диалектики вообще до феноменов сознания."

"В сущностном мире соседствуют три отправных начала. Это СверхНачало, состояние ДоВремени и ДоПространства, Растяжение (СверхНачала) и Мультипликация Категорий. Следственно-причинные связи действуют только в пределах произвольно выхваченных фрагментов каждого, но отсутствуют в (более) глобальных масштабах. СверхНачало ни в коем случае нельзя отождествлять с Покоем. Это - самая страшная и агрессивная сила. Назовем его Условным Покоем. Растяжение действует безотносительно СверхНачала (ибо последнее остается, никуда не исчезает и не деформируется), лишь по отношению к его условной проекции. Мультипликация Категорий - это (с "внешнего" пункта наблюдения) объединение и синтез, но не сжатие или уплотнение, а генерирование Иллюзии, которая на языке людей называется Реальностью. Это ни в коем случае не созидание: наоборот, Третье Начало несет в себе угрозу разрушения двух остальных, оно накапливает множимые качества, расширяясь катастрофой, как извержение вулкана. Если извержение доходит до конечной точки - и успокаивается, то Процесс Третьего Начала - никогда. Оно как встреча огня и воды при извержении подводного вулкана, когда две стихии встречаются и уничтожают друг друга: это Процесс Катастрофы. Вернемся к исходу нашего круга. Первое Начало замедляет течение времени и сообщает свету постоянную скорость. Второе Начало (Растяжение) можно сравнить с растягиванием упругого материала на каркасе-проекции Первого Начала. Если представить условную сеть линий на поверхности этого материала, то клеточки ее не разлетаются и не исчезают, но от растяжения деформируются по форме и размеру. Условное "вещество" растягиваемого "материала" имеет двойственную природу. Скажем условно, что оно "черно-белое". Оно имеет такие свойства, что "белое" при растяжении разъединяется, а "черное" - соединяется, наполняя разряженные места. "Белое" скапливается в бывших углах теперь деформированных "квадратов", а "черное" заполняет их площадь. Теперь учтем то, что растяжение не охватывает одинаково всей площади натягиваемого "материала" - и мы получим более ни менее полную картину. Третье Начало имеет механизм, контролируемый через феномен Времени. Это механизм деструкции бытия через его утверждение. Он привязан к однонаправленному времени и обладает структурой детерминизма. На уровне биологических объектов мультипликация проявляет себя в множимости, "самовоспроизводящести" их, а на уровне сознания (побочного продукта заточенной внутрь сточной трубы однонаправленного времени биологической энергии (то есть тока "жизни" вниз по этому стоку времени) - в а) мультипликации этими объектами "самих себя", б) контролируемо-управляемой ими мультипликации внешних "самомультиплицирующихся" биологических объектов для собственных нужд и целей, в) мультипликации небиологических объектов поточным образом и биологических объектов с заданными свойствами, г) мультипликации одних небиологических объектов с помощью других мультиплицируемых объектов и наделение таковых рядом свойств биологических объектов, а также мультипликации биологических с помощью мультиплицируемых небиологических - как наделенных, так и не наделенных свойствами биологических, д) создании и мультипликации самомультиплицирующихся небиологических систем, наделенных свойством биологических объектов (и - в ряде случаев - интеллектом), а также самомультиплицирующихся биологических объектов: 1) с рядом свойств небиологических (объектов), 2) с синтезом свойств нескольких, несочетаемых естественным образом, биологических объектов, 3) с наделением интеллектом на уровне высокоразвитого сознания (а, значит, способностью мультиплицировать внешние объекты) биологических форм, которым подобный интеллект изначально не присущ, 4) с переводом мультиплицируемых наделенных интеллектом небиологических либо искусственно созданных биологических в разряд объектов микро или макромира: каждый из пунктов (а, б ... и т.д.) - в зависимости от ступени эволюции."

Читающий перескакивает через параграфы и предложения, доходя до следующего:

"Единственное принципиальное и универсальное различие между сознанием животных и сознанием людей (интеллектом особого рода) - в способности последнего мультиплицировать объекты внешнего мира."

Немного ниже: 

"Мультипликация не оставляет человеку выбора. Она заложена в нем на уровне инстинктов (НЕ "разума" и "прогресса")." 

"Если бы в хищнике был - параллельно инстинкту охоты - заложен инстинкт искусственной, утилизационно-направленной мультипликации, волк перестал бы охотится на зайца (разве что от скуки), а стал бы зайцев  р а з в о д и т ь.  И, наоборот: если бы человек   м о г   сопротивляться инстинкту мультипликации, он бы никогда не оставил в пользу ее охоту и собирательство. Мультиплицируются (для тех или иных целей) не только сами по себе существовавшие биологические объекты, но и достигается целенаправленная их мутации в нужном направлении."

"На другом конце спектра той же инстинктивной деятельности - мультипликация небиологических (неживых) объектов с приданием им качеств биологических. Даже простейшие материальные (неживые) продукты мультипликации - как результат деятельности человека - обладают такими признаками "живых", как устойчивая, стандартная форма, "местная" функциональность, подобие мультиплицированных экземпляров (возражение типа "а галька, например?" обладает существенным недостатком: "галька" - один множественный объект, в котором каждый камешек лишь элемент целого, в то время как ложка или нож являются "персонифицированными" предметами), полная невозможность либо исключительно малая вероятность возникновения подобных объектов естественным путем в неживой природе, и т. д."

"Более сложные из мультиплицируемых человеком объектов (механизмы) в дополнение к другим качествам обладают тем типом целенаправленного движения, какой характерен для живых организмов, тем типом динамического реагирования, какой напоминает реакции "живых вещей", и тем избирательно-детерминационным типом действий, который напоминает поведение живых существ... Совершенно ясно, что экстраполяция сближения обоих вышеупомянутых противоположных концов спектра "инстинкта мультипликации" даст нам их совмещение в будущем, и, как результат, слияние. Иными словами, возникновение небиологических объектов с  п о л н ы м  набором признаков "высокоорганизованных" живых организмов, с интеллектом как приложением,  и - с другой стороны - биологических объектов со свойствами механизмов."

Итак, внутри "инстинкта мультипликации" таится его вторая ступень, его "тень": инстинкт создания самомультиплициющихся объектов как вершины мультипликации. По-видимому, конечный пункт этого сильнейшего инстинкта и - одновременно - предел человеческих возможностей: создание наделенных заданными качествами саморазмножающихся и, одновременно, - мультиплицирующих другие "полезные" объекты - объектов, для "удовлетворения всех потребностей человека".

Переход на более высокие уровни мультипликации изменяет реальность не только в физическом, но и в метафизическом смысле: размывает, распыляет ее. В грубой примитивной форме - это уничтожение смысла внешнего мира как комплекса материальных, не меняемых данностей (климат, планета с ее реками, пустынями, и т.д.), в более глубоком смысле - постепенное превращение объектов материального мира (hardware) в виртуальные категории. Укрепление статуса виртуальности мира во все более и более глубоком смысле постепенно ведет к феноменам и аномалиям, какие долгое время не будут осознаваться. Это длительное не осознание их сыграет трагическую роль в истории человечества.

В ходе эволюции мультипликации на ее нижних ступенях - максимальный и прямой (мануальный) контакт с объектами мультипликации. При нем сам процесс трудоемок, менее производителем и уязвим - зависим от множества внешних факторов. Применение сначала труда животных, потом машин абстрагировало человека от объекта мультипликации, сделало контакт непрямым. Начало же было положено (как ни странно) применением труда рабов. Рабский труд явился моделью абстрагирования Хозяина (человека в генеральном смысле) от Объекта (предмета мультипликации). Промышленно-аграрные цеха, где растут цветы, помидоры или огурцы, представляют такой процесс мультипликации, при котором прямой контакт с объектами мультипликации практически отменен, и такую модель развития, в сторону какой движется все "развитие человечества", то есть, раскручивается пружинка "инстинкта мультипликации".

Промышленные цеха, где из-под щупальцев производящих объектов без прямого "участия" человека выходят плывущие по ленте транспортера утилизируемые объекты - это уже почти конечная цель инстинкта мультипликации. Называя его результаты "прогрессом", мы как бы не замечаем того, что эти результаты не прекратили войн, не остановили чудовищной эксплуатации и рабства, не уменьшили, а, наоборот, увеличили число бездомных, умирающих от голода, не отменили процветания подонков и убийц - и прозябания достойных.

Мультипликация в виде человеческого инстинкта мультипликации имеет еще и иное, астрофизическое, выражение. Потому что мультиплицируются не только объекты, но и сама мультипликация. То есть, ее уровни. Иными словами, каждый следующий ее этап, ее новый уровень, достигается намного быстрее, математически - примерно в пределах геометрической прогрессии. Для достижения первых этапов мультипликации уходили тысячи лет, следующих, более высоких - сотни, потом - десятки, потом - ... Наступление эры самовоспроизводящихся биологическо-небиологических объектов с заданными свойствами - венец мультипликации, ее пункт назначения и - одновременно - конец человечества. Слова Библии: о том, что Бог создал человека по образу своему и подобию, свершаются. Значит это, что человек, как и Бог, способен создать нечто новое "по образу своему и подобию".

 В темноте вспыхивают кадры фильма:

Специальный компьютер, помещенный в центр медико-биологических исследований, становится накопителем информации обо всех органах человека, человеческих генах, человеческой психологии, о социологических, физических и других особенностях человеческой расы. Используя эту информацию, компьютер создает виртуального человека - совершенно конкретную, "реальную" личность с уровнем интеллекта гораздо выше человеческого, - которая начинает манипулировать сотрудниками лаборатории и добивается того, что они своими же руками воссоздают эту личность в материальном облике. И этот материальный облик является ничем иным, как обликом монстра, предугаданным одним фантастическим фильмом. Монстр начинает уничтожение людей.

Платон открывает другую книгу - в дешевом бумажном переплете. 

"Совершенно неожиданно мы находим это в "Манифесто" - не кого иного, как Теодора Качинского, террориста, прозванного Унабомбер, который писал много лет назад, что компьютеры сделаются настолько совершенными, что станут принимать свои собственные решения без влияния человека, и какой-то контроль постепенно сосредоточится в руках единственно узкой "элиты", что отыщет предлог уничтожить всех остальных людей или - если в ней найдутся "мягкосердечные либералы" - превратить всех остальных людей в биороботов, лишив их свободной воли путем психологической или биологической инженерии."

"Эти модифицированные путем генной инженерии человеческие существа, - писал Качинский, - могут быть счастливы в своем убожестве, в своем "обществе", но они совершенно определенно не будут свободны. Они будут сведены к статусу домашних животных".

"Главную угрозу среди тысяч других технологий представляют 1) роботы, 2) организмы, сконструированные при помощи генной инженерии, и 3) нанороботы (молекулярного размера интеллектуальные машины, которые могут быть запрограммированы на проникновение в такие микроскопические структуры, как ДНК, клетки человеческого организма (например, клетки крови)."

"Все эти три вида технологий уже сегодня способны быть наделены страшным и еще более угрожающим существованию человечества свойством: саморепликацией (самомультипликацией). То есть - плодиться и размножаться (как написано в Библии о живых существах). Если именно именно эта бомба сработает, цепная реакция наступит мгновенно, и остановить процесс, смертельный для человечества, будет невозможно."

"Модели таких саморепликаций видятся в области компьютерных сетей, где простая отправка и получение сообщений имеет потенциальную почву для вышедшей из-под контроля саморепликации. Самомультипликация в компьютерных сетях в худшем случае способна вывести из строя машину или компьютерную сеть, или сервис. Но риск бесконтрольной самомультипликации, заложенный в самой сущности новейших технологий, несет в себе гораздо большую угрозу: риск непоправимого ущерба физическому миру".

Платон возвращается к собственной рукописи: 

"Человек рождается уже с полным набором представлений о предметах (явлениях) внешнего мира, записанных на пленку его сознания. (В центре обоняния, например, уже есть готовые "ячейки" для всех объектов внешнего мира). Источник этой записи должен лежать в сфере совокупности сознаний всех живущих людей, составляющих человечество. Представления о тех предметах, каких не было в момент рождения человека, дописываются потом - и передаются следующему поколению уже в готовой целостности. Доступ к полному объему и глубине этой информации - и к свободному манипулированию ей заблокирован, и открывается в том или ином объеме через декодирование воспитанием (образованием) в человеческом обществе: в наиболее значительной мере через речь как ключ к ней. В конечном итоге открывается лишь ничтожно малая часть."

В этом полумраке, в этой абсолютной тишине - казалось - ничего не изменилось, но философ чувствует какое-то еле уловимое изменение. "Я должен спешить, - говорит он сам себе. - Если я успею, если это успеет хоть кто-нибудь прочесть - тогда мир спасен".

Он достает гусиное перо и начинает писать. В его стиле появляется некоторая спешка и сумбурность; он отдает себе в этом отчет: но главное - смысл.

"Внешний" мир является другой программой, природа какой отличается от программы "человек": последняя как бы накладывается на нее. В некотором смысле внешний мир является именно таким, как (в общих чертах: потому что у каждого человека - свой мир) мы его видим, именно потому, что мы его видим. Перевод представлений одних категорий в представления других категорий способен "переписать" что-то (может быть, не все) во "внешнем" мире. Так, если бы возможен был следующий эксперимент, это бы удалось проверить. Допустим, для всего человечества в течение ряда лет демонстрируется фильм с крайне реалистичными кадрами разрушения forum romanum или Вестминстерского дворца, или State Empire Building; при этом фильм должен быть высокохудожественным произведением (как мы разберем ниже, эстетичность явлений (впечатлений) играет ключевую роль в переводе представлений в сознании человека из одной категории в другую - то есть, в репрограммировании сознания; именно поэтому роль искусства в обществе всегда двойственна и загадочна). Если один фильм не поможет, надо создать множество фильмов. Через определенное время символ нации, образ разрушения которого систематически вдалбливался в сознание людей, действительно исчезнет или разрушится естественным или сверхъестественным образом, при этом обязательно с таким эффектом, как будто "падают", распадаются куски реальности..."

В это мгновение рука Платона, которая писала, вдруг перестала быть видимой; написанные слова продолжали появляться - и объем текста расти, но вся рука, до самого локтя, исчезла! Потом вокруг Платона закружили голубоватые огоньки, сопровождаемые прерывчатым треском - и пишущего не стало.

В тот самый момент в рядах воинства мудрецов что-то расстроилось. Их ряды смешались. "Кого мы ждем? - спросил кто-то. "Мы ждем... П... п... п..." П... п.. п... - раздавалось со всех сторон мелкими ручейками, сливавшимися в речушки, речки, реки, пока целый океан шелеста не обрушился на "площадь". Беспорядок хаоса ответил ему. Все смешалось окончательно. В толпе мыслителей замелькали фигуры Гитлера, Ленина, Пол-Пота, Ивана Грозного, Мао Цзе Дуна, Черчилля, Кортеса, Ирода, Маргарет Тэтчер, Нерона, Бен-Гуриона, Пиночета, Ицхака Шамира, хана Батыя, Чаушеску, Петра Первого, Ариэля Шарона, Лукашенко, Великого Инквизитора, Марата - из другого собрания. Пронесся железный ветер. Фигура Воителя лопнула, разлетелась кусками - и под этой благообразной оболочкой открылось тело отвратительного громадного монстра с жуткой головой и горящими глазами.   Но это уже стирала анастезирующая тряпка забвения, распространяющая амнезию. Как будто кто-то платочком вытирал капли холодного пота со лба - или слой влаги с запотевшего стекла. "Скальпель, - раздался голос слева. - Теперь зажим. Вот так. Спасибо." Сверху доносились шорохи и мелькали какие-то тени. Состояние было совершенно расслабленным, невесомым, тихий еле слышный звон долетал сквозь заложенные уши. Он попробовал расплющить глаза. С первого раза не получилось. Попробовал еще. Вот сейчас он откроет глаза - и увидит себя на операционном столе; сверху мощный свет - и склоненные над ним лица врачей... Раз, два, три... И вдруг он видит себя как в перевернутом зеркале, в вертикальном положении, за непривычной работой. Он ли это? Куда бежать из этого тела? Но тут же все забывается, и в этот момент уже не было его. Был мягкий северный день, - и комната гостиницы...

    
 
 

                           
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

МУРАВЕЙ



1. КЛЕТКА ДЛЯ МУРАВЬЯ

Когда первые бегущие огни зажигаются на Сан-Катрин, когда вертящиеся двери магазинов поворачиваются - и тают, среди бликов предвечернего шика, словно отделяясь от людей в чёрных костюмах с галстуками, идёт о н а. В этом полупризрачном свете, внутри тонкой грани, отделяющей день от ночи, как бы в коконе пеленающих брызг, она идёт справа налево, словно ферзь на отливающей лаком шахматной доске - ферзь этого часа.

Это е ё время, время, когда начинается её дежурство в "Queen Elisabeth".

Она входит в "свою" гостиницу с чёрного входа, что предназначен только для персонала - и п р о х о д и т. Это проход между двумя мирами, сменяемыми, как звёзды на небе; миром её дневного покоя - и миром её ночных дежурств. Все другие "дежурные" - уборщицы, портье, приёмные-администраторши - немного кичатся своей причастностью к Queen Elisabeth, к этой крохе шика, получаемой "забесплатно", кичатся своими профсоюзными книжками и зарплатой 15 долларов в час. Некоторые, удачно выскочив замуж, не бросили ночной работы и построили на деньги мужей свои собственные маленькие "квинчики": карикатурное подобие гостиницы в уменьшенном варианте. Она была в гостях у одной из них: те же ковры, та же дежурная роскошь... Только она, да ещё трое-четверо ночных работниц способны чувствовать, насколько это безвкусно...

Это единственное, что ещё связывает её с прошлым, с тем фантастическим шлейфом непередаваемого свечения - линией восторга и ужаса. Она словно прокатилась на волшебных американских горках с фантастической скоростью, в захватывающем дух ритме, и вот - уже остановка - и пустота. Всё кончилось! Догорела линия волшебного фейерверка, опали последние искры... Всё кончилось! Это только кажется, что кто-то родной и близкий вот-вот протянет руки - как когда-то к детской кроватке, - прижмёт её к себе и молвит: "Ну, хватит, хватит, не хнычь! Это был только плохой сон". Нет, этот "плохой сон" никогда уже не исчезнет. Ей уже не проснуться, не прижаться щекой к родной груди, единственной на всем свете. Она не властна над временем, над его пугающей, умерщвляющей пеленой: оно д в и ж е т с я. Бритва времени движется, как в замедленной съёмке, к горлу, всё ближе и ближе, и этот безостановочный муравьиный бег пугает её.

Она помнит, как в детстве мальчики посадили муравья в банку. Туда вставили стебелёк, и муравей стал отчаянно карабкаться по нему. Удар ногтем - "щелбан", - и муравей отлетает на дно. Он снова начинает ползти вверх, и снова щелбан, и так без конца. Она кажется себе тем же муравьём, украденным из родной стихии, муравьём в стеклянной искусственной банке, маленьким и беззащитным муравьём.

"Come on! - ну, ты даёшь! - сказала бы на это её лучшая гостиничная подруга, чернокожая девушка Джанет. - Зарплата 15 долларов в час, собственный кондоминиум из четырёх комнат, новая машина, неужели это так плохо!"

"Что ты понимаешь, Джанет? Маленькая, чёрная глупышка".



2. РОЖДЕНИЕ

Её родители назвали её Наташей не потому, что любили Толстого. "Наташа - какое-то солнечное имя, - говорил всегда её отец. - И это современно: Наташа, Нат, Нэт, совсем как за границей..." Ещё была у неё бабушка Наташа, и её лучшую подругу, с которой она дружила до одиннадцати лет, тоже звали Наташей.

Она смутно помнит время корзинок, баулов, чемоданов, картонных коробок... Помнит, как смеялась в детстве над фразой "сидели на чемоданах". - "Уедем на дачу, - говорил её отец. - Там отсидимся. Они нас не выкинут". Но выкинули. Тихо, без шума. С помпой "выкидывали" только Солженицына, Бродского... Ну, ещё человек с десяток. Других выпихивали тихо, без провожатых и без прессы по прибытию т у д а. Месяца за два до отъезда папе что-то шепнули на ушко, дали в руки бумажки, сказали "это канадская виза, а это - билет, позвонишь предварительно в Шереметьево". Папа пытался что-то возражать, но на него цыкнули, запугали здоровьем жены и дочери, сказали "да мы ж тебя, как муравья!.." - и папа понял: надо ехать. И мама поняла по одним папиным глазам, что надо.

Уехали без квартиры на проспекте Мира, без дачи под Питером и без стотысячных тиражей папиных книжек. "Уехали, как стояли, - так сказала мама, то есть, без всех баулов, коробок, чемоданов, приготовленных на дачу. Только мечту папину о квартире на проспекте Мира и о даче под Питером с собой взяли: всё равно т а м не пригодится, вот и позволили.

Папа всегда испытывал некоторое смущение, когда докладывал, что живёт в Тёплом Стане. Ему, выросшему на Сретенке, хотелось "поближе к детству", в центр. Он воображал, что у него аристократические привычки, по воскресеньям ходил в халате, но у него это выходило "не так, как в кино": он от природы выглядел каким-то "треугольным" и костлявым. Один папин дед был извозчиком, потом кассиром в метро, второй - слесарем на судоремонтном заводе. Оба - широкоплечие, с круглыми красными лицами. А папа оказался худой, бледный, да ещё в очках. Папин отец, её дедушка, был шофёром "Скорой помощи". Она помнит его блестящую фуражку и кудрявый деревенский чуб на старых фотографиях. Живого дедушку она знает уже лысым и больным: он плохо передвигался на поражённых подагрой ногах.

Своё московское детство Наташа осознает как предтечу её первых беззаботных летних каникул тут, в Монреале. Какой-то простор, какая-то свобода, и тот, и другая абстрактные, невесомые, нематериальные на ощупь.

Она помнит блики света на стене их квартиры в Тёплом Стане, когда, глядя на них, папа говорил, что эти пятна солнечного света как будто переносят его на проспект Мира или на Кутузовский проспект. Она перебирает в памяти их поездки к папиной тёте, в самый необычный из всех виденных, неухватный, как детские воспоминанья, город Бобруйск. Так и запомнилось ей детство - глыбой света, яркой лентой свободы, летящей по ветру тканью...

И еще она хорошо помнит, как вокруг папы всегда что-то происходило, какая-то деятельность, какая-то "сакральная" активность. Приходили какие-то люди, они вслух читали папины книжки; папа вбегал в прихожую, на ходу срывая галстук, окрылённый, одухотворённый. Сразу бросался к телефону; мама просила Наташу не шуметь, идти на балкон или в свою "келью"... Время от времени папа принимался Наташу учить: географии, истории, древней римской литературе... Он не доводил до конца ни одного курса, его поглощали дела, его разрывали на куски новые друзья и идеи. Вечером тенором или мягким баритоном звонил поэт Вознесенский, просто справлялся, дома ли папа, а по утрам часто - Лимонов, его товарищ по праздным шатаниям в ночных электричках; либо из Питера: то Гребенщиков, то какой-то Виктор Цой. Иногда названивали из Питера заговорщическим тоном, оплачивали дорогу - и он без проволочки бросался туда "Красной Стрелой", даже не выяснив толком, в чём дело; подмигивая перед уходом, показывая язык: вот, мол, это не иначе, как издатель, знай наших!.. И каждый раз оказывалось: всего лишь диссертация; вновь потребовалось срочно состряпать докторскую очередному "внуку министра"... Папа возвращался как правило ночью, выпивший и злой, растерянный из-за обилия денег и того, что его надежда на ту, "главную", публикацию снова не сбылась. Из всех его карманов торчали денежные купюры. "Тебя когда-нибудь пристукнут в поезде, - говорила мать. Но не пристукнули...

Даже если и была такая вероятность, каждому уготована своя судьба, и Наташиному отцу не было суждено умереть в поезде "пристукнутым". Его в Питер и из Питера неизменно сопровождали "двое в штатском": чтобы вражьим голосам не довелось запеть из динамиков радиоприёмника об очередном злодеянии коммунистов... Пробитый затылок подарил бы ему на той волне новую жизнь, жизнь после смерти, а именно этот вид папиной жизни и хотели убить, но не ту ничтожную, нужную только Наташе с мамой: папину человеческую жизнь...



2. ГРЯДУЩЕЕ

А вот и номер 514. Сюда въедет завтра маленький итальяшка, лысеющий, вёрткий и крепкий, с глазами аквариумной рыбки. Четвёртый год подряд бронирует номер в одном и том же крыле здания, в одно и то же время года. Его номер убирать легко; он не придирается, не протирает носовым платочком тумбочки и зеркала, как немец, живший в этом номере до апреля. Она устремляет свой взгляд в пространство между окном и полом, переводит его на окно, и видит гигантскую панораму с крышами зданий на улице Рене-Левек - на первом плане, с небоскрёбами делового центра - на втором, и с горой Монт-Рояль, венчающей, как корона, панораму Монреаля.

Она вспоминает их ночную квартиру в Москве. Только т а м она чувствовала, как стены, потолок, мебель её лечат. Она приходила из школы с фаликулярной ангиной и температурой 41 и пять, укладывалась в постель, проваливаясь в мягкую бездну, и - ещё до приёма антибиотиков и жаропонижающего - чувствовала, как заботливые руки комнаты её врачуют, гладят её горячий лоб, согревают её озябшие плечи... Ночью пятна света перемещались вверху, на стене и на потолке: из левого угла на середину комнаты - и снова назад: это включались попеременно то одни, то другие фонари. Такое было только на их улице; она это хорошо помнит. Здесь, в её собственном кондо, свет всегда лежит ровным слоем на всём одинаково: и на стенах, и на потолке... Это горят равноудалённые от её балкона два уличных фонаря. Совсем как дежурный свет синей больничной лампочки, думает она. Нет, не лечит и не согревает собственное её кондо!

Как нельзя войти в одну и ту же реку дважды, так нельзя вернуться к той московской квартире. В ней теперь живут чужие, незнакомые люди. Фонари на их улице теперь, по слухам, не горят совсем, а по утрам в их московском районе теперь ударяет в нос омерзительный, жуткий запах. Что-то сломалось в этом мире. Плохой мальчик решил разобрать почти живую механическую игрушку. Разобрал, собрал снова. Всё, вроде, так, как было. Но игрушка больше не похожа на живую. Она неподвижна: сломалась. Невидимый колоссальный "мальчик" решил посмотреть, что внутри эпохи. Гигантской отвёрткой подковырнул крышку этого мира. Разобрал. Собрал. Мир больше не дышит. Нет теперь былой одухотворённости в его глазах. Нет сострадания, нет правды, нет свободы. И нет борьбы за справедливость. Только расчёт - статичная, неподвижная сила. Один известный немецкий философ 19-го века придумал понятие "усталость класса". Её отец подхватил его, когда началась горбачёвская перестройка. "Как называется по-русски усталость низов? - вопрошал он друзей. - "Революция, - бросал наугад один из них. - "Правильно. А усталость верхов?" - "Перестройка, - отвечал другой. "С вами неинтересно, - отзывался отец. - Вы всё знаете..." Так вот теперь и знает Наташа, как называется Всемирная перестройка: "неолиберализм". "Перестройка" по Генри Киссинджеру, бывшему американскому гос. секретарю: "Они вырвали у нас слишком высокие зарплаты, слишком хорошую социальную защищённость, слишком строгие правила по безопасности труда. Потому-то наша экономика и тащится за азиатскими экономиками". Так сказал этот немецко-польско-еврейско-американский дядя, выступая на одной конференции в Монреале. "Перестройка" по Конраду Блэйку - еврейскому олигарху, скупившему чуть ли не всю прессу мира: "Бедные сосут кровь из богатых". (Чтобы богатые сделали вывод). Так сказал он в интервью Монреальско-Торонтовскому телевизионному каналу CTV. "Перестройка" по сионисту Майклу Харрису, премьеру канадской провинции Онтарио: "Так вы говорите, что это самая многочисленная демонстрация в истории Канады? Против моих решений, угу! Так сколько, говорите тут миллионов собралось? - А, да, понимаю. Пересмотрю ли я свои решения, чтобы не потерять голоса избирателей? Но это ведь нищие, голодранцы! Их голоса для меня - не голоса..." По Альберту Кляйну, другому елигарху, премьеру канадской провинции Альберта, насущная "перестройка" - это когда бедные вообще потеряют право голосовать, иметь парные органы (слишком большая роскошь для них; ведь богатые иногда умирают из-за дефицита доноров) и пользоваться бесплатной медициной. Он больше всего мечтает о том, чтобы Канада присоединилась к Соединенным Штатам. Израиль Аспер, еще один газетный магнат, противник свободы слова и демократии, мечтает о такой "перестройке", когда у него и Конрада Блэйка окажется не 90 процентов, как сейчас, а все 100 процентов канадских СМИ. А Люсьен Робияр, израильская гражданка во главе Министерства Иммиграции Канады, доверительно признавалась, что не понимает, почему она не может открыто иметь у себя в услужении арапчонка и владеть им, как своей собственностью... На нее сразу цыкнули, и Эленор Каплан сменила ее на загадочном посту министра...    

Евкиры, евзетчики, евнистры, евмьер-министры, евтовщики, евцейские, евдармы, евпионы набросились на нас, как бешеная свора собак. Это наша беда. Это наша иллюзия. Для них это еще и наша вина. Наши проблемы. Наша несобранность. Наша тупость и глупость. Так почему бы?...   

Так вот и собрались киссинджеры, блэйки и харрисы, чтобы подурачить нас, - думает про себя Наташа, - и самим подурачиться. И начинается, как говорил один папин друг, "большая туфта". Надолго ли? На век, на два? Им - тем, кто дурачится - весело. Они ведь начали. Ведь только им - этим нескольким десяткам резвящихся бодрых старичков - известны все самые весёлые детали. Детали их будущих правил, их увлекательной игры. Да, их ждёт впереди непочатый край работы. Как хорошо первым, тем, кто начинает! Как много вещей, над которыми можно дружно посмеяться здоровым старческим смехом, подурачиться на пьедесталах ниспровергнутых догм, попрыгать двумя ножками на осквернённых могилах! За позднее Средневековье, за эпоху Ренессанса, за восемнадцатый - двадцатый века Человечество так много попридумывало, так много понаделывало разных ненужных завитушек, клумб, цветников и фонтанов, что они, эти старички, теперь истекают слюной в предвкушении удовольствия поглумиться, подурачиться на этих, никем ещё не топтаных, свежих, как только что выпавший целомудренный снег, просторах. Права человека? Ха-ха-ха! Ну-ка, вымараем, не оставим и следа от этой ненужной завитушки! Профсоюзы? Ха-ха ха-ха! Потопчемся дружно и на этой клумбе, пописаем на неё! Социальные пособия, защита детей, пенсии по старости? Ха-ха-ха! Что за размазня, что за кисейная барышня придумала их? Ну, что за сюсюканья? Мы, бодрые старички, знаем, что это никому не нужно! Свободное передвижение между странами? Ой, уморили! Ха-ха-ха! Завтра же его и отменим. Книжки? Библиотеки? Музыка? Культура? Ха-ха-ха-ха!

Им весело. Они знают, что будет в начале, в середине и в конце. А нам - нам, невольным зрителям игры с неизвестными нам правилами, скучно и грустно. Мы смотрим на карты, на то, как их тасуют, как одни карты исчезают, и появляются другие - и зеваем. В этом и состоит план старичков: чтобы вывести нас из игры.

Слишком много игроков, - решили они. Игра распыляется на ненужное "множество", азарт игры размазывается. Надо вывести всех лишних из игры: печать как активную силу, организации по правам человека, профсоюзы, другие организации, потом - многопартийную систему, зависимость от голосов избирателей... Останется пять-шесть человек, они и будут настоящими игроками. Остальные станут не зрителями, нет, это смешно: они станут картами!

В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры гасят звуки шагов по коридору...




4. ТАЛАНТ

Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось, что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И занятия музыкой сделались её основным, целенаправленным, делом.

В Москве у них как бы много было всего, и всё было главное: игра с соседской девочкой в куклы; летние московские рассветы, когда над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело, потом - розовело; походы в кино, в парк имени Горького; требовательный лай собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков... Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое - фотоальбомы, документы и Наташу, так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из раковины - Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из своих внутренних ценностей только самое главное - огромный музыкальный талант.

И Наташа стала играть. Не так, как в Москве: с детской мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны самые потаённые дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий. Посланий от дядей и тётей, живших так давно, что иногда их время не смог бы вспомнить даже самый старый из живущих на земле. Это был её маленький секрет. Этих людей давным-давно уже на свете нет, а они шепчут ей из пианино, дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они. Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим мембранам. Не дают услышать волшебный шёпот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных людей.

В свои двенадцать лет она выглядела как десятилетний ребёнок, и, когда садилась за фортепиано, брала первые ноты, словно читая толстую, невидимую для посторонних глаз книгу с романом, у всех слушавших её просто захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя челюсть.

Семья тогда испытывала серьёзные материальные затруднения (как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано, и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать долларов в месяц можно было получить доступ к инструменту. Потом мама с папой решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.

Тогда ещё не писали на стенах. Оживлённая переписка эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет стали солидарно беднеть. В восемьдесят седьмом, когда ей было тринадцать лет, появлялись только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть её детские щёчки. В одном из последних классов сначала появилась надпись "John Glemp bites my ass": похоже, изучение жизни и творчества последнего так докучало автору этих строк, как укусы прыгающих насекомых в третьеразрядной гостинице где-нибудь между Монреалем и городом Шербрук. Через какое-то время рука другого студента или студентки вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот Джон Глемп; ведь он так давно умер, а всё ещё умудряется кусать тебя за сраку". И приписка: "Так это ты писал помадой или все-таки кровью из прокушенной сраки?" В девяностом на стене в классе номер 383 появилась голая девица, которая курила всеми имевшимися у неё губами. Рисунок вышел таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних классов.

В одном из классов ей игралось особенно легко. Тогда ещё музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает свои пальцы, делает пробежку по клавишам, и сразу играет - без всяких там гамм или этюдов. Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой угловой комнаты, выходящей на север, пяточек улиц Эйлмер и Шербрук, всегда оживлённый перекрёсток, со зданиями Центрады - координационным центром по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и Голубого Креста с некоторыми библиотеками университета МакГилл. В те годы этот перекрёсток был особенно оживлённым. Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Даже отсюда, сверху, копошение толпы не ассоциировалось с броуновским движением - как в Москве. В этом городе ни одна улица не казалась столь многолюдной, как московские. Почему? Это необъяснимо. В намного меньших, чем Монреаль, городах, которые она помнила с детства (Минск, тем более, Рига), люди в центре двигались сплошным потоком, как будто все кинотеатры одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати самых оживленных кварталах главной торговой улицы Монреаля - Сан- Катрин - поток людей двигался не так скученно, как в Москве.

Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской. В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале каждый шагал в своём ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти, прихрамывающий мужчина - на 5 четвёртых, порхающая юная особа - на 3 восьмых, молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит улицу красивый молодой человек с зачёсанными наверх волосами, с высоким лбом, в костюме. Несмотря на жару - на его лице ни единой капельки пота. Кто он? Откуда? На каком языке говорит? Где живёт? Женат ли? Как было бы фантастически интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув на человека!

Наташа уже не играет. Она сидит, так что сделался небольшой перерыв. До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе с отцом. Он слонялся тут и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая над её игрой. Чаще всего застывал на подоконнике, и Наташа могла видеть, какой у него красивый профиль - профиль полководца или героя. Тот парень на улице напомнил ей отца: подобный разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати - четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на подоконнике с видом на улицу. Передышка, скупо выделенная ей самой себе, заканчивалась, и она собиралась уже слезть с подоконника и сесть за клавиатуру опять, когда тот же молодой человек снова появился на улице, только теперь на другой стороне. Кого он ждёт? Девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер? Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда. В её голове возникает тема ми-минорной прелюдии Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность пульсации жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворённой натуры, мгновенно отзывающейся всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно попытаться убрать акцент с третьей ноты "си", сделать вместо динамического внутренний, артикулярно - смысловой, акцент, а звучание левой руки сточить до ажурного шлейфа. Она подбегает к инструменту, прикасается к клавишам - и чувствует, как воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто оно её собственное. Потом она играет так называемый Революционный этюд Шопена, потом - Четырнадцатую прелюдию Скрябина, потом... Но кого (всё-таки, интересно) ждал тот молодой человек, внизу, на улице Шербрук? Он заинтриговал, активизировал её воображение, натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка, его аристократический вид не выходят у неё из головы. Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть хотя бы одним глазком его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно... Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь приоткрывается: она забыла запереть её изнутри! Что сейчас будет! Станут спрашивать, кто она, что она тут делает... Дверь открывается шире и ... о, чудо! - в ее проеме появляется голова того самого молодого человека с улицы. Она может говорить сейчас только глазами и бровями, и её брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак. "Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one who really played here?" - " Why, - только и может выдавить из себя она.

- I just wanted to see who played so ... so ... cute. - Peut-etre vous preferez parler Francais?
- медленно добавляет он.

Она кивает по инерции, хотя уже слышит в его французской речи страшный русский акцент (его английский был п о ч т и безупречен).

- Est-que c`est correct si nous allons parler Russe? - спрашивает она.
- Да, я, конечно, не прочь говорить по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он.

 

В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора младше, но по её взгляду можно было определить, что она уже не ребёнок.

 

Властный зов старшей по этажу прерывает её воспоминания. Наташа покидает номер 718 и спускается вниз. Только тогда, когда руки её снова заняты монотонной работой, она мысленно опять оказывается в том же классе на 3-м этаже с видом на Шербрук...

 

- Да, я, конечно, не прочь говорить по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он. - Прохожу по коридору, и вдруг слышу: что такое? стиль как-то полностью изменился. Дело в том, что мой партнёр по фортепианному дуэту обожает заниматься тут по ... субботам. Клянётся, что в этом классе ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...
- Это Вы  е г о  ждали там внизу, на Шербрук, да?
- Да... верно... Вы, конечно, видели меня из окна... Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, значит?
- И это тоже!
- Наябедничаю Вашему педагогу...
- А у меня нет педагога...
- Что Вы хотите этим сказать?
- Я занимаюсь здесь подпольно.
- А, у Вас учитель на стороне?
- Нет же, нету у меня никакого учителя!
- Ну-ну, везёт мне сегодня на фантазёров. С двумя я только что говорил...
- Ну, значит, я третья. Или не похожа?
- А можно мне подождать товарища в Вашем классе, неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс, могу его потерять ... из виду. Если Вы продолжите заниматься, готов поспорить, что и он заглянет сюда...
- Раз это нужно для дела, тогда... - И Наташа начинает играть - всё, что знает.
Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит глазами стены и нервно подёргивает своей гордо посаженной головой. 

 

Теперь он верит в то, что у Наташи нет учителя. Её игра в смысле постановки рук, движений кисти и локтя, звукоизвлечения и манеры полностью опровергает все местные академические каноны. Но только под её пальцами звучит не мёртвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса, - души давно живших людей. 

- И что же Вы думаете делать дальше: с этим, - вставляет он слово, как только ему удаётся это сделать.
- Ничего. Играть.
- Это сейчас Вы играете, пока родители Вас кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой, Вам придётся чем-то зарабатывать, не останется времени играть.
- Так я буду играть на публике. Заработаю денег.
- Это в метро, что ли?
- Почему? В концертных залах, например...
- Например! - передразнивает он её. - А кто Вас туда пустит?

 

Наташе хотелось закрыть уши руками, не слушать, отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холёного жреца искусства какую-то фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определённому, миру. Ведь её папа с мамой тоже взрослые, и они никогда не заговаривали об этом; они, не говоря ни слова, только по глазам друг друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть играет свободно, как ... птичка. И вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в её душе, его слова пугают её и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она не услышит дальше, не распознает опасность.

- Ведь они все, - он обводит головой пространство класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили годы на выработку приёмов, что Вы опровергаете, на получение дипломов, на медленное восхождение к известности, к "имени": того пригласи в ресторан, этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там - за гроши... Они затратили жизнь на это, а Вы придёте без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам, как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...

- Что же Вы предлагаете?
- А притвориться, что Вы из ихних - или выйти замуж за миллиардера!
- А Вы, Вы - "из ихних"?
- Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои пальцы делают реверансы по невидимому кнутику. Выдают порцию искусства: ни грамма больше, ни грамма меньше.

Так впервые неожиданно возник вопрос об учёбе...

"Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый, ещё внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса, - слышит она чей-то голос в своей голове.

"Да, Петя, был ты парень неплохой, - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское твоё отродье! Ах, Петя, Петя!..."

Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Благородные, холёные пальцы. Не играть бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округлённая, приглаженная, причёсанная, с благообразными кадансами и манерами старого швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими, публика концертных залов хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими ногами наступил на свою искренность, да ещё и попрыгал.

"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь ты теперь на самом дне: на Сан-Катрин Эст".

Она смотрит на часы. Всего лишь час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...




5. ЧЕТВЁРТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Примерно с девятилетнего возраста Наташа стала невыносимой "почемучкой", как дети четырёх-пяти лет. Она задавала самые невероятные вопросы: почему небо синее: ведь воздух прозрачен? что заставляет кран соседей так гудеть: вода ведь не гудит, а плещется? будут ли евреи через сто лет?

"Если их даже не будет, их опять сделают, - отвечал на последний вопрос её отец. Папа даже рассказал маме анекдот на тему детей -"почемучек", который Наташа медленно извлекает из "долгоиграющей" памяти.

"Приходит маленькая девочка к маме, - рассказывал отец, - и спрашивает: "Бывают ангелы, которые не летают?.." - "А почему ты спрашиваешь?" - интересуется мама. - "Да вот, папа как-то держал домработницу на коленях и говорил ей "ты мой ангелочек", но ведь она не летает!" - "Ну вот увидишь, - говорит мама девочке, - завтра она у меня ещё как полетит!"

Отъезд из Москвы странным образом повлиял на Наташу. Она стала все вопросы обращать к себе самой, во-внутрь себя. Она быстро успела сообразить, что в голове каждого человека, будь он чёрный, белый, жёлтый, красный, всё устроено одинаково. У каждого имеется одна и та же сложная схема, отдельно от внешнего мира. Эта схема дана человеку от рождения, она существует ещё в материнской утробе. Познание внешнего мира достигается за счёт наложения этой схемы на объекты реальности точно так же, как мы совмещаем контур на кальке "с рисунком, с которого" этот контур обведён. Поэтому самые дурацкие телероманы, самые бездарные шоу иногда имеют ошеломляющий успех: потому что на данном этапе общественного настроения они соответствуют определённым извилинам той прирождённой схемы-навигатора. Так люди видят в форме кривого сучка профиль хищной птицы, в линиях на асфальте - контуры континентов, в потёках краски - человеческую фигуру.

Она закрывает глаза и всматривается в свою внутреннюю оболочку. Когда она впервые стала тренировать себя, она видела только блики, полосы и точки света, которые после первой секунды яркости начинали бледнеть и угасать. Потом она научилась удерживать наиболее яркий блик. Не дать ему угаснуть, наоборот, сделать из него ещё более светлую точку. Самое трудное было научиться разлагать белый, бледный след, оставленный предметами на сетчатке глаза, на сложную цветовую гамму. Она "обрабатывала" глыбу блика, меняла его форму, заставляла переливаться всеми цветами радуги, вычленяла невероятные формы и эффекты. Но это было только начало. Позже она стала видеть ещё дальше. Оказалось, что эти первые инструментарии - лишь оболочки, за которыми начинались пугающе-реальные и ни на что не похожие образы. Выходило, что внутри её, за закрытыми веками, есть какая-то дверца в другое пространство, куда больше ниоткуда не попадёшь. Сначала ей надо было до боли всматриваться в полумрак прикрытых глаз - после того, как ей надоедало играть с формами бликов и разлагать цвета. Она чувствовала, что за этим полумраком что-то есть. И вот однажды она смогла уловить еле различимое, но потрясающе выразительное - чьё-то лицо. Когда лицо это вдруг повернулось и стало рассматривать ее (наверное, так же, как она, - вглядываясь в темноту), она вскрикнула от ужаса - и расплющила веки.

Позже, стиснув зубы, чтобы больше не закричать, она позволила этим тёмным образам двигаться, приближаться, шевелиться в полумраке. Она всё боялась, что увидит какую-нибудь гадость. Но показываемые ей образы не были двухголовыми змеями, пляшущими скелетами или пауками с головой человека. Нет, это была реальность. Только другая реальность.

Сначала она видела только неясные мельтешения и силуэты, контуры каких-то вещей. Потом они всё больше светлели, как будто наступало утро. Из тумана постепенно выплывали корабли, песчаные барханы или купола никогда не виденных ею строений. Сначала она думала, что видит какие-то другие планеты. Уверенность в этом не отпускала её достаточно долго. Но вот однажды ей удалось подсмотреть внутренность некого дома, необыкновенные отверстия вместо окон, странные ковры на стенах. Потом появились люди. Они шли как-то странно и угловато, на их головах сидели нелепые головные уборы. И вдруг она вспомнила; да это ведь Древний Египет! И, действительно, некоторые образы, которые она видела как бы внутри себя, были образами прошлого. Это были редчайшие из редчайших среди той мешанины контуров, смутных предметов и картин, что с пугающей реальностью вставали за её закрытыми веками. Постепенно она научилась их выуживать с возрастающей регулярностью, как выуживают любимую радиостанцию в море радиоволн. С каждой новой удачей образы становились реалистичней, ярче, и - самое главное - она стала слышать звуки.

Она обнаружила, что слышит наплывы речи, плеск воды, шум лесов - намного позже, чем они стали звучать в её ушах. Парадокс заключался в том, что звуки как бы угадывались по образам - и она думала, что представляет их. И только потом осознала, что они существуют отдельно от её воображения. Среди десятков незнакомых ей языков и наречий, явившихся во время этих сеансов, она распознала армянскую, древнееврейскую, древнегреческую речь - и латынь.

Иногда образы застигали её врасплох своей неожиданностью и пугающей непрошенностью. Нагие мужские тела в какой-то (древнеримской? древнегреческой?) бане, расположенные полукругом, в падающем сверху приглушённом свете, подчёркивающем все выпуклости их налитых силой мужских фигур, однажды больно резанули её внутренний взор, не подготовленный к видению этой сцены: своим нереальным совершенством и как бы космической неправдоподобностью надсмехаясь над её земным существованием, над её подростковой душой.

Наташа не раз задумывалась над тем, откуда идут эти видения, где находится их источник. Проще всего было предположить, что они коренятся где-то в её памяти, записанные, как на компьютерном диске, Создателем. Но что-то ей говорило о том, что это - подглядываемые ей сцены какой-то реальной, в данный момент где-то реально текущей жизни.

Она знала, что только в том материальном мире, с которым соприкасается человек, время необратимо. На самом деле время - это цельная глыба, в которой спрессованы воедино прошлое, настоящее и будущее. Субстанция времени едина для всех трёх временных категорий, - и потому обратима. Но что именно, какая материя может в этом мире плыть против течения по реке времени? Значит, что-то может... Но это "что-то" - не она, не её сознание, даже не подсознание. Она не верит, что человек, созданный пленником времени, решётки тюрьмы которого - минуты, часы, дни и годы, обладает способностью перепрыгнуть через самую высокую стену мироздания - стену Времени. А это значит, что на сетчатку её глаз за закрытыми веками образы откуда-то транслируются! Кто или что этот мощный передатчик, как он функционирует, где его источник? Однажды желание узнать это сделалось ещё более сильным, чем даже желание продолжать видеть эти образы. Но никакого способа удовлетворить своё любопытство Наташа не знала. Зато она хорошо знала одно: упреждающий механизм, предотвращающий проникновение человека в слишком глубокие, какие-то силой оберегаемые, тайны - существует. Когда однажды в механизме, открывающем её взору все эти невероятные образы, что-то разладилось, и "реальные" картины стали вдруг чередоваться с воображаемыми ей, её охватила, как щипцами, парализующая сила самого сильного в её жизни инстинктивного страха. Она чувствовала, что падает в крутую воронку панического, безотчётного ужаса, откуда уже нельзя выкарабкаться. Что было бы, если бы всем своим существом она не напряглась, не разомкнула бы веки? Что за этим барьером? Остановка сердца, кровоизлияние в мозг, распыление вещества тела? Она уверена, что за тем процессом стояла какая-то вероятность минимального познания той мощной силы, того надчеловеческого передатчика, его природы. Но доступ к нему блокирует страх, такой сильный, что, вероятно, ведёт к смерти. Она до сих пор помнит, как её трясло, когда она расплющила веки. Хорошо, что это было не ночью. Ей кажется, что, случись это ночью, то, расплющив глаза, она увидела бы, устремлённые на неё, безумные глаза какого-нибудь монстра, чудовища. С тех пор она знает, что страх - не только защитный механизм материальной жизни, но и метафизический предохранитель, не пускающий человека туда, куда "пущать не велено"...

Она знает, что есть ещё третья реальность, никак не связанная с "тремя" предыдущими ("реальной" реальностью и реальностью за сомкнутыми веками). Это - сны. Только ослеплённые "научным методом" люди, считает Наташа, могли придти к абсурдному выводу, что сны - это причудливые комбинации следов каких-то событий и чувств в погружённом в сон сознании. Мешанина знакомых и незнакомых лиц, предметов, ситуаций, странных ландшафтов, ощущений и мест - всего лишь крышка, специально изобретённая для того, чтобы скрыть от любопытных глаз настоящую сущность сна, его глубинную, непроникаемую толщу. Своим натренированным частыми экспериментами сознанием Наташе удалось чуть-чуть заглянуть в эту глубинную сущность. И она поняла: человек живёт, чтобы спать. Его истинный хозяин (или хозяева) "кормит" человека жизнью, смиряясь с её неизбежностью, чтобы во время сна эксплуатировать человеческий мозг. Она знает: мы совершаем во сне, под покровом обычных сновидений, какие-то дикие расчёты, непонятные, необъяснимые вычисления, анализ каких-то нечеловеческих категорий и бездн. Силе, которая без спросу эксплуатирует погружённое в сон сознание, не нужны творческие личности. Она благоволит к покорным, хитроватым, более "простым" людям, так как "ценит" выше всего цепкую работоспособность и исполнительность. И, конечно же, она не любит бунтовщиков, мозг которых интуитивно, бессознательно "взбрыкивается". За "примерную работу" эта сила вознаграждает исполнительных успехом в реальной жизни: благополучием, богатством, преуспеванием. Но порядок этого вознаграждения иррационален.

В момент совершения этой подневольной работы человек как бы подключается к общему распределителю благ, к тому котлу, где "варится", программируется, прогнозируется будущее индивидуумов, народов и стран. Лица друзей и близких, сложные символы, говорящие о чём-то важном, догадки об ответах на загадки реального мира, появляющиеся во сне - это не один только камуфляж, но ещё и связь с этим "подключением". Отсюда и вещие, пророческие сигналы. Мы все, люди, работаем на одного хозяина, вот краем уха невольно и подслушиваем во время этой работы сплетни об "увольнении" другого человека, о "прибавке в жалованье", о падении или вознесении той или иной страны... Но эти "сплетни" прочитать не так-то просто, не так-то легко их понять, истолковать их правильно...

И так она знает, что во сне формируется будущее. Если снятся близкие, друзья, родственники, если тебя посещает кошмар - это что-то значит, каждый сюжет относится к тому, что должно когда-нибудь произойти: через день, год или десять лет, или с тем, что уже произошло, но "не осуществилось", и связано это странным, опосредствованным образом с той покрытой снами, как одеялом, работой, которую мозг выполняет на своего эксплуататора...

Есть люди, в сознании которых формируется историческое будущее и трансформируется прошлое. Видимо, их сознание выбрано той же силой как некое орудие, при помощи которого она обрабатывает неведомые материи. Но и от того, как функционирует орудие, многое зависит. Вот почему если общество проявляет особую несправедливость к такому человеку, оно обречено... В сознании этих людей кристаллизация характерных исторических явлений происходит и во сне, и в состоянии бодрствования.

Однажды - это было уже после того, как Наташа познакомилась с Петей Шевченко - Наташа поняла, что не может больше совмещать "сеансы образов" - и музыку. Она интуитивно почувствовала это, когда композиторы перестали говорить ей своими привычными голосами, и тогда она прервала свои сеансы. Заточённая в искусственную тюрьму настоящего, которого в Мироздании не существует, человеческая душа рвалась на волю - в настояще-прошло-будущее, - но она не могла выйти из этой тюрьмы одновременно и в дверь, и в окно.

И Наташа выбрала музыку...



6. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Первая встреча с Учительницей. Вот она сидит перед Ней, маленькая в свои четырнадцать с половиной лет, как тринадцатилетняя девочка. Маленькая, но с большими руками. М.М. - так прозвал Учительницу Университет - бросает на нее свой томный, но цепкий взгляд. "Ты ведь знаешь, пожалуй, что я не работаю со студентами твоего возраста, - говорит она. - И даже с undergraduate." - Наташа молчит. "Куда она клонит? - думает Наташа про себя.

- Поэтому у меня должны быть определённые гарантии, что у твоих родителей есть деньги мне платить. "Почему бы тебе не обратиться прямо к ним, - говорит сама себе Наташа, но не произносит ни слова. - Наверное, это говорится мне потому, что ребёнка легче обидеть и легче через него оказать давление на родителей?"

- Ты слушаешь меня?! - раздражённо полувскрикивает М.М. - Ведь я говорю с тобой о серьёзных вещах.
- Да, - отвечает Наташа. - Слушаю.
- С другой стороны, - вдруг резко меняет тон М.М., - если ты слишком самостоятельна, и всё уже знаешь итак, без педагога, так, может быть, не стоит и начинать? Я бунтовщиков не люблю! Или ты будешь делать всё, что я скажу, и играть так, как я хочу, или мы с тобой расстанемся ... навсегда!

Наташа судорожно глотает. Её бьёт мелкая дрожь. Она хочет встать и бежать, но её ноги словно приросли к полу.

 

- Ну, хорошо, давай послушаем, что ты играешь. Это "что" звучит так, как будто Наташа - пустое место, и в её игре нет ни капли её заслуги. Это "что" имеет в виду исключительно её предполагаемого педагога.
"Но ведь у меня нет педагога! - хочется закричать Наташе. - Всё, что я играю, выбрано мной и выучено мной самой!"
- Вы хотите, чтобы я поиграла? - чувствуя, как стучат её зубы и как дрожит её голос, спрашивает Наташа.
- Не фокусы же ты показывать пришла, - отвечает М.М. - Если бы ты пришла ко мне с цирковым трюком, я бы с тобой и пяти минут не разговаривала".

Что, какая злая или добрая воля заставляет Наташу вместо бегства отсюда сесть к фортепиано, расправить на коленях юбку - и заиграть?

И М.М. услышав первые звуки Наташиной игры, неподвижно застыла, подавившись словом в горле, так же, как все слышавшие Наташу до неё: как люди, далёкие от музыки, как её студент Петенька. Наташа чувствует, что играет не как всегда, что её пальцы - как деревянные, они стали мокрыми, липкими и дрожат, но это как раз то, чего надо М.М. Учительница заговорила о бунте не потому, что она так проницательна, а просто так, чтобы испытать её реакцию, чтобы вспугнуть, заставить трепетать; дабы у неё, Наташи, почва ушла из-под ног; чтобы та плохо сыграла и почувствовала себя маленькой и беззащитной. Поэтому Наташа просто обязана овладеть собой. Она заставляет свои пальцы больше не дрожать и доигрывает коду сонатного Allegro даже лучше обычного. Ошеломлённая, М.М. пару секунд молчит.

- Да, не так уж плохо, - быстро овладевает положением она. - Но вот это место я бы сыграла не так. - Она садится ко второму фортепиано - и играет. Её игра не так уж ненатуральна, что, в свою очередь, поражает Наташу. После такой надуманной, эмоционально фальшивой Петенькиной (студент М.М.!) игры Наташа с удивлением отмечает, что и М.М. - как и ей самой, - если не говорят, то, по крайней мере, что-то шепчут люди, жившие не менее ста лет назад. Правда, М.М. не всё понимает, что они говорят, она так наивна и неопытна в понимании этого шёпота, как Наташа была, наверное, в 10 лет, но - все же... Всё же, это не полный отказ от попытки понять, не полная замена музыки развлекающей публику фальшью!

- Интересно, кто же твой педагог? - снова врывается в Наташины мысли голос М.М.
- У меня нет педагога, - отвечает Наташа. - Я самоучка.
- Ну не смеши меня! Ух, уморила! Отчего же ты не хочешь говорить? Так тебя научили?.. Хорошо. Но мне, по крайней мене, можешь не повторять то, что тебе вдолбили. Другое дело, что тот, кто тебя учит, решил остаться в тени. Что ж, это его право. Понабирают учеников, отнимают работу у нас, а сами, небось, на вэлфере сидят, государство за нос водят, да и за плечами какое-нибудь провинциальное муз. училище. Сколько же вы платили твоему учителю: 2 доллара в час? 

 

Говоря это, М.М. перешла на английский. Её английский чудовищен. Она говорит по-английски каким-то странным, комическим тоном, сдавленным, гортанным голосом. Почему Петя, с его фальшивым отношением к исполняемой музыке, сразу же интуитивно почувствовал, что слова Наташи - не поза, что у неё и вправду нет педагога, а эта женщина, стоящая ближе его к искреннему воплощению музыки, - нет? Где тут разгадка? Как это всё понимать? 

 

- У меня нет педагога, - упрямо повторяет Наташа. - Я ни у кого не беру уроков.
- А, понимаю, - переходит на шутливый тон и с английского на русский М.М. - У тебя два дня назад был учитель, а теперь уже нет. Вы его ... уволили!
- Послушайте, во-первых я не пришла Вас обманывать, - отвечает Наташа твёрдым и холодным тоном, - а, во-вторых, я никогда, никому не позволю надсмехаться надо мной и над моими родителями! - и выбегает из класса.
- Что случилось? - в один голос восклицают оба её родителя, замечая её необычно взволнованный вид, нервный румянец на щеках и блестящие на ресницах слёзы.
- Мамочка! Папочка! Пожалуйста, не посылайте меня к ней больше никогда, никогда!
- Ну, успокойся, успокойся, - папа прижимает её к себе. - Что ж, не получится из тебя великой пианистки, будешь писательницей, как я, или адвокатом, или врачом. А, Нат?! Она, наверное, тебе сказала, что у тебя обыкновенные способности, что ты можешь учиться, но что ты не гений.
- Вы не понимаете! Она ... она ... - и, не в силах объяснить, Наташа колотит кулачками по папиному плечу. 

 

В этот момент дверь открывается, и в коридор выходит М.М., не глядя на Наташиных родителей, как будто их просто не существует. Наташин папа решительно отступает в сторону, загораживая проход. Только тогда М.М. поднимает голову. "А, так это вы - родители ... Наташи? - спрашивает она, как будто их видит впервые в жизни. - А что вы, собственно, хотите? По какому поводу?"

 

- Мы хотели бы знать, как Вы оцениваете её игру, её данные, её шансы стать кем-то в этой области? - вмешивается мама.
- А кто вам сказал, что я буду что-либо оценивать? - отвечает М.М. - Ну, что, способная девочка, если вам приятно будет это услышать - талантливая, и что же дальше?
- Как что? Сможет ли она ...
- Я ей всё сказала, ей самой, - отвечает М.М., и так поворачивается, словно её держали за руки - и она вот-вот вызовет полицию...
- Мать! Ты знаешь, каков запах акулы? 
- Каков? - спрашивает Наташина мама.
- Вот и я не знаю, - отвечает отец. - Но зато с сегодняшнего дня я хорошо знаю, какие у акулы глаза...

Изовские возвращались домой подавленные. Но оптимистичные. Ну, и что, раз не вышло, раз что-то не получилось? Какое счастье, что Наташа не зависит от этой М.М., что это был для всех всего лишь кратковременный неприятный шок? "Талант всегда себе дорогу пробьёт, - любил повторять их сосед-мексиканец, Карлос Кастида. Будет пока без учителя, ничего страшного. Успеет ещё и в университет, и к учителям. Наташу успокоили, приласкали...

А поздно вечером вдруг позвонил Петя. "Что Вы наделали? - взволнованным, перепуганным тоном выдохнул он в трубку. - Вы всё испортили! Мне стоило стольких усилий уговорить М.М.! Теперь она никогда не даст Наташе учиться... Успокойся, - отвечал папа Наташи. - Во-первых, мы ничего не наделали. Мы ей абсолютно ничего не сказали. Поверь мне, всё было не просто корректно... Мы не успели и слова выговорить, как она повернулась и ушла. Ни словом, ни жестом мы просто не могли её обидеть. Мы даже не начали ещё ни о чём говорить! Как Наташа? - Талантлива. И всё! Никаких разговоров, никаких эмоций. А, во-вторых, что, университет принадлежит этой М.М., что ли? Вы не поймёте, - с грустью в голосе отвечал Петя.

Прошло два дня, и родители Наташи вспомнили, что однажды уже слышали такое же прозвище. Посещая родственников в Бобруйске, они узнали от них об одном преподавателе - "змее", которого студенты в Минске прозвали М.М. Это был композитор Андрей Мдивани. Известным его сделала не музыка, а стишок, сложенный о нём в Минской консерватории, который гласил: " Искусству нужен так Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване".

Этот Мдивани имел хорошо поставленный голос, его речь была правильной и красивой. Он обладал определённой харизмой, имел одновременно мягкий и властный, "мужской" тип личности. В его голосе была даже какая-то сексуальная притягательность. Многие студентки от звуков его голоса готовы были испытать то, что другие испытывают с мужчиной только в постели. Но раз или два в месяц вместо своих красивых оборотов речи он произносил нечленораздельное м...м... Это значило, что студент музыкального училища, на которого направлено это м...м..., обречён. Не любил Андрей Мдивани молодых талантливых людей. Не любил - и всё тут. Как не взлюбит - произнесёт своё знаменитое "м...м...", и начинают с этим студентом твориться разные странные вещи. То в приверженности к западной идеологии обвинят, то в распутном образе жизни. А результат всегда один - исключение. Вот и подумали родители Наташи: а не родственники ли эти два М.М.? Подумали - разузнали. Говорят, вопрос о родстве звучал не раз уже и в Минске, и в Монреале. Каждый М.М. отказывался от родства с другим. 

И снова Наташа с папой поднимаются по боковой лестнице в репетиционные классы музыкального отделения университета. Который это раз за последние три года? Наташа знает здесь каждую ступеньку, каждую отметину на стене. И её знают. После знакомства с Петей и посещения М.М. её узнают и провожают глазами студенты. Но она не чувствует себя тут больше свободно. Знакомые, уже родные для неё, стены теперь как будто излучают скрытую враждебность. Затаённо молчат пустые классы, словно упрекая: вы нелегалы, эти классы для тех, у кого есть деньги платить; кто платит, у кого есть студенческий билет, - они не для тех. Но Наташа всего лишь маленький муравей. Что она может поделать в мире гигантов, где даже её папа - маленький, как воробушек? Она бы рада взмахнуть волшебной палочкой - и сделать себя и своих родителей богатыми. Но, увы, над тем, Кто распределяет в этом мире блага, не властна ни она, ни родители... Как сделать, чтобы вернулось это совсем недавнее ощущение беззаботности? Что надо, чтобы эти стены совсем недавно - её друзья, так на неё не давили? Она не хочет, чтобы её папа уходил. Она боится теперь оставаться одна. И папа не уходит. Он чувствует её настроение, оно передалось ему. Они не разговаривают друг с другом, как обычно. Наташин папа сегодня не шутит. В перерывах между её игрой они прислушиваются к шагам в коридоре.

И вдруг дверь распахивается настежь. В дверном проёме - человек в форменных рубашке и брюках.

- Please, show me your identities, I mean, your student card, - говорит он.
- And who are you? Are you a policeman? - Спрашивает Наташин папа.

Выясняется, что проверяют "нелегалов". Папу и Наташу регистрируют в каком-то журнале и берут с них расписку, что теперь они знают: в случае повторного нарушения будет вызвана полиция. Вот так - с позором - их изгоняют их храма искусства. Их - людей, больше других достойных в нём находиться. А, спускаясь по лестнице, Наташин папа бросает взгляд вверх, в окно - и ему чудится, что из полутьмы аудитории, окна в окна с лестницей, следят за ними безжалостные и насмешливые глаза М.М.

Никогда - ни до, ни после - никого больше не изгоняли из репетиционных классов музыкального отделения, вплоть до 1997 года. Только в 97-м был один конфликт, но тогда какой-то посторонний просто начал хулиганить на этаже, так что это совсем другой случай. И только в 1998-м году Наташа случайно узнала, куда гнула М.М.: осведомлённая о том, что Наташин отец оставляет её в классе, а сам уходит, она планировала раздуть целое дело. А тогда, в ночь после изгнания, Наташа, случайно подслушав, как её мать выговаривает отцу: "Невероятно, чтобы М.М. была такой опереточной злодейкой, ты всегда думаешь категориями романов", - была на стороне матери. Ах, если бы она до конца поверила в необыкновенную интуицию отца, если бы она тогда прочла хоть одну его книгу! Тогда она бы поняла, что её отец - тот, кто послан в этот мир, чтобы распутывать козни Дьявола.


8. РОДИТЕЛИ

 

Изовские жили в Монреале без экстремальных негативных эмоций. Место, занимаемое некогда в их душах Москвой, все еще покалывало и ныло. Так бывает с ампутированными конечностями. Однако, стоило проверить на ощупь - и там обнаруживалась пустота. Ностальгии по Москве они не испытывали. Где была Москва, когда их взашей выталкивали сюда? Где была Москва, когда казнили её лучших сынов и лучших людей страны? Где она была, когда изгоняли Солженицына, Бродского?

Жизнь в Москве для Наташиного отца окончилась задолго до приезда сюда: когда все издательства, как один организм, перестали принимать его рукописи; как будто его выплюнуло чрево какого-то гигантского, фантастического механизма. Ему - члену Союза писателей, профессору, человеку с именем - приходилось клянчить, как будто он был желторотым юнцом, - но ничего не помогало. Физически он все еще находился в столице, но виртуально его уже выселили за 101-й километр: место пребывания всей лучшей русской литературы, всей русской мысли. Для мамы пережить переезд было эмоционально сложнее, но и ей в общем не было, о чём жалеть.

Папа принялся усиленно изучать французский язык: сработала подсознательная память о ностальгии по дворянству, французским именам и французскому образованию. И, хоть на слух квебекский жаргон не очень-то походил на парижский, Наташин папа наверняка представлял себя одним из тех русских дворян, что непременно ездили в Париж, пересыпали свою речь французскими словечками и по-русски говорили, картавя. Мама усиленно налегла на английский. 

Прибыли они сюда без умиления, без восхищения Западом, без тех конвульсивных дифирамбов и собачьих нежностей, присущих некоторым советским интеллигентам. Ведь Канада предала их заранее, ещё не сделав гражданами, согласившись их принять, но не заручившись их согласием.

Их бывшая родина запросто отобрала у них всё, что они заработали честным трудом на благо отечества, лишила их своей собственной квартиры, имущества, права на обеспеченную своим собственным трудом старость. Их выплюнули, как обглоданную кость, выплюнули во внешний мир, ничем не снабдив, отобрав даже загранпаспорт. Не то, что родная мать - даже отчим не отпустил бы падчерицу в неизведанное без ничего, а их "родина-мать" - отпустила. И талантливого писателя, душой болевшего за будущее страны, и женщину, его жену, исполнительного старшего научного сотрудника, на труде которой были сделаны миллионы, и ребёнка, ещё только входящего в жизнь и тоже носившего звание "гражданин"... Может быть, теперь Россия изменилась? Нет, ни у кого ни разу не попросили прощения, не отдали отобранного, даже гражданство возвращают не всем, не всегда, и с большой неохотой. А то и вовсе перестают возвращать.

Так одна страна предала их, своих граждан, предала цинично и жестоко, а вторая предала их ещё до того, как сделала своими гражданами. Но на этом сравнения заканчивались. Эта вторая немедленно начала выплачивать им, пришельцам, социальное пособие, достаточное, чтобы прожить, оплатила медицинскую страховку, позволила определить Наташу в школу, где её, чистокровную русскую, не третировали так, как в московских школах третируют тех, "нероссийского происхождения".

Перед Наташей маячил первый, неизвестный и неуютный, день в школе. В этот первый же день все её страхи рассеялись, а её родители, в России всегда дрожавшие за ребёнка, почувствовали себя свободно и раскованно. Из школы для детей-иммигрантов её досрочно - всего лишь через полгода - перевели в обычную школу; она уже освоилась и свободно говорила по-французски.

Перед родителями Наташи лежал большой город, который им предстояло изучить, его знаменитая гора (Монт Рояль), колоссальные библиотеки, музеи, концертные залы и парки. Они жили так, как будто в банке у них на счету числился миллион, у двери ждала длиннющая машина с шофёром, а домработница - когда они возвращались - открывала им дверь. Дни их первого лета быстро пролетали в огромных шикарных парках: в парке Агриньон, с его томной и картинной стоячей рекой; в парке Лафонтен, с его извилистым обводным каналом, лебедями, водными каруселями, озером и сценой под открытым небом; в парке на островах (Генри Бурасса), с его деревянными мостиками с острова на остров, беседками на мысах над водой, водопадами, шлюзами и дикой живностью на воде и на суше; в парке на горе Монт-Рояль, где крутые и пологие подъёмы и спуски, поросшие настоящим лесом, чередовались с чёрными и серыми голыми скалами, пещерами, замками, а потом вдруг возникали солнечные поляны, широкие пешеходные дорожки, озеро, мостики и тоннели, внушительная полукруглая площадка обозрения с монументальной каменной балюстрадой, парапетом, фонарями и живописным старинным зданием, открытым для всех, кто хочет посидеть в большом гордом зале внутри, на его террасах и ступенях, на этой внушительной высоте. А какой колоссальный, захватывающий дух вид открывался отсюда, сверху, на Монреаль! Они просиживали долгие часы, буквально потрясённые панорамой Монреаля, пригвождённые к месту, все трое, и каждый думал о своём.

А эти бесплатные концерты в потрясающих красотой, размерами и акустикой церквях Жана Баптиста, Сан-Лоран, Нотр-Дам!.. Малер и Бах, Г. Вайль и Берлиоз звучали в них особенно проникновенно и высоко, с таким откровением, будто их музыка была написана именно для этих церквей. А концерты в Плаз дез Арт, в Поллак Концерт Холл, в Рэдпасс Холл и других залах, с телевидением, радио, с непередаваемой атмосферой, а эти сумеречные, меланхолические концерты в парке Лафонтен и в парке на острове Святой Елены, под бархатистым летним небом, в такой интимной доверительной атмосфере! А фестиваль Моцарт Плюс с несравнимым хором Сан Лоран, а выступление ансамблей "Музычи" и "Амати", оркестров "Камерато" и "Мадригал", оркестра "Метрополитен Монреаль" и Монреальского Симфонического оркестра со знаменитым Шарлем Детуа!.. Бесплатные олимпийские бассейны, бесплатные крытые катки, спортивные залы, Луна-парк, Международный фестиваль Салютов, Международные Джазовый, Рок- и Кино-Фестивали, Международный фестиваль французской песни "Франкофолия", Всемирный фестиваль Танца, Международный фестиваль Документального Кино, и все прочие международные фестивали, помпезные и богатые парады почти каждую неделю, бесчисленные международные выставки, фестивали антикварных машин, моды, бесплатные вернисажи и фольклорные представления закружили их в своём бесконечном хороводе. Мама и папа Наташи ходили в обнимку, как молодожёны, покупали мороженое и читали все "двести пятьдесят" бесплатных монреальских газет. Они купили новый цветной телевизор, по вечерам наслаждались перещёлкиванием всех двенадцати эфирных (некабельных) каналов: после трёх-четырёх московских! Они радовались, как дети, узнав, что в Монреале действует единый проездной билет на метро и автобусы, и что он не именной, как в Париже, где мама и папа побывали по разу, а "ничейный", "семейный".

Иногда они спускались в метро и ехали до станции Плас Викторья - точной копии одной из парижских станций. Здесь начинался Старый Город, где они гуляли до десяти - одиннадцати вечера, вдыхая воздух, насыщенный близостью реки (залива), запахами следов парфюмерии и духов, вечерними возгласами и стуком копыт лошадей, впряжённых в развозящие туристов экипажи. Они двигались по десяткам кварталов со старинными зданиями в стилях барокко, рококо, классицизма, неоготики, с колоссальными порталами и колоннами, лепкой - всеми атрибутами четырёх ушедших столетий. Они двигались заворожённые, как в фантастическом сне, не в силах проанализировать увиденное и дать ему объяснение. Этот кусок Европы, перенесённый сюда, не похожий ни на что в Северной Америке, был неправдоподобен настолько, что, казалось, они грезят наяву.

Пустынные длинные улицы типично-европейского старого центра, странный свет стилизованных под парижские конца 19-го века фонарей, тёплый воздух, и группки без опаски, не спеша прогуливающихся любителей этой вечерней полутьмы, производили смешанное, нереальное впечатление. Этот перенесённый сюда фантастической силой старый город имел какую-то свою, присущую только ему, тайну, двойную связь с материальным, окружающим миром. Не сам Старый Город - уютный, шикарный и открытый, - но его неправдоподобность производила на них иногда жутковатое, сюрреалистическое впечатление. Но то же впечатление заставляло их снова и снова возвращаться сюда.

 

Монреаль вдыхал в каждого из них троих новое ощущение полноты жизни, свежей, благоухающей тайны, безопасности и умиротворения.

 

Все эти впечатления, эта свободная, беззаботная жизнь, не могли заглушить тихого диссонанса, который - так же, как червь точит старое дерево, - точил глубинные тайники их подсознания. В мозгу Наташиных родителей словно работал часовой механизм какой-то психической бомбы, и, чем дальше, тем сильнее звучали эти часы. Этот диссонанс, как двухфазовый поршень, состоял их двух составляющих. Бомбой с часовым механизмом была постоянно присутствующая мысль о том, что эта их беззаботная жизнь зиждется на паразитическом существовании, обеспеченная гарантированной социальной помощью, т.е. чьим-то напряжённым трудом. Социальный агент обещал им курсы переквалификации, помощь в поисках работы, но дальше обещаний дело не шло. Одни курсы требовали специальных знаний, т.е. дополнительного курса, который не предоставлялся, другие, например, кулинарный, особых наклонностей и навыков, третьи были рассчитаны на четыре года, в течение которых пришлось бы все время сидеть на пособии. Ни к одному из предлагаемых курсов ни у Наташиной мамы, ни у папы - не лежала душа, но, как только они начинали просить близкие к их профессиям, привлекательные для них, курсы, их просьбы словно натыкались на какую-то стену...

Вторым элементом подтачивавшего их дискомфорта была всё более ощутимая нищета. Осознание того, что они скатываются в беспросветную пропасть, посетило их внезапно - как открытие, когда выяснилось, что семья не может себе позволить купить папе печатную машинку с французским шрифтом, а маме - приличные зимние сапоги.

Сначала все материальные трудности воспринимались как должное: весело спали на голом полу, подстелив три одеяла, пока не нашли в переулке выброшенный кем-то старый диван и не купили Наташе раскладушку со вторых рук, весело топали по четыре километра, чтобы сэкономить на билетах, весело охотились на распродажах за подержанными вещами.

Когда они приехали, все им говорили об огромном пособии, о том, что на него можно жить припеваючи. Когда Наташа вспоминает о пособии, что начислялось в те годы, и сравнивает его с пособием 1999-го года, она невольно присвистывает. Т о  было раза в два-три больше, а жизнь тогда - несравнимо дешевле. Так же воспринимали размер пособия и Наташины родители. Когда они его получали, эти деньги казались им громадной суммой, а к концу месяца они еле сводили концы с концами. Они спрашивали себя, где промотали, растранжирили, прокутили столько денег - и не могли найти ответа. Они ходили только на бесплатные концерты, читали только бесплатные газеты, не имели кабельного телевидения.

Как только мать нашла свою первую работу, они немедленно ушли с пособия: "чтоб не обманывать государство", и жить стало ещё труднее. На одну зарплату прожить было просто невозможно, и они лихорадочно искали выход из положения, проигрывая все варианты. Мама приходила с работу "мёртвая", настолько усталая, что просто "валилась с ног". Она рассказывала про каких-то пейсатых евреев, про невыносимый шум, про издевавшихся над ней, злых, как цепные псы, русскоязычных работницах, про грязь и чудовищную эксплуатацию. Только спустя какое-то время до Наташи дошло, что её мать - русская в десяти поколениях - пошла выпекать мацу. Папа ходил мрачный, подавленный своей мужской несостоятельностью, неспособностью прокормить и защитить семью, найти работу.

К концу первой недели работы руки Наташиной мамы превратились в одно кровавое месиво, связки кистей рук были растянуты, она не могла удержать в руках даже ложку, но упрямо шла на работу и - каким-то непостижимым образом - умудрялась удерживаться на ней. Папа приказывал ей, уговаривал её, требовал - больше не ходить, но она не слушала его и, впервые в жизни, у них начались разногласия. Споры между родителями Наташи доходили почти до скандалов, но единственной альтернативой оставалось трудоустройство Наташиного отца, а  где взять работу...

Отец Наташи был потрясён до глубины души той жестокостью, с какой религиозные евреи эксплуатировали отчаявшихся найти работу русскоязычных женщин. Он был поражён ещё и тем, что ультра ортодоксы - хозяева пекарни - полностью игнорировали, что именно они выпекают: как будто это была не маца, а будничные коржи. Если они не могли, не хотели, или делали вид, что не могут понять, какое осквернение Маце - одному из самых святых для евреев символов, - они наносят жестокими, граничащими с пыткой, издевательствами над своими работницами, значит, мир "и вправду приходит к концу". Хозяйка этой пекарни, некая Белла (пекарня находилась в "еврейском" районе Утремон), и её муж не останавливали работу даже тогда, когда кровь бедных мучениц из их окровавленных рук попадала в мацу, что строжайше запрещено еврейскими законами и что делало мацу осквернённой, не кошерной. Всё только ради денег! Они, заработанные ультра-ортодоксальными евреями на не кошерной маце, не пахли! И Наташин папа, подавленный, дезориентированный, потерявший свою обычную весёлость, смог восстановить равновесие духа только описав цинизм, жестокость и кощунство хозяев пекарни в рассказе "Кровавый навет". Смысл рассказа сводился к тому, что такие люди, как Белла и её муж, если не виновники, то соучастники кровавых наветов; и они тоже, - не только гои - подлинные убийцы других, погибших от погромов газовых камер и крематориев, евреев. Осквернённая издевательствами в процессе её изготовления маца разлагает основы мира, и сквозь разъеденные рёбра мироздания проглядывает чудовищная улыбка дьявола.

Будучи всё ещё под влиянием своего подавленного настроения, Наташин папа не удержался - и показал свой рассказ трем - четырем русским. Он, правда, быстро опомнился - и тут же спрятал его на самое дно самого глубокого ящика, но и трёх - четырёх человек оказалось достаточно, чтобы через неделю ему отказали в каким-то чудом подвернувшейся работе: только потому, что он "антисемит". Уже был пущен один слух ("антисемит", злодей), второй - что у него не все дома, а через три недели после возникновения злополучной рукописи появился ещё один: что, якобы, на самом деле Наташа и её родители приехали не прямо из Москвы, а через Израиль, где они набрали ссуд и сбежали, "как делают все русские". Этот слух был пущен настолько искусно, что можно было показывать прямые билеты из Москвы, сохранённые семьёй, документы, копию иммиграционного файла - люди всё равно им не верили.

Если раньше у Наташиного отца были хоть какие-то надежды, какие-то иллюзии по поводу возможности устроить свою жизнь здесь, даже где-то издаваться, то теперь их и вовсе не осталось. Живя в Советском Союзе, они верили, что в странах Запада нет цензуры, а оказалось, что она есть, и точно такая же по свирепости. Только называется она не цензурой, а политкорректностью. Теперь папа тосковал и впадал в уныние всё чаще. В его глазах он представлялся самому себе размазнёй, "неполноценным", неудачником, не способным защитить и прокормить свою семью. Бедный папа! Он просто был самым чистым, самым не замаранным, самым честным человеком, и не мог стать другим. Измученный мыслью о том, что даже жена его оказалась более расторопной, чем он, папа забывал о том, что она получила работу ценой лжи, назвавшись еврейкой. Конечно, она решилась на это только потому, что её терпению, истерзанному сидением на пособии, просто пришёл конец. Но папа не решился бы на такое даже под дулом пистолета - вот потому не работал.

Неудивительно, что он схватился за первую же попавшуюся работу. Заключалась сия вахта в уборке ювелирной фабрики.

При входе и при выходе с работы всех прощупывали специальным прибором, и, кроме того, проверяли дополнительно на входе и выходе между общими цехами и специальным внутренним - закрытым - цехом. Коллектив фабрики был, как и везде в Монреале, "интернациональный" (есть такое забытое советское слово). Тут работали евреи, поляки, латинос, англофоны, квебекуа, чернокожие, голландцы, поляки, румыны. Фабрика состояла из двух отдельных больших половин: производственной и административной. Контраст между ними был так велик, будто они находились на разных планетах. На половине управления пол был устлан шикарными - красными с бежевым - коврами, стены покрыты деревом и драпировкой, с подвесных потолков мягко струился ненавязчивый свет. Эта половина состояла из одного длинного и трёх перпендикулярных ему коротких коридоров, в которые открывались двери двенадцати комнат. В комнатах стояла роскошная мебель: столы разных размеров из дорогих пород дерева, мягкие кресла на колёсиках и стеллажи с образцами ювелирных изделий и дизайнерских разработок. Кроме тех двенадцати комнат, было три туалета - один за кабинетом хозяина фабрики, еврея в чёрной кипе: его персональный туалет. Второй - для двух других главных начальников, и третий для всех остальных. В туалетах - керамическая плитка, голубые и чёрные унитазы и раковины, сушки для рук, бронзовые краны, зеркала, коврики на полу. Для уборщика тут было работы на целый день: пропылесосить ковры, вымыть полы специальной шваброй - "мопом" там, где не было ковров (в маленьких коридорчиках, в туалетах под ковриками, в двух больших прихожих - "снаружи" и "изнутри"), вытереть пыль, убрать обрывки бумаги, планочки, проволочки, вытряхнуть все урны, и так далее.

Охранник, который устроил Наташиного папу на фабрику, дал ему совет (команду?): "убирай только управление, а остальное - так, для отвода глаз, считай, что тебя наняли на работу только для той половины".

Наташин папа, как молодой козёл, готов был прыгать до потолка от того, что нашёл работу, и выполнить любое распоряжение: офисы - так офисы! Но это оказалось не так просто. Почему? Да потому, что Наташин отец - это был Наташин отец. Когда он в первый же день своей работы после офисов пришёл убирать цеха, когда он стал, подняв пыль, наспех сметать лишь кое-что вокруг ближайших урн, он встретился глазами со взглядами двух работниц. Их насмешливые глаза без слов выразили все: "А, ты пришёл оттуда, хозяйское гавно подбирал: небось, всё там повылизывал, а к нам - только пыль поднимать, разрушать наши и без того эрозированные лёгкие? Не убирал бы ты уж совсем!" А, может быть, ему просто почудилось: да мало ли как можно интерпретировать выражение глаз? Но он увидел и в других взглядах такое же любопытство, смешанное с насмешкой и презрением. И тогда он забросил этот куцый веник, налил полную ванночку воды, взял моп - и двинул всё это неуклюжее сооружение на колёсиках в цеха. Фабрика состояла из двух приличных по площади цехов, к которым примыкали комнаты, комнатки, коридоры и коридорчики, а также десять туалетов, небольшие цеха ковки и плавки, а с ними - два внутренних, закрытых цеха, где собственно и делались изделия из золота.

Во всех цехах пол был покрыт обрывками бумаги, полиэтиленовых мешочков, обрезками проволоки, кусочками железа, тряпками, кусками картонных коробок и другим хламом. На фабрике не только шёл процесс производства, и но и распаковка-расфасовка изделий, прибывавших из стран третьего мира, оставляющая на полу, в урнах, на столах коробки, коробочки, мешочки, бумагу, ящики и полиэтилен. Всё это Наташин папа должен был собирать в одну огромную кучу, откуда тележками вывозил в довольно обширное помещение возле лифтов. Там каждый день собиралась огромная гора мусора, достигавшая потолка: шесть метров в длину, и четыре - пять в ширину. И всё это только за один день! (Попутно при распаковке бирки "сделано в Бразилии" или "сделано в Нигерии" снимались - и вместо них наклеивались бирки французских, немецких, итальянских фирм. Еще в Средние Века итальянские правителя писали в указах:

Скажите Визирю / 34 что лишь формально те товары наши

что делают проклятые евреи, что мастерят проклятые

в Рагузе / 35 под этикетками венецианскими их продавая.
Эзра Паунд. Канто номер 35).

 

Кроме всего, что он должен был поднимать с пола, ему приходилось каждые два-три часа опорожнять все урны, число которых приближалось к двум сотням, в большие чёрные мешки, мешки добавлять в ту же огромную кучу, а потом свозить все к лифтам. В одном цеху, где стояли чугунные рамы с натянутыми на них, прямыми, как струны, или закрученными в спираль, проволоками, надо было быть эквилибристом, чтобы подметать между ними, а другом на полу лежал толстый слой никогда не убиравшейся сажи, гари и копоти, каждый метр которого приходилось отдирать неимоверными усилиями. В одном из цехов находились столы с приспособлениями для изготовления колец, серёжек, браслетов и других ювелирных изделий, и на каждом из них - непременная газовая горелка. Падавший от непомерной усталости, застигнутый врасплох отвлекавшими его мыслями, он задумывался - и часто спохватывался лишь тогда, когда от пламени одной из газовых горелок до его руки оставался какой-нибудь сантиметр. От мысли о том, что могло быть, его прошибал холодный пот. Он понимал: рано или поздно наступит такой день, когда от усталости или от того, что задумался, он получит ожёг.

Было совершенно очевидно, что каждый день убирать всю фабрику - даже без уборки управления - невозможно. Не оставалось также никакого сомнения в том, что и без уборки опорожнять все урны, собирать все коробки, протирать все зеркала, менять бумагу, полотенца и мыло во всех туалетах, собирать все наполненные работницами мешки в течение дня не смог бы ни один живой человек. Было ясно, что папин предшественник каким-то образом договорился с женщинами во "внешних" цехах и с мужчинами во "внутренних", и они выполняли определённую часть работы (а, может быть, просто вынуждал их тем, что сам не выполнял её). Но эксплуатация работников фабрики была итак достаточно высокой; у них не оставалось ни времени, ни сил заниматься ещё и уборкой. Поэтому воздух на фабрике был насыщен обыкновенной и металлической пылью, на каждом шагу виднелись горы коробок и кучи гниющего мусора, пол был покрыт толстым слоем грязи, копоти и проволоки, в туалетах стены, унитазы, раковины и краны были одного цвета - цвета грязи. Чёрные круги вокруг глаз у работниц и работников, покашливания, измождённые лица, землистый оттенок их кожи говорили не только о высоком уровне эксплуатации, но и о том, что принято называть "вредные условия труда". Говорили, что магазины покупали у фабрики каждый месяц только одних перстней - тысячу штук, от $300 до $500 и выше за каждый, -  и что в течение двух - четырёх месяцев в году хозяин получал миллион только чистой прибыли. Но даже если его прибыль была бы наполовину меньше, это всё равно огромная сумма. И при таких доходах он экономил 800 - 900 долларов на зарплате ещё хотя бы одного уборщика! Отделённый от своих работников всего лишь двумя стенами, этот кипастый еврей, как паук в своей паутине, оплетал их жизнь своими отвратительными нитями, сосал из них кровь, их жизненную силу. Он не только каплю за каплей высасывал из них жизнь (так как от девяти до двенадцати часов, то есть большую часть ее они проводили в этой грязи, посреди этой сажи и копоти), переводя её в доллары, но вдобавок ещё отнимал у них и здоровье. Он был недосягаем для закона: никакие санкции муниципалитета, никакие санитарные комиссии не могли его достать, потому что еврейская община Монреаля (Канады, всей Северной Америки) настолько всесильна, что любое решение о штрафе или закрытии его предприятия было бы объявлено "антисемитизмом", и все принявшие его немедленно лишились бы своих постов под дикие вопли и улюлюканье Бней Брита и Джаяса. Но он был лишь исполнителем, лишь палачом. Не он был хозяином своей фабрики. Подлинным и безраздельным хозяином была ядовитая, несущая ложь и смерть сила золота. Сила Зла.

И Наташин папа, один - как Иисус - выступил против неё. Он носился, как угорелый, из цеха в цех, убирая, опорожняя бесконечные урны, надрываясь, толкая платформы на колёсиках, гружёные мусором. В насквозь промокшей рубашке, с вечной каплей пота на кончике носа и с запотевшими стёклами очков, он не знал ни минуты покоя. Когда все шли на обед, он один воевал с горами мусора, с сажей и копотью, с загаженными туалетами. Уходил он всегда последним, когда, кроме него, не оставалось больше никого. Это была его дуэль с сидящим за двумя стенами пауком в кипе, и поначалу Наташин папа побеждал. Через три дня его работы из-под мусора и сажи появился пол, кафель в туалетах приобрёл свой натуральный цвет, люди перестали чувствовать во рту металлический привкус. Наташин папа сделал невозможное. За четыре дня он приобрёл уважение и любовь всего коллектива, простых работников, и они стали втайне от начальства ему помогать, убирая вокруг своих рабочих мест. Кто-то принёс и повесил на стену театральную афишу, кто-то притащил из дому и поставил освежитель воздуха в туалет...

Но, если бы сила зла противостояла всему коллективу фабрики в целом, она бы не имела и половины шанса на победу. Коллектив фабрики был разбит на группы и группки. Формально работавшие в тех же самых условиях, что и другие, хозяйки разбросанных по периметру цехов кабинетов и кабинетиков были в действительности отделены тем или иным образом от пыли и копоти, от шума и вредного воздуха цехов. Работницы, занимавшиеся распаковкой и упаковкой ювелирных изделий, даже они работали в чуть лучших условиях, чем те, кто был вовлечён в процесс производства, а зарплату получали практически такую же, если не выше. Хозяйки же "цеховых" кабинетов получали от десяти до пятнадцати долларов в час. Они и решили положить конец самодеятельности Изовского. При помощи хитрых уловок они заставляли Наташиного отца убирать их кабинеты как минимум дважды в день, посылали его за мусорными мешками, звали к телефону, когда на самом деле никто ему не звонил, пускали фальшивый слух, что его вызывает хозяин фабрики... Это было то, что перехлестнуло через край, и однажды ему на работе стало дурно. В тот момент, когда он тянул за собой гружёную тяжёлыми коробками платформу, у него вдруг потемнело в глазах, он обмяк и провалился в какую-то тёмную яму. Когда он очнулся, он увидел, что лежит на сваленных в угол пустых картонных коробках, и почувствовал на своём лице что-то мокрое. Это была кровь. Видно, падая, он оцарапался обо что-то, и теперь его правая скула кровоточила. Никого не было поблизости в этот момент, и он поднялся, пошёл туда, где находилась аптечка (на этой фабрике она имелась), заклеил пластырем царапину и вернулся к работе. А назавтра, отработав ровно месяц, он уволился по собственному желанию.

Всего лишь через пять дней ему сказочно повезло: нашлась другая работа. Нужно было только следить за показаниями приборов одного автоматического процесса. На этом месте работали всего четыре человека, сменяя друг друга. Если Наташин папа был занят днём, то его сменщик, франкофон-кебекуа, ночью. Два других сменщика - сирийский армянин и его сын - приходили на субботу - воскресенье, проводя на этой работе двое суток.

Сначала он был очень доволен: сам себе хозяин, работа не пыльная, и, главное, можно сколько угодно звонить по телефону и писать свои романы. За первые две недели новой работы Наташин папа заметно поправился, стал уверенней в себе, отпустил бороду и повеселел. Но вскоре он почувствовал, что теряет связь с жизнью и с Наташей, с женой Леной, даже с самим собой. Он пытался представить себя оператором батискафа, шахтёром, попавшим в обвал, альпинистом - но ничего не помогало; воображаемый романтический налёт катастрофически улетучивался. Новые страницы его романов оказывались описательными, скучными, бытовыми. Если бы их смог прочесть один ныне покойный лауреат Нобелевской премии по литературе, назвавший творчество Изовского излишеством природы в эпоху убогости, он бы, наверное, грустно вздохнул. Наташин папа тоже чувствовал это и тосковал по нормальному образу жизни.

Поэтому, когда ему в очередной раз улыбнулась удача, и подвернулась ещё одна не тяжёлая простая работа, - 6.30 утра до 15.30, он быстро уволился - и был таков. Он никак не мог поверить в то, что с середины дня уже свободен.

Происшествие с изгнанием Наташи из репетиционных помещений музыкального отделения университета МакГилл случилось именно в тот период: когда глава семьи переживал своё как бы второе рождение, сбрил недавно заведенную бороду, и, вообще, воспрянул духом в связи с новой работой.

Изгнание Наташи неожиданно больно ударило по всей семье, потому что вдруг - одним махом - отняло у них все иллюзии и поставило их лицом к лицу со страшной реальностью. Они почувствовали и осознали своё полное поражение, увидели со стороны своё жалкое существование, свою нищету, поняли горькую правду своего ничтожного положения. Только сейчас они рассмотрели, на каком они дне, в какую глубокую, тёмную пропасть свалились. Только сейчас родители Наташи - её отец, который за четыре года, проведенных в Монреале, сильно осунулся и постарел, стал жаловаться на головные боли и проблемы со зрением; её мать с искалеченными работой руками - поняли, что никогда не смогут иметь своего дома, достойной работы, не смогут подняться с самого дна общества, то есть, с уровня отверженности, освободиться от унизительного положения. Эти добрые, честные, умные, талантливые люди были слишком честны, слишком добры, а жизнь - по мере их взросления, старения - становилась ещё более циничной, достигнув человеческого предела лжи и компромисса. За этим пределом начиналась анархия, разложение общества, потом тирания - или, вероятно, гражданская (или какая-либо другая) война повсюду - от Урала до Лондона, от Нью-Йорка до мексиканской границы. До начала первых признаков этого полного упадка оставалось ещё как минимум десять лет, но люди, такие, как Изовские, уже замерзали от их холодного дыхания.

 

Если покупка и привоз подержанного (о новом они могли забыть до конца этой своей жизни) пианино превращалась для них в почти неразрешимую проблему, то что же с ними будет дальше?..

 

 

 

9. ПЕРЕВЕРТЫШИ

 

Эту компьютерную игру сделал just for fun "друг семьи", фанатичный любитель-программист Евгений Курбенко. Он носился по всему Монреалю со своим детищем, и Наташа стала одним из его испытательных полигонов, на которых он опробовал свою поделку. Евгений недоумевал, отчего эта девочка-подросток, не имевшая дома компьютера, с такой прохладцей относится к его игре. Простая в управлении, захватывающая игра оставляла девочку почти что равнодушной. Напрасно он привез и оставил Изовским на целую неделю свой второй компьютер. Он ведь не смог бы себе даже представить, что девочка уже испытала и какую, ни с чем не сравнимую мощь, имела захватывающесть совершенно другой игры, самой фантастичной и невероятной.

Однако, Наташа запомнила саму идею придуманной Женей игры: фигурки одного разряда при определенных ситуациях превращались в фигурки другого разряда - как бы в своих врагов. Именно эту идею ей напомнило поведение многих русских, в кавычках и без.

Это к 1997 году число русских перевалило в Монреале за 25 тысяч, а в 1990 - 1991 хорошо, если их было тут от силы три тысячи. Все они прекрасно устраивались, покупали дома, машины, становились зажиточными людьми.

Секрет был прост: пока русских в Монреале было немного, всем им помогала стать на ноги еврейская община. Единственным не евреем в Монреале из всех говорящих по-русски был, наверное, только поп местной русской церкви, да и тот, шутили, вынужден был по субботам, сменив крест на кипу, ходить в синагогу, и "по делам службы" иногда забегать в JIAS - административный центр "еврейского правительства Монреаля". К 1993-95 году, когда русские и украинские церкви стали побогаче, а их религиозные общины влиятельней, многие "русские" умудрялись по субботам посещать синагогу, а по воскресеньям ходить в церковь. Так они получали помощь от двух общин сразу.

Те, что по каким-либо причинам - ну никак не могли показаться в синагоге или в JIAS`e, те разыгрывали карту федералистов, клеймя позором квебекское сепаратистское движение, подписываясь в защиту единства Канады и посещая все собрания, на которых орали "Да здравствует единая и неделимая Канада!" Их замечали, выделяли, помогали им перейти "на ту сторону" через бурную реку жизни: на сторону тех, кто побогаче.

Так как родители Наташи были "слюнтяями", "вшивыми интеллигентами", ни среди первых, ни среди вторых их не оказалось...

К началу 90-х годов - с одной стороны русских стало слишком много, чтобы всем помогать; с другой стороны, политическая и экономическая ситуация изменились. Тогда и появилось новое поколение русских "выживальщиков": поколение "муравьедов". Помнится, есть такие животные с продолговатым туловищем и носом-рыльцем, поедающие муравьёв. Муравей - это пылинка, это сказочная "маковая росинка", но, когда много таких пылинок, муравьед наедается. Девизом этих новых русских было "официально не работать" или "с миру по нитке ... - нищему рубашка". Они получали пособие, а работали тайно, подпольно, что давало им на человека вместо одной примерно полторы зарплаты. Кроме того, они ведь не платили налогов, так как работали скрытно, и это приносило им ещё четверть зарплаты.

То, что они сидели на социальной помощи, открывало возможность пользоваться рядом услуг, для работающих платных: например, услуги дантиста. Но, главное, это позволяло им записаться в "банки еды", прозванные кормушками. Поразительно, с какой быстротой в русской среде узнавались адреса этих "кормушек": десятки адресов, в то время как Наташин папа тратил два-три месяца на поиск одного. Прибывшего пешочком, бледного и худого, Наташиного отца, держащего за руку маленькую для своего возраста, неприметную девчонку, наотрез отказывались записывать на бесплатное получение продуктов, а какого-нибудь толстого Изю Кагана, подъезжавшего на почти новой машине, вламывающегося в кабинет благотворителей с вонючей сигареткой в зубах и мозолящего всем глаза новеньким модным костюмом, записывали сразу. Наташиного папу обвиняли в том, что он нечестен и хитёр и пытается получать помощь сразу в двух "кормушках", хотя на самом деле это была ложь (и потом - это не запрещалось). И его - самого нуждающегося - с позором лишали единственной помощи. А изи с их волчьей хваткой отоваривались сразу в десяти - пятнадцати кормушках, разъезжая на машинах и подкупая раздатчиц: чтобы получать побольше и посвежей.

Жестокие и алчные агенты социальной помощи, ожидавшие взятки, пять или шесть раз лишали семью Изовских пособия, или урезали, или задерживали выплату, а изи, у которых всегда есть, чем подкупить, спали спокойно, получали пособие по максимуму, и вдобавок имели ещё разные льготы. Когда мама Наташи, Лена, начала работать, никто не сказал ей, что, если работает только один из двух взрослых в семье, положена доплата до прожиточного минимума. Изи каганы не снимали квартир - как родители Наташи - на улице Пил, выше Шербрук, - чтобы "быть поближе к музеям, университетам, концертным залам". Они, эти выходцы из Корестеня, Винницы или Жмеринки, селились на Кот де Неж или на Кот Вертю, в кишащих голопузыми смуглыми израильскими детишками кварталах, в соседстве с которыми никто, кроме них, жить не отваживался. А изи жили: и иногда даже ивритяне - с их почёсываниями в паху, с ремнём (когда они садились на корточки) ниже заднепроходного отверстия, с рукой, нервно складывающей пальцы в известном жесте под названием "рэга!", - и те, бывало, убегали от них. Что уж говорить о мирной пейсатой бедноте, которая при виде очередного изи чесалась не только руками, но даже пятками от нервного зуда. А магазинщик в районе Утремон, как только видел, что местный изя направляется к его магазину, хватался за сердце с возгласом "киндэрлэх, ратэвет!"

Конечно, среди их тезок, однофамильцев и земляков были и другие, приличные, мягкие люди. Но, если даже на каждых пять жмеринских Изь приходился всего один "изя" с маленькой буквы и в кавычках, Леонид Изовский, этот бывший защитник евреев, автор половины московских петиций против антисемитизма, вандализма на еврейских кладбищах и наиболее оголтелых акций общества "Память", впадал в страшный грех обобщения не без провоцирующего повода. На самом деле всё было гораздо сложней. Конец ХХ века стал эпохой наиболее сильного влияния евреев. Фактически началась еврейская эпоха. Она не сделалась еще самой ужасной в истории, но оказалась самой лживой. А ложь - как знал Наташин папа, - всегда ведёт к катастрофе. То, что самыми приспособленными к этой эпохе оказались выходцы из жмеринско-винницких микрорайонов, и было своеобразным приговором.

 

Итак, родители Наташи сделали всё наоборот: они сняли квартиру примерно на сто долларов дороже, чем все "русские", в районе, где были отрезаны от "русской информационной машины"; вместо программы по захвату бесплатных продуктов они выполняли программу под название "парки и концерты", вместо подпольной работы - и пособия - они предпочли официальную работу - и "долой пособие", вместо экономии на телефоне, автоответчике, телевизоре они завели телефон, автоответчик и телевизор: чтобы их ребёнок не рос неполноценным и с комплексами. Они избегали полу-криминальных и криминальных действий, в то время как рациональные русские покупали только один проездной, скрытно передавая его друг другу в метро или выбивая друг другу купоны-"контрамарки", даже приобретали поддельные проездные за половину обычной цены (по всем приметам - тоже русское творчество); были "прописаны" в более дорогих квартирах, получая доплату на жильё, а сами в действительности ютились в самых дешёвых; по три раза в год предоставляли поддельные справки о том, что стали жертвами пожара - и выбивали помощь; занимались продажей контрабандных сигарет; гнали и продавали самогон; некоторые из них участвовали в "выносе", то есть, краже вещей из магазинов; другие профессионально рылись в отбросах, "выуживая" довольно сносные чемоданы, стулья, мебель, одежду, телевизоры, телефоны, принтеры, части компьютерной системы; третьи сбывали поддельные телефонные карты, включались в цепочку изготовления и сбыта поддельных документов; четвёртые водили новоприбывших по городу, а потом грабили их, вымогая деньги за помощь заполнения анкет, оформления пособия, снятия квартиры, и так далее, за каждую информацию (о "кормушках" и так далее) взимая отдельную дань... Если бы подобная активность не стала нормой для тех, кто оказался "на дне" и хотел выплыть, общество бы ориентировало свои нормы на таких, как Наташины родители, не давая им пропасть, погрязнуть в нищете, и, наоборот, если бы в обществе были другие нормы, тогда не те, кто обманывает и ворует, а такие, как Леонид и Лена, преуспевали бы в жизни... Изовские укоряли себя в несостоятельности, сетовали на невезение, укоряли себя в собственной непредприимчивости, но на самом деле им не хватало лишь каких-то трёх-четырёх тысяч долларов свободных денег, что без ущерба общему благосостоянию могли быть потрачены на подкуп чиновников, получение бесплатных курсов по ходовой -денежной - специальности, на взносы в несколько частных бирж труда - какая быстрей найдёт работу. Это типичная картина: порядочный, интеллигентный человек обвиняет себя во всех смертных грехах, в то время как единственная "вина" его состоит в том, что ему не досталось от предков стартовой суммы или "деловых" генов...

Если уж говорить о генах, то беда Изовских состояла в том, что они не получили от родителей тех генов, которые помогали им выжить в самые нечеловеческие времена и которые позволили одному поэту сказать примерно следующее: каждый, кто дожил до 35 лет - преступник.

 

 

 

 

10. МЕЖВРЕМЕНЬЕ

 

Итак, родители купили Наташе подержанное фортепиано, истратив на его приобретение и привоз все "излишки" своего нехитрого семейного бюджета. Но эта принудительная покупка поначалу не принесла счастья. Казалось, теперь Наташе только бы и играть! Но тут начались непредвиденные проблемы. Проблемы с соседями. Это были если не богатые, то, во всяком случае, состоятельные люди, которые почувствовали бедность, низкий социальный статус Изовских. Для них семья с доходом ниже трёх тысяч в месяц обязана была только работать - без всяких там претензий. Их раздражало уже то, что такие люди снимают квартиру в "их" доме. Но мало того: нищие соседи, эти русские, ещё замахнулись на музицирование, и, возможно, на музыкальное образование для их дочери - привилегию обеспеченных семей! Соседи Изовских считали, что общество, государство третирует богатых. По их мнению, все эти бедные были поголовно лентяи, дебилы, рождающиеся генетически неполноценными, с тенденцией к уголовщине, алкоголизму и наркомании; бедные - источник эпидемий, социальной нестабильности и экономических трудностей. Богатые же, по их мнению - это люди, на которых держится мир, им общество обязано самим своим существованием, это его цвет, наиболее умная его часть: люди, заслуги которых перед обществом неизмеримы. Но где же вознаграждение? Если бедные - то есть, люди, только виновные перед обществом в разных грехах и не имеющие абсолютно никаких заслуг - смогут так же, как богатые, учить детей музыке, о каком вознаграждении богатых за их заслуги может тогда идти речь? Богатые из кожи лезут вон для блага общества - а получают то же, что и бедные! Где справедливость?! И они стали восстанавливать справедливость ... Ударами в стенку.

Как только Наташа начинала играть, за стеной раздавались мощные, злые удары. Как взрывы - казалось в квартире Наташи. Удары были такими сильными, что вещи начинали падать со стены: часы, картины, комнатный термометр. Немедленно позвали консьержку - плутоватую бабу с высоким бюстом. Она послушала удары в стену, посмотрела, как падают куски сухой краски с потолка и сказала, что завтра поговорит с соседом (почему не немедленно?).

Из комнаты, имеющей общую стену с соседями, пианино немедленно переставили в спальню, и, когда Наташа занималась, закрывали дверь между комнатами. Дом, где жили Изовские, имел весьма совершенную звукоизоляцию. Соседние квартиры разделяла не только капитальная кирпичная стена, но и гипсовые перегородки с обеих сторон: как пирог с гипсовыми коржами и кирпичной начинкой между ними. Соседи не могли больше ничего слышать, после перестановки пианино. Но удары в стенку не прекратились. Только их начало не совпадало больше с началом Наташиной игры. Удары в стену могли начинаться и в так называемые Учительские дни - когда не было школы, и когда она завтракала, и когда делала уроки. Это также свидетельствовало о том, что слышать её игру соседи больше не могли, а их претензии по поводу "шума" были только предлогом. Несколько раз консьержка поднималась на пятый этаж и звонила в дверь к Наташе, утверждая, что "многие соседи жалуются на шум". Но ни разу больше удары в стену, крики за стеной и приходы консьержки не случались, когда у Изовских были гости или когда дома были родители Наташи: только когда она была дома одна. Это могло значить только: что консьержка каким-то образом следит за их квартирой и что она заодно с соседями.

В фойе дома и перед дверью были кинокамеры, но нередко родители Наташи выходили через пожарный выход - и всё равно соседи и консьержка знали, когда Наташа остаётся дома одна. Теперь родители Наташи уходили на работу с нескрываемым беспокойством, переживая за дочь, а та всё чаще боялась оставаться дома в одиночестве. И это в сравнительно дорогой - "золотой", по выражению Наташиной мамы, - квартире! 

Однажды, когда Леонид Изовский позвонил с работы домой, его дочь стала говорить перепуганным голосом, и рассказала, что в этот раз соседи стучат не только в стену, но и в дверь, кричат на коридоре, требуют, чтобы Наташа вышла. Наташин папа почувствовал, что на сей раз происходит что-то серьёзное, взял такси и вместе со своим напарником - квебекуа (это было в обеденный перерыв) поехал домой. В это время жена соседа проникла из своего окна к Изовским на балкон и принялась пугать девочку. Наташа бросилась в дверь, чтобы позвать на помощь, но в коридоре, спрятавшись, её поджидал сосед, который тут же стал толкать её в свою квартиру. По-видимому, планировалось затащить Наташу в квартиру соседей, а потом вызвать полицию, обвинив её в краже или в проникновении в квартиру с целью кражи.

Когда Леонид прибыл на такси, улица Пил была перекрыта, и он добрался дворами до чёрного входа в дом, который, к счастью, был открыт. И соседи, и консьержка знали, что Наташины родители работают, и потому не могут явиться внезапно, поэтому и действовали так нагло, без опаски. Наташин папа со своим другом возникли из лифта именно в тот самый момент, когда Наташу заталкивали в квартиру к соседям. Они бросились на выручку. Сосед оказался атлетом, а тут ещё на помощь ему уже спешила его жена. Но напарник Леонида был ещё крупнее; он оттеснил соседа и толкнул его в квартиру прямо на подбегавшую жену, сразу захлопнув дверь. Тут же все трое - Наташа, её отец и его друг - скрылись в своей квартире, заперев дверь. 

Соседи кричали им с коридора "трусы", "пересрали", но те никак не реагировали: они в это время звонили в полицию.

Два полицейских - франкофона были на стороне Изовских. Их подкупали французский язык Наташиного отца, его друг - квебекуа (свидетель), и потом они не очень-то любили агрессивных богатых англофонов, таких, как соседи Наташи.

И Наташа, и её мама были предупреждены Наташиным отцом даже не заикаться о том, что стук в стенку был как-то связан с упражнениями Наташи на пианино. Изовские утверждали, что соседи хулиганили по необъяснимым причинам: сначала, когда все были дома, потом только тогда, когда Наташа оставалась одна. Завершилось всё это тем, что сегодня произошло. Полицейские вошли к соседям: поговорить. Вскоре был подключен следователь, и - по всем признакам - соседей и консьержку (за соучастие) должны были ожидать немалые неприятности.

Но соседи оказались богаче, чем предполагалось, и связи у них были просто невероятные. Несмотря на свидетеля (приятель отца), на повреждённые вещи, упавшие со стены, на все признаки того, что невероятной силы удары в стену вызвали трещины, осыпания, повреждения в квартире Изовских, несмотря на то, что соседи представляли опасность для Изовских, особенно для Наташи, их никуда не убрали. Через два дня врач освидетельствовал синяк на Наташином запястье, вызванный агрессивным захватом, ушибы на её теле; полицейские нашли свидетелей, видевших соседку на балконе Изовских, слышавших крики с стук в стену; наконец, было доказано, что консьержка докладывала соседям, когда Наташа оставалась дома одна - и всё равно ничего не происходило. Тем не менее, уголовное дело было кое-как заведено, началось расследование. Соседей заставили расписаться о невыезде. Выяснилось, что они - граждане Израиля и работают в Канаде по контракту. Несколько дней всё было тихо, но в конце следующей недели позвонил следователь и сказал, что соседи Изовских отбыли в Израиль, а это страна, которая даже убийц не выдаёт. Консьержка потеряла работу, и вместо неё прислали какого-то дистрофичного алкаша, владевшего зато одинаково хорошо и английским, и французским.

Всё это произошло с такой быстротой, что все трое, как говорится, не успели испугаться. Но вся эта история возымела отрицательный эффект на Наташины занятия музыкой. Она не могла отныне так же беззаботно, как раньше, садиться - и играть. Каждый раз, когда она собиралась заниматься, ей казалось, что другие соседи сейчас начнут стучать в стенку. Она не чувствовала больше гарантированности спокойных упражнений. Хотя пианино было теперь её собственное, и играла она у себя дома, Наташа чувствовала себя точно так же, как в классе университета после встречи с М.М. Если раньше она начинала заниматься спонтанно, то есть, ей так хотелось - и всё, то теперь каждый раз начало её занятий казалось ей каким-то искусственным, как будто она принуждала себя... Теперь вернуть устойчивость, чувство защищённости, а, вместе с ним, прежние отношения с инструментом могла бы только покупка дома! Но это было недостижимо. И оставалась только одна альтернатива - поступление в университет!

 

Весь этот большой период в жизни Наташи воспринимался ей как некое безвременье. Казалось - ничего не происходило. Время, что ли, остановилось? Начало этого периода было очерчено изгнанием из университета, покупкой пианино и конфликтом с соседями. Конец его терялся в неизвестности. Каким-то чутьём, интуитивно Наташа предчувствовала, что именно в такие моменты где-то совсем рядом Время ваяет будущее. Совсем рядом, за стеной этой эпохи, по соседству с текущим безвременьем, Судьба уже расставляет фигуры на шахматной доске их жизней. Они - мама с папой и Наташа, - затерянные в темноте искусственной ночи Настоящего, накрытые чёрным колпаком того, КТО-ЧТО выше их... Они - готовые драться до конца друг за друга, живущие полной жизнью, как бабочки, только один День: то есть лишь на плоскости, на поверхности треугольника, вершины которого - это существование каждого из них, только всех вместе. Они живут лишь ради того, чтобы был этот треугольник. Вот М.М., например, это точка. Точка в себе. Не важно - где. На плоскости, в пространстве. Если ветер сотрёт эту точку, ничего не случится: была - нету. Но если ветер грядущего сотрёт хотя бы одну из вершин и х треугольника, две оставшиеся точки окажутся без плоскости настоящей жизни, так как даже на л и н и и они не могут существовать. Может быть, если у Наташи бы была сестра - или брат - треугольник бы не распался. А так... Наташа знает, что как только окончится этот период Безвременья, поднимет КТО-ЧТО накрывающий их колпак, ослепит острым и опасным, как сталь, безжалостным светом - и оставит наедине с заранее приготовленными фигурами противоположного цвета: Грустью, Нищетой, Болезнями, Злобой Людской, Завистью, Жестокостью, Невезением. Как только пойдёт вверх накрывающий их сейчас Безвременьем колпак, фигуры эти начнут двигаться, пойдут на них. Только бы среди них не было Смерти! Господи, пусть не будет среди них Болезни и Смерти, даже отложенной, - только не это, - с такими мыслями Наташа обычно засыпала.

 

То ли потому, что они все трое испытывали сходные чувства, то ли оттого, что действительно были налицо какие-то реальные, объективные признаки, но родители Наташи тоже почувствовали, что Время именно сейчас расставляет и готовит на доске жизни загадочные, враждебные им фигуры. И они решили не поддаваться опьянению убаюкивающей тихой жизни, а начать действовать: кто ходит первым, выигрывает. Так было сделано несколько важных ходов, одним из которых было принятие окончательного решения о том, что Наташа должна учиться. Через год она заканчивала французскую среднюю (secondair) школу. Если бы она ходила в английскую школу, тогда ей оставался бы только университет McGill (или Конкордия). Но в её случае она могла поступить в Univercitet de Montreal, тем более, что столкновение с М.М. и изгнание из репетиционного корпуса оставили у всех троих неприятный осадок. Конечно, McGill - самый сильный из всех восьми монреальских университетов и котируется выше всего (а о музыкальном отделении и говорить нечего). Но на нём свет клином не сошёлся. И решено было устроить ей прослушивание в университете Монреаль, а также подготовить все формальные шаги для поступления туда. К тому времени уже было выяснено, что среди преподавателей фортепиано в университете McGill авторитет М.М. был непререкаемым, и потому в свое время было большой ошибкой сразу идти к ней. Случись недоразумение с любым другим педагогом, они могли бы обратиться ко второму, к третьему... После того, как они уже сунулись к М.М., никто бы не взял теперь Наташу в ученицы. Никто не хотел конфликта с Учительницей. Мэтр Айвон Эдвардс, декан музыкального факультета, добрейший человек и замечательный музыкант, был слишком интеллигентен, чтобы противостоять ей. Он - как хоровой дирижёр - считался одним из наиболее тонких стилистов, интерпретаторов хоровой музыки. Репетиции, а не только концерты, превращались для участников хора Сан-Лоран, которым он руководил, в нескончаемый праздник: так легко, умно, весело он их проводил. Он обладал необыкновенно рафинированным чувством юмора, настолько тонким и всеохватывающим, что, если бы собрать все высказанные им на репетициях остроты собственного изготовления и составить из них книгу, эта книга наверняка затмила бы собой всё, что только имеется в этой области. Он воспитывал поколения дирижёров и певцов, участвовал в подготовке опер, месс, ораторий, симфоний вместе с лучшими симфоническими оркестрами, но робел и пасовал перед хамством и грубой силой точно так же, как студент-undergraduate.

Конечно, Наташа могла легко заполнить анкеты, заплатить причитающиеся 60 долларов, подать прошение на студенческую ссуду - и запросто поступить, пройдя экзамены, в университет Монреаль. Но сначала решено было всё же прослушаться. Наташу прослушали три педагога университета Монреаль. Все они были в восторге от Наташиной игры, хвалили её, но вместе с тем советовали ехать учиться в Европу: её стиль и уровень игры, мол, европейский, а не американский. "Зачем ломать себя? - говорили они. Конечно, Наташины родители не могли рассказать, что с их средствами не только поехать учиться в Европу, но даже добраться до Торонто весьма проблематично. Но то, как прослушивавшие Наташу педагоги прятали глаза, их настойчивые, навязчивые советы - об учёбе в Европе, о занятиях частным образом ("академическое образование может сбить её с толку") - показалось родителям Наташи подозрительными. Всё объяснилось очень просто. Оказалось, что в университете Монреаль на музыкальном отделении всем заправляет любимая ученица М.М. Только теперь стало понятно, что имел в виду Петя, когда звонил им в день визита к М.М. Его предостережения начинали сбываться...

В субботу вся семья отправляется к одной старинной папиной знакомой, с которой они много лет назад учились в московской школе. Они совсем недавно открыли, что и она живёт в Монреале. Теперь она известный балетмейстер. Имеет свой дом в районе Westmount.

Когда они приходят, им представляют гостью. Это пожилая женщина армянского происхождения с удивительно добрыми большими глазами. "Марина, - представляется та. Разговорились. Оказалось, Марина - бывшая пианистка. Когда они узнают её фамилию, Наташа почтительно вздыхает.

Когда-то эту женщину знали все. Для неё были открыты любые концертные залы. Не только участница конкурсов, но и частый член жюри наиболее престижных из них, она считалась тонким интерпретатором и обладала потрясающим музыкальным вкусом. Её игра отличалась особой одухотворённостью. И вот она перед ними - простая, доступная. Полная противоположность М.М. "Знаю, конечно, знаю, - говорит она. - М.М. не меняется. Какой была, такой осталась. Жёсткая, грубая, любит оскорбить и обидеть. Строит из себя бабу-генерала, на какую вроде и обижаться-то неприлично. Но тут главное разгадать, что кроется за этой внешней оболочкой. Характерное для неё подтрунивание, обидное подшучивание над молодыми, зелёными студентами - или это более глубинная вражда, зависть к самобытным талантам, к бескорыстию, молодости и доброте. Думаю, что ваш случай наиболее тяжёлый. В Монреале М.М. учиться вашей девочке не даст. Но я знаю противоядие..." - "Что?! - в один голос вскричали родители Наташи. 

 

- Да-да, но не спешите заранее благодарить. Сначала я просто обязана услышать, как ваша девочка играет... Не волнуйся, я строго судить не буду, - обращается она уже у Наташе. - Поиграй чуть-чуть. Не важно, что. Что-нибудь. -

Вера, знакомая папы, у которой они в гостях, ждёт, пока все поднимутся, потом ведёт Наташу впереди всех в соседнюю комнату. Там, на паркетном полу, стоит большой концертный рояль "Стайнвей". - "Ого, - выражает своё удивление Наташина мама: как будто не было в их московской квартире рояля "Глоб", который, пожалуй, получше "Стайнвея".

Все рассаживаются вокруг рояля в расслабленных, благожелательных позах. Теперь Наташа ничуть не боится. Она легко трогает клавиши - и погружается в свою музыку. Быстро проносятся перед её внутренним взором не картины - эмоции, дует ветер времён. Солнце десять раз садится и встаёт - как в ускоренной съёмке. Она не замечает, как заканчивает уже третье произведение.

От группки сидящих отделяется Марина. Она легко, бестелесно, как девочка, подходит к Наташе, поднимает её, прижимает к себе, целует. "Так вот кто ты есть, - шепчет Марина (Наташа чувствует на её щеках слёзы). - Это невероятно! Ты совершила невозможное. Нет, это просто невероятно. Они настоящие убийцы, те, что слушали Наташу в университете Монреаль. Слышать её, и делать вид, что ничего не происходит, да ещё поиздеваться, "предложить" ехать в Европу... - она стоит посреди собравшихся, как будто испугана тем, что оказалась на этом месте. - Это то же самое, что видеть Мессию, и говорить "мы не знаем, кто ты такой"! Ни в коем случае не увозите её отсюда. Вырвать цветок, расцветший на этой почве - и он завянет. Её место в Монреале. Теперь я уверена, что это сам Дьявол надоумил М.М. остановить этот талант".  

За кофе бывшая знаменитая пианистка продолжает: в Хамильтоне, возле Торонто, живёт замечательная преподавательница, которая помогла М.М. из небытия подняться до деспота местной фортепианной школы. Только три человека знают, что однажды к Ц.Н. обратились с просьбой спасти жизнь талантливого молодого художника, погибавшего от лучевой болезни. Он был лучезарной, поразительно светлой личностью. От Ц.Н. ничего не требовалось. Никаких денег. Только вызов в Канаду. Тут уже были определённые договорённости, и вполне возможно, что данные обещания были бы выполнены. Талантливый юноша был не только выдающимся художником, но и гениальным организатором, бизнесменом. Вдвоём с братом, знавшим языки, способным вести светские беседы и умевшим достучаться в любую дверь, он добился бы многого. Если вдруг нет - братья могли обратиться за статусом беженцев: тогда получить этот статус было легко. Оба подвергались в "Совке" серьёзным преследованиям. В крайнем случае братья уехали бы назад. Парень был в стадии длительной ремиссии - и по-видимому смог бы вернуться. Но она отказала, несмотря на то, что её собственная семнадцатилетняя дочь погибла от злокачественной опухоли. Эта добрая женщина, человек большой души, совершила роковую ошибку. Сделав много добрых дел, она по непонятным причинам отказалась помочь семье, с какой дружила до отъезда в Канаду, и знала, что мальчик был со светлой душой и головой... Ничто не может уже исправить той роковой ошибки. Тот талантливый молодой человек - был уникальной личностью. Когда его не стало, ему только-только исполнилось 26 лет! Эта потеря невосполнима. Но ни одно место на этом свете не остаётся пустым. Место добра занимает зло. Помощь, не оказанная В.Г., пришлась на М.М. И круг замкнулся. Открытый Добром, он был замкнут Злом.

М.М. никогда не сможет отказать Ц.Н. Не потому, что хранит верность благодарности за некогда оказанную поддержку. Нет! Она боится Ц.Н. - та знает о ней кое-что такое, чего не знает о ней больше никто. "Поедете в Хамильтон на лето, пойдите к Ц.Н., скажете, что я рекомендовала. А, впрочем, я ей позвоню и договорюсь. Пусть девочка поучится у неё месяца три, а потом вернётся в Монреаль как ученица Ц.Н. Снова обратитесь к М.М. Наташе, конечно, придётся пойти к ней в ученицы. Всё будет как надо: М.М. не сможет отказать. И, кстати, Ц.Н. пройдёт с Наташей все теоретические предметы, что важно для поступления: она прекрасный педагог-теоретик. Но у меня будет одно условие. Через два-четыре месяца после начала занятий с М.М. пусть ваша дочь переведётся к другому преподавателю. Это приказ. М.М. и тут не будет препятствовать. Запомните моё слово. Конечно, могут возникнуть разные маленькие осложнения. Но сверх необходимости пусть не остаётся у М.М. ни минуты. Для того, чтобы вам было понятно, что я имею в виду, представьте себе дрессировщика, который всунул свою голову в львиную пасть - и забыл вытащить. Если вам не нравится это сравнение, придумайте другое".

"Предполагаю, что у вас могут возникнуть серьёзные финансовые затруднения в осуществлении этого плана. Но не беспокойтесь, мы с Верой найдёт вам спонсоров. - Вера выразительно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. - Соглашайтесь, у вас нет иного выхода. Я вам никогда не позволю загубить такой талант".

 

                               * * *

 

После шикарного монреальского аэропорта Мирабель аэропорт в Торонто произвёл на Наташу угнетающее впечатление. Правда, ей сказали, что этот корпус "воздушного вокзала" - не самый красивый. Они выходят из автоматически открывшихся дверей на асфальтовую дорожку, где их уже поджидают в машине. Это Ц.Н. с мужем. Когда они едут из района аэропорта в Хамильтон, только в обществе этой приятной и приветливой женщины Наташа чувствует, в каком напряжении она была всё последнее время. Она видит перед собой новое, улыбающееся лицо, и чувствует, как её конвульсивно сжатые плечи расслабляются, как её лицо разглаживается, как ей становится просто и хорошо. Невесомый майский ветерок из окна машины овевает её нежную кожу, голос Ц.Н., такой мягкий, прозрачный, с лёгким литовским акцентом - напоминает этот ветерок. Длинные мосты и дороги, панорама полей и полусельских домов вдали, пригороды дышащего близостью огромного города, синее небо с белыми облачками вызвали в Наташе новое, никогда не переживаемое ей тут, в Канаде, чувство...

Три месяца занятий с Ц.Н. пролетели быстро, как один день. Хамильтон, этот милый, компактный, уютный городок, признанный лучшим в Канаде по качеству жизни, тенистые летние вечера, успокаивающие, вдохновляющие занятия с Ц.Н., умным и вдумчивым педагогом, независимость и безопасность - всё это сделало Наташу чуточку другой, укрепило её земное начало: она стала уверенней в себе, пробудилась её женская чувственность и обаяние, и она превратилась из ребёнка во взрослого человека.

Ц.Н. была тонким психологом и чутким преподавателем. В ней не осталось ни капли эгоизма, ни капли личного, пристрастного интереса. Она оказалась честным, приятным собеседником и человеком, талантливым организатором и воспитателем. Она только шлифовала Наташину игру, не пытаясь ничего навязать или поломать. Они часто подолгу беседовали о музыке, и это было частью занятий. Были выбраны новые произведения, мимо которых Наташа сама, может быть, прошла, не заметив их внутренней красоты. Ц.Н. впервые обратила внимание Наташи на современную музыку, в частности, на сонаты американского композитора Дейло Джойо. Они подолгу разбирали особенности стилей композиторов всех школ ХХ века: Ново-Венской (Шёнберг, Берг, Веберн), Немецкой (Вайль, Карл Орф, Хиндемит), Французской (Мийо, Оннегер, Мессиан), Польской (Шимановский, Лютославский, Гражина Бацевич, Сероцкий, Пендерецкий), Русской (Шостакович, Гаврилин, Успенский, Борис Чайковский, Слоним, Каретников, Габайдулина, Шнитке). Наташа открыла, что не только столетия, но и десятилетия могут коренным образом отличаться друг от друга по мироощущению, по атмосфере, и что композиторы 60-х говорят другими голосами, нежели композиторы 90-х. Её фортепианная техника шлифовалась и получила второе развитие; теперь она могла проницательно и блестяще читать с листа так, как раньше могла играть только готовые, выученные произведения. Все эти стороны её многогранного музыкального таланта получили новое развитие благодаря толчку, данному Ц.Н. За три месяца, благодаря её собственной феноменальной работоспособности, чутью, широте охвата, а также благодаря прекрасному педагогу, она превратилась в зрелого мастера. Ц.К. также прошла с ней курс тренинга слуха, обучила музыкальному диктанту, да так, что Наташа стала уверенно записывать на слух не только трёхголосные инвенции и фуги Баха, но и прелюдии Шостаковича, прошла с ней курс истории и теории музыки, гармонии, контрапункта и основы аранжировки, обучила основам дирижирования. Она также прочла Наташе основной курс музыкальной формы. Были написаны все письменные работы, необходимые для поступления, закончена подготовка по всем возможным устным экзаменам. Польза от занятий с Ц.Н., потенциальные скрытые ресурсы их были далеко не исчерпаны. Они могли приносить замечательные плоды ещё два-три года - даже принимая во внимание феноменально быстрое развитие Наташи. Но к концу третьего месяца Наташа уже скучает по Монреалю и по родителям; деньги, выделенные спонсорами, подходят к концу, и, главное, что, не пройдя через университет, она не сможет заниматься тем, к чему способна от рождения, и перед ней никогда не откроются двери концертных залов. Таким образом, стаж её занятий с учителями музыки приблизился к полутора годам: год в Москве, и вот сейчас - три месяца в Канаде.

Был выполнен целый ряд важных формальностей. Наташа сдала экстерно экзамен за восьмой уровень в одном из торонтских университетов - и получила диплом. По существующим в Квебеке законам, выпускники средней школы лишены возможности идти сразу в университет, и должны как минимум два года отучиться сначала в колледже. Наташин папа отыскал малоизвестный и вполне легальный способ обойти этот закон. Выяснилось, что это обойдется семье примерно в пятьсот долларов. Дорога для поступления в университет была свободна.

Расставаясь, Ц.Н. всё так же приветливо улыбается Наташе своей открытой, ободряющей улыбкой. Она ни разу за три месяца не позволила себе выплеснуть из себя признание своей усталости, разочарования и нездоровья, не повесила груз своих проблем на Наташу, хотя теперь Наташа знает, что на Ц.Н. - заботы о внучке, её больные мать и тётя, заботы о брате, дом, покупки, ученики, и, кроме того, её прижимает в угол её собственное слабое здоровье. И, всё-таки, у неё хватает согревающего тепла на всех её учеников. Наташа покинула Хамильтон со смешанным чувством надежды и растерянности. Что ждёт её, её родителей впереди?

 

Слишком много в её ситуации неизвестных.

 

 

 

11. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

 

И вот она снова сидит перед Учительницей, и прежние обида и возмущение внезапно накатывают на неё из черноты - так неожиданно, что застают врасплох. Ей казалось, что она полностью забыла о них. Не может же она быть такой злопамятной, чтобы из своего детства перетягивать всю шкалу, всю силу своих обид в это более простое "теперь"! Но эмоции, которые охватывают её, спонтанны; их не так-то просто остановить.

Учительница, казалось бы, улавливает эту перемену в Наташе. Она насмешливо оборачивается, "кладет" ногу на ногу и достаёт сигарету. "Ну-с, как отдохнула летом? Как впечатления? - М.М. говорит это так, как будто Наташа как минимум пять лет была её студенткой. - Говорят, эта новая демонстрация моделей Воланского произвела целый фурор. Все мои студентки бегали смотреть. А ты, как, ты не была? - Наташа пожимает плечами. М.М. даже не делает попытки перейти на свой чудовищный английский. Разговор заходит о новой университетской газете, о посещении Монреаля Пендерецким, о недавних гастролях Спивакова с оркестром, об экзотичном концерте ударно-шумовых инструментов, состоявшемся недавно в McGill. Наташа не понимает, откуда Учительница "выкопала" столько времени для неё, что это всё означает. Она впервые замечает, какие тяжёлые, будто каменные, волосы у Учительницы, тугой плотный ком которых завязан сзади и, казалось бы, должен перевесить голову, откинуть её назад. Сейчас Учительница похожа на учительницу, на строгую, принципиальную, образцовую преподавательницу, которая, если надо, может найти время для задушевной беседы с учеником. "Кстати, послезавтра - мой концерт здесь, в Pollak Concert Hall. Я позабочусь, чтобы тебе дали билет. Можешь себе представить, что этот концерт совпал с ремонтом, который я затеяла. Если бы не ремонт, мы бы лучше встретились и побеседовали у меня - там просторно, свежо, светло - и тишина. Та знаешь, где я живу? Знаешь, такой дом напротив маленькой синагоги на улице Стюарт, выше Шербрук?" Конечно, Наташа знала этот дом. Этот одиннадцатиэтажный светлый дом, в стиле эклектики, самый дорогой во всём их районе. Элементы эклектики, такие, как декор, мини-колонны, огромные, но из-за необычной формы кажущиеся миниатюрными, скруглённые балконы с гипсовыми ограждениями, подпираемые гипсовыми фигурными столбиками, обработка оконных проёмов, сочетаются в его архитектуре с конструктивизмом, что делает его на вид лёгким, всегда нарядным, эксклюзивным, шикарным домом. Это дом с полукруглым разъездом для машин перпендикулярно, а не параллельно улице, заходящим под крышу длинной изогнутой колоннады, со швейцаром на дверях и с портье в холле, за которым сидел ещё и охранник; дом с двумя бассейнами, с подземными гаражами на трёх уровнях, супер-скоростными лифтами, ландри (комнатами для стирки) на каждом этаже, с обслугой (две работницы), с зимним садом, ванной-джакузи в каждом апартаменте, кондиционированным воздухом, кабельным и спутниковым телевидением, спортивным залом со всем оборудованием, как в "джиме", и, конечно, с шикарным видом на Монреаль, на залив и реку Святого Лаврентия, на длинные, большие монреальские мосты и на страшно далёкие районы за рекой. Ну, и, конечно, место тут самое эксклюзивное, самое шикарное. Интерьеры всех помещений этого дома, включая квартиры, были выполнены в пику показной роскоши, и оттого казались и были в самом деле богаче.

На девятом этаже, где жила М.М., были только квартиры из пяти комнат, на двух уровнях, с двумя туалетами. Месячная плата за такую квартиру безумно высока. Но, судя по затеянному ремонту, перед Наташей сидела сама владелица квартиры, а покупку такого жилья (не дома, который всегда легче продать) могут себе позволить только очень состоятельные люди; как правило, не рядовые преподаватели университета. Иммигранты, приехавшие 7-10 лет назад и существующие на профессорскую зарплату, пусть даже имея частных учеников, стать владельцами подобных апартаментов просто не в состоянии.

Пока М.М. продолжала говорить, Наташа соображала, что это - скрытая ирония, вступление к очередным издевательским насмешкам, - или стремление показать полную никчемность Наташи в соседстве с тем, кто владеет квартирой в этом знаменитом доме на улице Стюарт. Но ничего не произошло. Откровение М.М. не имело продолжения. Разговор переключился на другую тему...

Несмотря ни на что у Наташи было какое-то странное и противоречивое чувство. Ей казалось, что глубокий грудной альт, который она слышит, принадлежит не этой, сидящей перед ней, женщине, а исходит из какого-то другого источника. Это как если бы страшный крокодил, раскрывая пасть, вдруг заговорил усталым человеческим голосом. Было в этом что-то сюрреалистическое, ирреальное. Наташа встряхнула головой, чтобы отогнать наваждение, но оно не уходило. М.М. явно заметила это движение, но ничего не сказала и никак не отреагировала. Создалась неловкая ситуация, когда М.М. все говорила и говорила, а Наташа не была уверена, должна ли она сама откланяться и уйти, дождаться ли, пока М.М. объявит, что аудиенция окончена, попроситься ли у М.М. взять ее к себе в класс в случае её успешного поступления. Чем дольше длилась эта встреча, тем более двусмысленной становилась ситуация. Тот комплекс обиды, который некогда умело создала М.М. в её сознании, теперь мешал ей задать вопрос в лоб, но и М.М. избегала говорить о том, ради чего была устроена эта встреча. Получалось, что Наташа злоупотребляет временем ведущего профессора, а та, в силу своей любезности и гостеприимства, не решается её выставить за дверь. Именно тогда, когда Наташино терпение дошло до критической точки, в тот самый момент, когда она уже открыла рот, чтобы сказать что-то типа "извините, но я не могу больше злоупотреблять Вашим гостеприимством", в тот самый момент М.М. вскользь замечает: " Боюсь, ты устала от моей болтовни, мы с тобой продолжим беседу сразу после твоих экзаменов".

Прилив тепла - благодарности М.М. за то, что та сама пришла ей на помощь, что освободила её. Собачья преданность разливается по её телу, задевая какие-то крикливые струнки в груди. "Ай да молодчина М.М.! Что за душевный человек Марина М.!" Конечно, у неё достаёт проницательности и чутья, чтобы уловить фальшь. Если бы к ней, Наташе, пришёл человек по поводу чего-то конкретно оговорённого (ведь виолончелист Арик Аветисян, студент McGill, из post-graduate, договорившийся с М.М. о встрече с Наташей, указал на конкретную цель), она ощущала бы себя виноватой, если бы через полчаса не заговорила о деле. Такой стиль, когда собеседника пытают неловкостью, "неудобством" ситуации, по-английски называется "offensive". Выручить Наташу из ей же самой расставленных силков: какой, однако, тонкий расчёт, и, в то же время, какой дешёвый трюк! Но не это насторожило Наташу. Не это заставило ощутить, как похолодело в груди. Ведь Арик не говорил М.М., что Наташа брала уроки, а, тем более, у кого. Это Наташа бы сообщила, если бы Учительница заговорила о главном. Но, выходит, что М.М. знала! Она знала и то, что Наташа забегала за анкетами и собирается поступать, хотя, получая пакет, назвалась вымышленным именем. Теперь она думает, что понимает, с какой целью Учительница заговорила о том, где живёт. Это был тонкий намёк на то, что человеку, обитающему в таком доме, нельзя поднести скромный подарок - и этим отделаться. Наташа уверена, что М.М. осведомлена о поступлении к Наташе благотворительных средств, и потому хочет сорвать с неё куш побольше. Её - как и хозяев той пекарни по выпечке мацы, где когда-то работала Наташина мама, - интересует только одно: деньги. Страшно от того, что М.М. всё про неё знает. Но каким образом? Откуда? Не фантазирует ли она?

Она встречалась с М.М. ещё дважды; при этом та была всё так же многословна, но во время второй встречи Наташа ей объявила, что, к сожалению, спешит; она уже понимала, что должна будет Учительнице заплатить за каждый час рандеву по самой высокой ставке. Оба раза цель встречи не называлась; М.М. приглашала её через секретаря отделения телефонным звонком. И снова - никакого окончательного ответа. И только после того, как Наташа уже официально стала студенткой и получила schoolarship, она открыла, что её имя уже помещено в список учеников М.М.

И вот она сидит уже официально в этом качестве напротив Учительницы. Она слушает игру своего педагога в задумчивости. Поток звуков, её любимых фортепианных звуков, ласкает её, покрывает невидимым душем блаженства; она отзывается на него всем своим телом. Вот он, храм искусства; тихая, спокойная атмосфера. Теперь она сможет отдаться музыке целиком. Играть, играть... Быть наедине со своими любимыми героями - с Бахом, Генделем, Глюком, Моцартом, Бетховеном, Шопеном, Рахманиновым, Скрябиным, Стравинским, Сероцким... Слушать их мысли, трогать их бьющиеся сердца, дотрагиваясь до клавишей - какое это блаженство! Она сможет непрерывно находиться в этом возвышенном, светлом, героическом мире. В мире своих снов и наслаждений. Неужели это свершилось?

Её состояние неприятно нарушается той внезапностью, с какой М.М. оборвала проведение главной темы Первой части Второго концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова. "Это пример неправильной динамической концепции, - говорит Учительница. - Такое исполнение не учитывает логики развития и звучания партии оркестра". Словно соглашаясь с тем, что ей почти нечего дать Наташе в области сольного исполнения, она сконцентрировалась на ценных советах по читке с листа, ансамблевой игре, на тонкостях звучания фортепиано с симфоническим оркестром. Так же, как Наташе, ей не нравятся японские инструменты. Все эти "Ямахи" и "Каваи" заставляют невольно сосредотачиваться на красивости звука за счёт глубины и объёма, за счёт драматизма исполнения.

Эти полезные, ценные знания и навыки Наташа хватает на лету, впитывает их кожей, и уже на следующий день так естественно использует их, как будто досконально владела ими уже много лет. Наташа видит сквозь внешне неприступную оболочку Учительницы, как та шокирована, потрясена этим. Но она ни словом, ни жестом никак не проявляет своего потрясения, не радуется по-детски и не хлопает в ладоши, как сделала бы Ц.Н. Иногда скупая похвала срывается с её губ, но трудно угадать, что скрывается при этом за тонкой линией её губ: ирония, сарказм, зависть или злость. Иногда Учительница становится спиной к Наташе перед большим старинным окном, выходящим прямо на Шербрук, и смотрит вниз: на летящие по главной улице Монреаля машины, на головы людей, на перспективу улицы Юнион с площадью и скульптурной группой в конце, перед огромным магазином "Бэй". Наташа играет, возвращается к сыгранному, а Учительница всё так же молча продолжает стоять перед окном. Иногда она ест прямо при Наташе, входя и выходя из небольшой кухни, которой оснащён её класс. Она никогда не предлагает ничего Наташе, у которой запах пищи вызывает голодные спазмы в желудке.

В конце первого же официального занятия Наташа вручила Учительнице двадцатидолларовую бумажку, и та ее приняла как должное, без ожидаемой Наташей гримасы презрения. Ей стало известно, что это как бы побочная мзда, которую М.М. принято платить в дополнение к её университетской зарплате. Иное дело, что другие, особенно выходцы из богатых семей, ухитрялись заменять деньги вещами: то щенка поднесут, то пригласят М.М. с собой на отдых в кемпинг - благо есть специальная машина, дом на колёсах, то подарят привезённые из Азии ценные сувениры, к примеру, коллекцию купленных в Китае японских боевых мечей. Почти сюрреалистическое несоответствие этой неразборчивости к подношениям её общего облика, холодности и неприступности, делали М.М. в глазах некоторых студентов фигурой загадочной, почти мистической. Она никогда прямо не называла размеров требуемого вознаграждения, позволяя студентам играть в азартную для иных игру по занижению сумм. Ведь ни один из пытавшихся нащупать нижнюю границу студентов не знал наверняка, на какой цифре наступит предел терпению Учительницы и - соответственно - конец его карьере. Считалось, что нижняя граница проходит где-то между двадцатью и тридцатью долларами. Верхней границы для М.М. просто не существовало. Наверное, если бы какой-нибудь малыш шести лет принёс ей сумку с деньгами, она бы ее молча приняла из его рук, не страшась ни происхождения денег, ни криминальной ответственности. Её чудовищно мало заботило и то, в виде чего подносилась ей требуемая сумма: в виде экзотической валюты, денег мелкого достоинства, компакт-диска или даже месячного проездного билета. Говорили, что у М.М. не дом, а музей. Кроме своей основной деятельности, она занималась перепродажей произведений искусства. Находила свежих русских просителей статуса беженца - художников, скульпторов, дизайнеров, - за бесценок скупала их лучшие работы. Некоторые их просто ей дарили. Для Наташи, которой нечего было давать натурой, оказалось труднее, чем другим, выплачивать эту дань.

Уже к концу первого семестра стало очевидно, что М.М. запрягла Наташу, как хорошую гужевую лошадь. Ее ученица должна была принимать участие в программе в рамках шефства над Школой Искусств FACE, по средам дежурить в качестве волонтёра-помощника в музыкальной библиотеке, опекать двух иностранных студентов из класса М.М. Учительница настояла на её участии в фортепианном дуэте с немного неуклюжим, но способным пианистом Лесли Робертсом. И, главное, она внедрила Наташу в сформированный из студентов камерный оркестр "Маркато" - любимое детище М.М. Оркестр исполнял музыку барокко, и Наташе были поручены партии клавесина. Этот инструмент Наташа не то, чтобы не любила, но для него нужен особый настрой. Наташина же душа рвалась к фортепиано. И вся эта нагрузка отбирала у неё столь драгоценное время, сводя её свидания с фортепиано к трём-четырём часам в день. Наташа не взбунтовалась, не отказалась ни от одного из навязанных ей дел по одной очень важной причине. Не зная, что может ей сделать М.М., какие неприятности может ей причинить, она, тем не менее, с ужасом думала о том моменте, когда должна будет попытаться уйти к другому профессору. Поэтому ей на руку было такое быстрое восхождение к вершинам студенческой активности. Она должна стать незаменимой, полезной университету, важной, безотказной и эффективной, - и тогда гнев М.М., может быть, не сметёт её полностью...

Чем больше времени проходило со дня поступления в университет, тем яснее становилось Наташе, что её зависимость от Учительницы растёт изо дня в день. Теперь её перевод к другому профессору (или в другой университет) поставил бы под удар репетиции и выступления оркестра "Маркато", вынудил бы отменить две уже запланированные лекции в школе FACE, и потом - это была бы настоящая трагедия для её партнёра по фортепианному дуэту. Кроме того, она заметила, что в общении с Учительницей стала совсем ручной. Хищник - тигр или крокодил - всегда готов к атаке, - а лань привыкает к человеку, теряет бдительность, не замечая, как человек незаметно вытаскивает нож. Наташа чувствовала себя такой ланью.

К концу восьмого месяца учёбы Наташе стало ясно, что больше платить установленную Учительницей дань она не в состоянии. Расходы в связи с учёбой росли, а экономить больше было не на чём. Она итак уже опоздала заплатить текущий студенческий взнос, и теперь ожидала санкций. Было почти очевидно, что Учительнице, которая непостижимым образом знала всё о каждом из своих студентов, уже известно об этом. Конечно, она уже знала, что Наташа "на нуле". Ну, и что? Меняло ли это что-либо в глазах Учительницы? Не затевать же дискуссию по этому поводу, в самом деле! А что, если попробовать просто не давать: без комментариев? Задумано - сделано. Она делает вид, что не замечает привычно знакомой позы Учительницы во время приёма денег, её чуть оттопыренной, полупротянутой руки, проходит мимо, садится за фортепиано. Наступает натянутое молчание. Учительница молчит, застыв в выжидающей позе. "Что, что-нибудь не так, - спрашивает Наташа. - Надеюсь, у меня нет паука на голове?" - "Нет, милая, - раздаётся голос М.М. - Но - ты знаешь, что? - я хочу попросить тебя одолжить мне 20 долларов на такси. Ровно 20 долларов". - И Наташа даёт.

Конечно, это был хороший повод перевестись к другому педагогу, уйти от Учительницы. Нет денег, и всё! На "нет" - и суда нет. Но как это осуществить, как практически это сделать? Наташа поражена своей неизобретательностью. Это не только вопрос конкретно волнующей её проблемы, это вопрос, кем, какой ей быть. Изобретательный ум таких людей, как М.М., натренированный на бесчисленных интригах, лучше подготовлен к любой логической задаче, но отравлен, искривлён побочными продуктами этого тренинга. Но вот взять хотя бы её отца. Он - честный, открытый, порядочный человек. И всё же, его ум так же отточен, так же быстр и внимателен; он тоже способен разгадать любую головоломку, увидеть в зародыше любую интригу. Но его ум был, всё же, отточен на ненависти: он ненавидел советскую власть. Наташа не хочет ничего ненавидеть. Она хочет мира, покоя, и - просто играть, играть...

Может быть, со временем - после анализа тысяч музыкальных произведений, после бесчисленных коллизий разгадывания музыкального замысла каждого композитора, тончайших нюансов взаимозависимости выразительных средств и эмоционального образа - её мозг станет таким же ясным, быстрым и изобретательным? Но специального тренинга она не хочет... Лучше всего, думает она, как-то дотянуть до конца учебного года, ведь осталось уже сравнительно немного. В любом случае с родителями о деньгах она говорить не хочет. Деньги достаются им кровью. Так и кажется иногда, что на этих голубоватых и зеленоватых бумажках проступает их кровь. Кроме того, если она дотянет до лета, до каникул, когда многие из её теперешних обязанностей прекратятся, её уход от Учительницы никого не заденет. Это решение - дотянуть до лета - уже необратимо, оно сформировалось в её голове в прочную схему целиком, в своей нераздельности, но даже теперь, когда оно только-только принято, она чувствует, что оно - следствие её слабости. У каждого человека есть в жизни периоды, когда что-то подрывает его решительность, его волю, его дух. Такой период Наташа переживает теперь.

"Дотянуть до лета" означало продолжать платить дань Учительнице, а это предполагало трудоустройство. И, таким образом, к её итак чудовищной нагрузке прибавилась бы ещё и трудовая деятельность... Что делать?!.. В первую же неделю поисков работы она задохнулась от беспредельного негодования. Куда бы она ни звонила, везде обещали её принять, почти везде оставалось лишь придти - и работать. Но ведь её родители с таким отчаяньем всё это время предпринимали те же попытки, и все эти годы - несмотря на все их усилия - не были устроены. Отец Наташи имел сейчас, наверное, десятую работу; ведь каждый раз, как только надо было увеличить ему зарплату, его увольняли. Разве не мог бы он работать, к примеру, в библиотеке? Ведь было же место в этой библиотеке "Либрери Конкор"! Требовались библиотекари в библиотеке в Утремон, была вакансия в библиотеке муниципалитета Кот-сан-Лук. Ведь он с закрытыми глазами нашёл бы любую книгу, не то, что многие (не все, пусть, но многие) невежественные монреальские библиотекари. Кому, как не Наташе, это знать! И что же? Он обзвонил все дававшие объявления о наборе персонала, и везде - отказ... А она позвонила в одну, в другую, и говорят! приходи, пожалуйста, работай. Конечно, у нее нет русского акцента. Французский - родной (русскоязычное детство в Москве - это параллельно), английский ... - только опытное ухо различит лёгкий франко-квебекский акцент. Ну, и манера говорить, выбирать фразы - местная. Её мать - в своей области редкий специалист с прекрасным английским, но, конечно, не местным, - звонила, писала везде, рассылала свои, как тут говорят - Си-Ви сотнями; специалисты её профиля всюду нарасхват. И что же? Везде, повсюду отказы. Может быть, послать одного из родителей на работу вместо себя? Но нет, всё равно ведь не возьмут!..

И, всё же, устроиться на работу оказалось не таким уж простым делом. Там рабочие часы накладывалось на учебные, там - слишком далеко, там - род деятельности не подходит, можно повредить руки. Наташа уже готова была начать поиски другого педагога, как вдруг М.М. однажды вызвала её на экстренную встречу и торжественно объявила, что её - единственную - выбрали для участия в именитом местном конкурсе пианистов. Каждый участник конкурса должен был исполнить концерт для фортепиано любого композитора. Будешь играть "Поэму экстаза" Скрябина. С "Монреальским симфоническим". Играть с МСО!!! С Шарлем Детуа! Это ли не исполнение её самых самонадеянных грез! И потом - Скрябин. Которого она обожает. Это известие перевело её жизнь в другое измерение. Теперь ей просто необходимо было найти какое-то решение проблеме безденежья. И она вскоре нашла его.

 

 

12. АНКА

 

С Анкой она познакомилась через Владлена, парня с большим ярким чувственным ртом, торчащими острыми ушами и худыми плечами. Он занимался у Ортеуса, лучшего педагога по классу скрипки. Весь облик этого "парубка" просто кричал, что ему надо было родиться женщиной. Кроме подёрнутых поволокой выразительных синих глаз с длиннющими ресницами и большого женственного рта у него была ещё одна особенность - чисто-женская манера говорить: аляповатыми, какими-то сельскими оборотами речи. По-русски он так и сыпал пословицами и поговорками. "Ешь, пока рот свеж, - неожиданно восклицал он, вручая Наташе, несмотря на её протесты, какой-нибудь кекс. "Это ещё бабушка надвое сказала, - говорил он в другой момент. Однажды Наташа не удержалась - и поцеловала его в этот его красный, как вишня, рот. Он от неожиданности подавился словом - и минуты три сидел без движения, направив на Наташу немигающий взгляд своих чистых голубых глаз. Наташа заметила, что после этого поцелуя он несколько дней ходил какой-то воздушный, с румянцем на щеках и блестящими глазами, и решила, что этого большого ребёнка трогать больше нельзя.

Как бы само собой разумелось, что у такого колоритного мальца должны быть не менее колоритные приятели и приятельницы.

- Анна, - представил он Наташе свою знакомую, когда они сидели однажды в главном университетском дворе - шикарном парке с деревьями, скульптурами, старинными университетскими зданиями и видом на замки горы Монт-Рояль. -
- Анка, - быстро поправила та. -

 

"А ты, мать, не слабо выглядишь. Так, нога на ногу, сидишь, как... Только когда ближе подойдёшь, разберёшься, что ты не из этих... Мне бы твою фигуру!" Анна училась на историческом, полдня сидела в библиотеке, а ночью подрабатывала в ресторане: мыла посуду. "Ну, так куда мы с тобой прошвырнёмся, - ни с того, ни с сего вдруг спросила она, как будто Владлена уже давно не было рядом. Тот собрал свои книжки и пошёл по аллее. "Эй, Владик, - крикнула Анка, - что сегодня в Жирондельке идёт?"

- Не знаю, - слабо, смущённо откликнулся тот. ("L'Irondelle - это был кинотеатр, посещаемый в основном бродягами и проститутками).

- А с чего ты решила, что я собираюсь куда-то с тобой? - спросила Наташа. - У меня сегодня ear training, а потом - к преподавателю по музыкологии.

- Не пойдёшь!

- То есть, как это не пойдёшь?!

- Ах, ты, маменькина дочка! В отличницы, небось, записалась, в примерные ученицы, а? Ну-ка, подвинься, дай сесть поудобней, про примерных учениц хочу рассказать. Так вот. Захотелось одному педику, профессору, не женщину, а девочку, только не так, чтобы совсем малолетку, а чуть постарше, десятикласницу - но чтобы девочкой была. Понимаешь? Ну, вот, позвал он своего приятеля, мента, значит (ты ведь не наша, не русская, то есть, много лет как оттуда, так вот, мент - это полицейский по-вашему). А мент этот алкашём был законченным . И тому педику всё, что угодно устраивал, только бы тот выпить дал. Искал мент, искал: на всех перекрёстках бляди матёрые стоят, сигареты свои смолят, а кроме них - никого, значит, вокруг. Не нашёл он десятиклассницу, в блокноте своём порылся - ни хрена не нашёл. Взял он тогда страшную, прокуренную шлюху - по-вашему, "bitch", - и повёл её переодеваться. "К профессору, - говорит, - поедем. Скажешь, что отличница, десятикласница, что девочка ты. Одел он её в школьную форму - и привёз к профессору. Стал тут профессор её спрашивать. "Девочка я, - отвечает та хриплым, прокуренным "голоском". - Отличница я, десятиклассница. Семнадцать мне... завтра исполнится!" - "А от чего это у тебя голос такой, - спрашивает педик-профессор. - Охрипший". - "Да вот, знаешь, папаша, вчера холодный сосала - вот и простудилась!.."

 - В этом учебном заведении много таких же замаскированных отличниц, знаешь, подруга? - 

- К счастью, не таких же, как ты. Того у тебя ведь и на уме нету, только на языке... -

- Да ты у нас, мать, психолог... -

 

Так вот они и подружились.

 

Анка была не то, что толстушка, но как-то не очень стройна, невысокого росточка, с внушительным бюстом. Её бы одеть по-другому, сделать ей красивую женскую причёску, поставить на туфли с высокими каблуками - и она могла бы мужчин завлекать. Но с её одеждой, подчёркивающей самые невыгодные части её фигуры, с её резкими манерами, прокуренным голосом и привычкой указательным пальцем или - реже - платочком каждые две минуты вытирать что-то между грудей, отталкивали.

Анка стала первым человеком, показавшим Наташе другой Монреаль: итальянский, арабский, голубой, китайский, и так далее. Прежде всего, она ей нашла работу: в ресторане, где сама мыла посуду. Пианисткой. На довольно обширной высокой сцене, громоздившейся посреди зала. Пришлось Наташе срочно выучить несколько джазовых произведений: Гершвин, Брубек... Два дня они бегали по всему Монреалю: искали ей фрак (так требовал ресторан). О престижных, дорогих магазинах, таких, как "Cinquieme saison", "Holt Renfrew", "Dix versions", даже "Eaton" или "Bay", не могло быть и речи. Они объездили все ближайшие магазины "Армии спасения", "Виляж де валёр", но ничего подходящего не было.

Наташа, которая росла вдали от житейской суеты, вдали от лихорадочной жажды денег, не имела подруг и не знала мук имущественной ущемлённости, только сейчас впервые осознала, насколько они бедны. Она как будто за один момент заглянула в жерло бездонного, тёмного колодца, имя которому - нужда, и затрепетала от безысходности. Но лишь на секунду. После ночи тяжёлых размышлений, когда её отец курил на кухне (вдруг в сорок лет начал курить), а мать ворочалась в своей постели и вздыхала, а дождь шелестел за окном и оставлял длинные, тёмные полосы на стекле - как слёзы на женском лице, после этой тяжёлой ночи позвонил вдруг бывший виолончелист Юлия Туровского и сказал, что продаст ей свой фрак. Денег у Наташи не было. Анна одолжила ей 150 долларов на покупку и перешивку, и Наташа немедленно забыла все свои ночные муки.

Наташина игра в ресторане начиналась в шесть-семь три раза в неделю, а в десять тридцать она была уже дома. Ей платили за вечер 100 - 150 долларов. После двух недель работы в ресторане Наташа купила Анке дорогой подарок и собралась ее навестить.

Как выяснилось, застать Анку дома можно было только вечером, не раньше восьми-девяти. Когда Наташин папа узнал о её планах, он ужаснулся. После девяти вечера на Сан-Лоран на уровне Де Пэн?! - эмоционально воскликнул он.

Оказалось, что он знал Монреаль и ориентировался в том, что, как и где, намного лучше, чем Наташа себе представляла. По мнению папы, на Сан-Лоран между улицами Принц-Артур и Де Пэн ей вечером делать нечего.  Наташа не так-то просто сдалась: ведь в её представлении Монреаль всегда был самым спокойным городом. Чего тут бояться? Но он настоял, и они отправились вместе. Решено было, что папа не покажется у Анки, но подождёт свое чадо где-нибудь на углу или прогуляется, а ровно через сорок минут Наташа спустится от подруги.

Они вышли из своего дома на улице Пил, и Наташа по инерции хотела было направиться к вниз, к остановке 24-го автобуса, но папа потянул её в обратную сторону. "По верхним улицам, - сказал он, - до Сан-Лоран не более пятнадцати минут умеренно-быстрым шагом". - "Как! - воскликнула Наташа, - это ведь так далеко!" - "Шербрук, - объяснил он, - огибает гору Монт-Рояль, а эти улицы идут по горе напрямик: помнишь, надеюсь, что прямой путь всегда самый короткий?"

"Только не в обществе, - подумала про себя Наташа. Для её отца прямой путь был единственным, и вот чем всё для него обернулось. "Как хорошо, что он хотя бы существует, прямой путь, - сказала она вслух. - "А, вот ты о чём думаешь, - щёлкнул ей папа по носу. - Я не согласен с тобой - насчёт выбора. Считаю, что это заложено с самого детства. Я вот таким родился, с прямым путём в голове,

и всё, баста. Переделать себя теоретически можно. Но это не ни к чему не ведёт; только станет причиной ещё больших злосчастий. Красиво, благородно, человечно - это наслаждаться тем путём, какой для тебя предназначен, считай, навязан тебе: что бы там ни было. И не покушаться на не своё".

 

- Какой прекрасный вечер, - говорит Наташа, вдыхая свежий, холодный воздух полной грудью.

 

Они идут не очень быстро вдоль умеренно освещённой нагорной улицы. Вверху, над ними, нависает монументальной глыбой верхняя часть горы Монт-Рояль. Сейчас склоны её, поросшие лесом, погружены в таинственную, загадочную полутьму. А внизу, в просветах между домами, видна грандиозная панорама Монреаля. Это словно гигантская картина с мириадами неподвижных или движущихся огней. Ещё дальше, внизу, отсвечивает серебром лента реки Сан-Лоран с чёрточками-мостами. Очень далёкие огоньки мигают, точно так же, как звёзды на небе.

Погружённый в сияние света, город напоминает волшебную раковину, излучающую фантастический, притягательный ореол. Здесь, наверху, огромные шикарные особняки молчаливо застыли в своём великолепии, как будто погружённые в неведомые людям сонные мысли. Как стражи улицы, они расположились тут со всеми своими пристройками, захватывая врасплох витражами, лепкой, резьбой по дереву, они временно - пока проходишь мимо -

берут в плен твоё воображение. От папы Наташа узнала, что на этих двух самых верхних параллельных улицах, в уютных особняках, находится большинство консульств иностранных держав. "Это посольство России, - говорит он: когда проходят мимо огромной, окружённой красивой литой оградой, территории, внутри которой стоит несколько больших зданий; целая усадьба. - А там, над нами, если подняться по этой красивой и очень длинной каменной лестнице, там, на соседней, более высокой, улице, - посольства Швейцарии, Чехии и Кубы. Ты видела посольство Кубы? Оно стоит на скале, окружено каменной стеной, электронным забором, колючей проволокой и похоже на маленькую крепость".

 

- Через месяц, в мае, когда появится зелень, - говорит Наташа, - здесь будет ещё красивее...

- Посмотри на этот трехэтажный особняк, - говорит папа. - Это югендстиль в чистейшем виде. Интересно бы заглянуть вовнутрь. Так и кажется, что найдёшь там расписанные потолки, стальные витиеватые лестницы с завитушками и манерную, замысловатую мебель югендстиля. Французы называют этот стиль Арт Нуво, а в России он известен под именем модерна.

- Как ты считаешь, папа, - на самом ли деле каждое крупное направление, каждая заметная тенденция абсолютно одинаковы для всех видов искусств, или это всё притянуто за уши?

- Ты совершенно права, дочь. Меня коробит, когда я слышу "музыка барокко". Сравнение всех этих мелизмов - трелей, форшлагов, мордентов - с завитушками, украшениями, узорами в архитектуре, мебели, причёсках и костюмах той эпохи не лишено проницательности. Но это - чисто внешняя параллель. Сравнение силуэтов самолёта и птицы тоже не лишено проницательности. Но движут ими принципиально разные силы. Так и сущность архитектуры - и музыки того времени, на мой взгляд, принципиально отличны друг от друга и относятся к  разным  стилям. Архитектура и мебель барокко пытались по-новому организовать

пространство, заимствованными у живой природы формами освободить человека из-под власти линейных форм, от страха, угрюмости и зажатости. Это было не что иное, как новый виток построения искусственной среды, призванный создать психологический комфорт. Это в эпоху рококо - декаданса барокко - появились трагические, драматические штрихи. В музыке же той эпохи присутствовало совсем другое начало. Трагизм человеческой жизни, космос, космическое давление, борьба добра и зла, грусть, печаль, героизм, неохватная колоссальность сущего - и на её фоне - бренность, бессмысленность человека: основные доминанты музыки той эпохи. Живопись - ещё один, совершенно аутентичный, срез.

- Когда я играю Дебюсси и Равеля, я никак не могу смириться с тем, что оба они отнесены к одному направлению. Даже если композитор самоопределяет себя в рамках этого направления, это не всегда убеждает. С понятием "эпоха романтизма" я больше согласна. Ренуар, Малларме, Равель, Дебюсси: это то же самое, что смешать в одной тарелке четыре разных супа.

- Дело в том, что, расставаясь с уходящим, но желая его положить себе в карман, Человечество сжимает, прессует прошлые века под колоссальным прессом

классификаций и обобщений. Иначе как бы удалось их рассовать по карманам

человеческой истории? Я чуть ли не физически слышу, как края этих эпох ( и

хронологические, и стилистические) со страшным скрежетом сминаются, обламываются, явления, не вписывающиеся ни в какие обобщения, всё равно сжимаются, при этом теряя свою оригинальную форму, все свои выступы и шероховатости. Огромный корабль Времени загружается до отказа, в него забрасывают все, что только возможно, и он отплывает к следующему порту, только Время на самом деле никуда не отплывает, его движение - иллюзия, мастерски сработанная теми, кто нас сделал такими. Мы - заложники, пленники

времени... -

- Папа, - чуть слышно говорит Наташа, - я тоже пришла к тому же, только другими путями ... и по другим причинам.

 

Через территорию университета МакГилл они выходят на улицу Милтон, по которой до Сан-Лоран примерно 7-8 минут ходьбы. Это студенческий район, так называемое "МакГилл Гетто".  Здесь - совсем другая атмосфера. Тут - уют, покой и тишина. Трёхэтажные особняки конца 19-го - начала 20-го века тут тоже другие: другой стиль, другая архитектура. Тут гораздо больше машин, чем на горе. Машины стоят вдоль улиц, по обеим сторонам, одна к другой, практически нет ни одного свободного места. Изредка одна-две проезжают мимо и сворачивают куда-нибудь вглубь. Проходят почти пустые автобусы по улице Парк, на перерез траектории их пути, зажигаются и гаснут огни светофоров; запах сжигаемого угля или торфа висит в воздухе; улица Сан-Фамий вырисовывает в перспективе монументальный купол церкви в больнице для престарелых, называемой, как в Париже, "L'Hotel Deu" (по-русски - богадельня).

 

Они передвигаются теперь в какой-то нереальной, призрачной среде, наполненной странными звуками, запахами и огнями. Прохожие движутся как бы в параллельном пространстве, не задевая их, не пересекаясь с их средой. Несколько многоквартирных (в 10-14 этажей) домов вокруг следующей большой магистрали - Сан-Урбе - вырываются, ломая и эту атмосферу, выводят к автозаправочной и улице Сан-Лоран.

 

Молодые бродяжничающие панки, парни и девушки, с внутренними матерчатыми капюшонами на головах, попадаются им навстречу, парочка наркоманов пересекает улицу. Наташа тесней прижимается к отцу. Они попадают в подъезд дома, где на первом этаже - вход в ресторан, на втором - ночной клуб с бильярдом. Оттуда доносится громкая музыка, удары бильярдных шаров, смех и гул голосов.

Поднимаются выше, на следующий этаж, по более узкой и крутой лестнице. Перед ней - железные этажерки с бесплатными газетами "Mirror" и "Hour" и, чуть дальше - "Voir". Они проходят узкую лестничную площадку и приближаются к лестнице, которая ведёт ещё выше.

Всё это не производит впечатления жилых помещений.

 

  - Может быть, мы ошиблись подъездом? - говорит Наташа. - Тут только фильмы ужасов снимать! -

  - Нет, - отвечает папа. - Мы не ошиблись подъездом. Поднимемся ещё выше.

  - Но тут ведь ничего нет!

  - А эту лестницу видишь?

  - Она похожа на лестницу на чердак. На ней и убиться можно!

  - Поэтому я с тобой и пошёл.

 

Снова поднимаются. На следующей площадке - дверь с прямоугольной дыркой посередине, правда, забранной решеткой. В эту дырку они видят какие-то ящики, картонные коробки...

Справа от нее железные створки, как будто ворота в подземный гараж. На двери нет никакой таблички.

 

  - Похоже на какой-то склад. Придется выйти на улицу и звонить оттуда моей подруге.

  - Зачем звонить? Легче постучать.

  - Ты думаешь, что...

  - Да я уверен, что это ее апартаменты.

  - Но откуда ты знаешь?

  - Знаю. Стучи.

 

Никакого результата. Никто не выходит. Да и не может выйти, ведь это какой-то склад.

 

- Ага, проспорил! Я была права, - прыгает на одной ножке Наташа.

- Ну-ну... Хорошо, давай подымемся еще выше... хотя я уверен, что это была ее дверь...

А вот и самая последняя дверь. Они стучат. Дверь открывается, из нее выходят две огромные собаки. У Наташи трясутся поджилки. Она хватается за руку отца. Собаки обходят их вокруг, обнюхивают. Папа тянет Наташу назад: спуститься с лестницы, но ее ноги словно прилипли к полу. И вдруг в дверях возникает девушка. Бледная, она подходит нетвердой походкой. "Мисс Анна Красная, - выдаливает из себя Наташа. - We are looking for her". Большим пальцем, без слов, девушка показывает: ниже, и зовет за собой в дом своих собак.

Теперь Наташа уже не дуется. Хорошо, что папа пошел с ней. Она облегченно вздыхает, предвкушая теплый автобус, мелькание знакомых, центральных кварталов, их улицу Peel, свою родную постель: она намерена немедленно возвращаться домой. Но ее папа неожиданно опять стучит в дверь "склада". И - о, чудо! - за решеткой появляется Анна. Идет к ним навстречу и заявляет: "А тут не заперто!"

- Ну, ты даешь! - вырывается у Наташи. - Мы уже третий раз пытаемся пробить твою дверь.

- Второй, - поправляет Наташу отец. - Но - все равно - хотели уже динамитом взрывать.

Договоренность о том, что папа будет ее ждать внизу, забыта.

- Нас чуть не побили рокеры из билиардного бара, - Наташа загибает пальцы, - мы чуть было не свалились с твой лестницы, и нас едва не съели собаки твоей

соседки, - Наташа еще не оправилась от потрясения. -

- Да они и мухи не обидят!

- Только ты позабыла нам сказать об этом заранее.

- Да почему я должна была знать, что...

- Почему же ты не спешила встречать гостей?

- Я оставила дверь открытой, чтобы твои ножки сами тебя в нее завели, повалилась на диван с плейером, ну, и - угадай дальше - заснула как последняя... А, когда я сплю, меня - из пушки стреляй - не разбудишь.

- Особенно с наушниками в ушах, - добавляет Наташа.

- Так вы хоть теперь намерены заходить! "не пускают, не открывают" - а сами на пороге стоят. - Извините, - это относится к Наташиному отцу. - Я думала, Наташа одна придет, пойду переоденусь.

На Анке - обрезанный до... до всех ее прелестей старый халатик с надорванным воротом, открывающим для обозрения почти всю ее объемную грудь. Но этот наряд делает ее миловидной, не то что все эти ее робы и брюки.

- У меня даже в голове не укладывалось, что в этом зверинце можно было оставить открытой дверь, - бросает Наташа в удаляющуюся спину Анки.

- Вы думаете, я ищу приключений или люблю все в стиле панк-рок? - парирует Анка, на минуту возвращаясь. - А вы знаете, сколько у меня комнат? Не угадаете. Смотрите: раз, два, три... А какие размеры, какие площади! Ведь этот "салон" - это же настоящий спортивный зал!

 

Слова Анки не расходятся с истиной: пол сделан из особых дощечек, старые следы от каких-то спортивных снарядов, даже остатки бывшей шведской стенки в углу; конечно, это бывший спортивный зал. Целых пять секций парового отопления зимой должны делать жизнь вполне сносной. Но эти огромные окна вдоль всей внешней стены, начинающиеся чуть ли не на уровне коленей, окна без штор, без занавесок...

  Папа перехватывает неодобрительные взгляды Наташи: "Твоя подруга права, не занавешивая окна. Не берусь судить о том, опасно ли тут жить, но, когда знаешь, что снаружи люди видят в твоем жилище какой-то малозначительный склад, обитать тут намного приятней. А занавесь окно, и возбудишь человеческое любопытство: а? что? в таком месте? а почему? а зачем? Ведь известно, что у идиотов так: воображение управляет ими, а не они им... Так что Анна очень мудро поступает. А выбор ее связан с низкой помесячной платой и большой площадью квартиры. Она ведь не из Москвы, как мы, а из провинции. Там имела с родителями либо свой дом, либо государственную квартиру размером с автобусный парк. Верно, Анна?"

- Знаешь, Наташа, твой папа - гений. Я плачу за этот стадион, за это футбольное поле 200 дол. в мес. А ведь я и правда из поселка, из-под Одессы, и мы имели там жилье от поселкового совета, размером с три такие квартиры.

 Наташа открывает свой подарок и преподносит его Анне. Та смущена, удивлена, она не ожидала такого дорогого подарка; ведь она помогла Наташе устроиться не из-за награды, а от чистого сердца. И теперь ясно: ее нарочитые "грубость" и "распущенность" - внешние; под ними скрывается ее чистая, пламенная натура.

 

Она наклоняется - и целует Наташу в щеку.

 

Втроем - по длинному коридору - они направляются на кухню.

Кухня - тоже большое помещение, где есть место и для маленькой бутылочки вина.

 

 - Ты знаешь, - обращается к Наташе ее папа. - Мы с тобой сделали непростительную оплошность, что пришли сюда с пустыми руками.

 

  Наташа не успевает ничего сказать, а папа уже открывает дверь на лестницу

и куда-то исчезает. Раньше, чем она успевает опомниться, он уже возвращается с пузатой бутылкой французского вина.

 

 - Так что празднуем? - спрашивает Наташа.

 - Как что? - Анка тут как тут. - Начало твоей работы!

 - Моей работы, как говорили в бывшем Союзе, "в сфере обслуживания"; правильно я сказала, папа?

 - Сказала правильно, но лучше бы ты это так не называла. В Москве у нас было поверие, что первая в жизни человека работа, если она в сфере обслуживания и если человек интеллигентный, - плохая примета.

 - Все! - Анка встала во весь рост, руки в бока: как заправская махновская офицерша - если такие были. - Хватит нагнетать! Вы у меня дома. А у меня это не принято.

 

От первой же рюмки перед Наташиными глазами все поплыло, хотя родители уже полгода назад разрешили ей пригубить вино в первый раз. От того, что она почувствовала себя неловко, она берет какой-то листок, карандаш, наклоняет голову - и начинает водить карандашом по бумаге. Движения ее руки бессмысленны; она ни о чем не думает, просто выводит какие-то линии. Но линии эти по непостижимым причинам складываются в рисунок. Он на что-то похож, но она не может вспомнить. Зачем она выводит эти линии крест-накрест? А вот и женская фигура, перепоясанная какими-то ремнями. Неожиданно подскакивает Анка, выхватывает листик из-под Наташиных рук.

 - Это что, Анка-пулеметчица?! Ну, вот и удружила, подруга! А я, знаешь, кем тебя нарисую?

- Знаешь? Вот! И она одним движением руки, одним росчерком превращает Анку-пелеметчицу в известного персонажа комиксов, только в женском варианте. - Раз уж я Анка-пулеметчица, так ты будешь американским Чапаем с дирижерской ... палочкой! -

 - Вот мы и породнились, - задумчиво, каким-то странным голосом, произносит Наташа.

Анка встает, захваченная врасплох какой-то мыслью. "А знаете, что, - вдруг говорит она, - у меня ведь есть старая гитара. Она, правда, не настроена, и, вообще, играть я не умею... -

 

Она, почему-то, краснеет.

 

 - Тащи ее сюда, - отвечает на это Нашашин папа.

 

Наташа, которая все сильнее клюет носом, вмешивается: "Вы, наверное, думаете, что на гитаре играют, как на арфе с клавишами. Конечно, я только тем и занимаюсь, что сижу в пианино и дергаю струны". 

 

 - А кто тебе сказал, что ты будешь играть? - перебивает ее отец.

 - Конечно, нет. Гитара сама будет играть. Как в мультике ... про этого ... про крокодила Гену!

 - Во-первых, там была гармошка, а не гитара, во-вторых, она сама не играла, в-третьих, ты, что, забыла, что у нас в Москве была гитара? 

 

Папа берет из рук подошедшей Анки гитару, настраивает ее быстро и умело, проводит рукой по струнам...

 

-          Супер! Вав! - восхищенно восклицает Анка.

-           

 Наташин папа сначала бренчит на двух струнах, выигрывая партию бас-гитары из хита группы DEEP PURPLE (вспомнил молодость - поясняет). Потом наигрывает неувядающе-"вечную" Yesterday "Beatles". Анка и Наташа поют нестройными голосами.

 

  Если Наташе хватило одной рюмки (больше она не пьет), чтобы ее чувство юмора стало выдавать какие-то едкие полуостроты, то Анке потребовалось три рюмки вина. Теперь она говорит почти беспрерывно, никому не давая раскрыть рта. Она цепляется к Наташиному пожеланию спеть три песни "Beatles", и выдает: "Что за привязанность к цифре "три"? У одной бабы спросили: какие три ее самые привычные вещи начинаются на цифру "три". Она отвечает: "Трильяж, триколор, трипппппп..." Или еще: "Три мушкетера" - а ведь их было четверо!" Или в спорте - "три медали, а ведь Чемпион Мира один! " Что за лживая цифра!

  - Это цифра категорий, - вмешивается Наташин папа. - Возьмите компьютерный, машинный, язык - 0 и 1. Две категории. А третья категория - это "движение" между ними: различие и общность. "Три" - одна из мистических цифр. Каждый способ исчисление - двоичное (его отголосок "чет" - "нечет"), десятичное - и другие - имеет свои мистические цифры, но все они ориентированы на некое общее для всех исчислений магическое число".

 - Три семерки?

 - Другие говорят, три четверки....

 - Видите, опять число "три".

 - Каждый предмет, молекула, атом может быть назван числом - вспомните таблицу Менделеева, - говорит Наташа. - От этого ничего не изменится. В конце-концов, каждое слово - это тоже цифровое значение, если брать за основу порядковый номер буквы в алфавите. Но тогда музыка языка, его интонационная сфера сильно бы обеднела. Можно предположить, что в человеческом голосе, и в том, какие звуки голоса используются для языков мира, есть закодированная метафизическая основа.

 - Не то ли ты имеешь в виду, что писал тот китаец, который одно время был популярен?

 - Он рассуждал о поверхностном "натяжении" каждого языка, о его фонизме. А то, что японский язык, например, звучит так, как магнитофонная лента, пущенная "задом наперед", не заметил. То есть, прошел мимо очевидного магического, метафизического подтекста различия земных языков.

 - Цифры, атомы, электроны, - это то, что стоит за каждым предметом, - говорит Анка. - Одно сочетание цифр дает динозавра, другое - растение, третье.... третье - человека.  Из цифр состоит пространство и даже время. Только в этом хаосе цифр логарифма мы так и не знаем.

 - И никогда не узнаем, - перебивает Наташа.

 - Не з-наем, и потому нам не известно, что предотвращает весь этот мир и каждую его конкретную вещь от немедленного исчезновения, распыления, распада. В романе "Океан" Станислава Лема изображена среда, что создает объекты - и тут же их разрушает (распыляет) создавая новые - и так бесконечно. Если посмотреть на наш мир сквозь призму ускорения времени, то мы увидим то же самое: пластичную, амбивалентную среду, где из поверхности живой среды возникают разные предметы, исчезают, заменяемые другими: возникают - исчезают....

 - На более сложном эмоционально-образном уровне роль этих первоначальных цифр - кирпичиков могут играть свойства одних вещей для определения других; связанные с определенным этапом развития, качества одних предметов для характеристики других, - вмешивается Наташа. - Например, "волосы цвета спелой пшеницы", "вишневые губы", "васильковые глаза".

 - Мы обмеряем этот мир разными способами, вдоль и поперек, в глубину и в ширину, вверх и вниз. Вся деятельность человека не что иное как игра с разными мерами, с разными единицами, принципами и системами измерения. Эти "замеры" не производятся раз - и навсегда. Они повторяются каждым поколением, снова и снова; заново открываются тысячи раз уже открытые истины. И ничего не меняется, кроме антуража.

 - Вам не кажется, что вино на нас подействовало, как снотворное? - вставляется свое слово Анка. - Говорим на какие-то сонные темы. Пойду лучше посмотрю, не убежала ли картошка. -

 - И давно это у Вас, Анна? - с самым серьезным видом спрашивает Леонид Изовский.

 - Что, не понимаю.

 - А, впрочем, может - показалось, может, это все воображение....

 - Пожалуйста, яснее.

 - Куда уж яснее. Бытовой антропоморфизм. Да и упоминание в этой связи о сонливости имеет странную коннотацию. "Три березы за окном робко постучались в дом"....

 

  Анка замахивается на Леонида сложенной вчетверо газеткой.

- Это... один - ухажер - все дурит мне голову переменой пола: вот на кухне, если Вы видели, положил плитку вместо линолеума. Теперь если что-то брызнет на эту плитку несмываемое, он мне задаст. Старый маразматик!

 - Извините, Анна, - снова голосом вкрадчивым, от которого ждешь подвоха,

говорит Леонид. - Вы это серьезно считаете, что он маразматик?

 - Да это я в шутку....

 - Да, это я в шутку! Ну и речь у Вас, Анна! "Перемена пола", "да, я серьезно.... в шутку".... А позвольте спросить, сколько ему лет?

 - Да наверное сорок ему.... А что?...

 - А то, что в его возрасте думать о перемене - чего, Вы сказали?... - не ближе к маразму, чем в Вашем....

 - Наташа, у твоего папаши нет ни капли нормального юмора, ни капли такта, ни капли вежливости, ни капли уважения к женщине.

 - Скажи это ему, - говорит Наташа.

 - И скажу!

 - Не надо, - говорит Наташин папа. - Вы соизволили заметить, что началось

снотворное, вот я и хотел Вас растормошить.

 - Разве так веселят! Тормошат то есть.

 - А как?

 - Ну Вы и....

 - Что я? Сначала заявляете, что Ваш жених Вас убьет, потом - что вдруг брызнет что-то, а потом говорите, что у меня нет "ни капли". Я поэтому все свои капли убрал, чтоб ничего не закапало. И вообще - не вытряхивайте слов из контекста.

 - Что ты имеешь в виду? - переходит Анка с Наташиным папой на "ты", да так неожиданно, что Наташа поперхнулась куском колбасы.

 - Давайте я приведу пример, как контекст меняет все. Давайте начнем стихотворение так: "Как обещала, не обманывая...." Это начало кажется банальным, даже чуточку вульгарным, с каким-то сальным намеком. Тем более - если продолжить "так и...." Словом, с Вашим воображением и представляйте, что будет после "так и....". А если теперь переменим род, всего лишь одну букву? И будет - гениально: "Как обещало, не обманывая...."

 - "Проникло солнце утром рано, - продолжает Анка, -

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана".

 - Это кто, Гете? - спрашивает Наташа.

 - Пастернак, мать, - отвечает Анка. - Но ты же в русскую школу не ходила, тебе простительно.

 Наташа закусывает губу.

 Она впервые задумывается о том, что о своем отце почти ничего не знает.

 Из каких-то смутных детских воспоминаний, инстинктивно, она вруг извлекает забытые представления - о московской среде, - о кругах, в которых вращался отец.

 

 Уставшие от жизни мужи и дамы, многие из которых имели высокое положение и были облечены большой властью, собирались вместе, чтобы, как шахматные задачи, мгновенно решать требующие отменной реакции кроссворды тонкого и сложного словесного противостояния, раскладывая слова, как пасьянс.

 

 Доставая из холодильников запотевшие, искрящиеся от света хрустальных люстр, бутылки токайского, раскладывая по тарелкам черную икру, крабов и редкие сорта копченостей, они перебрасывались остротами, требовавшими предельного внимания, незаурядной эрудиции и острого чувства собственного достоинства.

 

 Это постоянное пикирование, подтрунивание друг над другом щекотало им нервы, давало в награду такой словесный багаж, от которого в соответствующий момент рты их подчиненных надолго оставались в форме буквы "о". Эта ежесекундная проверка на быстроту и остроту мышления, на знание латинских "крылатых фраз", изречений Платона и Гегеля, цитат из Стендаля и Ж. Ж. Руссо, из текста Библии, острот Аристофана, Лафонтена, Бабеля, Ильфа и Петрова, Райкина и Жванецкого, на владение историей, географией, геометрией Лобачевского и основами теорий телекоммуникации, Относительности и Большого Взрыва, - все это наполняло их вечера пикантностью и давало необходимую встряску. Во всей Москве нашлось бы не более 2-х сотен людей, способных провести хотя бы один вечер в этом круге, изредко вставляя свое слово. Леонид посещал эти вечера только в будние дни, и только в определенные зимние месяцы.

 

 Чтобы чувствовать себя на равных и участвовать в посиделках беспрерывно, надо было иметь туго набитый кошелек, навыки в горнолыжном и прочем спорте высокого профиля, в верховой езде, быть обладателем, по меньшей мере новой машины ГАЗ 95, танцевать, как танцор оперетты, в стрельбе попадать в "10" и уметь играть хотя бы на гитаре. Как большие дети, эти взрослые дяди и тети учреждали такой высокий ценз проникновения в свою среду только для того, чтобы полнее осознавать свое превосходство.

 

 Наташа хорошо понимала, что, наверное, уже никогда не сможет так же легко, как отец, поддержать разговор в любом обществе, обладать такой же эрудицией и так же быстро ориентироваться в ситуации. Она также прекрасно чувствовала, что все эти качества нужны не просто для ощущения превосходства, но для завоевания позиций в обществе. И с  э т и м и  качествами далеко не уедешь, если есть излишняя честность или доброта. Но  б е з них твое благополучие будет напоминать благополучие аквариумной рыбки перед покупкой кота или падением аквариума на пол.

 

 Легенда о том, что наделенные властью и богатые люди - просто ленивые бездельники, глупые паразиты и ненасытные эксплуататоры, - придумана для люмпенов или для мстительных злых пираний социального мира. В действительности богатые хитрее, изворотливее, агрессивней и умнее нас. Они тренируют свой мозг ежесекундно с целью переиграть всех. Они поставлены над нами той силой, что контролирует нас во сне. Они - вассалы ее; как послушные собаки, они пасут человеческое стадо в угоду надчеловеческим пастухам. Она же выбирает их по своему подобию, по родству - чтобы владеть нами. Сами они гораздо больше зависимы, они пленники времени, которого лишены. Вся их жизнь расписана по секундам, и этот график прочнее любых цепей и кандалов. Их роль состоит в том, чтобы координировать импульсы, идущие от незримого центра, приводя в движение огромные массы людей. Человечество для "ЦЕНТРА" - огромный оркестр, на котором исполняется дьявольская симфония. Роль богатых и могущественных в том, чтобы вызвать согласованные движения миллионов, чтобы в угоду невидимой силе управлять, манипулировать нами. Их сила и власть передается по наследству, а не завоевывается в борьбе. Они обусловлены качествами, о которых сейчас думает Наташа.

 

 Даже если неимущий по какой-то случайности становится богатым, он сохраняет этот успех в лучшем случае не дольше одного-двух поколений. В семье ее отца хранили генеалогическую память о девяти поколениях по линии Изовских. И никто из них никогда не поднимался выше школьного учителя, владельца постоялого двора или штабного писаря. Ее отец сделал попытку вырваться из этого проклятого круга, восстать против той силы, что распределяет, кому кем быть. Он развил и культивировал в себе ряд "запрещенных" для плебеев качеств. Но на страже чудовищных законов надчеловеческой - метафизической - силы стоят ее человеческие церберы, которые останавливают бунтовщиков. Не страх перед ней, не ее зловонное дыхание помешали закрепить успех в семье плебеев; земные слуги этой силы сказали: "Выслать из страны", - и мутации в сторону элиты, появившиеся в качествах отца, уже не перешли к Наташе. В условиях иммиграции и превращения писателя с огромным талантом в разнорабочего это получилось само собой. Но еще рано сдаваться! У нее вместо тех, не передавшихся, качеств, есть другое, но еще более важное: она умеет играть так, как больше никто. И  э т о  ее поднимает на уровень отца.

 Играя на фортепиано, она заработает кучу денег, и е е  дети получат утраченные качества с помощью нанятых ею учителей. "Только куда стремиться, - нашептывает ей уже другой, ироничный голос. - В слуги Дьявола?"

 

 От этих размышлений ее пробуждает звонкий, заливистый смех Анки. Они смеются с отцом Наташи над чем-то; Анка опирается локтем о стол, с коленом на стуле, ее лицо почти соприкасается с лицом Леонида. Если бы Наташа не была такой измученной, такой сонной от вина и усталости, она бы непременно остановила это явное заигрывание.

 

 Анке и Леониду остается только встретиться губами. Но этого не происходит: отец Наташи с видом экспериментатора сидит и смотрит, что будет. Он явно ведет в этой игре - и определенно помнит о присутствии дочери. Когда Анка замечает, что Наташин отец следит за ней глазами стороннего наблюдателя, она встает, стараясь не растерять своей веселости, берет гитару и начинает бренчать по струнам. "Ну, нам пора, - отзывается Наташин отец.

 

 Действительно, уже поздно. Они торопливо одеваются, прощаются с Анкой, читая в ее глазах грусть и разочарование. Они выходят на улицу и - как по команде - вдруг чувствуют неприятную пустоту под ложечкой и вину: мать там была одна все это время, а они за весь вечер ни разу не позвонили. Леонид достает 25 центов, подходит к "паблик фон". Длинные гудки. Никто не отвечает. "Декроше, силь ву пле, декроше, - звучит в трубке механический женский голос. Они спешат на 24-й автобус, ура! - он сразу подходит. Мелькают кварталы, здания; вот Юиюлиотека Художественной Школы, университет Quebec a Montreal, гостиница "Delta", Центрада, Лото-Квебек, университет McGill, корпус Бронфмана, вот, наконец, их улица Пил. Как два преступника, они прокрадываются в свою квартиру. В квартире темно. Нигде не горит свет. Что такое?!

 

                               * * *

В эти прозрачные, пронзительные дни конца зимы ей было почти спокойно и хорошо. Спускались вниз по реке времени перекрещивающиеся полосы событий - плоты житейского леса, - и не о чем было думать. Только эти размеренные вздохи утра и вечера - и вот еще один день скрылся из виду, подгоняемый осуществленным и переделанным. И только где-то в самой глуби сознания грызла маленькая мышка сомнения, малютка предчувствий и страхов, напоминание о слабости...  

* * *

Еще одна жизнь закрутилась в фатальном водовороте, и вырвалось что-то из эзотерического шланга судьбы. Возник образ среза тысячей жизней - как срез многоканального кабеля. Все это было, все повторяется, и та же немощь, и те же ошибки. О Н О выше, умней, молниеносней нас. У Н Е Г О под микроскопом наши жизни кажутся тщедушными, убогими и некачественными. Обезумевший шланг, извергающий воду или газ, вырывающиеся с таким напором, что шланг вот-вот разорвется, предугаданность и предопределенность каждого нашего шага, - и некуда спрятаться, некуда убежать, некуда скрыться. Везде глаза, глаза под набрякшими веками, глаза под крышками подпотолочных камер, глаза в окулярах микроскопов. Они следят за нами, эти глаза. Эти тысячи глаз - холодных, расчетливых. Что мы им со своими сантиментами, слабостями? Что для них наши цели, наши детские надежды и дела? Атавизмы сострадания движут самыми безумными из нас, толкают под колеса автомобилей, под катки тиранических режимов или под коварный меч человеческих орудий Е Г О власти. И эта неравная борьба никогда не кончается...

 

КОНЕЦ ШЕСТОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
(выпущена)
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
(выпущена)
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
(выпущена)

  =======================================================

Votre lien va etre debranche. Attention! Deux secondes, trois secondes, quatre
secondes, zero secondes. Les trois liens vont etre separes. Preparez-vous.....
Preparez-vous..... Preparez-vous..... Le lien est debranche. Desole.
 

      *              *             *
 

Родные, милые мои земляне. Убивающие друг друга, не ведающие ни минуты покоя. Завистливые, алчные, коварные, злобные, скупые. Беззащитные, как насекомое. Бессильные, как маленький цветок. Чистые, как стеклышко, что надо только отмыть под краном. Вы не успели пожить, не познали ни секунды безмятежного счастья. Ожидали нападения, подвоха, обмана всегда; каждой клеточкой тела будучи наготове. Ваш быт, связь между вами, ваши чувства, даже сами мысли в вас - сплошная болезненная рана, к которой - куда ни дотронься - везде болевой шок. Вас всегда что-то гнетет. Вы - сама забота. Вы - само несчастье. И радость, что вспыхивает у вас в глазах - либо примитивная жвачка, либо неискреннее притворство, либо физиологический флер на чувствах, что
независимо от сознания вырабатывает психологический тип. Ваши проблемы - не в физическом мире. Они внутри вас. Вы методично убиваете самое лучшее - Природу, Красоту, изначальное, оставаясь в комнате с белыми стенами, в какой - кроме пустоты - ничего нет. Жаль, что вы не успели толком пожить. Ваш век идет к концу, эра человечества заканчивается. Прорезь, чтобы вбросить монетку - и услышать пение следующих человеческих веков, - забита грязью из-под ваших ногтей. Только писк, мышиный писк небытия приближается: но вы не заметите его. Он вас поглотит
постепенно, по частям, не глядя на то, что вы думаете об эсхатологии и что скажет завтра утром CNN. Отдельно от вас, от Библии, от Буддизма или Корана, черные щупальца заползают в ноздри вашего мира: но вы их не видите и не увидите. Даже когда будет уже слишком поздно, вы ничего не осознаете и ничего не почувствуете. Потому что вы ничего не сделали с этой тайной. Вы не захотели взять то, что вам давали, и не желали бороться за то, что отбирали у вас. Вы просрали все. Вы даже не захотели спросить. И болтуны рождались среди вас чаще, чем пророки, а лже-пророки чаще, чем болтуны. Самые лучшие из вас - это пугливые самцы и самки с глазами газелей, не научившиеся есть мясо, сотрясаемые своими мелкими человеческими слабостями, безволием, подозрительностью и гордыней. Они бросаются врассыпную, как тараканы, когда приближается железная поступь конца. Но вы даже не поймете, что это предупреждение, и своими ногами
мастодонтов станете давить этих пугливых насекомых людской расы, как низшие существа. Жаль, что все так быстро оборвалось, что так быстро все кончилось. Как будто не было тысячелетий, как будто не было всех этих веков. Не было даже жизни. Только ВПЕЧАТЛЕНИЯ, смутные силуэты на экране Времени. И черная тень обгоревшего человека на железной дверце Пространства, которое невозможно понять.
 

дорогие компатриоты
планетяне в тысячном поколеньи
раздуйте свои ноздри
посмотрите сюда расширенными зрачками
бон джорно дорогие
приготовьте подушки
мы отправляемся в путешествие
на вездеходе любви
всхрапните пока не трясет
до следующей остановки
до новой цивилизации
приятных вам сновидений
 

  ==================
 

  Дополнения:
  1989, Берлин
  1989, Париж
  1990, Вильнюс
  Редакция и дополнения - 2001, Монреаль
 

Написано в Минске, в июне 1974 года. 

____________________________

Copyright љ Lev Gunin

  ==================