Лев ГУНИН
     
     
        "ЗВОНОК"
     
                       поэма
     
     
    Весь день был пуст. И телефон молчал.
    Молчала часть утраченного света.
    И диск крутился медленно,
    хоть это
    не помогало разорвать овал.
     
    Тревожно бился колокол сердец.
    И мысли часть остатком голубела.
    И однозначность еле-еле пела,
    и молотом железо мял Кузнец.
     
    Сидели птицы в ряд на проводах.
    Вводил мгновенья взгляд в окно за руку.
    И человек (в окне) внимал такому стуку,
    что слышен проводницам в поездах.
     
    Дождь уже кончился. Блестели провода.
    Блестел асфальт. Блестело всё неярко.
    И в доме становилось как-то жарко,
    и даже душно было иногда.
     
    И диск крутился, но ещё стоял -
    как солнце на безбрежном небосклоне.
    Срывались с места матовые Кони,
    храпели и кусали свой Металл.
     
    Бледнела розовость заката и грубела -
    как кровь, запекшись в небе голубом,
    и на ступеньках женщина сидела,
    одна у всех, и не входила в дом.
     
    В ней смешивалось сине-голубое
    с желтком Светила и с белилом Грёз,
    и разделялось доброе и злое
    на пустоту и подпространства мост.
     
    Диск, вздрогнув, стал.
    Вертеться больше он
    не мог,
    и вот, теперь, остановился.
    Но колокол всё также глухо бился
    и жаждал обрести высокий звон.
     
    Но звон молчал. Возможно, где-то спал.
    Рука, устало трубку сняв, повисла
    в бессильном жесте, и, скрепив иглисто
    себя с собой, нащупала металл.
     
    Металл был холоден. /Железо мял Кузнец/.
    Носились мысли в голове, как пули.
    В висках - взбежав - мгновения уснули,
    и провод спал, свернувшись в ряд колец.
     
    На улице кричали звонко дети.
    Их голоса кружились в виде брызг
    и жили тоже отделённо.
    Диск
    уже клонился книзу в красной сети.
     
    И облака, окрашенные в кровь,
    неспешно плыли в воздухе крылатом,
    и солнце, отделяясь от заката,
    своё лицо от туч отмыло вновь.
     
    Твердели сумерки. И улица синела,
    серела, превращалась в синеву.
    И отворялись тайного отдела
    немые створка, дёрнув тетиву.
     
    И бился колокол - уже о край бокала?
    Бокал был пуст - и заполнялся вновь.
    И улица, пресытившись, молчала,
    в себя вместив всего заката кровь.
     
    И голова уже к руке клонилась,
    не к той, в которой был металл: к другой.
    И птица в клетке белых ребер билась,
    рождая низкий колокольный бой.
     
    "Приди ко мне, - одна рука сказала.
    "Нет, нет, ко мне, - другая встряла в зов.
    И голова - абрис её овалом -
    клонилась, - и руки коснулась бровь.
     
    Нет, голова не круг. Но, опускаясь,
    как и светило, мягко, плавно вниз,
    она, как солнце, с темнотой смыкаясь,
    стремилась от предлога "в" до "из".
     
    Клонилось солнце - череп с высоты,
    и, лоб горячий там с рукой сомкнувши,
    вдруг зашипело, холод зачерпнувши
    руки на трубке -
    холод пустоты.
     
    Глаза открылись. Вздох прошел по телу.
    Зрачки расширились в слепящей темноте.
    И время циферблатом жёлтым спело
    о том, что солнца - чёрные - не те.
     
    Зажёгся свет. Глаза к нему привыкли.
    День оборвался. Телефон молчал.
    И холодел в другой руке металл,
    теплея постепенно долгим циклом.
     
    Диск закружился, дырочки - и свет.
    Отверстия зрачка и циферблата.
    Отверстие в металле будто вжато
    в зрачок, и вот: его - без глаза - нет.
     
    Диск - дырочки на диске - дула диск,
    глядящий прямо в смерть зрачком бездонным.
    Опасны слишком сильные наклоны,
    клонящие устало солнце вниз.
     
    Блестел металл. И солнце закружилось,
    своей оси придав значенья смысл.
    И птица в клетке о решетки билась,
    ускорив пульс и замедляя мысль.
     
    /Сидели птицы в ряд на проводах/.
    Одна рука с другой рукой шепталась.
    И пальцы отделялись от металла.
    Но солнце приказало; никогда!
     
    И диск опять движенья повторял
    заученные: семь - ноль - ноль - и точка.
    И дыры, отделяясь от кружочка,
    стояли все, но диск о том не знал.
     
    Но знал о том, что время отделённо
    преградою; для диска - рубежом.
    Он знал, что одному не вызвать звона
    ни в этом аппарате и ни в том.
     
    А Время необъятней. И - однако -
    оно все так же цифры кружит врозь.
    И стала тут стираться эта ось,
    вокруг которой Солнце плыло знаком.
     
    Клубился запах лака и ковров,
    и трубки телефонной от дыханья,
    и диски неподвижные зрачков
    смотрели в черноту без колебанья.
     
    И руки спорили друг с другом, и, дрожа,
    друг друга обвиняли - и дрожали.
    Они "бранились" - а удел лежал
    одной - на трубке, но другой - на стали.
     
    И высь гудела, вскрывши полотно
    пространства, словно брюхо белой рыбы.
    И в трубке телефонной лишь одно:
    гудки, гудки - немые звуков сгибы.
     
    "Ну, хватит, - солнце вдруг произнесло,
    почувствовав немую боль в затылке.
    И - словно тучи - вдруг заволокло
    его пятно на истины развилке.
     
    А истина осталась, не запев
    в гудках - гудках, что тишины немее.
    И отразилось солнце, голубея
    в овальных звеньях, вспыхнуть не успев.
     
    Качнулся лев крылатый у виска,
    грозя своей разъяренною пастью,
    но палец не спускал еще курка
    свою решимость в целом сделав частью.
     
    Дрожали пальцы. Телефон молчал.
    Молчала плоть, где жизнь всё так же билась.
    Нагретым был рукой немой металл,
    тепло это в нём что-то оживило.
     
    Щелчок. Осечка. Телефон молчал.
    (Молчала плоть, где жизнь всё так же билась).
    И револьвер, издав щелчок, упал,
    живой, нагретый - в нем душа ожила.
     
    Глаза - на руки.
    Револьвер упал
    как будто плотью был он, частью плоти.
    И - как свидетель - плыл двойной торшер
    на фоне стен и потолка... и прочих.
     
    Колени глухо стукнули за ним
    о пол,
    и тело на ковёр припало.
    И - кажется - крылатый херувим,
    тахта, пружины - всё вокруг рыдало.
     
    Рыдала плоть. Рыдала - и трясла
    худые плечи, руки, мир с бокалом.
    Рыдала, как орган, как часть весла,
    что в воду-слёзы горе погружало.
     
    И комната рыдала вместе с тем
    наплывами какими - то из стонов;
    в наружном мире сотни тихих вен
    катили кровь, кровь медленных наклонов.
     
    И телефон отчаянно звенел.
    Звенел, сорвавшись с неподвижной точки.
    Но диск был в этом звоне не у дел -
    и стопки цифр, и дырочки - кружочки...
     
    Рука могла бы трубку приподнять,
    её соединить с намокшим ухом,
    нащупать голос и ответ связать
    с дыханием чужим набрякшим слухом.
     
    Но поздно... Поздно. Вечер голубой
    на улице, качаясь, бил о стены.
    И Времени уже набухли вены,
    оставив часть покоя за собой.
     
    Везде обои... Телефон... Тахта...
    И человек, теперь лежащий навзничь.
    И дверь теперь, и комната не та,
    не та острастка разъяснённых разниц.
     
    Не тот металл, хоть он уже остыл -
    он холоден теперь не так, как прежде.
    И вместо вен - тугая связка жил
    умершей плоти - вот ответ надежде!
     
    Звонок... Курок... Осечка... Смерть... Ответ...
    Поставленные так, а не иначе,
    они всю жизнь и смерть переиначат,
    но, кроме них, иного в мире нет.
     
    Иного нет. Лишь вещи: телефон,
    стекло, тахта. Клеймёный мир предметов.
    И в нём напрасно ждать и ждать ответа,
    и обвинять - ведь виноват не он.
     
    Он - по себе. Все по себе детали.
    Сам по себе не ставший смертью звон.
    И все на фоне их мы как вуали,
    закрывшие действительность и сон.
     
    Пусть будет стол. Пусть будут две скрижали.
    Пусть будет неизменчивый уклон.
    И вот - мы ничего не разделяли -
    пусть будет этот телефонный звон.
     
     
    Начало апреля 1982 года. Минск - Бобруйск.