Ехидна и Мертвец покинули несуществующий более лагерь и, не оглядываясь, скоро проникли под сень леса. Мертвеца гнало прочь осознание магического притяжения этого места, он в молчании большими шагами старался наверстать ускользающее забвение от последних дней. Ехидна украдкой посматривал на своего друга, отмечая странные изменения в выражении его лица. Оно то вдруг становилось по-птичьему хищным, то застывало в некой отрешённости, то необъяснимо расплывалось во множестве неустойчивых масок. "Он превосходит в лицемерии самого Януса", - невесело думал Ехидна, - "Но мне непонятны ни состояние его души, ни тот скальпель, что надрезает её нити".
Лес кончился, и новый путь открыла грязно-жёлтая кривая лента дороги. Двое вышли на неё. "Эх, чего бы сказать? Это молчание добивает меня всё больше и больше. С чего он иак замкнулся в себе?", - размышлял Ехидна, пытаясь подладиться под задаваемый Мертвецом темп ходьбы.
- Давай передохнём, - вконец запыхавшись, предложил он. - Ты так бежишь, будто за своей смертью гонишься или убегаешь от неё. Мне хоть с тобой и по пути, но такая цель ни к чему. Будь другом, угомонись.
Мертвец вздрогнул, словно неожиданно пробуждённый, как толчком, его словами. Он бросил взгляд на Ехидну, чему-то ухмыльнулся, скинул с плеча на придорожную траву рюкзак и осторожно опустился на землю.
- Уфх... Вот это дело, - сказал Ехидна, приседая на корточки. - До электрички ещё около часа, и десять минут отдыха не повредят нашему пищеварению.
Он открыл свой рюкзак и стал копаться в нём, попеременно то вздыхая, то разочарованно говоря: "Ууу, звери...". Наконец отыскав то, что как он думал зарядит его энергией на ближайшие сорок минут ходьбы, Ехидна оторвал свой взор от мешка Пандоры, скромно поинтересовался у Мертвеца:
- Ты как относишься к истязанию плоти пищей? Если положительно, то присоединяйся.
- Еда... Да, пожалуй.
- Держи, - сказал Ехидна, протягивая нечто, что ещё утром мог бы назвать бутербродом с салом, а теперь затруднялся вообще отнести это к чему-либо схожему, с точки зрения съедобности, ибо по случайному недоразумения бывшая еда оказалась завёрнута в трёхдневной свежести носки. Но, судя по решимости Ехидны съесть даже это, можно было догадаться, что не ел он чуть меньше недели, а это была королевская еда, которая перепадает не каждому смертному. Чувствуя, с каким трудом дался другу такой подвиг, как разделение трапезы, Мертвец не смог устоять перед обаятельно унылой миной Ехидны.
"Да, еда определённо сближает людей и в радости, и в горе". - Подумал Ехидна. - "Какой психолог во мне пропадает".
Хитро прищурясь, он разжёвывал свой кусок хлеба насущного, иногда искоса поглядывая на аналогичное, но более вяловатое времяпрепровождение товарища.
- Блхо хмом дхмашь? - Поинтересовался он на затрапезном языке у Мертвеца, напрягая весь свой талант чревовещателя.
- А?
- О чём думаешь? - несколько обиженно и более внятно повторил неудавшийся мастер разговора с набитым ртом.
- О том, что пора задать работы нашим ногам. - С сарказмом ответил ему Мертвец. - О чём ещё можно подумать, чтобы не разомлеть на этаком солнцепёке, не упасть в траву, тем самым, похоронив надежду успеть туда, где должен быть? А именно на станцию.
- Ну, это и я мог удумать. - С ленцой подымаясь, заметил Ехидна. - Но если по честному, ты же знаешь я не любопытный, просто мне очень интересно. Да и в молчании часы сойдут за век. А вот расскажи. Язык мой будет сама кротость, не пожалеешь, о, щедрый на мысли.
Не то чтобы Ехидна язвил, но словесный мусор его витиеватых оборотов не мог задеть тонкой натуры Мертвеца, так как первый не мог иначе говорить, а второй мог отделить в словах друга зёрна от плевел.
Несколько секунд Мертвец и Ехидна стояли друг напротив друга. Затем Мертвец кивнул и развернулся в направлении железной дороги. Ехидна, засуетившись ненадолго, поспешил сравняться с ним.
- Помнишь, о чём мы говорили с тобой этим утром? - После некоторой паузы спросил Мертвец.
- Уфф... Да. - Выдохнул Ехидна. И посмотрел на лицо собеседника. - Ты там говорил как-то странно, о предрасположении человека, равнял судьбу и свободу. Я, насколько понял, а, надеюсь, у меня получилось неплохо, все твои мысли летят к цели, имя которой "сила". Вот только так ли это? Прав я?
- Браво твоим воображению и интуиции.
"Хм, вот в этот момент он почему-то был похож на фанатичного проповедника. Годков сорок ему накинуть, белесые патлы волос и потную лысину на голову, всклоченную козлиную бородёнку..." - дурашливо перекинулся мыслями сам с собой Ехидна. - "Брр, чур меня, морок".
Эпилог.
Он шёл, как слепой. Он не был слеп, но что-то в его движениях говорило о том, что он не осознаёт окружающей его действительности. Это чувствовалось и в том, как он нехотя переставлял ноги, в неестественно ссутуленной спине и в том, как вяло работал он руками. Он и в самом деле во всём напоминал слепца, за исключением того, что как слепец не искал опоры. Что-то вело его.
Августовский, но не по-летнему прохладный, день незаметно перетекал в вечер. Небо не хмурилось, но не было и ясным, всего лишь каким-то равнодушно-стальным. Правда, за верхушками деревьев было трудно понять, всё ли небо серо или это только набежавшее облако нагоняет тень. Лес сам по себе жил. Под ветром слегка трепетали листья, шуршала непримятая ногой человека трава, да и деревья скрипели, негромко, но как бы предугадывая далёкий надвигающийся шквал. Вот только чего?
А он шёл. Глаза отрешённо фиксировали увиденное, иногда вызывая в памяти мгновенья равнодушного узнавания. Если бы кто-то посмотрел на него сейчас, то понял бы, что время небрежно держит хрупкий волосок человеческой жизни и ждёт лишь определённого момента, чтобы разорвать связующие нити...
...Видения, видения, видения... Нет, они не терзают меня, но словно переваривают, подлаживая мои мысли под свой непонятный сценарий. Перед взором мелькают фантастические пейзажи, белые башни, города пришедшие, словно из Средневековья, люди, которых я не знал, но которые мне странно знакомы. Мир мой распадается. Я чувствую под ногами ту землю, на которой родился, и ту, куда заброшен этими видениями. Я вижу тот знакомый лес, где мы с друзьями провели немало памятных дней, и тот, пугающе чуждый, но обещающий защиту для утомлённой болью души. Я слышу, как сплелись в чарующей песне ветра обоих миров, оставляя меня в ещё большей растерянности между своих незеркальных отражений...
Человек шёл. Шёл, завернувшись в невидимый, но затеняющий его фигуру, плащ, который ещё больше подчёркивал мрачную отрешённость. И был день, и был человек. Но ни день не принадлежал ему, ни он дню. Два чужеродных тела, встретившись, спешили вновь убежать друг от друга. День уходил в вечер, а человек... Он сам не знал, куда шёл, но что-то влекло его.
В неглубоком овражке мягко журчал ручей. Тиха и грустна была вода, стекавшая по склону в заботливо приготовленное людьми ложе, напоминавшее неглубокую чашу. Но в ней вода держалась недолго, малыми волнами уходя за край чаши, чтобы вновь попасть в землю, из которой столь недавно появилась. И так тих был ручей, что пройди человек в двух шагах от овражка, не услышать ему ласковых переливов ручья. Но тот, кто казалось был слеп, не был глух, ведь именно эти переливы влекли его, обещая влагу иссохшей в страданьях душе.
...Я склонился над ручьём,
Чтоб напиться воды.
И увидел я в нём отраженье своё.
Боже, как изменила меня
Дней, утекающих в вечность, река.
Время оставила на лице
Шрамы свои - морщины мои.
Жизнь притушила огонь моих глаз.
Речь источила школа избитых фраз...
Человек стоял над ложем ручья, растерянно вглядываясь посеребрённую гладь. Могло показаться, что грань воды отрезала его впервые от мешавших взору видений, наполнив существование, по крайней мере, ещё и вкусом, вкусом жизни. Но тот день, вместе с которым появился человек, видел совсем иное. Простев руки к небу, отразившемуся в естественном зеркале, странный путник погрузил свои ладони в чашу, поднял свою ношу бережно, как драгоценность, и поднёс к губам.
...Воду пью как хмельное вино,
И пьянит мою душу она...
Капли, подобные жемчужным слезам, падали медленно, словно паря, обратно в зеркало душ. Взгляд, брошенный в самую его глубину, заметил сначала зарождающееся, но затем стремительно несшееся к границе миров, движение, стрелой метившее в самое сердце странника.