Могучими волнами мелодия 3-й симфонии Бетховена накатывала на зал Германской консерватории в Берлине. Публика замерла, пораженная виртуозностью и талантом Наташи Бехайм - восходящей звезды мировой классической музыки. В первом ряду сидел седой как лунь старик. Годы не смогли согнуть его спину, а лицо не пощадили, избороздив глубокими благородными морщинами. И вот по одной из них украдкой сбегала слеза. Раньше он никогда не позволял себе слез. А сейчас перед ним опять встала та зима, та война, и восемь лет лагерей, и жизнь, в которой осталось место одному лишь воспоминанию...
29 декабря 1944 года войска 1-го Украинского фронта после тяжелого боя овладели небольшим городком Бауцен и, форсировав Шпрее, без остановки двинулись на запад, имея главной целью Дрезден. В городе на пару дней был оставлен 2-й батальон 37-го мотострелкового полка, потерявший в боях более половины личного состава и нуждающийся в срочном пополнении.
30-го комбат дал солдатам приказ отдыхать - назавтра в город должны были прибыть комендантская часть и пополнение, а значит снова в бой и грех не воспользоваться представившейся возможностью.
Вечером старший лейтенант Алеша Драгунов, проходя под окнами одного из домов, услышал отчаянный женский крик. Стремглав поднявшись на второй этаж, он увидел неплотно прикрытую дверь, а за ней рядового Цыпкина уже успевшего спустить штаны и рвущего платье на отчаянно сопротивляющейся девушке.
- Вон, сволочь!!!
Алеша схватился за кобуру, судорожно пытаясь достать пистолет. Цыпкин подхватил штаны, грязные кальсоны и бочком попятился к двери, не сводя затравленного взгляда с рук ротного. Но Алеше было уже не до него, так ему понравилась немочка. Было ей не больше двадцати. Худенькая - пальцами обхватить можно, личико смуглое, волосы, что вороново крыло, скулы высокие, а в огромных карих глазах и вовсе утонуть можно. В общем, никак не вязалась она с представлениями Драгунова о немецких женщинах. Девушка застеснялась под взглядом офицера и безуспешно пыталась укрыть обрывком платья оголенное плечико.
- Извините, - пробормотал Алеша и бросился прочь.
На первом этаже он посмотрел на табличку напротив номера ее квартиры, но запомнил только имя - Ева.
По дороге в комендатуру он думал, стоит ли отдать Цыпкина под трибунал. А, да черт с ним! Еще не известно, кому поверят - ему боевому офицеру, так и не вступившему за годы войны в партию, или Цыпкину, осведомителю особого отдела. Но думал он об этом вскользь. Перед глазами, как живая, застенчиво стояла Ева.
Следующий день весь прошел в хлопотах - передавали город коменданту, принимали пополнение. Наутро надо было догонять свою часть. Слава Богу, Новый год разрешили отметить не на марше. Офицеры запаслись трофейным шнапсом и готовились праздновать.
Алеша весь день был как в тумане и к вечеру решился - собрал все лучшее из еды, что смог найти, а с немецкой рождественской елки в ратуше украл огромный красный шар в светящихся звездах и полумесяцах - в ее комнате заметил одинокую еловую лапу.
Вечером долго стоял под окнами. На лицо падали мягкие снежинки. Свет в ее окнах горел, но никаких признаков гостей не наблюдалось. Наконец поднялся и постучал, отчаянно боясь, что она не откроет. Но она открыла и впустила его.
Так они и стояли, не зная, что сказать друг другу. Наконец она посмотрела в сумку, достала новогодний шар и счастливо, словно ребенок, рассмеялась. Потом взяла Алешу за руку и увлекла в другую комнату. Там стоял огромный рояль, а на подоконнике горела свеча. Усевшись на табурет, Ева стала играть Героическую симфонию Бетховена. Он стоял позади, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть так давно не слышанную им музыку. Только когда смолкли последние звуки мелодии, он решился робко положить руки на ее плечи. Ева повернула к нему лицо. И столько в ее глазах было тепла, что у Алеши счастливо защемило сердце. Она встала и уже в следующий момент они целовались, и не было больше вокруг них ничего - ни зимы, ни холода, ни войны.
Спустя какое-то время Ева отстранилась, озорно улыбнулась и ушла в другую комнату. Увидев его движение вслед, подняла пальчик, останавливая. Вернулась она минут через пять, и был на ней только полупрозрачный пеньюар... У Алеши помутнело в глазах, а она уже обнимала его. Они снова бешено целовались, а ее пальчики расстегивали пуговицы его гимнастерки.
У Алеши раньше не было женщин. Так уж получилось - до войны школа в которой мальчику из интеллигентной семьи положено просто дружить с девочками, потом война.
В самый ответственный момент он испугался. И с ужасом понял - не получится. Но Ева все сделала правильно - ее губы уже ласкали его грудь и потом живот. Как бы не хотелось Алеше, чтоб это не кончалось никогда, он подхватил ее на руки и понес к тахте, приютившейся возле стены. Миг наслаждения был восхитителен и... краток. Он не хотел, чтобы так быстро, но ничего не мог с собой поделать. Он лежал и виновато смотрел на нее. На Еву. На свою первую женщину. Хотел что-то сказать, объяснить, оправдаться, но она лишь положила ладошку на его губы. Она улыбалась и не было ничего обидного в ее улыбке, лишь тепло и обретенное счастье. Она целовала его, а её рука, лаская грудь, опускалась все ниже и ниже. Уже через минуту он вновь почувствовал силу. Осторожно перевернув Еву на спину и целуя в счастливые глаза, вновь овладел ею.
В момент наивысшего наслаждения дверь комнаты распахнулась, пропуская комендантский патруль, за спинами которого маячила ухмыляющаяся рожа Цыпкина...
Миниатюрная женская ручка в черной перчатке легла на колено старика. Ева нашла его, когда рухнул железный занавес. Она привезла его в Берлин, чтобы показать свою гордость - восходящую звезду классической музыки, их внучку Наташу Бехайм.