Чем жив кто дружбы не познал святой? Подобен он жемчужине пустой.
Навои
Когда мы повзрослели.
Каждый человек - копилка для мелочей. Мелочей жизни, которые в суммарном итоге определяют нас. Эти мелочи - мгновения жизни, запечатлённые в памяти. Каждый наполнен ими: первое прикосновение к любимому человеку, вкус материнского молока или же смерть дорогого человека. Никто не остаётся в стороне от них. Будь он седовласым стариком или младенцем на руках у матери. Эти мелочи определяют нас и чаще всего нашу судьбу.
Сижу на балконе кафе и вдыхаю лето 2003 года. Наверное, последнее лето, которое могу вдохнуть. Ещё пару лет назад ненавидел эту жаркую пору. Теперь же радуюсь каждому новому году, новому сезону и дню. Вернее вынужден радоваться, так как остаётся гадать будет ли ещё такое лето. Вынужден радоваться тому, чего ненавижу. Если любой сезон в Баку запоминается тем, что он был жарким или холодным, то лето - исключение. Оно всегда раскаленное.
Ничем не отличалось и лето 1995 года, когда ехал в духоте переполненного автобуса. До Гянджи ещё оставалось пару часов езды по ухабистым, разбитым дорогам. Монотонный пейзаж за окном: равнина, поросшая кустарниками, овцы и коровы, щиплющие траву вдоль пути. А где-то за спиной осталось высокогорье Карабаха, с его богатыми на редкие виды деревьев лесами. Закрывал глаза в попытке уснуть, не желая рассматривать скучную картину, но детский плач, и голос матери, пытающейся успокоить ребёнка, не позволили задремать. Как и сейчас, тогда я попытался отгородиться от внешнего мира за стеной своих воспоминаний. Вспоминал детство, наш шумный и весёлый дворик у приморского бульвара. Все эти годы я тосковал по тёплым вечерам, когда обитатели дома собирались во дворе, за длинным столом, находившемся под виноградником, и обсуждали прошедший день, попивая ароматный чай, сдобренный шафраном и мятой.
Но больше всего я скучал по друзьям: златовласой Каце со смешными веснушками и зелёными глазами, всегда мечтательной Лейли с длинными по пояс, чёрными бархатистыми волосами и жизнерадостному добрячку Эмилю, с почти детским лицом и ямочками на щеках. Мы были одногодками и только Каце, появившаяся на свет в 1973 году, была старше нас на год. Поэтому с детства она считала себя ответственной за нас и всячески заботилась. Следила, чтобы зимой мы были хорошо укутаны, на голове была шапка, на шее шарф, а летом ходили в панамах. С возрастом она стала не такой придирчивой, но привычка опекать нас в ней так и не исчезла.
В это время шум в автобусе нарастал ещё больше, к всхлипам плачущего ребёнка присоединились недовольные голоса пассажиров задних рядов, споривших между собой из-за открытой форточки. Старик боялся, что ему продует спину, а более молодые пассажиры, недовольные раскаленным, спёртым воздухом автобуса требовали открыть окно. К спору потихоньку подключались и другие люди. Некоторые поддерживали пожилого человека, а кто-то присоединялся к молодым.
Мне они не мешали. Я мысленно уже был во дворе окружённом со всех сторон двухэтажными домами, вход в которые был с улиц. И только в наш дом, расположенный неподалёку от Дворца ручных игр, можно было попасть со двора, предварительно пройдя через арку, разделяющую нас от шумного проспекта Нефтяников. Получалось, что этот двор принадлежал только нам, жителям двухэтажного дома с двумя подъездами.
В этом дворе и росла неугомонная четвёрка сорванцов, как называли нас жители близлежащих домов. Большинство из них были уверенны, что мы братья и сёстры. Отчасти так и было, в наших семьях мы были единственными детьми, но в каждом доме были уверенны, что чад, у них четыре.
Только у Эмиля и Лейли семьи состояли из обоих родителей, в отличии Каце и меня. Каце жила со своим отцом Фаризом, занимая весь второй этаж второго подъезда. В действительности её зовут Наргиз, но цыганка, которая гадала на бульваре и часто встречала озорную девчонку с весёлыми веснушками, прозвала её Каце, что на их языке означает котёнок. С тех пор за ней и закрепилось это имя. Она была поздним ребёнком. Дяде Фаризу было 43 года, когда она родилась. Её мать долго не могла забеременеть, и все эти годы лечилась от бесплодия. Но дав жизнь дочери, умерла на операционном столе. Её отец так и не женился после смерти своей жены. Он занимал должность председателя районного комитета Насиминского района города и был гордостью нашего двора. Человек он был простой и добродушный. Помогал жильцам с путёвками в санатории, решал всяческого рода бытовые проблемы и баловал нас, детей. В те времена у каждого советского ребёнка были одинаковые игрушки, у нас же они были яркими, красочными, привезёнными из-за границы. А когда мы немного повзраслели и стали подростками, дядя Фариз подарил нам по кассетному плееру "Walkman" с функцией аудиозаписи. И это в 1988 году, когда многие люди не видели даже обычных плееров советского образца.
Я жил на втором этаже первого подъезда с дедом по отцовской линии. Без матери, которая умерла, когда мне ещё не было года и отца, который, недолго горюя, обзавёлся новой семьёй и весь его интерес ко мне ограничивался звонками по телефону раз в месяц или два. С дедом они не разговаривали. Старик сильно любил мою мать и считал, что сын предал память о ней. Ну а я на всё это смотрел с безразличием, так как семьи как таковой и не помнил. Меня не интересовал отец и его новая семья. Мне было наплевать, что у меня есть сестра и брат, которых никогда не видел. У меня итак были целых две сестры и брат: Каце, Лейли и Эмиль. У каждого из нас были две матери, три отца и дед, а у них четыре сорванца и каждая семья была полноценна. В тёплые вечера мы собирались за столом во дворе, и начиналось чаепитие, которое потом плавно переходило в игру лото. Играли на деньги, не по крупному, просто для азарта. Чаще всех выигрывал я или же Каце. Всем во дворе было известно, что мы жульничаем, но всё равно, весело расставались со своей мелочью. Лейли с Эмилем никогда не позволяли себе такое, Эмиль просто не умел, а Лейли старалась никогда не врать. Она могла утаить, недоговаривать, но никогда не врала.
По просьбе пассажиров, шофер остановил автобус у чайханы, которая расположилась под раскидистыми кронами деревьев. Столиками тут служили школьные парты, которые, наверняка, были списаны директором ближайшей школы и проданы владельцу чайханы. Расположившись за столиком под ивой, заказал себе чай. Спустя минуту предо мной уже стоял покрытый трещинами небольшой чайник. Наполнив грушевидный стаканчик "армуды", потянулся за сахаром. К сожалению, он ничем не отличался от армейского, жёлтого от сырости сахара и я решил обойтись простым чаем. Не хотелось разбавлять первый день гражданской жизни солдатским вкусом.
Попивая чай, занялся тем, что стал разглядывать выцарапанные фразы и рисунки учеников, которые когда-то сидели за этой партой. Взор привлекла и развеселила надпись "Тут было убито моё время". Захотелось водки, чтобы устроить поминки по убитому времени. Представил, как произношу у могилы Времени поминальную речь перед собравшимся народом. Она бы звучала примерно так:
- Сегодня на надцатом веке жизни мы прощаемся со Временем, которое не смогли сберечь. Всплакни народ, ведь это мы его убили. День за днём, каждый час, каждое мгновение мы убивали его целенаправленно, с особой жестокостью своим безразличием. Как бы вы относились к мигу, которое вам дано, зная, что оно последнее? Что бы сделали с ним, с кем разделили? Мы не смогли ценить Время, которое нам было послано Творцом. Кто мы теперь и с чем остались? У нас больше нет ни года, ни часа, ни минуты, ни эры. Мы потеряли тёплые и холодные главы жизни, и это не только лето и зима, это воспоминания. Мы не вспомним первые поцелуи, прикосновения любимых, отцы не вспомнят, как впервые взяли на руки дитя, матери не вспомнят как впервые, кряхтя, с закрытыми глазами, без плача малыш сосал их грудь. Отныне у нас нет воспоминаний, нет прошлого, и никогда не будет будущего. Мы всего лишь жалкие люди без истории. Время больше ничего не исправит, не расставит на свои места, не покажет, кто был прав, а кто заблуждался. Вместе с ним нас покинула и мудрость, ибо только Время было нашей копилкой истины. Мы часто использовали выражение "не было времени", когда хотели оправдать себя перед родителями, которым не звонили, не реже говорили "нет времени", отметая обращённую нам просьбу. Но сегодня действительно времени не стало. Прости нас Время и прощай. Теперь нам остаётся жить в режиме паузы.
Примерно так бы всё и звучало. Для придачи трагизма, я бы, наверное, ещё смахнул скупую слезу, одиноко сходящую по моей щеке. Да, неплохо придумано. Надо вписать это в один из моих рассказов.
Начал я писать в пятнадцать лет. Вначале это были юморески для школьной команды КВН, через год впервые написал маленький рассказ о неразделённой любви. С тех пор не переставал писать рассказы, но тему любви больше не затрагиваю, она мне не знакома.
Допив чай, захотелось курить, и я достал пачку дешёвых сигарет "Астра". Только они и были мне по карману. Взгляд упал на валявшийся поблизости обрывок газеты "Комсомольская правда" и от скуки, я поднял её, чтобы скоротать время пока пассажиры закончат чаепитие. Она датировалась концом декабря 1991 года, и весь кусок был посвящён распаду СССР. Помню смешанные чувства жителей двора по этому поводу. Больше всех радовался Салех, сосед с первого этажа. Ему казалось, что приобретя независимость, всё в одночасье станет другим, более светлым. Дядя Фариз, который вот уже год был на пенсии, напротив, огорчился и с осторожностью смотрел в будущее. Все свои годы он посвятил коммунистической партии и не мог поверить в происходящее.
С развалом СССР и началом Карабахской войны, развалился и наш двор. Семья Аронбергов, что жила на первом этаже второго подъезда уехала на свою историческую родину, а одинокая пенсионерка, проживавшая под нами, тётя Глаша переехала в Россию, к родственникам. В 1992 году меня и Эмиля призвали в армию, и переполненные романтикой войны мы пошли воевать. Эмиль не прослужил и месяца. Погиб подорвавшись на мине. Его убитая горем семья переехала в Шемаху. Они не смогли жить во дворе, где всё напоминало о нём. Все эти новости я узнал только через год, когда мне всё-таки удалось найти время, а самое главное телефон, чтобы позвонить домой. Трубку взяла Каце и долго плакала. Она просто слушала меня и плакала. Я никак не мог успокоить её и узнать причину столь горьких слёз, пока трубку не взяла Лейли, которая сообщила, что погиб Эмиль и скончался от инфаркта дед. После этой страшной вести уже она не могла докричаться до меня. Я просто стоял и со всей силой сжимал ладонью рот, чтобы не взвыть от боли. Я был готов ко всем новостям, даже к смерти моего старика. Ему было семьдесят три года, и к тому времени он уже перенёс один инфаркт, но я никак не был готов к гибели Эмиля. Знал, что это война, и мы с ним ближе всех к смерти, но почему-то верил, что оба вернёмся живыми и невредимыми в свой двор, и долго будем рассказывать военные байки. Но судьба распорядилась иначе, подло и коварно.
Затем наступил черёд трагедий в семье Лейли. Её отец со своим другом в начале 1993 года открыл фирму по поставкам всяческих товаров из-за рубежа. Для этого он продал квартиру и купил маленький дом в Говсанах с удобствами во дворе, а оставшиеся деньги вложил в начальный капитал предприятия. Сама Лейли не переехала туда, она обучалась живописи в университете культуры и искусств, а ехать с окраины города в центр занимало немало времени. Да и с Каце, заканчивающую учёбу по классу фортепиано музыкального училища имени Асафа Зейналлы, не хотела разлучаться. Смерть Эмиля для девочек стал сильным ударом, и они находили друг в друге утешение, стараясь не расставаться. Через месяц после открытия фирмы партнёр её отца сбежал, прихватив все деньги. Обманутый дядя Нариман, сначала вернулся в свой Научно-исследовательский Институт, в котором зарплату не выдавали больше года, но уже через три месяца жена, придя домой обнаружила его повешенным на итальянском галстуке, оставленным на память от первой и последней сделки фирмы. В январе 1994 года, не пережив такого горя, скончалась и её мать. Лейли с Каце переселились в дедовскую квартиру. Им там было спокойнее, меньше комнат и не так одиноко и страшно.
В мае 1994 года война была остановлена, но нас не отпускали домой. Солдаты продолжали волочить свою службу, и никто не знал, как долго ещё придётся терпеть разлуку с домом. Мне повезло первому в нашей роте. Дядя Фариз задействовал все свои связи, и вот, в июле 1995 года, ровно восемь лет назад, я возвращался домой, закончив службу в звании младшего сержанта.
Перебирая страницы памяти, натыкаешься на закладки. Человечество ещё не придумало машину времени, но в каждом из нас этот механизм присутствует. Эти закладки - листки календаря. Они перемещают нас во времени. Память хаотична, и не всегда получается вспомнить хорошее. Память хаотична, как и сама судьба. Но если воспоминания можно упорядочить, загнав их в промежуток между "до" и "после", закрыв глаза в тёмной комнате и тем самым остановив время, то с судьбой так не выйдет. Судьбу нам не остановить. Её можно прервать вместе с жизнью, но не остановить.
На колени мне прыгнул кот сиамской породы, которого три года назад котёнком подобрала у близлежащего мусоросборника Каце. Несмотря на редкую породу, его никто не искал, и он остался жить в кафе. Сейчас это уже полноценный хищник, гоняющий по улицам дворняг, а тогда он был жалким котенком, страждущим капли ласки и душевного тепла.
Восемь лет назад, я таким же котёнком добрался в Гянжу только к вечеру. Автобус в дороге сломался, и потребовалось пару часов на его починку. В то время ломались не только автобусы, чаще ломались люди. Прошли советские времена и теперь у нас своя, независимая республика со своим независимым бардаком и хаосом, к которому большинство людей, сделанных в СССР, не могли привыкнуть. Радужные ожидания в действительности оказались уродливы, люди впервые столкнулись с бедностью и нищетой, республику же сотрясали стрессы: война и междоусобицы.
Я направился к железнодорожному вокзалу. Каце и Лейли должны были меня встречать в зале ожидания. Многие, на моём месте не медля и секунды, переступили бы порог этого зала, но меня что-то удерживало, и я не спешил. Боялся, что ещё не готов их видеть, не проронив слезу. Чтобы успокоиться, я закурил, прислонившись к уличному фонарю, спиной к вокзалу. Почему спиной? Фасад одноэтажного здания железнодорожного вокзала в этом городе состоит из стекла и из него хорошо проглядывается вся улица.
Потушив сигарету, достал из пачки ещё, но решив, что так может продолжаться бесконечно, помял её и быстрым шагом направился к двери, приблизившись к которой, увидел их, самых дорогих мне людей движущихся в мою сторону несмелой походкой. Они остановились в нескольких шагах от меня, и мы просто смотрели друг на друга сквозь дверь, не решаясь переступить разделяющую нас грань. Казалось, что через стекло, мы делимся пережитыми за эти годы страданиями, оставившие свои отпечатки и на наших лицах. Боже, как же они повзрослели. Первой расплакалась Лейли, она стояла, и слёзы молчаливо стекали по её щекам. Я не выдержал и, открыв дверь, шагнул к ним, прижав обеих к себе.
- Здравствуйте мои родные.
В ответ расплакалась и Каце. Я впервые видел её в слезах. Слышал, как она горько плачет при первом моём звонке домой, когда не могла сообщить о гибели Эмиля и кончине деда, но видеть это было незнакомо. Раньше она никогда не допускала себе слёз, старалась быть сильной, заботливой, старшей сестрой, а тут предстала предо мной потрепанным котёнком.
- Как же я тосковал по вам, сестрёнки.
Мне повезло, мне есть к кому вернуться, меня ждали, я не пропаду с ними. А как же тысячи других ребят, которые прошли тот же путь, что и я? Многим даже некуда вернуться, есть и те, которых уже никто не ждёт. Обнял девчат посильнее, чтобы задушить одиночество последних лет. А ведь некоторые останутся без объятий, не кому будет их обнять. Война забрала не только их годы, но и близких. Единственное что она не смогла забрать, так это мечту, и мы мечтали о лучшем, когда вернёмся. Я расплакался, не смог удержать слёзы радости. Война научила меня и этому. Уходил романтиком, но она таких не любит. Война заставила меня повзрослеть и не скрывать слёз.
- Здравствуй, Тимур, - немного успокоившись, сказала Каце. - Как доехал?
- С удобствами, отныне я всегда буду пользоваться исключительно этой транспортной компанией.
Первой улыбнулась Лейли, вытирая слёзы, а уже через несколько секунд наш весёлый смех заполнил зал ожидания, будто бы и не было этой долгой, изнуряющей разлуки.
- Поезд пребывает только через полтора часа. Ты, наверное, проголодался, давай пойдём и накормим тебя. Рядом с вокзалом есть кафе, - сказала Каце.
Всё же она не сильно изменилась. Столько лет не виделись и первое, что её заботит, это как я добрался до Гянджи и не голоден ли я.
Через час должен был подъехать поезд, и было решено заказать шашлыки с собой и отужинать в купе, где все места были куплены девушками.
Шашлык всё ещё был тёплым и приятно благоухал. Я открыл бутылку тутовки, купленную в том же кафе, и плеснул самогон в два складных стаканчика. Лейли никогда не пила, а сейчас, как сказала мне Каце ещё на перроне, она стала религиозной и совершала намаз. К запаху жареного мяса сразу добавился тонкий аромат тута и трав.
- Ну, с возвращением, Тимур, - сказала Каце, приподнимая стакан.
Мы выпили, и я почувствовал, как приятно разливается по всему телу напиток, даря тепло и уют. Взор радовал набитый шашлыками столик. Я и забыл, когда в последний раз сытно ел. На войне нам выдавали только кусочек хлеба с небольшой порцией перловки или картофельного пюре. Хоть мясо нам и полагалось, но о нём приходилось лишь мечтать. Иногда, во время приезда большого начальства или политика нам в еду клали небольшие кусочки консервного мяса, создавая перед ними нормативную мишуру солдатского рациона. В остальные дни, командующие просто списывали мясо и перепродавали его на рынки, обогащая свои карманы. Изредка мы могли поймать змею, которая и заменяла нам мясо, некоторые даже ели ножки лягушек, но я так и не смог побороть свою брезгливость. И вот сейчас, шашлыки с тутовкой казались пиршеством богов.
Утолив голод, я начал расспрашивать про их жизнь, ведь за все эти годы нам удалось созвониться всего четыре раза. Пробиться к телефону в штабе было крайне затруднительно, а если и удавалось, то нам не разрешали говорить более двух минут. Да и о чём можно поговорить, когда рядом находится недовольная физиономия кого-то из офицеров, который смотрит на тебя как на назойливую муху? Если совместить все четыре звонка, наберётся от силы шесть минут нашего общения. Из них около полутора минут последнего звонка, где я сообщал о своём увольнении, в котором договаривались о встрече. Полторы минуты радости и четыре с половиной боли, в которой я узнавал о потерях родных для меня людей.
Как оказалось, девушки открыли свой бизнес. У отца Каце была земля в Ахмедлах и он нам там построил для них небольшое кафе, где дела шли весьма успешно. Ещё они открыли продуктовый магазин в центре города, и арендовали газетный киоск возле кинотеатра "Низами".
Когда я поинтересовался об изменениях в нашем дворе, Каце ответила:
- Как ты уже знаешь, во дворе остались только мы и семья Салеха. Даже отец на пенсии лет решил переехать на дачу в Бильгя, где держит голубей. Никак не может пережить развала СССР. В нашем доме три новые семьи, вернее два холостяка и сотрудник из министерства государственной безопасности Акрам с женой, которые живут в квартире тёти Глаши. Все приезжие, не бакинцы. Можно сказать новая элита нации, так как являются какими-то чиновниками. Один из холостяков Вагиф работает в министерстве иностранных дел, это он купил тогда квартиру Лейли. Поначалу переехал с женой, но видать, когда столица и деньги вскружили ему голову, развёлся, отправив её обратно в провинцию. Ну а весь первый этаж второго блока объединил в одну квартиру депутат Милли Меджлиса Зия. Все высокомерные индюки, но с нами ведут себя нормально. Мы, как-никак аборигены двора, к тому же они знают прошлое отца и его остатки связи с нужными людьми.
Мы продолжили пить и спустя время, я уже чувствовал лёгкое опьянение и решил, перейти к главным вопросам. Ведь до сих пор мне неизвестно, где и при каких обстоятельствах погиб Эмиль. После первого телефонного разговора, в котором я узнал страшную новость, мы больше не возвращались к этой теме, она была под негласным запретом. Но мне необходимо узнать, рано или поздно всё равно подойдём к этому разговору. Набравшись храбрости, я спросил, уткнувшись в раскладной стакан и стараясь не смотреть им в глаза:
- Где погиб Эмиль?
Воцарилось недолгое молчание. Казалось, я почувствовал кожей, как печаль пронеслась сквозь них, оставив на минутой ранее улыбающихся лицах свой след.
- Он подорвался на мине, вблизи Агдере, - сказала Лейли. - Но погиб не сразу. Его привезли в бакинский госпиталь, где на следующий день он скончался. Мы не отходили от него ни на шаг. Всё это время он весело шутил, говорил, что рад ранению, которое позволило так скоро увидеться с нами. Чувствовалось, что это ему даётся через адские боли, но он пытался подбодрить нас, хотя всё должно было быть наоборот. К вечеру, врачи попросили нас уйти. Нам не сказали, что у него нет шансов, и мы ушли, сказав ему "до завтра". Но даже если бы и сообщили, то лучше вырвали бы сердце из груди, чем сказали ему прощай. На следующее утро, придя в госпиталь, узнали, что его не стало за каких-то полчаса до нашего прихода.
Мне стало не по себе, казалось, что стены купе неумолимо надвигаются на меня, пытаясь зажать в тески. Оставалось ещё несколько вопросов, но я бы не смог их произнести из-за накатившегося к горлу кома, да и если спрошу, Лейли не выдержит. Голос её начал дрожать, и она еле сдерживала слёзы. Выпив в последний раз, я направился в тамбур, покурить. Ноги уже заплетались, то ли от выпитого, то ли от услышанного и я всё время натыкался на раскладные кресла в коридоре вагона. Добравшись до тамбура, попытался закурить, но не мог зажечь спички, которые одна за другой ломались в моих дрожащих, непослушных руках. В голове всё звучала одна единственная фраза "рад ранению, которое позволило так скоро увидеться с вами".
- С тобой всё в порядке? - спросила Каце, войдя в тамбур.
- Ты что, тоже начала курить? - спросил я в ответ, выгадывая паузу, чтобы успокоиться.
- Нет, просто заметила, что ты куришь "Астру". Вот, кури нормальные сигареты - и она протянула мне пачку "Marlboro".
- Спасибо, - сказал я, но так и не открыл гладкую, приятную на ощупь пачку - Где он похоронен?
- В Волчьих воротах.
- Вы навещали его родителей в Шемахе?
- Они так и не сообщили нам адреса. Наши поиски также не увенчались успехом, о них никто ничего не слышал в тех местах, - ответила Каце.
Родителей можно понять. Если они переехали с нашего двора, где им всё напоминало о нём, чтобы сбежать от боли, то они должны были укрыться и от нас, ведь мы и есть самые яркие воспоминания об Эмиле. Мы были единым целым. Если даже пропадали, то пропадали вместе, потому что были неразлучны. Они не хотели видеть нас. Не хотели потому, что не могли. Потому как привыкли всегда видеть нас вместе, и им было бы больно видеть перемену в полюбившейся картине.
***
Коту, которого мы в шутку назвали Мусорка, скорее всего, наскучила моя компания и он, прыгнув на широкие перила балкона, прошествовал к краю и, зацепившись за водосточную трубу, спустился вниз. Я встал и прошёл в кабинет. За компьютером сидела Гульшан, наш бухгалтер, и составляла ежемесячную декларацию по НДС. В дальнем краю комнаты совершала дневной намаз Лейли. Я сказал Гульшан, что немного прогуляюсь и под причитания "И благословенно имя твоё, и возвышено твоё величие" на арабском языке, вышел в зал кафе-библиотеки, занимавший остаток второго этажа. Пройдя через него, спустился вниз по мраморной лестнице и заглянул в ресторан. Под музыку Магомаева "Элегия", исполняемую за роялем Джавриёй, официанты суетились между обедающими людьми. Отдав пару незначительных распоряжений кассиру Нине, которая работала с нами ещё в старом кафе официанткой, вышел на улицу и, поймав такси, поехал к Волчьим воротам.
За последние восемь лет, впрочем, как и за пятнадцать, город не сильно изменился. Лишь в прошлом году началось масштабное строительство высотных домов, из-за чего город стал более грязным и пыльным. Восемь лет назад, так же в такси, по дороге от вокзала домой я увидел серый Баку и отрешённых горожан. Исчезла улыбка солнечного города. Она исчезла ещё в январе 1990 года, когда войска советов вошли в город, но спустя годы так и не вернулась. На улицах шла продажа зелени, лимонов и даже веников, появилась суета в движениях, народ пытался выжить. Но как можно выжить, если государственные предприятия закрывались одно за другим, если республику охватила судорожная волна сокращений, если частное предпринимательство состояло из мелкой розничной торговли, общепита и кустарного производства? Народ ходит по богатой углеводородами земле и не может прокормиться. В сентябре 1994 года, был подписан "Контракт века", как его назвали тогда, по которому Азербайджан будет продавать нефть западным странам, и по которому в республику должны вливаться большие инвестиции. Возвращаясь из армии, я рассчитывал увидеть процветающую столицу, а не грязный от уличной торговли город.
Наш двор, как и сам город вроде знаком, но в то же время показался чуждым. Раньше, посреди двора каждый день сушили бельё, по которому в детстве мы несколько раз попадали мячом, но восемь лет назад оно отсутствовало, как и верёвка, к которой прикреплялось бельё. За столом под ветками виноградника никто больше не играл в домино. Всё, то же самое, за исключением отсутствия привычных деталей и присутствием незнакомцев. Незнакомцы - решётки на окнах дома. За три года моего отсутствия двор поменял свой характер, он перестал быть бакинцем.
Войдя в квартиру, мы сразу уснули. Я лёг в гостиной на диване, проспав до двух часов дня. Девочки ещё спали, я не стал их будить и прошёл в ванную, принять душ. Все эти годы не купался так, как тогда. Я сдирал с себя кожу, пытаясь смыть горечь поражений, потерю сослуживцев, нецензурную брань и грязные окопы. Смыть остатки войны, где погиб Эмиль, в котором так нуждался. Мы видели одинаковую картину и напились бы до потери сознания, вспоминая её подробности. Напились бы, чтобы высказаться раз и навсегда. Высказаться, забыть, и не затрагивать больше эту грязную тему.
Девушки сделали ремонт только в спальне, где когда-то мы все вместе засыпали. Дед работал инженером на геологическом судне и большую часть времени был в море, а мы собирались по ночам в этой комнате и болтали до тех пор, пока не закрывались глаза. Я и Каце засыпали прямо на шерстяном ковре, Эмиль, любящий комфорт, всегда располагался на кровати, а у Лейли было любимое кресло, в котором она спала, свернувшись калачиком. Я часто стонал во сне, когда мне снились кошмары, и каждый раз меня будила Лейли, у которой был чуткий сон.
Кресла, как и старенькой кровати, я тогда не заметил. Подумал, что они обветшали, и девчата избавились от них. Добавилась лишь большая, двухместная кровать, на которой спали девочки. В остальном, квартира оставалась такой, какой я покидал её в 1992 году. Всё та же гостиная, только, рядом со старым, чёрно-белым телевизором "Берёзка", появился новенький "Panasonic". На кухне же ничего не изменилось, тот же столик у стены, накрытый скатертью, которую помню всю свою жизнь и тот же табурет, на котором любил сидеть дед. Его очки лежали в привычном для них месте, на старом холодильнике "Минск", рядом с пожелтевшей газетой "Бакинский рабочий". Линзы были чистыми, создавалось впечатление, что дед не умер, а просто вышел в магазин или сидит во дворе, и скоро должен вернуться. Девушки оставили всё на своих местах, чтобы я мог попрощаться с ним и может быть с детством.
Выйдя из дома, я спустился вниз, присел за старый столик посреди двора. Виноградник над головой скрывал меня от солнца, которое жалило своими лучами, напоминая всем, что скоро август, самый жаркий месяц лета в Баку. Закинув ноги на стол, я прикурил сигарету, откинулся на спинку скамьи и, прикрыв глаза, наслаждался запахом родного города, запахом гражданской жизни. Вспомнил, как тут же, за шахматами сидел мой дед, задумываясь над очередным ходом. Он играл в шахматы с каким-то Владимиром из далёкого Владивостока. Ходы они сообщали друг другу в письмах, которые приходили с различным интервалом. Чаще раз в месяц, а порой приходилось ждать больше. К моему рождению, игра уже длилась примерно год, а когда исполнилось 5 лет, они только вышли из дебюта. Помню, как он сидел за партией, и каждые полчаса просил узнать нас, играющих рядышком, который час. Его забавляло, как мы всей ватагой бежали в ближайшую квартиру узнавать время. Каждый считал своим долгом первым исполнить просьбу деда. В этом деле поначалу преуспевал самый прыткий среди нас Эмиль. Он тогда ещё не умел определять время по часам, но поступал хитро. Поскольку столик находился в самом центре двора, мы бежали или к нему домой, во второй подъезд, распахивая дверь справа, или же в том же направлении к тёте Глаше в первый подъезд, а он останавливался у порога квартиры, в зависимости от того, куда мы побежали всей гурьбой и слушал. Кто-то из нас обязательно в пылу беготни, завидев часы, громко произносил время и Эмиль, выбегая с порога, кричал его деду. Дед долго смеялся, подшучивая над нами, и вновь задумывался над партией. Это сейчас я уже знаю, что она так и не закончилась. Но тогда я гадал: смог ли кто-то переломить ход игры, ведь когда уходил в армию, фигур на доске оставалось мало, и явным перевесом никто не овладел.
От этих мыслей меня отвлёк звук мотора. Я открыл глаза и увидел, как во двор въехала чёрная иномарка. Припарковавшись у столика, из неё вышел спортивного телосложения парень лет тридцати и девушка примерно моего возраста. Скорее всего, это были новые жители дома, к которым с большим трудом придётся привыкать. Девушка вошла в первый подъезд, а парень задержался и стал нагло рассматривать меня. Сняв солнцезащитные очки, достал платок и, протирая линзы, грубо спросил:
- Ты что здесь делаешь?
Я не был готов к такому обращению в своём дворе, поэтому, немного растерялся и опоздал с ответом.
- Вставай и иди отсюда. Тут тебе не парк отдыха, - продолжил он.
Меня часто называли хамом, но хамского обращёния в свой адрес не терпел, и хоть понимал, что не одолею его в драке и буду бит, но никак не мог позволить, чтобы это сошло ему с рук.
- Во-первых, прошу сменить интонацию на более спокойные ноты и не напрягать своими децибелами мой чувствительный слух, во-вторых, вы со мной не фамильярничайте, молодой человек. А в-третьих, валите отсюда и не мешайте моему досугу.
- Ты смотри, какой интеллигент попался. Да ты сейчас зад мне будешь целовать, чтобы я отпустил тебя.
- А с чего вы взяли, что я зоофил и полюблю ваш скотский зад?
Он вплотную подошёл ко мне и схватил за воротник, что поспешил проделать и я, как услышал:
- Тимур!
Это был Салех. Хамоватый тип отпустил меня и отстранился.
- Здравствуй, Тимур, - сказал Салех, подойдя ко мне и обняв. - Как ты, родной?
- Здравствуй, Салех. Здравствуй, дорогой, - ответил я.
- Вижу, ты уже вплотную познакомился с Акрамом, - улыбаясь, сказал он. - Это наш новый сосед. Живёт напротив меня, в квартире тёти Глаши.
- Да, я уже понял.
- Так ты Тимур? Наслышан о тебе, - сказал Акрам, хлопая меня по плечу. - Ты извини, я же не знал о твоём приезде. Гляжу, незнакомец сидит во дворе, а времена сейчас сам знаешь какие, кругом сплошное воровство.
- Не переживай, мы оба виноваты. Я в свою очередь мог представиться, а про воровство наслышан, - уже сам, похлопывая по его плечам, сказал я. - Кстати, у тебя красивая машина, Акрам.
Он, скорее всего не понял мой намёк, лишь довольно улыбнулся, любовно проведя ладонью по капоту. Салех вновь обнял меня и шепнул:
- Прекрати свою иронию, - а затем, отстранившись, сказал: - Ну, сегодня вечером гуляем. Сейчас ягнёнка должны привезти, устроим пир по случаю твоего возвращения.
Вечером, во дворе царила довольно приятная картина из счастливого детства. Стол был накрыт скатертью и уже красиво сервирован. Лейли нарезала салат, Салех жарил шашлыки на мангале, рядом дымился большой самовар, за которым колдовал дядя Фариз, и долго расспрашивал меня о буднях армейской жизни, сравнивал их со своей службой в армии Советов и, конечно же, сравнение было не в пользу азербайджанской армии. Хорошо, ещё не стал спрашивать про войну и сравнивать её с Афганистаном. Наверное, он бы и сравнил, но в Афганистане советская армия не добилась существенного успеха, а в планы дяди Фариза явно входило вспоминать только доброе и положительное об СССР и сокрушаться безобразной реальности независимого Азербайджана.
Дальше всё было как в старые, добрые времена, когда за этим столом собирались множество знакомых лиц, с одним, но очень важным исключением - теперь здесь сидели и незнакомые мне лица: Акрам, его жена, вечно улыбающийся любитель долгих застольных речей, работник Министерства Иностранных Дел Вагиф и присоединившийся позже депутат Зия. Уже тогда я знал, что никогда к ним не привыкну. Мысленно гнал прочь и не хотел видеть их в своём дворе. Не хотел, чтобы они жили в квартирах, где прошло моё детство. Хотел так же как в детстве открывать двери в любую квартиру нашего дома, и не чувствовать себя чужим. Где на тебя не обращают много внимания, потому что ты свой. А свои сами разберутся что делать. Своим лучше знать, что им нужно. Захотят, спокойно вздремнут на кушетке, полезут в буфет, чтобы достать любимые лакомства, заглянут в холодильник, в поисках еды.
Тогда я увидел не только запертые двери, но и решётки на окнах. Дом был узнаваем, но молчалив, а эти решётки заставили его стать мрачным и подозрительным, и здесь я уже не всюду свой. Появились границы, через которые не пройти без пропуска. Этот дом, как СССР, так же распался и в нём так же появились границы, за которыми мы чужие.
Восемь лет назад, я ненавидел новых соседей, ненавидел их решетки, стальные двери за которыми проходило наше детство. Теперь же всё прошло. За восемь лет многое проходит. За восемь лет можно возненавидеть и полюбить тысячу вещей. За эти годы я привык ко многому, даже к соседям.
***
Расплатившись с таксистом, вступил в молчаливое кладбище, где эхом раздаются шаги по аллее. Аллея моей скорби, которая уже полностью намокла от недавно начавшегося, несильного, летнего дождя. Дождь миротворец, как любит называть его Лейли, а Каце любой дождь называла композитором, будь то проливной или мелкий. Я с ней согласен, потому что часто стою на балконе в дождливый день и слушаю этого композитора через медицинский стетоскоп. Именно мелодия дождя, сочинённая этим композитором могла или взбудоражить нервы, небрежно дотронувшись и оголив эмоции, или же быть миротворцем, бальзамируя душу.
Десятки пар глаз, кто-то с грустью, а кто весело подмигивая, смотрят на меня вдоль аллеи. Со всеми я уже знаком и каждому сочинил свой характер. В этом мне помогли надгробные портреты, запечатлевшие мгновение их жизни. Восьмой год они встречают и провожают меня одним и тем же взглядом. За эти годы, я познакомился с ними и знаю каждого поимённо.
Восемь лет назад, в первое утро, встреченное дома меня разбудила Лейли. Тем самым утром, восемь лет назад дядя Фариз предложил мне поехать с ним в Бильгя отдохнуть на свежем, морском воздухе. Восемь лет назад девушки боялись, что он меня не отпустит обратно тем же вечером, а составить мне компанию не могли из-за работы. Восемь лет назад, я принял предложение дяди Фариза и столько же лет назад обманул его и девочек, попросив его развернуться и поехать к Волчьим воротам.
- Почему не взял с собой девчат? - спросил меня тогда дядя Фариз.
- Не знаю. Просто захотелось, в первый раз посетить Эмиля без них.
Конечно, я знал, почему не взял с собой Каце и Лейли. Как и в Гяндже, я просто боялся расплакаться перед ними. И чёрт с ним, если бы плакал только я, меня война научила не скрывать своих слёз. Я не хотел, чтобы к моему плачу присоединились девчата, которые уже отплакали своё. А они, я уверен, не выдержали бы моих слёз. Я бы и с дядей Фаризом не поехал, если бы знал, как найти могилу Эмиля самостоятельно на огромном кладбище.
Восемь лет назад дядя Фариз уверенно шагал по этой аллее, которая напоминает улицу опустошённого города, а чуть поодаль, в стороне, шёл неровный строй людей, провожавший в последний путь усопшего. Они были похожи на речку, уносящую течением одинокую лодку в неведомую даль. По зелённому покрывалу, на табуте было понятно, что несли хоронить молодого человека. Процессия, молча, брела в кладбищенской тишине, и эта тишина была священна.
- Мы пришли, - сказал тогда дядя Фариз, подходя к ограждению из чёрного мрамора и открывая калитку.
Внутри всё было так же из чёрного мрамора. Лишь в трёх местах были видны островки земли, размером примерно два с половиной метра, на полтора. Девчата позаботились, чтобы и после смерти мы были рядом.
- Ты побудь пока тут, а я разыщу муллу, - сказал дядя Фариз и вышел.
- Спасибо вам, - чуть слышно сказал я ему вслед.
Мой взгляд остановился на надгробном камне Эмиля, вернее я просто заставил его замереть на нём. Боже, как больно, непривычно и неестественно, глядеть на могилу погибшего восемнадцатилетнего друга. На надгробном камне он был запечатлён во весь свой рост. Казалось, что на все свои сто семьдесят шесть сантиметров. У его ног, на плите, лежал букет алых роз. Тогда я ещё не знал, кто их мог возложить, но розы были свежими, значит, кто-то ранним утром уже побывал на могиле. Под букетом просматривалась надпись. Это была дата. Дата его рождения, выгравированная прописью. Дата смерти отсутствовала. Лишь дата рождения и троеточие. Всё правильно, здесь дата смерти не нужна, пока мы живы, жив и ты Эмиль, ибо человек по-настоящему умирает только тогда, когда умирает память о нём и не стоит ограничивать жизнь в рамки календарных лет. Вспомнились строки из стихотворения Степана Щипачева, книгу которого нашла Лейли в школьной библиотеке:
Я знаю - смерть придёт, не разминуться с ней,
Две даты наберут под карточкой моей.
И краткое тире, что их соединит,
В какой-то миллиметр всю жизнь мою вместит.
Так же как и сейчас, восемь лет назад, я сел на скамейку, рядом с могилой и молча, разглядывал фотографию Эмиля, которую никогда не видел до этого. Наверное, она была сделана за день или два до его отъезда в армию. Меня призвали на два месяца раньше и в день, когда пришла повестка, девчата решили сфотографировать друга, чтобы после возвращения сравнить, насколько я возмужал. С Эмилем поступили, скорее всего, так же. Его глаза и лицо улыбались, да и не могло быть иначе, ведь он всегда был улыбчив и приветлив. Он не изменился даже после смерти. Да и как может измениться эта улыбка, лицо, с ямочками на щеках, как может измениться этот взгляд? Ему всё так же восемнадцать, а мне уже двадцать второй год и его взгляд, это взгляд из прошлого.
Восемь лет назад, я сказал, что завидую ему. По сей день признаюсь, что с радостью поменялся бы с ним сторонами каменой плиты. В этом случае, было бы не так стыдно, ибо не знал бы, чем всё это закончилось. Не знал бы ужас потерь и горечь поражения в войне, которая меня убила. Горечь, от которой тошнит. Горечь, от которой хочется избавиться, но даже если вырвет, придётся съесть всё обратно. Если забудешь сделать это - напомнят. Откажешься - заставят.
Восемь лет прошло и вновь моему взору предстают свежие цветы. Восемь лет назад, дядя Фариз сказал, что Эмиля часто навещает Айнур, которая к тому времени окончила университет, вышла замуж, но не забывает первую любовь. Он сказал, что первая любовь вечна и было видно, как мысленно он сбежал в далёкие годы, где в школьном дворе с весёлыми косичками его ждала первая любовь.
- Первая любовь? - возразил я ему тогда. - Думаю, что любовь должна быть вечной вне зависимости от порядкового номера.
- Наверное, ты прав, только если бы любовь была вечной, у неё отсутствовали бы порядковые номера.
Восемь лет назад, был счастлив за Эмиля. Был счастлив, что у него была такая избранница как Айнур. Много раз хотелось застать её на его могиле. Судя по цветам, она навещала его часто, но увидеться здесь, нам было не суждено. Я встретил её намного позже, двадцать четвёртого декабря 1998 года.
Двадцать четвёртое декабря 1998 года. Двадцать четвёртый день рождения Эмиля.
В то утро мы были на его могиле. Ему двадцать четыре года, а он не стареет, ему также восемнадцать лет. Шестой день рождения, который не отмечаем, а чтим. Но в тот день я решил напиться, хоть и выбрал неподходящее для этого место. Двадцать четвёртое декабря 1998 года я сидел на скамейке рядом с клеткой рыси в зоопарке. Укутавшись в плащ, пил из фляги и глядел на рысь, также пристально уставившуюся на меня, как бы изучая незнакомца.
- Вообще-то это я пришёл в зоопарк, а не ты, - на всякий случай решил напомнить я.
Сделав ещё пару глотков, закурил. Рысь продолжала неподвижно смотреть на меня, и от скуки я решил побиться с ней в этом деле. Очень хотелось переглядеть её, и верил, что сделать это не составит особого труда. Но через несколько минут понял бесполезность занятия, и вновь приложился к фляге, пытаясь больше не смотреть в её сторону. Казалось, она смотрит и надсмехается надо мной, наслаждаясь своей лёгкой победой. Хотелось пересесть, но мысль, что этим покажу унижение, заставила меня отказаться от отступления.
Через несколько минут, взгляд дикой кошки, наконец, отвлёкся от меня. К клетке подбежали две маленькие девочки и, бросая ей кусочки хлеба, кричали:
- Кушай, котик, кушай.
Рысь отошла чуть вглубь клетки, пугаясь комочков хлеба как камней.
- Кис, кис, кис! - продолжали маленькие озорницы, кидая ей новые кусочки хлеба.
Тогда пришёл мой черёд наслаждаться этим спектаклем. Это уже была не рысь, а обыкновенный котёнок, коротающий своё время за клеткой, из которой уже не выберется. Наверное, противно чувствовать себя ничтожеством, в котором убили хищника. Вновь поймал её взгляд, и это был взгляд запуганного человека. Тогда только до меня дошло, я трактовал её взгляд по своему настроению. Воспроизводил его так, как мне хотелось.
- Дети, прекратите тратить хлеб на рысь, она его не ест, - услышал я знакомый с детства голос.
Это была Айнур. Всё такая же молодая, с весёлыми глазами, только чуточку пополневшая. Но эта полнота подходила ей, ибо в школе она была совсем худенькой девушкой, которую часто обзывали "швабра" из-за чего частенько получали от Эмиля в глаз.
- Тимур? - первой спросила она.
- Здравствуй, Айнур.
- Боже, столько лет прошло, - сказала она, рассматривая меня.
- Неужели так постарел?
- Нет, просто возмужал.
- Эти пропагандистки вегетарианской еды твои дочери? - спросил я, указывая на девочек, которые оставив рысь в покое, смотрели на меня.
- Да, это Эльмира, а та, что помладше, Эсмира.
Девочки были на одно лицо. Их различал только рост. Младшая могла посмотреть на старшую и увидеть, как она будет выглядеть через год, а старшая могла увидеть себя в прошлом. Наверняка, поглядев на мать, они увидят себя уже взрослыми, а глянув на бабушку, увидят, какими станут в далёком будущем. Кажется, им даже не нужен семейный фотоальбом.
- Как ты, Тимур? Какими судьбами в зоопарке? - спросила Айнур
- Да так, решил вот рысь коньяком угостить. Только она, кажется, предпочитает другие сорта этого напитка.
- Да, не везёт сегодня рыси с гостинцами. Один алкоголь предлагает, другие хлебушка дают, - улыбаясь, сказала Айнур.
Она присела рядом на скамейке, открыла сумочку и, достав пару батончиков шоколада, протянула их дочерям.
- Слышала, что открываете новое кафе? - спросила Айнур.
- Откуда?
- Каце недавно повстречала на улице.
- Пока не получается. Каце взбрело в голову всё сделать по закону, только ты сама же знаешь наших коррумпированных чиновников.
- Желание хорошее, только не в этой стране.
Отхлебнув из фляги, я посмотрел на рысь, которая свернувшись, лежала в дальнем углу клетки.
- Спасибо тебе, - сказал я.
- За что?
- За то, что не забываешь Эмиля.
Она ничего не сказала, да и что тут можно сказать? Какую-либо избитую фразу вроде "Его невозможно забыть"? Лучше промолчать. Тишина сама скажет всё за тебя.
- Ты почти не изменился, Тимур. Остался почти таким, каким я тебя помню с детства.
- Изменился. То было прекрасное, беззаботное детство. Теперь всё иначе. Детство прошло.
- Прошло? Нет, Тимур, не прошло, по крайней мере, у меня. Вот моё детство, - сказала она, притягивая к себе дочерей. - Оно путается у меня под ногами! И тебе пора обрести его вновь.
Не знаю почему, но в этот момент мне стало не комфортно. Я сижу, напиваюсь в день рождения Эмиля, а она мне хвастается своими детьми, будто бы он не имеет к ней никакого отношения. Я посмотрел на обнимающих мать девочек и спросил:
- Сколько им?
Перемену в её лице я заметил сразу. Для этого и спросил, чтобы глянуть на её реакцию. Не хотелось видеть её слишком счастливой в день рождения Эмиля. Лицо её помрачнело, и отрешенным голосом она сказала:
- Эльмире недавно исполнилось пять лет.
Она не ответила, сколько лет младшей дочери. Поняла, что меня интересует только возраст старшенькой.
Мы, молча, просидели ещё пару минут, после чего она встала и сказала:
- Нам надо идти, Тимур. Поверь, я очень рада тебя видеть.
Я промолчал. Не мог пересилить себя и посмотреть на неё. Просто молчал и глядел перед собой. Айнур положила руку мне на плечо и добавила:
- Прости. Прости, если сможешь.
Прошло пять лет. Не мне её прощать. Цветы всё так же появляются. Сохранились ли у неё до сих пор школьные чувства к нему или это всего лишь дань памяти любви под порядковым номером один? Скорее всего, первое, но я могу и ошибаться. Знаю лишь, что с тех пор, стараюсь приходить сюда после обеда, во избежание встречи с ней.
Прошло пять лет, но столько всего хочется забыть с тех пор. Четыре года назад Каце, по неустановленной причине выехала на встречную полосу и столкнулась с грузовиком. Никогда не забуду раскоряченную машину, с запахом металла, крови и оборванной судьбы в салоне. Хочу забыть всё это, но не выходит. Не могу забыть слова муллы, когда он спросил, есть ли среди молодых людей близкий для Каце человек, чтобы спуститься к ней в могилу и при произнесении её имени в молитве одёргивать за плечи, будто она слышит обращенные к ней слова. Тогда шагнул вперёд её двоюродный брат, приехавший на похороны из Москвы, но дядя Фариз остановил его и посмотрел на меня. А я не смог спуститься к ней, не смог пересилить себя. Я вообще старался не смотреть на Каце обёрнутую в саван. Хотел запомнить её живой, жизнерадостной. Отец, кажется, понял меня и кивнул племяннику. Начался ясин, а я побрёл к воротам. Не хотел смотреть на всё это. Не хотел, чтобы в памяти многое запечатлелось об этом дне. Когда же все уехали, я вернулся туда, откуда позорно бежал. Подойдя к свежей могилке, опустился на колени и обнял землю её последнего пристанища. Казалось, что обнимаю Каце, согревая её остывшее тело своим теплом. Через несколько минут я встал, повернулся к Эмилю и похлопав его по надгробному камню, как по плечам сказал:
- Присмотри за ней!
Вот и сейчас, спустя четыре года, с этими словами обращаюсь к нему и направляюсь к выходу. Пройдя чуть вперёд по аллее скорби, я обратил внимание на девушку в чёрном платке. Она стояла у небольшой могилы из обычной каменной плиты со скромной табличкой и беззвучно плакала. Я знаком и с этой могилкой. Там похоронена пятилетняя девочка Амина, которая умерла пять лет назад, двадцать пятого мая.
Пять лет девушка в чёрном платке провожает меня взглядом, и каждый раз я прячу свои глаза. Мне стыдно и страшно, что она может меня узнать. В 1997 году я поступил с ней ужасно. Но тогда мне казалось это правильным поступком.
Шесть лет назад в дверь постучали и, открыв дверь, я увидел на пороге молодую, симпатичную брюнетку лет двадцати пяти, в модной куртке и с заплаканными глазами.
- Здравствуйте, моей дочери нужна операция. Не могли бы вы помочь, чем можете? - быстро, но с дрожью в голосе выпалила она.
- Почему вы просите милостыню, стуча в двери? - спросил я у неё.
- Моя дочь серьёзно больна, - повторила девушка.
- Это я понял, и дай Аллах крепкого здоровья вашей девочке, но почему стучаться в двери?
- Нет, это не отчаяние, а уверенность в том, что многим трудно будет отказать на прямую просьбу обратившегося. Легче пройти мимо протянутой руки у метро, чем захлопнуть дверь перед лицом.
Девушка намеревалась ответить, но тут из-за спины раздался голос Каце:
- Тимур, кто там? - поинтересовалась она, выглядывая из-за моей спины.
- Аферистка одна, - ответил я, а потом обратился к девушке: - Если вы так нуждаетесь в деньгах, то чем побираться по квартирам, могу предложить работу.
- Спасибо, у меня уже есть работа! - ответила она и шагнула к ступенькам лестницы, стройная и гордая.
- Играете хорошо, - сказал я. - Но в следующий раз, приготовьтесь к афёрам более организованно. Медицинские справочки хоть фиктивные напечатайте.
Уже на нижних ступеньках, девушка остановилась, и посмотрела на меня. Её глаза были наполнены ненавистью.
- Будь ты проклят! - спокойным голосом сказала она и продолжила свой путь.
Никаких эмоциональных ноток в словах. Будто глаза и голос принадлежали разным людям.
Каце, которая всё это время стояла у меня за спиной попыталась проскочить мимо меня к "нахальной" девушке, чтобы "выцарапать ей глаза", но я успокоил её и через десять минут мы попивали чай на кухне, забыв про эту девушку.
Шесть лет тому назад я был уверен в своей правоте, но вот уже пять лет, она напоминает мне о страшной ошибке. Я не верю в проклятия, но вспомнил её слова. Пусть не в первую нашу встречу на этом кладбище. Даже не в день смерти Каце. Вспомнил три года назад, в такой же дождливый день, у могилы друзей.
Лейли сидела рядом со мной и мы молча смотрели на ребят, оживляя в памяти дорогих нам людей. Каце изображена сидящей за фортепьяно и наигрывающей очередной, вечерней порой мелодию. Вспомнил, её игру, как пальцы ловко порхали по клавишам. Слушая музыку в её исполнении, душа вылетала из груди и опьянённая свободой парила, когда же заканчивалась, неохотно возвращалась обратно, в бренное тело с похмельным синдромом. Вот и сейчас, рядом стоящий Эмиль застыл на месте, слушая её мелодию. Мелодию, которую она сочинила только что. Раньше Каце никогда не сочиняла музыку, но я, почему-то уверен, что по ту сторону жизни, она каждый день творит её. Каждый день у неё новая, неземная мелодия, сплетённая из сказок и чудес, с лёгким привкусом печали. Жаль, что насладиться её звучанием может только Эмиль.
- Я выбираю крайнюю, - вдруг сказала Лейли.
- Ты о чём? - спросил я и тут же, по направлению её взгляда понял, что она имеет в виду. Она смотрела на два островка, средь чёрного мрамора. Два оставшихся свободных места, которые предназначались для нас.
- Это не тебе решать. Тут всё в порядке очереди, - сказал я.
- Я просто хочу, чтобы ты был нами окружен.
- Надеюсь, что так и будет и прекрати этот мрачный разговор!
Она промолчала, размышляя над чем-то, я же сделал несколько судорожных глотков коньяка из фляги, которую всегда ношу с собой.
- За меня уже всё решено. У меня лейкоз и скоро я присоединюсь к ним - выпалила она на одном дыхании.
Боль проникла в моё тело, пронзила сердце, и осталась внутри, терзая все органы, кусая душу. Я застыл на месте, потому как знал, что она не шутит. Она бы никогда не стала так шутить. Захотелось кричать от жгучей боли, но не смог издать и звука. Какая сила хранится в одном лишь миге. Казалось что всё происходящее нереально. Я сижу у могил моих друзей, и единственный, оставшийся человек, который мне дорог, сообщает, что смертельно болен. Эта новость, как снаряд, разорвавшийся рядом со мной в Карабахе. Эта новость - контузия. Она оглушила меня. На войне, я не испытывал ни боли, ни страха, но в тот момент невыносимая боль и ужас окутали меня. Это не должно быть реальностью. В тот момент, я был уверен, что это сон, ужасный кошмар, мучающий меня в слепой ночи, и не понимал, почему не просыпаюсь?! Обычно я всегда просыпаюсь в таких местах. Почему всё так материально? Материален дождь, лёгкий ветер, материальна свежесть. Мои союзники стали для меня врагами. Они убивали последнюю надежду. Надежду на пробуждение.
Дальнейшее казалось нереальным. Я говорил, что это не приговор, но голос был неубедителен и незнаком. Складывалось впечатление, что душа оставила тело и со стороны наблюдает за происходящим. Нет, это не сон. Дождь усилился, как бы пытаясь доказать, что всё происходящее действительность. Дождь, который был всегда мне товарищем, теперь пытался отрезвить меня. Я вставал, потом вновь садился, кричал ей, что не надо отчаиваться, у нас есть деньги и её непреодолимое желание жить, что поедем в лучшие клиники Израиля, Германии, надо будет, и до Штатов доберёмся. А она сидела с грустной улыбкой на лице и слушала всю чепуху, которую я нёс. Потом, провела ладонью по моей щеке и сказала:
- У поляков есть поговорка "Надежда - мать дураков", но мы с тобой на дураков не очень-то похожи.
- И что ты мне предлагаешь, сидеть и смотреть как ты умираешь? Есть химиотерапия, пересадка костного мозга, в конце концов.
- Тимур, помимо продолжительности жизни, есть ещё её качество! Я не хочу барахтаться и сопротивляться неизбежному. Лишний год или два ничего не изменят. Да и не всё так плохо. Я не собираюсь умирать в ближайший год и ещё долго буду тебе надоедать, и отнимать алкоголь! - при этих словах, она вырвала из моих рук флягу и бросила её в урну. Потом посмотрела на меня и добавила: - У меня хронический миелоидный лейкоз. С ним ещё ни один год протянуть можно. Я отказываюсь от химиотерапии и операции, но лекарства пить буду. Это моё твёрдое решение, Тимур. Думаю, что и ты вряд ли согласился бы волочить жизнь от одной химиотерапии к другой.
- Нет, я бы бился... - но она не дала мне договорить, прижав ладонь к моему рту.
- Поставь себя на моё место. Диалог бы просто поменялся. Ты бы говорил моими словами, а я твоими. Мы оба не хотим последними найти здесь пристанище. Так что оставь свой эгоизм.
Тогда я и вспомнил о проклятии этой девушки в чёрном платке. Мы поменялись местами с одной лишь разницей: Амину, наверное, можно было тогда спасти, а Лейли уже нет. И хоть, наверняка тех денег, что я дал бы на пожертвование, не хватило, всё равно, чувствую себя безжалостным убийцей. Все эти годы, хочу попросить у неё прощения, но не могу. Тяжело признаваться, что надсмехался над чужим горем. Тешу себя мыслью, что, скорее всего, она не помнит ни меня, ни даже того инцидента, ведь она стучалась во многие двери. Но всё равно прячу взгляд и боюсь встретиться с ней глазами. За эти годы она стала красивее. Не знаю, как можно пережить такое горе и остаться красивой. Быть может, в трагедии есть романтика и мне это всего лишь кажется.
***
Вернувшись в кафе, застал Лейли в офисе. Она просматривала анкету, заполненную тут же светловолосой девушкой, в поисках работы. Лейли подняла глаза от анкеты и сказала:
- Ты как раз кстати. Вот, познакомьтесь, её зовут Лала. Девушку нам посоветовала Гульшан на должность библиотекаря.
- С каких пор мы принимаем на работу по блату нашей бухгалтерии? - спросил я.
Девушка замялась, не ожидая такой реакции с моей стороны. Понятно, если тебя советуют на какую-либо работу в нашей стране, значит, вопрос считается решённым. Это только на словах называется советом, на самом же деле за тебя просят. Поэтому, девушка имела полное право смутиться и быть может, обидеться на Гульшан, которая решила вопрос с её трудоустройством не до конца.
Соискательница работы встала и, что-то пролепетав под нос, хотела уйти, но Лейли остановила её словами:
- Сидите. Если вы хотите у нас работать, то должны привыкнуть к не всегда вежливому Тимуру.
На последних словах, Лейли с укором посмотрела на меня, дав понять, что девушка напротив хоть пока и не знает, но уже смело может считать себя принятой на работу и все мои реплики не имеют смысла. Затем, Лейли начала задавать девушке вопросы, создавая вид собеседования, а я взял анкету, залез на подоконник и удобно разместившись, принялся просматривать её.
По анкете, Лала полностью не подходила нам. Она окончила Бакинский Государственный Университет и, в совершенстве знала не только английский, но и испанский язык. Если другие фирмы для принятия на работу сейчас ставят во главу угла английский, то мы принципиально не брали людей со знанием иностранных языков. У нас работали простые люди, которые не могут найти работу у себя на Родине без знания английского языка, вытесняющего наш родной, азербайджанский язык. У нас много говорят с экрана о патриотизме, но при этом народ, лишённый социальной защищенности чувствует себя чужим в родном краю. В Азербайджане большинство граждан чувствуют неразделённую любовь. Неразделенную любовь гражданина к Родине. Сложно представить, что было бы со мной, если бы не Лейли и Каце, с их кафе, магазином и газетным киоском. По началу, я думал найти себе работу, но девушки сказали, что обидятся, если буду искать работу при семейном бизнесе. С тех пор, я работал в киоске, Лейли заведовала магазином, а Каце кафетерием. Это длилось не долго. В конце 1996 года, мы отказались от киоска и, продав кафе с магазином, вложили все деньги сюда, в "Улицу четырёхсот тридцати шести шагов", где на первом этаже расположился ресторан, а на втором кафе-библиотека. Много усилий и преград пришлось преодолеть нам в этом деле, но за полтора года мы всё же построили его. Построили, чтобы всегда быть вместе, а не видеться лишь по вечерам. Чтобы проводить дни в этой комнате, где сейчас Лейли создаёт видимость собеседования, хотя уже твёрдо решила взять Лалу на работу. "Улица четырёхсот тридцати шести шагов", где мы вместе пробыли лишь год. Теперь, на этой улице только я и Лейли.
Нас часто спрашивают, откуда взялось название "Улица четырёхсот тридцати шести шагов". Чаще всего, мы отвечаем, что каждый этаж состоит из четырёхсот тридцати шести квадратных метров, что, по сути, правда, но лишь несколько человек знали, что это название имеет свою историю. Было это летом 1996 года. Я часто засыпал в другой квартире, где раньше жила Каце с отцом. Вечера мы проводили в ней, но так как я любил выпить, то засыпал раньше девчат, расположившись на диване.
- Тимур, просыпайся, уже десять часов! - сквозь сон услышал я голос Каце. - Вставай и иди завтракать!
- Хорошо, считай, что я уже там, - сказал я, крепче обнимая подушку, как любимую женщину, с которой меня пытаются разлучить.
- Тимур, я не отстану, мы же в Лагич собрались!
Несколько дней назад, мы договорились в этот день поехать в Лагич, так как, однажды напившись, описал им не существующую там улицу в таких тонах, что они непременно захотели на ней побывать. Я хотел признаться им, пока не поздно, что всё это пьяный вымысел, но вспомнив, что рассказывал это, основываясь на слова придуманного мною сослуживца, решил не сознаваться. Если бы обман раскрылся, присоединился бы к девчатам, ругающим богатое воображение сослуживца.
- Ты иди, а я приму душ и сразу к вам, - уже более бодрым голосом сказал я, присев на диване и натягивая рубашку.
- Хорошо. Только не заставляй нас ждать и бегать из квартиры в квартиру!
Когда она ушла, я, вновь завалился на диван. Было невыносимо жарко. В такую погоду ничего не хочется делать. Я даже забросил писать рассказ, который начал месяц назад. Не мог ни писать, ни даже думать о нём, о его персонажах. Иногда заставлял себя открыть файл с книгой, но всё равно не получалось добавить ни одной строчки. Солнце сжигает мысли, а пыльный ветер сдувает пепел. Если и есть ад на земле, так это августовский Баку. Утешало лишь одно, это был последний день августа. Лежал под вентилятором, в котором поставлена третья скорость вращения, но не помогало. На меня дул только обжигающий поток воздуха. В такие моменты в голову всегда лезет только одна фраза "Если и убьют, то пусть обязательно из холодного оружия". Не помню, откуда у меня в голове эти слова. Может, вычитал у кого, может, слышал, а может просто из любви ко всему холодному. Наверху, во время моего рождения точно что-то напутали. Ну не мог я родиться в Баку. Не южный я человек. Наверняка должен был родиться где-нибудь в Норвегии, в области Финмарк, гулять по горным лесам, рыбачить на речке и разговаривать со скалами. Даже представил себе эту картину: я лениво сижу у реки с удочкой в руках и ловлю форель, ну, или что там у них водится. Вокруг ни души, только горы, которые смотрят на меня снисходительно с высоты и улыбаются. И хоть они седовласые, на их старческих щеках имеются ямочки. Такие же ямочки, которые были у Эмиля. Они улыбаются и рассказывают мне о рыбаках, сидевших также, подле них, у речки с удочкой в руках. Иногда, даже тихо спорят между собою, вспоминая их имена. От такого пейзажа в то утро меня захватила эйфория. На душе стало даже прохладно, и я начал было засыпать, как в комнату вошла Лейли. После сказочного мира, в котором я находился, шум её каблуков резал мне слух. Пришёл её черёд будить меня.
- Спишь? - спросила она.
Я не ответил, притворившись спящим, в надежде, что она уйдёт и оставит меня ещё на часик в придуманном мною пейзаже.
- Там отец твой пришёл.
- Скажи что меня нет. Скажи он на работе. Пригласили на прощальный обед. На редкий спектакль достал он билет. Он вышел застать до начала рассвет...
- И он вернётся через тысячи лет! - продолжила она цитировать строки из стиха Айдына Эфенди.
- Ты мне испортила такую сказку, - сказал я, вставая с кровати.
- Ничего, потом досмотришь или напишешь, чтобы мы тоже там побывали. Ты хоть помнишь, когда в последний раз видел отца? Прошло уже четыре года.
- Ладно, пошли. Всё равно не избежать этой участи, коли ты уже тут.
Он сидел за столом на кухне. Рядом суетилась Каце, заваривала кофе в турке. Увидев меня, отец встал и замялся. Наверное, раздумывал, обнять меня или нет. Первым молчание нарушил я, протягивая руку и не слишком приближаясь к нему, чтобы вопрос об объятиях отпал сам по себе:
- Привет, отец.
- Здравствуй, Тимур. Как хорошо, что застал тебя дома.
- Да, фартовый день сегодня - сказал я, усаживаясь за стол и ловя взгляд Каце, которая с укором смотрела на меня.
- Да, присаживайтесь, кофе уже почти готово - сказала она.
- Кофе отпадает, радость. Дай нам лучше коньяка. Четыре года как-никак не виделся с отцом. Негоже после такого перерыва пить кофе. Надеюсь, ты не возражаешь? - спросил я, уже обращаешь к отцу.