Гвелесиани Наталья. Идти против -- вот мой девиз!

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

"ИДТИ ПРОТИВ - ВОТ МОЙ ДЕВИЗ!"

Наткнулась на письма Марины Цветаевой к Наталье Гайдукевич, написанные в 30-ые годы и пролежавшие в безвестности в Вильнюсе на чердаке до 2001г. Про которые исследователи пишут, что эти письма содержат потрясающие откровения Цветаевой о личной жизни. Их всего 12. В Сети я нашла только 3. Не знаю, что они подразумевают под откровениями, но этот вот большой кусок, который я сейчас сюда вставлю, очень интересен. Из него так ясно видно, против чего была Цветаева в своем лозунге, сформулированном еще в 16 лет, в далеком 1908г: "Идти против -- вот мой девиз!".

Плодом жизни и творчества Марины Цветаевой является также ее жизненная философия, далеко не всеми осознанная и освоенная еще и сегодня. А ведь Цветаева еще в 1908г., в 16 лет предрекает победу социализма и то, что с ним потом произойдет:

"Идти против -- вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!" ("Письма к П. Юркевичу").

Доживи она до 60-ых- 70-ых годов и появилось бы поколение битников, хиппи и других неприкаянных душ, которые как раз так все и понимали. Против течения - это на самом деле против Системы, которая делает бездушными и отчужденными в первую очередь человеческие отношения. У Цветаевой в деталях описано, как работает Система в ее собственной семье, как она отчуждает глухой стеной ее домочадцев в первую очередь от самих себя, а потом - от нее, такой упрямой и неподдающейся.

Вот этот пространный отрывок:

"Милая Наташа, давайте помечтаем -- о лете. Во-первых, выясним, чего Вы хотите: меня -- или Парижа? Или -- меня и Парижа? Или -- Парижа и меня? Ибо, увы, в июле я наверное опять уеду на какую-н<и>б<удь> недалёкую ферму -- для Мура, из-за Мура, и не только для здоровья -- для души, уже опасно--городской и иссушенной зрелищами: сменой реклам, воззваний, витрин, всем тем даровым и развращающим хламом стен, заслоняющих -- суть.

Может быть мне -- ничего не удастся, ибо растет явно-современной и в меня только силой -- человек: неуязвимый. Неуязвима и я, но только потому, что через всИуязвимость -- прошла: от всИчувствия, а не от нечувствия. Оттого -- что этой стены (рекламной, тюремной) не вижу: вижу сквозь нее: ее -- просто нет: есть я и вещь, без средостения. Я ее взглядом валю! (Но кАк -- ненавижу: заклеенную, заплеванную, с отпечатками всех вожделений!) А для Мура это -- рай: -- "Ма-ама! Новая реклама! Ма-ама! Новое "avis". Словом, как в моей давешней вещи о Лозэне:

-- Всё, всё ему по нраву -- лишь бы ново!1

И единственный отвод -- коровы. А я, Наташа, в детстве коров не любила, в деревне не коров любила, а -- деревья: собственную душу.2 А зрелища (всё, на что надо глядеть) с младенчества ненавидела: оперу, балет, Centenaire du Canton de Vaud**3-- какая мyка! Сидеть -- и глядеть. Как ненавидела -- играть, считая это позором и глупостью, -- и сейчас не могу проглотить -- даже тенниса, и Вашего мяча с сеткой, Наташа, не проглатываю. Оттого я всю жизнь была одна (и в любви), с человеком любила только разговаривать -- и ходить, большими шагами по большой природе. Мне от всего иного было невыносимо -- скучно и глупо. И это с тех пор как себя помню. И в Муре -- ничего не узнаю?. У него две страсти: УЧЕНИЕ и РАЗВЛЕЧЕНИЯ: две мои контр-страсти, ибо я и учиться -- ненавидела, никогда ничему не училась, ничего не изучала, чтo знаю -- пришло само: от вживания в вещь, от сращения с ней. Так знаю Гёте, Наполеона, женский XVIII век,4 теперь -- Норвегию, и м. б. единственное, чтo я знаю -- человеческую душу: сильную и уединенную. Газетами всю жизнь брезговала, а Мур -- из них пьет, и я ничего не могу поделать, ибо наш дом завален газетами, и нельзя весь день -- рвать из рук. У него дивная детская (юношеская) библиотека, лучшие книги -- франц<узские> и русские -- но он перечитывать не любит: -- "я уже два раза читал", он не живет в книге, он по ней скачет, ее ест -- и дальше. А "дальше" -- авантюрные романы, либо в руках, либо в глазах (витринах), и весь словарь оттуда, с "le sang giclait (какая гадость!) de son crane fracasse" -- сплошные тирады, вроде школьных. Я одна борюсь, и одна с ним бы справилась, но я не одна, а отец всё позволяет: во-первых -- так спокойнее, во-вторых -- он сам целиком поглощен общественностью, весь в газетах, а "авантюрные романы -- это детская романтика". А Муру 9 1/2 лет. Поймите меня: как мне быть против -- Авантюры? Но с большой буквы, из первых рук: Ж. Верн -- да, Дюма -- да, но не "их имена суть многи", не макулатура для наживы -- писак и издателей. Мур пьет помои -- и я должна смотреть. Ибо как только я -- слово, отец: -- "Вы -- тиран, Вы портите ему детство, Вы -- жандарм, Вы не даете ему дышать..." и т. д. При нем. Отсюда у Мура -- род снисхождения ко мне: -- Бедная мама, Вы всего этого не понимаете! (Ни газет, ни техники, ни спорта, ничего, чем он живет). Не понимая, что это моя сила, а не слабость, ибо "понять" теннис или очередную разрезанную женщину или очередное падение проворовавшегося министерства -- не хитрo. Но я всего этого знaть не хочу! А Мур, с соболезнованием: -- бедная мама! С утра до вечера он меня судит: по мелочам и по крупному: и не так воспитываю, -- "всего боитесь: смешно!" и не знаю, как с Rue Victor Hugo попасть на Rue de Paris**, и пишу тaк, что никто не печатает, и не хочу поднять головы на очередной (валящийся на нее!) аэроплан, словом "несовременная" и завтра скажет: "неинтересная". И -- прав: ибо ему со мной скучно: играть я отродясь не умею, только разговаривать, а ему интересно -- только о техническом Concours LИpine,5 или о крестословице из Посл<едних> Новостей, или о новой марке автомобиля. Sans Famille (знаете, наверное?) он не любит, Лорда Фаунтелероя -- не выносит, и я одна с его (моими!) детскими книгами.6 Не малейшего давления я на него с его рождения -- и будучи с ним непрерывно -- не оказала. Он -- готовый человек с готовыми вкусами -- и пуще. Вижу безнадежность -- и все-таки борюсь -- за себя в нем.7 И -- не добьюсь.

С Алей -- еще хуже (у Мура -- хоть моя физика -- и сила: мой материал). Аля, прежде всего, "гармоническое существо", каким я никогда не была и каких я никогда не любила: всё в меру: даже ум -- в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а -- любезным, уступчивым. Всех (без исключения!) очаровывает. -- Какая разумная, плавная, спокойная. И -- какая умная. И -- какая одаренная. И -- как чудно вяжет: золотые руки! И как чудно играет с детьми..." И т. д. И т. д. Ни одного угла, ни одного острия. Меня в детстве любила до безумия: это была болезнь, теперь это прошло. Она меня непрерывно судит: я не дала ей среднего образования (дала 6 лет школы живописи),8 я загубила ее детство и юность (каждое утро с 10 ч[асов] до 12 ч[асов] гуляла с маленьким Муром -- в чудном парке Bellevue, а потом в мёдонском лесу и нерадиво мыла посуду) -- я долгие годы одна содержала всех и не могла гулять утром. Прошлой осенью, когда она во что бы то ни стало решила поступить на место -- очень трудное и невыгодное и совсем непонятное: помощницей к зубн<ому> врачу -- я ей сказала: -- ["]Аля, ты знаешь, ктС я и чтС я. Мне нужно два часа утром для писания. У меня никого нет на выручку. Своей службой ты меня обрекаешь на неписание. Думай". Ответ: -- "А Вы думали -- я всю жизнь буду служить у Вас femme de menage? " И -- мой ответ: -- "Для femme de menage ты слишком ПЛОХО служишь. Так служат -- только дочери".

И вот -- ушла служить за 300 фр<анков> без еды (потом стало 600 фр<анков>) с 8 1/2 ч. утра до 9 ч. веч<ера>, падая с ног от усталости -- лишь бы не дома: не провожать Мура в школу и не мыть посуду. А весь остальной день был -- ее: ходила она -- куда хотела, она с 13 л<ет> пользовалась почти полной свободой. Нет, я ей непереносима: я с моей непохожестью ни на кого, и с моим внутренним судом всего, что не ПЕРВЫЙ сорт. Со мной -- душевно трудно. И -- вечные укоры: -- Ни в одном доме не моют посуду холодной водою. -- Ни в одном доме не готовят на два дня. -- Ни в одном доме пять дней из семи не едят котлет. -- (С<ережа> и Аля -- хором) -- не понимая, что мне-то гораздо проще было бы: мыть горячей -- давать каждый раз "новое" -- вместо котлет, к<отор>ые очень долго делать, напр<имер> "tranche de veau"* или вовсе -- ветчину. Что я не от "скупости", а п.ч. нет денег. И всё это создает озлобление: и их -- и мое. Им всюду лучше, чем дома -- и мне со всеми легче, чем с ними.

Выслушайте до конца. Пример: С<ережа> уронил что-то под стол и шарит (он очень высокий, а в кухне тесно). Мур, не дрогнув, продолжает есть. Я: -- Мур, подыми же! Как же ты можешь сидеть, когда папа ищет? С<ережа>, перестаньте искать! -- С<ережа> искать не перестает, а Мур спокойно продолжает есть -- и сообщать последний фельетон из Посл<едних> Новостей. Ни слова -- мне в подтверждение, и как часто -- мне в посрамление. Или: -- Я в его воспитание не вмешиваюсь. То, что Вы делаете -- чудовищно. (При нем.) А "чудовищно", что я, наконец, не вытерпев его полной тарелки и полного словами рта, наконец беру ложку и сую ему в рот. Тогда -- буйный скандал. А Мур за едой говорит непрерывно: обед (суп и котлеты) длится час. А в школе он ведет себя отлично, ибо как всякая сила жаждет власти: над собой. А в доме -- анархия, и в доме он томится: -- Какая у нас ужасная семья!

И это -- весь день. Проще: таков мой день. А вернется Аля (она сейчас нА-море) -- еще хуже будет, уже мысленно холодит от ее холодно-дерзкого тона и такого-же взгляда (у нее огромные светло-голубые глаза) -- и всей ее неуязвимости: не моей. Она до меня не снисходит. Я -- "vieux jeu", бедная "больная" женщина, к<отор>ая нынче, очевидно, опять не выспалась. -- "Вы бы лучше раньше ложились спать". Боюсь, что ее детей я любить не буду, -- никто меня тaк не оскорблял. Весь прошлый год был живой мyкой. Ибо отец -- за нее: я загубила ее жизнь, я лишила ее юности, превратив ее в няньку (я, кроме как от 10 ч. до 12 ч., была с Муром, с самого его рождения, целый день) от меня все бегут, я -- притча во языцех -- и всё это при ней. А она холодно слушает. Не снисходя.9

А потом: -- Мама! Как Вы чудно читали! (на вечере). -- Мама, какая Вы были красивая! -- Мама, как Вы изумительно сказали о лете "красное и сладкое"... За -- чем? Зачем -- это? Ведь это -- себе приговор. Ведь я-то -- одна: на эстраде -- и в кухне над котлетами. Ведь это я-над котлетами написала то, что читала -- я-на эстраде.

Чувствительность к звукам -- знаю. Муру: -- Не свисти! (сама от нестерпимости почти свищу!) Але: -- Не пой! Реплика (ее) -- Да что Вы, мама! И петь нельзя! Разве у нас (протяжно) -- тюрьма -- а? -- Я занимаюсь. -- Но даже в тюрьме, кажется, не воспрещается петь? -- А у себя на службе? -- Но разве у нас дома -- служба? -- и т. д. --

Тихо говорю: -- Это -- ад.

Всю меня, с зеленью

Тех -- дрём --

Тихо и медленно

Съел -- дом.10

(Разгадка в том, что С<ережа> рвется в Россию, хочет быть новым человеком, всё то -- принял, и только этим живет, и меня тянет, а я не хочу, и не могу, я -- новый мир во всех его проявлениях -- ненавижу, я на него иду, а не он на меня, и дело не в политике, а в "новом человеке" -- бесчеловечном, полумашине -- полуобезьяне --полубаране, а в общем -- быке: овцебыке (есть такой!)

У меня, Наташа, нет будущего. Я, переехав, даже портретов -- Муриных детских, Бориса Пастернака, Рильке -- не развесила.11 -- "На время не стоит труда".12 И дело не в том, что м. б. -- опять новая квартира, а -- новая страна, ЧУЖАЯ, где я сразу умру: одна -- против ста шестидесяти миллионов. Мура я там совсем и навсегда потеряю. Алю -- уже потеряла. (Ей 21 год и это в ней не "детское"). Я -- совершенно одна. У С<ережи > ко мне "старая память", -- остаток привязанности: ему не было 17 лет, когда мы встретились, и он тогда только что (трагически) потерял мать и брата.13 А писание -- моя функция, во мне функция, -- как дыхание. Там я счастлива и спокойна. Вот на этом месте бумаги.

Как же -- лето? Хотите со мной на ферму? Надежды на море у меня мало.

Никуда не уехали -- сын и я:

Обернулись прорехою -- все моря:

Совладельцам пятерки рваной

десятки

Океаны -- не по карману!14

(1933 г.)

Так и не решила: пятерки -- или десятки.

А -- мСжет-быть... Конечно, было бы блаженно -- нА море. Я его особенно люблю осенью, когда все уехали. Есть недорогой островок Ile d'Yeu (Dieu)*,15 там часто живут малоимущие русские. В Вандее. Только рыбаки. Можно было бы снять вместе. А жизнь в Париже -- дешевая. Можно достать комнату за 100 фр<анков>, -- только (как у Блока) "под самой крышей".16 Сможете -- если не испугаетесь "banlieue"** -- жить и у нас, в Ванве, -- если мы уже будем на ферме. Мы в 10 мин<утах> ходу от метро. Но времени много, -- вырешится. У Мура учение кончается 1-го июля, -- а у Вас (вас) когда?!

Кончила прозу "Мать и Музыка",17 сейчас пишу стихи -- НИКОМУ НЕ НУЖНЫЕ.18

Обнимаю Вас

МЦ."

Отказываюсь -- быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь -- жить.

С волками площадей

Отказываюсь -- выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть --

Вниз -- по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один -- отказ.

Скажу о себе.

Сначала я открыла для себя Янку Дягилеву - поэта и исполнителя собственных песен, известного узкому кругу почитателей молодежной контркультуры, и только потом - Цветаеву.

Это определило мой особый ракурс в восприятии Цветаевой.

Я подошла к ней слева - через Керуака, Сэлинджера, битников, хиппи, панков. Через особое поколение творческих людей, сумевших тонко вчувствоваться в собственную Душу ( нашу общую архетипическую Дущу, Душу-Прадушу), и, оглядевшись вокруг, уверенно сказать: "Ну знаете, братцы, то, что существует у вас тут снаружи - просто Вавилон!"

В Цветаевой - через Янку и людей такого пошиба я открыла то, что в Цветаевой было - от Янки. И чего не всегда замечают литературоведы, которые пришли к ней из литературы.

Особая порода естественных, натуральных людей с врожденным чувством такта в отношении Вселенной в целом и полной неспособностью жить в "бедламе нелюдей" - вот что такое эти люди.

И проще всего им на свете - сломаться.

Гораздо проще, чем выстоять. Ибо Система или засасывает, или ломает.

Но есть третий путь быть всегда против - религиозный.

Когда ты вдруг понимаешь, что живущие в бедламе нелюди все-таки люди, просто их души отчего-то схлопнулись. Вот приоткроются они снова хоть на миг, - или ты их раскроешь ( Бог поможет тебе их раскрыть, а ты - поможешь Богу), - и ослепительным светом вспыхнет перед внутренним взором Божий мир.

Потому что не с миром людей и нелюдей имеем мы дело, а с собственными божественной и демонической природами, сокрытыми от нас иллюзорным покрывалом обыденности.

Два мира.

Две природы.

Два человека в тебе и другом - "ветхий" и новый.

Борись! Иди против!

Но - понимай, что к чему.

А если ты поймешь, что к чему, то возьмешь свой крест и пойдешь по дороге судьбы кратчайшим и кротчайшим путем, едва ли не светясь от того. что приходят скорби, - как отправилась в двадцатилетние мытарства по сталинским лагерям и поселениям кротчайшая Анастасия - родная сестра Марины. И как не отправилась бы Марина, не умевшая выносить ТАКИЕ скорби из-за неумения поставить их на правильное место, дать им религиозное объяснение. ("Если за мной придут, я повешусь").

Ибо душа - христианка, как сказал Тертуллиан.

Мы быстры и наготове,

Мы остры.

В каждом жесте, в каждом взгляде,

в каждом слове. -

Две сестры.

Своенравна наша ласка

И тонка,

Мы из старого Дамаска -

Два клинка.

Прочь, гумно и бремя хлеба,

И волы!

Мы - натянутые в небо

Две стрелы!

Мы одни на рынке мира

Без греха.

Мы - из Вильяма Шекспира

Два стиха.

Мы - весенняя одежда

Тополей,

Мы - последняя надежда

Королей.

Мы на дне старинной чаши,

Посмотри:

В ней твоя заря, и наши

Две зари.

И прильнув устами к чаше,

Пей до дна.

И на дне увидишь наши

Имена.

Светлый взор наш смел и светел

И во зле.

- Кто из вас его не встретил

На земле?

Охраняя колыбель и мавзолей,

Мы - последнее виденье

Королей.

(Цветаева М. И. - "Асе"

"Мы быстры и наготове")

Только такие неразумные младенцы, как мы, могут противопоставлять двух сестер, выверяя с линейкой их "близнецовость". Ибо разойдясь на узкой тропе, где вдвоем не пройти, каждая из них пошла в свою сторону, чтобы встретиться в будущем веке.

И если Марина сломалась (ушла, чтобы не сломали?), то Бог ей судья.

Ибо живых могут судить только живые.

Живые же - не судят...

Оставить комментарий © Copyright Гвелесиани Наталья (skir2001@mail.ru) Размещен: 02/03/2011, изменен: 02/03/2011. 21k. Статистика. Эссе: Критика		Ваша оценка:
Аннотация: "Идти против -- вот мой девиз!" - сформулировала М. Цветаева еще будучи 16-летним подростком. Так против чего же была по жизни Марина Цветаева?..

Гвелесиани Наталья : другие произведения.

Идти против -- вот мой девиз!