Книга воспоминаний кандидата технических наук Хакела М.Я. представляет из себя автобиографическое повествование о событиях и людях, с которыми пришлось сталкиваться автору на протяжении более полувекового проживания в Среднеазиатских республиках бывшего СССР.
В "Записках" рассказывается о временах басмачества, становления Таджикистана, о том, как за полвека с помощью русских, республика прошла путь от "чирока" и "омача" до мощнейших гидроэлектростанций, алюминиевого и химических заводов, высокоурожайных полей длинноволокнистого хлопка. В книге приводятся описания природы этого чудесного горного края, обычаи и традиции местного населения.
Последние главы посвящены гражданской войне в республике, в результате которой "русскоязычные" были вынуждены покинуть свою "малую Родину" и, в большинстве своем оказаться в России, не всегда доброжелательно принявшей их. Автор высказывает свой взгляд на причины, приведшие к этой трагедии.
Ведь придет и такая осень
В каждый город и в каждый дом,
Когда нас наши внуки спросят
о былом.
Вера Инбер
Глава 1
ОТЧИЙ КРАЙ
Как быстро все изменилось. Еще 10-12 лет назад - при Советской власти - многие старались забыть, а то и скрыть свои корни. И в анкетах в графе "cоциальное происхождение" отвечали: из рабочих, крестьян, служащих и т.д. Умалчивали и о репрессиях.
Сегодня, когда поменялась шкала ценностей, в которой прежде существенное значение имело ощущение своей необходимости и полезности людям и обществу, новоявленные "господа" бросились любыми путями обогащаться и восстанавливать или приобретать за деньги свои "благородные" родословные. Появились "Дворянские собрания", составители генеалогических древ, эксперты по геральдике. Стали доказывать (вспомните кинофильм "Петр Первый"), чей род древнее и именитей, и как он звучал ранее - Михалко?вы или Миха?лковы. И каждый, желающий завоевать хоть какую-нибудь заметную ступеньку в общественной иерархии, обязательно подчеркнет, что он или его родные в советские времена были репрессированы. Один даже выдвинул свою кандидатуру в президенты, приведя в качестве своих основных положительных достоинств то, что он при советской власти просидел в тюрьме по политическим мотивам семнадцать лет.
Естественно, что все эти новоиспеченные псевдодворяне по своему истинному благородству, честности, манерам поведения, породистости и знатности и в подметки не годятся настоящим русским дворянским родам, таким как Вяземские, Голицыны, Оболенские, Юсуповы и другие известные фамилии. Кроме документального обоснования своей генетической принадлежности к бывшим дворянам "новые знатные русские" за душой больше ничего не имеют. Порой их можно увидеть в соборах и церквях в первых рядах, усердно крестящимися по команде священника или делающих благотворительные взносы. Но это не от сердца - менталитет не тот. Цепь прервалась в 1917 году. И если раньше преемственность поколений (её духовная сторона) держалась на устных воспоминаниях, письмах, записках, дневниках и мемуарах, то в новое время большинство из нас о своих предках, в лучшем случае, знает более или менее подробно, всего лишь о двух-трех поколениях. Да и то эти знания отрывочны, пунктирны и не точны, а зачастую зависят от политической конъюнктуры. Мы обленились -- дневников не ведем, вместо писем телефоны, факсы, пейджеры. А все это сиюминутно, ощущение своих корней не сохраняется, сознание своей связи с прошлым пропадает.
Скудны сведения о своих предках и у меня. Какие-то смутные детские воспоминания, давние рассказы мамы, да несколько фотографий. Никаких записей в семье не велось, письма не хранились. Я в последнее время собирался расспросить маму о её родословной, как она оказалась в Средней Азии, как познакомилась с отцом и выяснить другие подробности. Но так и не собрался. Гражданская война в Таджикистане в начале девяностых годов разлучила нас с мамой. Она умерла на руках моего младшего брата Вацлава в Душанбе в 1997 году, унеся с собой все то, что так интересовало меня. Не обратился я (все откладывал на потом) и в архивы КГБ и МВД Таджикской ССР, где можно было узнать о биографии и конце жизни отца.
Моя мама родилась в 1905 году в г. Грязовец бывшей Вологодской губернии. На сохранившейся в нашем семейном альбоме фотографии: дед - Мякишев Павел Родионович, бабушка Елена, моя мама Антонина лет десяти и её брат Павел, лет на пять старше. Кто, сидящая бабушка в черном платке и стоящая рядом с дедом девушка, из рассказов мамы я не запомнил. Может эта самая старшая из всех на фотографии и есть моя прабабка?
Дед всю жизнь проработал поваром. Я его помню, когда в канун Великой Отечественной войны он приехал к нам в Таджикистан, в Микоянабадский район и работал там в районной столовой. Это был крупный, седой и симпатичный мужчина. Запомнилось его блюдо - "поджарка" - и как он на кухне с большим половником в руке, обращаясь к своей помощнице, распевал песню из кинофильма "Богатая невеста": "Ой ты Галя, Галя молодая..." Галя, раскрасневшаяся, довольная, начинала подпевать. Кстати, много лет спустя, в Такобе с этой Галей наши жизненные пути вновь пересеклись. Уже в пожилом возрасте она вышла замуж и после рождения ребенка, из-за отсутствия грудного молока через мою маму обратилась к нам за помощью. В то время моя жена кормила нашу дочь Лену, названную так в честь прабабушки. Молока у неё было в избытке, и она стала кормить грудью и сына Гали - Васю. Так что у нашей дочери где-то живет молочный брат.
Помнится и другой, связанный с дедом, случай. Перед войной мы все были увлечены игрой в "казаки-разбойники", "синие-красные" или просто игрой в войну. Для этого готовили себе различное оружие - иногда безобидное, а иногда и опасное. К последнему относились различные самопалы и "поджиги". Бралась тонкая металлическая трубка (доставали в МТС), с одного конца она глушилась, набивалась головками от спичек и через прорезь заряд поджигался - происходил выстрел. Я, достав, где-то трубку от старого "поджига", решил укоротить её. Взял трубку за открытый конец и молотком начал расплющивать другой. А там оказался заряд, произошел взрыв, который обжег ладонь. Сгоревшие частицы головок спичек вошли под кожу. Перепугавшись, с ревом, я побежал к деду. Тот тут же разбил яйцо и вылил белок в мою почерневшую ладонь. Боль быстро прошла, и через несколько дней все зажило. Но урок остался на всю жизнь. Перед самым началом войны дед уехал к себе в Россию, и больше мы его не видели. Бабушку и отца я не помню совсем.
Мой отец был родом из Узбекистана. Откуда точно, не знаю. Но мама называла Гиждуван, Шафрикан, Зиаддин и Кермине, которые находятся между Самаркандом и Бухарой. По рассказам мамы, в Зиаддине похоронен мой старший брат, умерший вскоре после родов. Скорее всего это и есть родина отца. Выходцем из этих мест являлся и классик таджикской литературы советского периода Садриддин Айни, который в книге "Бухара" подробно описал быт населения той округи в годы жизни родителей моего отца.
Места эти исторические. Они являются очагом древней культуры и расположены в одном из самых густонаселенных частей среднеазиатского междуречья, в бассейне реки Зеравшан. На рубеже новой эры об этой реке греческий историк Страбон писал: "Оросивши эту местность, Политимет входит в пустынную, песчаную страну и там поглощается песками". Не зря Зеравшан переводится как "золотонесущий". Миллионы лет, где-то в горах река проходит по породам, содержащим золото, и несет его в виде песка в низовья. С 1958 года около Кермине построили г. Навои, город химиков и энергетиков с современной планировкой и архитектурой, где перерабатывается золото, накопленное в песках тысячелетиями. После развала СССР, это месторождение стало основным источником золотого запаса Узбекистана.
Кем был по национальности отец, сказать трудно. Скорее всего - узбек. Родной язык был узбекский, но он свободно говорил на таджикском и русском. В памяти запечатлелось, как мама говорила о том, что отец воспитывался в детском доме, бабушка его была ногайка (мама объясняла - татарка). Она была против того, чтобы её внук женился на русской. В отношении татарки есть сомнение.
Узбеки часто называли современных татар ногайями. По-видимому, исторически, по названию ногайцев из бывшей Большой Ногайской Орды, занимавшей в XVI веке территорию в Прикаспии от Волги до реки Урал. Вместе с тем известно, что у узбекских племен даштикипчакского происхождения - конгратов, кесамиров и дурмен до сих пор есть род ногай, представители которых расселены по всей Средней Азии, в том числе и в долине Зеравшана. Так что, называя себя ногайкой, моя прабабка, вероятнее всего, совсем не имела в виду этнических татар в современном понятии. Судя по фотографии, отец не имел монголоидных черт. Лицо вытянутое, нет выступающих скул и монгольской складки у внутреннего угла глаз. По физическому складу он больше подходил к иранскому типу (таджикскому). Не исключено, что в отце имелась и таджикская кровь. В Бухарском оазисе узбеки и таджики проживали бок о бок испокон веков, и их смешение происходило постоянно.
Мама закончила четыре класса церковноприходской школы. После смерти своей родной матери некоторое время прожила с не очень-то доброй мачехой и во второй половине двадцатых годов уехала в Среднюю Азию, связав с ней свою жизнь до самой смерти. Поселилась она у брата Павла Павловича, который в те годы проживал в г. Бухаре. Там мама познакомилась и вскоре вышла замуж за моего будущего отца. Он был на три-четыре года старше мамы и уже работал в органах ОГПУ (объединенное государственное политическое управление - предшественник КГБ). На фотографии они оба молодые. Она, по тем временам, элегантно одета; платье до колен, с ридикюльчиком в руках и длинной ниткой бус на шее, похожа на женщину восточного склада (старалась угодить отцу). Он стоит, положив руку на плечо мамы, в темных гимнастерке и галифе и белой фуражке. В петлице еще нет знаков отличия. Служба только началась.
Жили они в то время в Бухаре в районе медресе Кукельташ, недалеко от водоема Лябихауз Диванбеги. В двадцатых годах отца направили в Таджикистан на борьбу с басмачеством.
Басмачество. Сейчас большинство молодых людей и не знает об этом явлении. Мы теперь имеем дело с боевиками, террористами, моджахедами и вахаббитами. Басмачество произошло от тюркского слово "басмак" - "налетать". Басмачи вначале нападали на мирное население, грабя и угоняя у них овец и лошадей. После революции 1917 года разрозненные банды басмачей при поддержке Турции, Англии и Афганистана, руководимые мусульманским духовенством, стали объединяться под лозунгом: "Смерть кафирам (неверным)!", вооруженным путем добиваясь свержения Советской власти и отделения Средней Азии от Советской России. То, что мы сейчас имеем в Чечне - попытка отделения от России и установление своих законов жизни по шариату - не новинка. Это мы уже "проходили" в Средней Азии в двадцатые, тридцатые годы. Там последние банды басмачей были разгромлены в 1933 году.
Басмачество в Туркестане в двадцатых годах развивалось на фоне национально- пантюркистского и панисламистского движений. В коммунистических организациях появились младотурки, младобухарцы и джадиды (просветители). Остро стоял вопрос о национально-территориальном размежевании народов Средней Азии - узбеков, таджиков, киргизов, туркмен и других этнических групп региона. Людям, участвующим в решении этого, всегда больного национального вопроса, было трудно выдерживать свою принципиальную позицию. С одной стороны - желание наций на самоопределение, с другой - опасение в обвинении осуществления извечного имперского принципа: "разделяй и властвуй". Попробуй здесь разберись. В роковые тридцатые годы, многие из руководителей партийных и властных структур, обвиненные в национализме, были расстреляны.
Таджикистан - окраина бывшего Бухарского эмирата, Восточная Бухара - получил свою самостоятельность в 1924 году вначале как автономная республика, а в 1929-ом стал союзной республикой. Это государственное образование таджиков (грех им жаловаться) возродилось после десяти веков - государства Саманидов. До того на географических картах на было даже слова "Таджикистан". И хотя Таджикская ССР входила в состав СССР, все же Таджикистан впервые приобрел свою национальную государственность. После развала Советского Союза в 1991 году он стал полностью суверенным, но экономически отсталым. Это обновление нации давалось нелегко. Одним из этапов борьбы с "шурави" (Советами) было басмачество.
Басмачи, снабжаемые оружием из-за рубежа, в основном бесчинствовали в горных районах. Главарями (курбаши) были: в Локае - Ибрагимбек, в Каратегине - Фузайл Максум, на Памире - Курширмат, на юге - Хурамбек. "Главнокомандующим" был Ибрагимбек. К нему обращался в письме из Афганистана эмир Алимхан: "Ваше превосходительство, великий и храбрый вождь, опора нашей страны, деванбеги, топчибаши, гази... Не давайте кафирам покоя, наступайте". Несмотря на эти призывы, в 1926 году с основными силами басмачей было покончено. Кто-то сбежал за кордон в Афганистан, небольшие банды спрятались в глухих ущельях, нападая на дальние кишлаки, грабя и убивая. Некоторые бандиты ушли в подполье, пробрались в партию и в руководящие органы местной власти. Вместе с тем, постепенно в республике начала налаживаться мирная жизнь. Но в 1929 году Ибрагимбек и Фузайл Максум, набравшись сил в Афганистане, со своими "джигитами" перешли границу и вновь начали активную борьбу против советов. Вот в это время отец и был направлен в ОГПУ Таджикистана
Столицей молодой республики был избран кишлак Душанбе, расположенный в Гиcсарской долине на левом высоком берегу речки Душанбе - дарья. По понедельникам в том кишлаке собирались большие базары, отчего кишлак и получил свое название (по - таджикски "душанбе" - понедельник). Хотя центром Гиссарского бекства являлся г. Гиссар с резиденцией бека в крепости ("хисор" - крепость), столицу республики решили строить в менее известном Душанбе, так как он был на перепутье дорог из Бухары, Каратегина и юга Таджикистана. Да и микроклимат, особенно в летнее время, в Душанбе был более здоровым, чем в Гиссаре, расположенном в то время вблизи зарослей камыша, болот и рисовых полей, кишащих малярийными комарами. В 1920 году из Бухары в Душанбе бежал последний бухарский эмир Алимхан, откуда он, не добившись успеха в борьбе с Красной Армией, в 1921 году ушел в Афганистан. Позже за этот стратегический пункт шла упорная борьба Красной Армии и добровольческих отрядов
(краснопалочников) с басмачами.
До 1925 года руководил борьбой чекистов с басмачеством в Таджикистане начальник ОГПУ Таджикской АССР и особого отдела 13 стрелкового корпуса Путовский Чеслав Антонович. По прибытии в Душанбе, отцу пришлось работать с такими известными чекистами как: И. А. Шестопалов, А. Д. Величко, А. Я. Дуккур, А. П. Лейман, А. Валишев и другими. Некоторые из них еще в 1970-е годы были живы. Почему я не попытался встретиться с ними и не выяснить судьбу отца, непонятно. Может быть из-за подспудной боязни, что это принесет мне вред, а может генетически передался страх матери, которая никогда не настаивала на этом выяснении.
До Советской власти в Восточной Бухаре дорог, в современном понятии, практически, не было. Передвигались и транспортировали грузы с помощью животных. В долинах - на верблюдах, а в горной местности - на лошадях и ослах (ишаках). В густонаселенных оазисах пользовались двухколесными телегами - арбами, а на Памире, местами пеший путь пролегал по полкам - оврингам - забитым в трещины скалы деревянным кольям, на которые наброшен хворост, прижатый камнями и щебнем. Самый первый памятник Ленину, установленный в парке (копия скульптуры перед Смольным в Ленинграде), в 1926 году от Термеза до Душанбе, везли на верблюдах. Караван охраняли от басмачей красноармейцы.
Автомобили приехали в Душанбе во второй половине двадцатых годов. Железная дорога пришла из Термеза только в 1929 году.
Когда начали строить Нурекскую гидроэлектростанцию, недалеко от Пулисангинского моста, рядом с дорогой, мы обнаружили небольшую каменную стелу, на которой было выбито: САПЕРЫ РККА, 1925 и эмблема - перекрещивающиеся кайло и лопата, что говорит о том, что на строительстве дороги на Куляб принимали участие и воинские части. Жаль, что этот камень не сохранили - он был взорван при строительстве плотины ГЭС. Немного выше по реке Вахш, у кишлака Туткаул, на скале над современной асфальтовой дорогой, до заполнения водохранилища, можно было видеть участок старой караванной тропы. Именно по ней через Куляб и Чубек, эмир Алимхан бежал в Афганистан.
Борьба с басмачеством в условиях бездорожья, в горной местности, вызывала необходимость применения подвижных кавалерийских отрядов, иногда с привлечением аэропланов, как тогда было принято говорить.
Отец неоднократно принимал участие как в подготовке, так и в проведении операций по уничтожению басмаческих банд. Сохранилась фотография, где на обратной стороне написано: "Арал, 1929 г." В южном Таджикистане есть два места с названием Арал. Одно на правом берегу реки Вахш к северу от г. Курган-Тюбе в Куйбышевском районе и другое - недалеко от г. Куляб на слиянии р. Кызылсу с Яхсу. "Арал" - по-узбекски - остров. Но этим словом обозначают и болотистые с протоками, старицами и островами дельты рек. Отсюда - Аральское море. Точно сказать, где проводилась операция уже не представляется возможным - никого нет в живых. На фото 14 человек. Снимались где-то в кишлаке, весной или осенью - на сапогах грязь. Видны стены глинобитных мазанок под камышовыми крышами. Кто стоит, кое-кто присел. Рядовые красноармейцы в кубанках, командиры в буденовках со звездами. Все, кроме отца, в гимнастерках и галифе. Перетянуты накрест ремнями, у рядовых через плечо винтовки, у одного в руках ручной пулемет "Шош". Командиры с безотказными в бою наганами. Отец стоит с наганом на правом боку и с камчой (плеткой) в правой руке. На нем военный френч, перетянутый широким ремнем. Мама говорила, что этот френч по-дружески подарил отцу уполномоченный Особого отдела 3-й стрелковой дивизии Иван Андреевич Шестопалов. Судя по знакам на петлицах, отец старший по званию - две шпалы. У политработников это батальонный комиссар, что по нынешним меркам соответствует званию майора. А ему тогда не было и тридцати лет. Смотришь на эти лица и начинаешь понимать, что это не просто революционная романтика и поэтические изыски Э. Багрицкого "Нас водила молодость в сабельный поход..." и Светловской "Гренады". Не на пустом месте родились такие киношедевры как "Тринадцать", "Офицеры", "Сорок первый" и "Белое солнце пустыни". У людей того поколения была вера в лучшее будущее, пусть и иллюзорное. Они были убеждены, что от их действий зависит дальнейшая жизнь как их самих, так и их детей и внуков. За достижение этого будущего они боролись и умирали. Большинству из них судьба не дала долгой жизни. На фотографии все смотрят прямо в объектив, словно спрашивая нас: "За что же мы боролись? Почему наши награды, которые мы получали за храбрость и мужество, стали у вас предметом торга и насмешек?" Что им ответить. Может это забвение обычная, древняя как мир, неблагодарность детей по отношению к родителям или результат беспрерывно меняющихся в России идеологических ориентиров? А может, наше манкуртство, усиленно внедряемое в последнее время, кому-то нужно? Ведь управлять Иванами, не помнящими родства, проще.
В 60-е годы при прокладке новой дороги в Нурек, на перевале Чормазак, была найдена могила красноармейца в шинели и буденовке. В лёссовом грунте останки хорошо сохранились. Установить, кому они принадлежали не удалось, документов не было. И еще. Работая в Нуреке, я как-то поднялся выше дороги в месте, где сейчас находится открытое распределительное устройство ГЭС. На склоне горы, в мелком кустарнике виднелось несколько небольших, поросших травой холмиков, у которых стояли грубо обтесанные каменные столбики. На одном из них была выбита еле заметная пятиконечная звезда. Позже, в книге участника событий 1925 года я прочел, как на гарнизон, охранявший Пулисангинский мост в кишлаке Нурек, напали басмачи и как красноармейцы на холме хоронили своих убитых товарищей. Не на их ли могилы я наткнулся? А сколько таких забытых лежит в земле Таджикистана и из других бывших республик СССР. Вечная им слава.
В апреле 1929 года бывший правитель Каратегина курбаши Фузайл Максум со своей бандой перешел пограничную реку Пяндж и ворвался в районный центр Калаихумб. Часть бандитов двинулась на Тавильдару, а Фузайл с основными силами, перевалив через хребет, оказался в долине р. Сурхоб и осадил кишлаки Хаит и Джиргиталь. В это время в окружном центре Каратегина, Гарме, не было красноармейцев. Вся надежда была на сотрудников ГПУ, милиционеров и добровольцев, но у последних отсутствовало необходимое оружие. Штаб обороны Гарма по телеграфу просил Душанбе прислать винтовки и патроны. Из Душанбе ответили: оружие высылаем самолетом, в Тавильдару срочно направляется эскадрон и пулеметный взвод, для оперативного руководства вылетает уполномоченный Особого отдела Шестопалов. В помощь осажденным хаитцам из Гарма направили отряд из учителей и служащих во главе с Ф. Гутовским. В кишлаке Нимич басмачи окружили весь отряд - все 18 добровольцев погибли.
В Гарм из Душанбе под командованием комбрига Т. Шапкина и комиссара А. Федина на двух самолетах прилетел десант. После небольшой перестрелки банда отступила. Максум пробился к границе и ушел за рубеж. В этом разгроме банд Фузайла Максума участвовал и отец.
Помню мамины рассказы о хаитской операции. Особенно запечатлелась одна деталь. Когда прилетел самолет и начал бросать бомбы и поливать осаждающих из пулемета, то басмачи, задирая полы халата на голову, с мольбой о пощаде валились на колени. Они впервые видели "железную птицу". Один из них, бывший милиционер, не теряя обладания, начал безрезультатно стрелять по самолету.
В те же времена в Гарме с мамой, по её рассказам, произошел курьезный случай. Поступила информация о возможном нападении басмачей. Мужья - особисты и сотрудники ГПУ выехали на операцию, а их жены остались в поселке. Мама со своей подругой забаррикадировали дверь изнутри, постелили постели под окна (от шальных пуль) и стали ожидать нападения. На двоих был один дамский "Браунинг". Под утро на окраине поселка раздался громкий треск и тарахтение. "Ну, началось" -- решили они, трясясь и немея от страха. Наступил рассвет, из-за гор выглянуло солнце, а басмачей все не было. Пришли соседи узнать, почему мамы с подругой не видно... Смеху было предостаточно, особенно когда вернулись мужья. Оказалось, что на окраине поселка в грязи застрял первый прибывший в район трактор. Его тарахтение наши "защитницы" и приняли за пулеметную стрельбу во время боя.
Злополучный "Браунинг", как чеховское ружье в театре, все-таки выстрелил. Мама говорила, что уже в Душанбе та же подруга, соседка, выстрелом из этого пистолета в сердце покончила с собой прямо у подъезда нашего дома. Будучи взрослым, всякий раз проходя около того дома, я на стене у входа в дом пытался увидеть след от пули, унесшей жизнь молодой маминой подруги.
Нападения басмачей в те годы в Таджикистане ожидали везде. В 70-е годы в Душанбе около железнодорожного моста со стороны города можно было видеть небольшой каменный дом - бывший блокпост. Высокий цокольный этаж, узкие окна-бойницы на втором этаже, мощные обитые железом двери. Рядом закрытый бассейн с запасом воды, которая по трубам подводилась вовнутрь здания. Настоящая маленькая крепость, в которой можно было выдержать осаду до прихода подкрепления. Разрушили этот дом, когда начали строить автомагистраль Север-Юг.
В Гарме родители прожили несколько лет. Мама вспоминала о своем участии в какой-то комиссии по переписи населения в том округе. Как они по тропам и оврингам, иногда держась за стремена и хвосты лошадей, поднимались в глухие горные кишлаки и с помощью переводчиков опрашивали местное население. Первая Всесоюзная перепись была в декабре 1926 года. Не думаю, что мама участвовала в ней. Скорее всего, это были какие-нибудь более поздние уточняющие опросы, которые тогда практиковались.
О Гармских событиях тех лет мне еще раз пришлось услышать уже в 60-е годы. Отдыхая на скамейке в местном доме отдыха, я обратил внимание, что сидящий рядом пожилой мужчина местной национальности рассказывает другому о знакомых мне по рассказам мамы "делах давно минувших дней". Я спросил его, откуда он все это знает. Сосед по скамейке представился бывшим работником Гармского исполкома конца 20-х годов. На мой вопрос - не знал ли он такого-то (я назвал должность и фамилию отца) - он ответил утвердительно и добавил: "У него была красивая жена, кажется, татарка". По-видимому, он сделал такое заключение из-за того, что мама, проживая в Бухаре, немного научилась говорить по-узбекски и иногда эти знания использовала в общении с местным населением. Мы договорились с моим собеседником, что встретимся в Душанбе и обо всем подробно поговорим. Кроме того, он назвал какого-то, известного ему участника тех событий, командира Болтового, который тоже может кое-что вспомнить.
Но встретиться мне с ними не удалось. Сейчас свидетелей тех событий нет в живых. Даже бывший кишлак Хаит исчез. В 1949 году при землетрясении он почти со всеми жителями был завален скальными обломками, рухнувшими с нависшей рядом горы. Откапывать райцентр не стали. Взрывпромовцы достали только сейф с деньгами местного отделения Госбанка. Все уходит в историю.
Именами Путовского, Шестопалова, Томина и других, погибших за лучшую жизнь таджикского народа, были названы колхозы, школы, улицы городов и сел. Борцам за установление Советской власти воздвигались памятники. Но после развала СССР, глядя на Россию, во всех бывших республиках, в том числе и в Таджикистане, начался повальный снос, а иногда и осквернение памятников и монументов "оккупантам", и "колонизаторам", переименование городов, площадей и улиц. Начались пляски на могилах своих дедов и отцов. История начала переписываться.
И только, как писал Иосиф Уткин:
Деревья еще не забыли
Легенды буденовской были.
Во многих городах и селах Таджикистана сохранились вековые чинары в пять и более обхватов. Они, наверное, до сих пор помнят, как под их раскидистыми кронами, в прохладе отдыхали после боя те, кто теперь ушел в легенду.
Кстати, о Буденном, который в 1927 году инспектировал военные гарнизоны в Таджикистане. В начале тридцатых населенным пунктам республики начали присваивать имена советских руководителей: Молотовабад, Микоянабад, Ворошиловабад, Кировабад... Но трудно было встретить имя Буденного. На его имя как бы было наложено табу. Местное население Буденного не любило. Говорили, что это из-за директивы, данной им воинским частям: "В случае, когда часть выходит из кишлака, и в спину красноармейцам стреляют, в ответ уничтожать все взрослое население этого села" ". Из-за этого указания, якобы, вместе с басмачами погибло много невиновных мирных жителей. Официальных документов, подтверждающих людскую молву, нет. В своей книге воспоминаний легендарный маршал, естественно, о таких распоряжениях не упоминает.
Установить, где истина, а где вымысел в этом вопросе, сегодня трудно. Ибо кроме истины существует еще и "классовая правда".
Глава 2
РАННЕЕ ДЕТСТВО
Родился я в столице Таджикистана в городе Сталинабаде. Это тот же Душанбе, переименованный так в 1929 году. Приставка "абад", добавляемая к названию населенных пунктов, по-таджикски обозначает "благоустроенный", "благоприятный". Когда развенчали Сталина в хрущевские времена, в 1961 году город стал называться по-прежнему - Душанбе.
До начала 80-х годов на главной улице города, проспекте им. Ленина, между Главпочтамтом и Домом печати стояло три одноэтажных дома. В среднем из них, 12 января 1931 года я и появился на свет. Когда я учился в техникуме, мои товарищи, гурьбой проходя мимо того дома, шутили: "Когда-нибудь на этом доме повесят мемориальную доску". Доска не состоялась, дом не сохранился.
В этих домах в основном жили семьи особистов, сотрудников ГПУ и других партийных и советских работников. Были все идейными, в соответствии со временем давали своим детям революционные имена. К имени Марк добавляли "с", появились Вилоры (Владимир Ильич Ленин - организатор революции), Мэлисы (Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин), Владлены ... Во дворе играло несколько Маратиков, названных в честь одного из вождей французской революции Жана-Поля Марата. Стал Маратом и я.
Сталинабад к тому времени из трех кишлаков с глинобитными домишками и кривыми улочками, начал постепенно превращаться в современный европейский город с прямоугольной планировкой кварталов, одно- и трехэтажными домами и прямыми мощеными булыжником улицами, по которым цокали копытами лошади, запряженные в фаэтоны и проезжали еще редкие тогда автомобили. Появились драматический театр, кинотеатры, больницы и административные здания, магазины и рестораны. Начали строиться предприятия легкой и пищевой промышленности - хлопкозавод и маслозавод. Город обеспечивался электроэнергией от дизельных электростанций. В начале 1931 года в одиннадцати километрах от города приступили к строительству Варзобской ГЭС.
Отец в то время был уполномоченным ГПУ. В июне 1931 года, наконец, разгромили банды Ибрагим-бека и захватили его самого. Поймал курбаши на берегах Кафирнигана командир добровольческого отряда из Кокташа Мукум Султанов. Мама видела Ибрагим-бека, когда его привели на допрос в ГПУ. По её рассказу, это был мужчина среднего роста с рыжей, крашеной хной, бородой и длинными усами. Глаза чуть навыкате, губы мясистые. Одет в полосатый халат, сапоги из сыромятной кожи. На голове серая шелковая чалма, повязанная по-афгански: черный конец чалмы лежал на плече.
После моего рождения мы вновь оказались в Гарме. Смотрю на небольшую фотографию с надписью: "Дедушке и бабушке от внука. Гарм, ноябрь 1931 года", на которой я снят в теплом пальтишке и вязаной шапочке. Мне тогда было десять месяцев. Мама вспоминала, как со мной, расслабляясь после трудового дня, иногда играл, держа меня на своих коленях, И. А. Шестопалов. Наверное, это происходило как раз в Гарме.
А дальше начались драматические события, подробно о которых мама мне так и не рассказала. Сначала все происшедшее от меня (и ото всех) она скрывала, а когда я стал взрослее, кое о чем стала говорить намеками. По её словам выходило, что в 1932 году отца вызвали в Ташкент, и вскоре пришла телеграмма о его болезни, из-за которой он скончался. Позже, слушая разговоры мамы с отчимом, я по некоторым фразам, стал понимать, что здесь что-то не так. В конце жизни мама мне призналась, что отца расстреляли. Как это произошло, и что ему инкриминировали, она так и не открыла.
С годами мы все больше и больше узнаем о массовых репрессиях 30-х годов. В Таджикистане, обвиненные в искажении политики партии и национализме, были расстреляны: председатель ЦИК республики Шириншо Шотемур, председатель Совнаркома Абдулло Рахимбаев, видные политические деятели А. Ходжибаев, А. Мухитдинов, Н. Максум и многие другие. В числе этих других был и мой отец.
В конце шестидесятых годов мне пришлось работать с сыном Рахимбаева - Маратом Абдуллаевичем - очень грамотным инженером-электриком, но морально сломленным еще в детстве. Как и у меня, его мать и жена были русскими. Он со своей матерью с 1938 года несколько лет был в ссылке, что отразилось на последующей жизни. Несмотря на то, что они в пятидесятые были реабилитированы, карьера Марата Абдуллаевича в республике не сложилась. Справиться с комплексом отверженного он так и не смог.
Мою мать не арестовали. В начале 30-х членов семей репрессированных еще не трогали. Выяснив официально, что отца нет в живых, оставшись без средств к существованию, она распродала все, что было можно и вместе со мной уехала в Россию, в Грязовец к родителям. Куда делись документы и личные вещи отца - его оружие, шашка, о которой упоминала мама, - не знаю. Скорее всего, желая быстрее скрыть "улики", мама постаралась документы отца уничтожить, а оружие спрятать. Оставила себе только две фотографии.
Прожили мы у деда недолго. В 1933 году мама со мной вновь оказалась в Бухаре у дяди Павлика. Он в то время был женат на тете Шуре, которая часто болела и вскоре после нашего приезда умерла, оставив сына Бориса 1925 года рождения. Через год дядя Павлик женился, у моего двоюродного брата появилась мачеха. Как известно 33-й год был голодный. Мама устроилась швеей в "Кустпром". Кое-как сводили концы с концами, недоедали. Часто, когда она несла меня из детсада на руках, я канючил: "Мама, дай петешку (лепешку)".
Тогда мама и познакомилась с Хакелом Яном Богуславичем, чехом по национальности, на двадцать лет старше её. Он был из числа австро-венгерских военнопленных, оказавшихся в России в 1916 году. Часть из них, как например, известный Чехословацкий корпус (белочехи), в 1917 году перешли на сторону контрреволюции, а некоторые из военнопленных стали поддерживать Советскую власть. Ян Богуславич в 1918 году в составе отдельных отрядов интернационалистов 1-го Туркестанского Советского полка участвовал в операциях по захвату у белогвардейцев Кызыл-Арвата, Байрам-Али и Мерва на Закаспийском фронте Туркреспублики. После демобилизации в 1921 году он не уехал на родину, а остался в Советском Союзе, в Средней Азии.
По-русски говорил хорошо, но с акцентом, который остался у него до конца жизни. Он, например, никогда не говорил: "Я упал" - всегда скажет: "Шлепнул собой". К старости родной язык почти забыл, но, порой, на чешском языке вдруг запоет куплет из "Марсельезы". Рассказывал он и о своей молодости. У меня эти рассказы перепутались с позже прочитанными рассказами бравого солдата Швейка - и тот и другой были свидетелями событий одного времени.
По характеру Ян Богуславич был оптимист, веселый и жизнерадостный, любил позаигрывать с женщинами, выпивал в меру, умеючи. Я его помню все время в труде.
Однажды этот весельчак пришел к нам домой, шлепнул кепку об пол и заявил маме: "Выходи за меня замуж..." Они поженились и прожили совместно двадцать шесть лет, до его трагической гибели в 1959 году. Не знаю, была ли между ними любовь, но я неоднократно слышал, как мама, находясь в хорошем расположении духа, ласково называла его Еня.
Отчим меня усыновил, я принял его фамилию и отчество, стал называть папой. Жили мы с ним в мире и согласии. Лет с семи он стал приобщать меня к рыбалке, а затем и охоте. Я всегда удивлялся универсальности его знаний и практической сметке в различных жизненных ситуациях.
В середине тридцатых годов Ян Богуславич работал агрономом, в связи с чем, жили мы в самой Бухаре или её окрестностях: Галаасии, Шарабудине и Каракуле. То ли из рассказов родителей, то ли из моих смутных воспоминаний детства, выплывают некоторые эпизоды жизни той поры.
Бухара - древний восточный город. Она возникла в те же времена, когда появились первые христиане в Иудее. В канун двадцатого века на Востоке говорили: " Все дороги ведут в Бухару..." Её называли "благородной", потому что она была очагом богословия, блюстительницей веры для всей Средней Азии. Долго еще после исчезновения эмирата знатные и почтенные мусульмане считали за честь быть похороненными в Бухаре. Последний Бухарский эмир Сейид Алимхан, находившийся в Афганистане, на склоне лет просил разрешения Советского правительства захоронить его в Бухаре. Опасаясь, что могила эмира окажется местом поклонения для значительной части населения, наше правительство такого разрешения не дало.
Но наряду со своим "благородством" Бухара, по словам М. . Фрунзе, была и "оплотом мракобесия" - жила по законам шариата: муллы и раисы строго следили за их исполнением. Женщины на улице появлялись только в чачване (волосяной сетке, закрывающей лицо) и парандже (накидке, скрывающей фигуру). Мне еще довелось видеть дервишей - нищих странников в длинных ободранных халатах, подпоясанных веревкой. В руках палка-посох, вместо сумы черный, блестящий ковшеобразный короб, куда собирали подаяние. Мама говорила, что он из скорлупы кокосового ореха.
В Бухаре мне запомнились башни-минареты и купола медресе, ступеньки водоема Лябихауз и за каким-то глиняным дувалом (забором) мазара-гробницы у дороги, торчащая на шесте ладонь с вытянутыми пятью пальцами - символ принадлежности почившего к святой семье пророка Мухаммеда. После революции в Бухаре был построен водопровод, а Лябихауз и другие водоемы были осушены. Сделано было это с целью уничтожения ришты - волосяного червя, который проникал под кожу ног, вызывая болезненные, долго незаживающие, нарывы. Эта ришта, как и малярия была бичом для населения Средней Азии. Проживая на юге Таджикистана, я и мои друзья-подростки находили этих червей в грязных лужах. Похожи они были на гитарные струны, длиной в 20-30 сантиметров. Помню, они трудно рвались, когда мы пытались это сделать. В советское время стали бороться за чистоту водоемов. Ришта, как и малярия, пропала. Где-то в начале девяностых годов, я вновь столкнулся со словом "ришта", и где - в магазине. Получив независимость, таджики начали русские названия менять на свои или переводить их на язык фарси. Так вот, тонкая длинная вермишель стала называться "риштаи фаранги", -- дословно с фарси -- "европейские волосы"?! Говоря о специфических, ранее присущих, а ныне исчезнувших болезнях Средней Азии, нельзя не упомянуть о проказе, плешивости и "пендинках".
Две метки на теле - последствия "пендинок" - у меня остались на память. Это плохо излечимые трофические язвы, возникающие при попадании болезнетворных микроорганизмов из застойной воды. Болезнь получила название по местности Пенде на юге Туркмении.
В Галаасие (по-узбекски - зерновая мельница) жили мы на краю поселка. Рядом проходили тугайные заросли из камышей, тальника и джиды (лоха), в которых водилось много дичи. Отчим приспособился ловить фазанов на привязанные на опушках лески с насаженной на крючок распаренной кукурузой. Добычей пользовался и наш кот. Иногда его можно было видеть возвращающегося из зарослей с частью тушки фазана в зубах. У нас была очень умная, уже немолодая лошадь, которую Ян Богуславич получил списанной из какого-то кавалерийского полка. Когда мы с ним ехали на ней и отчим начинал насвистывать какой-либо марш или другую ритмическую мелодию, лошадь в такт водила ушами и старалась шагать бодрее.
Шарабуддин преподнес нам новые потрясения. Там мы встретились с последними отголосками басмачества в форме отдельных террористических актов.
Как-то вечером, уложив меня спать, родители сели ужинать. Мама расположилась напротив отца, но, потом, почему-то пересела на другое место за столом. Занавески на окнах были задернуты неплотно. Звякнули стекла, раздался выстрел - отчим головой сник на стол. Он остался жив. Спасло то, что в момент выстрела он наклонился к ложке. Целили в голову. Надрезанная пуля "Жакан", попала в правое плечо. В больнице доступные кусочки свинца извлекли, но один остался. Лет через двадцать его можно было нащупать около ключицы -- потом он рассосался. Все обошлось, не считая того, что правая рука Яна Богуславича до конца жизни не поднималась вверх.
В занавеске противоположного окна нашли пыж, а рядом в стене другую пулю. Выстрел был дуплетом. Когда определили траекторию полета пули, то увидели, что если бы мама до выстрела не пересела, то могла пострадать и она. Судьба!
У меня в памяти от того события остался только топот ног, бегущих по деревянному мосту, через рядом проходящий канал. Виновных поймали и судили. Говорили, что это совершили бывшие "кулаки", недовольные распределением земли и воды.
После выздоровления отчима мы переехали в низовья Зеравшана - родины известных всему миру каракулевых овец с их драгоценными шкурками. Из Бухары до Кагана ехали на "кукушке" -- поезде узкоколейной железной дороги. Затем, на поезде уже нормальной колеи, до станции Каракуль, а дальше, на телеге, до городка того же названия.
Еще в Бухаре я начал побаливать. Мама заметила, что у меня позвоночник немного искривился в сторону. Обратились к врачам, которые установили диагноз - сколиоз. Были в клиниках Бухары и Ташкента, где меня дважды оперировали, но улучшения не наступало. Возили в бричке, запряженной верблюдом, на какую-то кумысню. Ничего не помогало. Я слабел и пришел момент, когда все решили, что я не выживу. Мама даже начала шить мне посмертную рубашку. И вот в Каракуле кто-то подсказал, что в одном из кишлаков округи живет узбекский табиб (лекарь), который лечит похожие болезни. В отчаянии, с последней надеждой, меня на телеге на руках повезли к этому табибу. Почему-то помню, как мы вброд по мелководью переезжали какую-то речушку и по косогору поднимались к кишлаку, стоящему на высоком берегу. С нами везли еще девочку лет восьми с искривленной шеей.
Табиб встретил нас благосклонно. Поместил всех отдохнуть с дороги в прохладную гостевую комнату - мехмонхону. Как принято, на дастархане (скатерти) появились лепешки, сладости, виноград, дыня, чай. После отдыха он осмотрел меня и девочку. Лечить её он сразу отказался, а касательно меня заявил маме, что надо было привезти мальчика раньше, и тогда бы он вылечил меня: "Попробую сделать все, что смогу".
Во дворе у него росли лечебные травы, в комнатах висели мешочки, пучки сухой травы и коренья. Чувствовался приятный специфический запах. Он натер меня от макушки до кончиков пальцев ног камфарным маслом, завернул в одеяло, растолок в ступке какие-то корешки, и залив их чаем, дал выпить этот настой. Впервые за последние месяцы я спокойно и крепко заснул. В течение недели несколько раз в день табиб поил меня настоями корешков и трав. Заметив улучшение, он отпустил нас домой. Мама поблагодарила и расплатилась с ним. Он дал нужные травы нам с собой и объяснил, что и как делать дальше. Мы тронулись в обратный путь. До того я уже почти не ходил - передвигался, опираясь руками на коленки. По возвращении, дней через десять, температура начала спадать, я потихоньку стал выпрямляться. Родители послали к табибу человека за дополнительной порцией лечебного снадобья. Потихоньку я разогнулся и принял вертикальной положение. Сколько было радости у меня и у родителей. Поначалу после простуд наступал рецидив болезни, но через некоторое время все утихло и до сих пор (стучу по дереву) эта болезнь меня не беспокоит. Остался небольшой дефект позвоночника, из-за чего меня освободили впоследствии от воинской обязанности, да в пожилом возрасте стал отзывчивым на изменения погоды. Однако это не помешало мне проработать почти полвека, включая работу в тяжелых подземных условиях. Зато с врачами мне трудно. При малейшем недомогании они обязательно начинают искать причину в том, что произошло со мной в детстве.
Из этого Каракульского периода жизни в памяти сохранился забавный случай, произошедший с Яном Богуславичем. Как-то в магазине он купил несколько патефонных пластинок и положил их на горячие лепешки. По приезде домой он с радостью объявил нам: "Какие я вам пластиночки привез!" Каковы же были разочарование и досада у всех, когда он распаковал свой сверток... Мы увидели, что диски пластинок стали гофрированными как стиральная доска. Нетермостойкая пластмасса от горячих лепешек покоробилась. Мы пытались исправить их - нагревали в горячей воде и укладывали под пресс - но от этого звуковые дорожки смялись. Пластинки пришлось выбросить.
Было огорчение и у меня. Отчим, кроме пластинок, привез подарок и мне - маленький коричневый металлический гаражик, внутри которого был легковой автомобильчик. При нажатии на кнопку, дверки гаража распахивались, машинка выскакивала и на ровном месте проезжала метра три-четыре. Я решил испробовать действие игрушки во дворе. Поставил гаражик на землю и по какой-то причине отвлекся. Вдруг слышу подозрительный скрежет. О, ужас! - гулявшая рядом свинья, привлеченная запахом лака и краски, смачно дожевывала мой подарок. Сколько было реву...
В начале 1937 года родился брат Альберт. Когда он окреп, в поисках работы отчим повез нас в Туркмению, в город Дейнау - недалеко от Чарджоу. Там пробыли совсем недолго - несколько месяцев, после чего отправились на юг Таджикистана, в Шаартуз к дяде Павлику.
Переезд из Чарджоу был мучительным - стояла сильная жара. До Сталинабада ехали поездом. Запомнился железнодорожный мост через Аму-Дарью и тоннели у Келифа, когда закрывали окна в вагонах, чтобы дым от паровоза не попал вовнутрь. С нами кочевали и наши соседи по Каракулю - муж и жена Быркины, которым Шаартуз не понравился, и они сразу вернулись в Узбекистан.
В Сталинабаде расположились на вокзале. Мама вышла в город и потом долго восторгалась тем, как он изменился за годы её отсутствия. Виделась ли она со своими бывшими знакомыми или нет- об этом она никогда ничего не говорила.
Денег не хватало и родители решили продать почти новое зимнее пальто Яна Богуславича. Оставив нас с братом с Быркиными, они пошли на базар. Вскоре к ним подошли двое, попросили примерить пальто. В этот момент к маме в кошелку полез воришка, а отчима дернули сзади. Они оба враз обернулись. Когда никого не обнаружив, родители обратились к покупателям - ни пальто, ни самих покупателей уже не было. Милиция, конечно, никого не нашла.
Во время переезда из Каракуля на одной из станций со мной произошло приключение, которое у нас в семье долго вспоминали. Мама, усадив меня на скамейку, куда-то отошла. Вернулась и увидела меня неподвижно сидящим и хныкающим. На вопрос: "Что случилось?" - я сквозь слезы промямлил: "Я лампочку проглотил..." Произошло следующее. У меня в кармане завалялась маленькая лампочка от фонарика. Решив чем-то заняться, я достал её, сунул в рот и стал губами играть с ней. На вдохе лампочка влетела в горло, пришлось её проглотить. Мама влепила мне подзатыльник и предупредила, чтобы без неё я на горшок не ходил. Через сутки лампочка вышла целехонькой. Но с тех пор на вопрос друзей: "Почему ты стал электриком?" - отвечал: "Я в детстве лампочку проглотил"...
Продав кое-какие мелочи на дальнейшую дорогу, мы с вокзала в Сталинабаде перебрались в чайхану, которая была на спуске к текстильному комбинату у хлопкозавода и стали ждать автомашину на Шаартуз. В то время в районы автобусы еще не ходили. Дождавшись попутной грузовой "полуторки", отчим с Быркиным забросили наш скарб в кузов, мы уселись на мягкие узлы. Мама с маленьким Аликом на руках села в кабину, вытеснив стажера шофера к нам в кузов. Тогда экипаж автомашины был из двух человек: шофера и его помощника-стажера. Мы тронулись. Надо было проехать по пыльной грунтовой дороге более двухсот километров.
Берега Кафирнигана за риссовхозом были в камышах - сейчас там дачи. Реку переехали по мосту, по которому ходил и поезд узкоколейной железной дороги от Сталинабада до Пянджа на границе с Афганистаном.
За Кокташем начали подниматься на перевал. Дорога петляла в глубоких выемках, на лессовых бортах которых, можно было прочесть фамилии её строителей. Говорили, что это автографы заключенных, работавших на прокладке этой дороги. Мы впервые в жизни поднялись на такую высоту. Сзади внизу лежала Гиссарская долина. Вдали был виден Сталинабад. Через пятьдесят лет такую панораму уже трудно было увидеть - смог, как одеялом, покрывает почти всю котловину между гор. Достигнув перевала, начали спускаться вниз. За Оби-Кииком ("джейраний водопой") лежало высушенное плато. У Кызыл-Калы спустились к реке Вахш. От самого моста до центра Вахшской долины, города Курган-Тюбе, дорога лежала среди болот и камышей. Да и сам город был окружен камышовыми зарослями, среди которых иногда можно было увидеть рыбаков со своими снастями.
В 70-х годах у моего товарища дочь выходила замуж за парня из Курган-Тюбе. Свадьбу играли во дворе жениха на краю города. Двор был утрамбован глиной. Когда гости, подвыпив, начали танцевать, то покрытие двора, заходило ходуном, а из отверстий, продавленных женскими каблуками в глинистом слое, начали брызгать фонтанчики. Мужики потешались, женщинам пришлось потом отмывать ноги. Прошло столько лет, а болота полностью так и не высохли...
У въезда стоял курган, из-за которого город получил свое название. Был уже вечер. Перекусив и немного отдохнув в чайхане у маслозавода, по-холодку мы двинулись дальше. Сколько потом я не проезжал мимо этой чайханы всегда вспоминал каймак - сливки, которые мы тогда там ели.
Вахшская долина в те годы преображалась. Благодаря воде только что построенного канала (эпопею строительства которого талантливо описал Бруно Ясенский в своем романе "Человек меняет кожу"), в долине начали возникать новые хлопкосеющие колхозы и совхозы, а вместе с ними МТС (Машино-тракторные станции), которые внедряли в жизнь села не только технику, но и новый образ жизни.
За Джиликулем, где в основном жили туркмены, паромом мы перебрались снова на правый берег Вахша и в темноте, при свете фар, покатили дальше. Наконец наступил рассвет, стали спускаться в долину Кафирнигана. На выезде из гор у автомашины лопнули сразу два баллона. Шофер со своим стажером, чертыхаясь, начали клеить камеры, а отчим отправился искать воду. Часа через два он принес два арбуза, которые ему дал узбек-кунграт на близлежащей бахче какого-то кишлака.
Поставив отремонтированные баллоны, через часок были в Микоянабаде, где в чайхане утолили жажду - напились холодного зеленого чая. Спустя некоторое время переправились тоже на пароме через реку Кафирниган и въехали в Шаартуз. Вся поездка заняла сутки. Сейчас вместо паромов мосты и путь от Душанбе до Шаартуза на легковой машине совершают за три часа.
Шаартуз (по-узбекски - "город соли"), находится в 20 километрах от границы с Афганистаном. В давние времена там на базаре шла бойкая торговля солью. Когда мы приехали, в городе действовал маслозавод, где и трудился мамин брат. Как он туда попал неизвестно.
Ян Богуславович обратился в городские организации, и ему предложили должность агронома в Микоянабадском райЗО (земельном отделе).
Районный центр Микоянабад находился в 18-ти километрах от Шаартуза. Ранее (и сейчас) он назывался Кабадиан. Это название относилось ко всей территории нижнекафирниганской долины.
Местность эта историческая. Рядом с нынешним Кабадианом возвышаются развалины городища Кей-Кубад-Шах, города, который возник еще в греко-бактрийскую эпоху. Существовал Кабадиан и в кушанский период. Монеты кушанского царя Кадфиза I (178-238 г. н.э.) были найдены в самом Кабадиане. Китайский путешественник VII века Сюань-Цзань упоминает Кабадиан, называя ту местность Цзюй-хэ-янь-на. В начале первого тысячелетия нашей эры в Кабадиане родился известный таджикский поэт Насир Хисрав. В Британском музее в Лондоне хранятся золотые изделия и монеты Аму-Дарьинского клада, найденного в конце XIX века в Кабадиане. До Советского периода город Кабадиан был центром Кабадианского бекства в составе Бухарского эмирата. Там же располагалась и резиденция самого бека. Как жалко, что в Кабадиане-Микоянабаде я жил в малолетнем возрасте и историю района узнал уже взрослым, уехав оттуда. Археологические раскопки в Кабадиане стали производить уже без нас. Сколько нашли интересного и познавательного...
В Микоянабаде мы поселились километрах в 3-х от райцентра, в питомнике, где разводили тутовые деревья - в районе, наряду с хлопоководством, большое внимание уделяли шелководству. Стоял один глинобитный домишко, в котором кроме нас проживали одна узбекская семья и одинокая слепая узбечка.
За домом на холме, рядом со старыми развалинами, стоял сарай, где мы начали разводить шелковичных червей. В этих развалинах ночью гукали сычики. А девчонка-соседка нас предупреждала: "Не ходите на тот холм, там аджина (ведьма)". Интересно, что лет тридцать спустя в соседней Вахшской долине археологи раскопали холм с похожим названием -- "Аджина-тепе". Это были остатки буддийского монастыря VII века, в котором находилась двенадцатиметровая глиняная фигура Будды, лежащая на боку в нирване. Может и мы в детстве бегали по какому-нибудь святилищу...
Дальше проходил арык (канал), а за ним, в километре от нас, на восходе, круто вверх поднимался горный отрог. На его вершине, на фоне неба, резко выделялись две скалы, которые в районе называли "Ленин и Сталин". У подошвы горы на ровной площадке возвышался насыпанный во времена саков курган-могильник. Сбоку был заметен подкоп - кто-то пытался добраться до самого захоронения. Мы же в этом подкопе находили иглы дикобраза, который поселился там.
По вечерам с гор к арыку спускались джейраны (газели) на водопой. Однажды я лоб в лоб встретился с молодым, напуганным джейранчиком, стоявшим на той стороне канала, шириной не более 3-х метров.
Какой только живности в округе не водилось. Как-то, зайдя в сарай, чтобы покормить червей листьями тутовника-шелковицы, я услышал громкое шипение. Под потолком сидел большой варан, приползший полакомиться нашими червями. Пришлось бежать за длинной палкой и отгонять его. А как я любил в том сарае наблюдать за шелковичными червями, когда они наматывали на себя коконы, из которых потом получают шелк. Удивительное зрелище!
На окраине питомника и в близлежащих зарослях и развалинах по ночам выли шакалы, днем можно было увидеть фазанов и зайцев, но ружья у нас в то время не было. В кустах, на открытом солнечном месте, я наткнулся на силки - волосяные петли, прикрепленные к небольшим глиняным конусам-грушам - поставленные кем-то на перепелов. По нескольку раз в день я проверял эти силки, но они были пустыми. В один прекрасный день силки исчезли, видно хозяин переставил их на новое место.
Материально нам жилось трудно. Еще хуже жили наши соседи-узбеки, весной голодали, переходили на "подножный корм" - собирали всякие съедобные травы. Одеты были в рванье. Мама, желая как-то помочь, иногда отдавала им старенькие вещи, за что соседи были ей благодарны. Помнится как соседняя девчушка лет десяти играла в куклы-камышинки, повязанные тряпочками.
Вскоре на нашу семью начали сваливаться неприятности и несчастья. Как-то я шел по тропинке к дальнему краю питомника в сторону кишлака, дошел до забора и повернул назад. Из-за забора выскочила огромная пастушья собака с обрубленным хвостом и ушами, догнала меня и свалив, укусила за бок. То ли от моего крика, то ли поняв, что это ребенок, она отпустила меня и стыдливо побежала назад. Собака оказалась здоровой, все зажило без последствий. Только с тех пор у меня на боку видны следы собачьих зубов и каждый раз, когда ко мне приближается большая собака, сжимается сердце.
Мой двоюродный брат Борис (сын дяди Павлика) еще в Узбекистане, повздорив с мачехой, часто жил у нас. Потом он надолго пропал. И вот в питомнике, уже подростком, он вновь явился к нам. Из его слов, да и по поведению видно было, что он убежал из детдома. Пожив у нас с месяц, он исчез. Исчезли и последние деньги, которые мама хранила в сундуке. Борис взломал замок и был таков. Невероятно, но этот сундук сохранился до сих пор. Сейчас мы в нем держим картошку.
Ян Богуславич занимался сельхозработами в районе и у себя в питомнике. В те годы остро стоял вопрос с водой. Воды на поливы не хватало, за неё дрались, иногда дело кончалось убийством. Обычно поливы старались проводить вечером и ночью. В один из вечеров отчим взял кетмень (большую мотыгу) и отправился к распределителю пустить воду в свой арык. Стало темно, а его все не было. Мама забеспокоилась. Наконец на дорожке между деревьями появилась странно передвигающаяся фигура. Мы бросились навстречу. Это был наш Ян Богуславич с волчьим капканом на ноге. На цепи, к которой был прикреплен капкан, он волок за собой еще и тяжелую железяку. Кто-то из пользователей пустил воду к себе, а чтобы никто не перехватил её, у распределителя незаметно насторожил капкан - отчим и попал в него. Хорошо, что он был в сапоге - зубья капкана ногу сильно не повредили.
Но эти неприятности были мелочами. Вскоре мы столкнулись с делами, от которых в 1937 году пострадали многие - делами наветными.
До нашего приезда в районе, как и на всем юге Таджикистана, картошку население не сажало. По решению свыше в район прислали несколько машин семенной картошки. РайЗО распределил ее по колхозам. Нигде картошка не взошла. Обвинили в этом Яна Богуславича. Якобы вначале он умышленно заморозил её и только потом раздал колхозам. В дело включился райотдел НКВД, отчима посадили. Начались допросы, заработали разные комиссии.
Свиданий с Яном Богуславичем не давали, принимали только передачи с едой и бельем. Мы с мамой раз в неделю ходили в районную тюрьму. До сих пор помню день, когда возвращаясь домой, мы присели у дороги в тени урюкового дерева отдохнуть, и мама читала мне сказку "Аленький цветочек" из только что купленной книжки. Читать книги в этом возрасте я не мог, но на старой вывеске хлебного магазина, где было написано на таджикском языке латинским шрифтом "non" (нон - хлеб), я прочел по-своему - поп, в смысле священник. С арабского шрифта на кириллицу среднеазиатские республики перешли не сразу. В тридцатые годы, недолго пользовались латинским алфавитом.
Мама с отчимом установили тайную переписку. И вот в один из дней мы получили от него послание. На матерчатой тесемке, вставленной в трусы вместо резинки, отчим писал химическим карандашом, что его в такое-то время повезут на машине в Сталинабад. Нам предлагалось стоять на повороте дороги у питомника - он выбросит записку. В указанное время мы с мамой стали ждать машину, но, не дождавшись, ушли. Дня через два девочка-соседка, которая даже читать не умела, приносит маме мятый тетрадный листок: Апа (тетя), я этот кагаз (бумагу) нашла у дороги. В ней был таш (камень)". Мама развернула листок и ахнула -- это была та долгожданная записка. В ней Ян Богуславич сообщал, что его посадили по заявлению работника райЗО, метившего на его место.
Разбирательство тянулось семь месяцев. Помогло заключение одной из квалифицированных комиссий и то, что посаженная на нашем огороде картошка тоже не взошла. Отчима освободили. После всего этого он ушел из райЗО и поступил работать на дорожный участок.
В конце 80-х я побывал в тех местах. Попросил водителя остановить машину на повороте -- там, где полвека назад мы с мамой ждали машину с заключенными. На месте питомника расположилась какая-то автобаза со всем своим хозяйством. Вместо пыльной грунтовой дороги - широкая асфальтированная трасса Душанбе - Шаартуз - Айвадж. По этой дороге, в дополнение к пути через Термез, в 1979 году наши войска вступили в Афганистан. Где был курган-могильник, под горой проходит железная дорога, связывающая Термез с Курган-Тюбе и Яваном. На поезде можно проехать до самой Москвы. И везде ухоженные хлопковые поля. Только горы остались прежними. Видны скалы "Ленин и Сталин", но, как мне объяснили, они теперь называются "Хасан и Хусейн" -- по имени неразлучных в детстве внуков пророка Мухаммеда.
Как и раньше, идеология главенствует.
Глава 3
НА ПАРОМНОЙ ПЕРЕПРАВЕ
После того что произошло с Яном Богуславичем в райЗО, он перешел работать в дорожный участок, где нам выделили жиль. Это был старый дом восточной постройки с крышей-куполом. Внутри, вместо старого очага, была вделана печка европейского типа. Дом стоял рядом с Катта-арыком (большим каналом) под здоровенными чинарами. В любую жару -- а летом температура доходила до 48 о С в тени -- дома было прохладно. Тут же в канале мы купались и ловили на удочки мелкую рыбешку. За каналом росли, никому не принадлежащие урюковые деревья, на которые мы лазали, собирая за пазуху необычайно сладкие плоды урюка-абрикоса.
Наступил сентябрь 1938 года. Я пошел в школу. Как раз построили новую школу-семилетку. Здание П-образное, одноэтажное. В одном из крыльев жил директор школы со своей семьей. Рядом, за волейбольной площадкой, находилось мусульманское кладбище, на окраине которого, под чинарой, хоронили и русских. Были случаи, когда мы, сидя на уроках, могли видеть как полосатые гиены разрывали свежие мусульманские могилы, в которых покойников хоронят без гробов. А однажды я ушел в камышовые заросли, растущие по берегам протекающего недалеко от школы арыка. Когда возвращался по краю кладбища назад, прямо на меня из кустов выскочили две гиены. Они проскочили мимо, обдав меня зловонием. Ну и натерпелся же я страха...
Перед моим поступлением в школу в район прислали молодых специалистов -- русских учительниц. До сих пор помню свою учительницу -- Варвару Александровну Кузубову, которая учила меня все семь лет. Её подруга Мария, с которой они вместе приехали, вскоре трагически погибла. Произошло то так. Рядом в кишлаке Башкала, расположилась небольшая кавалерийская часть. Молодые военные ребята тут же познакомились с нашими учительницами. Один из младших командиров решил покатать Марию Ивановну. На полном скаку она не удержалась и упала с лошади. С переломом шейных позвонков её привезли в больницу, где она, не приходя в сознание, скончалась. Хоронили её рядом со школой на том самом кладбище, под чинарой.
Знали бы Рязанские, Воронежские или Вологодские родители, где лежат их дети. Это сейчас горячие головы из бывших союзных республик, зачастую целенаправленно натравливаемые, в угаре от "возросшего самосознания нации", кричат на "русскоязычных": "Уезжай на своя Россия!" А когда вынужденные переселенцы и беженцы вернулись на свою этническую родину, то и здесь они услышали не лучше: "Ишь, понаехали! Уехали туда и жили бы там!"
Да, многие россияне в свое время (не всегда по своей воле) "уехали туда". Ехали строить города и заводы, электростанции и рудники. Прокладывали каналы и дороги. Боролись за хлопковую независимость страны, лечили людей и учили детей. Ехали и делали большие дела. И умирали...
Правобережные кишлаки и колхозы в верховьях Кафирниганской долины -- местность Тартки-- были практически отрезаны от остального района. Через Кафирниган в межень перебирались вброд, а когда уровень воды в реке поднимался, переплывали на гупсарах -- бычьих или бараньих надутых шкурах, связанных в плот.
Ко времени поступления Яна Богуславича в доручасток, из Сталинабада по Кафирнигану вместе с плотниками был сплавлен лес, и в Тартках начали строить паром. Ответственным за паромную переправу и паромщиком назначили отчима. Из-за этого в первом классе я проучился всего одну четверть. Всей семьей мы переехали на переправу, расположенную километрах в десяти от райцентра, недалеко от колхоза им. Сталина.
Сейчас та, немного выше бывшей паромной переправы, реку Кафирниган перегородила плотина Бешкентской ирригационной системы, по верху которой, проходит добротная дорога.
Жить расположились по ту сторону реки в глинобитном домишке на высоком берегу. Кроме нас рядом никого не было. По ночам слышался вой шакалов, а иногда и волков. Было жутко. Вся надежда была на наших собак.
Паром представлял из себя два больших каюка (лодки), связанных настилом с перилами. Рулевые перья управлялись штурвалом. Поперек реки был натянут стальной трос, по которому на поводке с блоком ходил сам паром. На пароме можно было перевезти автомашину. Приставал паром к мосткам на берегах. Уровень воды часто и резко менялся и эти мостки приходилось все время переставлять
Наш паром был такой как в кинофильме "Волга-Волга". Только река была не тихой и спокойной, как в картине, а быстрой, горной. Не дай бог круто повернуть рули -- вмиг окажешься на том берегу и сшибешь мостки. В основном перевозили брички и всадников, едущих на базар, по делам или в гости и отары овец, особенно во время осенне-весенних перегонов. Тогда паром работал день и ночь. Пастухи, кроме официальной платы за перевоз, предлагали отчиму "бакшиш" -- барашков.
А какая там была рыбалка! Ловили сомов, усачей и сазанов. Красноперки и пескари шли на наживку. Маринку есть опасались из-за ее внутренней ядовитой черной пленки. В подробностях запомнился случай, когда я впервые в жизни поймал сома. При клеве я удочку дернул так, что мой небольшой сомик взлетел в воздух, сорвался с крючка и упал на прибрежный песок. Я бросился на него и навалился животом, боясь, что он упадет в воду. Отчим сидел с удочкой рядом и до слез смеялся...
До сих пор, через десятилетия, помню, как мама поймала себя на крючок. Под вечер она пошла поставить подпуск-перемет. Насадила на крючки наживку, прикрепила один конец подпуска к вбитому на берегу колышку, на другой привязала камень, раскрутила этот груз и кинула его поперек реки. Последовал резкий рывок за голову. Она неправильно выбрала позицию, и крючок впился ей в кожу головы. Ножа не было. Пришлось камнями отбить леску-поводок и уже дома надрезать кожу и вытащить крючок.
Сохранилось в памяти другое. В один из жарких дней проходящий по дороге молодой узбек выбросил сдохшую у него за пазухой майну -- индийского скворца. Отчим подобрал тушку и в качестве наживки насадил её на кармак -- большой кованый крючок на толстом шнуре. Утром смотрим -- тащит на плече большого сома, у которого хвост волочится по земле. Это был самый крупный сом из всех пойманных нами -- целых девятнадцать килограмм! Рыбы в те годы было много. И в реке, и в старицах, образующихся при весенних разливах. Чем только мы её не ловили. Кроме удочек, подпусков и закидушек применяли накидки и сети. Отчим плел сети сам и научил этому и меня. Помнится как мы изготавливали деревянные челноки-иглы, наматывали на них толстые нитки и, набирая на деревянную спицу узелок за узелком, плели сеть.
У нас в реке на кукане всегда плавало 3-4 сома или усача. Когда приезжало начальство, то всегда просило поджарить рыбки. Да и свежей, завернутой в мокрый камыш или водоросли, они порой увозили с собой.
Однажды, выбирая с отчимом подпуск, мы увидели странную рыбу, похожую на осетра -- нос лопатой, верхний хвостовой плавник похож на крысиный хвостик. Ян Богуславич сразу определил её: "Это скаферингус". Поразительно, откуда он знал это? Потом я прочел, что по-русски это лжелопатонос, и водится он только в Аму-Дарье. Видно оттуда он заплыл к нам. За рыбой охотились и птицы. Скопы летали над старицами и, завидев добычу, камнем падали вниз на воду. Взлетали они уже с рыбой в когтях. Зимородки часами сидели на ветках над водой и, спикировав, с рыбешкой в клюве улетали на новое место. Часто можно было видеть орлов-стервятников, бродящих по песчаным и каменистым отмелям и подбирающих дохлую, выброшенную на отмель рыбу. Наблюдая за этим, я решил поймать одного из них. На близлежащей отмели установил заячий капкан с приманкой -- небольшой рыбёшкой. Два дня приманка была не тронутой. На третий день капкана не оказалось. Валялась дохлая рыбешка, вокруг были видны перья -- орел, попавшись лапой, утащил плохо закрепленный капкан с собой.
Летом ниже переправы раскидывали свои шатры местные цыгане - джуги. Они всегда были голодными. Я был свидетелем, как один молодой цыган поймал сомика, тут же огнивом (кресалом, как мы говорили) добыл огонь, развел костер, поджарил на нём рыбу и без соли съел её.
За время жизни на переправе чего только не пришлось увидеть. Рядом с нашим домишком стоял курятник. Однажды мама услышала, что курица-наседка в курятнике кудахчет как-то необычно. Мама заглянула туда и оторопела: перед курицей в боевой позе, покачиваясь и раздув капюшон, стояла кобра, а курица, голося, медленно приближалась к ней. На зов мамы прибежал отчим с кетменем и зарубил змею. Через несколько дней на дороге мы увидели нашего молодого пса, который с лаем что-то хватал в пыли, подбрасывал вверх и отскакивал в сторону. Пошли выяснить, что же привело собаку в такое неистовство. Оказалось, что она нашла обрубок хвоста убитой змеи. Долго еще пес не мог успокоиться.
Собак у нас было две. Этот глупый молодой Шарик и Коктай - матёрый волкодав, среднеазиатская овчарка, с отрубленными ушами и хвостом. Смешно было наблюдать, когда при проезде всадников Коктай бросался в погоню, догнав, хватал лошадь за хвост и иногда осаждал её. Но делал это с умом: чтобы не получить копытом по зубам, он всегда тянул хвост в сторону. А Шарик в этот момент старался схватить Коктая за его лохматые штаны. Получалось как в сказке -- бабка за дедку. Когда Коктай отпускал лошадь, то устремлялся за Шариком и задавал ему хорошую трёпку.
Дикий случай произошел с нашей козой. Коза Машка была молочная. Мама, подоив её по утрам, привязывала Машку под обрывом, где росла трава. Однажды днем она попросила меня посмотреть за козой. Я сходил, проверил -- все было нормально: коза спокойно щипала траву и обдирала ветки кустов. На лошадях проехали несколько колхозников-узбеков с собаками. Спустя некоторое время я издали взглянул на козу -- её не было. Мы с мамой пошли искать Машку. Когда подошли к тому месту, где она была привязана, то увидели ... рожки да ножки. Собаки уже доедали нашу козочку. Подходить к ним было опасно. Псы в кишлаке были дикие.
Позже от собак чуть не пострадала и мама. За молоком она ходила в соседний кишлак. Купив бидончик молока, она возвращалась домой и тут на неё набросилась свора собак. Мама с криком пустилась наутёк. Спасло её то, что она запнулась и уронила бидон с молоком. Собаки кинулись к разлившемуся молоку, устроив драку между собой. Мама, воспользовавшимся этим, убежала.
В округе жили узбеки племени дурмен и кунграт. Эти племена, монгольские по происхождению, были отюречены к XVI веку в степях Дашти-Кипчака. Мать и старшая жена Чингис-хана были кунгратками. Дурмены занимали почётное положение при дворе правителя. В наше время кунгратки выглядели довольно экзотично. У них были высокие головные уборы (мы смеялись, говоря, что они надевают на голову ведра), яркие широкие платья и мониста на груди: из серебрянных монет, красных кораллов, бисера и ладанок. Состоятельные мужчины носили сыромятные сапоги на высоких каблуках. Когда ели за дастарханом на полу, поджав ноги под себя, то старались жирные руки вытирать о голенища. Со временем эти места лоснились и начинали блестеть, что было признаком зажиточности. Позже мне пришлось наблюдать и другие принятые тогда обычаи. Некоторые мужчины, чтобы показать свою благовоспитанность в торжественных случаях ходили особой походкой -- поступью жирного гуся. Большой живот до сих пор считается признаком солидности и достатка, он якобы придает большой авторитет.
В глухих кишлаках в те годы многие из местного населения, особенно женщины, впервые видели русских. Дети, завидев нас, издали кричали: "Урус, кутынга папирус!", что в переводе означало: "Русский, в задницу тебе папиросу!" Наслышались. Но до насилия никогда не доходило.
В предвоенные годы у населения охотничьих ружей почти не было. Только охотники-мергены пользовались кара-мультуками -- старинными ружьями на сошках, заряжаемыми со ствола. Основным оружием были ножи, которые носили в чехлах у пояса, да двухметровые палки. Палки эти делали из особо твердых пород кустарника юлгуна. Они были тяжелыми, крепкими и красно-коричневого цвета. Со временем палки от рук полировались до блеска.
Во время борьбы с басмачеством добровольцы, воюющие на стороне Советов, назывались "краснопалочники". Скорее всего это название произошло не от принадлежности к "красным", а от цвета их палок. С началом Отечественной войны открыто носить ножи запретили, считая их холодным оружием. Разрешили их иметь только пастухам. Чего только не висело у пастуха на поясе: нож в чехле, огниво с кремнем для добывания огня, гильза от патрона с трутом, какие-то щипчики, медвежьи когти и другое...
Выше нашего парома на реке был большой остров, покрытый тугайной растительностью, в которой водились много дичи. Время от времени, особенно когда выпадал первый снег, местные колхозники на лошадях с собаками перебирались вброд на остров и устраивали гон -- охоту на фазанов, зайцев и лис.
Как-то мы на каменистом островке выше парома заметили что-то постороннее. Подойдя ближе, увидели убитого кабана, выброшенного водой на остров. Оказалось, что охотники с помощью собак палками забили кабана и из-за ненадобности -- свинина -- скинули тушу в реку. Через пару часов высоко в небе над островком, где лежал кабан, одна за другой закружились большие птицы. Это были грифы-падальщики. И как только к кабану спустился один, тут же оказалась вся стая. К вечеру от кабана почти ничего не осталось.
А как не вспомнить грустный случай с ослом -- ишаком. Старых, отработавших ишаков, колхозники не уничтожали, а загоняли на голый остров на реке. Простояв там без еды, обессилевший ветеран входил в воду и тонул. Однажды нам пришлось увидеть это бескровное убийство. С какой тоской осел смотрел на покрытые зеленью берега. Он весь дрожал, но в воду войти боялся. С обеих сторон острова в широких протоках струилась вода. Мы не смогли перебраться на остров. На другое утро остров был пуст.
Интересная история приключилась с этими ишаками на юге Таджикистана в хрущевские времена. Когда обложили налогами личный скот колхозников, ишаков просто стали выгонять со двора. Появились стада этих бродячих, никому ненужных трудяг. Они начали травить посевы и бахчи. Кто-то проявил инициативу и в пограничных районах ослов собрали и перегнали на ту сторону реки Пяндж, в Афганистан. То-то рады были афганцы неожиданно свалившемуся счастью -- дармовому транспорту.
Прошел год нашей жизни на пароме. Приближалась осень. Мы с мамой поехали в район решать вопрос о моей дальнейшей учебе. Пришли в школу. Мои одноклассники идут во второй класс, меня же, как почти неучившегося, вновь зачисляют в первый. Я закатил истерику, крича, что снова в первый класс я ни за что не пойду. Тогда директор школы, посоветовавшись с учителями, решил принять меня во второй класс условно -- если я в течение месяца не буду сильно отставать от одноклассников, то меня оставят там уже на законном основании, проведут приказом.
Доверие учителей я оправдал, а начиная с третьего класса, стал получать похвальные грамоты и за хорошую учебу премироваться книгами. Но в первые дни учебы без забавных случаев не обошлось. Варвара Александровна сказала, чтобы я в тетрадях сделал поля. И объяснила: красным карандашом на тетрадных страницах проведешь вертикальные линии. Не посмотрев у товарищей, я решил провести поля самостоятельно. Взял красный карандаш и по линейке в тетради провел на каждой странице по несколько вертикальных линий. Подумав, через одну полосу навел еще и штриховку. Получилась красно-белая зебра. Довольный собой, показал тетрадь Варваре Александровне. Та посмотрела и заулыбалась -- смеяться было не педагогично: "Что же ты натворил?!" С тех пор, если я что-то не совсем понимаю, то стараюсь досконально все выяснить, даже если это выглядит занудством.
В коридоре школы в специальной нише стояла деревянная вешалка для одежды, которая за лето рассохлась. Играя с одноклассниками, я толкнул вешалку, она упала и развалилась. При падении крючком двинула и меня по голове -- до сих пор заметен шрам. За мой недостойный поступок директор приказал привести родителей. Впоследствие, они обычно получали благодарственные письма или лестные отзывы на родительских собраниях по поводу моего поведения и учебы. Учился я хорошо, забот родителям не создавал. С этой поры помню стихотворение:
Горизонт зарей окрашен,
Тучи движутся вдали.
Стерегут эскадры наши
Берега родной земли...
На эту тему рисовал море с солнцем, заходящим за тучи на горизонте. По морю в разных ракурсах плыли линкоры в окружении мелких сторожевых судов. Очень нравилось выученное тогда и любимое мною всю жизнь стихотворение С.Никитина "Утро".
В это же время меня приняли в пионеры. Почему-то запомнился только металлический значок-зажим, которым застегивался красный галстук. На нем был изображен костер с языками пламени.
В учебное время мы с мамой и маленьким братом жили в районе, все там же -- на Катта-арыке. Из этого периода запомнились военные, которые лагерем расположились около нас. Они выполняли какой-то бросок на маневрах и на несколько дней задержались в нашем районе. Это была небольшая бронетанковая часть. Танков мы не видели, но несколько броневиков и три палатки стояли под чинарами за наши огородом. Красноармейцы носили черные комбинезоны и мягкие танковые шлемы, через плечо висели планшетки. Запомнился своеобразный, присущий военным запах кожи, бензина и их веселый и доброжелательный тон в обращении с нами, мальчишками. Когда они уехали мы долго возились в мусоре, оставленном на месте лагеря. Находили звездочки, пустые винтовочные гильзы и консервные банки. В маленькие банки мы потом собирали червей для рыбалки, а из больших делали фонари.
По выходным дням мама с моим братом часто ездила к отчиму на переправу. Через некоторое время нам дали жилье поближе к доручастку, рядом с районной больницей. Здесь уже были русские соседи, с которыми у родителей завязалась дружба, длившаяся в течение всего времени проживания в Микоянабаде.
Около нашего домишки был мазар (могила), обнесенная дувалом. Считалось, что там похоронен какой-то знатный мусульманин. На могиле торчала длинная палка с привязанной на ней белой тряпочкой. Когда мы играли с ребятами, то часто прятались за стенами этого мазара. Местным это не нравилось. Несколько облагороженный, мазар сохранился до сего времени.
Немного позже мы получили квартиру во дворе самого доручастка. Она была более благоустроенной и имела две комнаты. Вот там я столкнулся с электричеством во второй раз (первый - проглоченная лампочка от фонарика).
В центре нашего поселка у базара еще до войны была построена небольшая дизельная электростанция. Но электрическую сеть не провели. Электростанцию забросили. Года через два после начала войны к нам в район приехал инженер-электрик Зацепин, который занялся доведением этого дела до конца. Восстановили оборудование электростанции, проложили линии до некоторых объектов: больницы, кинотеатра, райкома партии, райисполкома, почты и других организаций. Каким-то образом Ян Богуславич познакомился с инженером, и он нам по-дружески провел в квартиру электрическое освещение -- подключил одну лампочку. Благо, что линия проходила рядом. Инженер все смонтировал, но перед вводом в дом в одном из проводов оставил разрыв. Когда он ушел я полюбопытствовал, как он все это сделал. Обнаружив этот "недостаток" и сообразив, что цепь прервана, я скрутил провода вместе. Когда инженер пришел вновь, то тут же все понял. Я признался в содеянном. Меня он не ругал, а объяснил, что вместо отсутствующего заводского предохранителя, соединить провода надо было тонкой проволочкой. Растолковал и для чего устанавливается плавный предохранитель. Так что обучаться своей профессии я начал в одиннадцать лет.
После того как электростанция заработала, у нас, ребят, появилась новая забава. Достав где-нибудь старую телогрейку, мы затыкали низко выведенную из здания выхлопную трубу дизеля. Он медленно глох и район погружался в темноту. Дизелист выскакивал и палкой разгонял нас. Эти "шутки" продолжались до тех пор, пока не вывели трубу на верх здания.
На лето мы все уезжали к Яну Богуславичу. Паромная жизнь текла своим чередом: перевоз, ремонт парома, рыбалка, огород. В один из дней у нас чуть не утонул братишка Алик. Мама с ним спустилась под кручу к реке полоскать белье. Посадила его играть подальше от берега, наказав не подходить к воде, и стала с большого камня, лежащего немного ниже промывать белье в струящейся воде. Вдруг она услышала подозрительный всплеск. Обернулась -- Алика не было. Приготовилась прыгать в воду, но тут прямо перед ней, у самого камня, в этом бурлящем потоке появилась ручонка. Она мигом схватила её и выдернула ребенка из воды. Все произошло так быстро, что он даже не успел нахлебаться. Опомнившись, произнес: "Как я бухнулся!" А мама потом долго отходила от потрясения.
Шел уже 1940 год. Жить нам стало полегче. Появились "лишние" деньги. Мы с мамой поехали в Сталинабад повидать дядю Павлика, который к этому времени успел перебраться туда из Шаартуза, купить кое-что из вещей. Поездка запомнилась тем, что перевал перед Кокташе мы проезжали в темноте и внизу, там где был Сталинабад, мерцало много огоньков. В это время уже работала Верхне-Варзобская ГЭС.
В 80-х годах с перевала Фахрабад видно было сплошное море огней уже по всей Гиссарской долине.
Остановились мы в Сталинабаде у знакомых плотников, которые у нас строили паром. Жили они на том месте, где сейчас напротив бывшего Министерства внутренних дел стоит неудачный памятник "Победа", прозванный "ослиные уши". Это были домишки хлопкозаводского поселка, остатки которого можно увидеть и сегодня. По ночам нас так ели клопы, что мы с мамой вставали и шли купаться в протекающий рядом арык. Ходили к дяде Павлику в гости. Их квартира находилась в доме на выезде из города, по дороге на Орджоникидзеабад. В конце 70-х годов в этом квартале в здании экономического факультета университета училась наша дочь Лена. Погостив недельку и, сделав необходимые покупки -- помню купленный мне шикарный выходной костюмчик -- мы вернулись домой.
Мне шел десятый год. Мама иногда стала оставлять меня не надолго на попечение соседей, а сама с Аликом уезжала к отчиму на паром. Однажды, когда прошло дня два после её отъезда, пришел начальник доручастка и сообщил, что паром сорвало, мама вернуться не сможет и мне надо самому добираться к родителям: "Поедешь со знакомым сопровождающим" ...
На бричке мы приехали к переправе -- парома не было. Его, километрах в пяти ниже, тянули против течения, как бурлаки, рабочие доручастка. В помощь впрягали и лошадей. Пришлось переночевать в палатке у пастухов, также ожидавших восстановления переправы. Вот тогда я увидел, как пастухи готовят себе хлеб. На ровном сухом глинистом пятачке они развели костер из овечьего помета. Замесили тесто, сгребли в сторону золу и на получившийся горячий под вывалили его. Сверху засыпали горячей золой. Через некоторое время убрали золу, под ней лежала румяная, аппетитно пахнувшая лепешка. Палкой пастух обстучал её, обмахнул полой халата -- хлеб готов. Лепешка была такая вкусная -- об антисанитарии никто и не думал.
Прошли сутки. Паром все еще не подтянули до места переправы. Мой сопровождающий и несколько жителей с того берега решили перебираться через реку вплавь. Крикнув маме, стоявшей на том высоком берегу, и получив её согласие на мою доставку, спустились по реке немного ниже. Там она была не так широка и более спокойна. Связали в узлы вещи и одежду, закрепили их на седлах и начали переправу. Мне для безопасности на пояс привязали в качестве поплавков две кубышки -- пустые тыквы. Все схватились за лошадей -- кто за седла, а кто за хвосты. Хотя я и умел плавать, все же мой сопровождающий, на всякий случай, меня подстраховывал и успокаивал. Спустя несколько минут мы благополучно достигли противоположного крутого берега. Поднялись по тропке наверх, выжали подмоченную одежду и через полчаса мама с радостью уже встречала меня.
А отчим после восстановления переправы долго рассказывал как он, когда трос порвался и паром поплыл по течению, лихо управлял им и напевал: "Капитан, капитан, улыбнитесь!" Проплыв несколько километров, паром ткнулся в пологий берег и остановился.
После этого случая Яну Богуславичу дали помощника-сменщика. Работать стало полегче, он стал чаще приезжать в район к семье. Они с мамой начали подумывать об отъезде в Россию.
И никто не знал, что мирной жизни осталось всего лишь несколько месяцев.
Глава 4
ВДАЛИ ОТ ВОЙНЫ
Великую Отечественную войну мы встретили на паромной переправе. Ни радио, ни телефонов, кроме райцентра и ближних к нему колхозов, в селах еще не было. Новости передавались в глубинку через посыльных или же методом "узун кулока" -- длинного уха. Вечером, в сумерки, когда воздух становился прохладным и более звукопроницаемым, специальный глашатай из кишлака забирался на ближайшую возвышенность и начинал кричать в сторону соседнего селения. При этом конец фразы всегда заканчивался повышенным тоном с ударением на последнем слове. Это был знак-разделитель. Эстафету принимал другой "телефонист", который передавал сведения дальше. Через некоторое время вся долина знала о важных новостях.
Был и другой способ передачи вестей. Если встречались двое, то выполнялся следующий ритуал. Поздоровавшись и расспросив о самочувствии, благополучии членов семьи (кроме жены -- это оскорбление) и близких, обязательно спросят: "Йул булсын" -- дословно "Доброго пути", а понимают как: "Куда едете?" И тут же: "Хабар бар ма?" -- "Новости есть?" Информатор подробно расскажет, откуда и куда он путь держит, а также обо всем, что увидел или услышал в последнее время. Без этого было нельзя.
Вот так и мы узнали о начале войны - от проезжих. Война шла уже два дня. Внешне ничего не изменилось, только люди стали какими-то более замкнутыми и озабоченными, особенно те, у кого в семьях были мужчины призывного возраста.
Месяца через два с начала войны прошел слух, что в окрестных горах появилась банда, которая угоняет скот и отбирает у пастухов продукты. На её поимку через нашу переправу проехал небольшой вооруженный отряд из милиционеров НКВД. Проводником у них был известный в округе и хорошо знавший местность, бывший командир добровольческого отряда по борьбе с басмачеством, кунграт по национальности, Ута - Кара. Как сейчас помню его: загорелый, на лбу большая шишка, на груди награда со времен басмачества - орден Бухарской республики - cеребрянная звезда с синим кругом и арабской надписью. На боку маузер в деревянной кобуре и красивая старинная плетка в руке. Через неделю отряд проехал назад. С собой везли несколько человек со связанными сзади руками. Это оказались дезертиры, скрывавшиеся в горах от призыва в армию.
В связи с войной, наши замыслы об отъезде в Россию не сбылись. Жизнь начала усложняться и дорожать. Стали заметно меньше перегонять скота через переправу. Спустя некоторое время отчим покинул доручасток и перешел на работу завхозом райбольницы.
В 1942 году наша семья прибавилась - родился мой младший брат Вацлав, названный в честь патрона Чехии Святого Вацлава.
Я уже учился в четвертом классе. Весной, после сдачи экзаменов, которые начинались 20 мая, мы гурьбой отправлялись по садам. Знали места, где растут скороспелые сорта урюка и кок-султана. Перед майскими праздниками ходили в горы и приносили охапки тюльпанов, потом большинство из них просто выбрасывали.
Купаться начинали с 23 февраля (Дня Красной Армии) и заканчивали поздней осенью. Любимым местом купания был мост на Катта-арыке, с которого мы прыгали и поворот, лежащий метрах в ста ниже. Играли в воде в пятнашки, прятались при этом в густых, свисающих с берегов в воду, кустах мяты. Ловили водяных ужей. Иногда делали длинные, по километру, заплывы. На повороте по вечерам купались русские женщины, и мы, спрятавшись в камышах на противоположном берегу, подглядывали за ними.
Когда в жару босиком возвращались с купания, то бежали от тени до тени или до очередного арычка, протекающего по пути, в котором остужали свои, горящие огнем, подошвы. Песок на солнцепеке нагревался до 80 градусов. Такое пекло в течение всего лета позволяло в нашей и соседней Вахшской долинах выращивать ценный тонковолокнистый египетский хлопок.
Летом и осенью лазали по бахчам за дынями и арбузами, по виноградникам и гранатникам. Не раз хозяева нас ловили и хлестали камчами (плетками).
Запомнился случай, когда после заката солнца я залез к соседу-узбеку в сад за виноградом. Только забрался под виноградник - канаву с арочно расположенной над ней лозой, - как услышал окрик бабая (деда). Он заглядывал под каждый ряд и, постукивая по винограднику палкой, искал вора. Но внизу, под густой листвой, было уже темновато, и он меня, притаившегося в канаве, не видел. Выждав, когда хозяин ушел, я сорвал несколько самых больших и сладких гроздей, запихал их в майку и перелез через дувал наружу сада. Тут меня остановил, проходивший мимо, молодой местный парень. Много не говоря, он отобрал у меня весь виноград, слегка двинул ногой мне под зад и довольный, наслаждаясь моим виноградом, пошел своей дорогой. Вор украл у вора.
Еще хуже обошлись с моим двоюродным братом Борисом. Когда он с ребятами залез в колхозный сад, то сторож из ружья влепил ему в зад заряд крупной соли. Все было бы ничего, но когда они, убегая, переплыли большой арык, соль растворилась и Борис от нестерпимой боли стал как собака ездить задом по песку. Потом в райбольнице у него долго выковыривали крупинки соли. С подобным случаем я встретился еще раз, когда уже учился на первом курсе техникума. Было голодно. В поисках пропитания мы в городе лазили по садам и огородам. И вот, в один из вечеров, нашему товарищу - Николаю Коху - при выстреле сторожем из ружья заряд соли попал кучно под колено. Парень остался хромым...
Более благополучно в этих вылазках судьба обошлась с другим нашим товарищем. Большие бахчи находились в предгорье, километрах в трех от райцентра. При очередном нашем налёте в поисках созревших арбузов наш парень приподнял плеть, под которой жили красные шершни. Они его покусали так, что через полчаса лицо у него превратилось в ровную блестящую поверхность шара - всё слилось. Когда мы приволокли своего товарища в больницу, врачи еле выходили его. А нас предупредили: "Будьте с шершнями осторожнее. Если бы вы доставили своего друга позже, мы бы его спасти не смогли".
Но нас это предупреждение не остановило. Дразнить шершней, гнёзда которых находились в старых глинобитных дувалах, было любимым нашим занятием. От кого-то мы услышали, что лежащих людей шершни не жалят (по аналогии "лежачих - не бьют"). Однажды, когда раздразненный рой набросился на меня и моего товарища, мы с ним улеглись в пыль на дороге, наблюдая за тем, что же предпримут шершни дальше. Они, обнаружив нас, тут же бросились в атаку. Отмахиваясь нашим оружием - веником из колючек, - и подняв пылевую завесу, мы вскочили на ноги и рванули в разные стороны. Отделались двумя-тремя укусами в разные части тела.
У нас были и другие забавы. Посмотрев кинофильм "Тимур и его команда", наша ватага тут же начала подражать героям картины. На старых чинарах находили большие дупла, где можно было поместить полдюжины человек, и устраивали там "штабы". Натягивали шнурки с консервными банками для сигнализации, подвешивали убирающиеся верёвочные лестницы, вывешивали флаги. Но до помощи семьям фронтовиков, как это показано в фильме, мы не дошли.
Как-то, лазая по деревьям, в дупле одной из чинар в гнезде майны (индийского скворца), мы нашли несколько сшитых вместе просроченных хлебных карточек. Кто-то их потерял, а птица подобрала и принесла в свое гнездо. Семья же на время осталась без хлеба.
Как только началась война, большую часть районных автомашин мобилизовали на фронт. Оставили только те, без которых нельзя обойтись. Наши же райкомовские и райисполкомовские работники схитрили. Под видом ремонта, две почти новые легковые машины - М-1 (эмку) и ЗИС-101 - они спрятали в укромном гараже. Мы, мальчишки, узнав об этом, через окна проникали в гараж, садились в машины и всю войну "рулили" на одном месте. До сих пор помню запах краски, резины и бензина, исходивших от этих машин.
С каждым военным месяцем жизнь становилась всё суровей. Начали ограничивать выдачу не только хлеба, но и других продуктов: круп, масла и сахара. Появились трудности с керосином.
На фронтах отступали. Из района все больше и больше отправляли призывников. Мы с ребятами собирались у райвоенкомата и наблюдали, как их обучают выполнению простейших военных команд. Местная молодежь из кишлаков не понимала смысла команд, подаваемых на русском языке. Им переводили и показывали, но всё было бесполезно. Строем призывники ходить не умели совсем, при ходьбе строевым шагом руками двигали, будто играли на гармошке. Командиры бесились, срывали голоса. Мы же, мальчишки, до упаду хохотали, когда подавалась команда "налево" или "направо" и весь строй приходил в замешательство: кто поворачивался друг к другу лицом, а кто наоборот. А что творилось, когда звучало: "Правое (левое) плечо вперед!" Это был цирк.
Возникали проблемы и с питанием. Призывники-мусульмане, опасаясь, что их накормят свининой, отказывались есть армейскую пищу, старались обходиться привезенной с собой. Но потом на фронте привыкали - "голод - не тётка".
Родственники призываемых в армию табором располагались у призывного пункта, сутками ожидая отправки. Что начинало твориться, когда звучала команда: "По машинам!" Женщины, хором голося, висли на бортах машин, надолго задерживая отъезд. Военные и милиционеры с трудом отгоняли их. Колонна машин с людьми трогалась, за ней бегом устремлялась толпа. Висевшие родственники отрывались от бортов и падали под ноги бегущим. Всё исчезало в пыли...
В 1943 году нам пришлось отправлять в армию и нашего Бориса, который перед этим вновь приехал к нам. Про деньги, которые он утащил у мамы из сундука в питомнике мы ему не напоминали. Общаясь с Борисом, я стал замечать за ним некоторые настораживающие поступки. В один из дней, мы шли с ним по поселку. У него не оказалось спичек прикурить папиросу. Он попросил меня подождать его, на моих глазах подошел к ближайшему дому, немного повозился у двери и, открыв их, вошел в дом. Через некоторое время вышел оттуда, прикрыв за собой дверь. Когда он подошел ко мне, папироса у него уже горела. Сначала я ничего не понял, подумав, что в этом доме живут его знакомые. Только потом до меня дошло, что Борис взломал замок и вошел в чужой дом. Это было началом его конца. Даже фронт его потом не исправил.
В то время в районе деление на русских и жителей местной национальности (нацменов, как тогда говорили) замечалось только на бытовом уровне. Антагонизма или вражды между нами не было. Хотя и существовал закон, запрещающий межнациональную рознь - если, например, обзовешь нацмена "лашпек" или что-нибудь в подобном роде, то схлопочешь год или два тюрьмы - на самом деле до этого никогда не доходило. Жили мы между собой дружно. Дрались с узбечатами, стараясь при этом разбить им носы (мусульмане боялись вида крови), но никогда это не делалось с каким-либо предубеждением. Когда началась война, беда сплотила людей еще больше. Наши родители дружили с соседями узбеками. В трудные времена делились куском лепешки и чашкой супа или горсткой поджаренной пшеницы. Поддержка была взаимной. До сих пор с теплотой вспоминаю соседей Байхановых, которые и сейчас, перестроив дом, живут на прежнем месте.
Главным культурным центром в районе был кинотеатр: открытый - летом, работавший большую часть года, и зимний - в клубе. Удивляюсь, как четко действовала в то время система кинопроката, если в такую дыру, почти на границу с Афганистаном, свежие фильмы доставлялись своевременно и регулярно. По-видимому, действительно срабатывал лозунг того времени: "Важнейшим из искусств является кино". Идеологическое воздействие перемежалось с нравственным и трудовым воспитанием, любовью к родине. Фильмы несли дух созидания, вызывали добрые мысли и чувства.
Только появится какой-нибудь фильм, через два-три месяца мы уже сидим на заборе летнего кинотеатра или на деревьях, растущих за ним, и смотрим эту новую картину. За плату ходили редко - на билеты денег не было.
О качестве лент говорить не приходилось: они часто рвались, были заезжены. Движок, вырабатывающий электроэнергию для кинотеатра, во время сеанса часто глох, но никто не уходил, терпеливо дожидаясь конца ремонта. Если отремонтировать движок не удавалось, в зал вносили ручное динамо. Крепили его к скамейке и за рукоятки, подобные педалям у велосипеда, по очереди крутили его. С горем-пополам, фильм досматривали.
Смотрели все подряд: "Путевка в жизнь" и "Чапаев", "Праздник святого Йоргена" и "Трактористы", "Броненосец Потемкин" и "Волга-Волга", "Человек с ружьем" и "Весёлые ребята", "Ленин в Октябре" и "Цирк", "Свинарка и пастух", "Богатая невеста" и многие другие фильмы. После просмотра картин мы с ребятами долго пытались копировать героев сыгранных Петром Олейниковым, Борисом Андреевым, Игорем Ильинским, Михаилом Жаровым.
А песни из кинофильмов! Не успеет появиться на экранах новая картина, как вся страна, и мы в том числе, уже распевали:
"И тот, кто с песней по жизни шагает,
тот никогда и нигде не пропадет..."
Но вот в песне из к/ф "Истребители" я вместо слов: "Любимый город в синей дымке тает...", видно не расслышав Бернеса, пел свое: "Любимый город, синий дым Китая,,," И даже не задумывался, причем тут Китай.
Песни Дунаевского и братьев Покрасс знали все. Поем мы их до сих пор. Интересно, что будут петь наши внуки, когда им будет столько лет, сколько сейчас нам?
С началом войны появились "Боевые киносборники", с жадностью люди смотрели хроникальные "Киножурналы", а песня "Три танкиста" из к/ф "Трактористы" в исполнении Н. Крючкова стала, как бы сейчас сказали, хитовой.
Да, это действительно была эпоха кино.
Еще одним культурным очагом у нас была машинотракторная станция. Она находилась на окраине райцентра. Работники МТС жили в новых, европейского типа домах. Работали в хорошо оборудованных мастерских, у них был свой клуб с небольшой библиотекой и красным уголком. Политотдел МТС, кроме проведения политики партии, занимался и вопросами культуры на селе. Поэтому у них в поселке часто проводились различные массовые мероприятия, всегда было весело. По вечерам МТСовские девчата пели песни, в том числе и "Прокати нас Петруша на тракторе". Работали в МТС в основном, как теперь принято говорить, "русскоязычные". Из местного населения были единицы - их обучали специальностям трактористов, шоферов и ремонтников. Через 30 лет всё стало наоборот: в колхозах почти все механизаторы местные.
В начале войны взрослых опытных специалистов в МТС осталось мало - несколько человек по "броне", да немного освобожденных от воинской обязанности по болезни. За руль сели молодые ребята допризывного возраста. Потом начали возвращаться раненые фронтовики. Некоторые из ребят, проживающие в МТС, которые были года на два старше меня, по окончании семилетки остались там работать. Один из них погиб - заводил трактор ЧТЗ ломиком за маховик, встал напротив, и когда двигатель завелся, не успел выхватить этот злополучный ломик. Удар пришелся по голове.
Другой товарищ - Володя, ставший шофером в МТС, перед моим отъездом в техникум учил меня водить автомашину. К этому времени я проштудировал популярную книжонку по устройству и вождению автомобиля. Мы уезжали под горы, где была ровная как стол, покрытая мелкой травкой, многокилометровая площадка (позже там сделали аэродром). Захочешь свалиться - некуда. Единственное, чего мы боялись, это чтобы нас во время поездок не увидел кто-нибудь из работников МТС. Хорошо водить машину я не научился - не успел, - но азы вождения усвоил.
Позже, приезжая на каникулы, я катался на мотоцикле моего хорошего товарища Бободжана - сына начальника райфинотдела. Запомнился один эпизод. Я ехал на мотоцикле, а в пыли на дороге отдыхало несколько верблюдов. Когда подъехал к ним, они перепугались и вскочили, подняв облако пыли. Как я проскочил между ними и их ногами - Богу известно.
Катались мы и на велосипедах. Но это была мука: полчаса езды - полдня ремонта. Камер не было, мы их латали, склеивали из кусочков. При нашей жаре резиновый клей не держал, немного проехав, колеса спускали. Ремонт начинался заново.
В районе был базар, на котором возвышались пирамиды из дынь и арбузов, продавали зерно, рис, маш, фрукты и скот. Много было баранов гиссарской породы с большими курдюками, весившими до десяти килограмм и более.
Смешно было смотреть, как барыги-перекупщики выторговывали за бесценок живность у приехавших на базар, неискушенных в этих делах дехкан. Барыга хватал продавца, называл мизерную цену и с силой начинал трясти его руку. В это время обступившие их другие перекупщики по очереди хаяли здорового и упитанного продаваемого барана. Покупатель, все время громко повторяя цену, понемногу начинал повышать её. Это продолжалось бесконечно, руку жертвы уже не трясли, а выдергивали. Не выдержав такого напора, крестьянин отдавал своего барана, получив за него в лучшем случае половину рыночной цены. Он и узнать то эту цену не успел - перекупщики перехватывали бедняг еще на подходах к рынку.
Из дынь раньше всех на базаре появлялись небольшие, но сладкие, с розовым "мясом" дыньки "кандаляк". За ними поспевали остальные. Какие были сорта! Зимой продавались, подвешенные в плетенки из сухой куги, зимние дыни - с зеленой и сморщенной кожурой, ароматные и медовые на вкус. Потом большинство хороших сортов выродилось. Сейчас мы сажаем американскую дыньку "кандалуп". Это все тот же среднеазиатский "кандаляк", но хуже по вкусу. Канд (сахар, сладость - по-узбекски) в нем почти отсутствует.
В базарные дни по пятницам, когда народу было много, мы с мальчишками не терялись. Подойдя к куче арбузов или дынь и выбрав момент, когда продавец торгуется с покупателем, мы ногами откатывали несколько штук своим подельникам. Те уносили добычу за пределы базара и дожидались нас. Потом устраивали "Лукулловы пиры", наедались "от пуза".
На базаре за небольшую плату оказывались некоторые услуги. Интересно было наблюдать за точильщиками. Точила у них были своеобразные, низкие, работали за ними сидя на земле. С одной стороны усаживался клиент и ногами упирался в станок. Наматывал шерстяной ремень на деревянную ось станка, с насаженным на нее точильным камнем, и начинал руками взад-вперед дергать концы ремня. Наждак вращался туда-сюда. Хозяин, сидя с другой стороны станка, затачивал инструмент: ножи, ураки (серпы), кетьмени, лопаты и другую всякую всячину.
Рядом на коврике сидел усто (мастер) по ремонту разбитой фарфоровой посуды: чайников, пиал и кос (больших глубоких чашек). Обхватив чайник подошвами ног как тисками, он сверлом с лучковым приводом сверлил в нем дырочки, вставлял туда проволочные скрепки и замазывал неплотности особой водонепроницаемой замазкой. На отбитые носики надевались насадки из жести от консервных банок. Из нескольких черепков собирался цельный чайник или пиала. Фарфоровые чайники, особенно во время войны, были большим дефицитом и считались предметом роскоши.
Где-нибудь в сторонке, обычно у арыка, священнодействовал сартарош-головобрей. Клиент садился на корточки и руками натягивал перед собой платок, завязанный на шее. В него сбрасывали сбритые волосы. Теплой водой усто смачивал волосы на голове клиента, затем долго и тщательно разминал кожу головы - делал местную анестезию. Без этого бритье, таким инструментом как у мастера, превратилось бы в пытку. Подготовив клиента, начинался сам процесс бритья. Самодельной, откованной кузнецом и отточенной на оселке бритвой, мастер, движениями, напоминающими заточку карандаша перочинным ножом, начинал снимать волос. Если клиент не выдерживал, то вновь начиналось массирование головы. После бритья клиент часто истекал кровью. Ему подавали чайник-кумган с водой, он умывался, после чего порезы смазывались квасцами и заклеивались ваткой. Волосы на голове у детей стригли ножницами ступеньками. Мы называли эту стрижку "под барана".
В районе была и государственная парикмахерская, в которой парикмахер-осетин использовал более современные бритвенные приборы. Но брил он своеобразно. Чтобы чище выбрить щеку засовывал палец в рот клиента и изнутри натягивал кожу на лице. Не каждый соглашался с таким приемом бритья.
Отец Бободжана иногда давал нам возможность подзаработать на "карманные расходы". Он просил подотчетного ему председателя базарного комитета разрешить нам собирать с продавцов взносы за место торговли на базаре. Часть собранных денег мы оставляли себе.
Рядом с базаром в сухое время года мы с ребятами играли в "ашички" (альчики) - кости из коленок баранов. Мы их покупали или обменивали на что-либо. Чтобы кости становились на одну определенную сторону, заливали их свинцом. Такая бита - "сока" - особенно ценилась. В этой игре были свои чемпионы.
По старым мусульманским праздникам: дню нового года - "навруза" или "курбана" и "рамазана", местные ребята играли в куриные яйца - чье вареное яйцо окажется крепче. Вокруг играющих собиралась толпа болельщиков. Применялись и подделки - содержимое яйца выдувалось, а вовнутрь заливалась известь или гипс. Если шулера ловили, то как следует поколачивали. Играли в яйца и мы.
У взрослых местных мужчин была своя национальная конная игра - "улак", "купкари" или "бузкаши" (козлодрание). В довоенные и послевоенные годы в неё играли по праздникам, чаще осенью после уборки урожая. Выбирали ровное поле, разбивались на две команды (район на район, колхоз на колхоз), бросали зарезанного козла... и начиналось. Надо было схватить козла с земли, проскакать с ним круг и бросить его в отведенное место. Противник всячески старался отнять козла, вырывая его у обладателя и награждая всадника и его лошадь ударами плеток.
Игроки зверели, иногда затаптывали насмерть упавшего с лошади. Большими мастерами в этой игре считались локайцы с их знаменитой породой лошадей. Победители получали ценные призы: бычков, баранов, а позже - ковры, велосипеды и мотоциклы. Мясо разодранного козла по кусочку раздавалось, преимущественно беременным женщинам. Существовало поверье, что от этого мяса они легче разродятся.
Опасно было наблюдать за этой игрой. Хорошо помню, как однажды мы были вынуждены спасаться под телегами от несущейся в сторону зрителей неуправляемой дикой лавы из обезумевших лошадей и всадников.