Оставалось совсем немного времени до того дня, когда нас должны были выпустить из училища. Каждый как мог готовился к этому событию, заботясь о своём будущем благополучии. Никогда раньше я не замечал такой озабоченности у своих товарищей по учёбе, как сейчас. Бывало, что мы вместе вяляли дурака, творили разные шалости, совершенно не заботясь о завтрашнем дне, и были, казалось, все одинаковы. Правда, и тогда существовало кое-какое различие в строгости наказания для одних и несправедливости по отношению к другим, но всё это казалось случайным совпадением обстоятелльств, и механизм действия был скрыт под пеленой наслаивающихся друг на друга событий.
Но вот настали теперь другие времена. Чем ближе мы подходили к выпуску из училища, тем отчётливее вырисовывалась картина нашего различия по своему положению, понятий кто есть кто. Постепенно на первый план стали выдвигаться разговоры о протеже и о "волосатых" лапах у того-то и того-то, ведущиеся полушёпотом. Сильные мира сего помогали своим чадам, племянникам, детям друзей, невидимо и незаметно, где-то там, наверху, в высоких кабинетах, устроиться получше, получить выгодное и приличное распределение, поехать в хорошее место, где не слишком ощущались бы те тяготы и лишения воинской службы, которые нам предписывалось стойко преодолевать в уставах Вооружённых Сил. "Волосатики" ходили, если не задрав носы, то не беспокоясь, во всяком случае, за своё будущее: за них беспокоились другие. На фоне этой "волосатой" элиты незавидно было положение безрукого большинства, строить розовые планы на будущее которому, увы, было пустым занятием, и для которого лучшее в жизни было не там, в светлом завтра, а сегодня, а чаще всего, уже вчера. Все это понимали. Это было немного грустно, но всё-таки в особом унынии никто не пребывал, и кто как мог, пытались изменить свою судьбу к лучшему, пробуя для этого различные способы.
Надо сказать, что я пребывал в это время в состоянии спокойной эйфории,
-->
проживая[Author:U]
каждый день, как подарок судьбы, потому что точно знал, когда эта лафовая жизнь заончиться - с выпуском из училища, - и, несмотря на успешную учёбу, понимал, что впереди ничего определённого и лучшего для меня не предвидиться точно - я не был "волосатиком". Однвако, это не сильно беспокоило меня. Я жил в своё удовольствие,ходил в самоволки, встречался с подружками, выпивал иногда, но при этом старался успешно сдать выпускные и государственные экзамены, чтобы не оказалось в конце концов, что я чеьыре года напрасно "тянул" на красный диплом.
Незадолго до главного события последних четырёх лет жизни нашей
-->
батареи[Author:U]
один пронырнливый шустряк умудрился достать списки, утянув их из учебного отдела. В них были наши направления после окончания училища, и тогда действительно подтвердилось, что лучшие места достались "блатным", тем, о ком заранее побеспокоились наверху. Среди этих "счастливчиков" можно было увидеть фамилию двоечника и последнего лентяя. У которого по настойчивым слухам были связи в Генштабе или кругах близких к нему. Неплохое распределение получили или, во всяком случае, должны были полчуить дети городской элиты, "местной мафии", так сказать: сыновья директора пивзавода и заведующего центральным домом быта, второго секретаря обкома и другие. Редким гостем среди них затерялись фамилии наших курсовых отличников, многие из которых своим личным усердием, кропотливым трудом, зубрёжкой бессонными ночами постоянным каторжным напряжением своих сил все четыре года зарабатывал себе красный диплом и "хорошее" место. Последние на протяжении всей учёбы в училище вели себя лояльно, не нарушали дисциплину, не впутывались ни в какие конфликты между курсантами и командирами и, в случае возникновения подобных эксцессов почти всегда становились на сторону командования, первыми, вместе с шестёрками, о которых я ещё скажу, внося смуту и разлад в ряды сокурсников.
Шестёрок же, общеизвестных и тайных угодников, каких у нас хватало с избытком, тех, что с самого начала, с момента посььупления в училище, не имея ни мозгов, ни протеже, сделали ставку на пресмыкание и низкое лизоблюдство, также ждали неплохие направления, пробитые для них батарейным и курсовым - кто перед кем лебезил - звеном управления.
Я же, как и большинство из сокурсников, был из простых, что называется "из народа". Не было у меня ни особого усердия к учёбе, не из-за лени и слабоумия, а от того что было неинтересно. Хотя овладевать любыми знаниями мне всегда нравилось. Может возникнуть законный вопрос: "Почему я поступил в военное училище?" резонно было бы меня спросить об этом. Но я воздержусь от ответа на него, потому что слишком много придётся тогла рассказывать, не мне не хочется. Как-нибудь в другой раз. Скажу только, что не все поступают в такие заведения от хорошей жизни.
Таким образом, могу сказать лишь, что я не был ни блатным, ни незаурядным трудягой-отличником, хотя шёл на крастный диплом но только по причине того, что схватывал всё на лету и осваивал довольно быстро, а остальное время тартил на самоволки, девчонок и..., в общем, наслаждался жизнью. Не был я и подлизой. И поэтому не ожидал от предстоящего распределения ничего хорошего, может быть потому, что я и сам чувствовал, что не заслуживаю этого.
Последние полтора года из четырёх я жил в своё удовольствие в стенах
-->
училища[Author:U]
, не напрягаясь ы учёбе, стараясь не иметь двоек, чтобы изредка отпускали в увольнение, не тяготясь неукоснительным выполнением приказаний и распоряжений командиров и строгим соблюдением своих обязанностей и дисциплины. К тому же с моей стороны в адрес командиров нередко срывались слова и реплики, которые лучше было бы подержать за зубами. Более всего моих командиров удивляло то, что в школе-то я был почти круглым отличником, а в училище к учёбе вдруг охладел и меня заставляли учиться, "тянуть" взвод, и злились, что это не получается, и, конечно, собирались сделать так, чтобы я пожалел об этом.
По рассказам тех, кому ддовелось служить в таких местах, а бывшие курсанты иногда заглядывали в училище, жизнь там едва-едва теплилась, текла медленно и мучительно тоскливо, как болотная вода, тухла в угаре беспробудного пьянства и дикого разврата. Отсутствие даже зачатков культуры, удалённость и замкнутость убогого мирка военных городков помогали заживо гнить в серости, однообразии и заскорузлой повседневности и душе, и телу. Правда, находились некоторые весельчаки, которым такая жизнь нравилась, и они рассказывали о ней с удовольствием.
Один старший лейтенант, как-то зашедший в училище поаукаться со своим курсантским прошлым, поздороваться с командирами, кто ещё остался в училище, разговорился с нами, рассказывая о некой Безречке где-то в далёком и тоскливом Забайкалье, поведал нам байку о своём командире полка. Судя по его рассказу, у них в части наблюдалось страшнейшее разгильдяйство, в казармах не хватало стекла на окнах, и их затягивали полиэтиленовой плёнкой, зимой солдаты спали в повал в каптёрках, сушилках, Ленинской комнате, словом, в местах, где было поменьше окон и объёма воздуха, чтобы можно было легче согреть его своим дыханием. Котельная сломалась и не давала тепла уже несколько лет. Семьи офицеров жили, как могли, топили свои бараки буржуйками - печальным изобретением разрухи. В общем, люди там не жили, а выживали. Офицеры на службе били баклуши, играли, в основном в "преф", а командир полка, прослуживший там, в этой самой Безречке безвылазно лет пятнадцать к ряду, каждый год в августе месяце начинал утренние разводы полка словами: "Мне вчера звонил (Перец) Перест Дэ Куэллер. Он сказал, что в Забайкалье будет зима", после чего делал многозначительную паузу и обводил строй красноречивым взглядом, означавшим, кроме всего прочего и клич: "Спасайся, кто может!" но офицеру, поведавшему нам эту историю, в Безречке нравилось, потому что свою речь он закончил примерно такими словами: "Не пугайтесь, ребята, в такой службеесть свои прелести. Впрочем, есть места и похуже. У нас хоть вода не привозная, да и природа хоть кой-какаяимеется. А то ведь есть местечки, что вообще живут люди: степь или песок вокруг".
Другой как-то убеждал нас, как весело и романтичножить в заполярной тундре, видеть солнце несколько месяцев в году, зато круглый день, и ездить на охоту на оленей с автоматом и мешком патронов. Холостяки в этот самом Заполярье доходят до такой дури, что отпят печки в своих комнатах сливочным маслом, которое им выдают на продпаёк.
Слушая подобные рассказки, я с печалью и тоской думал, что наверняка угожу в одно из таких захолустных мест и буду потихонечьку сходить с ума, вместе вот с такими вот несчастными, научусь, как компот, пить водку, и закончу свою распахабную в лучшем случае каким-нибудь пропойцей-капитанишкой, а то и вовсе не дотяну до пенсии.
Подобные рассуждения нередко наводили на мысль о моей никчёмности, но я старался гнать от себя упаднические настроения, сам бежал от них, спасаясь от гнетущего будущего в сегодняшнем дне.
Подобные порождения ума создавали у меня некоторый комплекс, костеневший со временем всё больше и постоянно тянущий меня вниз, потому чтосплошь и рядом бездарные, но самоуверенные, посредственные, но наглыенастраивались в будущем иметь минимум полковничьи погоны, но я не мог избавиться от своего рокового предубеждения. Я заранее обрекал себя на неудачу, в то время, как мои сверстники рассчитывали в скором времени чуть ли не на дубовые листочки в петлицах и расшитые большими звёздами генеральские золотые погоны.
Конечно, те из них, кого вела по жизни уверенная и сильная, всевластная рука, чья-то невидимая и неведомая остальным, запущенная в нашу гущу откуда-то сверху из благополучной верхушки нашего общества, вправе были на это рассчитывать. Амбиции остальных же, большей, надо сказать, части были откровенной наглостью, с помощью которой они и рассчитывали пробить себе путь наверх и сделать карьеру. Хотя радужных надежд у них должно было поубавиться после того, как они вольются в зелёную реку, это нечто бесформенное, серое, тлетворное, ненавидящее самоё себя, именующееся офицерским корпусом Советской Армии, когда они окажутся в среде инертности и пассивного проживания и прожигания своей присвоенной государством и поставленой на его защиту жизни, ожидания отдыха от своей невыносимой, грязной, неустроенной, страшной, как ночной кошмар, и отвратительной, как жизнь шакала, немилостливой судьбы, когда познают они цену каждого прожитого дня службы. Пыль которой и серость смертельно тяжелы и тоскливы, если не разбавлять их спиртом или водкой, и чем чаще, тем лучше.
Большинству ещё предстоит узнать, что они не имеют ни одного шанса на успех, потому что всё уже давно припасено, куплено и продано, заготовлено для протеже, и они последние на этом невесёлом пиру. Но до понимания этого должны пройти годы уничтожающей душу и тело службы, в которой у каждого из них вместе с большими разочарованиями появятся мизерные, но любимые радости, нищенские подачки судьбы и армии, этого хитрейшего аппарата. И тогда каждый из них поймёт, что надёжды их обманулись, и будут тянуть лямку, дожидаясь пенсии.
Как-то на занятиях преподаватель-подполковник сказал нам между делом, что для сына крестьянина в армии потолок - стать подполковником, и он этого уже добился. Тогда на его слова мало кто обратил внимание, а, наверное, зря. В словах его была какая-то неуловимая, но печальная мудрость жизни.
Я не был самы дерзким нарушителем дисциплины и порядка, но так уж получалось, что попадался регулярно с мелкими нарушениями, что было столь же наказуемо. Многие были дерзновеннее меня в своих поступках и действиях, но почти никогда не попадались. Я же всегда попадался на всякой обидной ерунде, на своём мальчишестве. Это злило командиров гораздо больше, чем если бы я соершил какой-нибудь крупный проступок. Только к концу третьего курса я задумался над создавшимся тогда невыносимым положением вещей, и стал "исправляться": теперь я ни перед кем не хвастался своимим похождениями, как раньше, вёл себя тише воды, ниже травы. Резальтат не заставил себя долго ждать, и к середине четвёртого курса создалось мнение, что Яковлев начал исправляться, наконец-то, взялся за ум. Теперь я жалел лишь о том, что слишком поздно понял, как нужно вести себя в жизни, во всяком случае курсантом.
Зато в это же время поступки мои приобрели дерзость во сто крат превышающую то, что делал я прежде. Именно с этого момента у меня началась двойная жизнь, одна за пределами училища, о которой никто не знал, а вторая в его стенах, которая была у всех на виду, и в которой я вдруг стал пай-мальчиком.
Ещё с первого курса я обратил на себя внимание тем, что командир взвода никак не мог добиться от меня, чтобы я носил поясной ремень, как положено. Он был у меня всегда "распущенным". С этого вот и ещё с некоторых мелких нарушений в форме одежды и началась моя долгая вонйа с командиром взвода, а затем и с комнадирами повыше. За четыре года у меня поменялось два командира взвода и четыре командира батареи, но тяжёлое и напрасное клеймо разгильдяя передавалось от одного к другому по наследству до самого конца.
Товарищи мои не отличались строгим соблюдением формы, номало кто доходил до тако глупости, как я, чтобы бравировать своим разгильдяйством перед начальством. Я же считал своей доблестью, что при появлении офицеров не начинаю, как другие, позорно суетиться и приводить свой внешний вид в порядок, думал, что мой авторитет в глазах товарищей от этого будет выше, а на самом деле за глаза они считали меня несерьёзным человеком, если сказать мягко. Я же никогда не упрекал никого из них, считая, что они видят моё нравственное превосходство. А получалось, что на их фоне я выгладел самой натуральной белой вороной, к тому же ещё и глупой. Большинство же поступало так, как это было выгодно в конкретной ситуации.
Теперь вот, когда близилось время получать, что называется, расчёт, все оказались "хорошими", а я "плохим". Конечно, мне было досадно. Не помогало справиться с обидой даже то, что я-то понимал, что во всём виноват сам. Такова была расплата за мою честность, а те, кто лицемерил, оказались теперь на коне. Честность моя была никому не нужна. Было обидно, что прямота, которую воспитывали во мне с детства оказалась оружиемпротив самого меня. Комнадиров ведь тоже мало интересовало, что делается за занавесом благополучия, лишь бы наружу не вылазило. Я же эту грязь наружу вытаскивал, выметая сор из избы. Кому это могло понравиться?
На третьем курсе, когда жить действительно стало невмоготу по-прежнему, я сформулировал несколько принципов поведения, которые крайне необходимы, чтобы тебя оставили в покое.
Во-первых, честным нужно быть лишь тогда, когда это тебе, во всяком случае, не повредит. Это лицемерие, но я не встречал человека, который будучи самым большим негодяем и вралём, не считал бы, тем не менее, себя честным человеком. Успокаивая своё самолюбие и заглушая голос совести, он придумывает нормы соей внутренней морали, соотвествующие его взглядам на жизнь. Но я думаю, что и он не раз терзался и мучался, что ему приходиься врать. Человек может вести себя честнее, чем другие, но быть абсолютно честным всю жизнь не удаётся, пожалуй, никому. Рано или поздно, в какой-то период жизни любой смертный начинает кривить душой, он устаёт быть честным.
Что и говорить о том , что все люди имеют свои слабости. Без этого не было бы самой жизни. Даже у самого сильного духом человека воля не везде и не во всём крепка как сталь. Желание пост тоянно противоборствует ей с переменным успехом. Герой отличается тем, что в решительный моментможет сконцентрировать усилие духа и подавить возникающее желание. Но истребить желание полностью, как часть человеческой души, невозможно и не удасться никому, не изуродовав, не искалечив своей сущности. Желание - это такое же проявление духа, как и воля, поэтому он не может существовать без колеблющегося равновесия этих двух составляющих, враждующих друг с другом, но невозможных друг без друга, ибо без желаний человек станет биороботом, а без воли превратиться в безмозглое животное, творящее только то, что заблагорассудится его плоти. Они, запряжённые в одну телегу бренного существования, подавляют и ограничивают друг друга, не допуская уродства. Кроме того, воля помогает разобраться в своих желаниях и чувствах, выбирая какое-то одно из них. Кстати, по этому поводу лучше обратиться к Полу Брегу и его "Чуду голодания", можно почитать философов, всё равно каких.
Итак, первый принцип - быть лицемером. Второй - никогда не перечить начальству, особенно, если остаёшься в меньшинстве, а ещё хуже - в одиночестве. Нарушение этого принципа грозит немалыми неприятностями. В лучшем случае, вы будете обойдены благосклонностью начальства в самых элементарных вопросах, что будет доступно каждому рядом с вами, более гибкому.
Третий принцип, а он вытекает, как следствие, из второго, - поменьше гонора. И, как говорят американцы: "Всё будет о'кей".
В противном случае, в то время, как вокруг васбудут потихоньку втихомолку творить всё, что угодно, вы будете вести изнурительную и напрасную войну за своё личное достоинство, в которой потеряете много сил и врдя ли чего добьётесь. В конце концов, вы увидите, что вса обошли уже на десять голов.
Вот, пожалуй, и все принципа. По ним судя, я стал ужасным и подлым лицемером. Возможно, но я жалею лишь, что стал им слишком поздно. Впрочем, я, наверное, просто сломался, но не желая себе в этом признаться, обманывал самого себя. Ведь быть прямым - это так тяжело и трудно, что не каждому по плечу.
Хочу заметить, что учиться в училище не составляло для меня особого труда. Я не напрягался на занятиях, потому что способностей моих вполне хвтало, чтобы вести не утруждённую штурмами бастиона знаний и науки жизнь. Возможно, что при желании я мог бы "тянуть" на "золото", но желания такого почему-то не возникало. Во-первых, мне не хватало характера, чтобы отличаться от основной массы. За этакое отличие я горько поплатился ещё во времена школьного детства, и теперь, обжегшись на молоке, дул на воду. "Массы" не любят, когда от них отрываются простые смертные, они ненавидят их, и, пока те не успели уйти слишком далеко, стараются их задавить. За моей же спиной не стояло никакого авторитета прошлых поколений, с которого можно было бы, ак с трамплина пойти вверх. Не было в моём роду ни учёных, ни писателей, ни певцов, нимузыкантов, ни даже какого-нибудь партийно-комсомольского функционера хотя бы районного масштаба. А, значит, был я простым смертным, и, как никогда не говориться, но всегда подразумевается. В моих жилах текла простая холопская кровь. А с такой кровью нельзя стать кем-то, не совершив изрядной подлости. Наш строй не терпит, если такие, как я начинают незаслуженно вырываться из тесно сплочённых рядов, шеренг одинаково неопасных, равноценно бездарных и приутюженных им людей, называемых в официальных бумагах "советским народом".
Так устроено, чтоесли кто-то выпадаетт назад, то это считается нормально, ему помогают, с ним сюсюкаются, берут его на поруки, если он ещё не совсем отбился от рук. Стройные шеренги могут даже замедлить шаг, чтобы отстающие не потерялись и были "с коллективом". Это равнение на последних, на средний показатель, для которого неудобны и опасны выскочки, вырывающиеся вперёд, не имеющие сил, терпения и "сознательности" идти вместе со всеми, тянуть за собой последних, перекладывая на свои плечи бремя замедленного бега, эта уравниловка - бич всех, кто талантлив, одарён, но не признан официально, цепи их жизни, ярмо, не дающее взлететь. Поэтому я, хотя и знал, что могу учиться лучше, но сознательно не делал этого, не желая тянуть чью-то лямку, прикрывать чью-то бездарность и лень. Я протестовал этим против эксплуатации способностей "интересами коллектива", "волей большинства". Приспосабливаясь под середину, я и сам примкнул к этому "большинству". Позиция эта весьма удобна и всячески поощряема.
Правда, мне не удавалось совсем уж не высовываться. Поэтому свою энергию я направил по пути более привычному для курсантской среды, тайному и, потому, менее возбраняемому. Я стал искателем приключений, вместо того, чтобы стать отличником и служить примером для подражания. Как не удивительно было, что сын какой-нибудь "шишки" - отличник, так не удивительно было, что я разгильдяй и самовольщик. И ему, и мне это предначертано нашим происхождением. За ним каждое воскресенье приезжает служебная машина, и он уезжает отдыхать, мне же выпадает частенько сидеть в училище в выходные дни, лишь изредка попадая в увольнение, и потому для меня обычным делом становятся самовольные уходы "за забор". И у такиз, как я, искусство это развивается до неуловимости. Конечно, перед этим приходиться набить немало горьких и обидных шишек. При таком поведении я был на своём месте, предопределённом мне системой, я был в своей тарелке. Иначе я был белой вороной, быть которой неприятно всегда.
Во-вторых, моя непоседливость, тоска по "зазаборной" жизни толкали меня на "подвиги". Это отнимало у меня много времени. Кроме того за свои проступки, я очень часто отбывал службу в наряде, в то время, как более усидчивые, добросовестные, осторожные, выдержанные, тяжёлые на подъём и какие угодно другие занимались, ходили в увольнения, словом, жили без особых забот.
Это всё и разлучало меня с учёбой, со спокойной жизнью. Я как бы всегда догонял собственный хвост в то время, когда другие шли вперёд. Это и завернуло меня на ту дорожку, по которой идут все нарушители порядка. Чем же я отличался от них? Наверное, тем, что им было наплевать, а у меня сохранились честолюбивые претензии к жизни. Я хотел, что называется, выйти сухим из воды.
Всё это я рассказываю для того, чтобы были понятны причины всех моих дальнейших зло- или приключений - называйте, как вм будет угодно.
Хочу ещё добавить, что нерегулярные и поверхностные занятия науками стали постепенно сказываться на моём характере и успеваемости, и если на первом курсе мне без труда удавалось отвечать на "хорошо" и "отлично", совершенно не готовясь к занятиям, используя лишь то, урывками осело в моей голове на лекции, то на третьем и четвёртом курсе я ощущал значительную нехватку тех знаний, которые прежде требовали моего пристального внимания к себе. Пирамида знаний оказалась подгрызена мышами. Я попытался заниматься, но привычка не отягощатьсебя систематическими занятиями, сделала своё дело. Мой характер растерял последние крохи усидчивости, пропитался отвращением к занятиям и неутолимой жадой к приключениям, подкрепляемой опытом безнаказанных и неразоблачённых похождений и одиночеством, от которого я всё время старался убежать. У меня не было настоящих друзей, сослуживцы отвернулись от меня ещё в те времена, когда я пытался доказать что-то себе и окружающим, прежде всего командирам. Впрочем, кое-какой авторитет я себе заработал. Но это был авторитет неисправимого и удачливого гуляки.
Этим цветом выделены места, которые я добавил сверх рукописи (машинописи)
Этим цветом выделены места, котрые я сократил
Этим цветом помечены места, которорые или вступают в противоречие с моими поздними добавлениями, или их, вообще, надо удалить или изменить и привести в соотвествие со смыслом добавленного текста.