"Каждый человек виноват сам во всех тех несчастьях, которые с ним происходят", - Гладышев стоял на мосту и, глядя вниз на волны на поверхности Москвы-реки, разговаривал сам с собой.
Он сам себе не смог бы сейчас сказать, как очутился на этом мосту, бесцельно бродя по городу, иногда опускаясь в метро и выходя из него на какой-нибудь совершенно ненужной ему станции.
Мимо проносились одна за другой машины. Путь их неизмсенно лежал мимо Красной Площади, собора Василия Блаженного и стоянки, забитой огромными автобусами. По другую сторону высилась шикарная гостиница "Россия", окружённая со всех сторон своего подножия магазинами, ресторанами, барами и даже кинотеатром, у входа в который толпилось сейчас множество народа, собравшегося к очередному сеансу.
Вечерело, и в окнах и витражах "России" всё больше загоралось света. Солнце уже скрылось за горизонтом, но небо ещё продолжало быть светлым, голубым.
Гладушеву так не хотелось, чтобы наступал вечер.
Он всё продолжал стоять, перегнувшись над чугунными перилами и едва ли не рискуя перевалиться через них и полететь вниз, туда, где проплывал освещённый огнями теплоходик. В руке его была папка с рукописью романа, и, глядя на неё, Гладышев лишь горько ухмылялся.
Со ст ортоны, наверное, можно было подумать, что молодой человек готовиться проглотить бумаги и, подавившись ими, упасть с моста в реку, покончив жизнь самоубийством. К нему даже подошёл милиционер, поинтересовался:
-Чего здесь стоишь?
-Так просто! - обернулся Гладышев.
-Вниз, что ли, сигануть собираешься?
-Да нет. Что мне, делать больше нечего!
-Смотри, парень...
Милиционер хотел добавить что-то ещё, но махнул рукой, пост оял, тупо уставившись, ещё с десяток секунд и пошёл прочь.
Его появление лишь ненадолго отвлекло Гладышева от мрачных раздумий, и. хотя он и думать не думал о самоубийстве, в голове у него промелькнула шальная, подталкивающая в спину мысль: "В самом деле, почему бы не прыгнуть?" онаи прицепилась к нему, как липкая зараза и потянула вниз.
Ему едва удалось освободиться от этих внезапных и крепких пут.
С наступолением вечера стало быстро холодать, и на улице сделалось неуютно. Гладышев захотел вернуться в гостиницу, но мост, уже охваченный темнотой и отблесками от фар автомобилей, окружённый огнями со всех сторон, не хотел его отпускать.
Внизу загадочно темнела река. Оттуда поднималась прохлада.
Гладышев усмехнулся самому себе и, как окурок сигареты, не бросилл даже, а просто выпустил папку с бумагами.
Она распахнулась, листы с машинописным текстом выскользнули оттуда, рассыпались, разлетелись и печальным листопадом, отбрасывая из темноты неясные блики. Кувыркаясь и кружа, стали опускаться вниз.
Стайка их растаяла в темноте, и Гладышев представил себе, как они легли на поверхность реки и поплыли неспешно по течению.
"Писака!" - с язвительной горечью подумал Гладышев, стараясь обидеть самого себя как можно сильнее, чтобы душа зашлась от неизгладимой тоски и печали, чтобы ей одно это слово было как удар остро отточенной бритвой, который рассёк бы её на две половины, восставшие одна против другой.
Он, наконец-то, отклеился от чугунных, покрытых жирной, липучей пылью перил старинного ограждения моста и пошёл прочь.
Кажется, Гладышев точно не знал, мост этот назывался Кузнецким и, если верить слухам, то знаменит был тем, что сюда много лет назад приземлился какой-то немецкий лётчик, парень лет двадцати, на спортинвом самолётике, вылетивший из Германии, и за этот перелёт поплатился креслом целый министр обороны, не говоря уже о сошках помельче.
Гладышеву захотелось закурить. Курение, как он справедливо полагал, было вредной привычкой, но сейчас это его не остановило бы. Однако сигарет у него не было, денег на них тоже, да и "стрельнуть" сигарету он не мог решиться, хотя навстречу то и дело попадались курильщики.
На улице уже совсем стемнело. Сойдя с моста, Гладышев направился к "России", обошёл её кругом, наблюдая за жизнью за огромными витражами, где всё блестело в бликах света, преломлённого в хрустале светильников и люстр. Там виднелись улыбающиеся, праздные люди. Они стояли у роскошных витрин, выбирая покупки, и в руках у них сверкали цепочки и кольца, блестело золото украшений, сидели за удобными столиками в мягких, глубоких креслах, и вокруг них суетились, шныряли официанты.
Гладышев поймал вдруг себя на мысли, что завидует этим людям, хотя силился не делать этого. У них были деньги, было положение, было то, чего никогда не было и никогда не будет у него. Он понимал это слишком хорошо, чтобы не завидовать, но зависть всё же исподволь закрадывалась в его душу, и с ней надо было бороться, потому что она сеяла злобу.
Красная Площадь ещё не опустела, и люди толпились у мавзолея, ожидая смены караула. Гладышев пересёк её наискось, спустился по улице вниз и, огибая Кремль, зашёл в парк.
Кое-где на лавочках здесь ещё можно было встретить людей, сидящих парочками и небольшими группками. Это было довольно обычно для будничного дня, тем более осени.
"Почему так не получается, чтобы человек стал просто писателем, безо всяких там препон, чтобы ему не чинили никаких препятствий, - думал он, неспешно пересекая парк по аллее. - Человек трудился, потел, думал. Где-то в глубине души он надеялся, наверное, что труды его будут по достоинству оценены, а когда его тяжёлая работа закончится, он обретёт пусть даже не славу и уважение, не широкое признание и почёт, но какое-то новое качество, которое позволит ему чувствовать себя если не причастным к искусству, если не творцом, то хотя бы не отверженным и оплёванным, как я".
Что-то подсказывало ему, что плоды его тайных усилий окажутся напрасными, и что его роман никогда не будет опубликован. Ведь он не писатель, и потому не имеет никакого права писать. Для этого нужен какой-то особенный статус, официальная определённость, которая заводится раньше, чем умные мысли в голове, и, видимо, как за руль автомобиля нельзя садиться без водительских прав, так и за письменный стол - без корочки члена Союза писателей, или хотя бы диплома об окончании факультета с литературным уклоном.
Все несчастье Гладышева заключалосьв том, что мысли в его голове стали появляться прежде , чем он успел сделать что-либо из этого. Как стать членом Союза писателей - для него это, вообще, было полнейшей загадкой, тем более, что этому вопросу он не стал бы уделать по складу своего характера и одной минуты. Одно только упоминание об этой организации наводило на него такой непонятный ужас, какой испытывал он лишь при слове "армия", куда скооро предстояло идти служить.
Ему представлялись старые деды с седыми бородами, которые засели там за ккафедрами, как в окопах, и защищали занятые когда-то неимоверными усилиями бастионы от нападок малолетних наглецов, на что-то уже претендовавших. Этот механизм давал хорошую зуботычину всякому, посягавшему без права наследования на отеческие права, и её запоминали надолго, может быть, на всю жизнь, но во всяком случае, на вторую попытку решались не раньше, чем заимев такие же седины.
Те же, кто имел права наследовать отцовскую стезю, уверенно вставал на неё и стремителтьно поднимался на пьедестал к папаше, ничего тольком ещё не сделав и отложив свершение литературных подвигов на когда-нибудь потом. Скольких действительно талантливых людей отбил от желания заниматься литературой этот механизм одному богу известно. Вот и Гладышев получил сегодня зуботычину.
Где-то в груди саднило и болело , и он не мог найти себе места. Если бы у него было сейчас хотя бы немного денег, он бы достал выпить, больше - пошёл бы в ресторан. Но без денег податься было некуда.
На улице совсем похолодало. Красным горящие звёзды Кремля ничуть не грели его души, и он понял, что нужно возвращаться в гостиницу.
Озябнув так, что начал дрожать, он вдруг почувствовл себя бездомным псом, нищим, чья судьба - ночевать на лавочке или в приёмнике отделения милиции, и ему сделалось страшно, что это может случиться с ним на самом деле, что он не так уж далёк от этого. Словно опомнившись от сна, в котором бродил, с испугом в сердце, Гладышев стал озираться по сторонам, будто бы соображая, где он оказался, и потом почти побежал к станции метро.
Было ещё сравнительно не поздно, но в его душе зародилось сомнение: не пробил ли уже час ночи: "Переход заканчивается в 1 час ночи".
Сомнения его развеялись, когда он увидел, что из подземного перехода в метро сворачиввают пешеходы. Гладышев пошёл тише, мысли его вновь стали отвлечёнными:
"Всё-таки нет. Если я что-то написал, то про меня уже нельзя сказать, что я не писатель. Я писатель, но не тот писатель, кто работает в литературе, кто создаёт подобно ремесленнику ради куска хлеба, а тот, кто творит свободно, раскрепощённый уверенностью в том, что материальная зависимость не отягощает его творчества, потому что создаваемое им ни принесёт ему выгоды ни на копейку, и, быть может, никем никогда даже не будет прочитано, и не будет удостоено внимания даже десятка человек. Это свобода от денег даёт большое преимущество творцу. Он может вынести на бумагу то, что он думает, то, чем полна его душа, а не то, что обязывает написать полученный в качестве задания социальный заказ. Ведь так свободно и независимо творили многие русские писатели прошлых веков. И граф Толстой писал огромную "Войну и мир" ради чего угодно, только не ради денег. А раз не ради денег, то гда ради любви. Вот любви к чему - это уже другой, да инге суть важный вопрос. Главное - не ради денег.
Конечно, надо признаться, что я надеялся за счёт романа поправить своё материальное положение и, без сомнений, стать обеспеченным человеком. Хотя мне и раньше в это мало верилось, и я даже пытался надуть самого себя, что пишу просто от того, что мне интересрно, и просто потому, что хочу написать нечто, теперь я вижу уже совершенно отчётливо, что вот так вот - раз и всё - заработать деньги на литературе невозможно. У кормушки свиньи стоят плотным кольцом, и молодому поросёнку стоит больших усилий прогбиться туда, растолкать их в стороны и обеспмечить себе место в этом плотном ряду парада задниц: ничего не даётся без борьбы. Каравай литературы - это один из тех жирных и лакомых кусочков, возле которых так приятно иметь свой стол, и потому туда вдесятеро сложней пробиться, нежели куда-либо ещё. И хотя прежде, чем достаётся большой и увесистый куш, позволяющий жить не то что безбедно, но с известной долей роскоши, предстоит огромная, выматывающая работа ума, зрения и рук, мало кто останавливается, испуганный этим".
За такими рассуждениями, успокоившими его и приведшими нервы в нормальное, расслабленное состояние, Гладышев и достиг дверей гостиницы. Здесь, ёжась от прохлады осеннего вечера, он с удовольствием подумал, что сейчас, спустя пять минут, он войдёт в свой уютный номер, который снял для него Бегемот, разденется, примет тёплый душ - это ведь так приятно, когда есть возможность сделать это - с удовольствием нырнёт в свою постель, под тёплое одеяло. Затем он включит ночник и будет читать какую-нибудь ерундовую газетёнку, радуясь, как мальчишка, простым прелестям жизни. Быть может, он даже позвонит в ресторан и закажет себе чашечку кофе в номер, быть может, если наскребёт в своём кармане достаточно для чаевых: кажется, где-то в его одежде, что оставалась в гостинице, завалялись деньги. Если же не наскребёт, завтра обязательно попросит у Бегемота ещё три-четыре сотни, а, может быть, если хватит духу побороть робость и смущение, и всю тысячу. В конце концов, он ведь не просто обещал давать ему денег, а ни в чём не отказывать и выделять ему столько, сколько было необходимо.
Самолюбие Гладышева первое время страдало от такой зависимости, но вскоре смирилось. К тому же, какая это была зависимость, она ни к чему не обязывала: он был волен распоряжаться своим временем как угодно и делать, что вздумается. Необходимо было лишь выполнять одно-единственное условие: сопровождать его, Бегемота, во всех его путешествиях, куда бы ему не вздумалось и не понадобилось ехать. Первое время это условие заставляло чувствовать Гладышева , что он часть багажа, чемодан, который таскают везде и всюду за хозяеввами с толком и без толку, но потом это прошло, и с этим душа его смирилась быстрее даже, чем он ожидал. Зато такой пансион позволил ему уделять больше внимания своей творческой работе, своей личности, своему уму и своей душе.
Вместе с Бегемотом и Вероникой Гладышев отправился на Чёрное море, в геленджик, затем с ними выехал в Москву после непродолжительного заезда домой.
В Геленджике, правда, молодую чету сопровождал и кое-кто ещё из их прежней компании, но вот в Москву они уже нге поехали. Бегемот везде возил с собой только его персону, предоставляя ему довольно щедро деньги на всевозможные расходы, лишь изредка забывая сделать это и, таким образом, оставляя его на некоторое время без средств к существованию, как сейчас.
Иногда Бегемот общался с Гладышевым с глазу на глаз. Это было заведено у них с давних времён, едва только они познакомились, и Бегемот открыл в нём незаурядного собеседника, полётом своей мысли способного возноситься в недоступные, заоблачные дали и увлекать за собой кого угодно. Видимо, это было ценным и необходимым качеством, составляло некоторую потребность, и потму Бегемот так привязался к Гладышеву. Они, конечно, не были друзьями. Это были слишком разные люди, которые могли скорее возненавидеть друг друга, чем полюбить. Но то,чего не доставало Бегемоту, он черпал у Гладышева, а тотвосполнял свои запасы из космоса культуры и из источников, какими способнва питаться лишь творческая натура.
Уже здесь, в Мосвке на глаза Гладышеву попались две заинтересовавшие его книги, и он выложил лоточникуза них все деньги, что были тогда при нём.
Первую, Габриэля Гарсиа Маркеса "Сто лет одиночества" он прочитал взахлёб за пару бессонных ночей, после которых отсыпался сладко и безмятежно целыми днями в своём уютном и дорогом номере.
Вторую же, Кнута Гамсуна, читал уже с меньшим энтузиазмом, пропустив роман "Голод", как изюминку из булки выклевав заинтересовавший его роман "Мистерии", а за "Пана" так и не взявшись.
Особенно не по душе пришлось Гладышеву, что главный герой в "Мистериях", а, значит, по всему видно, и сам автор, нелестно отзывалсиь о Толстом, называя его чуть ли не бездарностью, но, несмотря на это, было в романе нечто очаровательное.
Затем он выискивал всюду запрещённого Монтеня, но никак не мог найти не то чтобы собрания сочинений, но хотя бы "Опытов". Чем насолил этот беззлобный француз Верховной коллегии представить было невозможно. Хорошее старое издание Библии, о котором Гладышев так мечтал, тоже ни разу не встретилось ему нив одном букинистическом магазине. После объявления "Положения об ограничении неупорядоченной информации для населения" она в числе многих других попавшая в списки неугодных была изъята из всех видов торговли.
Гладышев жалел, что несколько месяцев назад, когда выпала нечаянная возможность обзавестись древнецерковной Библией, написанной ещё на закате средних веков на старославянском языке, не смог уговорит Бегемота отдать её ему в качестве подарка. Кроме того, что книга эта представляла собой несомненный интерес, как памятник истории, она была и носителем подлинности, дошедшим из глубины веков. Несколько дней толстые тома этой тяжёлой, рукописной, словно живой книги пролежали у Гладышева дома, и он видел, как они испускают в темноте пусть слабое, но всё же сияние, и это было настоящее чудо. Ему так не хотелось расставаться с этой книгой.
В таких раздумьях пребывая, Гладышев забрал ключи от номера у дежурного администратора, зашёл в лифт и поднялся на девятый этаж гостиницы.
Навстречу ему попалась хорошо одетая парочка, направлявшаяся, быть может, в ресторан, - всякие предположения, которые человек делает, во многом зависят от того, о чём человек думает: о чём болит, как говорится, о том и говорит. Гладышев снова подумал, что нужно попросить у Бегемота ещё денег. Делать это было очень неудобно, но ничего другого не оставалось: у него не было иных средств к существованию, - и даже самому себе Гладышев боялся признаться, что пристрастился к подачкам от Бегемота, пусть щедрым, но от того не менее унизительным, как к наркотику. Признаться в этом значило нанести удар собственному самолюбию, которое теперь и без того было ущемлено.
Говорят, что нищий заранее ненавидит того, кто подаёт ему милостыню: всякий, бросающий монету к его ногам, наносит тем самым невидимый укол его чувству собственного достоинства. Подачки столь мизерны, что их приходиться переносить в огромном количестве, и эти многочисленне уколы образуют в его душе незаживающую, кровью сочащуюся рану, в недрах которой и рождается ненависть к любому следующему, кто безо всякого умысла подходит и опускает в его шляпу горстку медяков.
Нечто подобное происходило и в душе Гладышева. Он был нищим, живущим в шикарном отеле, но в любую минуту рискующим лишиться этого места. У него был один, но очень солидный податель, который не скупился. Однако Гладышев всё-таки пребывал в этом униженном положении и опасался, как бы ненависть всё-таки не завладела его сердцем.
Ключ мягко вошёл в полукруглую скважину дорогого замка. Гладышев нажал на него, чувствуя приятное, упругое сопротивление пружин. Раздался мягкий щелчок, дверь открылась, и он вошёл в прихожую одноместного "люкса", скинул грязные боттинки, босиком прошлёпал в ванную, разделся, повесил на крючок свою одежду, немного покрутился перед большим, во весь рост, зеркалом, вмурованным в стену: потрогал рукой свой вялло висящий член, словно бы желая вытянуть его и сделать длиннее, повернулся спиной и придирчиво и в то же время будто желая самого себя, с томной тоской во взгляде осмотрел свои небольшие круглые ягодицы с симпатичной родинкой чуть меньше копейки на одной из них, перевёл взор выше, на бёдра, потом повернулся к зеркалу боком, критически оценивая свою худощавую фигуру, которой не мешало бы иметь побольше мышц на своём костяке, и, вздохнув с сожалением, что не имеет воли к занятиям тяжёлой атлетикой, полез в ванну, задёрнул штору и, опрустившись на холодную бледно-розовую эмаль, лёг и стал наблюдать, как его тело исчезает под тёплой водой.
Вскоре над поверхностью воды остались только плечи, волосатый лобок, на котором примостился как мышонок, вялый член и носки ног с крючковатыми, неправильной, как ему казалось, формы пальцами, расширяющимися, расплющенными к кончикам. Тело его пребывало во взвешенном состоянии. Он сделал небольшое усилие, и оно погрузилось. Волосатый островок ушёл под воду, ягодицы коснулись эмалированной поверхности металла. Он снова расслабился. Островок со своим маленьким обитателем снова всплыл. Струи тёплой воды приятно омыли его бёдра, с особой силой скользя между ног.
Гладышев не мог спокойносмотреть на своё обнажённое тело. Весьма распространённый недуг, которым мальчики обычно имеют неосторожность заболеть в четырнадцать-пятнадцать лет, не отставал от него и поныне. Он соблазнялся сам собой, и самым пугающим было то, что он, молодой, здоровый, красивый парень совсемне нуждался в женщинах. Его это устраивало: не надо было лишни хлопот и сомнений, лишних растрант, подарков, покупок, угощений, - но устраивало до некоторых пор, до техсамых, когда такое обстоятельство стало беспокоить его всё больше и больше.
Последний год он испытывал особенно мучительную борьбу между соблазном и совестью, волнами сменявшими друг друга. Это была жуть его одиночества, конца которой не было видно. Стыдно было сказать, но ему так и не довелось побыть с женщиной ни разу, хотя про это он знал всё. Но лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз услышать, а он "живой" п...ды, как оговорят в народе, ни разу и не видел.
Он снова погрузил своё тело в воду, и оно снова всплыло, едва он рассладил мышцы. Маленький головастик на кучерявом островке снова манил его.
"Чёрт! - выругался Гладышев и стал подниматься из ванны, чувствуя, что дальнейшее пребывание в такой обстановек нежелательно. - Все люди - твари!"
Он вылез из ванны на кафельный пол широкой ванной комнаты номера, снял с вешалки большое махровое полотенце и долго вытирался им, разглядывая себя в зеркало. Когда дело дошло до интимного места, ему снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы вытирание не перешло в возбуждающие ласки. Это ему удалось, и, продолжая вытирать на ходу голову, он прошёл в комнату.
Гладышев был не очень наблюдателен, но ему в глаза бросилось, что предметы туалета, оставленные им в ванне, когда он вернулся, лежали вроде бы не так, как он оставил их. Однако, не предполагая чего-нибудь криминального, не допуская даже мысли, что кто-то в его отсутствие мог заходить в это холостяцкое жилище, где и ьрать-то было нечего, он отнёс такое несоответствие в обстановке в ванной комнате на счёт своей невнимательности и рассеянной памяти, которую, к тому же никто и не принуждал к твёрдому запоминанию положения вещей: кого ему было бояться? Он не был ни шпионом, ни приступником.
Нащупав в темноте торшер и дёрнув за врёвочку выключателя, он зажёг свет, но к своему удивлению и в комнате обнаружил слишком уж явные следы чьего-то постороннего присутствия. Всё было перевёрнуто кверху дном, и даже тот беспморядок, который в этом номере был с тех пор, как Гладышев заселился сюда, был ничем по сравнению с тем, что творилось здесь сейчас.
"Кто здесь был? Кто здесь рылся?!" - с недоумением подумал он и, обернувшись в тот угол, где стояла кровать, заметил, что кто-то лежит на ней.
Подойдя в невольном испуге и смущении ближе, гладышев понял, что это Вероника.
-Ты?! - только и смог спросить он, выпустив из рук полотенце.