Толстяк в сером костюме не придумал ничего лучшего, как поплестись за нами, ругаясь в наш адрес, что это мы виноваты в том, что его высадили. Он шёл за нами до самого подъезда, где жила моя бабулька. Несколько раз я останавливался, чтобы, наконец, разобраться с ним, но он тут же останавливался чуть поодаль и держал расстояние, опасаясь подходить слишком близко. В подъезд он входить не решился и, наконец, оставил нас в покое. Я забрал у бабуси свои вещи. Она была одинока и всегда радовалась моему приходу, но я терпеть не мог её за нытьё и причитания, которые всякий раз слышал от неё. Я тут же переоделся и, положив форму в небольшую спортивную сумку, на прощанье поблагодарил её за всё хорошее, что она мне сделала. Растроганная старушка прослезилась и отказалась даже взять у меня плату за последние месяцы, в которые я ей задолжал.
На улице уже никого не было. Толстяк уже куда-то запропастился, и мы безо всяких приключений добрались до центра города. Такси остановилось у подъезда ресторана "Центральный", куда на сегодняшний вечер мы со спутницей были приглашены.
-И всё-таки, скажи, как тебя зовут, - попросил я девушку, помогая ей выйти из машины.
Она несколько секунд смотрела на меня пристально, словно размышляла, стоит ли говорить, а потом сказала:
-Если ты так настаиваешь, то меня зовут Вероника.
-Серьёзно, что ли? - я не мог поверить, что она вдруг так просто, наконец, раскрылась.
Она всё ещё смотрела на меня, скривив свои очаровательные губки, которые так и хотелось целовать и целовать бесконечно, в ироничной улыбке. Я сдался, приняв ответ.
Мы поднялись по ступенькам подъезда, сопровождаемые пристальными, изучающими взглядами завсегдатаев этого заведения, стоявших у входа несколькими группками, и прошли внутрь подъезда.
Гардероб не работал, мне пришлось на свой страх и риск оставить сумку с вещами за перегородкой под сомнительную охрану швейцара, буркнувшего что-то в ответ на мою просьбу. Для большей надёжности я сунул ему в карман несколько "рваных" из тех, что у меня завелись.
-В какой зал мы приглашены? - поинтересовался я.
В ресторане было три зала, по одному на каждом этаже подъезда, начиная со второго этажа: красный, хрустальный и бронзовый.
-Туда, где танцует варьете, - ответила Вероника (было как-то особенно приятно осознавать, что я теперь знаю имя своей прелестной спутницы).
Я, поскольку ни разу не бывал здесь, решил идти за ней, поднимаясь по мраморной лестнице, чтобы не показаться простофилей.
Мы купили входные билеты, и девушка привела меня на второй этаж. В распахнутые настежь на просторную лестничную площадку-холл с балконом мы вошли в огромный зал ресторана, в отделке которого, в сукне, покрывавшем столы, обставленные стульями с высокими, прямыми, массивными дубовыми спинками, в обивке мебели преобладали красные, багровые и коричневые тона, сгущавшие здесь сумрак даже в самые светлые, солнечные дни.
Был ранний вечер, самое начало ресторанной жизни, и потому публика в зале была немногочисленная. Ресторан только начинал заполняться любителями весёлых и дорогих посиделок за бокалом вина и тарелкой жаркого. Конечно, меню ресторана не баловало изысканностью блюд, а повара приятным и тонким вкусом, но городской "блатоте" податься больше было некуда, и шиковать приходилось в столь убогой обстановке за небогатым и посредственным столом.
На сервированных столах вместо искрящегося хрусталя тускло поблескивали дешёвые стеклянные бокалы и рюмки, а вилки, ножи и другие приборы были не серебряные и даже не мельхиоровые, но, слава богу, что ещё не алюминиевые.
Те, кто сидел в зале, вяло болтали между собой, только приступив к ужину, кусавшемуся в ценах. В сущности, в еде не было ничего особенного, за исключением того, что всё было бешено дорого. Но это был один из лучших ресторанов города, украшавший его центр и ежедневно собирающий под своими крышами тысячи обеспеченных кутил с сомнительной репутацией, доходами и прошлым.
Мы остановились у входа в зал. Я оглядывался вокруг.
Так получилось, что за четыре года я ни разу не был в этом ресторане, и моё внимание привлекла небольшая сцена на противоположной стороне зала с круглой рампой и сферическим сводом над ней. Сейчас она пустовала, но её уже подсвечивали разноцветные прожекторы.
Возле рампы сидела кампания. Едва мы вошли, как с той стороны взметнулось несколько рук. Нам призывно замахали. Вероника тоже помахала в ответ и улыбнулась.
-Пойдём, - показала она кивком головы в ту сторону, - это нас зовут.
-Пойдём, - согласился я, слегка робея при виде незнакомой, дружной компании.
-Ну, а как тебя представить? Моим знакомым? - спросила у меня на ходу девушка.
-Да по имени, без всяких дополнений, - ответил я и подумал: "Им, не всё ли равно, кто я такой?"
Однако мне было бы неприятно ощущать на себе многочисленные косые взгляды и холодок в отношениях только от того, что я курсант, теперь уже, правда, бывший, но, всё же, военный.
Встретили нас за столом весьма приветливо, но я заметил, что всё радушие относится к моей спутнице, а на мою долю достались колкие, изучающие взгляды.
Стол был рассчитан на шесть мест, но сидело здесь человек десять. Среди них было три девушки. Одна из них рыжеволосая, несимпатичная, с крупными конопушками на лице, нагло и враждебно уставилась на меня, бесцеремонно пожирая огромное яблоко, которое она держала в облокоченной на стол руке, и откусывала от него большие куски, едва влазившие в рот. Другая о чём-то, мило улыбаясь, болтала со своими соседями, совершенно не обращая на нас внимания, обращаясь то к сидящему слева от неё, то к сидящему справа. Она была весьма миловидна собой, и меня поразила её великолепная, широкая улыбка, что называется, на все тридцать два по двадцать четыре. Третья девица, уставившись в потолок, задумчиво потягивала сигарету, выпуская вверх струйки сигарного дыма, седой пеленой плывшего над столом. Она бросила в нашу сторону равнодушный взгляд и снова вернулась к своему занятию.
Нам предложили присаживаться и присоединяться к кампании. Но места в тесном кругу сидящих не оказалось. И тогда по команде крупного, коротко стриженного парня, которого здесь, видимо, почитали за старшего, четверо из сидевших встали, подошли к соседнему столику, вежливо и непродолжительно побеседовали с сидевшей за ним парочкой, а потом, подождав, пока те пересядут, взяли его и аккуратно, со всей сервировкой перенесли, приставив к столу, за которым сидела кампания, расширив жизненное пространство.
Поднесли ещё стулья, и кампания расселась посвободнее, заняв оба стола.
Я едва успел сесть рядом с Вероникой, как к нам подскочила официантка, мотавшаяся по залу в маленьком белом фартучке, обрамлённом для красоты синей и красной лентой.
-Вы что, молодые люди, с ума посходили?! Вам тут что, ресторан или столовая какая-нибудь? Что это вы самовольно здесь интерьер нарушаете, как в каком-нибудь задрипанном заведении? - затараторила она у меня над ухом.
-Маргарита! Успокойся! - отозвался коротко стриженый парень. -Успокойся! Не бузи и не распугивай клиентуру.
-Я тебе сейчас успокоюсь! Я ещё милицию сейчас вызову! - н унималась женщина.
-А я тебе говорю: успокойся! Если хочешь, то иди, позови мента, что б тебе на душе спокойнее стало. Так уж и быть, я ему в честь моего дня рождения червонец в карман суну и расскажу побаску, как тебя в туалете драл.
Официантка подошла к нему поближе, найдя того, с кем, видимо, можно поскандалить, и, не обращая внимания на его слова, продолжила возмущаться, правда, уже не так громко:
-Нет, объясните мне, пожалуйста, товарищ-господин Бегетов, почему вы нарушаете порядок в нашем зале, переставляете столы, как вам вздумается?! У нас утверждённый интерьер, и изменять его можно только с разрешения дирекции ресторана!
Здоровяк протянул к ней руку и, обхватив за талию, притянул немолодую женщину к себе. По возрасту, она годилась ему, наверное, в матери.
-Плевать я хотел на вашу всю администратуру и на её указивки. А переставил я один единственный стол потому, что у меня сегодня день рождения, и я хочу, чтобы мои друзья сидели вместе со мной!
-В таких случаях заявку подают на банкетный зал, - официантка заметно смягчила тон голоса, и я понял, что она побеждена. -А не хотите, то празднуйте свои дни рождения где-нибудь на блатхате или дома, в конце концов. Для такой кампании там места вполне хватит. А в ресторан люди приходят посидеть, культурно отдохнуть и повеселиться...
-Ну, слушай, ты! Мы тоже сюда не слёзы пришли лить. Мы тоже сюда пришли весело и культурно отдохнуть. Да и какое твоё дело, где мне отмечать свой день рождения?! Кто ты такая, чтобы указывать?! Совсем приборзела старуха?! - с наигранной, но почти натурально звучащей сердитостью в голосе, спросил её именинник.
-Да, ради бога, никто вам не запрещает, пейте, гуляйте, на здоровье, справляйте свой день рождения. Я же это так, для острастки, чтобы совсем не приборзели! А то вам сначала столы захочется сдвинуть, а потом на сцену полезть потанцевать вместе с нашими девчонками из варьете. Это ж я так только, для порядку! Только вот, я думаю, вам тут народ остальной мешать будет, всякая ерунда начнётся, не поймёте друг друга. Что морду побьёте, так это ладно, только вот посудку жаль: её по нонешним временам трудновато доставать. Заказали бы себе банкетный залик и гуляли бы как люди, в своё удовольствие, и другим не мешаючи. А здесь общий зал, и зачем интерьер нарушать-то, самовольничать?
-А затем, Маргарита, милая, что я к народу хочу ближе быть, к простому человеку, понимаешь? Мне на него всегда смотреть приятно. Гости мои варьете хотят посмотреть. А в банкетном зале варьете выступать не будет, даже ели ты попросишь. Разве не так?
-Заплатишь - всё будет.
-Да мы уж как-нибудь здесь, ладно? - словно попрошайка, издевательски заискивающе глядя ей в глаза, промолвил здоровяк, в его интонации сквозила явная насмешка человека, который воспринимает подобные придирки к себе, как игру, пока она ему не надоест. Но официантка упорно делала вид, что не замечает этого, а именинник совсем уже жалобно попросил. -Не мешайте нам, пожалуйста, тётенька, и мы тебя не обидим!
Маргарита уже ничего ему не отвечала и лишь стояла, нахмурившись, так и продолжая пребывать в объятиях молодого паяца. Она пыталась ещё нахмуриться, но у неё ничего не получалось.
Помедлив немного, коротко стриженый окинул взглядом сидящих за столом и произнёс, обращаясь ко всем:
-Ну, что ж, когда колено скрипит, его смазывают! Что, подмажем тётеньке?!
Он опрокинул на стол яблоки из большой вазы, стоявшей посреди стола, положил туда, достав из кармана, красненький червонец и взглядом дал знак последовать его примеру всех сидящих. За ним последовали все остальные. Вскоре в вазе красовалась разноцветная кучка бумажных денег.
Лицо официантки подобрело, расплываясь всё шире в улыбке с каждой брошенной купюрой, и, когда подошла моя очередь, она уже цвела, как майская роза.
Когда именинник рассыпал яблоки по столу, они раскатились в разные стороны, как бильярдные шары после удара по пирамиде. Три из них покатились ко мне. Одно упало на колени, другое я успел поймать, третье нырнуло куда-то под стол. Я наклонился, чтобы подобрать его, но тут же почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав. Это была Вероника.
-Ты что, с ума сошёл, под столом ползать?! - спросила она.
-Яблоки собираю, - ответил я.
-Перестань этим заниматься сейчас же, а то подумают, что ты крохобор и жадина.
-Жалко ведь, - сказал я и подумал почему-то, глядя на неё и удивляясь про себя, как это могло случиться, что всего несколько часов назад я был близок с этой малознакомой мне обворожительной, как принцесса, девушкой, у которой есть к тому же свой, совсем другой и незнакомый мне мир. теперь и нас с ней связывала и отделяла от всех присутствующих общая тайна, и от этого у меня в груди было тепло, потому что вокруг меня сидели какие-то совсем чужие мне люди, которых я не знал и никогда раньше не видел, но мне не было, как ни странно, одиноко среди них, потому что рядом сидела сроднённая, как мне казалось, душа.
Наши души не были породнены, но и этот обман, который сидел во мне, эта подделка под настоящее, и она согревала мне сердце в ледяном, вечном мраке одиночества, преследовавшем меня всю жизнь. Мне вдруг захотелось прямо сейчас броситься на колени перед этой хрупкой фигуркой, прильнуть к её ногам и просить, чтобы она никогда не покидала меня, потому что роднее её у меня никого нет на этом свете, потому что всю свою такую короткую, но такую тоскливую, неимоверно долгую в своём медлительном движении жизнь, моя душа металась среди полутеней и полупризраков, пытаясь найти родственное себе создание, которое разделило бы вместе с ней тот долгий путь под светом равнодушных звёзд, который зовётся жизнью.
На глазах у меня совсем неожиданно навернулись слёзы, и я приложил огромное усилие, чтобы они не покатились по щекам. В голове снова, как внезапная метель или буря, понеслись обломки строф и четверостиший, и промелькнула мысль: "Шизофреник слезливый! Ну-ка, немедленно успокойся!" Но это не помогло, и, чтобы как-то заставить уйти свои чувства внутрь, в глубину себя и не показываться на свет божий, я предался их слушанию про себя:
Под светом равнодушных звёзд
В холодном мраке год за годом
Не ведая, откуда родом,
И из каких забытых гнёзд...
-Что с тобой? - испуганно спросила Вероника, сочувственно заглядывая в мои глаза, в краешках которых проступили и заблестели бусинки слёз. Может быть, она подумала, что я плачу от того, что мне жалко этих яблок? Что же я, совсем, что ли сумасшедший, или что она себе думает?
Я выпрямился, взял яблоко, упавшее на колени и поднёс к лицу, разглядывая его яркую, красно-жёлтую кожицу, источавшую великолепный запах божественного нектара, который теперь я очень плохо чувствовал из-за своего извечного насморка, начинавшегося всякий раз, когда глаза были на мокром месте. Он преследовал меня теперь всегда ещё с первого курса, когда я однажды легкомысленно и неосторожно промочил ноги в карауле по своей ребяческой беспечности, а потом ещё долго ходил с мокрыми портянками.
-Знаешь, - обратился я к ней, поднимая всё выше налитый медовым соком плод, - такое яблоко, наверное, когда-то Адам подарил Еве...
-Эй, ты! - услышал я голос именинника. Он, видимо, звал меня уже не в первый раз, и потому говорил уже довольно громко, чтобы я, наконец, услышал его обращение. К тому же он не знал, как ко мне обратиться, то ли с высоты своего положения, то ли как к равному. С высоты он, наверное, немного побаивался, а как к равному почувствовал бы себя, скорее всего, оскорблённым до глубины души. Но он всё-таки быстро нашёлся. - Эй ты, студент, мы тебя ждём.
Я оглянулся вокруг. Все присутствовавшие смотрели в мою сторону. В глазах многих я прочёл насмешку и иронию: они смотрели на меня или как на болвана, или как на небожителя, - а рыжая, уловив интересный момент, прекратила даже жевать яблоки, которые исчезали в её рту одно за другим.
Официантка всё стояла на своём месте, чего-то ожидая, и я понял, что ей нужно.
Слово "студент", которым меня только что обозвали, резануло мне ухо, и даже оскорбило меня. Я захотел сказать в ответ: "Я тебе, чувак, не студент!" - но не отважился этого сделать, а потом, когда было уже поздно, пожалел, что вовремя не огрызнулся, потому что теперь было весьма вероятно, что, если мне придётся ещё когда-нибудь бывать в этой кампании, то меня здесь так и будут теперь называть. Да и, уже в этот вечер те, кто желал подколоть или унизить меня, делали вид, что забыли моё имя, и называли меня также. Я больше не откликался, показывая, что не признаю этого обращения, но это лишь подзадоривало особо рьяных, и желающих называть меня так в этой кампании оказалась, чуть ли не половина. Видимо, новичок, которого привела неизвестно откуда Вероника, пришёлся здесь не ко двору, и мне давали это понять при любом удобном случае.
Когда я достал из кармана зелёную пятидесятирублёвую банкноту, вокруг стола прокатились вздохи одобрения и удивления. Я швырнул купюру на кучу денег с таким видом, словно сказал: "Нате, подавитесь! У меня ещё есть!", - но она, видимо, желая обсмеять меня, эта неживая вроде бы, неуклюжая, мерзкая бумажка, прокатилась по куче "деревянных", спрыгнула с вазы и упала на сукно стола.
Именинник поднял брошенную мной купюру, развернул её, посмотрел, словно издеваясь, на свет, будто бы не доверяя мне, а потом, убедившись, что она не фальшивка, протянул её официантке, всё ещё продолжающей стоять рядом со столом в выжидающей позе со словами:
-На эту вот нам, пожалуйста, водки! А эти, - он взял в руку вазу и отдал её театральным жестом сладом, - за нарушение интерьера!
Официантка, нагруженная нашей мздой и заказом, отвалила, словно глиссер от причала, легко, но с помпезностью, и через несколько минут на столе у нас появилось два графинчика, запотевших от прохлады наполнявших их "Пшеничной" и "Особой".
-Гуляем! - подбадривая кампанию, прикрикнул именинник, как заправской заводила, и принялся наливать водку в рюмки.
Сидевший рядом с ним молодой человек довольно приятной наружности, худощавый, нескладный, белобрысый, с прямыми, падающими сосульками длинных волос, зачёсанных назад со лба за виски и уши, с горбатым носом и насмешливой, не покидающей его лицо, сквозящей трусостью и подлостью блуждающей улыбкой тонких губ попытался перехватить у него графинчик, а когда тот не дал, то принялся разливать из бутылок лимонад по фужерам. Сидящий по другую руку парень налил дамам шампанского.
Стремясь как-то оправдаться в глазах кампании за свою ощущаемую ими всеми неловкость и показать свою воспитанность в манерах высокой культуры, я попросил у белобрысого бутылку, чтобы налить Веронике, сидящей рядом, в её бокал лёгкого, искрящегося, играющего пузырьками напитка. Он всё же дал мне её, но почему-то насмешливо покривился с почти презрительной ухмылкой.
Однако, не смотря ни на что, постепенно веселье захватывало нашу кампанию. Правда, закуска к водке была не ахти какая хорошая и обильная, и гости с ней расправились, едва только началось гуляние. Тогда сидевший рядом с именинником белобрысый, видимо, его особо приближённое и доверенное лицо, переложив бремя заботы и инициативы с плеч своего покровителя на свои, достаточно взбодрённый и осмелевший под действием крепкого зелья, предложил сброситься на продолжение "дружеского праздничного ужина".
Добровольные взносы на этот раз оказались намного скуднее, и только я один снова положил пятидесятирублёвку, пожертвовав её с прежним достоинством, после чего новоявленный тамада и его хозяин многозначительно переглянулись, и белобрысый паяцно сожмурился, а потом предложил мне, обратившись через весь стол, развязно и нагло, сыграть с ним в карты. Верзила-именинник одёрнул его, но того, видимо, крепко развезло, и он огрызнулся:
-А чё ты мне мешаешь? У него башки есть.
-Оставь студента в покое! - ударил под бок своего приятеля детина-именинник, и тот успокоился.
Тем временем народу в зале собралось уже достаточно: вечер был в самом разгаре. Публика была здесь самая разнообразная, и, насколько я был в состоянии что-то понимать и ориентироваться, среди кутил были в большинстве своём лихие люди.
За одним из столиков, как я заметил, веселился Дмитрий Шабрыкин, парень лет двадцати пяти. Когда-то, года три назад, он, будучи уже вполне взрослым человеком, отслужившим в армии срочную, и проработав не один год на заводе, то ли с пьяной головы, то ли с какого-то заскока мысли, ума за разум, поступил в наше училище со своим другом одногодкой, большим приятелем во всех делах. На заводе они слыли большими повесами, да и закладывали за воротник прилично, но в училище первое время притихли, хотя это была явно не их среда: они были уже слишком взрослыми для того, чтобы ими играли, как солдатиками.
Шабрыкин к кону первого курса стал старшиной батареи и лихо командовал своими курсантами, щеголяя своими пушистыми рыжими усами, как заправской капрал. Ему дать бы тогда офицерский чин и отправить в войска, и из него вышел бы неплохой командир взвода: его сверстники давно уже ходили лейтенантами. Но училище есть училище, да и с армейской рутиной не такие боролись если вовремя не заметить, что у человека есть способности и талант к какому-то делу, то дело это для него, в конце концов, превращается в пародию или игру, а он сам, в лучшем случае, в злого клоуна. Никак не надо было Шабрыкину оставаться на положении пусть хоть и старшины, но всё же курсанта. У него было для этого слишком взрослое самолюбие, и сознание того, что рядом с ни сплошь одни пацаны, которые и в жизни-то ничего толком не видели и только слезли со школьной скамьи, сыграло свою роль. Он не смог смириться в душе ни с этим, н с тем, что им командуют его сверстники, и некоторые новоиспечённые училищные командиры взводов приходятся и помладше него.
Товарищ Шабрыкин попал в соседнюю батарею, и в карьере продвинулся к тому времени до заместителя командира взвода, должность пониже, чем старшина, всё-таки, и, соответственно, блат не такой.
Старшина в силу своего положения, как действительно по службе, но и не малой частью по собственной нужде, имел возможность лишь изредка ходить на занятия, и это не отражалось на его успеваемости. Ему ставили зачёты и положительные отметки только за то, что он старшина и страшно занят по хозяйственным вопросам. Оценки во все ведомости и журналы шли "автоматом", преподаватели с пониманием кивали головой, когда им в очередной раз докладывали, что старшина "занят" по вопросам батарейного хозяйства, не потому даже, что они наивно верили в это, а потому, что с незапамятных времён так было заведено. Да и когда знаешь, что человеку уже за двадцать, что он давно уже прошёл все горнила жизни и совсем уже вышел из возраста, когда его ещё можно считать пацаном, то и отношение у преподавателей к нему будет совершенно другое. Дескать, не по ошибке пошёл человек учиться на офицера. Никто из них никогда и не подумал бы отмечать, а тем более докладывать, что старшины батареи не было на занятии. Тем более, что его не было почти всегда. Да и бесполезно было бы это делать, потому что командиры всячески покрывали и прикрывали старшинские проступки во все времена и по многим причинам.
У замкомвзвода, какой бы блатной или "хороший" он ни был, как командир для взвода, таких привилегий отнюдь не было. Напротив, случись узнать кому-нибудь из начальства, что его не было на занятии, не важно - на лекции для всей батареи, специальном занятии для взвода или самоподготовке, как ему попадало во сто крат сильнее, чем если бы такое приключилось с рядовым курсантом, потому как он должен по всем нашим канонам и методикам служить примером для своих подчинённых, в том числе личным.
Вот и пошли у друзей со второго курса дорожки в разные стороны: Шабрыкин запил, загулял, начал бегать по ночам по бабам, а днём отсыпаться в каптёрке, где ему уже места не было, изображая к месту и не к месту, если требовалось кипучую хозяйственную деятельность. Правда, случалось, что он прихватывал в свои ночные похождения и друга. Но такое получалось в силу не от них зависящих обстоятельств довольно редко: тому надо было ходить на занятия и удавалось отлынивать от них с большим трудом.
В конце концов, к новому году Шабрыкина пришлось лишить старшинства, уж больно сильно стала заметна его нерадивость. И он, как впрочем, и следовало этого ожидать, совсем отбился от рук: так его ещё сдерживала во многом командная должность.
Теперь же он плевал на командира батареи, который раньше ему во всём попустительствовал, а с командиром дивизиона разговаривал, как с отцом родным, но совершенно отказывался его слушать. Конечно, то, что его разжаловали, для Шабрыкина было тяжёлым ударом, но он и не собирался исправляться и, тем более, просить прощения и пощады: для него было уже решено, что с армией его игры покончены навсегда.
Его понизили в звании, лишили "тёплого" местечка, батарейной каптёрки, и перевели на должность замкомвзвода, на которой он от обиды не смог продержаться и месяца.
В тот Новый год на втором курсе Шабрыкин спел свою прощальную лебединую песню. Он его встретил рядовым курсантом. Вечером он просто ушёл в город, не для того, чтобы бросить вызов своим неблагодарным командирам, а просто, как ощущающий себя вольным человеком, решившим встретить праздник не в казарме, а в нормальных человеческих условиях. Появился он в училище только под утро, часов в пять. Я был тогда на третьем курсе и встречал Новый год в карауле, и когда и как вернулся бывший старшина, видел своими глазами, стоя на посту, расположенном у самых казарм.
Шабрыкин шёл по территории училища, обнявшись с какой-то хорошо подвыпившей девахой. Они пьяно и залихватски орали песни в предутренней тишине, далеко и одиноко разносившиеся по заснувшему после праздничной ночи училищу и всем окрестностям. Вот они приблизились ко мне, маячившему на дороге между казармой и зданием винтовочного артиллерийского полигона. Не доходя метров двадцать, парочка остановилась, и через минуту женщина, которая так и пожелала остаться незамеченной и неузнанной мною, пошла обратно, пьяно вихляя, а Шабрыкин направился ко мне.
Приятельские отношения с этим типом у меня остались ещё с тех времён, когда я имел счастье одним из немногих попасть на стажировку на первый курс и месяца два "рулил" замкомвзводом в том самом взводе, где был его друг, занявший после меня это место. Подойдя поближе, он пригляделся и, узнав, кто это несёт службу у него на дороге в столь неподходящую для этого ночь, сдержанно поздоровался, совершенно не выказывая мне своего опьянения. Он посудачил со мной о том, о сём, посетовал, что вот такая у него непутёвая судьба, пожалел меня, что я стою на посту, когда нужно, как минимум, напиться, потому что ночь необыкновенная, новогодняя. Потом вдруг извлёк из-за пазухи бутылку водки, наполовину выпитую.
-Хочешь? - спросил он и, запрокинув голову, саданул с горла грамм двести.
Отказывать ему мне было неловко, так как его возраст внушал мне определённый жизненный авторитет, и было, пожалуй, лучше разделить с ним несколько глотков спиртного, чем потерять потом навсегда его уважение, потому что мнение о людях Шабрыкин складывал из таких вот малозначительных эпизодов, но основательно и крепко, и ели оно переворачивалось в худшую сторону, то восстановлению не подлежало даже через сто лет. А мне совершенно не хотелось быть у него на плохом счету. К тому же повод для ста грамм был и весьма существенный - всё-таки Новый год, а встретил его, как собака, выгнанная хозяином на мороз, на посту, да ещё не в свою смену, отстояв лишние два часа на холодрыге. Должен я был смениться в одиннадцать часов, но мой сменщик, отпросившись у начальника караула на полчаса якобы сбегать за конфетами для праздничного стола в жилой городок, к официантка из курсантской столовой, вернулся назад таким пьяным, что не только на посту, но и на ногах стоять уже не мог. С мороза его так развезло, что для протрезвления его выволокли раздетого на улицу, на дворик для прогуливания арестованных на нашей училищной гауптвахте, да там и бросили на стуже до тех пор, пока караулку не покинул начальник училища, приходивший с поздравлением. Потом его переволокли в казарму, а я отстоял за него ещё два часа как раз в новогоднюю полночь. Меня тогда ещё поздравили мои бывшие подчинённые, заметив, что я разгуливаю в тулупе, с автоматом на плече под их окнами, где они вселились: они тогда не поленились, выскочили ко мне на пост из казармы на январскую стужу, окружили меня, смущённого их вниманием, обнимаясь и вешаясь мне на шею, сунули мне четверть пузыря водки и заставили выпить прямо из горла, дав потом хрустящий солённый огурец на закуску. Так что почин уже был.
Я осушил предложенную Шабрыкиным бутылку, едва не похлебнувшись и, обливши изрядно шинель и воротник тулупа, и он снова заговорил о том, что всё ему в этом училище уже осточертело, и вот сейчас он пойдёт и набьёт морду своему командиру взвода, который, скорее всего, дожидается его прихода в казарме.
-Я ему звонил с КПП, - сказал он мне с пьяной доверительностью, какая присуща только нашим бесшабашным людям, - он обматерил меня. Я ему ответил, чтобы он, козёл, ублюдок, ждал меня в казарме, что я сейчас приду и набью ему ебало. Пусть готовиться, гадёныш, к головомойке. Посадить меня - не посадят, а выгнать - всегда, пожалуйста, только рад буду!..
Шабрыкина отчислили из училища перед старым Новым годом, а друг его так и остался в училище. Теперь вот он сидел невдалеке от меня в своей мужской кампании, разливая водку, весело улыбаясь и ослепляя женщин своими по-прежнему пышными, рыжими усами. Мы как-то встречались с ним несколько раз на улице в городе, но так ни разу и не поговорили с ним по душам. Знал я, только, что работал он на то же заводе, с которого ушёл в училище, но жаловался на тяжёлую работу и говорил, что будет уходить. Потом, уже совсем недавно, весной, он устроился инструктором по парашютному спорту в спортивном клубе и отзывался о своей новой профессии весьма хорошо:
-Сам понимаешь, девочки, небо, воздух, времени свободного до чёрта - короче, всё, что нужно такому человеку, как я.
Теперь Шабрыкин тоже меня заметил, слегка кивнул головой на мою поднятую в приветствии руку. Я не решился тут же встать и подойти к его столику, сочтя, что сделать это сейчас неудобно и надеясь поздороваться с ним поближе немного позже.
Именинник поманил пальцем, и Вероника, извинившись, подошла к нему, обойдя вокруг весь стол. Парень жестом попросил её наклониться и начал шептать ей что-то на ухо. Вероника сначала внимательно слушала, но вскоре заулыбалась, засверкала глазками в мою сторону, даже зарделась вся, чего я от неё никак не ожидал, отчего, не смотря на всю свою предельную ослепительность и красоту, похорошела ещё больше. Потом она, выпрямившись и глядя в лицо имениннику, покачала головой, продолжая улыбаться.
-Ну, ладно, - сказал ей здоровяк, и она вернулась н своё место.
-О чём он тебя спрашивал? - поинтересовался я.
-Почему ты решил, что он что-то спрашивал? - удивилась девушка.
-Не знаю, по по-моему, это было написано у него на лице. Во всяком случае, мне так показалось.
-Представь себе, что ты угадал. Он спрашивал о тебе, интересовался, что ты за птица, и давно ли я тебя знаю.
-Ну, и что ты ответила?
Вероника отмахнулась от меня рукой.
-Ну, ладно, познакомь меня, пожалуйста, с присутствующими, хотя бы заочно для общего развития и чтобы скучно не стало. Так как, я смотрю, никто не горит желанием со мной познакомиться, то хоть расскажи, с кем я в одной кампании гуляю.
-Ну, что же, хорошо, слушай, - согласилась Вероника. -Как ты уже, наверное, догадался, это наш именинник, который и пригласил нас сюда. Его зовут Жора, но все, кто его близко знает, зовут его Бегемот. Он чем-то на него смахивает, наверное, своими солидными размерами. Рядом с ним, вон тот, белобрысый, - Лёва Зуб, - ближайший помощник и друг Бегемота. Кроме клички Зуб за ним ещё числятся также Фикса и Докер. Две первые пристали к нему за его золотую фиксу, которой он очень загордился, когда ему поставили. А почему Докер? - не знаю. Может быть, это какая-то производная от карточного покера, но я точно не скажу, потому что не интересовалась. Да и называют его так только подхалимы и шестёрки, которых он топчет четырьмя копытами. Остальные, те, кто старается держаться с ним на равных или же выше него, называют его не иначе, как Зуб, а, когда хотят поддеть, то и Фикса. Свою кличку Фикса Лёва органически не переваривает. Поэтому ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не вздумай называть его Докером - велика для него честь! Иначе сразу же здорово потеряешь в своё положении. Но, если не хочешь стать его врагом, то употребляй только нейтральную Зуб, но и то не всегда, хотя бы первое время. А так, зови его по имени - Лёва.
-Знаешь, я как-то не собирался, вообще-то, общаться со всей этой шушерой! - возмущённо возразил я Веронике, желая ей напомнить, что я всё-таки птица другого полёта.
Девушка посмотрела на меня внимательно, отстранившись, подавшись в сторону, и как бы видя впервые, а потом, скептически, иронично улыбнувшись, сказала:
-Посмотрим! Если ты желаешь продолжить наше знакомство, то тебе волей-неволей придётся сталкиваться с этими людьми, хотя бы изредка. Так что, слушай, лучше, внимательнее, что я тебе говорю, и не возникай!
Я хотел было снова возразить, теперь насчёт такой уверенности в моих желаниях, но такое самоуверенное заявление подействовало на меня тем неописуемым образом, когда в одном слове, одной фразе красивой женщины для мужчины заключается целый мир противоречивых чувств. Здесь есть и восхищение, и очарование, и желание протестовать, защищать своё самолюбие, но первые борются со вторыми, и, в конце концов, язык остаётся нем.
-Хорошо, познакомь меня, пожалуйста, с остальными, - попросил я её, совладав с собою.
-Пожалуйста. Рядом с Зубом сидит один привредный тип, - продолжила свой рассказ Вероника, успевая при этом принимать комплименты от мужчин, отвечать на колкие замечания и шуточки, сквозившие за столом, просить меня или соседа справа положить ей в тарелку салата, рыбы или другой закуски и налить в бокал шампанского или лимонада, отказываясь, всякий раз от водки, для очередного тоста. - С виду он, вроде бы, ничего человек, но копнёшь глубже - гнилой до мозга костей. У него снега зимой не выпросишь. Жора, Бегемот, его не любит и терпит только из-за Зуба, который водит с ним дружбу, хотя, казалось бы, чего общего может быть у этих людей: Фикса, хотя и жестокий, надменный и даже подловатый по своей натуре, всё же довольно открыт и прост, особенно в кругу себе равных. Этот же напротив, всегда замкнут, молчит, что-то постоянно думает, словом, себе на уме товарищ. Зовут его Витя. Он любит, когда к нему обращаются по имени, но за глаза все называют его Шланг, Стропила или Чучело. Если он услышит последнюю кличку, то беситься от злости, особенно сильно, аж синеет, бедный, но никогда не тронет того, кто его не боится, а он нюхом чует, как шакал. Единственное, в чём он силён, так это в запудривании мозгов девкам. Здесь он мастер, особенно, когда в ударе. Когда Бегемот сильно на Витю сердиться, то он называет прямо в лицо Чучелом. Тот обижается, но при Жоре не смеет и слова пикнуть в свою защиту: боится до смерти. Зато потом может не появляться в кампании неделями и возвращается только под влиянием уговоров Лёвы. А зря! К нему все параллельны, как к Шлангу нейтральному, как будто его и нет. Его отсутствие не очень-то заметно, и я думаю, что, если он вообще исчезнет, то никто, кроме Лёвы и ещё одного человека, жалеть не будет: Стропила - халявщик, живёт под девизом: "На халяву и уксус сладкий!" А чтобы своё что-нибудь отдать, так это для него хуже смерти.
Вероника перевела дух, вместе со всеми дружно чокнулась своим фужером. Отпила немного шампанского из своего бокала, поставила его на стол и, развернув шоколадную конфетку, весело прикрикнула:
-Э-э-эх! Последний раз гуляем! Кстати, - спросила она, - а ты не заметил случайно, сколько положил Витя, когда собирались вскладчину официантке и на стол потом?
-Нет.
-А я обратила внимание, - она откусила от своей конфеты кусочек. - Первый раз - трёшку, а второй, вообще, - рваный.
-Ну и что, может, у него денег сейчас нет? - попытался защитить Витю или просто раззадорить собеседницу я.
-Да ты что?! - Вероника чуть не перешла с шёпота в голос. - У Шланга нету денег?! Знал бы ты, кто его родители, такого бы не говорил. Он как-то одно время пудрил мне мозги, так разговорился и вздумал хвастаться, что у него ежедневно на карманные расходы есть червонец, не говоря уже по праздникам. Родители не обижают, живёт, как сирота в детдоме, да и сам фарцу гонит нехило: мамаша на областной базе заведует. Он по-крупнику работает, а не по мелочёвке, но это тоже башки приличные. Если хочешь знать, то несколько дней назад я слышала, как Стропила говорил Фиксе, что, если бы Жора относился к нему по-другому, то он бы закатил ему такие именины, что весь город гудел бы. Конечно, он мог и прихвастнуть, чтобы к Фиксе ещё больше подлизаться, но всё-таки, это человек при деньгах. А ты говоришь... Да, если хочешь знать, у него сейчас денег в кармане, наверное, больше, чем у нас всех остальных вместе взятых. Он бы мог спокойно отслюнявить сейчас оба раза по полста, не меньше, и ничего бы страшного с ним не случилось. А ты, кстати, зря так деньгами расшвыриваешься! Для новичка это нескромно, и не принято у нас в общем-то. Новички, обычно, гуляют у нас на халяву. Ты на себя только лишнее внимание привлекаешь, а оно здесь ни к чему. Смотри, а то тебя могут за фраера принять. Небось, последние деньги выложил, а в кармане только дырка и осталась.
-Да нет, есть ещё немного, - потупил я взгляд. - А с чего ты взяла, что я к себе внимание привлёк?
-Я это вижу простым, невооружённым, так сказать, глазом. Лёва Зуб тебя на мушку взял! Дурачок ты, и я тебя предупредить не успела. Откуда же я знала, что ты сейчас полтинными начнёшь метать? Так у нас капустой никто не сорит! Будут ещё деньги собирать - больше не клади. Ни рубля не клади, скажешь: "Нету!" Тебе поверят. Хорошо?
-Хорошо, - пообещал я.
-А, вообще, скажи спасибо Бегемоту, что он Фиксу осадил, а то не сдобровать тебе. Ты думаешь, что никто ничего вокруг не видит? Как бы не так! Ты думаешь, Жора не заметил, что Стропила жмотничает? Заметил, и ещё как заметил! Вот он ещё раз, другой соберёт деньги, а потом определит ему меру наказания на сегодняшний вечер и огласит приговор.
-А какой приговор? - мне стало жутко интересно погрузиться поглубже в мир интриг этой маленькой кампании.
-Какой - не важно. Я и сама не знаю. Жора по части таких дел большой фантазёр и изобретатель. Но Чучелу будет сегодня не сладко, и он ещё пожалеет, что вообще сюда пришёл, это я обещаю, - ответила Вероника, прищуриваясь от удовольствия и делаясь похожей на хитрую лисичку, предвкушающую сладкую пакость. - Ух, как хочу насыпать на хвост соли этой жадине!
Между тем, наше шушуканье не осталось незамеченным за столом.
-О чём это вы так мило беседуете, Вика? - спросил именинник, натянуто улыбаясь. -Нам тоже ведь интересно послушать. Или у вас какие-то свои секреты?
-Да нет, - ответила девушка, стараясь не привлекать к себе общего внимания. - Никаких секретов. Так, милая болтовня.
-И о чём же? - не отставал Бегемот. Со мной он не разговаривал, обращаясь к девушке. Видимо, хотя он и обозвал меня "студентом", но всё же теперь предпочитал основательнее выяснить, что из себя представляет моя персона.
-Он мне анекдот рассказывает, - ответила девушка.
-О! В самом деле?! - воскликнул Бегемот обрадовано. - Это как раз то, что нужно сейчас нашей кампании для поднятия жизненного тонуса: хороший свежий анекдот, а то все заскучали, я гляжу, - он обвёл взглядом, комично нахмурившись, сидящих за столом, а потом спросил. - Верно, я говорю, ребята?
-Верно, верно, верно, - недружно и без особого энтузиазма донеслось со всех сторон. -Валяй, давай для всех.
Я растерялся, так как вовсе не собирался рассказывать никаких анекдотов и тем более становиться центром всеобщего внимания. "Ах, Вика, Вика! Кто тебя за язык тянул?!" - посетовал я, рассердившись на девушку.
-Эй, студент, чего ты насупился? Валяй, рассказывай, - нагло и слишком фамильярно обратился ко мне Зуб.
Меня в который раз уже так называли за сегодняшний вечер, и это весьма задело. Первое, что мне захотелось сделать, это встать и уйти. Потом я снова решил было промолчать, но подумал, что пора положить этому конец, что если так пойдёт и дальше, то меня здесь просто-напросто затопчут, и, поэтому, собрав все душевные силы и кое-как преодолев свой страх, я ответил:
-Зови меня как-нибудь по-другому, пожалуйста. В конце концов, у меня есть имя. Я же не обращаюсь к тебе по кличке, Лёва.
При моих словах Зуб побелел от злости, и губы его стали совсем тонкие и превратились в белую полоску. Он злобно сверкнул глазами на Веронику, но она смотрела к себе в тарелку и не заметила его ненавистного взгляда.
-Анекдоты я рассказываю вовсе не новые, а старые, - продолжил я тут же, не давая опомниться Фиксе. - Да к тому же на военные темы. Вам, наверное, они будут не интересны.
Тут я запнулся, так как понял, что сказал лишку. Последними словами я чуть ли не наверняка выдал себя, свою принадлежность к военным, что было для меня крайне нежелательно. Но, по-видимому, на мои слова мало кто обратил внимания, за исключением Фиксы, который тут же навострил уши, но не успел ничего сказать, потому что Бегемот как отрезал, полоснув глазами, словно бритвой:
-Ну, что ж! Военные, так военные. Всё равно, чем тоску разгонять.
Я находился в полном замешательстве, так как не знал, что же теперь делать: отнекиваться или рассказывать анекдоты про курсантов, которые довершили бы моё разоблачение: и дураку стало бы понятно, кто я такой. Но делать было нечего: взялся за гуж - не говори, что не дюж.
На памяти крутились совсем не подходящие для такого случая истории типа:
"Пришёл курсант к своей знакомой домой. Она посадила его ужинать, а сама сидит напротив и смотрит на него, а то и дело спрашивает: "Ну, и как вы там живёте?" Первый раз он ей на этот вопрос ничего не ответил. На второй сказал: "Встань вон в тот угол!" Она встала, а он ест дальше. Ну, подружка стоит в углу и оттуда снова спрашивает: "Ну, и как вы там живёте?" "Перейди вон в тот угол!" - отвечает ей курсант, продолжая ужинать. Она перешла и снова про то же спрашивает: "Ну, и как вы там живёте?" Тогда он ей опять говорит: "Перейди в третий угол!" А сам продолжает есть. Девушка снова выполняет его приказание и снова спрашивает: "Ну, и как вы там живёте?" "А вот так и живём, - отвечает ей курсант, вставая из-за стола и вытирая руки, - ходим из угла в угол и ждём, пока нас выедут!"
Если бы они знали, что я был курсантом, то такое можно было бы рассказать. Но опять же, при дамах...
Или вот:
"Курсант-первокурсник вышел в увольнение. К нему подбежал маленький мальчик и просит: "Дяденька, дай тридцать копеек, на мороженое не хватает!" "Нет, мальчик, у меня есть один рубль. Я схожу в кино, фильм посмотрю!" - отвечает мальчику курсант.
Выходит в город второкурсник. К нему подбегает мальчик с той же просьбой. "Нет, - отвечает ему второкурсник. -Я с девушкой в кафе пойду, в бар, на дискотеку. У меня денег не останется!"
Выходит в город третьекурсник. Мальчик к нему бежит. "Нет, - отвечает ему третьекурсник. - Я поеду в ресторан. У меня денег не останется тебе на мороженое!"
Выходит в город курсант с выпускного курса. Мальчик у него мелочи просит. Тот даёт ему рубль, гладит по голове и говорит: "Беги, купи себе мороженого! Может, и мой где-то вот так бегает, побирается!"...
Этот вроде бы как попристойнее, но опять же на курсантскую тему - нельзя.
На счастье я вспомнил, что к военным относятся и анекдоты из серии про поручика Ржевского, да ещё про Штирлица. Они были на устах у всего народа, а не только в чисто специфическом, узком кругу. Более счастливой для меня находки и придумать нельзя было сейчас.
Я предупредил, что заранее извиняюсь, если анекдоты будут немного вульгарные, а кое-какие и откровенно пошлые, где-то проскочат матерные слова, и начал рассказывать, открыв счёт:
"Поручик Ржевский решил отличиться на балу, куда его пригласил полковник. Он пошёл к своему знакомому поэту Лермонтову и попросил сочинить для него что-нибудь подходящее для такого случая, что-то вроде каламбурчика. Лермонтов, немного посочинительствовав, выдал ему эпиграмму:
Адам Еву ебал
К древу прижал.
Ева пищит,
Древо трещит.
"Здорово! - воскликнул поручик Ржевский. -Публика будет в экстазе!" И поехал на бал. На балу поручик Ржевский обратил на себя всеобщее внимание присутствующих: "Господа! Господа! Тише!!! Я вам сейчас каламбурчик расскажу, со смеху упадёте!" Все прислушались к поручику, а тут как назло эпиграммка у него возьми, да и выскочи из головы. Он уж силился, силился её вспомнить и не смог. А публика-то ждёт. Ну, тогда, чтобы окончательно не попасть впросак, поручик Ржевский и говорит: "Виноват, господа, забыл-с, забыл-с. Виноват. Но это не важно, я вам сейчас так, без эпиграммки выдам. Короче, я точно не помню, в чём там дело было, но мужик бабу ебал, все деревья сломал!"
...Несколько человек за столом засмеялись...
-Но это ещё не всё! - сказал я и продолжил:
"Опозорившийся поручик Ржевский, уже к Лермонтову не побежал, а бросился к своему приятелю-комедианту. "Дружище! - обратился он к нему. - Мне надо на балу эдакое что-нибудь смешное выкинуть, чтобы всем весело стало!" "Ну, что ж! - отвечает ему комедиант. -Надо - так сделай: возьми, погаси в зале свет, а потом скажи: "Господа, не правда ли, здесь темно, как у негра в жопе?!" Поручик Ржевский снова ринулся на бал. Прибежал, потушил свет, а как сказать-то и забыл. Вспомнил что-то, да не то, и говорит: "Господа! Здесь темно, как в жопе у кого?!"
...За столом в кампании снова послышались отдельные недружные смешки, и я собрался уже обидеться, но решил рассказать ещё что-нибудь напоследок:
"Наташа Ростова была, как известно, дама чрезвычайно капризная и придирчивая. И вот на балу её пригласил танцевать какой-то гусар. "Господин гусар, - сказала ему во время танца Наташа, - у вас на кителе нет одной пуговицы!" Гусар пошёл и застрелился. Пригласила Наташа танцевать полковника и во время танец говорит ему: "Господин полковник, у вас на мундире моль проела дырку!" Полковник пошёл и застрелился. Пригласила Наташа на танец поручика Ржевского. "Господин поручик, - говорит она ему. -У вас на сапогах грязь!" "Не грязь-с, а говно-с, мадам, - отвечает ей поручик, - высохнет, само отпадёт!"
На этот раз смех прокатился дружнее. Я заметил, что теперь меня слушают внимательнее, и потому понял, что аудитория была чрезвычайно раскисшая, а потому и такая невнимательная, но теперь она настраивалась на нужный лад. Видя такое дело, я с воодушевлением продолжил:
"Поручик Ржевский пригласил на танец Наташу Ростову и через несколько минут предложил ей безо всяких обиняков: "Наташа, пойдёмте ебаться!" "Ах, как вам не стыдно, поручик!" - возмутилась Наташа и покинула Ржевского. Танцуя в следующий раз с полковником, она пожаловалась ему: "Вы знаете, господин полковник, ваш поручик Ржевский такой низкий и пошлый человек!" "О, да, мадам! - ответил полковник. -Только я с вами не совсем согласен. Он не низкий, потому что единственный в полку ебёт лошадей, е вставая на скамеечку! Но что пошлый, так это правда, потому что он из-под меня эту скамеечку вышиб!"
...Мои анекдоты всё больше захватывали публику. Уже все с интересом слушали и с удовольствием хохотали над ними, а я разошёлся, подбодрённый этим, и строчил их один за другим, словно из пулемёта:
"Как-то корнет Васильев спросил поручика Ржевского о любви: "Поручик, вы когда-нибудь любили?" "Да-с, ебал!" - мечтательно ответил поручик. "Да нет, я говорю о высокой любви!" - поправил его корнет. "Да-с, и на колокольне ебал-с!" - всё так же мечтательно ответил поручик. "Да нет же! Я о чистой любви!" - не выдержал корнет. "И в бане ебал-с!" - ответил поручик. "Да нет же! Я говорю о духовной, возвышенной любви!" - замотал головой корнет. "Да-с, и на рояле тоже ебал!" - причмокнул поручик Ржевский.
В кампании произошло заметное оживление. Анекдоты подействовали освежающе, как хороший кофе. Теперь уже все наперебой пытались что-то рассказать, и каждый желал непременно сделать это первым. Один именинник сохранял невозмутимость и спокойствие.
-Э, а ну-ка, давайте, успокоились все! - наконец не выдержал он. -Давайте по порядку. Пусть он, - Жора показал в мою сторону, - расскажет ещё, а потом послушаем каждого. Давай, продолжай... ("студентом" он не назвал меня и в этот раз, запнувшись на полуслове, хотя кое-кому из кампании очень хотелось, чтобы он именно так ко мне обратился. У меня появились уже свои тайные и более или менее явные враги).
Я продолжил серию про поручика Ржевского, с удовольствием обнаруживая в памяти один забытый анекдот за другим. Вспомнил один, потом второй, потом третий:
"Поручик Ржевский спросил у знакомого корнета: "Чего бы нам такого сотворить занимательного?" "Давайте, поручик, насрём в рояль!" - предложил корнет. "Не поймут, друг - провинция!" - с сожалением ответил Ржевский.
К моему неудовольствию на этот раз меня слушало очень мало, кампания рассыпалась на небольшие группки, в каждой из которых слушали своего рассказчика, и только Жора Бегемот остался в одиночестве и был вынужден слушать меня. Даже верный Зуб увлёкся чьим-то рассказом "на стороне" Как оказалось, меня слушали теперь только Бегемот и Вероника. Имениннику почти ничего не было слышно из-за поднявшегося гвалта, так как он сидел по другую сторону стола от меня, и вместо того, чтобы смеяться, он хмурился и дулся, видимо, выбирая способ, как пресечь случившееся безобразие.
В одном конце стола рассказывали анекдоты про евреев и молдаван. Оттуда неслось:
"В купе ехали русский, армян еврей и мама со взрослой дочерью. Поезд заехал в туннель, в купе стало темно, и тут же раздался громкий поцелуй, а за ним пощёчина. После этого мать думает про дочь: "От горшка два вершка, а уже с мужиками целуется!", а дочь думает про мать: "Совсем стыд потеряла, только от папы уехала, а уже с кем-то лижется!" Армян думает: "Ещё будет тоннель, ещё поцелую!" Русский думает: "Ещё поцелуют - ещё врежу!" Еврей думает: "Ещё ударят, на следующей станции выйду!"
На другом конце развлекались, травя анекдоты про Василия Ивановича и Петьку:
"Петька и Василий Иванович удирают от белых. И вот им на пути попадается сарай, а там стоит бочка и шкаф. Петька залазит в бочку, а Василий Иванович в шкаф, в тряпки. Белые заходят в сарай и сразу находят Петьку, поставили его перед шкафом и допрашивают: "Сколько вас?" "Один!" - отвечает Петька вслух, а на пальцах показывает "два". "Где второй?" - спрашивают его. "Не знаю!" - показывает Петька рукой за плечо.
В третьей кучке наседали на политику, вспоминая добрым словом всех, от времён царя гороха:
"Брежнев решил приехать в наш город. Сел на правительственный поезд, прикатил, смотрит, а его никто не встречает на вокзале. "Что такое?! Что за безобразие?! Поему меня никто не встречает?! - удивился он и вызывает первого секретаря обкома, спрашивает его: "Почему меня никто не встречает?!" Ну, первый секретарь испугался и побежал народ собирать, прибежал в центр города, залез на колокольню и давай "бум-бум", в колокол звонить. Бабулька из окна вылазит и спрашивает: "А что звонарь, мясо привезли?!" "Да нет, отвечает ей первый секретарь, - Брежнев в город приехал!" "Аа-а!" - махнула рукой бабулька огорчённо и снова спряталась. Ну, секретарь дальше звонит. Никто не собирается, только старикашка какой-то из подъезда высунулся и спрашивает: "Что сынок, масло сливочное в магазин привезли?" "Брежнев приехал!" - снова кричит секретарь. "Тьфу, нашёл из-за чего народ тревожить!" - исчез старик. В третий раз секретарь звонит в колокол. Тут мужик пьяный из кабака входит: "Почто шумишь?" "Да вот, Брежнев приехал!" - отвечает секретарь. "Так что ты, с первого раза застрелить не можешь, что ли?"
...В это время на сцене появились как-то незаметно для всех танцовщицы варьете, а музыканты, молодые ребята, заняли своё место в углу зала за инструментами и аппаратурой. Через несколько минут из колонок раздались звуки синтезатора, электронных ударников и электрогитар, а девицы на сцене весело запрыгали, улыбаясь во всю ширину рта, задирая ноги, слегка прикрытые полупрозрачными коротенькими юбочками, выше головы.
Разговоры за нашим столом сами собой стихли, и все стали смотреть на представление.