Вероника привыкла уже к тому, что каждый день кто-то подолгу звонит в её квартиру. Несколько раз она пыталась подсмотреть в глазок, кто же это может быть. Но ни разу ей никого так и не удалось увидеть.
Из дому она теперь выходила крайне редко. Только по самой большой необходимости. Тревога от непонятных звонков, загадочное убийство Гвоздева, хотя, быть может, и скорее всего с Вероникой оно никак не было связано, вся неспокойная, нервозная обстановка, царившая в городе, а также ощущение того, что за ней кто-то охотится, заставляли её сидеть взаперти в квартире. Она притаилась и жила теперь тихо, как мышь.
Теперь из дома она не показывалась по неделе, лишь изредка выходя за продуктами. Теперь она выбрала для покупок магазин на глухой улице, поднимавшейся вверх от драмтеатра по склону предпойменного отрога правого берега Псла, в сторону памятника, стеллы с вечным огнём и танком. Здесь редко встречались прохожие.
Ассортимент магазина был захудалый, продукты дороже. Но Вероника просто опасалась показываться в центре. Она не знала откуда ждать удара.
Однако теперь не то, что в магазин - даже просто выйти за дверь, в подъезд - было ей теперь страшно. Ведь в этот момент там мог оказаться тот, кто постоянно, почти каждый день, иногда десять, иногда даже двадцать минут, названивал ей в квартиру. Что бы тогда с ней случилось? Кто это вообще был?
Теперь Вероника жалела, что предусмотрительный Бегемот не успел поставить импортный японский глазок с полосой обзора, позволяющей видеть даже стены по обе стороны от двери.
Так, закрывшись в квартире, словно молюск в раковине, Вероника проводила день за днём, ничего не предпринимая для того, чтобы хоть как-то начать разрешать накопившиеся жизненно важные вопросы.
Сначала ещё она понимала, что тянет резину, что рано или поздно ей всё-таки придётся выйти из дома и начать действовать. Никто ничего за неё делать не будет. В конце концов, ей придётся самой предпринимать шаги по защите своего имущества от посягательства жаждущих лёгкой наживы бандитов. Она понимала, что чем раньше начнёт действовать, тем больше ей удастся спасти. Ведь досидеться можно было до того, что её просто выкинули бы даже из этой неприступной и надёжной, как ей сейчас казалось, крепости, - её квартиры. Могло оказаться так, что она уже ей и не принадлежит - деньги и связи могли сделать всё, что угодно. Пока она отсиживалась в своей раковине, думая, что находится в безопасности, где-то там, во вне, неизвестные ей злодеи, даже не встречаясь с ней, не угрожая, не пытаясь её убить, просто переоформили бы документы на её последнюю собственность, воспользовавшись какой-нибудь одной из тех сотен схем развода, которые были у них в арсенале, а потом пожаловали бы с решением суда: "Выселяйтесь, гражданочка! Пшли вон, на улицу!"
Авторитеты никакие в этом случе не работали. То, что она вдова Бегемота, для них, тех, кто хотел всё забрать - пустой звук, пшик, это Вероника поняла ещё из общения с Гвоздевым, который и сам, как ей теперь стало известно уже произвёл какие-то действия с квартирой Бегемота, якобы с её согласия. Так и на всё остальное её согласие нарисовали бы столько раз, сколько было нужно, а она бы и не знала даже.
Вероника понимала, что во многом имущественные отношения - это бумаги, которые необходимо было правильно оформить. Она чувствовала, что пока сидит в своей скорлупе, мир меняется в нелучшую для неё сторону, и возможно, вполне было возможно, что когда она, наконец, очнётся от этого своего непонятного оцепения, придёт в себя и захочет действовать, то вернуть многое, что сейчас ещё можно сохранить, тогда будет невозможно.
Она укоряла себя за свой страх, пыталась заставить действовать, хотя бы попробовать позвонить какому-нибудь адвокату или юристу. В возникших перед ней вопросах требовалась помощь грамотного, а, главное, надёжного человека. Пусть он не был бы даже адвокатом или юристом, но чтобы разбирался в замысловатых тонкостях и хитросплетениях странного отечественного законодательства.
Она и не собиралась даже претенддовать на то, что за её покойным супругом числилось неоофициально, по какому-нибудь картельному договору о разделе сфер влияния - это было опасно и глупо! Не стоило злить цербера, стерегущего общак. Это уже перкочевало частью туда, а частью, под шумок, разошлось по тем, кто был ближе к кормилу. Там и догонять было нечего. Зачастую, как несколько раз при ней проговорился муж, это были государственные предприятия, в которых просто деньги через нужных людей уводились по каким-то непонятным статьям расходов, а потом оказывались у него в кармане. Было и несколько кооперативов, владевших ресторанами и барами, кафе и столовыми, от доходов которых Бегемот получал свой условленный процент. Они были оформлены на совершенно посторонних людей, подконтрольных воротилам, и когда не стало Бегемота, его часть дохода те просто разделили между собой. Ей там ничего не светило. Она это понимала.
Но Вероника не собиралась сдаваться без боя, и смотреть, как у неё будут отнимать то, что принадлежит ей, как супруге, по документам, официально. Требовалось срочно закрепить свои права на то, что можно было спасти. На это требовались деньги, большие деньги. Вероника не знала, какая сумма на это понадобиться, но втайне рассчитывала, что того, что ей удалось сохранить и вытребовать у Гвоздя, ей должно было хватить хотя бы на оформление наследства и прав на квартиру, в которой жила она, и на квартиру, принадлежавшую Бегемоту, поскольку, хотя она и понимала, что Гвоздев что-то уже сделал, действия с переоформлением прав на имущество можно было оспорить в официальном порядке, через суд.
Впрочем, с квартирой Вероники было проще, поскольку она была куплена на её имя, и оставалось только до конца и правильно оформить документы. Со второй квартирой, в которой жил Бегемот, всё обстояло намного сложнее: Вероника вообще не знала, на кого она оформлена, - и потому боялась приступать к выяснению этого вопроса. Ведь могло так статься, что поднимая этот вопрос, она бы задела какую-нибудь гнилую головешку, и всё здание её надежды, и без того казавшееся шатким и непрочным, просто рухнуло бы, вполне возможно, что и похоронив под собой хозяйку.
Самого главного, чего не было у Вероники - это связей. Конечно, она знала, что связи покупаются. Но она справедливо считала, что те её несколько несчастных тысяч долларов, которые иногда, когда ей ради интереса вздумывалось пересчитать на курс стремительно дешевеющего, словно падающего в пропасть галлопирующей инфляции, карбованца, казались несметным богатством, на поверку, в таких серьёзных вопросах, которыми Вероника никак не осмеливалась начать заниматься, оказались бы просто пшиком, которого даже и заметно-то не было.
В самом деле, ну что значат три или четыре тысячи "зелёных", когда речь идёт о связях, за которыми стоят миллионы?
Все связи в городе контролировались и перекупались воротилами, такими, каким становился на её глазах Бегемот. Тот, кто попадал в сферу их интересов, был обречён. Так или иначе, но они одерживали над ними верх. Раньше были некоторые, недоступные теневым хозяевам города сферы, но теперь же, когда рухнули последние сколь-нибудь существенные основы государства, всё здесь принадлежало им. И Вероника понимала, она просто видела это, что сейчас, оставшись без мужа, на развалинах его империи, она стояла на пути стремящихся к его ещё не прибранным богатствам воротил, готовых смести на своём пути все преграды, в том числе и её маленькую жизнь.
Наверное, они её даже и за противника не считали, и, быть может, если бы она не стала проявлять строптивость при предстоящем переделе и всё, что числилось за ней из империи Бегемота, быстренько отдала, её бы пощадили. Возможно даже, что оставили бы с барского плеча квартиру, которую ей подарил муж. Но это был бы предел их щедрости. Без сомнений, всё остальное воротилы бы прибрали.
А могло бы так даже быть, что ею и спрашивать-то не стали. Кто она такая?
Однако, несмотря на то, что она даже не знала, с кем ей предстоит бороться за своё будущее, она понимала, что борьба будет беспощадной. Хотя она могла быть весьма короткой. Ведь она даже не Гвоздь! Так, слух по знакомым пройдёт, что Бегетову почему-то и кто-то убил. А, может быть, и не пойдёт!
Вероника очень боялась, но не хотела сдаваться просто так. Будут какие-то переговоры - не будут, но если ей станет известно, что что-то за её спиной переоформляют из того, что числиться за ней, то она будет предпринимать ответные меры, будет защищаться! хотя она и понимала, что в случае проигрыша потеряет вообще всё!
До недавнего времени всё было не так очевидно. Верника даже не представляла, как работает эта безжалостная машина. Но теперь, когда вдруг не стало Гвоздя, который ещё недавно совсем весь на понтах разъезжал на новой тачиле по городу в совершенно пьяном виде и не просыхал ни на минуту, оан увидела, как она действует. Кто-то наверху что-то говорит, а внизу кого-то убирают.
Да, теперь связи с блатным миром для неё захлопнулись. Бегемот не спешил знакомить её со своими партнёрами. Он говорил, что ей лучше быть в стороне от этой грязи, чтобы не замараться. И она, в принципе, не возражала. Да ей тогда было всё равно! Она не собиралась становиться какой-нибудь бандиткой! Да она, вообще, была ещё девчонкой, которая сразу после школы удачно выскочила замуж. И вот теперь тот мир, откуда был Бегемот, для неё захлопулся полностью. Оставалось ещё маленькое окошечко в виде Гвоздя, на которого она всё же как-то надеялась опереться, хотя чувствовала, что парень, практически не скрывая и особо не церемонясь, рвёт прямо из под неё, но и его не стало.
Теперь Вероника знала, что когда встанет вопрос убрать её с дороги, заминки не произойдёт даже ни на секунду.
Да, сейчас самым главным для неё было уберечь себя от бандитской расправы. И она словно бурю, пережидала, закрывшись в квартире, это время, которое вообще непонятно когда должно было закончиться. У неё не было никакой информации, ни капли, ни намёка. Охотится ли кто-нибудь за ней, или она может жить спокойно, потому что вообще никому не нужна в этом городе - было для неё под большим вопросом. Спросить было не у кого. Да и как было спросить, даже если бы она знала у кого: "Вы не собираетесь, случайно, меня прикончить?!" И чтобы ей ответили? "Да, собираемся, подожди немного, с другими разберёмся и твоё время придёт!"
Неопределённость положения сводила её с ума. Иногда ей казалось, что время просто остановилось. И весь мир словно замер вокруг. В другие же моменты, ей вдруг со всей очевидностью представлялось, что всё вокруг мчиться вперёд со скоростью ракеты, и только она стоит на месте, как фонарный столб, который, словно наждачная шкурка, счёсывает, истончает безжалостная река времени.
Тогда она хваталась за дела, которые не ждали отлагательств. Она срочно составляла какой-то список, который завтра же должна была начать осуществлять. Но наступало завтра, а Вероника всё сидела безвылазно в квартире, придумывая сама себе какие-то нелепые отговорки, почему она ничего не делает. Она то смотрела телевизор, то принимала несколько часов к ряду ванну, то старательно накладывала make up, готовясь к выходу в свет. Наступал вечер, а она так и сидела на диване, продолжая старательно подводить глаза и накладывать тени.
В конце концов, поняв, что день потерян, она срывалась в какой-то тупой истерике: пачкала себе щёки губной помадой, размалёвывая их, как у клоуна, рисуя большие губы и запудривая лицо до дурацкой белизны, а потом дразнила сама себя в зеркало, вымещая, поскольку больше не на ком было, сама на себе злобу за свою бездеятельность, своё дурацкое, беззащитное положение, свою слабость и нерешительность.
Бывало при этом иногда, что её истерика доходила до того, что она вспоминала себе то, как допустила, позволила, чтобы её "драл как сучку" какой-то мерзкий армян, взявшийся невесть откуда, словно свалившийся в её жизнь с потолка, и тогда она издевалась над собой так мерзко и гнусно, как не додумался бы поступить с ней никто другой. Она старалась себя при этом унизить с таким остервенением, что у того, кто стал бы свидетелем этой сцены, волосы бы встали дыбом, и он бы решил, что видит перед собой умалишённую, действительно тронувшуюся умом молодую женщину, которая истязает своё голое, разрисованное какой-то краской и помадами тело перед зеркалом, запихивая фаллоиммитатор во все возможные места, в влагалище, в анус, в рот, наблюдая при этом за собой, как это происходит и обзывая себя самыми последними, унизительными, плющащими остатки достоинства в ноль словами.
После подобных срывов, утром, уставшая от вчерашних самоистязаний, Вероника приходила в оцепенение и шок от одного только воспоминания о том, что она с собой накануне вытворяла. И тогда она плакала, выламывала в исступлении себе руки, прося у самой себя прощения, обещала себе и пыталась забыть это. Потом, немного успокоившись, она принимала полдня ванну, стараясь смыть с себя какую-то грязь, которой на самом деле не было, но она ощущала нечистоту своего тела, и не знала, как с ней справиться.
Потом она снова плакала. Плакала потому, что с ней происходило нечто странное и непонятное. Она жалела своё истерзанное тело, и её измотанная таким существованием душа скорбела по чистоте и непорочности, которые теперь были ей недосягаемы.
В конце концов, понимая, что ничего вернуть уже невозможно, и надо жить дальше, она успокаивалась, брала себя в руки и обещала себе, что завтра она непременно займётся намеченными когда-то неотложными делами, снова составляла их список, ложилась спать спокойная и счастливая, что, наконец-то, она вырвется из этого заколдованного круга, начнёт что-то предпринимать.
Но на завтра всё повторялось снова с точностью какой-то заложенной в сознание программы, прекратить выполнение которой она была не в силах.
В минуты крайне редкого, но отчётливого просветления, она вдруг понимала, что потихоньку сходит с ума, что надо как-то выбираться из этой западни, в которой она оказалась, но тут же успокаивалась, думая, что раз она боиться, что у неё паранойя, то на самом деле всё нормально, потому что сумасшедшие никогда не думают, что они сумасшедшие, а раз она подозревает себя в этом, значит она на самом деле нормальная.
Всё же тогда она переставала планировать какие-то дела, а, пытаясь обмануть ход событий, просто давала себе возможность отдохнуть несколько дней, просто забыться, успокоиться. Однако втайне, где-то в глубине подсознания Вероника знала, что потом снова начнёт решительный штурм и выберется из этих крысиных бегов по замкнутому кругу самобичевания.
Дни отдыха проходили. Она садилась, успокоившаяся и отдохнувшая, отошедшая от встряски, и старательно, пытаясь соблюдать логику, записывала на листочек, какие действия по своему спасению начнёт завтра предпринимать.
Наступало завтра, и всё, весь круговорот промедления, ничегоонеделания, а потом самоистязания повторялся снова и снова.
Она хотела быть сильной, хотела, наконец, начать по-настоящему действовать. Но где-то внутри неё что-то хрустнуло, будто вышла из строя какая-то маленькая, но очент важная пружинка. И теперь её заедало, как сломанную игрушку на самом решительном, ответственном моменте.
Её удивляло, когда появлялась такая сособность удивляться, а это наступало в моменты угрызений совести, почему этот сдвиг по фазе, этот слёт с катушек, случился именно теперь, а не когда-нибудь раньше. Быть может, казалось ей, что совершенно постороннее к её жизни событие - убийство Гвоздева - сработало, как спусковой механизм, последнияя капля, переполнившая чашу давно назревавшего психического кризиса? И её понесло?
Иногда она порывалась пойти в аптеку и купить себе что-нибудь успокоительное, но потом отговаривала сама себя, потому что не знала, что именно ей надо принимать. К врачам идти она боялась по нескольким причинам.
Во-первых, как она полагала, что если расскажет психиатру, что вытворяет с собой во время приступов безумия, то любой здравомыслящий врач упрячет её в психушку на принудительное лечение. А, во-вторых, ей казалось, что даже если с ней ничего страшного и не произойдёт, и ей просто назначат какой-нибудь дневной стационар, то городские воротилы, узнав о том, что она попала на лечение по такому случаю, непременно воспользуются ситуацией, чтобы упрятать ею в больничку, признав недееспособной, на всю оставшуюся жизнь: это всё-таки гуманнее, чем убивать.
Прошла неделя, потом другая, третья, а она всё пребывала в этом замкнутом кольцевороте безумия и страха, не в силах его остановить. В конце концов Вероника потеряла счёт времени.
Лишь изредка она выходила из дома до продуктового магазина на глухой улице, опасаясь попасться звонившим в дверь. Сама Вероника никому не звонила и не отвечала на телефонные звонки. Она всё больше и больше делалась похожей на помешанную. Она уже ничего и не ждала, даже забыв, зачем она начинала планировать дела, когда повторялся очередной виток приступа, и это становилось похоже на немотивированный параноидальный синдром, однажды начавшийся и теперь, самовозбуждавшийся, повторявшийся снова и снова.
Когда у неё в очередной раз заканчивались продукты, прежде чем отправиться в магазин, она обходила все закоулки квартиры, стараясь найти какие-нибуд припасы, лишь бы только не идти снова на улицу. Всякий раз она что-нибудь находила.
Последнее, что Вероника умудрилась найти и съесть, это какие-то дорогущие конфеты, которые она купила перед Новым годом и насыпала в китайскую фарфоровую вазу в зале, позже забыв о них, и несколько бутылок шампанского, припрятанных за занавеской у осыпавшейся уже порядком, пожелтевшей сосны, которые она выпила, как компот из чашки.
Перед этим она разделалась с импортной сухой колбасой, консервированными анасами и прочими деликатесами, которые обнаружила в кладовке.
Нормальная, человеческая еда, такая, как молоко, картошка, хлеб, сало, которую Вероника всегда предпочитала любой экзотике, как всякая нормальная украинка, родившаяся в хлебосольном краю, становились теперь для неё какой-то роскошью, потому что, как ей казалось, идти за этим в магазин, выходить из дома, было равносильно пересечению линии фронта во время обстрела.
Однако случилось так, что голод, не смотря на её отчаянное сопротивление, в очередной раз погнал её в магазин.
Вероника открыла входную дверь, и увидела, как на пол падает какой-то клочёк бумажки.
Она подняла его, стала читать.
Это была записка из мастерской, в которой говорилось, что глазок, заказанный и оплаченный её супругом, давным давно получен. Мастер несколько раз приходил, но никого не может застать дома. Телефон в квартире не отвечает. И потому он оставляет на всякий случай эту записку, поскольку не намерен больше оттаптывать себе ноги, и просит хозяев связаться с ним, когда они появятся дома, и назначить время для установки глазка.
Вероника вернулась в квартиру и несколько раз перечитала записку, пытаясь понять её содержимое.
Наконец-то до неё что-то дошло. Она обрадовалась. Теперь она сможет видеть, кто же всё это время названивет ей в дверь. И тогда ей станет ясно, стоит ли опасаться визитёра или нет.
Вероника бросилась к телефону, набрала номер мастерской и договорилась с мастером о времени установки импортного чуда.
Теперь ей надо было привести себя и дом, превратившийся в берлогу, в порядок. Она, обрадованная этим, бросилась прибираться, выйдя, наконец, из круга сумасшествия.