Погожий вечер в начале мая. Солнце стоит над крышами двухэтажного дома через дорогу, и его тяжелые медные лучи хлещут в окно, и вся комната горит в этих лучах, и сверкают пылинки, и тени жирные, словно сложены из кусков антрацита, и блюдце с жареными семечками на столе блестит, как зеркальце, а вот на кухне сумрачно, там горит тусклая лампочка под потолком, там сидит Пашка и с остервенением чистит картошку. А Рыжая укрылась за выгоревшей шторкой и томно курит, прекрасная, как богиня.
- Слышь, Елка, шла бы, картошку почистила! - кричит ей Пашка из кухни.
- Сам чисть, - отвечает грубая Елка.
Там, у нее хорошо, там сверкание медных лучей, форточка распахнута, и свежий воздух втекает в комнату, на коленках у Рыжей лежит раскрытая книжица Коэльо, которую она не читает, в тонких пальцах тлеет сигарета, которую она не курит и решительно нет никакой необходимости вставать и идти на кухню, помогать этому настырному, суетливому, неугомонному Пашке чистить и жарить картошку.
- Война придет, хлебушка попросишь, - пророчествует Пашка.
Хлопает калитка, и кто-то проходит за кустом сирени по дорожке к крыльцу. Поднимается на ступеньки, толкает дверь; дверь, чавкнув войлоком, отворяется и на кухню с порога заглядывает Солж. На кухне, на газовой плите в две конфорки стоит изрядного размера сковородка, на сковородке скворчит масло, а над сковородкой, в чаду склонился Пашка с лопаткой в руке. Услыхав, как чавкнула дверь, Пашка разгибается. И вот приятели стоят в тусклых электрических лучах и молча смотрят друг на друга.
- Такой же мудак, как я погляжу, - говорит, наконец, Солж.
- Ты у меня картошку хуй получишь, - огрызается Пашка.
Елка выпрыгивает из кресла и, топоча пятками, скачет на кухню, вся такая высокая и прекрасная, вокруг нее развеваются цветастые прозрачные платки, словно флаги, в ее рыжей гриве горит вечерний луч, ее карие глаза широко распахнуты и в их окоеме плещется, черт его знает что.
- Солж! - кричит Елка, - родненький!
И она прыгает на Солжа и обнимает его, и виснет на нем, и хохочет.
- Ну, будет, будет, дочурка, - говорит Солж, оглаживая ее по лопаткам. - Что это с ней?
Пашка, знай себе, шурует лопаткой картошку на сковородке.
- Не обращай внимания, - говорит, - у нас бывает.
Ель спрыгивает с Солжа.
- Дурак, - говорит она беззлобно, - я так соскучилась.
- А я то, а я, то как, - говорит Солж.
Все смеются. Милая семейная сцена.
Сели за стол есть картошку. Солж привез гостинец - бутылку разведенного спирта.
- Ну, рассказывай, рассказывай. Как там наши? Как Дэн? А ты когда Колобка видел? А Джона? Какие новости?
- Да, какие у меня новости, - отмахивается Солж. - Тут, понимаешь, сессия на носу. Да, брат, а сессия дело такое...
- Ну, у кого сессия, а у кого психдиспансер, - говорит со значением Пашка.
Разливает по рюмкам спирт.
- Как дышится на свободе?
- Полной грудью. Два месяца в дурке, это я, скажу тебе, то еще такое развлечение. Приколов до хуя было, но не все смешные.
- Годен к нестроевой?
Пашка кивает с набитым ртом. Прожевывает. Рассказывает:
- Тут, знаешь, в военкомат вызывали. Страшно было очень. Иду, будто на расстрел, а на улице, как назло весна, солнышко светит, все кругом такое зеленое. Елка меня провожала, мы с ней у крылечка поплакали, обнялись, очень трогательно. Мне бы еще рюкзачок на плечи... Захожу, короче, в военкомат. За столом сидит мужик, известный среди призывников по кличке Полкан. Как только Полкан меня увидел, весь аж засветился изнутри, сидит лыбу давит.
- Здравствуйте, - говорит, - Павлуша. А к нам ваши бумаги пришли. Вот, какое дело, оказывается. Зимнюю сессию вы не сдали, из института, вас, стало быть, отчислили. Самое время пойти послужить на благо Отчизне. Так, что на следующей недели жду вас с вещичками...
И в папочке бумажки какие-то перелистывает и что-то там ручкой помечает. Я пока сижу, помалкиваю, жду, что дальше будет.
- Тэк-с, - говорит Полкан, - а вот вопрос, в период после отчисления из института вы, где и кем работали, молодой человек?
- Нигде, - говорю, - не работал. Никем.
-Ты, что же, - удивляется Полкан, - полгода баклуши бил?
- Некогда мне, - говорю, - было работать. Я в дурке лежал.
Тут Полкан аж воздухом подавился.
- А почему нам не сообщил? - шипит.
- А надо было? - спрашиваю.
Смотрю, а мой Полкан лыбу уже не давит, снимает трясущейся рукой трубку и звонит в Томилинский дурдом, что на улице Восьмого марта...
Рыжая слышит эту историю, наверное, в десятый раз. Она встает из-за стола (стол длинный, потемневший от времени, весь в ножевых шрамах и ожогах от горячей посуды) и идет покурить на крылечко. На улице свежо, а вы, что хотели, первые числа мая, и Рыжая набрасывает на плечи свое любимое выгоревшее и латанное-перелатанное пончо. Она стоит на ступеньках и курит и смотрит на утопший в сумерках сад, на яблони, на развалившийся сарай и заросли сухой малины возле забора. И тут что-то падает с неба, прямиком в этот сад. Какой-то куль с железками, судя по звуку. Свалившись на землю, этот куль стонет и нехорошими словами ругается по-немецки. Поплотнее закутавшись в пончо и держа на отлете чадящую сигаретку Рыжая спускается с крыльца и идет по саду, среди яблонь. Куль валяется на краю картофельной делянки и перемежает стоны с короткими фразами.
- Fraulein, Sie sprechen Deutsch?... ich fiel mit dem Zeppelin... es tut sehr wen... russisch Schwein, zahlen Sie fur es...
Елка подходит ближе, она ни черта не боится. Щелкает зажигалкой и в неверном мигающем свете с изумлением видит лежащего на земле человека. На человеке заношенная полевая форме немецко-фашистских захватчиков. Сам фриц далеко не молод, он худ и бледен и похож на сломавшего лапку кузнечика. Фриц хлопает глазами и щурится на свет зажигалки. Проморгавшись и, рассмотрев Елку как следует, фриц лопочет,
- Meine Liebe, jetzt zu mir kommen! - и судорожно хватает ее за лодыжку.
Ну, это Елка просто так незнакомому мужику, да и не всякому знакомому спустить не может. Даже Пашке по первой досталось. Не задумываясь, Елка сильно лягает фрица. Охнув, тот без чувств откидывается на делянку.
Этого еще не хватало, думает Рыжая с досадой, не дай бог убила...
Она быстро возвращается в дом. А там горит свет и вкусно пахнет жареной картошкой и спиртом и сигаретный дым стоит коромыслом.
- ...а Полкан уже на меня и не смотрит, и лицо у него такое будто он сегодня всю родню потерял, и он, значит, цедит сквозь зубы,
- Зайдешь после праздников за военным билетом, - рассказывает Пашка заключительную часть истории.
- Мальчики! - говорит Рыжая, останавливаясь в дверях, - там, в саду фашист какой-то валяется. Не смысле сволочь, а натуральный, с автоматом и в форме. Он меня за ноги стал хватать...
- Слушай, Елка, ну, а тебе в дурку зачем? - спрашивает Пашка, - тебя вроде в Армию пока не призывают?
Глаза у Пашки блестят, и Елка понимает, что они с Солжем уже нормально вмазали спирта. И всё же мальчики встают из-за стола, пускай, просто ноги размять, выходят в темный сад, и идут за Рыжей,
- Вот, он лежит, - говорит Рыжая, - здесь!
Светят зажигалками и спичками. И верно, фашист! Лежит на краю делянки. Вроде дышит, похоже, живой.
- Это ты его так уделала? - спрашивает Пашка.
Елка отчего-то смущается.
- Да он и так был пришибленный...
- Нельзя его здесь оставлять, - говорит Солж, - ночи холодные, еще простудится.
- Может он пьяный? - Пашка осторожно склоняется над фрицем, - нет, вроде не пахнет...
- Давай его в дом занесем, - настаивает Солж.
- Так он же фашист...
Нести фрица в дом Пашке ой, как не хочется, но и на улице оставлять не по-людски. Немного помаявшись, он находит компромиссное решение.
- Мы его в подпол спустим, - говорит он Солжу, - А ты, Елка, подбери "шмайсер" чтобы он здесь не валялся.
Взявши фрица подмышки, приятели волокут его к дому. Следом идет Рыжая с автоматом на плече.
- Или мне кажется, или он легкий какой-то, - говорит Солж, - совсем легкий, ну, словно ребенок.
- Нет, правда, легкий, - соглашается Пашка. - Вот, помнится, мы пьяного Панфилова с набережной тащили. С Мишкой вдвоем. Так тот, блядь, был какой-то неподъемной и еще, сука, норовил ноги поджимать, мы его тогда, конечно, жопой в лужу сажали... Ох, и намаялись, я пока его дотащил, сам протрезвел. Руки, наверное, неделю болели... А этот, хули, как пушинка. Мы его сейчас в подпол спустим, пускай до утра полежит.
Беседуя, таким образом, приятели поднимаются на крыльцо, заносят фрица на кухню и в электрическом свете видят какое бледное и измождённое у него лицо, а ручки ссохшиеся и тонкие, как у рахитичного ребенка.
- Может он в подземном бункере эти полвека просидел, - замечает Солж.
Пашка открывает люк в подпол и на всякий случай вытаскивает последнюю банку соленых огурцов, а то еще сожрет, сволочь, когда очухивается. Потом они с Солжем сталкивают в подпол фашиста, который, кстати сказать, так и не пришел в сознание. Стоят на краю и смотрят.
- Вроде, удобно лег, - говорит Солж.
- Ладно, пойдем еще спирта жахнем, - предлагает Пашка, - а то я что-то разнервничался.
- Я тебя сейчас жахну, - говорит ему Рыжая.
Пашка бросает на Елку быстрый взгляд, облизывает губы.
- Ладно, - покладисто соглашается Пашка, видимо просчитав варианты, - пойдем тогда на крылечке покурим, а то и не покурили толком, а потом чайку попьем.
Он закрывает люк в подпол и все идут покурить на крыльцо. Курят и смотрят на темнеющий сад, на горящие окна соседских дач. Внезапно слышится глухой удар о землю, лязг металла и немецкие матюги.
- Это, что сейчас было? - спрашивает Пашка.
- Вот и в тот раз так же, - говорит Елка шепотом.
Солж молчит и криво улыбается, он заметно нервничает, но первым сходит с крыльца и с зажигалкой в руке ходит по саду.
- Нашел! - кричит Солж и семафорит огоньком.
Пашка и Рыжая подходят ближе и видят еще одного фрица в ветхой полевой форме, такого же бледного и изможденного, как и первый. Фриц лежит в кустах сухой малины возле забора, рядом поблескивает верный "шмайсер". Немец лежит на спине, его лицо искажено страданием, а из черного треугольного рта вырывается хрип.
- И откуда они берутся? - Пашка с тоской оглядывает сад, - знаешь, когда я выписался из дурки мне с собой колес выдали в нагрузку. В том числе пластинку циклодола. Я ее с панками вчера сожрал, прикольно было, особенно ночью... Я к чему это рассказываю, может, меня до сих пор еще штырит?
Слышится удар о землю, лязг железа, стон и немецкие матюги...
Оставив второго фрица в сухой малине, они идут на звук. Третий немец затаился возле сарая. Он в сознании и более того занимает позицию для стрельбы лежа, и что-то там делает с затвором автомата. Затвор не поддается, то ли заржавел, то ли перекосило при ударе о землю.
- Give it up, und ich werde dich am Leben! - кричит фриц и его голос шелестит, словно ветер в сухой траве.
Пашка, подбежав, ударом ноги вышибает "шмайсер" из ослабевших рук.
Где-то рядом на землю падает еще один немец и еще... и еще... Отовсюду слышится лязг амуниции и немецкие матюги.
- Блядь, - говорит Пашка.
Солж отходит в сторону из-под яблоневых ветвей и с опаской смотрит на небо. На мгновение ему становится дурно, кружится голова, и чтобы не упасть Солж опирается о стену сарая.
- Хуйня-то какая... - бормочет Солж.
- Где? - спрашивает Пашка.
Он обнимает Рыжую, укутанную в старое пончо, и прижимает к себе и смотрит на небо. И Рыжая тоже смотрит. И вот они стоят и смотрят - Солж, Пашка и Ель. А над яблоневым садом, над дачными участками, совсем низко, так, что становиться не по себе и хочется пригнуться, а лучше лечь на землю висит, или, нет, все же плывет, еле волочится по небу, древний боевой цеппелин размером с гипермаркет. Его серое грязное брюхо залатанное и закопчённое в дыму забытых сражений подсвечено полуночной зарею близкой Москвы, и сигнальные огни на носу и корме пылают словно угли из ада.
- А там вон, еще один, - говорит Пашка.
- Вижу, - кивает Солж, - а вон еще...
Если присмотреться, то все небо сплошь забито цеппелинами, не протолкнуться!
- Фрицев, пожалуй, надо в подпол свалить, а то утру расползутся, ищи потом, - говорит Солж.
- У меня в подполе места на всех не хватит, - сомневается Пашка.
И все же они таскают изможденных обескровленных фрицев и складируют их под домом пару часов к ряду. И вот когда Пашке кажется, что десантникам никогда не будет конца, фрицы начинают валится с небес все реже и реже, и уже не падают вовсе, и последний цеппелин уползает к столице и пропадает за крышами соседних дач.
- Вроде распогодилось, - высказывается Пашка.
Приятели стоят над телом, последнего, как они надеются, десантника и не торопясь с удовольствием курят. У обоих от переноса тяжестей ломит плечи, оба чувствуют себя немного отупевшими и счастливыми, как бывает иногда после бестолковой и скотской работы.
- Всё, сейчас этого отгрузим и чай пойдем пить.
- Надо бы его допросить, - предлагает Солж, - а то, что за хуйня, фашисты какие-то прилетели, а мы не в курсе. Ну, на счет "три"...
Они наклоняются над фрицем и привычным жестом носильщиков хватают его подмышки. На удивление немец, приходит в сознание, оказывает сопротивление и вдобавок сносно говорит по-русски.
- Не сметь прикасаться к арийскому телу! Я сам пойду! Вы есть русские свиньи, naturlich... Я есть боевой офицер...
Приятели, немного опешив, отходят в сторонку, а немец хватается за яблоневый ствол и, помогая себе тростью с набалдашником в виде черепа, поднимается на ноги. О, да, он хорош собой - худой, как жердь, в устрашающем мундире офицера CC и с черной повязкой через глаз. Он проводит рукой по непокрытой голове, оглядывается по сторонам, наверное, ищет фуражку, но фуражки нигде не видно, да и как её найдешь, черную, среди ночи, в этом заросшем яблоневым саду? Тогда, гордо подняв подбородок, хромая и опираясь о трость, офицер Вермахта шагает к освещенному крыльцу. На крыльце стоит Рыжая в пончо с чадящей сигареткой в руке.
- А этот чего, сам идет? - удивляется Рыжая.
- Офицер, ети его мать, - говорит Пашка. - Белая кость. Гордый.
- А вот мы его сейчас расспросим, - обещает Солж и в его голосе слышится угроза.
Он зажигает в комнате верхний свет, придвигает к стене табурет и жестом предлагает немцу сесть. Тот подчиняется. Сам Солж садится за стол, где Пашка, тем временем, разливает по рюмкам разведённый спирт. Елка наблюдает за развитием событий, прислонившись плечом к дверному косяку, в ее тонких пальцах дымиться сигарета, которую она не курит. Солж и Пашка выпивают разведенного спирта без тостов, исключительно чтобы взбодриться. Немец судорожно сглатывает, но делает вид, будто у него зачесался кадык.
- Итак, - грозно говорит Солж.
Пауза.
Солж оглядывается на Пашку.
Пашка прикуривает сигаретку, выдыхает дым на фашиста. Тот кашляет и отгоняет дым рукой.
- Я полагаю, вы прибыли к нам из Антарктиды, где, как я слыхал, у вас база, - спрашивает Пашка, - не желаете ли сигаретку? Или может рюмку шнапса? Жареной картошки с солеными огурцами не хотите?
- Я ничего вам не скажу, - говорит фашист, поглядывая на сковородку с картошкой дикими тоскливыми глазами, - вам меня не сломить, моя верность Фатерланду и фюреру непоколебима...
- Ах, оставьте, - отмахивается Пашка, он будто ведет светскую беседу, сидит, закинув ногу на ногу, и держит сигаретку на отлете. - Можете не отвечать, про вашу секретную базу в Антарктиде сейчас даже дети знают. Просто бытует мнение, что вы там перемерли с голоду, и это, как мне сдается, близко к истине...
- Мальчишка! - шипит немец, - да что ты можешь знать про ледяные пустыни Антарктиды? Выйдешь, бывало, из бункера посреди полярной ночи, снега поют божественные хоралы, а мороз такой, что шнапс для опохмелки приходится резать ножом, будто студень. Эти окраинные земли стали для нас новым отчим домом. Тюленьи фермы круглый год снабжали нас свежими яйцами, а стада пингвинов - теплым мехом и богатым микроэлементами подкожным жиром...
Пашка больше смотрит на немца, чем слушает и пытается прикинуть, сколько же ему лет. На первый взгляд офицеру Вермахта за сорок, только он сильно изможден голодом и лишениями, но присмотревшись Пашка теряется, он замечает странный сероватый оттенок кожи и то, как эта кожа крошится под глазами и вокруг рта, будто древний пергамент; того и гляди, она и вовсе порвется, эта тонкая серая кожа, и увидишь в прореху пожелтелую кость.
- Однажды, к нам на секретную базу, в выточенные под вековечным льдом базальтовые коридоры и штольни явился некто, внешне схожий с человеческим существом, - рассказывает офицер СС и удивительное дело, с каждой фразой его русский звучит все более уверенно, избавляется от акцента и обрастает сложными оборотами. - Он зашел к нам с улицы, словно к себе домой, не разувшись. Он разрушил наш миропорядок, ему было под силу менять природу вещей, легким касанием. Мне говорили, будто он пишет книгу, беллетристику. И я сам видел его однажды, вдали, на белом утесе, обрывающимся в бездну. И жуткое небо Антарктики пылало над ним мириадами мертвенных холодных огней, будто разверстая могила. А он, этот паренек, сидел один-одинешенек на краю, среди спящих пингвинов, в черном поношенном пальто, которое было ему велико на пару размеров, и печатал на маленькой механической пишмашинке... Или он или мы, такой встал перед нами выбор. Финал истории вам известен, нам пришлось оставить обжитые места...
- И тогда вы расчехлили боевые цеппелины, - кивает Пашка.
- Ja, ja! - возможно от избытка чувств фриц снова переходит на немецкий, смахивает набежавшую слезу и хлюпает носом.
Пауза.
Слышно, как грохочет поезд дальнего следования, проезжая мимо поселкового полустанка без остановки. Пашка наливает в рюмку разведенного спирта и предлагает немецкому офицеру.
- Danke, - благодарит его немец и опрокидывает спирт себе в глотку.
По его телу проходит судорога, и Пашка пугается, что немец, хлебнув спирта, сейчас развоплотится, развалится на части, как кукла, собранная из ломтей высушенной плоти, но нет, немец лишь розовеет лицом и сидит на стуле с выпученными глазами и прямой спиной, будто аршин проглотил.
- Скажи нам, как его имя? - спрашивает Пашка немецкого офицера, - как его звали этого писателя, этого паренька с машинкой? Известно ли тебе его имя?
- Name? Известно ли нам его имя? - переспрашивает фриц, и тут только Пашка замечает, что его прозрачные глаза округлились и сверкают безумным блеском. - Ja, ja! Мне очень даже известно его имя! Шурик Ха, вот как звали это чудовище! Шурик Ха! Шурик Ха! Ха! Ха! Ха! Ха... Ха...
И офицер Вермахта заходится в демоническом хохоте, от которого мурашки ползут по коже. Вскоре, однако, силы оставляют его. Фриц теряет сознание и ловко соскальзывает с табуретки на пол.
- Ладно, давай и этого в подпол снесем, - предлагает Солж, - а то скучно ему будет без соотечественников, когда очухается.
Сказано-сделано, немца оттащили на кухню и аккуратно сбросили в подпол.
- Нужно связаться с нашими, - говорит Пашка, - ты дуй на станцию, а я пока здесь покараулю.
Солж кивает, выходит из светлой кухни на крыльцо, но не спешит спускаться в сад, а отчего-то медлит на пороге. И верно, в сад выходить боязно, по саду ползут шорохи и стены дачи опутаны тонкими тенями ветвей, словно паутиной, да, и черт его знает, что может скрываться еще в этой ночи, если там и так полно падающих с неба фашистов и боевых цеппелинов.
- Я лучше фрицев покараулю, - говорит Солж, отступая обратно на кухню и прикрывая за собой дверь. - А ты хочешь, сам сходи, позвони...
- Да, ну его к лешему! - отмахивается Пашка, - и так замудохались, сейчас проспимся, а с утра пораньше сходим.
- И правда, чего горячку пороть, - соглашается Солж.
- Пойду, что ли на станцию, сигарет куплю, - говорит Рыжая.
Она запахивается в пончо и выходит в полный шорохов сад. Дверь скрипнув, захлопывается за ней сама собой.
Пауза.
- Ну, ты чего совсем? - спрашивает Солж, - куда ты ее одну отпустил?
- А ты чего? - шипит Пашка, - а она куда? Бля, ну, все теперь, Рыжая меня зашпыняет. У нее характер - мама не горюй!
- Может, пойдешь, догонишь?
- Может, и пойду, - говорит Пашка, - дай, только дух переведу...
А Елка идет одна по Поселковой, такая отважная, такая красивая, на тонких цокающих каблучках, с гривой рыжих волос, закутавшись в пончо; лампочки уличных фонарей накрыты жестяными колпаками и из-под колпаков бьют тонкие пики желтых лучей. Елка щурится на фонари, курит на ходу и пускает через ноздри табачный дым, сворачивает в проулок, чтобы срезать. В проулке темень страшная, Рыжая оглядывается, затягивается последний раз и бросает бычок под ноги. Рыжей мерещится, будто за ней кто-то идет... нет, вроде никого, показалось, наверное... Елка выходит на шоссе, за шоссе - черное, как яма поле, за полем - скучные высотные дома. Кругом ни души, поблескивает искорками асфальт, где-то в садах горит костер, и полоса дыма тянется через шоссе. Елка входит в дым и чувствует запах старых деревяшек и прелых листьев, так пахнут дачные костры, когда весной или осенью на участках жгут мусор. Она, словно попала в фильм ужасов: ночь, безлюдное шоссе, клубящийся туман (в нашем случае, дым) и вереница тусклых фонарей... Рыжей снова кажется, что за ней кто-то идет. Выйдя из кинематографической среды, она не хочет оглядываться, но шаги преследователя так явственно слышны, что она все же оборачивается, и видит, как дым плывет над разбитым, в выбоинах и заплатках асфальтом, свет фонарей окрашивает его желтым, волны дыма мерцают... Елка идет быстрее, но не может удержаться и снова оглядывается и видит, как из мерцающей пелены стремительно выдвигается тень человека, идущего следом за ней. Он движется быстро, и Елка явственно ощущает угрозу, исходящую от преследователя. Рыжая бежит со всех ног к станции, матеря про себя эти высокие цокающие каблуки. Преследователь окликает ее раз и другой, голос, кажется Елке знакомой, но нет времени думать, он, наверное, уже совсем близко... Внезапно она слышит за спиной глухой шлепок об асфальт, вскрик и стон. Но Рыжая бежит, не оглядываясь, и вот уже перрон, и люди на перроне ждут позднюю электричку, пусть их и немного - какая-то склеившаяся в бесконечном поцелуи парочка и согбенная бабка с клюкой, но все равно, уже не так страшно, и Елка переходит на шаг, оправляет пончо, поднимается на перрон и проходит мимо горящего окошка кассы к телефону-автомата, установленному на стене, под козырьком.
Рыжая снимает трубку с рычага и слышит голос телефонистки.
- Соедините с Министерством Магии. Управление Мракоборцев, пожалуйста, - просит запыхавшаяся Елка, - да, неотложное дело.
- Одну минуту, - отвечает телефонистка, - соединяю...
Тут кто-то подходит, тяжело дыша, облокачивается на козырек и нависает над Елкой, заслоняя собой свет фонаря, стоящего на перроне. Обернувшись, Елка понимает, что преследовать ее-таки настиг, и, наконец, узнает его.
- На хуя ж, ты, дура, бежала, - говорит Пашка, - меня на повороте занесло, и я из-за тебя в канаву свалился. Вот, коленку расшиб...
- Управление Мракоборцев на проводе, говорите, - раздается в трубке отчетливый скрежещущий голос. Его так хорошо слышно на перроне, что люди, ожидающие электричку, оглядываются по сторонам и в страхе жмутся друг к дружке.
И тогда Пашка берет у Елки трубку из рук и говорит:
- ...
* * *
Волшебник дядя Володя приезжает под утро. Он паркует на Поселковой свой старенький "жук" фольксваген, и сидит, откинувшись в кресле, и смотрит, не видя на покосившийся облезший забор, на куст сирени за забором, на темные окна дачи. Тем временем, бойцы спецназа неслышные и стремительные, как выводок боевых котов, рассыпается по окрестным улицам и проездам, штурмуют соседние дачные участники, занимает позицию. Рация, лежащая на торпеде, неожиданно оживает.
- Периметр оцеплен. Наблюдение установлено. Движение не наблюдается, - сквозь щелканье и треск помех волшебник с трудом, но все же узнает голос своего боевого товарища майора спецназа с тавтологическим погонялом Майор.
- Код "Дэвид Линч", повторяю, код "Дэвид Линч"... Прием.
- Код "Дэвид Линч", подтверждаю, конец связи, - говорит дядя Володя.
Он трет пальцами воспаленные веки, давит зевок, берет с заднего сиденья магический жезл и выбирается из "жука", толкает калитку, проходит по дорожке за кустом сирени, поднимается на крыльцо, хочет постучаться посохом, но дверь не заперта, и он заходит на кухню и, никого там не встретив, заглядывает в комнату. В комнате за неприбранным столом сидят Пашка и Солж, они пьют чай и курят в утренних лучах. У приятелей осоловевший вид, оба не спали всю ночь. Укрывшись пледом, на диване дрыхнет Рыжая, на полу возле дивана, корешком вверх лежит растрепанный томик Коэльо. Заметив в дверях волшебника, Пашка поднимается из-за стола и порывисто обнимает дядю. Прижавшись к дядиной груди, он испытывает прямо-таки щенячью радость и несказанное облегчение, потому что пришел кто-то старший и снял с него непосильный груз ответственности. Темное наваждение ночи тает, как туман под солнцем. Не сдержавшись, Пашка всхлипывает.
- Ну, будет, будет, - говорит ему дядя, сканируя взглядом комнату.
Волшебник подмечает все детали разом. Он видит сковородку с остатками жареной картошки, сигаретные бычки в грязных тарелках и подозрительную бутылку без наклейки, стыдливо задвинутую за настольную лампу с абажуром. Здесь, я думаю, будет уместно дать краткое описание дяди Володи. И вот оно: дядя Володя в меру высок, худ и хорош собой. У него задумчивые серые глаза, слегка поредевшие каштановые кудри и нос уточкой. Его лицо выглядит помятым после очередного фуршета. И еще, дядя Володя немного похож на советского актера Александра Ленькова.
- Дядя Володя, мы тут всю ночь караулили, - рассказывает Пашка, справившись с предательской дрожью в голосе, - а эти гады скреблись под полом, как крысы. Только под утро утихли...
- Да, да, обязательно, - отвечает невпопад дядя Володя, отстраняется от Пашки и, подойдя к столу, ловко извлекает из-за лампы недопитую бутылку.
- А это, что же такое, позвольте полюбопытствовать? - спрашивает волшебник, и, вытащив крышку, осторожно нюхает горлышко и сам себе кивает. - Никак спирт? Н-да... А чистой рюмки, я так понимаю нет? Да вы спите, спите, барышня, - говорит он ласково, встрепенувшейся было Елке.
Пашка приносит для дяди Володи рюмку из кухни. Волшебник сам наливает себе спирта.
- Э-э-эх, как жизнь-то летит, - говорит дядя Володя, расчувствовавшись, и смотрит сквозь разведенный спирт на этот яркий и пронзительный, как ушедшая юность, трепетный утренний свет. - Помниться, в бытность студиозусами, как же мы портвейн-то глушили... ведрами!
Замолчав и опечалившись чем-то, волшебник молча выпивает спирт. Его заметно передергивает. Осторожно поставив рюмку на стол, дядя Володя, оборачивается к Пашке.
- Ну, что, племяша, веди.
Вчетвером, вместе с завернувшейся в плед Елкой, они проходят на кухню. Пашка, крякнув, поднимает крышку люка и заглядывает в подпол, но в подполе темно и не видно ни зги, тогда он отстраняется, пропуская дядю Володю.
- Трах-тибидох, - негромко говорит волшебник и на набалдашнике его посоха загорается трескучий и слепящий, как сварка, бледно-голубой яростный шарик. Волшебник склоняется над распахнутым люком и опускает в подпол свой магический посох. Мертвенный голубоватый свет освещает стоящий на песке пустой ящик из-под картошки, фрицев пока не видно.
- Тут они были. Наверное, под дом уползли... - говорит Пашка неуверенно.
- Уползли, значит, - скучным голосом говорит дядя Володя и, подобрав мантию волшебника из темно-фиолетового вельвета (по мантии толстой серебряной ниткой вышиты звезды, полумесяцы и кометы) и, согнувшись в три погибели, лезет в подпол, но далеко не уходит. Его согбенная спина, снует туда-сюда в прорубе люка, словно большая рыбина. Он что-то неразборчиво бормочет и цокает языком, наконец, распрямляется.
- Всё, - сообщает дядя Володя, - сбежали твои фрицы. Ход прорыли... А я без спецназа туда сунуться побоялся. Да и вообще, я сегодня не в форме. Сейчас военный совет соберем, будем решать, что теперь делать. На-ка, племяш, сувенир на память, - и он бросает Пашке какую-то штуку.
Пашка инстинктивно ловит подарок. Разжимает кулак и смотрит - на его ладони лежит самый настоящий немецкий крест.
- Видать, обронили второпях, - говорит дядя Володя и, опершись о посох, выбирается из подпола.
К обеду дача на Поселковой превращается в передвижной командный пункт. Спецназовцы устанавливаются пулеметные гнезда по углам участка, по забору натягивают колючую проволоку, запрещенную женевской конвенцией. Неподалеку от крыльца ставят полевую кухню. Повар - бритый на голо здоровенный такой мордоворот - фигачит в котле поварешкой. Вкусно пахнет гречневой кашей и борщом. Веселый сизый дымок отлетает из трубы по ветру. Свободные от дежурства спецназовцы чистят оружие и наносят на лица боевую раскраску. Пашка идет в библиотеку попрощаться с дядей. В библиотеке полумрак, толстые шторы на окнах задернуты. Дядя в халате с кистями стоит, привалившись к высоченному книжному шкафу из мореного дуба. Древние фолианты, пухлые папки, пергаментные и берестяные свитки, подборки порнографических журналов толпятся на полках, как провожающие на вокзале, а полки уходят все выше и выше и теряются в сумраке под сводами высокого потолка. Возле незажжённого камина на кругом столике стоит пузатый графинчик с прозрачной зеленоватой жидкостью.
Пашка притворяет за собой дверь и, подойдя ближе видит, что дядя Володя не просто так стоит возле шкафа. Волшебник успел уже с утра наклюкаться, и его не держат ноги.
- Я попрощаться зашел, - говорит Пашка и старательно смотрит мимо расплывшегося, будто не в фокусе лица дяди Володи, пошедшего розовыми пятнами от не ко времени выпитого алкоголя.
Ему неловко, что он застал дядю в таком неприглядном виде. А еще Пашка злится только не понятно на себя или на дядю. Так бывает, когда человек, который был для тебя наставником, непререкаемым авторитетом, едва ли не Богом, как бы кощунственно это ни звучало, вдруг дает слабину, делается мерзок на самом банальном бытовом уровне и превращается к обеду в истеричную похмельную свинью. Печальные серые глаза дяди Володи заметно косят. Неуверенной рукой он поправляет поредевшие сбившиеся кудри.
- Ступай, племяш, - говорит волшебник мягким голосом, - гони их до самого гнезда, а потом сожги все яйца огнеметом... Ступай... Я бы и сам пошел, но я сегодня не в форме. Ты думаешь, я чего пью с утра, страшно мне, племяш, так страшно хоть лезь под диван и вой. Я как увидел цеппелины над Москвой, так сразу все понял. А теперь еще этот ход подземный, тебе может и невдомек, а я-то понимаю, куда эти подлюки роют, вот оттого и страшно. Или, ты, может, думаешь, что твой дядя горький пьяница? Так вот, заруби себе на носу, молокосос...
Дядя делает оставшийся незавершенным жест, из его руки выскальзывает пустой бокал и с тихим стуком падает на ковер. Дядя Володя сбивается и смотрит стеклянными глазами на бокал, искренне недоумевая, откуда он взялся. Пашка наклоняется, поднимает бокал и ставит на полку шкафа.
- Вы дядя берегите себя и с утра не пейте, - говорит ему Пашка.
Дядя крякает, дядя кивает головой, изображая раскаяние, дядя вяло отмахивается рукой. Пашка хочет обнять дядю на прощание, но понимает, что не стоит.
На пороге Пашка оглядывается. Он еще не знает, что видит волшебника в последний раз, но печаль расставания, какая-то смутная тревога побуждает его внимательно всмотреться в каждую деталь, запомнить, как можно подробнее эту сумеречную библиотеку и дядю на подгибающихся ногах, вцепившегося в книжный шкаф и белый лучик полуденного солнца, пробившейся промеж тяжелых штор, упавший на круглый столик и в дребезги, на сотню сверкающих осколков разбивший пузатый графин с абсентом.
Пашка немного чопорно прощается с Солжем, обнимает и целует Елку. Рыжая с энтузиазмом отвечает, и они долго по всякому целуются, шепча друг другу на ушко милые глупости, стоя на тесной кухни, в окружении отряда спецназовцев. Сперва майор, больше известный как Майор деликатно покашливает, потом, не выдержав, хлопает Пашку по плечу.
- Пора, сынок, - просто говорит Майор и протягивает Пашке зажжённый карбидный фонарь.
Пашка, прощаясь, последний раз целует Елку в щеку и чувствует губами ее горячие соленые слезы.
- Я быстро, - бормочет Пашка, и сам не очень-то себе веря. - Только схожу, посмотрю, что там и сразу обратно.
Пашка принимает у майора Майора фонарь и первым спускается в подпол. Следом во мрак неизвестности отправляется рота спецназовцев с огнеметами. Замыкает шествие сам Майор. Он прибывает в бодром расположении духа, подкручивает на ходу свои лихие усы и напевает в полголоса Марш солдата колониальных войск:
Песок, всюду песок.
Воздух от зноя сух и бел
Хранит каска висок
От туземных острых стрел.
Поблуждав немного под домом, Пашка находит прорытый фрицами ход и бесстрашно спускается под землю, освещая себе путь светом карбидного фонаря. Сперва подземный ход выглядит, просто как большая нора - стены наскоро выравнены саперной лопаткой, а под ногами, поскольку уклон довольно-таки крутой, отрыты ступени. Однако, продолжив путь после привала, Пашка замечает, что стены теперь сложены из грубо отесанных каменных плит, а спустившись еще глубже, он видит, что на смену плитам пришла древняя кирпичная кладка. Взглянув на потолок, Пашка видит растрескавшийся каменный свод, расписанный примитивными фресками сексуального характера, а так же письмена, не то клинопись, не то иероглифы, не то всего понемногу. Один фрагмент, последовательность символов кажется ему знакомой. Пашка делает знак остановиться, идущему следом спецназовцу, и поднимает фонарь к самому своду. В свете карбидного фонаря он явственно различает... на этом месте рукопись обрывается.
![[]](/img/h/hanin_a_e/rukopisxobrywaetsjafinal151113doc/rukopisxobrywaetsja.jpg)