* * *
Окно прокисло осенью и влагой,
Состарилось... И вот пришла пора
Разговорить безмолвную бумагу
Чернильными надрезами пера.

Насмешка жизни скалит над героем
Улыбку зла обычных будних дней.
Шагают буквы в книгу ровными строем,
Надеясь навсегда остаться в ней.

И тексты не горят... Сгорает имя,
В портвейн переплавляя бытие...
Дрожащий в пробуждении алхимик
Лакает вдохновение свое

Из вены дионисовой бутыли
С косою этикеткой поперек...
И никого в природе нет счастливей
Из тех, кого для жизни создал Бог! 



Песня эмигранта

На ветрах пожизненных скитаний
От ларька до лавки на Тверском
Жизнь прошла, и разочарований
Было в ней не меньше, чем оском.

Все прошло, как все у всех проходит.
"Лиру" под "Макдональдс" подвели.
Профессионально непригоден
Оказался русский пуп земли.

Трудно расставаться с государством,
Где теперь я вечный эмигрант,
С жительством, обменянным на пьянство,
С фиксами из лагерных наград.

Баррикада из пустой посуды,
Гильзы ленинградских папирос -
Маннергейм убитого рассудка,
Мажино остриженных волос.

Эмигрант без права и без вида.
От ларька до лавки в тополях
Сгинула печная Атлантида
В деревянном омуте рубля.

И теперь мне некуда вернуться.
Разве что - в лирический запой,
Над которым граждане смеются
Родины, теперь мне не родной.

Только лавка на Тверском все та же,
Минула её волна свобод.
Я тону в потоке шустрых граждан,
Так что лавка мне - как пароход.

Не иду. Дрейфую и дрейфую,
В женщин натыкаясь по пути.
Я люблю страну свою родную,
Только не могу ее найти.

 

Москау-сити

Вот город - младенец с душой старика,
И с выходками ловеласа.
Вот город пуховые прячет бока
В железобетонных каркасах.

Он снится афишам концертных программ,
Грохочущим чешским трамваям,
Жопастым девицам интимных реклам,
Цыганам на Курском вокзале.

На Трубной у ДОТа пивного ларька,
Стоящего меж туалетов,
По поводу цезуры в белых стихах
Бухие дерутся поэты.

У Пресненских бань, где Отари пришит,
Клошаров от вшей отмывают.
Вот город молдавским портвейном першит
И "Шипром", как шлюха, воняет.

Высоцкий торчит на бульваре Страстном,
Разинув луженую глотку,
С гитарой, как баба с цементным веслом,
Подбившим советскую лодку.

Шатается город по дням выходным
С хоругвями и пузырями.
То вдруг Патриаршие крушит пруды,
То с ксивами рожи сверяет.

И рвут его толом в утробе метро,
И мочат в кровавых купелях.
Вот город - прожженная карма миров,
Истлевших в ментовских шинелях.

Вот город - наколка на веках "не спи",
Заплаканная институтка,
Транзитная хата Бутырской тюрьмы,
Сто долларов стойкой валюты.

Обгаженный Пушкин, обсаженный панк,
Рязанский лимитчик Есенин.
Вот город - бензиновый токсикоман
В тяжелом психозе осеннем.

ДК Горбунова - вот город ревет
Чертанова псиное регги.
Георгия Победоносца копье
Торчит в его трепетной вене.

Течет из копья новостроек раствор -
Бараков расселенных глюки.
Вот город одет, как рассеянный вор,
Во фрак и пижамные брюки.

И все же - родня вавилонам другим,
Гниющим на свалке столетий...
Вот город - надежд погребенных олимп,
Алмазный плевок на планете.
 


Никитский бульвар

Умираем - и ладно... И песни не станут листвой,
Разлетевшейся пылью стихов по дорожным коврам.
Сероглазые тучи, шипя, разлеглись над Москвой,
Как над миром когда-то поддатый возлег Авраам.

Мы, наемники мертвых морей, поклялись берегам
Насвистать наших уличных странствий нескладный мотив.
Да прожорливый город сжевал наших душ чуингам,
Пузыри надувая из тех, кто пытался уйти.

Мы заложники братских могил прокаженных отцов.
Дай нам, Боже, похмелья хлебнуть этих упанишад,
Этих вычурных спичей под жидким осенним свинцом
Ненаглядных старух, навсегда отбывающих в ад.

Дай нам, Боже, журналов с резиновым глянцем девиц!
Чтобы мы, развалившись, как местные Швейки, в траве,
Дули питерский портер и дико глазели на птиц -
На изящно сторчавшихся фрау с манжетов Мане.

Умираем - и ладно... Пускай после нас октябри
Оставляют на лавочках дым сигареты и грусть.
Мы, наемники моря, сидим на никитской мели,
Вздохи каждого дерева зная уже наизусть.

Мы читатели снов, очевидцы скандала химер,
Соучастники страха, разносчики сплетен он-лайн.
Эта ночь на дырявых галерах из СССР
Навсегда уплыла. Уплыла. Уплыла. Уплыла.

До свидания, ночь. До свидания, завтрашний день.
Умираем - и ладно... Фальцетом трещат воробьи
Над последними лужами наших бульварных морей,
Обмелевших от холода первой бульварной любви.
 


Обычный день

Перекурить присел прохожий
На парапет Москва-реки.
Протек с небес январский дождик
Под сигаретные ларьки.

Ползут грохочущей колонной
Осточертевшие авто.
Неперелетная ворона
Туристам пачкает пальто.

Обычный день. Шизоид-город
Смешался в тысячах клише.
Разлился ядом разговоров
О наболевшем на душе.

Залез в дырявые штанины
Заасфальтированных брюк.
И удавился, шнур накинув
На остроносый лунный крюк.

А ты как думал дни проходят
В сандальях суток городских?
Мальтийских звезд колымский орден
Отягощает пиджаки.

Наследных принцев барахолок
А ты как думал: рай в раю?
Целует холод,
                  холод,
                       холод,
Кривую улицу твою.

На ней шаги шуршат все тише -
Уходит время дальше... да...
Равновеликий Богу нищий
Чинарик тянет изо рта.

Равновеликий Кришне дворник
Скребет судьбы своей века.
Пивных столов циррозный орден
Крушит бокалами бока!

От той тоски стеклопакеты
Спасают праведников слух...
А над рекой, на парапете
Сидит и курит русский дух.

 
Рождество

Было холодно. Ветер метался,
Словно бешеный пес по дворам.
В поворотах январского вальса
Приседал Варсонофьевский храм.

Три бродячих волхва доставали
Из-под вшивых тулупов дары:
Этикетки распитых скрижалей
И зазубренные топоры.

Бил по улицам утренний морок,
Ночь и день рассекая тоской
Бесконечных пустых разговоров
О мощах с освещенной Тверской.

На углу буксовала машина,
Надрываясь в растопшую грязь.
С умирающей красной осины,
Раскорячась, ворона рвалась

В небо низкое... К Господу, что ли...
В небо мутное, будто ему
Провалиться в уральскую штольню
Довелось в православном дыму.

В небо лысое, постное, злое...
Там, где видеокесарь в свечах
Пучеглазого ангела ловит
На конторский свисток стукача.

Вот волхвы уже сели на паперть,
По стране раскидав костыли.
Вот младенец под церковью заперт -
Отлучен, как всегда, от земли.

И апостолы апартаментов
Кроют рожи небрежным крестом.
И ворона в осиновых ветвях
Все толкует о чем-то с Христом...
 


Творчество

Был гений слаб от выпитых глубин.
Из книги на лицо валились буквы
И дыма сигаретного клубы
Висели, как оплывшей бабы букли.

Строка на строчку лезла второпях,
Как будто пол сюжета перепутав...
Дрожал фужер у гения в руках,
И он ваял поэзию как будто...

Спешила мысль - соседний гастроном
Вершил судьбу регламентом работы.
Короче, ровно в девять - за вином!
Пиджак обвис... и прохудились боты...

Ушла жена... Никто не издает...
Какой Гомер придумал эту муку!
Был гений слаб от выпитой ее,
Предтечами пропущенной по кругу.

И все же нужно подвиг совершить -
Не выйти ни в тираж, ни на работу...
В цитатниках прочитанной душа
Осмысленное вызывает рвоту.

Тысячелетья длящийся роман,
То в камнях, то в стихах, то в Достоевском,
Как сифилитик, выжил из ума,
Свульгарился и стал бульварной пьеской.

И вот теперь у гения в очах
Пылала человечества задача -
Как сотворить, чтобы Вселенной прах
Устойчивой валютой был оплачен.


 
Вдохновение

Могла бы строчка стать в начале мира,
Когда б хватило денег на аи!
Но в коммуналке Северной Пальмиры
Мы обреченно хлещем "жигули".

И даже в этом самом слове "хлещем"
Какая-то вселенская тоска.
Несбывшихся надежд роскошных женщин
О звездах из алмазного песка...

Но хлещем... Мы не байроны - другие,
Обласканные лапками лолит.
Мы - среднестатистический Нагиев.
Отсюда вытекают "жигули".

Вот если бы Шекспир зашел на кухню
С цигаркой и в приспущенных портах,
Икая мелитопольской сивухой,
Почесывая граблей потный пах...

Ах, вот тогда бы мы поднялись в курсе
Устойчивых есенинских валют!
А так... ни вдохновенья, ни ресурсов...
Одно лишь притяжение к рублю.


 
На отмели

На отмели, где кожа у реки
Дрожащею водой лежит на иле,
Склонившейся рябины поплавки,
Рассыпавшись, безжизненно застыли.

Устало время... С кем ему ползти,
В энтузиазме слов теряя строки...
С ним только рек бездонные пути
И неопохмеленные пророки.

И человек... Крутни volume - поет
Дорожный ветер мантру ожиданий!
И горизонта треснувшего йод
Прижег себя раскрашенными снами.

Ты слышишь, человек, чугунный звон
Грохочущей трамвайной панихиды...
Ты был здесь наяву. Теперь ты сон
На животе тверской Семирамиды.

Плацкартный парадиз - жилая часть
Груди татуированной мадонны.
И проще не убить, чем не украсть
Мелодию Вертинского.



Ворона

Танцует шейк на Вольтовой дуге.
Крутни volume - свистит дорожный ветер
Икару, заходящему в пике
На квохчущий курятник шереметьев!

Хохочешь, шут!
                     А хочешь навсегда
Кристальный фосфор вылупить в глазищах...
На отмели, где кожа как вода...
На отмели, где ветер дикий свищет...

Плацкартный парадиз - казенный дом - 
Чистилище медведковской Валгаллы.
Так пусто
             пусто
                   пусто
                          пусто в нем...
Крамола в нем, продажа и опала.

И вот листва опала... Крест Игнач
На кухне растопырил свои клешни.
Из отпуска кочующий палач
На фонарях, скучая, кошек вешал.

И человек... Куда ему теперь
Волочь своих намерений иуду...
Плацкартный рай - распахнутая дверь
Стодолларовой тетушки Гертруды.

Плацкартная зима сырой листвы
На отмели безвременья земного.
Крутни volume - в желудке у совы
Чирикают птенцы Гнезда Петрова.

Хохочешь, шут!
                            А хочешь быть любим
Иисусом из убойного отдела...
Насильственная смерть смывает грим
С несправедливо нажитого тела.

А хочешь, будет счастье!
                                          Здесь!
                                                    Сейчас!
Над повседневным горем измываться,
И ангелов выдавливать из глаз,
И на ремни расслаивать паяца.

Все можно на Руси! Плацкартный бог
Сегодня отпустил всему народу
Изломанной судьбы последний вздох
Баллонами чумного кислорода.

И снова повторится все, как встарь -
Родильный дом, училище, аптека,
Диспансер, общежитие, фонарь,
Чеченцы, Церетели...

Человека

В казенные гостиницы свезут
По тракту Беломорского канала.
И будет человеку добрый суд.
И доброты ввернут ему немало

Чеченцы, Церетели, Михалков,
Алексий, Новодворская, аптека...
Живи еще хоть тысячу веков,
Ничем уж не изменишь человека...

По тракту Беломорского гремя
Лирической слюной настольных кружев...
Плацкартные... Спаси, Христосе, мя!
Беспомощен, безбожен, безоружен.
 


Танго

Ничего не будет, ни войны, ни мира.
Старая пластинка стонет на игле.
В сигаретном дыме съемная квартира
Лижет подоконник солнечным желе.

В сигаретном дыме мотыльки и проза,
Талия и слезы, первая тетрадь.
Бестолковый лепет крапчатой березы.
Время ненавидеть. Время танцевать.

Ничего не будет, ни дождя, ни лета.
Лужи разобьются каблуком зимы.
В пальцах у майора тлеет сигарета.
Пепел вместо света. Кончено. Увы.

Черная Зарема, белая Земфира.
Клавиши и клешни, небо и вода.
Окнами на Мекку съемная квартира
По девичьим венам тянет провода.

Черная Земфира, белая Зарема.
Ангелы по лужам бегают, смеясь.
Не берется нота, не контачит клемма,
Выползает жизни подлая змея.

Танго Сержень-Юрта, реквием Буйнакска,
Вальсы Волгодонска, яблочко Москвы.
На пластинке крови точечные кляксы.
Пепел вместо сердца. Кончено. Увы.

Ничего не будет, ни мужчин, ни женщин,
Ни песка, ни снега, ни любви, ни сна.
Истина - forever, изложенье - fashion.
На пластинке неба кружится Беслан.

На пластинке ретро - стены Палестины,
Паузы Земфиры, кошки в парандже,
Мания Заремы, проруби в крестинах...
Пепел вместо песен. Кончено уже.
 


После падения

Вот лежит, как расколотый идол,
На балтийском кресте Петроград.
Фоторобот Абу аль Валида
Обещает прохожим джихад.

Здесь еще не копались в руинах
Подрывного искусства спецы...
Это просто расколотый идол
На петровские рухнул дворцы.

Нам достаточно Марсова поля,
Нам блокадных не вытравить дней
Из мензурки целебного горя,
Что роднит обреченных людей...

Курит девушка под трафаретом
Стороны, где "опасен обстрел",
Сходит в море балтийское лето,
Небо выбелил утренний мел.

Слышен смех из окошка квартиры,
На Садовой дымят пирожки,
Ленинградского бита мотивы
Не выходят никак из башки.

Курит девушка, пепел роняя
На асфальтовый панцирь болот.
Снова вечер пришел с фонарями
Просвещать бесшабашный народ,

Что рассыпался глиняный идол.
От него - только бабки и Гимн.
И теперь фоторобот Валида
По-арабски хохочет над ним.

И теперь фоторобот надежды
Собирает народ по штрихам,
И не верит, что будет он прежний -
Вертухай, перекупщик и хам.
 


Ночь

Да ладно, ты... Иди уже, ложись...
Не видишь - мне явился конь крылатый...
Мы с ним на кухне тяпнем и за жизнь
По-русски потолкуем, как Сократы.

Вот я блядям курю свой фимиам -
Мне нравятся отзывчивые бляди.
Мне нравится, когда моим стихам
Рифмуется "в окурках" и "в помаде".

Как трогательно скомкан этот мир
В поэзии, в жестокости, в запоях...
Он загрустит, когда мы истребим
В нем все такое лишнее, живое...

Да ладно, ты... На то моя рука
И создана - для кисти и бутыли.
Что наши жизни - танцы мотылька.
Что наш полет - оплавленные крылья.

Рутина дней, листвы опавшей тлен,
Сведение одной секунды судеб...
Гадание на книге перемен
О будущем, которого не будет.

Иди уже, ложись... Промчится ночь
В стихах об алкоголе и девицах...
И будет на душе черным-черно
И пусто, как на клетчатых страницах...
 


Грустный полет

Налюбиться б до горьких рябиновых мук!
Отравить бы уставшую кровь лебедой...
Превратиться в сплошной электрический звук
И, свистя, оборваться с последней струной...

Оглушен тишиной накануне весны
Замороженный змеями вьюжными мир.
Столбовая гряда фонарей ледяных -
Болеро одноногих, кривых балерин.

По пути в "Шереметьево" неба отрез
Обнаженных дюймовочек снегом прикрыл.
Начитаться бы песнями их поэтесс!
Научиться бы жить, не расходуя сил...

По пути в "Шереметьево", мертвой петлей,
Кольцевая с развязкой житейских узлов,
На которых штыки всех Гордиевых войн
Заостряли разгромов своих ремесло.

И куда же... Куда набирал высоту
Дребезжа каждой склепкой железных заплат,
Чуть быстрее трамвая летающий "Ту"?
Неизвестно куда... Очень может быть - в ад.

Насмотреться бы хроники личных смертей,
По фасону найдя мокрых дел ателье...
Дождевая чтоб капала с крыш канитель,
Чтоб повесился кто-нибудь там, на Земле...

Позади "Шереметьево". Бубны турбин
Монотонную оду полету бубнят.
Надышаться бы гнилью болотных осин!
Научиться бы слуху безмолвных махатм...

Наиграться бы в гениев мусорных ям,
Через иллюминаторы рифмой дыша
В глубину городов, чтобы где-нибудь там,
За бортом, завязалась живая душа

На узле Кольцевой, где гряда фонарей
Обрывается вместе с последней струной...
И болтается в липкой листве тополей
Наших мыслей, сплетенных зимой.
 


Пришла зима

Мне бы не знать о том, что накануне
Пришла зима. Я думал, что еще
Могу стоять и киснуть под плащом,
И мыть ботинки в водосточных струях.
Читать стихи растянутых реклам,
Как водится, осенними ночами.
Влюбляться насмерть в барышень случайных,
Пить с ними спирт и верить их словам.

Но как-то неожиданно - декабрь...
В телеэкране - мертвые бомжи,
На дамах - шерстяные паранджи,
Накатанные снежные ухабы
Автомобили вертят поперек.
Охваченная паникою птица,
Забыв взлететь, по тротуару мчится,
Лавируя у граждан между ног.

Мне тоже нужно спрятаться под шкуру
Застегнутого наглухо кафе.
С самим собой скандалить под шафе,
Возвышенную спаивать натуру.
Споить ее. Проснувшись, снова пить,
Не зная, как в снегу поставить точку...
Но почему всегда мне в одиночку
Приходится транжирить декабри...
 


Новый год

И снова ночь. И небо над Арбатом
Черно, как пьяной нищенки рука.
Отыскивая правильный фарватер,
Ползли в метро два сникших мужика.

Через минуту разразится полночь -
Еще один объявят Новый год.
И как всегда какая-нибудь сволочь
Петарду под ногами подорвет.

Заголосят бухие Дедморозы...
Два мужика шарахнутся от них
В объятия Снегурочки стервозной,
Которая прочтет им сальный стих.

Да, кстати, о Снегурочке... А впрочем -
Не время. Прогнусавил президент,
Под елкою, заснятой темной ночью,
Солдатский спич купеческой стране.

Два мужика вздохнули, извлекая
Из-под полы полупорожний штоф,
И долгими, глубокими глотками
Задумчиво прикончили его.

И сволочь, как положено, метнула
Под ноги капсюль завтрашнего дня.
И будущее с ревом потонуло
В бутонах бутафорского огня.
 


Непогода

От затяжной дождливой канонады
Оглохло небо, высунув язык
Сырого солнца цвета лимонада -
Постылых дней просроченный ярлык.

Вот-вот зима меж кепкой и рассудком
Надует мысли - где достать вина,
Чтоб растянуть на два сезона сутки,
Пока от счастья лечится страна.

Когда-нибудь... Когда-нибудь, я знаю,
В архивах рассекретят адреса
Героев книг, в которых мы играем,
Пока в самих себя играть нельзя.

Когда-нибудь... Напастям нет предела -
Мы сами станем буквами тех книг,
Натерших государственному телу
Поэзии и прозы волдыри.

Но что же мы зиме своей не рады...
Да в ней не получается пока
Вручить безалкогольную награду
Лауреатам винного ларька.

Когда-нибудь... Когда-нибудь настанет
Публичный дом для местных пуритан - 
Весна со всеми мягкими местами
Отечество потрогает за Ян.

Когда-нибудь из песен нашей грусти
Функционеры высосут слезу
Для гимна золотому захолустью,
Затерянному в камерном лесу...

И, видит Бог, нам не найдется места
Ни в книгах, ни в ладах прижатых ног,
Пока бренчат и чавкают оркестры
Из затяжных дождливых непогод.
 


Московская зима

Откашлявшись, в гипнозе снежном замер
Фонарь на Севастопольском шоссе.
Сдает зима по лирике экзамен
Девице гуттаперчевой - весне.

Всех февралей касьяновы заплаты
На дырку високосного пришлись.
Зима, зима... Была же ты когда-то
Наивной, как Аленушкина жизнь.

Зато теперь стареешь и мудреешь,
Пороги обивая у церквей!
Тебе, жене устюжского злодея,
Понравится Снегурочка - халдей

С подносом белокаменных сугробов
И в кирзовых ментовских башмаках...
Зима, зима, затянутая в омут
Убогого пухового платка...

Зима, зима, разъезженная в кашу
Трофейными немецкими авто,
Тебе, от потепленья пострадавшей,
Снежинки не подаст теперь никто.
 


Самодеятельность

А он им всё пел о душе, матерясь,
Окурки ногой приминая
В бульвара Страстного тяжелую грязь,
Утыканную тополями.

Быть может, поэту бетонных руин
Не стоило в центре являться,
Вот там, где в алмазной блевоте витрин
Опарыши счастья плодятся.

Быть может, рассказчику финских ножей
Достойнее было бы спиться,
Чем петь педерастам о рваной душе...
И даже не петь, а молиться!

Напейся и сдохни, подсядь на иглу,
Стаканами мерь и кубами
Свое отношение не к ремеслу,
А к пропасти переживаний!

На трипперной девке себя надорви.
И на остановке конечной
За эту же девку тебе блатари
Пусть сунут заточкою в печень.

Открытки подписывай местным блядям,
Гитару проигрывай в карты,
И в мутное зеркало утром глядя,
Кровавыми сгустками харкай...

Этапом пройди от Мордвы до Тувы,
На Лебеде Белом воскресни!
Но только не пой на бульварах Москвы
Надрывные русские песни.
 


Алексия

И мокрый снег на макинтошах тает,
И галки глухо кашляют во мглу,
И небо от Валдая до Китая
На лунную наколото иглу.

И мокрый снег на тротуарах тает,
И под окном скулит продрогший пес,
И тихий сумасшедший Чаадаев
Отечество клянет себе под нос.

И мокрый снег, не долетая, тает
От зарева неоновых лампад,
И хиппари в заплатанной "монтане"
В Евангелие крутят самосад.

И мокрый снег на рукописях тает,
И я, как большевистский ваххабит,
Селитру слов сушу в своем подвале,
Для хрестоматий выдуманных битв.


Мне хочется быть вражеским солдатом,
Чтобы топтать стихами фатерлянд,
Чтобы военнопленным по Арбату
Греметь цепями буквенных гирлянд.

Мне хочется быть втертым в переулки
Подошвами безбожного Рабле...
И сострадать милитаризму урки
Во всех его ефрейторских "алле!"

Мне хочется предать вас, Как Иуде
Хотелось иудеям отомстить.
Издох-таки Господь, но вера будет
Среди бомжей на трех вокзалах жить.

1
Пожалуй, стоит вечер перерезать
"Жилеттом" незаконченной строки,
Пока не похмелился здешний цензор
Бациллами намерений благих.

Пожалуй, не пристало джентльмену
Над кляксой в биографии рыдать,
Исписывая лирикою стены
Синтетики, порнухи и стыда.

Пожалуй, усмехнется Гайавата,
Прищурясь на спидометр "Порше",
Над скальпами из вымоченной ваты,
Лежавшей вместо песен на душе.

И Мериме побрезгует, пожалуй,
Литературных пряников вкусить
Из-под кнута низложенной державы,
Приученной прощать и голосить.

А мокрый снег на рукописях тает,
Где слог за слогом вытравил Вольтер
Накопленное дикими веками
В бюстгальтерах начитанный минерв.

И мокрый снег, наш ненаглядный фатум,
Корявит изразцами гастроном,
Куда точь-в-точь в одиннадцать Довлатов
Сходил за вдохновеньем и вином.

И мокрый снег... Вот, черт, прилипла фраза!
Зачем зиме рифмованный пиар...
Гноится поэтическая язва
В прямом эфире ватников и нар.

Трещит экранизация Роssии
На швах, где были кадры о любви...
И сцены обывательских насилий
Доснял для нас ручной иезуит.

А были фотографии Брессона...
И Модильяни, кажется, вчера
Писал из наших классиков-масонов
Полотна разноцветного добра...

А были же тургеневские вздохи,
И снилось одиночество Дефо,
И ослепленный знаниями Борхес
Излечивался пушкинским стихом.

Померкла иллюстрация Ru.ссии...
Мелодии забились в инфразвук.
И директивы партии бессильны
Напеть нам колыбельную из вьюг...

Чтоб мокрый снег растаял на ладонях...
Чтобы потек по линиям руки...
Чтобы никто из любящих не понял,
Откуда на губах у них стихи...

2
А мокрый снег на рукописях тает,
И я, как православный ваххабит,
Селитру слов толку в своем подвале
Для ветеранов выдуманных битв.

Мне хочется быть пьяным кондотьером,
Чтоб на дровах разрушенных церквей,
С бомжами - продолжателями веры,
Смирившихся поджаривать свиней!

Мне хочется быть выжженной на шкуре
Татуировкой свастики весны,
Чтоб алгоритм фашиствующей бури
Душил бы наши ангельские сны!

Мне хочется у Кромвеля на сердце
Прочесть предсмертный ужас короля...
И хрустнет мир. И гаулейтер смерти
В "Диснейлендах" замучает землян.

3
Я представляю, как погибнут книги...
Сначала перестанут их листать.
В компьютерный сольют остатки тигель
Экраном девальвируя слова.

И, правда же, "люблю" на мониторе -
Не то, что у Булгакова "ЛЮБЛЮ!"
Не замирает дух, не пахнет морем,
Вослед никто не смотрит кораблю...

Никто не посвящает дульсинеям
Разбитые по пьяни фонари...
И даже буревестники не реют
Над кладбищами "Еллоу субмарин".

В страницах копошатся Мураками...
Гала-концертик ультразвуковой.
И смысла нет ни в Боге, ни в стакане
Куда я окунулся с головой.

И как сбежать от персонификаций,
Когда душа, как чертова Цеце,
Зудит, что нам с Россиею расстаться
В припадочном предложено конце...

Да черт бы с этой проклятой Россией,
Где постоянно тает мокрый снег,
Где сцены обывательских насилий
Уже не переносит человек...

Где книги продают, как помидоры
Либерализма местного дельцы...
Где строили Эдем по приговору
Неведеньем счастливые отцы...

Где мокрый снег на минаретах тает,
Где под окном скулит продрогший пес,
Где тихий, сумасшедший Чаадаев
Отечество клянет себе под нос.


 
Не знаю...

Если жизнь, как табак сигаретный,
Никотином горчит на губах...
Если жаль уходящего лета
В очень грустных осенних стихах...

Если с женщиною в разговоре
Упомянут кружащийся лист...
Если в запахах слышится море,
Бесконечного странствия бриз...

Если тихо звучащие струны
Плачут так, словно плачет душа...
Если в лампах мерещатся луны
И года никуда не спешат...

Если холодно сердцу и слову,
Если хочется быть одному...
Я не знаю за это какому
Поклоняться теперь божеству...
 


Ю. А. Ю.

В дорогу друг меня позвал,
Мой старый друг, один на свете.
Шнырял Савеловский вокзал
В цыганских черномазых детях.

Перрон в окурках и плевках,
В разбитых дворниками лужах.
От паровозного гудка
Вцепилась тетка в руку мужа.

Мы отправлялись в никуда...
Билет до станции конечной
Нам отпечатали года,
Пробив компостерами печень.

И было грустно уезжать
Из этой мглы московских улиц.
И каждый думал, что опять
Сюда мы вряд ли бы вернулись.

Здесь все не так. Рассвет встает
По вечерам, когда от суток
Одних лишь сумерек тряпье
Ломает лампою рассудок.

И сигарета в щель окна
Уносит дым в сырую осень,
И листьев сыпь на проводах
Стряхнуть себя под ноги просит.

Мы уезжали насовсем
От магистралей и бульваров,
От неживых кремлевских стен,
От перегара винных баров,

От проституток и бомжей,
От тополей в надрыве ситца
Мы уезжали... И уже
В вагон вбежала проводница!

В дорогу друг меня позвал.
Я наблюдал, как в ливне тонет
За дверью тамбура Москва...
А он остался на перроне.
 


Одиночка

Я к самому себе приговорен.
Прокурена до пятен одиночка.
Из лампы электрический бульон
Сочится в нацарапанную строчку.

Раскрещено решеткою окно,
И тень креста на стенах проступает.
В нем вечера простуженного дно
Наполнено безбожными стихами.

Не хочется ни радости, ни зла.
Не то живу, не то мечтаю выжить.
И в памяти разбитого стекла
Не клеится теперь четверостишье.

И сигареты бесполезный яд
Надеждой растекается в тетради.
И кажется, что сам я у себя
Давно и безвозвратно был украден.
 


Камерная музыка

В раю казенных потолков,
Хлебнув туркменского портвейна,
Мы наскоблим скрижаль стихов
Из одного стихотворенья.

Слова не в козыре добра,
Где ложь банкует на валета.
Слова на кончике пера,
И ни черта в словах тех нету...

И будет их морочить сон
Двух папирос вчерашней боли.
И может быть я сам спасен
Лишь бредом камерной неволи.

Унылый, жженый, желтый свет
Ежеминутно, ежечасно.
Однообразный график лет,
Прожитых, кажется, напрасно.

Не строит ля-минор дождя
В тоске вороньего вокала.
И через дверь глаза глядят,
Не наглядятся, все им мало.

Одна и та же кружит мысль,
Через окно таращась в небо,
Четверостишьем выжрав жизнь
Из дрожжевой буханки хлеба.

Зубами рифму ухватив -
Хватило только бы чернила -
Скупая полночь шьет мотив
Из шевелящейся могилы.

Мотив ходивших строем нот
От коммунизма до параши,
Которой хвалится народ,
Как достояньем общим нашим.
 


Лефортово

И в камере позволено читать,
Пометками черня библиотеку.
Смятением продавлена кровать,
Прикованная сроком к человеку.

Полковник говорил, что здешних дел
На всех бы солженицыных хватило!
Романами, кто в камерах сидел,
Завалены архивные могилы.

Романами и драмами страны
Подшиты корни нынешнего строя.
И тех, кто был виновен без вины,
И тех, кто Колымы был удостоен.

На книгах кровь и штамп ОГПУ,
Как-будто книги ранами сочились...
Как-будто бы швырнули их в тюрьму
За теми, кто те книги сочинили...

Полковник говорил, что есть резон
Расправам над вершителями судеб.
И правда, на Руси хватает зон,
Которых мы вовеки не забудем...

И правда, до сих пор из-под камней
Взывают то подрясники, то робы!
И матерится с каждым днем сильней
Их чертова молитвенная злоба!

Но книгами не выписан ответ,
Чьей истиной прожить на свете этом...
Пусть книги круглосуточны, как свет,
Не факт, что они мученики света.

Бывает так, что назначает мгла
Своих новорожденных прокуроров
Расследовать своих же рук дела
Для постановки модных приговоров.

И говорил полковник КГБ,
На нарах нумеруя переплеты,
Что всякое случается в судьбе
Во времена сведенья старых счетов.
 


Грусть

Закончился бы срок в один нарез...
Истек, как молоко в бутоне мака.
Сгорел травой... И я бы с ним исчез
На тропике прокуренного Рака!

Хиляют в грезах девки Живанши
По улице Бакинских комиссаров...
Уплыть бы вместе с дымом анаши
На чернокожий пляж Мадагаскара...

Московский непрерывный декаданс
На лестницах Бутырского централа.
По клавишам стучит проклятый Ганс.
Я умер от контрольного бокала.

А мог бы мацать целочек Готье,
Или священных местных прошмандовок.
Кукушкино гнездо искать во тьме
Своих шизофренических наколок.

Закончился бы срок в один глоток
От димедрола кактусовой водки...
Я подавал бы Йовович пальто
И целовал бы тень ее походки...

Роман бы написал, как Керуак,
О железнодорожных перегонах,
Где менестрели магаданских саг
Гадали на созвездия в погонах.

О, дамы преподобного Карден!
Я ваш, подбитый опером, попутчик.
Я остров всех покинутых елен...
Хотя, конечно, остров - невезучий.
 


Сон

Мне на рассвете виселица снилась.
Болтался в ней букетик хризантем,
Подобранный у Маркса на могиле
В эпоху бесконечных перемен.

Я падал в явь... Тянулся к сигаретам,
Названивал беспомощным друзьям
И понимал, что жить на свете этом
С такими сновиденьями нельзя.

Бежать! Иначе - все непоправимо,
Как протокола треснутый сургуч,
Как сделанный на паспорт фотоснимок,
Как приговор, как августовский путч...

Как мой настольный рукописный демон,
В народе именуемый стихом...
Бежать из униформенного тела!
Бежать от самого себя тайком!

В пустыню, где ослепшие дворняги
Обглоданные буквы стерегут
Заляпанной поэзией бумаги...
Бежать, хоть в предыдущую строку.

И за собой улики заметая,
Несказанное тиснуть в переплет...
И вот тогда душа моя пустая,
Отчаявшись, действительно умрет.

Тогда и станет все непоправимо,
Как менеджмент, как галстук на груди,
Как после десяти реклама пива,
Как рейв на фестивале "Казантип".

И виселица больше не приснится
В лиловых гематомах хризантем...
И марксовы безумные арийцы
Биллгейтсовцам придут сдаваться в плен.
 


Короткая ночь

Лишь только раскрошатся в сумерки сутки,
И влипнет цикута ночная в глаза,
Заткнутся дрозды, засвистят проститутки,
И взвизгнут ментовских карет тормоза.

На храме Покровском узор Полубеса
Запляшет под матерный скрип фонаря.
Стошнит из окна "Кальвадосом" невесту.
Кого-то на Трубной пришьют втихаря.

Чахоточный клаббер лизнет "первитина"
И вылупит очи, не видя ни зги...
Go-go танцовщицы отскачут кончину
Цивильной Москвы, обронившей мозги.

У Джармуша сняться бы с чашкою кофе...
У Гарика на бас-гитаре слабать...
Ветлицкую грифелем вычертить в профиль...
И болдинских осеней насочинять...

И все это вместе с узбекской травою
Лихой нимфоманке шептать, не спеша,
Пока полумесяц торчит над Москвою,
И держит задумчивая анаша.

Кустурица снял бы в "Мечтах Аризоны"...
Бутусов бы свой предложил микрофон...
Откинулся бы с Витухновской из зоны...
У Галкина выиграл бы миллион...

Все это успеть, пока держит "узбечка",
Пока полумесяц в рассвете не сгнил,
Пока еще жизни в Галактике Млечной
Хватает на столоверченье Земли,

Пока на Покровском узор Полубеса
Танцует с Матиссом безумные па,
Пока еще рвет "Кальвадосом" невесту,
Пока не сошла нимфоманка с ума...
 


Романс

Одним и тем же прожитым вчера
Бутылочное пиво отдавало,
Распитое в одиннадцать утра
На площади Казанского вокзала.

По насыпи катился товарняк,
Затаренный ресурсами природы,
И солнце не могло пробить никак
Объявленный TV прогноз погоды.

Увы, мадам, пещерный кавалер
Вульгарное "увы" употребляет,
Когда, мадам, на кухонном столе
Меж вами и портвейном выбирает.

Так вот, увы, мадам, который год,
Развесив неглиже на батарее,
Коммерческого каторжника ждет
Больная геморроем Саломея.

Который год, слюнявя монитор,
Татьяна открывает порно-сеты,
Где примадонной, (ей уж все равно),
Поддатая является Джульетта.

Мужчины пьют за здравие Лилит!
Хотя какие, так сказать, мужчины...
Поникших душ банальный целлюлит
Навоевал животные морщины.

Увы, мадам, такие времена...
По тексту тоже сказано - банально.
Бутылочным пропахла вся страна
И член ее - на площади вокзальной.

По насыпи состав отгрохотал
Одним и тем же завтра беспробудным...
Увы, мадам, ваш кавалер устал
На лирику менять стеклопосуду.
 


Под лампой

От чего-то весна не лежит на душе.
На полу догорает неровный овал
Желтоватого цвета, как-будто торшер
Быть единственным солнцем устал.

Вот и все настоящее. Символ и суть.
Преломленная книга, крадущийся шнур
Телефонной змеи, полбутылки "Камю"
И пошедший по швам абажур.

Вот трофеи судьбы, дотянувшей едва
До невзрачных весенних саврасовских дней.
И ненадолго ее пережили слова,
Обреченные жизнь завершить на столе.

И божественный замысел скомкан, пока
Настоящее - шнур телефонной змеи,
Вынимающая сигарету рука
И...

Отчего-то весна не плеснула огня
На овала неровного желтый фантом...
И придется бенгальского демона дня
По искре заносить в остывающий дом.

Можно верить, что факел у демона есть,
И на этой надежде коптить свой мираж.
Можно из ничего сочинять свою песнь
Или мусор строки выдавать за винтаж.

Можно глянец любви прикупить по рублю,
И весну напоить, и размазать в душе,
И прирезать змею, и прикончить "Камю",
И пришить прогоревший торшер.
 


Птица

От всякой, замешанной с кровью отравы
Раскалывается с утра голова.
В постели какой-то накрашенный дьявол
Лежит. Может, девушка... Может, жива...

Жива! Поплелась к холодильнику в кухню...
Я знаю, зачем. Надоело смотреть,
Как выберет куб и без памяти рухнет,
И так и не сможет опять умереть...

Задержится жизнь на какой-то основе,
В каком-то одном повисит волоске,
Затем проберется в молекулы крови,
И снова проснется в смертельной тоске.

Жива! Видно, есть в этом диком верченье
Невидимый людям действительный смысл.
Единственное, может быть, облегченье,
Которого так добиваемся мы...

Грешу я, со злости ее обзывая
То "тварью", то "дьяволом"... Сам не пойму...
Мне кажется, девочка эта - святая.
Закурит, и слезы, как звезды в дыму

Мерцают и гаснут... И неторопливо
Вливается в вену убийственный сок.
Она умирает как-будто счастливой...
Как-будто ее пригласил к себе Бог...
 


Таня

Она курит, ругается матом,
Так себе одевается и
Тет-а-тет с игровым автоматом
Убивает никчемные дни.

Ее папа четвертую ходку
Отбывает в казенной глуши.
Мама кушает черствую водку
От бессилия женской души.

Подрастет - попадет на панели.
Хотя, что уж, уже подросла.
Наши девочки рано созрели
Для единственного ремесла,

Для единственных видеоклипов,
Чтоб себя как-нибудь оправдать...
Она курит, и шепотом, тихо
Проклинает пропащую мать.

Крутит радио песни Кристины...
У нее даже плеера нет.
Игровых автоматов кретины
Развели бы ее на минет...

Да плевала она на кретинов,
На Кристину, на папу-козла!
Она курит вонючую "Приму"
И глотает по три колеса.

"Циклодола" - фантастика лестниц,
Где душа тоже мается, но
Можно с этой душой быть не вместе...
Хотя, что уж там, ей все равно - 

Тет-а-тет с игровым автоматом,
Или с глюками наедине
Покрывать настоящее матом,
Не мечтая о завтрашнем дне.
 


Жизнь

Вот уж неба рухнувшая кровля
Придавила кольцами дома.
Девушка выходит из столовой,
Подбирая руки в рукава.

Холодно и некуда податься.
В городе никто ее не ждет.
На вокзалах подмосковных станций
Девушка без паспорта живет.

Черт ее подбил сюда приехать...
Думала... да, в общем-то, как все -
Будто в этом городе успехом
Пользуется каждый ротозей...

С хачиком жила, потом кололась.
За полдозы стала торговать.
Отсидела. Выгнали из дому.
Удивилась, что еще жива...

И опять приехала в столицу.
Думала... да, в общем-то, как все -
Если и придется опуститься,
То уж на Кутузовском шоссе!

Заразилась. Выгнали с притона.
С нищими жрала одеколон...
Удочкой снимала на балконах
Сохнущее нижнее белье...

Замели. По кругу пропустили
В ментовской. И выгнали опять...
Думала, что лучше б посадили,
Ну, хотя бы, годиков на пять...

Может, удалось бы разобраться,
От чего так в жизни не везет.
Вот и все. В углах забытых станций
Девушка без имени живет.
 


Обреченный ангел

Загляни в глаза ей - там ветра и травы,
Зеркала тетрадей, колыбель слезы...
Цвета майских яблонь облетевший саван
Горечью коньячной обметал язык.

Заплелись рассказы на пиру бессмертных,
Время сновидений вытекло на лист.
Кто теперь поверит трепетному ветру,
Веющему песни под трамвайный свист...

Дьяволы и девки - зрители и жрицы
Коммунальных оргий местных прихожан.
С ними ли влюбляться... С ними ли родниться...
С ними ли молитвы слушать, не дыша...

Загляни в глаза ей - там тоскуют степи,
Придорожной пылью пишется панно
Обо всем тревожном, обо всем нелепом,
Обо всем, что с грустью жить обречено.

Дьяволы и девки - волки и мальвины
Коммунальных святок буквенных пройдох.
С ними ли сражаться в вечной Палестине...
Им ли свое имя оставлять в залог...

Не умыться верой, не испить восхода,
Не поймать под вечер желтое такси.
Загляни в глаза ей - там увидишь воду
Всех, поросших тиной, омутов Руси.

Загляни... и больше не ищи ответа
В горечи таблеток, в проруби вина...
Просто растворилась в дыме сигаретном
Обреченный ангел - Ника Турбина...
 


О любви

Стихи мечтают. Кажется, что им
Не будет места в мире настоящем.
Как-будто бы стихи посвящены
Уставшим, одиноким и курящим.

А, может быть, нам выдуманы дни
Водителем последнего трамвая,
Что колесит по улицам ночным
И разлученным двери открывает.

Мы встретимся. Не стоит ждать звонка
Из прошлого. Короткие сигналы
Уходят в поднебесье потолка
Квартиры, затерявшейся в кварталах

На западной окраине Москвы...
Мы встретимся. Диктуют мантру строки,
Приехавший троллейбусом дневным,
Марго такой же точно новостройки.

Стихи мечтают. Что им до того
Небритого, помятого мужчины,
Запомнившего ритм ее шагов
И пьющего, как-будто без причины...

Стихи молчат. Какая им печаль
До женщины в судьбы своей изломе,
Что сутками по клавишам стуча,
Компьютерных любовников хоронит...

Мы встретимся. Короткие гудки
Прервутся - это мы звоним друг другу.
И наши безнадежные стихи,
Как бусины, рассыпаны по буквам

И сложены в ином наборе фраз:
Мы встретимся. Мы встретимся, я знаю.
Мы встретимся... И если не сейчас,
То, черт возьми, - в полуночном трамвае!
 


Ты и я

Ты - волос колдовского амулета.
Ты - заповедь на чертовой скрижали.
Рассудочный кошмар интеллигента,
Живущего в фланелевой пижаме.

Я - идолопоклонник, истребитель
Индийской джа и облетевших маков.
Я - сомелье всех "Черных глаз" и "Лидий",
Всех розовых настоек и экстрактов...

Ты - женщина. И век тебя отметил
Коктейльным платьем цвета "оглянитесь".
На длинноногом барном табурете
Сидят твои изломанные нити...

Я - идолопоклонник, Муссолини
Темнозеленых виноградных ягод.
Шурши, ля фамм, рисуй ногтями символ
Паскудных сказок искреннего Яго!..

Не сбудется. Корпит прокуратура
Над криминальной исповедью тела.
С мечтателя уже снимают шкуру
В коротком заседании судебном.

А ты рисуешь через адвоката
Два сердца, обведенные помадой...
Да - ты такая... Ты не виновата,
Что summertime так и не стал балладой...

В баланде только осени мотивы -
Лавровые листы и много соли...
Я - идолопоклонник. Ассистируй,
Ля фамм, моей монашеской неволе.

Я - идолопоклонник. Не пиши мне.
Зачем нам пустяки дворовой кармы...
Шурши, ля фамм, рисуй ногтями символ
На табурете длинноногом, барном...
 
Последнее прибежище поэта
От суетных, земных, обычных дел
Одно всего спасение - похмелье.
Одна всего любовница - постель.
Один всего писатель - Ерофеев.

А помнишь, ты Изаурой клялась,
Что навсегда оставишь мелодрамы...
Как много было выпито вчера...
Как мало чего память удержала...

О женщинах. О чем еще писать...
О женщинах и о литературе.
Словами по щекам ее сползать,
По впадинам на выпуклой фигуре...

Стихи шептать на ушко по ночам,
Передавать друг другу сигарету...
И точно знать - кончала ли она,
И никогда не спрашивать об этом...

А помнишь, ты Набоковым клялась,
Что навсегда останешься подростком...
Как глупо начинался день с утра...
И как он завершается непросто...

Увившись в простынь, ты ушла туда,
Куда обычно женщины уходят.
Течет вода... Всю жизнь течет вода!
Такое в этой жизни половодье...

И как не пить... Скажи мне, чем еще
Спастись от женщин и литературы!
А помнишь, ты шипела горячо,
Что остальные бабы - тоже дуры...

От суетных, земных, обычных зол,
Которыми Господь нас удостоил,
Одно я избавление нашел -
Суровые квартирные запои.
 


Восьмидесятые

Дни и губы измазаны в лунной заре.
В переходе, на Пушкинской, эта заря
Примеряла к глазам своим синий берет
И смеялась до слез, о любви говоря.

С ней смеялся над жизнью в галошах сержант,
Провожая глазами гонцов в "Елисей"...
Это было сто тысяч столетий назад
Не со мной, и не с ней, не со мной, и не с ней...

Это, beautiful friend, окончательный end.
Мы увязли в цветах олимпийской весны.
Мы нанюхались детского клея "Момент",
И растаяли в жизни, как снежная сыпь.

Даже Пушкин на площади губы скривил,
И окурки за нами примял башмаком...
Come together куда-нибудь, прочь от Земли!
За булгаковским чертом, куда-нибудь, come...

Запилился винил... Не привыкнуть к CD...
От разжиженной жизни расплылся живот.
Если не удалось умереть к тридцати,
Причисляешься к тем, кто до смерти живет.

И наследуешь весь юридический бред -
Имя, возраст, прописку, судимость, семью...
Я смотрю, как на Пушкинской лунной заре
Трет уборщица губы... Стою и смотрю.
 


Горизонталь

На кирпичах разрушенных гостиниц
Мы поминаем брежневский рейхстаг -
Кафе "Прибой", советский город Вильнюс,
Субботник и беззвездочный коньяк.

Рука дрожит, и недоступна проза
В шифрованных папирусах ЧК
О том, как был на самом деле создан
Посмертный лик вождя - большевика.

Преобладают сплетни. Им ли вера
В тотальный век, как жизнь короткой лжи...
Мы с детства знали: коммунизм - химера,
Но почему-то продолжали жить.

Дрожит рука то страхом, то похмельем:
Сопьемся мы иль всех нас перепьют...
Маячит в кадре массовик-расстрельник,
Родившийся на здешнем же корню.

Кричи потом, что призван быть поэтом!
Что, как акын, не смеешь умолчать
О том, чему давно на свете этом
Забвения прострелена печать.

Рука дрожит... Да мы и не герои...
В развалинах Империи Добра
Мы поминаем брежневскую Трою
Паленым пойлом типа "Арарат".

И кто из нас осмелится разрушить
Гражданского единства бастион?
Он рухнет сам... Пока по наши души
Стучится ленинградский почтальон.
 


Шли часы

Часы стучат. Часы еще стучат.
Скрипучая шкала радиоточки
Высасывает нотную печаль
Из городов, разбросанных по строчкам.

Бескрайний мир из комнаты моей
Невидим и почти уже не слышим...
И чайки атлантических морей
Не сядут никогда на эти крыши.

Жалеть ли, что вот так себя прожил,
Не зная, чем еще живет планета...
Я как заплата к родине пришит,
Не совпадающего с нею цвета.

Жалеть ли, что не смог одушевить
Ни одного высокого созвучья...
Чтоб вымолиться, нужно возлюбить
Вот этот час! И осень эту сучью...

А я свой край сгубил бы до рубцов,
Извел бы до подснежников, до звона
Серебряных надрывных бубенцов!
Палил бы до последнего патрона

В лакейскую, беспомощную Русь!..
И как же мне близки ее повадки...
Я покричу, а к вечеру напьюсь
И замолчу на лестничной площадке,

Двух этажей до неба не дойдя.
И ангелы из всех радиоточек,
Скрипя шкалой, конечно, подтвердят, 
Что шли часы, пока хватало строчек.
 


Область неизвестности

В Кольце Садовом - призраки Парижа.
В Чертаново - сплошное Катманду.
Кто знает тайну - как в России выжить -
Сидит с вещами в аэропорту.

Земля, где все нечет и все не в рифму,
Чеканным шагом отбивает ритм,
Бычками и помадой пишет в лифтах
Понятный всем национальный гимн.

Бараки, перегоны и бараки -
Колье, в котором фионит Кремля
Торчит, как фикса лагерной собаки,
Загрызшей своего поводыря.

Земля, где все посажено, и всходы
Острижены в тифозный полубокс.
Бычками и помадой пишет оду
Правительству советский ортодокс.

Бушлаты, пересылки и бушлаты -
Модельный бизнес скотного двора.
Прет-а-порте Доцентов и Горбатых,
России неживая кожура...

Земля, где бродят призраки Парижа,
В Чертановской Уганде тупиков...
Кто знает тайну - как здесь можно выжить -
Не пишет ни признаний, ни стихов.
 


Безвременье

Долго пишутся добрые книги.
Не один нужно срок отмотать
В пересыльных бараках ГУИНа,
Чтобы их научиться читать.

Время-каторжник мается с нами
По задворкам буржуйских портьер,
Где лежат штабеля с именами
Граждан бывшего СССР.

Номер жизни пробит на подкладке -
Непрерывного строя печать.
Но какой механический ангел
Станет людям живым отвечать...

Рассмеялся Союз Нерушимый
Над сраженным "Лавандой" бомжом.
И мужчины в бушлатах мышиных
Политес довершили ножом.

И мужчины в мышиных бушлатах,
Из подгузников спящей страны
Не спеша откачали "Лаванду"
Мандарином берлинской стены.

Время-каторжник пялится в Тору,
С "Капиталом" сверяет Коран.
Время-каторжник, по приговору,
Ковыряет в Ираке Иран.

Время-каторжник пестует волка
На крови ичкерийских руин.
И на шкурах выводит осколком
Боевые свои псалтыри.

Время-каторжник свяжет шахидов -
Конституцию и короля.
Время-каторжник выколет шилом
Государственный профиль нуля.

И очнутся в ГУИНе расстриги,
Вырубая кайлом свою честь.
И появятся добрые книги,
Только мы их не сможем прочесть...
 


Диалектика

Музыка будней рабочих окраин -
Группа "Любэ", аргументы цепей.
На лобовом - подтушеванный Сталин
И первозванный апостол Андрей.

Церковь в руинах Дворца пионеров,
Лагерь для беженцев в ЦПКО.
Нет ни царя, ни героя, ни веры.
Кажется, больше уж нет ничего.

Кажется, что без войны расселились
Ужасы мира на всех этажах,
Словно создатели нации были
С нацией этой на вечных ножах.

На лобовом - разукрашенный Ленин
Тычет чугунной ручищей во мглу.
И перед ним до сих пор на коленях
Люди стоят в этом красном углу.

Люди стоят в этой алой гуаши
Одноименных вождей-маляров.
Лениниана читается дальше,
Без запятых уже, даже без слов,

В музыке будней рабочих кварталов,
В новых иконах распятых реклам...
На лобовом - рукотворный Зюганов
И первозданный придурок Иван.

Кажется, время в насмешку скрестило -
Автопортретом над нами смеясь -
Павку Корчагина и Буратино,
Ворот крахмальный и шейную грязь.

Церковь в накрытом ментами притоне.
Курсы ГО и ЧС в кабаке.
На лобовом - сталинисты по крови
С пачками биржевых акций в руке.

Группа "Любэ", назиданье тротила,
Кухонных узников тихий мятеж...
Кажется, что без войны наступила
Эвакуация наших надежд.
 


Святцы

Еще не выдуман тот бог,
Который пел бы под гитару,
Курил и барышень волок
Из кабака по тротуару.

Еще не вымолен святой
С татуировками на пальцах,
Крещеный "огненной водой"
В часовне Манек Аблигаций.

Еще на заповедях нет
Братвы ореховой скрижали,
Где был бы выдолблен запрет
На то, чтоб киллеров сажали.

Еще Сорокин не распят,
Не вознесен еще Пелевин,
Еще не отдал за царя
Свой "ЛогоВАЗ" Платон Еленин...

Еще... А может быть, "уже"
Расположились в пантеон,
На политический фуршет,
Мистификаторы в законе...

Ягнята гербовых орлов
И скотобоен мажордомы,
Волхвы бухгалтерских столов -
Страны напыщенные тромбы!

Бренчал на шестиструнке бог,
Гнусаво "Мурку" исполняя,
Для беспробудных выпивох
В пивной ореховского рая.

С татуировкой "Жизнь - ворам!"
Бродил по карцеру предтеча.
И ангел финского пера
Точил наркотиками печень.

И переизбранный Нарцисс,
Смиренно потупляя очи,
Глядел на русский коммунизм
Сквозь мушку скважины замочной.
 


Суета и шоу

В Америке - Мэнсон, в России - Чубайс.
Андрей Вознесенский и Ozzy.
Нью-Йорк предъявляет Москве аусвайс,
Подписанный городом Грозным.

Так слякотно здесь... как в вирджинской глуши...
Ньюсмейкеры давят на разум
Трактовкой событий не очень больших,
Незначимых, но безобразных...

В Америке - штаты, в России - углы.
Андрон Кончаловский и Choplin.
Нью-Йорк с Петербургом берут топоры
И рубят просеку на Запад.

Так холодно здесь... замерзает Гудзон
У храма лужковского Спаса...
Прайм-тайм бытия переходит в сезон
Коммерческого конферанса.

В Америке - негры, в России - мордва.
Хотя, все мы здесь из Гарлема...
Качает Нью-Йорк Магадану права
Еловым колымским поленом.

Sylvester Stallone и Гребенщиков,
Никита Хрущев и De Niro.
Ядро расшаталось от временщиков
Земной коммунальной квартиры.

Так пусто теперь... в миллиардной толпе
Топ-менеджеров и ковбоев,
Что хочется встретиться на Колыме
С последним тамбовским героем.
 


Бессонница

Ступени в окурках. За окнами пакля
Гремучих небес. Камуфляж тополей.
В витрине фанерная барышня чахнет
С чернильной ценой на спине.

Любовь - не наркотик. Москва - не Россия.
Тайванчик не выдаст. Басаев не съест.
Фанерная барышня чахнет в витрине
С чернильной ценой на рифленой спине.

Столицефилия - болезнь гастролеров.
Фальшивая радость - тоска подлеца.
Особо опасная нравственность вора.
Поэт Башлачев был из Череповца...

Играйте, играйте, мои клавесины,
Ноктюрны горстями кислотных дождей!
Любовь - не наркотик. Москва - не Россия.
Поэт Башлачев - не "один из людей".

Басаев не съест и Тайванчик не выдаст.
Плевать мне на ваш "депутатский запрос"!
Поэты душою торгуют на вынос
За банку портвейна и жмень папирос...

Болезнь налегала - столицефилия.
Тоска подлеца - молодая вдова.
Москва, как наркотик - любовь, как Россия - 
Прислушался - дышит, пощупал - мертва.

Играйте, играйте, мои гондольеры,
Я вашу гондолу и сам доведу
К зачахшей невесте моей из фанеры,
Что плачет в витрине у всех на виду.

Поэт Башлачев перебрал эфедрина...
Ступени в окурках. Плевать на запрос.
За окнами пакля. Разбита витрина.
За банку портвейна... За жмень папирос...
 


На Ваганьках

Не верил страницам зачитанных книг.
Под местный оркестрик грустил и курил...
Сидел и смотрел, как снуют воробьи
Бессмертные у безымянных могил.

Вздыхала дождя водяная дуга
В пузатых, как генпрокурор, облаках.
Сидел и смотрел, как свалялись века
И мусор у плачущих статуй в ногах.

Хрустальною нитью сквозь гущу воды
Тянулась сопливого солнца искра...
Смотрел, как травой порастают следы
Мошенников кисти, мерзавцев пера...

Сидел и не верил, что жизни мышьяк
Подтравливает каждый прожитый час...
И памяти нашей смолистый коньяк
Течет в неизбежность, по венам стуча.

Не верил... И не во что было уже
Вмолиться, чтоб сердце трещало по швам!
Сидел и смотрел бесконечный сюжет,
Как вдовы ревут и не сходят с ума...

И мрачный оркестрик, Шопеном скрипя,
Стоял перед ямой, глаза закатив...
Как-будто примеривая под себя
Знакомый всем людям крещеным мотив.
 


Падает снег

Однажды выйдешь - пусто впереди...
Февральский танец ставит балетмейстер
На вытоптанной сцене талых льдин
Под уличными стендами "Известий".

Из лайбы Сальваторе Адамо,
С табачным дымом песней выплывает...
И кажется, что в тысячах миров
Другой такой печали не бывает.

Как много слов... Ты знаешь, брат, молчать,
Пока снежинки тлеют над фонтаном...
Пока Господь вращает, как гончар,
Вокруг звезды бульварные шантаны...

Однажды выйдешь - вечер и зима.
Целуются в подъездах студиозы,
И лепится метелица к домам,
И "Пуазоном" снежным пахнет воздух.

Мы были здесь пятнадцать лет назад,
У тех же стендов уличных "Известий",
И фонарей потухшие глаза
Искрились в ледяной оконной жести,

И точно так же опускался снег,
И точно так же таял на одежде...
И завершался наш недолгий век...
Томбе ля неже, брат, томбе ля неже.
 


Не ищи, сердце...

Спящим птицам мерещится небо
В поволоке бушующих вьюг.
Прячут девушки в варежках стебли
Своих тронутых вьюгами рук.

Не ищи, одинокое сердце,
Увлечений на кратком пути.
Для Земли нашей мы - иноземцы,
В бесконечных сетях паутин.

Нам, как птицам, мерещатся крылья
Под короткими шубками дам,
Серебренные мартовской пылью
Полыхающих зимних реклам.

Нам, невыспавшимся дон-кихотам,
Не взмахнут из окошка платком...
Мы бредем с отступающей ротой
По песку на бульваре Тверском.

Налюбились и навоевались,
В подворотнях теряя друзей.
Дон-кихотовы перья из стали
На подбитых сороках - глазей!

Не ищи, одинокое сердце,
Развлечений в последние дни.
Среди набожных, мы - иноверцы,
Отлученным от церкви сродни.

Не ищи, одинокое сердце,
Вдохновение птицами слов.
Мы безмолвны, как мертвые немцы
В райских яблонях курских садов.

И сочувствуем жизни, и снова
Видим девичьих крыльев пыльцу,
И войну до последнего слова
Постепенно подводим к концу.
 


Им

Они листают глянец новых книжек.
Я сам не знаю, кто это - "они".
В Урюпинске каком или в Париже
Гламурные свои проводят дни.

Они живут в журналах и экранах,
В анонсах развлекательных газет.
"Форелей" поглощают в ресторанах
И ходят в позолоченный клозет.

В них не звереет жуть похмельной мыши
Реакцией души на "чимергес".
Для них, прости Господь, писатель Ницше -
Такой себе, обыкновенный бес.

Наверное, их кто-то осуждает...
Я знаю, знаю, слышал в толкотне
Воняющего родиной трамвая,
Как граждане желают их к стене...

Романтика... В тоске по славе спился.
Возненавидел падчериц Кремля,
Как-будто бы в подметки им годился,
Жизнь заложив в фольклорных три рубля,

Как-будто бы они ее прожили...
О, этих слов нет зависти черней!
История в бессмысленном режиме
Содержит своих лучших звонарей.

История в бессмысленном порядке
Вручает свои ордеры на свет...
А мы не больше, чем играем в прятки
В Барвихе иль в Матросской тишине.

И я не знаю, кто "они" такие.
Но сигареты с хлебом разделю, 
Когда их беспощадная закинет
В прокуренную камеру мою.
 


Чужие цветы

Опять в магазинах арабские розы -
Зима наступила... Чужие цветы.
"Икарусы" дымом сиреневым воздух
Коптят и сползаются к центру Москвы.

В окне инсталляция ужасов Кая -
Подмокшие льдины, как-будто сердца,
Коллекторы автодорог истекают,
И, кажется, течь им теперь до конца...

Распался журнал на случайной странице,
Свалилась на лица LMа искра...
Бывает же, что в Калманович влюбиться
Вот так вот, случайно, листая журнал...

Да где Калманович и я, нехороший...
Где все эти нежные дамы-безе!
Стихи, будто снег, прилипают к подошвам
И в урнах поют из прочтенных газет.

Макет моей так и не прожитой жизни -
Арабские розы в букетах чужих...
Последней надежды не сыгранный мизер,
При ставках не очень-то, к счастью, больших.

Чужие следы - робинзоновы страхи.
Чужие цветы - подоконник в горшках.
Пожизненной кухни семейная вахта
Обоим до гроба течет, не спеша.

Да где Калманович... "Икарусы" дымом
От грез отгоняют ночных буржуа.
Да, плакать в такси, безусловно, красивей,
Чем в давке икарусной переживать...

И гладить журнал на случайной странице,
Где женщин чужих золотятся глаза...
Бывает же, что в Калманович влюбиться
Такому как я и в журнале нельзя...
 


Малодушие

Понурые люди, сырая земля,
Бульвары в корзинах покинутых гнезд.
В кармане - четыре последних рубля -
Должно бы на пачку хватить папирос.

Завидую тем, кто зачем-то живет:
Качается, точит, торгует, стучит,
Не курит и, может быть, даже не пьет...
Нет спора, нужны и менты, и врачи!

Нет слов, паразиты, такие, как я,
Кропают стишки, чтобы блажь оправдать.
Понурые люди, сырая земля...
Не хочется больше ни жить, ни мечтать.

Мычит телевизор программой "Аншлаг",
Из радио радостный вылился вой...
Казалось бы, сделать один только шаг -
И будешь, как все, обреченно живой.

Казалось бы, пуговку взять и пришить, 
Побриться, мобильный включить телефон...
Спуститься в метро и куда-то спешить...
Скорее всего - на коммерческий фронт...

Не тянет. Ответственность. Знаю - а то!
В газете прочел, что пора повзрослеть.
Взрослею. Купил в секонд-хэнде пальто.
Обрел, в общем, смысл, за что умереть.

На лавочку сел, папиросу курю.
Понурые люди, сырая земля...
Мне кажется, я эту землю люблю...
Иначе, действительно, все было зря...
 


Аптечный блюз

Как-будто балаганная кибитка,
В ухабах дней подпрыгивает век.
Мы тоже бродим в поисках напитка
По алтарям коммерческих аптек.

Душа не принимает оснований
Для трезвости надломленных натур.
Мы пропиваем жизнь, и вместе с нами
Меняются названия микстур.

Такие вот елецкие хайямы,
Лотреки новгородских пивняков,
Бероузы, пролившиеся в граммы
Коричневых целебных пузырьков,

"Валокордина" изгнанные принцы,
Апостолы настойки спиртовой.
В ста граммах "Эвкалиптовой" вместился
Весь океан познанья мировой!

Блаженны те, кому похмельной муки
Достаточно, чтоб истину принять...
Но, Боже мой, как раздражают звуки
Очнувшегося будничного дня...

Понять, зачем весь мир куда-то мчится
За менеджером среднего звена...
Проспать тот миг, когда опять случится
Очередная минная война...

Истории распить, не разбавляя
"Пустырника" истекшие века...
Мы тоже в этой пьеске представляем
Поклонников аптечного ларька.

Конечно, по цепочке бродят роли.
Конечно, фавориты держат круг.
Но балаган лишь тем и удостоен,
Что всякий в нем ведет свою игру.
 


Элегия

Сердцебиенье - стук твоих шагов,
Когда ты по утрам приносишь пива.
Я расплачусь тетрадями стихов,
Написанными вскользь и торопливо.

Ты знаешь, имена моих друзей -
Сплошные сообщения о смерти.
Мой алкоголь - их истинный музей,
Последний, может быть, попутный ветер.

Скрипит игла на пиленных "Дорзах".
И этого вот Джима тоже нету...
И, уходя, никто мне не сказал,
Зачем вообще явился на планету...

Ты думаешь, что кто-нибудь из них
Об этом знал... И кто об этом знает...
Бессмысленна судьба, как этот стих,
Как осень, что под окнами сгорает.

Наверное, всему известна роль,
Разыгранная даже и не нами...
Не уходи, два слова мне позволь -
Из утренних припадочных признаний.

Послушай, все, что помним мы сейчас,
И есть тот самый повод продолженья
Текущих дней. И с нами, и без нас
У них не остановится движенье.

И мы наполним эти дни собой.
И станем верить, что чего-то значим,
И наши встречи связывать с судьбой,
И штамповаться в сочетанье брачном.

Поверь, вся наша жизнь - газетный миф,
Легенда арендаторов завода
По производству истин и молитв
Для неодушевленного народа.

Поверь, лишь потому ушли друзья,
Что нет любви... А, стало быть, за пивом
Никто не сходит... Девочка моя,
Сердцебиенье - стук твоих ботинок.
 


Сплин

Из брошенных тетрадей и подруг
Могла бы получиться пирамида...
Подались перелетные на юг,
На родину Ессеев и Хасидов.

Сижу, как Будда, мантрами скрипя.
На матерные что-то тянет мантры...
Включаю телевизор... Как всегда -
Показывают русского гаранта.

Мне кажется, об этом я уже
В предшествующих плел четверостишьях...
Но что поделать, если на душе
Скребутся политические мыши...

И некому, и не о чем сказать
В осеннее пустое время года...
Валяться на кровати и читать
Поэзию такого же урода.

Послушать бы какой-нибудь музон,
Уделанную Nico или Harvey...
Курнуть бы, да закончился сезон...
А от колес кошмарит и кумарит...

Напиться бы, да денег - ерунда...
В центра тащиться тоже неохота.
Да и тащиться нужно бы с утра...
А так... Смотрю кино про лунохода.

Мне кажется, я тоже луноход.
Земля который год не привлекает.
Я ей пишу стихи который год -
Она мне, сука, кукишем махает...

Собрать бы все тетради... всех подруг...
Болезнью неприличной заразиться...
С хасидами отправиться на юг
И от тоски на пейсах удавиться.
 


В окне

С утра, как женщина, измята
Невыносимая Нева.
Гляжу в окно, где влажной ватой
Укрыты наглухо дома.

Гляжу, как шаркает прохожий,
Задрав от ветра воротник.
Как, угасая, корчат рожи
На ржавых мачтах фонари.

Бродяга высмотрел окурок.
Чувиха бледная в такси,
Дает таксометру натурой.
На Думке кашляют часы.

Свербит соседская гитара
Джаз петроградской стороны.
Метла скребет по тротуару,
Как расклешенные штаны.

Гляжу в окно - там киснет время
Над развалившейся Невой.
Торчат деревья на коленях
У ресторана "Метрополь",

Где мы когда-то, мама, в прошлом
Платили трешник за портвейн
И, в рукава засунув ношу,
Брели вдоль клодтовых коней...

И то окно, в котором ныне
Глаза таращит пустота,
Считалось местною святыней,
Как кони Клодтова моста.
 


Владивосток

Свинцовых цеппелинов облака
В Японию несет амурский ветер.
Весна так безнадежна коротка...
Скажи мне, есть ли смысл жить на свете...

В одной квартире - списанный старпом,
Художница и китайчонок Витя.
В одной квартире, за одним столом,
Свои мечты предписано прожить им.

Забытый край на кончике земли,
Где улицы то под гору, то в гору;
Где сваленные в бухту корабли
И есть тот самый крайний русский Город.

Как-будто морю все подчинены...
Да вот же и на бабушке тельняшка!
И небо цвета масляной волны.
Один и тот же день всегда - вчерашний.

Грохочет дискотекою ДК -
Служивые вернулись из похода.
Вот край земли, где праздник моряка
Приходится на каждые полгода.

Страна икры, женьшеня и "Тойот",
Причалов и бичей в собольих шубах.
Здесь в бархате октябрьском гниет
Буденовец, поставленный на тумбу,

Трубою возвещающий рассвет
Для беспробудно пьющего старпома...
И кажется, что смысла в жизни нет.
Но и для смерти жизнь эта не повод.
 


Колдун

Как лист осенний ветру благодарен
За то, что перед смертью смог взлететь!
Сидит, пригнувшись, киевский татарин
И молится в бумагу, как в мечеть.

Осенний месяц виснет ятаганом
Над пропастями сгинувших недель;
И кажется, что истина обманом
Поэта завлекла к себе в постель.

Крещатика брусчатые мотивы
Прописаны в словесные ковры.
На заводях днепровского разлива
Ордынские покоятся миры.

Следы копыт и конские бунчуки,
Наложницы урусских городов...
Откуда в этом местечковом юге
Такая россыпь мистики и снов!

Из копоти невыносимой "Примы"...
Из залитого ливнями двора,
Где сдутый мяч гоняет шаловливо
С коленками в зеленке детвора...

Из ругани с прыщавой продавщицей,
Что пива в долг не хочет отпускать...
Оттуда эта конница примчится
В тяжелую амбарную тетрадь!

Ссутулится нахохленный татарин,
Прошепчет ночь до самого утра,
И ни единой рукописной твари 
Сегодня не сползет с его пера...
 


Пропуск в тишину 
                       Андрею Вознесенскому

Оставят когда-нибудь скорби его...
Испортятся почерк, собьются часы,
Ослепнут глаза от бумажных снегов,
Развалятся замыслы в книжную сыпь.

Останется только шуршание губ...
Забытый в кармане трамвайный билет -
Рифмованный паспорт на вынос в страну,
Где чувствовать жизнь начинает поэт.

На паперти рюмка стоит с коньяком -
От здешних пропоиц подарок волхву,
Мешавшему в боженьку верить стихом,
Да так вот отдавшему душу ему.

Испортится почерк, шатнутся шаги,
Пути, как всегда, приведут в никуда.
Рифмованных слов колдовские круги,
Платком через шею, задушат года.

Но надо идти, даже зная итог,
По месиву песен в лохмотья молвы.
Оставят когда-нибудь скорби его.
Собьется когда-нибудь сердце, увы.

Останется только шуршание книг,
Изрезанных строчками тихих стихов.
И, словно над спичкой ночной, мотыли,
Угаснут когда-нибудь скорби его.
 


Мысли вслух

Ползет на смену утренний трамвай.
Висит небес размоченная плесень.
Такое время... будет ли едва ль
Ему сегодня лирик интересен.

А было ли ему когда-нибудь
Тоскливо, одиноко и безбожно?
Могло ли время встать и отдохнуть,
Или оно всеобщий наш заложник?

Могли ли мы не чувствовать его,
Купая в революциях кинжалы...
Не слыша приближения шагов
Последнего кондуктора державы...

Нам время отомстит. И будет месть,
Как выстрел в спину, выглядеть нелепо.
У времени особенная спесь -
Оно живущих в нем зеркальный слепок.

Оно пьяно, кроваво и смешно,
Как мы смешны в регалиях и чинах,
Как мы пьяны, хоть и не пьем вино,
Как ненавидим часто без причины...

Нам время не простит самих себя -
Нас проклянут обманутые дети
За то, что мы, по прошлому скорбя,
Печалями их будущее метим.

За то, что мы не дали отдохнуть
Ему от наших спетых хором песен.
За утренний трамвай, за эту жуть,
Которой лирик вряд ли интересен.
 


Отравители

Пока рассвет скитается в лугах,
Для наших глаз раскрашивая травы,
Мы душим ночи в дыме и стихах,
Творя литературную отраву.

Мы верим в то, что люди нас простят,
Когда им безнадежно станет плохо.
Они по строчке примут этот яд
И, может быть, отравятся... И Бог с ним...

Неплохо быть счастливым и живым,
Смотреть "Бойцовких рыбок" с Микки Рурком,
С хиппами автостопом ездить в Крым,
Жизнь философски сравнивать с окурком...

Торчать в Гаване, жрать кубинский ром,
Подкармливать с руки Заречных чаек,
Просаживать именье в казино...
Неплохо быть попутчиком случайным.

С Наоми Кэмпбелл кратко флиртовать,
Сожительствовать с мрачной поэтессой,
Афганский героин употреблять,
Иметь гешефт с маланцем из Одессы.

И вообще неплохо просто быть
Никем, одною рифмою из строчки.
Литературный яд сидеть курить
В какой-нибудь мордовской одиночке...

И понимать, что каждая строка
Не больше, чем отчаянья отрава...
И утро, что скитается в лугах,
Не нам с тобой раскрашивает травы.
 


Оправдание

Последний вальс опавшего листа
Оттанцевал состарившийся город.
Такие мне известны в нем места...
Такие повидал я в нем конторы...

Так мало человеку нужно для
Того, чтобы остаться человеком.
Планета крутит вечности медляк
И тянет нашей жизни сигарету.

Последний вальс... И свалятся дожди
На камни наших гнезд многоэтажных...
Как трудно человеку отпустить
Все то, что для него не так уж важно.

Примерно двадцать восемь тысяч дней,
Плюс курево, плюс частое спиртное,
Плюс карцеры поволжских лагерей
И это притяжение земное...

Так мало человеку нужно, что
Вся жизнь его уместится в карманах
Потертого осеннего пальто,
В котором он ползет к себе в нирвану...
 


Полночное

Молчи, молчи... Ночь не подвластна слову.
Ее фагот - дуги трамвайной скрип.
Ее мольберт Шагалом разрисован.
И дух ее в кофейниках парит.

Она шуршит газетами заветов,
Настаивая в окнах лунный сок.
И черномазых крыш железный слепок
Глядит подслеповато на Восток.

Молчи, молчи... Пускай рассвет задушит
Девицу-Ночь и красный Холокост
Устроит невменяемым кукушкам,
Продлившим жизнь сто лет сгоревших звезд.

Пусть носится, пустив по свету тайно,
На часовых пунктирах поясов,
И выжигая солнечною сталью
Застывших в позапрошлом веке сов.

Пусть рассыпает мелочь по ступеням,
Пусть объявляет новую войну!
Пусть истины его кровосмешенье
Предъявит ортодоксам сатану!

Увидеть бы! Молчи, молчи, ни звука...
Тьма не посмеет стать его рабой.
Какой бы ни являлась полночь сукой,
Она верна. Она вернется. Пой!

Она теперь разводит нам чернила
Из тишины, которую Шагал
Раскрасил, возвращаясь из могилы,
Где целый мир рассвет переживал.

Она верна. Она мудрей и старше
Всех световых героев многих лет.
Ее душа не принимает фальши.
Ее глаза - лампадки сигарет.

Пусть мечется рассвет на стрелах молний!
И свет, и тьма - дыхание одно.
Молчи, молчи... Попробуй этот полдень
Перетопить в полночное вино.
 


Рабочие сцены

Придется в этом скучном месте
Развесить купол шапито.
Разлить, как водится, по двести!
И пополам последних сто...

На край осиновых подмостков
Присесть, без фильтра закурить,
Взглянуть на родину сквозь воздух
И от тоски заголосить...

Дрожит струна фортепиано:
Чешите, мэтр, выход ваш!
Мы все здесь плотники нирваны -
Строгаем жизненный мираж.

Сбиваем ценности народа
Под каблуками примадонн.
Мы - гастарбайтеры завода
По производству поп-икон.

Взорвался зал - оваций залпы!
Явился публике пророк.
Мы пьем крепленую "Массандру" -
Тоскливых мест унылый сок.

В гробу прокуренной подсобки,
На бутафорских алтарях,
Мы из "Массандры" давим пробки,
О неизбежном говоря:

О сложной фабуле похмелья
Или о том, что до сих пор
Мы не могли или не смели
Прикончить вечный разговор

Между бухим и вдохновенным.
Какие скучные края...
Зачем мы здесь возводим сцену?
Скажите, люди, на...
 


За кулисами

Лишь лампы свет и ветошь декораций...
Усталостью закончился обряд.
Проплыл помреж волной радиостанций
По хриповатым джазовым морям...

Уйти б на православный остров Пасхи
И вечеру построить равелин,
Изрешеченный выстрелами сказки
О нежности чайковских балерин.

Накурено здесь ладаном Шекспира.
И в третьем акте рухнул интерьер
На лысину буфетного сатира,
Что в прошлом - шевалье и гренадер...

Невыносимый фон радиохрипа -
Привычная вечерняя мигрень.
"Жевачка "KALEV" в шевелюру влипла
Отцу, изображающему тень.

Все спутано, спонтанно, бессистемно...
Провалено премьерой амплуа.
И тезис современной теоремы
Настаивает, что душа мертва.

Да вот она - стучится по гримерным
Цветными коготочками актрис...
И опустевшей сцены полог черный
Над тишиной надгробием навис.

И хрип радиостанции помрежа
Мерещится и жжет на языке.
И лебеди рождаются все реже
В заплеванном собачьем тупике,

Где над своими буквами Островский
Рыдал, как бесприданница, навзрыд,
Сколачивая шаткие подмостки
Для спившихся священных Маргарит.
 


Август

И дождь пощады не принес,
И тень от пекла не укрыла,
И вечер, как бульварный пес,
В кипящих выпачкан чернилах.

Сижу на парковой скамье,
Один, в песок бросая крошки
Для хладнокровных голубей,
От крошек отогнавших кошку.

Один... И хочется уйти
По волнам радиоэфира...
И город в летний карантин
Посажен до скончанья мира.

Один... Кого благодарить
За лаконичную разлуку,
За то, что светят фонари,
За то, что вечер полон звуков...

За то, что вечная печаль
Рассталась с повседневным богом...
Что нет покоя по ночам
В московском августе жестоком.
 


26.03.05

Если б только я высказать мог
Шепот улиц сплошными стихами...
Городской патентованный смог
Прописать по-московски нахально...

Иллюстрировать шиком речей
Детективы квартирных баталий,
И читать мемуары ночей
Этим скверикам автокефальным...

Ослеплять себя люксами звезд,
Прожигая сердца и карманы!
Откровенно, я верен, как пес,
Косякам и граненым стаканам.

Откровенно, я бражник и плут,
Недовольный устройством Вселенной.
Все надеюсь свою Никиту
Встретить где-нибудь в Кривоколенном.

Впрочем, людям не следует быть
Откровенными между собою,
Если не удалось сочинить
То, что люди считают любовью,

Если сладкое Asti уже
Отстоялось до кислой оскомы,
Если уличный стих по душе
Никогда не напишется снова...
 


Еврейский вопрос

Как пьяные, шатаются вагоны
По железнодорожной колее
К ветхозаветной станции "Житомир",
Где ждет меня житомирский еврей.

Расстелем с ним прослоенное сало,
Горилку по граненым разольем
И чокнемся за то, чтоб все пропало!
Пропажу эту мы переживем.

Пересидим, укрыв ермолкой лампу,
И нить вольфрама выплавит строку,
О том, что жизни выстрелянный капсюль
Навеивает смертную тоску...

Ле Хайм, дорогой мой, мы бухаем
За тихий лепет липовых аллей,
За то, что ты такой примерный Хаим,
За то, что я такой плохой Андрей.

И телевизор включим и увянем
В материалах выдуманных дел.
И кто из нас хазар, а кто древлянин...
И кто кого развенчивать хотел...

Обоих нас мочало развенчало -
Кровавый квач поднятой целины,
Идеалистов бешеных орава
В реальности удавленной страны.

Обоих нас подшили некроманты
В истории дурацкой переплет,
Где заступивший стрелочник Курантов,
Как пить дать, предыдущего прибьет,

И свалит на "жидов" и на "поэтов"...
А за окном дерутся мужики.
А за окном окурки сигаретных
Свидетелей общественной тоски...

Да на печи нарядный дурачина
Заглядывает Богу под подол -
Обрезанного ищет по причине
Идейности отечественных школ.

Ле Хайм, дорогой мой, я не Хаим.
Что ни на есть - я истинный Андрей,
Сроднившийся тоскою с Мордехаем
На Иордане липовых аллей,

На сале, что поплыло на газете,
На всех делах, что нам смогли пришить,
На притчах, что и мне на этом свете,
А зохн вей, как трудно русским жить...
 


Карма

Когда меня по снегу волокли
Четыре краснокожих конвоира,
Я думал: как ничтожны мы, одни,
Перед подошвой кирзового мира.

И пыром когда бил меня в живот,
Водяру чесноком зажравший прапор,
Мне видился вселенский некомфорт -
Седьмого неба выдувшийся клапан.

И кто-то мне Оттуда просопел,
Не то Дали, не то Иолло Пукки,
Суровый шлягер вымерших земель
Рецидивистов чтения и скуки.

Когда в меня кололи димедрол
И галоперидол в четыре точки,
Я корчился и верил, что нашел
Сиюминутный отдых в одиночке.

Но кто-то вновь Оттуда прошептал,
Коверкая нарочно тексты песен,
Что закреплен за мною пьедестал,
Как говорят, в "не столь далеком месте".

Метался я, судьбы пытаясь рвать
Под кожею затянутые вязки!
Надеясь, что бетонная кровать
Увязла не в решетках, а в саргассах...

Надеясь, что когда-нибудь и мне
От веры Джонатана Ливингстона,
Достанется лирический куплет
Без яда в голове засевшей зоны.

Но подло так Оттуда хохотал,
Водяру чесноком зажравший прапор,
Что будет мне сколочен пьедестал
Из шпал нижегородского этапа.
 


Лефортово-2

Сидел банкир, пропивший полстраны.
Сидел индус за наркоконтрабанду.
Араб сидел за проповедь войны.
И верховода бирюлевской банды.

Элита процветающего дна,
На кухне саблезубых белошвеек,
Глядела в чернь оконного пятна
Сквозь рукава казенных телогреек.

А из окна на них глядела муть
Всего того, что манит на свободе...
Мечтал араб Гюзель свою вернуть,
Банкиру снился щавель в огороде.

Лежал индус, уставясь в потолок,
Убитых насекомых изучая.
Авторитет чесался между ног
И остужал под краном кружку чая.

Конечное наследие эпох,
Продукты эволюции законов.
Хотя, сидел один идейный лох...
Да и того фамилия - Лимонов.

Таков форпост политики кнута,
Из тела вышибающего пряник.
И кроме денег, нету ни черта,
К чему еще стремились бы земляне...

И кроме баксов, нет иных наград
Тем, кто сидит и тем, кто их сажает.
Сидел за взятку глупый депутат,
Рыдая о неглаженной пижаме...
 


Весна

И снег пройдет, и проруби закиснут,
И будет сниться Сильвия Кристель,
И спутаются мысли в строчках писем,
И без портвейна в кровь ударит хмель.

Апрель - пижон в подмоченных штиблетах,
Нарядный, как китаец в Лужниках,
Так снисходительно кивает лету
И цвиркает сквозь прорези в стихах.

Апрель - интерпретатор оптимизма,
Влюбляется в расхожие слова
И бродит, словно нобелевский физик,
Хлебнувший менделеевских 100 грамм...

Мы тоже пьем с ним градусные соки,
Окрепшие подмышками у зим,
Не веря, что и в наши новостройки
Весенней дури впрыснулся бензин!

Но вот апрель - кардиограмма суток
Подпрыгивает счастьем выше штор!
И цены подлетят на проституток.
И чикатилы вылезут из нор.

Но хищный май блудливому апрелю
Подавит горло лапой аллергий,
Плеснет на песню каплями Сальери,
Уже других, булгаковских стихий.

И отцветет, и грозами закиснет,
И будет сниться Мэрилин Монро
В последние секунды своей жизни.
И заскрипит проклятое перо...
 
Primavera
	Это просто весна.
	Показалось, что жизнь изменилась.
И, наверное, тысячи тысяч представили то же.
	И взмолились:
"Пылающий Боже, февраль уничтожен!"
И, как водится, в окна немытые перекрестились.

	Это просто весна.
	Потешать ее славой нелепо.
Из подземных рубцов молоко ледяное течет.
Воскресают, как сказано выше, деревьев скелеты.
И бухгалтеры строчат в конторах квартальный отчет.

Остальное, как веру в бессмертие, приняли люди
Во спасение валенок, шуб и холщевых штанов.
И по крышам ручьями несется растаявший студень,
Разбиваясь о твердь не успевших оттаять голов.

И целует веселое Солнце своих потерпевших,
Пораженных из штуцеров ног нецелованных дев.
И Господь в будуары маньяков ведет свои СМЕРШИ,
Чтоб хотя бы один длинноногий спасти раритет.

И все кажется, кажется, кажется чистым и свежим!
В этот час не случилось... Ну что же - вся жизнь впереди!
Но проходят недели... года... и все реже, и реже
Появляются люди, с которыми нам по пути.

	Это просто весна.
	Показалось, что мир изменился...
И наверное тысячи тысяч желали того же.
Рисовали в стихах милосердные детские мысли
И в немытые окна крестились цветущему Боже...
 


Перемирие

Едва переломится солнце в апреле
На каменной радуге тающих рек,
Забьется зима в живописные щели
Полотен художников, любящих снег.

Пробьются на клумбах ростки и окурки,
Разденут витрины своих Галатей,
И высохнет свет, и всплакнут переулки
Сосульками всех фонарей...

Прожить бы минуту в таком сновиденье,
 Как глупый Пиноккио возле холста,
Чтоб уличных девушек падали тени
 На край уже битого текстом листа.

Чтоб грохот бессмысленных войн оставался
Всего лишь ручьем водосточной трубы,
Всего лишь последним стихом декаданса,
Потерянным между веков позывным.

Прожить бы минуту в ленивом и липком
Покое радивой весны трудодней,
Чтоб сказанных слов уничтожить улики,
Чтоб новое слово сказалось смелей!

Чтоб грохот бессмысленных войн растворился
В ноктюрне пеленок апрельских наяд...
Чтоб лед в живописные щели забился
Художников, верящих в ад. 
 


Вчера

Вчерашний чай на кухонном столе,
Окурки, телеграмма, два билета...
Уехать бы куда-нибудь совсем.
Вдвоем... Жаль, что тебя сегодня нету.

Жаль, что тебя не будет никогда.
И, каждый день билеты покупая,
Я провожаю взглядом поезда,
Ушедшие без нас, куда... не знаю.

И не живу. Ночами обходя
Бульварные прокуренные бары,
Все жду дождя... Веками жду дождя,
Созвучного пустынным тротуарам 

Души моей... Уехать бы вчера
Вдвоем туда, где не были не разу!
Но как убийцы вечера
И меркнет свет, и ждать тебя без мазы.
 


Настроение

Осень в тряпье из бродячих ночей.
Бусы - стеклянного неба вода.
Тучи, гремящие связкой ключей,
Ливнем обходят свои города.

Муторно, пасмурно, хочется быть
Клейщиком старых рекламных афиш.
Мадмуазель... Суицид... Се ля ви...
Шарль Азнавур... "Амбассадор"... Париж...

Ельцин, Япончик, японская мать,
Леди на каждом столичном углу...
Жаль, что не хочется больше играть
В эту народную, в общем, игру.

Хочется быть Эдуардом Мане,
Ноги писать Викторины Меран.
Хочется лечь, отвернувшись к стене,
В гиблом отеле на тертый диван.

С запахом хвои курить коноплю,
Пультом листая каналы ТиВи,
И неуклонно стремиться к нулю
И без того завершенной любви.

Майком Науменко хочется быть,
Блюзом уездного города N...
Пить и курить, отрубаться и пить
До глухоты, до сужения вен.

 Пить и курить, перегаром разя
В садик не выросшей, в общем, души...
Пить и не помнить о том, что друзья
К этому возрасту, в общем, ушли...
 


Мертвец

Светлее не стало. Я снова один.
Портвейн не спасает, трава не берет.
Бродя в арьергарде, разбился в пути.
Две тысячи пятый, по-моему, год.

Влюбиться бы что ли... Да нет Маргарит,
Чтоб в "Кащенко" под сульфазином дрожать...
Луна, как окурок, под носом горит
В окне девятнадцатого этажа 

Шагнуть бы... Хотел бы - давно бы шагнул.
А может, шагнул уже... Как отличить
Живого от мертвого, если одну
Приходится им сигарету курить.

Влюбиться бы... Да не найти Береник,
Давно сожжены они Эдгаром По
На каждой странице написанных книг
Во всех плагиатах библейских стихов.

И что остается? Войну развязать?
Пожалуй. Войну безо всяких причин.
Войну без врага. Без желания знать,
В каком теперь поле остался один.

Влюбиться... Да в нашем подъезде Одетт
По прежнему нет. Не припомню пока.
Шагнуть бы в бездонный вселенский кювет,
Чтоб слезы ручьями текли с потолка!

А может, шагнул уже... Только попал
В какой-то собой искореженный мир,
Где канализация льет с потолка
И жареным луком несет из квартир...
 


Дождь моросил

На улицах опять идет война,
Дождь моросит, герла в подъезде курит,
Болтается фонарь, глядит луна,
Как ослепленный живописью Врубель.

Дорожный блюз под струны тянет Чиж,
Заваривает кактус Кастанеда,
К Саврасову слетаются грачи...
Куда же, черт, отсюда я уеду!

Дождь моросит по девичьим щекам,
По плитке пешеходного Арбата,
По тополиным выцветшим листкам,
По стеклам телефона-автомата.

Дождь моросит по прошлому, по дням,
Откуда нас подняли под гитару,
По прожитым вчера календарям,
По пройденным сегодня тротуарам.

Наелась жизнь, напились бунтари
С одеколоном смешанного мака.
Прервалось что-то тонкое внутри,
Похожее на нити Зодиака.

Осталось что-то больное, как дым
Магической воды Ив Сен Лорана,
Как брошенный в пустое море Крым,
Как мелочь театрального фонтана.

Дождь моросит. Оставь надежду, брат...
Отлей на утро лирики из ампул.
Мы, может быть, уедем в Ленинград...
А, может, увезут нас по этапу...

Дождь моросит. Так будет до конца.
Так будет, потому что смерти нету.
Так будет, пока руки у лица
От ветра прикрывают сигарету.

Так будет, потому что среди нас
Никто не смог придумать новых правил.
Никто не смог нажиться про запас.
И, уходя, дожди друзьям оставил...
 


* * *
Вот так Господь плеснул нас из пригоршни
На северо-восточный край земли,
Чтоб мы сквозь лед и камень проросли
От Берингова берега до Польши.

Расставил города, в них фонари
Вонзил в глаза холодными огнями,
Чтоб мы свое тепло не растеряли
До первых стрел намоленной зари.

И перепутьем крест не положить...
Но та же пыль от Хатанги до Орши...
Да в рубленых колодезях пригоршни
спокойных слез отчаянной души.
 


Художник

Подбирал на Олимпе окурки,
У небес подпирал косяки,
Рисовал по сырой штукатурке
Обгоревшею спичкой стихи.

Сентябрями подкрашивал скуку,
Февралями тоску сторожил,
Сочинял незнакомые буквы
Для знакомой доверчивой лжи.

И не слышал ни воя, ни ветра,
Размывая дождей акварель
По гранитным холстам парапета
Той реки, что уселась на мель.

И копейками бряцал в карманах,
(Что к похмелью подбрасывал Бог),
И аяты шептал из Корана,
И сплетал из сонетов венок...

И размешанной с лунами тушью
Имена выводил на руке...
Подбирал на обочинах души
И на тонком сушил волоске...
 


Натурщица

Ей где-то тридцать пять... Ее чертята
Щекочут уголочки грустных губ.
Всю ночь стучала оттепель и пятна -
Как лужицы у глаз вчерашних вьюг.

Всю ночь звучала музыка погоды,
Скулил щенок и тикали часы.
Летели легкомысленные годы,
Как бусины, как бисерная сыпь.

Ей где-то тридцать шесть... Ее усталость
Передается уличным ветрам.
Всю ночь, со всех невидимых вокзалов,
Вчерашние стучали поезда.

Опять звучала музыка прохожих,
За стенкой кашель, за окошком смех.
Тянулись легкомысленные... Боже,
Как непохожи женщины на тех,

Кому ночами пели менестрели
Свои стихи! Ей где-то тридцать семь...
Стучащие апрельские капели,
Наверное, сведут с ума совсем...

И доиграет музыка, и сгинут
В холодной мгле все клавишные "ми".
И сколько ей... Вторая половина
Отпущенного возраста любви.
 


Апрель

Так и вытечет с крыш без остатка
Этот сентиментальный апрель...
Набухает стихами тетрадка,
Как напившийся патоки шмель.

Пробуждается ранним восходом
Заметенное пылью окно,
Сквозь которое небо в разводах
На сухое похоже вино.

У подсвечников в пушкинском сквере,
Где столетних скамей полукруг,
Кто-то ждет и, наверное, верит
В беспричинную верность подруг...

Отмывается площадь от сажи,
Что снегами полгода мела.
И накрасится, и не расскажет,
Как полжизни другого ждала.

Так и вытечет сквозь водостоки
Зимних песен безумная грусть,
Подобравшая свет на Востоке
Для подфарников "черных марусь"

И заплаканных лип кабальеро -
Жизнерадостный пасынок клен -
С пилорамы отправится первым
В дребезжащий товарный вагон.

И сопьются от света мужчины,
Глядя в уличных луж зеркала...
Так и вытечет жизнь... без причины...
Потому что другого ждала.
 


В миноре

Жрут кислород рептилии на шинах,
Бьет по асфальту ранняя жара,
Пылает солнца гривенник плешивый,
И тополей чернеет кожура.

Куда бы скрыть свою ночную бледность
От ультрафиолетовых лучей...
Померкнуть в этой панике бесследно
С бессонницей сторчавшихся ночей.

Осадком лечь в насыщенном растворе
Ортодоксально мыслящих сует.
Одною каплей выплюнуться в море
Всех поражений всех прошедших лет.

И долежать до сумерек убитым,
В зиндане городского Маниту,
Пока визжат шальные сеньориты
Признания эстрадному Христу.

Напиться ядовитой "кока-колы"
Из юбилейной вазочки отца
И ждать, пока луну пронзит уколом
Полночное созвездие Стрельца.

И будет чернь по городу чумному
На "Мерседесах" шилом выводить
Отчаянные оды гастроному,
Как храму Всех святых всея Руси.

И примет в мишуру своих отдушин
Кавалергардов скучных дискотек.
Всех мягких сучек выведет на ужин.
Всех курбаши обшарит в темноте.

И охнет Витухновская, и Сафо
Цветаеву наколет на плече.
И фенамина вышколенный пафос
Найдет себя в дорожной куртке Че.

И охнет Витухновская, и утро
Разгладит ночь, как грани юбки-плисс...
И вытрет на лице ночную пудру,
И прекратит бессмысленную жизнь.
 


Нервно

Листая страницы вчерашнего сна
Из книжек сегодняшней яви,
Не верил глазам, что настала весна
Своими сопливыми днями.

Лежал бы и жил в сюртуке февраля,
И думал о самоубийстве.
Решал бы, что будет вернее - петля
Иль эти весенние мысли...

Дождался бы верных своих сентябрей,
Травил бы стихами подругу,
Зарубки бы делал на "вечном пере",
Косяк запускал бы по кругу.

Вернись же, вернись, окаянная жизнь!
Пробей этот солнечный панцирь!
Как стало бы грустно на свете без лжи...
Как стали бы люди бояться

Своих откровений, видений своих,
Своих сновидений вчерашних...
Да ладно... Вернутся еще сентябри
С проклятьями девочек наших...
 


Кроссинговер

Они просто меняют партнеров.
Что им жизнь в этих бедных телах,
Под бессмысленный фон разговоров,
Под чаек на буфетных столах.

Я не знаю, чего они ищут...
Может, просто меняют приют.
Наши души - заложницы нищих.
Наши души - прищепки к белью.

"Наши души" - постыло созвучье.
Кто бы знал, что там рвется внутри...
Что рыдает, кричит и канючит...
О непрожитом дне говорит...

Я не знаю, не видел, не знаю,
Как от ужаса вянет трава,
Как уставлена насыпь крестами
Безымянного братского рва.

Я не видел, как садит в окопы,
Подшивая шинели, шрапнель,
Как бомбят партизанские тропы
Заходящие асы на цель.

Я не видел... Но чувствую верой -
Одного из тех, павших, душа
Посвятилась со мной в пионеры,
В оболочку вжилась не спеша.

Не дыша, процедила сквозь годы
Свою милитаристскую речь.
Все внимала прогнозам погоды,
Чтоб для мести здоровье сберечь...

Я душил ее марш никотином,
Вино-водочными заливал!
Мне добро ее было противно,
Отвратительны были слова...

Она просто сменила партнера.
И, однажды погибнув в войне,
Подселилась, в скандалах и ссорах,
С пионером поганым ко мне. 



Бархатное подполье

Благослови нас, вечное Ничто,
На переулках нашей русской Майи,
Где райский сад - вишневый Вашингтон -
В оранжевых хоругвях полыхает!

Мы ангелы, сошедшие с ума
От Библии, вина и "рокенрола"...
И наших судеб мертвый караван
Ни Марксом, ни Матфеем не подкован.

Мы ангелы, уставшие волочь
По тротуарам сломанные крылья.
И пятнами покрывшаяся ночь
Висит, и ночники ее застыли.

Мы улыбались, делая надрез
На горле этих кончившихся суток,
И превращали в диких поэтесс
Неряшливых домашних проституток.

Точи, точи, скрипач, свою струну...
Благослови нас, преподобный Джаггер!
Мы бабочки, начавшие войну
Из выдавленной гусеничной Праги.

И "сатисфэкшен" не в желанье жить
Нуворишами сытого покоя...
Рассветный лист над городом дрожит,
Растроганный гитарною игрою.

Да вот и он, заплаканный рассвет,
Дрожа, суется в солнечную петлю...
Наш "сатисфэкшен" - ни в достатке лет,
Ни в центнерах, ни в баррелях, ни в метрах...

Ни в чем, к чему приложен инвентарь
Стерильной реконструкции планеты,
Нет наших дел, нет наших слов... И жаль,
Что на бульварах трупов наших нету.

Точи, точи, скрипач, свою струну...
Молись за нас, непостижимый Марлей!
Мы краски, расписавшие страну,
Похожую на бесконечный Гарлем.

Мы ангелы... Игла, благослови
"Лед Зеппелином" старую пластинку...
Пусть отобьют по высохшей любви
Тяжелые гитарные поминки. 



Моно

Пустых миров пустые галереи,
Телеэфир, тетрадные листы,
Березы, как нагие Галатеи,
На заоконный выползли пустырь.

Короткий день, откуда не пробиться
Приглушенной заботами волне.
И только возвратившаяся птица
Увиденному счастлива вполне.

Телеэфир отматывает скуку
Из общего безвременья клубка,
И кажется, что нет на свете друга,
Которому действительность близка.

Вот этот мир в пустых горелых парках,
Кофеен обреченное тепло,
Поддельный, может быть, китайский "паркер",
Календаря вчерашнее число...

Простая безысходность расстанови
Моих фигур на клеточках строки.
И кажется, что нет такой веревки,
С которой бы смирились потолки.

И кажется, миры мои пустые
Чужими развлеченьями кряхтят,
И Галатеи лысые застыли,
До пустыря полшага не дойдя.

И отдана в залог телеэфиру
Бумажная могила этих букв.
И кажется, что нет на свете мира,
Где мог бы повстречаться лучший друг. 



Overdoz

Хрустальной каплей висел на игле
Мгновенный, в сиреневых пятнах, эдем -
Отель для ушедших в себя королев,
С помятою в сумочке пачкой "LM".

Пролита дождями душа на асфальт,
Истоптанный тысячей разных подошв.
И улица, словно расстроенный альт,
Фальшивит... и жизнь - бесконечная ложь.

Святая... да что там... обычная блядь,
Каких по десятку на каждом углу...
Да жить бы и жизнь эту не поминать...
О вены точить и точить бы иглу...

По небу ходить и ходить голышом,
У сердца веселого бога нося,
И помнить, что в мире таком небольшом
Остаться, наверное, дольше нельзя. 




Дачники

Так жили Боги, Господи, прости,
За чашкой кофе с утренней газетой,
С полуденным графином "Rasputin"
И терпкою французской сигаретой.

Китайская обыденность текла
По дачам переделкинских сиделок,
И за столом клевали господа
Пшеницу слов с обеденных тарелок.

Веками измерялась благодать
Мгновения с пера скользнувшей рифмы,
И русская лирическая знать
Свои цитаты вписывала в мифы.

Не будь ее, той вечной череды
Классически оформленных созвучий,
Мы не смогли бы верить молодым -
Отчаянным, безбожным, невезучим...

Мы не смогли бы время проверять
По перечню свершенных с миром сделок,
Когда бы отменили руну "ять"
Китайцы подмосковных переделок.

Так жили боги. Тем они нужны,
Чтоб весом часовые двигать стрелки
И сыпать крохи замыслов ржаных
Наследникам в бездонные тарелки. 



Особый путь

В закусочной, у столика пивного,
Где соль земли ложилась на края
Классических бокалов пол-литровых,
Два местных похмелялись колдыря.

Пылало небо в солнечном зените,
Как бога прогневившие в аду,
В тот судный день, когда вошел Спаситель
В столичную чумную чехарду.

Прошел по Малой Бронной, где проулки
Запутаны зигзагами судеб
Простых людей, в надежде и разлуке
Ломавших бытия засохший хлеб.

Прошел по Патриаршим, по Садовой,
Отвесил Маяковскому поклон,
Свернул налево в сторону Ямского,
Динамовский минуя стадион,

Вперед - по Ленинградскому проспекту,
До Сокола, где колокольня - вкось,
Потом - левее от "Гидропроекта",
Под шлюзами направо и на мост

Через канал по улице Свободы,
И сразу резко вправо, где не зря
Хлестали с пивом огненную воду
Два тушинских фольклорных колдыря.

Рукою с пролетарскими ногтями,
Один из них - Васюсь - плеснул в бокал
"Московской" и торжественно, как знамя,
Вошедшему бокал тот передал.

- Вот кровь моя! - Вкусив, изрек спаситель. -
Вы райские изгнанники мои!
И в этот миг сто солнц в одном зените,
Как ангелы, сошлись на алтари

Всех освященных храмов всех религий,
Народам разнеся благую весть,
Что больше ни в одной священной книге
Им больше будет не о чем прочесть!

Свершилось! Колдыри о том не знали.
Подпитые, брели в полубреду
В гробы квартир, беззубо зубоскаля:
"Зачем плескали этому жиду..."

Да только там, где в городе ступала
Спасителя усталая нога,
Теперь весна в сирени утопала
И неба проступали берега,

Куда войти, пусть заблудившись спьяну,
Теперь любой из самых смертных мог,
Хоть из Мытищ, хоть из Биробиджана,
Хоть из пивной с названьем "Поплавок". 




Неподвижность

Играет группа "Воскресенье"
На укороченной волне,
На окнах утренние тени,
Еще живущие во сне.

На целый мир - одна столица,
Где божествами правит лень,
Где надоело даже птицам
Клевать рассыпанный ячмень.

Мы в неподвижности и скуке
Обречены в земном раю
Молиться, молча, в ноутбуки,
Травя вневременность свою.

Смотря на Запад, как на сделку
Между безумием и сном,
Мы крошим истину в тарелку,
Как хлеб, заправленный вином.

Играет группа "Воскресенье" -
Тому уж много сотен лет,
Как мы нашли свое спасенье
В том, от чего спасенья нет -

Врастать с деревьями на кручах
Вокруг земли текущих рек...
И ничего придумать лучше
Уже не сможет человек. 



Ненаши

Пели песни как-будто не наши -
Без тоски, без оборванных струн.
Назывались какими-то "рашен",
Будто родина им - Камерун.

Будто не было в землях Рязанских
Ни волхвов, ни есенинских дрязг,
Ни романсов, по-русски цыганских,
Ни поповских засаленных ряс.

Будто женщины их не рожали
Под колесами грузовиков,
И не квакали жалобно жабы
Из торчащих в трясине пеньков...

Так сидишь вот в пивной на Трехпрудном,
Цедишь жидкие с солью века,
А в душе, как в "Останкинском" мутном,
Ну такая рыдает тоска!..

С ямщиками, замерзшими ночью,
Под волков, где в метели - ни зги...
Под старух с ворожбою до порчей,
Под советский торжественный Гимн!

Под зенитные брызги салюта
На всех взятых Седьмых ноября!
Ну Иваны у нас, ну Малюты...
Но и жизнь обрывалась не зря:

Не "За родину!", так - с перепоя,
Без креста, так - с кровавым серпом!
Золотую эпоху ЗАСТОЯ
Мы своим подпирали горбом!

А у них... все какое-то "рашен",
Волдыри вместо выцветших глаз,
Все какие-то рожи не наши
Будто родина им - Гондурас. 



Не надо...

Не надо песен им, Земфира...
Жизнь начинается с нуля.
Пусть пропадает в черных дырах
Обветренные тополя...

Смотри: как омуты закаты...
Осколки солнц в колодцах гор!
И в телефонных автоматах
По проводам течет минор...

Бетонных блоков саркофаги -
Гимн фараонам ПТУ.
Смотри, как бледный лист бумаги
Стихами кашляет в дыму...

От предпоследней сигареты -
Мы будем жить... Мы будем жить...
Смотри, какие здесь рассветы -
Легенды сумерек души.

Какая честь - последней нотой
Поставить точку на словах!
Впустить туман, прервать полеты
Души, держащейся едва...

Закрыть глаза, включить Лу Рида,
Болеть... Курить, курить, кури...
Пусть завывает круглый идол
В тоске виниловой любви.

Услышать, как не будет сыгран
Дождя расстроенный аккорд...
И город вымер, воздух стерт...
Не надо песен им, Земфира. 



Параллели

Этапом из Ростова-на-Дону,
В бушлате от мордовских модельеров,
Я пересек кандальную страну
На решеченных рельсовых галерах.

С тех пор мне ненавистны поезда,
Ни класса "люкс", ни общего формата -
Мерещится в них грустная звезда
Галактики штыка и автомата.

И все же непрерывный стук колес,
Безвременье и скрученные нервы,
Как позабытый вкус перченых слез,
Нет-нет - да и напомнят эту эру -

Эпоху параллельного жилья,
Где с двух сторон одной узкоколейки
Лежали города и лагеря,
Мундиры, декольте и телогрейки.

Где стонут сосны, небо разорвав.
Своей исповедальностью колючей;
Где нацарапан времени устав -
Бессмысленный, безжалостный и сучий.

С тех пор мне ненавистен уговор,
Меж теми, кто сидит и кто сажает,
О том, что мера истине - забор -
Корона арестованной державе...

В эпоху параллельного жилья
По обе стороны одной решетки,
Где мечется в отчаянной чечетке
Осужденная музыка моя. 



Тени

Наговорюсь до горечи в губах.
Послушай, как скулят мои славяне
О железобетонных погребах,
Где догорает солнечное знамя.

Разрезы улиц - карты старых ран,
Откуда сигаретный на рассвете
Сочится дым... И фене партизан,
Как алфавиту, выучились дети.

И с кем бы ни вести свою войну,
Исход один - повальные аресты.
Судьба ползет не в Рейх, а в Тишину
Матросскую, где, между прочим, тесно.

Конспиративных душ бушует фарс...
От созиданья корчится планета...
И солнце незнакомое анфас
Сияет, как китайская монета.

Принять ли нам Земли единый гимн,
Где замурлычут сахарные лютни
И задудят в клаксоны корабли,
Швартованные тоннами мазута...

Сменить ли нам уверенность отцов
На каталог глобальных суеверий...
Мне проще. Я из секты мертвецов.
Плевал я в оба полюса Америк!

Плевал я на священную войну.
Махновские играю увертюры,
Откуда, как по нотам, в тишину
Нисходят одержимые натуры.

Там глохнут, изучая "Капитал".
И воскресают с дедовским наганом.
Я с пьяными троцкистами устал
Речевки петь... Теперь пою славянам...

О железобетонных погребах,
О городах, где улицы - как раны -
Не лечатся ни в спирте, ни в стихах...
Не вяжутся ни с Марксом, ни с Кораном... 



Двадцатое августа

Интеллигенты пьют на баррикадах
Чужих доктрин чудовищную смесь.
На танковой броне - губной помадой:
"Россия и Борис!" Зачем я здесь?

И тот, кого Россия призывала,
Ареста ожидая, тоже пьет.
Толпа - как зверь. В глазах солдата - жалость.
А в основном безмолвствует народ.

Плывут в телеэкране балерины...
Как лебедь, умирает коммунизм.
Не думал, что кремлевские раввины
Подпишутся: "Россия+Борис".

А впрочем, историческим процессам
Позволено в гарем Политбюро
Сосватать федеральную невесту
В костюме либерального Пьеро.

Потом - штурмовики-интеллигенты.
И по проспектам - гусеничный лязг.
Трехцветные (из дамских юбок?) ленты - 
Такой вот чисто русский "Адидас".

Потом Пьеро, одетый Арлекино,
Подпишет беловежский приговор...
И прояснится, для чего раввинам
Нужна была невеста - компрадор.

Потом... А впрочем, ждать уже немного:
Четырнадцатый скоро юбилей
Режиму либерального острога
На базе пионерских лагерей,

Где тех же синагог интеллигенты,
Встречаясь, отдают друг другу честь,
Хотя давно уж в штатском... И агенты
Страной руководят... Зачем я здесь? 



Вольный стиль

По мотивам наших повестей
Будут выстроены в ряд,
В полосатых робах совести,
Государства - лагеря.

От свободы до опричнины - 
Две газетные строки.
На коричневом коричневым 
Не читаются стихи.

Что о смерти, что о Родине - 
В интонации одной
По листу крестами водим мы,
Понося постылый строй:

Где ни партией, ни папертью
Не измерить глубину
Рандеву с "едреной матерью", 
Покрывающей страну.

Оттого и вольно пишется
Только нищему в тюрьме,
Что петля с колючей вышивкой
Не страшна на Колыме.

Так что в наших скучных повестях
Из исконно русских мест,
Сплошь - одна свобода совести
И физический арест. 




Наваждение

Давайте жить прикосновеньем
К одной лишь пушкинской строке.
Романсов наших слушать пенье
На иностранном языке.

Листать баварские брошюры
С марсельским оттиском картин,
Где генуэзские скульптуры
Глядят глазами осетин.

Пусть мир жужжит как можно дольше.
Давайте чтить его богов.
Давайте спать ложиться в Польше,
А просыпаться у снегов

Святой горы Килиманджаро,
Откуда воины Вуду
Сошли, чтоб танцами Бежара
Встречать монгольскую орду.

Давайте верить в детский лепет
Апрельских суздальских берез,
Одетых в лондонские кепи
У золотых китайских бонз.

Вскрывать бразильские конверты,
Подсев в Огайо к огоньку,
И приносить стихами жертвы
Наполеону - коньяку.

Давайте знать, что все на свете - 
Один тибетский возглас "ОМ!",
Произнесенный перед смертью,
Так и не умершим Христом.

Романсов наших слушать пенье
И в Хаифе, и в Бангладеш...
Давайте жить прикосновеньем
Всех человеческих надежд. 



Контрреволюция

"В подарок на первый же год обретенной свободы
я решил преподнести себе Париж"
Стефан Цвейг
Париж не разбирал, где верх, где низ,
Над русским усмехаясь раболепством.
Париж ласкал поэтов и актрис,
И вечную свою шарманил пьеску.

И в этой пьеске мерным торжеством
Мерцала Сена - всякому по нраву:
По-барски, по-студенчески, с душком,
С убийствами, по-девичьи лукаво...

Премудрая беспечность бытия
С вельветовым дыханием погоды,
Краеугольным пням чистейший яд
Преподносила легкости в угоду.

Здесь всякий жил, как нравилось ему:
На людях, в тишине и в полусвете.
Оттенки судеб, в уличном дыму
Сливаясь, умещались на мольберте.

По двести-триста франков за вино!
И тут же, за углом - пивная фронда.
Маренго коньяки и Ватерлоо -
Безбожно дорогие, как Джоконда.

Студенты на бульваре Сен-Мишель,
Рапены в тертом бархате и в шляпах...
Париж всегда был красочным клише
Для мучеников сызраньских этапов,

О ком постылым почерком скрипел,
Словами надорвавшись, Достоевский,
Пока Париж коммунами хмелел
И семена гвоздик сажал на Невском.

Но там же, там, в парижской суете,
По той же диалектике созвучий,
Цвела сирень, и девушки в постель
Ныряли с первым встречным Невезучим.

Не все ль равно, любовь каких кровей
Смешается в ближайшей меблирашке!
Париж, Париж - прозрачное кафе,
Последний лепесточек на ромашке.

Париж не разбирал, где низ, где верх.
Из окон сонно пели белошвейки,
И буржуазки, не впадая в грех,
Болтали с проституткой на скамейке.

И от Монмартра вел на Монпарнас
Не скорбный путь, а кисточка Лотрека.
И наш исконно русский декаданс - 
Всего лишь тень бодлеровского смеха.

И наш Париж - Бастилия и дом,
Там, где Кордэ прикончила Марата.
И наша революция - погром
Зажравшихся московских эмиратов!

И гром кругом... И боязно в лесу,
Где рыщут люксембургские весталки.
И не найти за два последних су
У памятника Ленину фиалки...

Но там же, там, в парижском декольте,
Где маются свободы ароматы,
Нельзя ли нам найти свою Кордэ,
Чтобы прикончить нашего Марата... 



Рассвет

И ночь, как женщина, уходит,
И за собой уносит запах
Прохладных листьев и мелодий
Аллей в подслеповатых лампах.

И где-то радио играет
"Л'ете индьен" о том, что город
Похож во мгле на остров рая
Необитаемого моря.

Исчезнет скоро все, что было,
Оставшись с тем, чего не будет.
И улыбаются уныло
Едва проснувшиеся люди.

Грохочут мусорные баки,
Переворачиваясь в кузов.
Лежат ленивые собаки,
Набив у ресторанов пузо.

И отражается в витринах
Янтарный луч, скользнувший с крыши.
И "Жигули" сигналят в спину,
И тормозят, а ты не слышишь...

Спешат... А ты уже не знаешь -
Смешались города мотивы,
И затянуло остров рая
В обыкновенную рутину.

И надломилась на рассвете
Прошедших сумерек соната...
И с каждым часом - ближе к смерти.
А мир по-прежнему - театр. 



Раздвоение

Июльских трав подмоченный вельвет
Промчавшимся по луже драндулетом.
Как странно: если в жизни смысла нет,
То для чего нам свежая газета...

Не мне решать, куда ползет строка.
Не мне терять несбывшееся "завтра".
Своей земле два атомных венка
К надгробию несет Верховный автор.

На деревянных лавочках сидят
Соседи, как домашние зайчата.
Вот странно: если жизнь уже прошла,
То, может, стоит двинуться обратно...

Утраченный истории скелет
Одеть во фрак со свадебным бутоном.
И если в настоящем смысла нет,
То вечное становится законом.

В песочнице построил Кибальчиш
Своих фантазий хрупкие редуты:
Бумажный Цюрих, ситцевый Париж,
Хрустальный Брянск, фанерную Калькутту.

Все рухнет - лишь промчится драндулет,
Залив мираж взорвавшеюся лужей!
Как странно: если жизни больше нет,
Кому же мы тогда готовим ужин... 



Минута всего

Запах дыма и, кажется, лета -
Что-то вечное жгут под окном...
В одинаковых синих беретах
Две торговки садятся в "Рено".

Мужики в домино забивают
Костяного "козла" на столе,
И плывут над вершинами зданий
Небеса из Шанхая в Кале.

Это временная бесконечность
Может длиться минуту всего.
В ней разлука случится и встреча,
И любовь, и, конечно же, боль...

Оборвется, как ниточный бисер,
Календарная очередь лун,
И осенние пыльные письма,
Не раскрывшись, сгниют на полу.

И торговки "Рено" поменяют
На бандитской вдовы "Мерседес",
И уже из Кале до Шанхая
Потекут океаны небес.

Под зонтами попрячутся люди,
Доминошников смоет волна.
Ну а ты... Ну а ты так и будешь
До снежинок стоять у окна. 



* * *
Только небо на железо
Целый вечер воду льет.
Только вертится облезлый
У дверей квартиры кот.

Море, марево, Марина.
Жизнь у осени в тылу.
Скоро берег в острых льдинах
Занемеет на полу,

Где сейчас болеют книги
В бледном пепле сигарет.
И ни смысла, ни интриги
В настоящем больше нет.

Только небо на железо
Целый вечер воду льет.
Только вертится облезлый
У дверей квартиры кот. 



Вербное воскресенье

Проходят судьбы, люди, лица,
Дней безымянных череда...
До горизонта серым ситцем
Небес растянута вода.

Как-будто осень затянула
Свою безрадостную песнь,
И в долгих сумерках уснуло
Все, зародившееся здесь.

Вот так, наверное, без веры
Христа встречали рыбаки,
Когда шептал он веткам вербы
На языке листвы стихи.

Вот так, наверное, по Волге
Дрожала талая вода.
Когда рука княгини Ольги
Крестить срывалась города...

И точно так же шел, наверно,
Неделю к ряду сиплый дождь,
Когда в мохнатых ветках вербы
Цвела владимирская мощь.

И вереница лиц и судеб
Царей, дружин и голытьбы
До судных дней тянуться будет
Так и не прожитой Судьбы...

И то не осени... Апрелю
Пустил Господь свою слезу,
Чтоб всякий страждущий поверил
В России грустную красу. 



Кто мы...

Было небо разорвано вздохом
Умиравшей под солнцем зимы.
Время маялось, мучалось, сохло...
Вместе с временем маялись мы.

Кто мы... Господи, дай научиться
Нашим простоголосым стихам,
Что растут, как колосья пшеницы,
По сходящимся с небом лугам.

Как птенцы на имперских руинах,
Обмотав транспарантом гнездо,
Уходящей истории в спину
Посылали надорванный вздох.

В нем проклятия были и стоны,
Шелест леса и выстрелы льда.
И казалось, что Бога и Трона
Все вокруг лишено навсегда.

Как птенцы на имперском погосте,
Ничего, кроме ужаса ям,
Не видали... И с новою злостью
Ждали нового поводыря.

Кто мы... Господи, дай обернуться
В полуграмотную старину,
Что неслась на штыках революций
В никуда - в Мировую Войну...

Или, если по Гегелю - к миру,
Что себя истребляя - цветет!
Почему же не в душу, а в спину
Настоящему смотрит народ...

Дай нам, Господи, разума в вере!
С крепостным существом разлучи.
Укрепи наши тощие перья
Осознаньем своих величин!

Или, если по Гегелю - силой
Православных молитв надели,
Чтобы даже у края могилы
Мы стояли, как стражи Земли. 



Утренний вальсок

Знаешь, как ночь усмехнется и скажет "прощай"...
И не услышать ее болтовни на рассвете.
Свесится полдень, как белые фалды плаща.
И подметет наши сны исполнительный ветер.

Что ж, не останется больше ни рек, ни дорог,
Просто текущих и просто ведущих по кругу
Нашу судьбу, что в привычном кружении строк
Пишется в рифму, а едет... не знаю - в Калугу...

Или в Самару... Да мало ли нам городов,
Позавчера завершивших земное служенье!
Может быть, мы из тех самых сорокинских Льдов -
Самые чистые в мире блаженные шельмы.

Были умельцы - могли нефильтрованный сон
Перенести без потерь в однозначные будни:
Выпить с утра полфлакона парфюма "Kenzo"
И медитировать на электрическом бубне.

Были святые - из тех, что под цоевский газ
Молча пилили подруг на подъездных ступенях
Уличных храмов, где вход запасной на Парнас
Вечно заплеван, залит и расписан по фене.

Или в Воронеж... Полуденный ужас сидит
В галстуке, с книгой, на лавке Страстного бульвара.
Кто-то надеется: вся еще жизнь впереди!
Кто-то действительно жив и разит перегаром...

Знаешь, а ночь только нам усмехнулась: "Адью!"
Нам, что в Ельце, что в Твери - Самотечная снится.
Бродим в галактиках, не обнаружив свою
Реку, дорогу, богиню, страну и столицу. 



Сорванное сердце

Ошалелое солнце сверкало
В отшлифованных стеклах витрин
С манекенами модных вандалов
И бордельных папье-балерин.

На Петровском фасаде Пассажа,
Там, где душами правит Телец,
И слоится алмазная сажа,
Рвались кроткие нити сердец...

Ни из сборника женских проклятий,
Ни со слов толерантных господ,
Ничего о Москве не понять им,
Тем, кто с "целью" на свете живет.

Да! Москва - это дьявольский пастырь -
Проповедует лисам святым
Житие в состоянии транса,
Бытие в предвкушенье беды.

Да! Москва - это пьяная сваха -
Обвенчает иконой кривой
Всех юродивых, посланных фак офф,
На монашках журнала "Playboy".

Этот город - губная помада,
Бухгалтерия сделок в аду,
Трансвеститов Верховная Рада,
Сбомжевавшихся будд Катманду.

И витрин ошалелые блестки
Прожигают карманы насквозь!
Этот город - чумные подмостки
Для юнон, переживших "Авось".

Этот город - страстная седмица
Для всех вместе на свете иуд,
Фоторобот спонтанной убийцы,
Отстучавший роман "Ундервуд".

Истуканы его - манекены.
Проституткой рассказанный стих...
Этот город вгрызается в вены
И питается кровью живых. 


20.04.

Последний день созвездия Овена
Расквасил снег на жиденьком дожде,
На нервной почве вытесал на стенах
Зарубки букв земфириных вендетт.

Свалилась с подоконника газета:
В ней - пьяный Майк... и мертвый, и живой!
Смеется нам с того, конечно, света,
Качая под гитару головой...

И черт с ним, дождь... Услышим и запишем:
Кто красками, кто струнами волос.
Я предлагаю всем, свое отжившим,
Построить в никуда ведущий мост!

Хотя мы и не склонны собираться
В бетонных храмах выселенных муз,
Давайте просто кончиками пальцев
Почувствуем пропащий наш союз...

Последними сочтемся алтухами
Перед престолом винного ларька,
Откуда льются красными стихами
За полчаса прожитые века.

Хотя мы и не склонны начинаться
С краеугольной истины камней,
Давайте тихо свяжемся, без раций,
В эфире поэтических нулей.

Пусть падают газеты, и под снегом
Течет ручьями Янкина тоска...
Пусть ночи, как юаровские негры
Алмазы звезд таскают из песка.

Пусть никогда не будет нам рассвета,
И лампа навсегда перегорит...
Давайте просто вынем сигареты,
Прикурим... и сойдем со всех орбит. 



Затишье

Душил апрель невиданной жарой.
На тучах солнце плавилось желтками.
И было тихо, как перед войной
С бесчисленным количеством Германий.

Жестокий, но далекий кинофильм
О памяти ночных бомбардировок,
Где с воем разлетаются в пыли
И люди, и разбуженные совы...

Не созданный для чтения роман -
Нам не прочесть себя его словами.
У нас весна - румянятся дома,
На солнышке поджаривая камень.

Лепечет Макаревич из окна,
Пьют алкаши непьющуюся водку,
Подкованная в "гриндерсы" шпана
Осмеивает девичью походку,

Вонзился в книгу крашеный брюнет,
Старушка крошит птицам на аллее...
И кажется, что силы в мире нет,
Которая войти сюда посмеет.

Что будет печь апрель своей жарой
И голубями выклюется скверик,
И будет тихо, как перед войной
С бесчисленным количеством Америк. 




Русский Ганг

Смешалась кровь, запутались дороги,
Последние полпачки "Lucky Strike"...
От пристани забытой Богом Волги
Трамвайчик отплывает, может, в рай.

В душе, как на смотринах, неуютно.
Вчерашнее пульсирует в висках.
Карандашом вишневым проститутка
Подводит уголочки на губах.

Трамвайчик в путь оркестрик провожает,
С утра дудевший на похоронах.
Течет река с водою цвета ржави,
По руслу собирая города...

А может то не ржавчина, а маки
На сталинградском щебне запеклись,
Или Орды казанские байсаки
Пустили юшку яблочной Твери,

Или Свияжск швырнул свои гвоздики
Венками погребальными в поток...
Трамвайчик отплывает, как по Стиксу,
За Господом на северо-восток.

Прихорошилась жрица Кали-Юги,
Стрельнула сигаретку "Lucky Strike".
По бубырям прибрежной колеюги
"КАМАЗ" прополз, наверно, тоже в рай.

Течет река по пяткам Бодхисаттвы,
Что здесь бродил под именем Христа...
Оркестрик извывается надсадно...
И жизнь вокруг досадна, но чиста. 



Мы

Когда-то у нас были звери в глазах -
Ехидные змеи и лисы.
Когда-то мы знали "Ни шагу назад!"
И верили в красные числа.

Когда-то мы были смиренней травы
И зарева майского ярче!
И славили раненых ратников швы,
И Богу молились иначе.

Когда-то лилась вместе с реками песнь
Тяжелой слезы псковитянки.
Когда-то, спасая отечества честь,
Ползли добровольцы под танки.

Когда-то делились последней строкой,
Как-будто одной сигаретой,
Низвергнутые в безымянный покой,
Колымского края поэты.

Когда-то с полями прощались грачи,
Простуженный рай покидая.
Когда-то любили без всяких причин
Татьян, Маргарит и Наталий...

Когда-то играли, как звери в глазах,
В индейцев рязанской дубравы.
И верили в то, что ни шагу назад!
Ни влево ни шагу, ни вправо.

Когда-то у нас начиналась земля
От шпиля Останкинской башни,
От выхода в космос, от русского "бля",
От партии и от шабашки.

Когда-то мы видели, как Иисус
Даманский выжаривал градом.
И знали апостолов всех наизусть,
Вознесшихся под Сталинградом.

И было нам страшно от наших легенд
Под вопли тамбовского волка!
И ныне мы помним, что времени нет -
Оно бесконечно, как Волга... 
Невесенье
Стучались деревья костяшками в тучи,
                Прося, Христа ради, воды.
Тяжелый апрель был снегами измучен,
                Закован был в серые льды.

Короткое солнце пробившись, сгорало,
               Не тронув набухших ветвей...
И чтоб расцвести, не хватало начала
               Живому всему на Земле.

Казалось бы, кончился век календарный
                Метелей и бешеных вьюг.
Должны б заскворчать перелетные пары
                О том, чему выучил юг.

Усталые реки должны взбунтоваться
                Полжизни лежащим пластам!
Разбить, полыньями порезанный панцирь,
                Взломать этот чертов Сезам!

Но тихо сопели года и недели,
                Плелась полузимья тоска...
Чихали простужено полуметели
                У полуапрелей в тисках...

И выли деревья, царапая тучи,
                Прося, Христа ради, огня.
И было не хуже, и было не лучше...
                Да было как-будто бы зря.
 



Гад блэс Раша!

Сначала были боги и блокноты.
Потом уж только истина и сны.
В режиме пулеметного фокстрота
Промчалось ощущение весны.

Давайте будем жить немного тише,
Чтоб слышать перешепот тополей.
Скажу вам, что они нас тоже слышат,
Болтающих на лавочках аллей...


Аманту би-Лляхи... Восточный ветер
Грозы несет пробитую чадру.
Стремятся в поднебесье наши дети
Ворваться на молитвенном ветру!

Аманту би-Лляхи... Покрыты лица
Заплатами переведенных сунн.
Оброненные бомбы райской птицы
Присели к партизанскому костру.

Поэзия житейской пилорамы -
Слезинка окровавленной росы.
Создатели Заремы и Адама
Порезались на лезвии Руси.

Спроси себя, песком скрипящий дервиш,
Какого цвета тень твоих отцов?
Ты веришь,
            веришь,
                        веришь,
                                    веришь,
                                                веришь
Во все, что обозначено свинцом.

Америка - батайская химера,
Химерика коломенской души...
Религия сведенных в клемму нервов
Отчаянье девчонками вершит.

Аманту би-Лляхи... Цветок - подшипник
Растет на неопознанных мощах.
Технологи сверяют с текстом чипы
Компьютера Кинжала и плаща.

Аманту би-Лляхи... Не станет текста -
Прорежется в ушах свистящий стон
Трубы артиллерийского оркестра
В симфонии будановских погон!

Но тише
        тише
            тише
                тише
                        тише...
Спасатели выносят из метро
Брезентовые ужасы погибших
Надежд, которым сбыться суждено.

Зареванная школьница Зарема
Закручивает гайки сандалет...
Звенит звонок - большая перемена
На двадцать без любви прожитых лет.

Аманту би-Лляхи... Кошмар Адама -
Пустые волгодонские дома...
Шесть метров в глубину от взрыва яма.
Шесть метров одиночества - тюрьма.

Амир Хаттаб - воскресший Че Гевара!
Спроси себя, слепой России сын,
В какой крови варились коммунары,
С каких потом снимали их осин...

Спроси себя, серийный реформатор,
Откуда на чеченках паранджи?
Проваливает правда за экватор
Бессмысленной и беспощадной лжи.

Известно нам, что "правды нет и выше".
Под кожей бродят полчища гиен...
Но тише
        тише
            тише
                тише
                     тише...
Прислушайтесь: страна шипит с колен!

Ее не завалили на малинах,
Не закрестили насмерть в алтарях,
Не закололи дозой героина,
Ее не дорубили в лагерях,

Не довзорвали, не доуморили,
Не досекли, не сделали аборт,
Не дотоптали, не доельцинили,
Ее не доджихадили, не до...

А'узу би-Лляхи... Кусает время
Курантов обветшавший поводок.
Целует Землю выстрелами в темя
Очередной отчаянный пророк.

Ощипывает банковские счеты
Очередная грамотная тля...
Зарема курит в камере Лефорта.
Адаму ухмыляется петля.

Россия в эпилепсии застыла,
Напяливши саудовский халат.
В Ичкерии воскресший Яндарбиев
Муллами заряжает автомат.

Прислушайтесь: страна приподнимает
Свой ритуальный утренний стакан...
А'узу би-Лляхи... Она не знает,
За что ей ненавидеть мусульман...

Богам известно только и блокнотам -
Из каждой буквы песни будут течь
По нотам пулеметного фокстрота.
Мы будем гильзы песен тех беречь.

Они-то и нашепчут тем, далеким,
Химерию сожженных тополей,
Когда найдут на Северо-востоке
Обугленные лавочки аллей... 




Память

Ты знаешь, брат, наш бог - земля,
Где незабудок цвет сквозь кости
Зашит в пшеничные поля,
Разросшиеся на погосте.

Ты знаешь, брат, из наших рек
В кисельном вареве рассвета,
Рождался самый первый снег
И делал белою планету.

У нас от света - цвет волос
И сероглазые мадонны.
И даже наш дворовый пес
Не то святой, не то влюбленный.

Луна и лес, вода и хлеб,
И солнце падает в колодцы...
Ты знаешь, брат, что наша степь
Над всякой истиной смеется!

И воет в колокол душа
Молитвой длящегося лета...
И слова огненного шар
Пылает жаждою рассвета!

Ты знаешь, брат, нам не найти
Себя на Западе и Юге...
Там незабудкам не цвести
Под сонный свист осипшей вьюги.

Там не прощаются навек,
Расставшись лишь на полминуты.
Ты знаешь, брат, наш оберег
С чужим ковчегом перепутан.

И только память, где-то там...
В последнем выдохе... Не знаю...
Как-будто видит божий храм
В костях разбитого сарая... 




На закате

Зеленые глаза земных колодцев,
Где удавилось утро на ведре,
Осоловело пялятся на солнце
В малиновой вечерней кожуре.

Каленая жарой звенит прямая
Дорога из Осташкова в Торжок...
Такая глушь, что слепни засыпают,
Ромашек насосавшись до изжог.

Такая грусть, что в кузове "Урала",
Запутавшись в грузилах и сетях,
Рожает перепуганная баба
Еще одно несчастное дитя.

Ленивые, пузатые вороны,
Икая, перекаркиваются.
Наверное, обкаркивают стоны
И матюги поддатого отца...

Смутилось небо всполохами света,
За горизонт светило закатив.
Водила наколол еловых веток,
Сложил костер и воду кипятит.

Такая глушь, что слился крик младенца
С воронами и с чавканьем болот!..
А баба, подоткнувшись полотенцем,
Счастливая сидит, разинув рот... 



Шарманка наша

И письма мои никуда не уходят,
И не уходили. Какой от них прок...
Из опыта жизни извлек, что свободен
Бывает лишь тот, чей закончился срок.

Шаманит шарманка лихих переулков,
Сюжет повторяется день ото дня -
Разлука и встреча, и снова разлука
Друг другу из разных столетий звонят.

Шаманит шарманка житейских историй:
Женился на русской - родился арап.
На кухне одной и в одном коридоре
Встречаются Олбани и Волгоград.

Толкаются мнения в тесном трамвае -
Кто едет на Запад, а кто на Восток...
Я тоже в нем девушку приобнимаю,
Шепчу ей, что все мы - по ходу дорог

Прибудем в свои коммунальные гнезда,
И каждый займется - к чему прирожден.
Висеть над землей будут древние звезды,
И солнца блестеть будет рыжий кулон.

Закончится срок и для этой России...
Но те же березы на тех же постах
Опять рассмеются над ивой плаксивой,
И кто-то срифмует их смех на листах.

Шаманит шарманка тягучим напевом,
Из ватных сердец выжимая слезу.
На кухне целуются Рыбинск с Женевой
И жарят житомирскую колбасу.

Да спьяну буянят ростовские инки...
Не то чтобы ради идеи, а так,
По давней традиции вечной глубинки,
Столичному оку приделать синяк.

Шаманит, шаманит шарманка Сибири,
Шарманит парижских ночей кружева,
Вдыхает былое в каирском эфире
И завтракает у британского льва.

Закончится срок этих княжеств таежных...
Но будет все та же гудеть Ангара,
Весной заливая свое бездорожье
И брошенные навсегда трактора...

Шаманит сосед мой, шаманит соседка.
По кругу событий их жизни бредут,
Как жизни брели исторических предков,
Прививших нам тягу к войне и труду.

И тысячу раз перетрутся границы.
На Клязьме пристроится Новыйшингтон,
И Жмеринка на Миссисипи случится,
Из Бронниц каких-нибудь выползет Бонн...

И этой России закончится тоже
Отпущенный временем святости срок.
Но будет все в том же пылить бездорожье
С пустыми бидонами грузовичок.

И будет шаманить веками шарманка
Обыденных тысячелетий мотив.
И тронутся в путь сыктывкарские янки,
И так же однажды сопьются в пути.

И письма мои никогда не прибудут
По вычеркнутым из судьбы адресам.
Из опыта жизни известно, что всюду
Мерещится то, чем являешься сам.