Аннотация: Первая часть романа «Честь и Право» — о военинструкторе, отбивающем от нападения бандитов поселение эвакуированных людей после ядерной катастрофы.
Честь и Право
(роман)
Часть первая. Тропы Тьмы
Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, -- век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю, -- словом, время это было очень похоже на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем -- будь то в хорошем или в дурном смысле -- говорили не иначе, как в превосходной степени.
Ч. Диккенс
1. Военинструктор.
Ещё мели над Сибирью поздние метели, но в распадках по солнечной стороне выползли уже навстречу солнцу тонкие стрелы трав -- предвестники буйного лета. Комья грязного снега таяли в перелесках безобразными лужами, выползали погреться на стволы берёзок энцефалитные клещи -- бич сибирской весны. В низких небесах, где свистели атомные ветры, появлялись первые стаи перелётных птиц, по заводям и бочажкам среди прошлогодней травы плавали длинные, похожие на пулемётные, ленты окунёвой икры. Оранжевое марево цветущих огоньков освещало временами лесную тень, и в самый тёплый апрельский час страшно разоралась вдруг в своей луже первая полусонная жаба.
По разбитому гусеницами просёлку ехал через степь верхом одинокий путник. Кобыла редкой игреневой масти чётко ступала широкими копытами по сухому, не поднимая без нужды грязных брызг. Седок её, чувствуя все опасности одиночного пути, часто озирался и время от времени тянул руку к оружию -- кавалерийскому автомату "Галил" со складным прикладом, висевшему через седло. Этот человек вряд ли был опытным наездником, но в седле держался уверенно и, судя по всему, умел постоять за себя. Сотню лет назад в нём признали бы сельского агронома, а ещё чуть раньше -- продкомиссара, но сейчас по облику его нельзя было сказать ничего определённого ни о его профессии, ни даже о точном возрасте.
Въезжая в туннель под железнодорожной веткой, всадник снял автомат с предохранителя, перекинул на плечо -- вперёд дулом. Едва туннель кончился, дорогу заступили трое: замызганные, в камуфляжной одежде с серыми меховыми воротниками, ружья наперевес.
-- Дозорный патруль... документы!
-- Извольте, -- ответил всадник, расстёгивая планшетку. -- А почему не по форме? Положено иметь повязки патрульных и значок территориального отряда.
Замызганные переглянулись.
-- Так у нас тут все свои, вроде бы. Кому повязку-то в глаза тыкать?
-- Я вам не "свой". Чесанул бы сейчас из автомата -- двое б точно полегли. Почём я знаю -- может, вы бандиты!
Старший из троих прочитал листы документов, вернул.
-- Были б мы бандиты -- лежал бы ты, мил человек, ничком в канаве. Мы ж тебя ещё за туннелем приметили! С первого выстрела завалили бы жаканом.
-- Не из ваших ружьишек, -- ответил всадник, -- туннель сам по себе метров пятьдесят, да и ветер боковой. Так что в будущем не советую даже пробовать. Ещё нарвётесь на профессионалов! Туннель -- местечко лакомое, не сегодня, так завтра кто-нибудь из лихих людей захочет тут сам на ваше место "дозором" встать!
-- А мы тут не задерживаемся, -- махнул рукой старший. -- Мы из трудкоммуны для перемещённых лиц. Понимаешь, у нас девчонка сбежала. Переселенка. Без еды ушла, без документов, вообще безо всего. Вот ищем теперь.
-- Куда ж она собралась?
-- А чёрт её знает! Может, родных искать пошла. А может, в голову что стукнуло. Всякое же случается на свете!
-- Не пришибли бы её по дороге, -- задумчиво сказал верховой.
-- Не та беда, чтоб не пришибли, -- влез в разговор второй дозорный, -- а главное, чтобы к куркулям не ушла. У куркулей застрянет -- пиши пропало.
-- Они её быстро в оборот возьмут, -- прибавил третий.
-- Цыц, -- негромко, но убедительно сказал старший, возвращая всаднику документы. -- Это у нас, товарищ военинструктор, главная головная боль. Живут тут куркули рядом, никак их вытурить не можем. Прямо "Поднятая целина" какая-то получается.
-- Вот, значит, как? -- удивился всадник. -- А что за куркули?
-- Богатейчики местные, -- пожал плечами тот, который завёл про куркулей весь разговор. -- Капиталисты. У них тут вроде как элитный интернат, для детей разных шишек. Понабрали добра народного, гады! Да что говорить: задержитесь у нас, мигом всё сами увидите.
-- Вы сейчас, товарищ военинструктор, прямо к нам в трудкоммуну и поезжайте, -- сказал старший. -- Нам сейчас без военной подготовки кадровых -- просто никак. Вот и про ружья наши вы верно сказали, а мы ведь и не знали раньше. Случись что, и впрямь со ста метров палить бы начали. А мы, тем часом, дальше побежим. Хоть кровь из носу, а девку до темноты найти надо!
-- Товарищ Олег, он живо кровь из носу покажет, это точно, -- поддакнул другой дозорный.
-- А может вам, ребята, помочь? -- предложил всадник.
Трое переглянулись.
-- Ну нет, товарищ Керн, ты вперёд поезжай, -- сказал старший. -- У нас это не в заводе. Кому что поручили -- тот и делает. Дисциплина!
-- Дисциплину надо уважать, -- согласился всадник, пряча документы в планшетку. Рука, которой он придерживал автомат, лишена была двух пальцев. Три оставшихся -- большой, указательный и средний, -- он приложил к кожаной, отороченной мехом фуражке, отдавая по старинному обычаю воинскую честь. Дал шенкелей игреневой кобыле -- лошадь пошла прежним ровным ходом, удаляясь от туннеля и от железнодорожной насыпи.
Замызганные дозорные угрюмо и подозрительно глядели ему вслед.
День клонился к вечеру, когда всадник достиг своей цели. Широкий бетонный забор из плит с эмблемами "Метростроя" окружал с трёх сторон небольшой посёлок; с четвёртой начинались поля, обнесённые в два ряда колючей проволокой и тонкими режущими спиралями бритвенно-острой концертины. На полях, перекапывая землю мотыгами и лопатами, возилось множество людей. Их удлинённые тени перекрещивались с широкими бороздами взрыхленной земли; черенки инструментов ритмично ходили в руках, точно маятники; с поля доносились неразборчивые отзвуки какой-то песни.
Над воротами висел большой флюоресцирующий транспарант с надписью "Красная Зона". Чуть ниже привинчена была табличка, тщательно стилизованная под старинные вывески на учреждениях: "КУЗНЯ ГОРЯЩИХ СЕРДЕЦ. Сельскохозяйственная образцовая трудовая коммуна для гражданских лиц, перемещённых из зон вероятного радиационного поражения". В самом низу имелась ещё одна табличка, жёлтая и непонятная: "Черту без команды дежурного в обе стороны не пересекать!".
Черты видно не было.
Всадник въехал под сводчатую арку ворот. Человек с повязкой дежурного небрежно закинул за спину автомат Никонова, проверил документы приезжего. Приосанился:
-- Давно ждём военинструктора. Наше руководство было извещено о вашем прибытии. Проезжайте с богом, товарищ Керн! Конюшня для личных лошадей администрации у нас налево.
Путник неторопливо и осторожно въехал в посёлок, осмотрелся цепким взглядом, запоминая расположение зданий. Проехал в указанную часовым сторону, спешился, под уздцы ввёл лошадь в конюшню, принялся хлопотать: здоровой рукой расстёгивал сбрую, снимал перемётные сумы, оружие, рюкзак...
-- Вы, гражданин, почему здесь лошадь ставите? -- окликнули его. -- Это не для граждан конюшня!
Приезжий оглянулся на голос: у дверей стояла пухленькая женщина лет тридцати на вид, с портативным компьютером в руках, опрятно одетая, в отличие от прочих обитателей посёлка, пока что попадавшихся приезжему на глаза.
-- Мне сказали на пропускном пункте, что здесь конюшня для персонала. -- Путник чуть наклонил голову. -- Но я могу перевести лошадь в любой момент туда, куда укажут.
-- У нас личное имущество, включая транспорт, вообще-то принято сдавать, -- твёрдо сказала женщина. -- Так вот, пойдите и сдайте. Всё, что у вас есть. И явитесь в приёмную эвакогруппы.
-- Большая часть того, что у меня есть, -- возразил приезжий, -- мне не принадлежит. Это собственность городского рабочего комитета, пославшего меня сюда в качестве инструктора по военной подготовке и самообороне.
-- Ах, вот оно что! -- Лицо женщины сразу же выявило заинтересованность. -- Вы военинструктор! А я -- инструктор по дисциплинарно-правовым вопросам, ваша, так сказать, коллега. Зовите меня Тамара Фёдоровна.
-- Очень приятно, -- путник слегка поклонился. -- Александр Петрович.
-- Ну зачем же так официально? -- вздохнула женщина. -- Я вас буду звать Сашей. Не возражаете? У нас тут отношения вообще-то очень товарищеские. Даже более чем. Ну, я вам всё обязательно покажу, а пока что устраивайтесь. Корпус для персонала у нас прямо за администрацией. Внизу под корпусом наш арсенал, а стрельбище -- прямо напротив, у стены, так что вам будет очень удобно.
-- Вы бы хоть документы у меня проверили для начала. -- Керн взвалил на спину свою поклажу и направился к выходу. -- Как вы не боитесь доверять едва знакомому человеку!
-- А кого нам тут бояться? -- фыркнула женщина. -- Осторожность, конечно, надо проявлять, но это обычно, знаете, когда массой... А так -- кто нас тут тронет?! Место тихое, одинокое. Насыщение оружием ниже всякого минимума. Ну, если не считать того, что в арсенале хранится, конечно же.
-- И никто не пытается сохранить для себя что-нибудь?
-- Ну, во-первых, тут у нас поселение для перемещённых лиц. Для беженцев из города, собственно. Они вообще-то привыкли к стадному действию: один пошёл -- другие повторили. Поэтому больших сложностей с контролем мы не испытываем. А во-вторых, у нас к нарушителям очень строго относятся. Такое уж суровое сейчас время... Но вообще-то у нас тут давно уже тихо. Друг с другом население ещё иногда вступает в конфликты, но администрация пока что в безопасности.
-- А можно полюбопытствовать, зачем вам тогда военинструктор?
-- Есть тут по соседству... нечисть всякая. Долгая история, долгая и мерзкая. Товарищ Олег вам потом сам всё обязательно расскажет. А можно встречный вопрос, любопытства ради: что у вас с рукой?
-- Оторвало пальцы взрывателем, -- ответил Керн. -- В молодости, прямо перед бойней, я учился в военном институте. На учениях призывники, болваны, принялись играть с гранатой, а я её у них отобрал, и вот поплатился...
-- Ни одно доброе дело не проходит безнаказанным, -- вздохнула его спутница. -- Как же вы теперь стреляете?
-- Хуже, чем обычно, -- ответил Керн. -- Мне не всякое оружие подходит. В городе мне кое-как подобрали пистолет под левую руку и карабин, с которым я могу управляться. А вот дробовик, к примеру -- уже никак.
-- Ну, хоть в теории-то военной вы подкованы?
-- Как знать! С одной стороны, образование имею, а с другой -- не представлялось как-то случая проверить свои знания на практике. К счастью, у нашего тогдашнего правительства оказалась голова на плечах, чтобы не лезть очертя голову в мировую драку. А в экспедиционный корпус ООН меня не взяли по ранению. Держали в резерве. Так что -- не повоевал. Полевого стажа не набрался.
-- Ничего. Теперь повоюете!
-- С кем, если не секрет?
-- Не секрет. Военная тайна. Впрочем, разве вас в городе не информировали о наших планах?
-- Нет. Не уверен, что они сами о них что-то знают.
-- Мы должны освободить этот край от всякой нечисти. Навести образцовый порядок. Причём это будут преобразования, по глубине и значимости превосходящие любую революцию. Мы чётко видим задачу, поставленную новым временем: жить по-старому нельзя, думать по-старому нельзя, а значит, всё должно радикально измениться. И наша трудовая коммуна -- один из тех очагов нового строя, которые станут полигоном для этих судьбоносных изменений!
-- Это понятно, -- кивнул Керн. -- А стрелять-то в кого собираетесь?
-- В кого прикажут, -- ответила ему на это Тамара Фёдоровна.
Небольшой комнатушке с двумя койками уготована была роль жилища Керна. Соседом его должен был оказаться старшина дозорных -- тот самый, что остановил его на выезде из-под путепровода. Кроме коек, в комнате имелся деревянный стол, два чайника -- спиртовой и электрический, задёрнутая тряпицей вешалка, служившая гардеробом, и ящик с принадлежностями для чистки одежды, обуви, оружия... Четыре таких комнатушки выходили на общую веранду, где стояла печь; отдельная дверь с веранды вела в санузел. Пока Керн раскладывал свои скудные пожитки, пришёл на веранду пожилой бородатый мужчина. Повозился с печью, вылил два ведра горячей воды в бак, соединённый с душем, разбавил холодной водою на четыре ведра.
-- А вы военный, да? -- спросил он, не поднимая глаз.
-- Можно считать, что да, -- согласился Керн.
-- Много, значит, расстреливать теперь будут?
Керн подумал и честно сказал, что не понимает вопроса.
На пожилого мужчину это произвело довольно неожиданное впечатление. Он вдруг разозлился сверх всякой меры.
-- И расстреливайте на хрен! -- сказал он вдруг с неясной злобой. -- Зверьё, большевики, "Котлован", "Чевенгур", "Архипелаг ГУЛАГ"! Век бы вас бил и век бить буду! А я тут... воду вам носить!..
От такого подхода вспыхнул и сам Керн.
-- А ну, прекратить истерику! -- тихо, но жёстко произнёс он. -- Срам. Институтка. Вы где этой дряни набрались?!
Пожилой мужчина вдруг задрожал. Глаза его наполнились ужасом, в уголке рта показались слюни. "Больной, псих, -- подумал Керн. -- Лечить надо!"
- Ну и стреляй! -- выкрикнул вдруг пожилой. -- Думаешь, я вас не вижу, да?! Думаешь, насквозь не вижу?! Ты, мразь красная! Бей, стреляй! Всё равно мне один конец!
Керн хотел что-то ответить, сообразить, но тут из соседней комнаты вышел сероглазый юноша в атласном халате и в мягких шлёпанцах, изображавших симпатичных ушастых пёсиков.
-- Бенедиктов, -- сказал он.
Пожилой повернулся к нему, взвизгнув от неожиданности и страха. Юноша неожиданно вскинул руку, в воздухе свистнуло: через лоб и переносицу пожилого, наискось от глаз, пролёг кровавый рубец. Хлынула тёмная, блестящая кровь. Свистнуло ещё раз, и такой же рубец протянулся от левого уха пожилого по щеке вертикально. Но тут Керн опомнился и перехватил руку юноши.
-- Отпустите, коллега, -- попросил тот. -- Этот тип давно напрашивается. И, по-моему, он ещё не всё получил.
-- А сдачи схлопотать не боитесь?
Юноша воззрился на Керна.
-- От врага -- сдачи?! За что, собственно?!
Керн потратил меньше секунды на то, чтобы сориентироваться в обстановке.
-- Идите, Бенедиктов, я вами лично займусь. Позже. А вам, -- он повернулся к юноше, -- я, конечно, благодарен, но дело в том, что я сам привык вступаться за свою честь.
-- Да просто сил нет слушать, как такая вот мразь нас сволочит в открытую! Прогадили страну нашу, а теперь...
-- Они, небось, тоже думают про нас, что мы прогадили их любимую Российскую империю...
-- Так что с того, что думают? Их время кончилось. И на этот раз -- бесповоротно, если только не быть слишком глупыми или милосердными. У нас сейчас -- власть, у нас -- оружие! Не спускать же им!
-- Я согласен, спускать нельзя. Но думаю, что за слова надо бить в ответ словами, не то вы создадите вашим оппонентам ореол великомученика. Вы ведь не симпатизируете нацистам и их методам?
-- Как можно! Нацисты отрицали роль русского народа, его особой духовности в строительстве будущих общественных отношений. Я, честно говоря, был бы оскорблён...
-- Так что хорошего в том, что вас обвинят в применении нацистских методов?!
-- Кто обвинит -- переселённые? У нас за это наказывают, и строго. Население тут язык не шибко распускает. Действия администрации критике не подлежат, здесь вам не буржуазная демократия. Хватит уже, довысказывались! Это пусть куркули демократию у себя разводят!
-- Второй раз слышу сегодня про куркулей, -- заметил Керн. -- А что, куркули разводят демократию?!
-- О-о! -- воскликнул юноша. -- У них чуть что, сразу либо комиссия, либо выборы, или вообще уполномоченного назначают! Смех один!
-- Никакой дисциплины, значит?
-- Да нет, дисциплина есть какая-то. Сами увидите ещё. Ну, я вас заговорил уже, наверное. Идите, помойтесь с дороги, пока вода не остыла. А Бенедиктова к вам вечером пришлют. Мой вам совет: не пожалейте ему плётки. А если глаз выбить боитесь -- возьмите мой кастет, у него шип тонкий, неглубокий, но режет -- лучше некуда. В горло только кастетом не надо. У нас тут с лишними трупами -- сами знаете, какая строгость!
-- Большая строгость?
Юноша удивлённо посмотрел на Керна.
-- Ну, мы ведь трудовая коммуна, а не лагерь смерти! У нас всё чётко: кроме беглецов, убийц и преступников на половой почве -- никаких смертных наказаний. Штрафные санкции -- либо в карцер, либо в рыло, как сейчас вот. Так что, если вы, товарищ, в городе привыкли к настоящему террору, тут придётся немного поумерить темперамент. -- Он хохотнул. -- Идите-ка лучше в баню, в смысле -- в душевую. Потом сами всё узнаете!
Вот так дела, подумал про себя Керн.
Помывшись и почистив одежду, Керн зашёл в конюшню, чтобы позаботиться о лошади -- и, к своему удивлению, обнаружил, что лошадь уже накормлена и вычищена. Вернулся, сдал секретарю администрации положенные документы, получив взамен пропуск и талон на питание в административной столовой. Остаток вечера он провёл в своей новой комнате, окончательно приводя себя в порядок и рассматривая плакаты, украшавшие стены. Плакаты безграмотно изображали: виды атомных взрывов и действия при атомном нападении; венерические заболевания; вред, происходящий от пользования компьютерами, телетехникой и от чтения иллюстрированных журналов; пользу, проистекающую от простой и здоровой еды. Отдельно висели в плексигласовой рамочке "Правила внутреннего распорядка коммуны" для администрации и для населения. Администрации предписывалось проявлять гражданскую и политическую бдительность, следить за чистотой морального облика, помнить, что администрация коммуны представляет высшую территориальную власть в глазах гражданских лиц, действовать строго в рамках дисциплины и служебных инструкций. Перемещённому же в коммуну населению вменялось в обязанности выполнять все требуемые работы, не покидать без пропуска территорию коммуны, не иметь личного имущества, за исключением обусловленных гигиенической необходимостью индивидуальных предметов, не носить оружия, включая острые предметы обихода, и постоянно повышать уровень своего культурного единства с сотоварищами по коммуне. На столе подле чайного оборудования лежал старинный, столетней давности песенник, часть песен в котором была отмечена карандашными пометками "Обяз. к изуч.". Под песенником обнаружилась сложенная в несколько раз географическая карта Сибири, Дальнего Востока и Монголии, выполненная в довольно крупном масштабе. Карту испещряли красные чернильные точки и штрихи, а под заголовком вверху карты выведено было каллиграфическим почерком: "Красная Зона".
Керн раздумывал над увиденным, не находя себе места. Беспечные, грязные, одетые не по форме бойцы дозорного отряда плохо совмещались с его представлениями об организации любой, в том числе гражданской службы. Но это были всего лишь его представления! А вот юный сотрудник администрации в пушистых тапочках, безнаказанно избивавший кастетом пожилого истерика, не лез уже в представления иного рода. В общечеловеческие представления. Керн, переживший два кризиса и чужую атомную войну, не был моралистом и ханжой, но он понимал и знал меру необходимой жестокости. Повешенные у дороги мародёры не вызывали у него ни жалости, ни любопытства. Зато окровавленное лицо незнакомого дядьки, в сознании которого боролись с исступлённым надрывом забитое животное и невежественный, плохо воспитанный человек, отпечаталось в сердце Керна калёным клеймом. Значит, и администрация, и простые жители трудовой коммуны -- все они были озлоблены, безрассудны и совершенно безответственны в поступках и словах. Это означало червоточину, слепое нечто, подъедавшее постепенно самые устои человеческих взаимоотношений и судеб. И первым побуждением Керна, заметившего эту червоточину, был отказ от дальнейшей борьбы, отказ от назначения и жизни здесь, в коммуне. Но он справился с этим минутным проявлением слабости. Что бы ни творилось здесь, он приехал не зря, и зря уезжать тоже не собирается. И ни при чём здесь ни долг, ни дисциплина; просто кто-то должен принять на себя весь тот груз, что, по-видимому, бессильны поднять все жители трудовой коммуны!
Без пятнадцати восемь, как того требовал внутренний распорядок, Керн вышел из комнаты, запер двери и направился в столовую администрации.
В столовой его ждали; высокий, моложавый человек в штатском костюме пригласил его за столик. Подошла хмурая официантка с жёлтыми неровными пятнами на лице, быстро сервировала стол. Ужин по нынешним меркам выглядел богато: паста, разогретая консервированная колбаса, салат из зелёной фасоли с грибами, жареная рыба и даже два сорта вина: белое и красное. Вина, впрочем, было немного -- по одной рюмке.
-- Приятного аппетита, товарищ Керн, -- сказал встречавший. Он уже успел представиться. Это и был Олег Кристаллов -- "товарищ Олег", руководитель трудовой коммуны.
Пока Керн беспощадно расправлялся с едой, "товарищ Олег" внимательно присматривался к нему. Керну пришлось рассказать ещё раз о причинах потери пальцев.
-- Храбрый вы человек, если не врёте, -- заметил Олег. -- Впрочем, скоро проверим. А как нам вообще наше здешнее общество?
-- Я противник телесных наказаний, -- ответил Керн, испытующе глядя в глаза собеседнику. Тот выдержал взгляд без эмоций. Только дрогнул уголок глаза, да расширились немного зрачки на карих, узорчатых радужках.
-- Вы хотите что-то сказать, товарищ Керн?
-- Да. Я успел побывать свидетелем избиения истопника в нашем коттедже.
-- Ах, да, Бенедиктов. Мы уже занялись этим случаем. Дело в том, что этот Бенедиктов позиционирует себя как непримиримый враг всякого народовластия. Он, мол, монархист, или что-то в этом роде. А у Юрия, который его бил, монархисты во время переворота убили младшую сестру. Сам Бенедиктов попался на вредительстве -- хотел задать некачественного овса лошадям, но был вовремя схвачен за руку. Поэтому переведён на подсобные работы. Ну, Юрий как услышал его пропаганду, так сразу и... Вы, в общем, понимаете!
-- И что теперь с ним будет?
-- С Бенедиктовым? Административный арест. Ранки ему уже обработали, просто мелкие царапины, даже шрамов не останется. А вот за свою агитацию он посидит, как раньше говорили, в холодной. Враг есть враг!
-- А Юрий понесёт ответственность?
-- Отстраним от руководства трудовой деятельностью на тот же срок. Отправим в дозор, пожалуй. А вообще-то лечить обоих надо. Психи!
-- Почему бы вам просто не вышвырнуть этого Бенедиктова восвояси из коммуны? -- спросил Керн. -- Раз он такой непримиримый враг общества, пусть поживёт в одиночку!
-- Он станет бандитом, вы же понимаете. Нельзя этого допускать.
-- Но и такими методами, как Юрий, вы не воспитаете в нём ничего, кроме ненависти и страха.
-- Если он докатится до черты, он пересечёт её под нашим контролем, -- мягко ответил Олег, запивая красным вином фасоль. -- И тогда мы будем иметь полное право повесить его. Без жалости. Но вреда перед смертью он успеет нанести гораздо меньше, а польза с него хоть какая-то будет.
-- Жестокая философия, -- сказал Керн.
-- А вы как хотели? После атомного гриба старые философские рассуждения всё чаще кажутся смешным баловством. Нужно приноравливаться жить в совершенно новом темпе, новыми ритмами. Как вам, кстати, вино?
-- Аргентинское, -- определил Керн.
-- Разбираетесь, -- одобрил Олег. -- То-то и видно, фамилия у вас дворянская. А Пэ Керн. Стихи Пушкина про чудное мгновение.
-- Мой дальний предок был беспризорником, -- усмехнулся Керн. -- Прибился на Урале к геологической партии, геологи его потом в люди и вывели. И фамилию дали геологическую: керн -- это такая каменная болванка, которая вынимается при пробном бурении. В этом смысле я, против ожидания, не дворянин и даже не немец. Но фамилию ношу с гордостью: больше сотни лет прошло, а никто в нашем роду фамилию так и не опозорил.
Товарищ Олег усмехнулся.
-- Честь, значит, имеете?
-- Имею и впредь собираюсь.
-- А если общество, так сказать, решит на временной основе изъять вашу честь и дать вам взамен нечто более важное?
-- Что может быть важнее чести?
-- Право!
-- Эти понятия равнозначны; более того, одно без другого не существует. Право и честь неотъемлемы ни друг от друга, ни от их обладателя. -- Керн положил в рот последний кусок колбасы. -- так что я, пожалуй, откажусь обменять честь на право: ведь у меня есть и то, и другое в неплохой пропорции, а оставив одно, я рискую потерять и второе. Кстати, о втором. Вас не смутит, если я подберу хлебом подливку? Я голоден, и к тому же -- привычка.
-- Ни в коем случае! Кушайте на здоровье. Быть может, приказать вам принести вторую порцию?
-- Не стоит, это бессмысленное расточительство. А теперь, коль уж мы говорим о серьёзных материях, позвольте вас спросить -- зачем вам здесь всё-таки понадобился военинструктор?
-- Это слишком серьёзный разговор, -- наклонил голову товарищ Олег. -- Не для стола. Завтра придёте ко мне, и я введу вас в курс дела. Хорошо?
Перед сном Керн обошёл посёлок коммуны. Выписанный ему пропуск давал право входить куда угодно, кроме арестантского барака и арсенала. Но он, воспользовавшись случаем, заглянул в столовую для перемещённых и в жилые дома.
В столовой уже закрывали помещение. Женщины в фартуках мыли алюминиевую посуду. Ещё одна женщина, постарше, сидела за грубо сколоченным деревянным столиком в углу и строгала хозяйственное мыло на тёрке. Мешок с мыльной стружкой стоял подле неё на табурете.
Керн присел на стуле напротив неё.
-- Новый, что ли? -- спросила у него женщина.
Тот кивнул.
-- Сперва одежду сдать надо. Тут свою одежду не положено.
-- А почему -- не положено?
Женщина вздохнула.
-- Потому что одежда общественная. А значит, если ты своими делами занимаешься, то ты у общества одежду украл. Понятно, какие правила?
-- А за нарушение, значит, и побить могут?
-- Могут. Но редко. Обычно на штрафные работы назначают, и всё. А уж кто отказался, того в арестантскую. За нарушение внутреннего распорядка.
-- Уехать отсюда не хотите?
-- Хочу, а нельзя. Документов нет, одежда -- и та казённая. Поймают, как беглянку. Они же нас всех ненавидят!
-- А за что ненавидят?
-- Средний класс мы, -- ответила женщина с невыразимой печалью. -- Вот, значит, как мы называемся. Средний класс мы были. Революцию, значит, не делали. А если бы сделали мы революцию, тогда не было бы ничего, ни этой проклятой войны бы не было, ни остального. А мы не хотели революцию делать. Вот теперь и платим по грехам нашим. А это, говорят -- наше чистилище.
-- Кто говорит? -- спросил Керн.
-- Старший по воспитательной работе. Юрий Лантанов. Не встречались ещё? -- Сардоническая улыбка едва тронула левый уголок рта женщины. -- Ьудете много стоять где не положено -- встретитесь непременно.
-- Он что, поклонник террора?
-- Нет, он садист. Садист и педераст. Если вы стукач, можете так и передать ему. Я его ненавижу.
-- Я здесь человек новый, -- тихо произнёс Керн, -- и не знал, что всё так плохо.
-- Давно вас привезли?
-- Я сам приехал.
-- Господи боже мой! Сюда?!
-- Да, по направлению. Я инструктор, -- он запнулся на мгновение, -- по технике безопасности. Имею дело с опасными производствами. Вот, -- в качестве доказательства он продемонстрировал свою покалеченную руку.
-- Опасные производства, -- медленно ответила женщина. -- Вот, значит, в чём дело. Значит, опять режим ужесточат. Ну, что встал! Иди. Сдавай меня! Карцера я не видала, что ли?! А остальное мне уже не страшно.
-- Почему? -- механически спросил Керн.
-- Рак у меня! Третья стадия, понятно! Чихала я на вас на всех, уроды! Чихала, и всё!
Молодые женщины, мывшие посуду, бросили свою работу и смотрели теперь на Керна с опаской, в которой читался, однако, подспудный гнев.
-- Продолжайте работать, -- бросил Керн и вышел.
На улице он встретил Тамару Фёдоровну. Та шла куда-то по посёлку, накинув тяжёлый прорезиненный плащ прямо на вечернее пышное платье. Заметив Керна, окликнула его.
-- Как вам наш контингент? Познакомились?
-- Я бы не считал их такими безопасными, как вы объяснили при нашей встрече.
-- Это у них от бессилия. Никто не любит дисциплину, а эти -- особенно. Что они из себя представляли раньше? Ноль без палочки, безрезультатно помноженный на раздутое самомнение. А осознать себя винтиком в производственном процессе -- на это нужно большое время. Вот на нас и срывают злобу. Но мы обычно не реагируем. И вам, кстати, не советую. Пусть лучше выговариваются, чем молча зубами скрипят. К тому же, пока они считают, что могут говорить относительно безопасно, мы знаем, что они замышляют. Буржуй по природе своей болтун, ему надо выговориться. Если вдруг возникнет что-нибудь вроде заговора или подготовки к бунту, администрация быстро узнает об этом.
-- А если против вас будет работать по-настоящему опасный элемент?
-- Какой именно? Уголовными мы не занимаемся, сразу заворачиваем всех, кто имел судимость. Это не наш профиль. Люди с твёрдыми политическими убеждениями в беженцы не идут, либо проявляют себя очень рано. С такими мы работаем в зависимости от их устремлений. Если активный поддаётся воспитанию -- мы перетягиваем его, вербуем кадры. Если нет -- тут уж по обстоятельствам... -- Тамара Фёдоровна развела руками. -- Ну, а остальные -- быдло, квашня. Сидели сиднями в своём среднем классе, гребли крохи с начальственного стола. И тут тем же занимаются. Стоит не уследить -- тотчас начинается меновая торговля, да ещё пересуды: у кого койка лучше, у кого грабли шире...
-- То есть, вы проводите жёсткую уравнительную политику.
-- Конечно! Эти типчики привыкли соревноваться в каждой мелочи, кичиться раздобытыми материальными благами. Поэтому на первом этапе перевоспитания мы должны научить их отрешаться от этого. Они должны прийти к мысли, что материальное благосостояние -- иллюзия, что искать ключи к счастью нужно только внутри, в самом человеке.
-- А когда они поймут это?
-- Тогда им предстоит сделать следующий шаг: понять, что сам по себе каждый из них вовсе не представляет такую вселенскую величину духовности, как внушали им до войны. В себе, с собой они не найдут ни счастья, ни покоя. Им нужен будет кто-то, кто способен это дать.
-- Обычно в таких случаях люди ищут счастья и покоя в половых отношениях.
-- У нас это категорически запрещено. С этим строго до фанатизма: никаких поцелуев, никаких детей, никаких семейных посиделок. Беременных и детей до семи лет включительно мы просто не принимаем, дети с семи до одиннадцати лет отселяются в особый детский городок -- потом вы его увидите, там очень хорошо. Это наши самые верные кадры. С двенадцати лет дети на общем режиме, только спят отдельно от взрослых и находятся под постоянным надзором. В этом возрасте ребёнок наиболее непослушен и, как вы знаете, способен на самые отчаянные поступки. Ну, а с семнадцатилетнего возраста -- полный переход на общий режим. Как видите, всё предусмотрено.
-- Неудивительно, что вас беспрестанно обвиняют в тоталитаризме.
-- А мы и не скрываем! -- Тамара Фёдоровна выпростала руку из-под плаща, ткнула в грудь Керну. -- Я вас понимаю. Вы молодой человек. Вас всё время заботит -- не перегнём ли мы палку, не впадём ли в тотальную диктатуру? Я вам открою секрет: впадём, и впадём с удовольствием, потому что это единственный выход. Все эти разглагольствования о правах, свободах, демократиях и личностях продолжались без малого триста лет, а кончилось всё атомным грибом и проеденной до дыр планетой. На фоне того, что уже случилось, все эти детские страхи перед тоталитарной антиутопией выглядят просто смешно. И потом, вы можете не знать этого, но стадо по-настоящему любит тоталитаризм. Оно привело к власти Гитлера, оно в конце концов сделало важнейшим именем страны призрак усопшего Сталина. Оно обожает смертные казни и антитеррористические операции, оно кричит, что ему нужна сильная власть. И в норме этой сильной властью становятся отпетые мерзавцы и фанатики. Так не лучше ли отойти от стереотипов прошлого и хоть раз-другой дать эту власть в руки людям по-настоящему честным, увлечённым идеей, готовым положить свою жизнь ради будущего справедливого мироустройства?!
-- Не думайте, что я уже составил своё мнение, -- пожал плечами Керн. -- Но, конечно, мне странно видеть такое отношение к людям. Странно и непривычно.
-- А вы видели, на что они способны, когда выходят из-под контроля? Половина из них в прошлой их жизни была татуирована, то есть, пардон, украшена художественным боди-артом! Они увечат своё тело и считают это искусством. Они пили по праздникам спиртное, смотрели идиотские фильмы со специальной кнопкой для возбуждения хохота, они покупали всякую дрянь, грабили планету и считали себя при этом "успешными людьми"! Нет, товарищ Кристаллов прав! Тысячу раз прав!
-- В чём?
-- Он называет то, что тут происходит, чистилищем. Человечество не погибло в войне. Ему дан второй шанс. Но оно должно заплатить за этот шанс, должно искупить грехи прошлого и сделать над собой усилие, чтобы очиститься. Для рывка в будущее это необходимая мера. А значит, наша жестокость в борьбе с его пережитками -- не более чем вынужденная жестокость хирурга. Вот так-то, Саша!
Тамара Фёдоровна вновь закуталась в плащ -- оборки платья зашуршали по жёсткой ткани.
-- Ну. Мне пора. Встретимся завтра, на планёрке у товарища Олега. Спокойной ночи!
Она повернулась и вошла в длинный приземистый барак с загадочной табличкой "Подр. жилсект. 2". металлическая дверь захлопнулась за нею; в окошке у двери погас тотчас голубоватый неровный свет.
Керн посмотрел ей вслед и медленно пошёл в свою комнату, рассматривая яркие весенние созвездия над головой. Гончие Псы тянулись за Большой Медведицей; пытаясь напиться из её ковша, распласталась по горизонту звёздная Рысь; Лебедь безмолвно парил в вышине, отдавая земным пажитям своё спокойное серебристое сияние...
2. Гостиоры.
Керн собирался поспать, но поспать ему не дали. Вернулся его сосед по комнате -- тот самый дозорный, который встретил его в туннеле у железнодорожной насыпи.
-- Ну что, -- спросил Керн, -- нашли беглянку?
-- Не-а, -- сказал его сосед, раздеваясь. -- Ушла к куркулям. Теперь сдаст им все наши планы. А ты, сосед, тут зря сидишь.
-- Почему это зря?
-- Тебе в арестантский блок, с истопником Бенедиктовым разбираться. Не знаю уж, чего вы там повздорили, но ты ему теперь должен вынести взыскание. В соответствии с обстоятельствами дела.
-- Наш общий сосед Юрий посоветовал мне бить Бенедиктова кастетом.
-- Юрка фашист, -- ответил дозорный. -- Не знаю, откуда у него это, но смотреть на него противно. И слушать его тоже противно.
-- А почему его тогда не... -- Керн выразительно щёлкнул пальцами по раскрытой ладони. -- За ворота -- и пинка, чтоб неповадно было!
Дозорный пожал плечами.
-- Не того масштаба фигура. Он -- гостиор.
-- Кто, кто?
-- Гостиор. Не слышал, что ли, никогда?
-- Слово-то латинское, -- сказал Керн, -- но что означает -- я без понятия.
-- Отстали вы в городах, -- упрекнул его сосед, -- того и гляди, обуржуазитесь. Гостиор означает "воздающий". "несущий возмездие". Это от слова "гостиментум". По всей Красной Зоне есть свои гостиоры.
-- Откуда они взялись?
Дозорный откинулся на кровати, приложил палец к губам.
-- Лучше не спрашивай! Нам с тобой, товарищ Керн, такие вещи и сниться-то не должны! Говорят, это очень древний культ. Говорят, они ждали своего часа, чтобы вернуться, войти в силу и помочь человечеству избавиться от тьмы. Упаси тебя наш христианский бог становиться у них на дороге! Они владеют знаниями, которые были древними ещё на заре римского владычества -- там есть и яды, и чары, и тайное оружие для убийства...
-- Ниндзя какие-то, -- поёжился Керн. -- Но Юрий как-то не показался мне особенно посвящённым в древнюю мудрость.
-- Не будем разговаривать об этом, -- предупредил дозорный, -- особенно на ночь глядя. Я тебе вообще-то не должен был это говорить. Но я видел у него браслет, и я знаю, что по Красной Зоне есть секретный рескрипт: оказывать гостиорам всяческое содействие. Скорее всего, Юрий здесь на испытаниях. Так что не надо его злить понапрасну. Я вот, к примеру, не уверен, что он сейчас нас не слушает...
-- Ну, вы же не давали присягу охранять все тайны гостиоров?
-- Это не та вещь, с которой я стал бы связываться. И тебе, мил человек, не советую. Боже сохрани! А теперь иди. Иди, тебя ждут там, в арестантском. И, кстати, будь осторожен. Это может оказаться для тебя испытанием.
-- Тьфу, пропасть, поспать нельзя спокойно, -- сказал Керн и вышел обратно под звёзды.
В арестантском блоке, бетонированном продолговатом здании с маленькими окошками под крышей, у Керна дважды проверили документы. Керн надеялся, что его проинструктируют, но этого не произошло. Часовой провёл его мимо узкой лестницы, ведущей вниз, и отпер металлическую холодную камеру размером с ванную комнату. В камере не было ничего, кроме табурета и ограждения из ржавых рельс, делившего камеру напополам. Истопник Бенедиктов сидел за рельсовой оградой, скрючившись от холода.
-- Разберитесь с ним побыстрее, -- сказал часовой. -- Дверь захлопывается снаружи. А если захотите выйти -- вот вам ключ.
Он отдал Керну магнитную таблетку, отпиравшую электронный замок на дверях, и ушёл. Керн сел на табурет, посмотрел внимательно на Бенедиктова.
-- Так они вас проверяют, -- сказал Бенедиктов, стуча зубами от холода. -- Просто проверяют. Знали, кого к вам послать. И что сказать мне перед этим, тоже знали. Чтоб завёлся, значит, как следует. А я подставился, как дурак. И Юрка этот... ждал меня, значит, гнида!
-- Что же они вам такое сказали, Бенедиктов?
-- Что не зря к нам новенький приехал. Я ведь, мил человек, последние деньки жизни не зря провёл, так сказать. Я тут, мил человек, крематорий строил. Крематорий, понимаешь. С пропускной способностью шестнадцать тел за час.
-- Вам, Бенедиктов, лечиться надо, -- ответил Керн. -- Напридумывали тут себе всяких ужасов.
-- Это не ужасы. -- Истопник поднялся, встал, опираясь о решётку. Голос его стал вдруг плаксивым, речь, до того отрывистая и лающая, полилась изо рта гладким потоком. -- Ужасы -- это когда детишки умирают. Когда мать вкладывает ребёночку в рот таблетку с ядом, чтоб не мучалось дитятко -- вот это ужас. А ещё ужаснее, когда она за эту таблеточку сама сюда идёт добровольно и в рабство отдаётся. Вот таких я ужасов навидался, что будь здоров. А крематории уже не ужас. Это, как говорится, закономерное следствие исторического развития. Появились, видать, у нас в лагере лишние едоки. И до сих пор-то не по-людски жили, а теперь, значит, просто сдыхать пора. И с меня начать, чтоб другие знали...
-- У вас тут что, голодно? -- удивился Керн.
-- А ты как хотел? На ужин -- суп из картошки. На завтрак через раз -- тюря или бульон овощной. Мяса вообще не видим. Соль -- три грамма на неделю, вредно, говорят, больше. А картошку, её разве без соли съешь? Четверг -- пост, одна вода кипячёная. Воскресенье -- сухой пост. Полночи ждём, чтоб на понедельник, как воду дадут, так и промочить сразу горлышко...
-- А вроде бы поля вокруг, да и вода есть.
-- А кто их обрабатывать будет, поля эти? Нас на работу водили, так всё больше песни петь заставляли. И песни-то какие удивительные! -- Бенедиктов вдруг откинул голову и прохрипел свистящим, тонким голосом, напрягая кадык: -- Красная заря мультилокальная над страною древней загорится, и тогда история глобальная мировым пожаром разгорится! Мировым пожаром загорится, разгорится, -- повторил он уже обычным своим голосом.
-- Что-то у вас с рифмой слабовато, -- заметил Керн.
-- Я, что ли, эту нежить большевицкую сочиняю?! -- возмутился Бенедиктов. - Ходим, тяпками машем, а толку никакого. Кто, например, в наших широтах картошку в апреле сажает? Земля как камень, помёрзлая! А сегодня разнарядка вышла -- и все на картошку. А в прошлом году озимые посеяли, а как снег лёг, так Кристаллов всех погнал на поле с этими озимыми -- траншеи рыть. Сам не знаю, зачем ему эти траншеи нужны были. В декабре, аккурат под Новый год, всё зарыли обратно. Может, тогда ещё под трупы готовил место... А озимые, конечно, тю-тю!
-- Но ведь это же колоссальная растрата! -- возмутился Керн. -- И зерновой материал, и человеческий труд имеют стоимость, и немалую. Вообще-то это преступно!
-- Это ты своим дружкам-коммунистам объясняй потом, -- посоветовал истопник, дыша на окоченевшие от металла руки. -- Им на стоимость плевать, и на людей им плевать. Все здесь их рабы. А кто вякнет -- того теперь к стенке!
-- Пусть так, -- сказал Керн, -- но есть ведь ещё зерно и картошка. Их просто так не добудешь. Откуда у вас берётся посадочный материал?
-- А куркули дают, -- ответил Бенедиктов, кажется, раздосадованный наивностью нового военинструктора.
-- Это как? -- удивился Керн. -- Вы, значит, с ними тут меновую торговлю поддерживаете? А я так понял из объяснений, что с куркулями тут уже воевать готовы!
-- Готовы, наверное. Только нам не докладываются. А торговли с куркулями никакой нет. Дань берут с них три раза в год, и всё.
-- Дань?
-- Ну, вроде того. Натуральная, собственно, дань получается. Сказали им, значит, наши руководители так: давайте нам то-то, то-то и то-то, а не дадите -- ляжет на вас ответственность за гибель всех наших перемещённых лиц! Потому что кормить их мы не имеем возможности, а вы имеете. Вот, значит, и кормите.
-- И куркули усовестились и кормят?
-- А куда деваться? Там куркули-то эти... сказать стыдно! Детишки, соплячьё, интернат разместили в бывшем санатории. Вроде как они там сами на земле хозяйствуют. А наши их так ненавидят -- дым стоит коромыслом! Всё там не так, и всё у них не как надо, а что сами их свинину и рыбу жрут -- так это и правильно. Теперь, вроде, им из города подвозить начали, так тут же выяснилось, что куркулей терпеть больше нельзя и что им пора показать, где раки зимуют! Типично большевистская психология!
-- Если бы не эти ваши постоянные упоминания о зверствах большевиков, я бы верил вашему рассказу больше, -- заметил Керн. -- Я немножко знаю историю не по Солженицыну. А так, простите, я склонен делить все ваши рассказы и ужасы как минимум на четыре.
-- А ты сам большевик потому что, -- сказал Бенедиктов зло и как-то особенно весело. -- Ты на себя посмотри. Ты же и есть большевик. Только наивный ещё, маленький. Власть тебе над людишками в ручки только-только плыть начинает... Вот я сейчас с тобой треплюсь, а через час ты будешь измышлять, как меня прикончить половчее, чтоб не мучать без нужды. Это потому, что в тебе совесть ещё не вся выветрилась. Я тут таких видал. А поваришься три недельки -- и готов, ещё один комиссарчик на свет народился! Эх, об одном жалею -- не выжгли мы ваш весь сучий род в девяностые!
-- Опять истерика, Бенедиктов, -- недовольно сказал Керн.
-- А что, мне плясать прикажешь?! Ты меня скоро кончать будешь, а я тут сижу с тобой, как с человеком! Да я бы... я бы!..
-- Успокойтесь и придите в себя, -- приказал ему Керн. -- Продолжим чуть позже.
Он повернулся и вышел из камеры, захлопнув дверь за собой.
У выхода из арестантского блока Керна ждал Юрий.
-- Ну что, как вам этот субчик?
-- Спившийся интеллигент, на которого дурно действовал своими романами Андрей Платонов. Дядьку надо лечить в дурдоме, -- ответил Керн уверенным голосом, думая между тем о своём. -- По-моему, он тронулся от житейских переживаний.
-- Да нет, он становится опасен, -- ответил Юрий, разглядывая звёзды. -- Знаете, у него появилась какая-то уверенность. Сегодня, назначая его на работы в наш жилой сектор, дежурный комендант был твёрдо уверен, что Бенедиктов выкинет какую-нибудь гадость. Приезд нового человека, знаете ли, такой повод! Я, честно говоря, тоже был уверен, что он либо разведёт агитацию, либо попробует с вами расправиться. Хотелось поближе посмотреть в такой обстановке на него и на вас.
-- Так это была ваша провокация?! -- возмутился Керн.
-- Считайте это испытанием твёрдости духа.
-- Но он мог меня, к примеру, убить или изувечить!
-- Во-первых, лучше вас, чем кого-нибудь из нас. В конечном итоге, незаменимых специалистов у нас нет, а по первому нашему требованию городская рабочая организация вышлет нам нового военинструктора. Ваши раны или ваш труп послужили бы к тому прекрасным стимулом, лишний раз демонстрируя всю опасность создавшейся обстановки. -- Юрий улыбнулся с неожиданной мечтательностью. -- Да нам и не нужен был бы военинструктор, который не умеет постоять за себя в сложной ситуации. Время сейчас жёсткое, лишние люди, не соответствующие своим обязанностям, человечеству больше не нужны. Так что не вздумайте обижаться! Ну и во-вторых, я был рядом, сидел, можно сказать, в засаде, и появился сразу же, как только разговор у вас пошёл на повышенных тонах. Я был готов прийти к вам на помощь, и пришёл. Надеюсь, это отчасти извиняет наше невнимание к вам, не так ли?