- Так у меня пузо не меньше, меня пропустите, - шутливо толкается толстяк.
Маша виновато улыбается, толстяк шутливо кланяется, оттесняя народ. Тесно на вокзале Маше, ее ребенку. Она старается прикрыть его сумкой от нечаянного толчка - ребенку не нравится, пытается оттолкнуть сумку пяточкой:
- Мне же больно, вертлячок, - Маша говорит шепотом, прохожие останавливаются, обходят беременную.
- Давай, дочка, сумка тяжелая, - снова соседка по купе рядом, забирает сумку, не ожидая согласия.
- Спасибо. Я сама, - Маша рада облегчению. - Нас... меня, муж встречает у выхода.
- Не поправляйся, все правильно сказала, теперь ты не одна. А бывает и двойня.
Соседка завелась воспоминаниями, скорее пересказами одиноких и многодетных историй. Ее речь - перебор нотного стана жизни: минор, мажор - все смешалось в неведомом порядке. Ни темперамент монолога, ни Машина сумка и свой чемодан - ничто не замедляет говорящий людоход, прорезающий дорогу к выходу. Маша - маленький тяжелый кораблик, качающий в людском потоке - старается держаться за спиной живого тарана.
- Вон твой, ждет не дождется, - соседка останавливает резко монолог и бег. - Удачи, дочка.
Идет Маша по спящему городу одна: бывшая попутчица ошиблась, никто Машу не встретил. Проходя первые кварталы, Маша сначала злилась на мужа, на себя, даже ребенку в чреве досталось. Правда, совсем немножко: почуяв настроение мамы, он успокоился быстро. Длинная дорога подменила обиду на усталость, монотонность пути сгладила острые углы чувств. Редкие прохожие недоуменно оглядываются на странную путницу - беременная женщина в такое время... одна. Маша улыбается им, еще надеясь узнать в них запоздалого встречающего мужа. Обознавшись, тихим голосом оправдывается - перед собой, перед ребенком:
-Он про нас не забыл. Может дату перепутал, может телеграмма... Бывает, на работе что не так. Ты, глупышечка, не волнуйся...
Волшебство оправдания теряло силу, Маша все реже вглядывалась в прохожих и вскоре надежда покинула ее. Присев на лавочку, она заплакала. Рассыпался мир капельками слез.
Люди верят в чудеса, чудеса верят людям и приходят к ним. Сквозь пелену слез, Маша узнала свой дом - усталость чувств и радость увиденного забыли пройденный путь и... лавочка казалось рядом с домом прекрасным волшебством. Маша, совершенно забыв о сумке, забежала в дом.
- Вот мы и пришли, - Маша срывает платок, улыбается встречающей Полине, - не ждали?
- Да как не ждали? - Полина старается говорить твердо, без дрожи в голосе. - Телеграмму получили...
Заметив отсутствие сумки, Полина обрадовалась возможности сменить тему:
- Багаж на вокзале оставила?
- Там. На лавочке. Я сейчас сбегаю.
Когда Маша вернулась, ее встречал весь этаж общежития, Полина умудрилась разбудить всех: соседи, кто зевая, кто переминаясь с ноги на ногу, смотрят на Машу выжидающе. Маша поверила было на мгновение радости встречи, но вдруг встревожилось сердце:
- Почему вы молчите...
- Ушел твой, - Полина говорит громко, ожидая поддержки соседей, - собрал вещи...
- Недели две, - перебивает другой сосед, - вот, письмецо оставил.
- Ты поплачь, дочка, поплачь, - Полина подхватывает ослабевшую Машу, - оно легче станет.
Утро на общей кухне сегодня бурное, разговорчивое. Будто не хватило двухнедельных пересудов после ухода "кобеля" от Маши. Имя ее мужа напрочь забылось, заменилось: первой начала Полина, потом остальные подхватили кличку. Мужская половина поначалу пыталась называть его по имени, да как удержишься от разгневанных баб - "сам кобель", "одним миром мазаны", "все вы..." - спорить себе дороже.
Начали говорить шепотом - не приведи господи, Маша услышит. Да разве уследишь - все громче; перебивая и споря; гремя посудой; покрикивая на мужей; собирая детей в школу...
Дед Юрий подойдет к одним, другим - слово вставить, поговорить: "я, оно ведь, говорю", да никто не слышит его, а то и гонят прочь. Надоело ему маяться, схватил кастрюлю, саданул об пол:
- Затараторили, дуры. У девки беда случилась, а они базар устроили...
- Ишь, распетушился, - Полина оттесняет деда к стене. - Я, между прочим, Машке слезы до утра утирала, пока ты дрых.
Не сдается дед:
- Гам подняли, разбудите ведь...
- Громыхать посудой - не разбудишь, а поговорить ни-ни.
- А что, бабы, может намылить ему шею?
Видит дед - намылят. Ох, и оторвутся бабы на нем за все обиды.
- Совсем что ли сдурели, - осторожно протиснулся промеж разъяренных женщин дед в коридор, осмелел там малость. - Я ж про письмецо хотел напомнить. Отдать надо.
- Вот и отдай.
- Боюсь, я к женским слезам непривычный.
- Ангелочек нашелся, можно подумать, жену не доводил.
Когда спрятался Дед Юрий за своей дверью, совсем осмелел:
- Ты бы у меня, Полинка, не просыхала! - захлопнул дверь, подождал, когда прекратят стучать разгневанные бабы. - А письмо отдай. Я его на твоей кастрюльке оставил.
Забот и так полный рот, а тут еще письмо - будь оно неладно. Лежит конверт, дразнит всех.
- Ты у нас, Поля, главная - открывай.
- Умная какая, читать все будем, а грех на меня свалим.
- Какой грех? Мы же не ради любопытства - Маше поможем.
- Да и кто узнает, заклеим обратно. Я мужа письма всегда читаю.
- И как, помогает?
- Мне помогает.
- А мужу?
Кухня после "битвы" с дедом быстро опустела. Остались только три соседки: сидят за столом, смотрят на конверт. Он лежит, паразит, манит отогнутым краешком клапана.
- Заклеен?
- Заклеен.
- Кобель. Все тайком, не по-человечески.
- Любонька, солнышко ясное, - Полина схватила письмо: вертит, разглядывает. - Любка! Оглохла что ли, мать зовет.
На кухню заглядывает девчушка лет двенадцати:
- Звала, мам?
- Принеси конверт из серванта, да и ножницы глянь, - Полина оборачивается гордо к соседкам: - Конверт-то неподписанный, своим запечатаем.
- И то верно.
- Мам, а ножницы зачем?
- А сама не догадаешься, да? - Полина руки в бока, мнет конверт ненароком. - С матерью спорить. Бегом за ножницами.
- Я вам его и так открою.
- На-а! - рассердилась Полина, тычет письмо дочке.
Девчушка взяла письмо, улыбнулась женщинам, повернулась на каблучках, вышла из кухни.
- Дверь, дверь закройте, - шепчет Полина через ладонь.
Закрыли соседки кухонную дверь, хлопочут вокруг Полины. Не смогла она удержаться, рассмеялась. Старается удержать смех ладонями, выходит плохо, укрыла лицо занавеской - захохотала во весь голос.
- Да что же вы мне воду суете, - Полина отталкивает стакан, - сами вы истерички.
Теперь и соседки заулыбались.
- Умишка с кулачок, а провела нас, старых да опытных, - вздохнула Полина облегченно. - А все же умная у меня дочка, спасла от греха. Что молчите?
- Странная ты Полина. Если бы моя так учудила...
- И я бы своему все уши...
Полина дождалась ухода разочарованных соседок, подошла к двери деда Юрия:
- Солнышко?
- Слушаю, Полинушка, - шепчет дед Юрий.
- Тоже мне солнышко нашелся, Любку позови, - Полина пытается не рассмеяться.
- Что, мам?
- Не мамкай, письмо отдавать будешь, меня позови. Мало ли что, поняла?
- Хорошо, мамочка.
- А еще лучше, с дедом сходи, оно ему полезно будет - на слезы женские посмотреть.
К полудню зашумели соседки готовкой на кухне. Ведут разговоры сторонние, ни слова о Маше - нелегко на сердце: примеряют Машину беду на себе. Утрут тайком слезу, посмотрят на Полину.
- Да что же вы мне всю душу теребите, - не выдержала Полина, скинула халат, - пойду за ней. Только слезы свои утрите, их и без вас хватает.
Полина идет медленно, надеясь на соседок, - страшно одной, оглядывается, может пойдет еще кто. Не идут соседки, столпились у кухни.
- Юра!
- Иду, Поля, иду.
Когда Полина Машу под утро спать укладывала, подложила бумагу под запор: "мало ли что, пусть дверь прикрытой останется". Юрий держит Полину за руку, - открывают вдвоем, заходят вдвоем. Маша лежит около кровати, в руке край стянутого одеяла.
Не помнит Полина, что было дальше. Не помнит своего крика, бега соседей - все кануло, исчезло от страха и боли.
- Мамочка, милая, - очнулась Полина, видит плачущую дочку, - мамочка, миленькая, - возвращается память со странным спокойствием.
- Неотложку вызвали?
- Вызвала...
- Вот и умница. Ты своего хахаля то брось, видишь, что они с нами делают.
- Мама...
- А что мама, много вы нас послушались - травитесь потом.
- Да кто ж его знает, - дед Юрий старается держаться, весь в поту.
- Забираем ее, - говорит седой врач.
- Куда? В стационар? - спрашивает молодой.
- Зачем? В роддом, - врач говорит нарочито громко, с улыбкой: - Кто родственники?
- Я! - Полина боится, что не поверят, добавляет: - Дочка...
- Ну, конечно, да еще и младшая, - усмехается седой врач, понял про обман, глядя на Любу. - Тогда собирайтесь, мамаша.
Вернулась Полина вечером. Отмахнулась от допытывающих соседей, прошла к деду Юрию:
- Ты с письмом не торопись. Пусть сначала оправится.
- Отдавать-то некому.
- Скоро, сказали, выпишут. Недельку, две, попридержи, а там видно будет.
- А если Машка спросит?
- Не машка, а Маша, - озлилась Полина, хлопнула, уходя, дверью.
Тут же приоткрыла вновь:
- Все у нее, Юр, хорошо.
Мужская половина общежития ходит хмурая, недовольная. Жены ополчились, по любому пустяку шумят. У мужиков вопросов много: "мы то здесь причем?", "так отравилась или нет?", "что Пашка в письме написал?". К деду Юрию заходят тайком, ищут ответы. Дед Юрий пытается ответить: причем? - у жены своей спроси; отравилась? - бабы говорят, будто бы по женской линии, плюс нервы; что в письме? - понятное дело: прощения просит, про любовь новую..., наверное, не читал ведь. Старается Юрий всем ответить, только Любе не смог:
Прибежала она вечером, долго молчала, не выдержала, заговорила:
- Деда Юрий, один вопрос, можно?
И, не дожидаясь ответа:
- Почему люди расходятся, куда любовь девается, а любовь - это зло?
Хотел Юрий отшутиться, повернулся к Любе:
- Один вопр... - увидев ее глаза, осекся, понял, что испугалась девчонка, боится любви.
- Почему вы молчите...
Понимает дед Юрий, промолчишь - прорастет у Любы зернышко страха. И сказать ничего не может...
- Тогда я письмо у Маши попрошу.
- Зачем, Люба?
- Раз вы все молчите.
- ...
- Он же должен объясниться.
Дед Юрий по простодушию считает себя человеком опытным в житейских делах. Всякого в жизни повидал: и счастья, и горя. Сердце корочкой покрылось - не пробьешь. И все бы хорошо, только история с Машей, да еще Люба с вопросами. "Вон как девчонка напугана, далась им эта любовь, одна беда только с ней. Двенадцать годков - любовь ей подавай, да еще неразлучную. Да, натворил ты Пашка дел: Машку в больницу уложил; Любка любви страшится, прогнала своего пацана. Такая любовь точно до гроба..., типун мне на язык". Ноет сердце у деда, за Машу, за Любу, еще письмо это. Почему-то кажется деду - отдай он письмо - будто сам Машу бросил. И не отдай - опять, получается, бросил. " Пашка хитрый: сбежал, пока жена в отъезде, мне сбежать? - отдать письмо Полине. От Маши убежал - Полину бросил".
-Вы, папаша, не переживайте. Все у Маши хорошо: полежит на "сохранении" недельку, и вы отдохнете, и больная поправится.
Дед Юрий робеет, не знает как разговор "о главном" начать, только и хватило смелости конверт из кармана вытащить.
- А вот это вы зря, папаша. Мне ваши деньги ни к чему. Уберите!
Полегчало у Юрия на сердце: " Слава богу, доктор сам о конверте заговорил".
Стал дед Юрий рассказывать о Маше; о сволочи Пашке; о злосчастном письме; снова про Машу; про письмо, доведшее Машу до больницы. Врач старается слушать внимательно, отвлекается только на пуговицу своего халата - дед Юрий крутит ее от волнения. Наконец, оторвалась пуговица, дед Юрий растерялся - остановился.
- Я понял, отец. И вы хотите, чтобы я письмо отдал?
- Конечно же. У вас работа такая...
- Какая, почтальон?
- Извини, добрый человек, с твоей профессией как-то привычнее людям больно делать.
- У тебя, отец, сейчас не хуже получается.
- Боюсь я. Махонькая она. А я с таким письмом. Мало ли что, - при медицине оно может легче ей будет.
- Хорошо, давайте письмо.
Далась ему эта пуговица. Только отвлечется на больных, забылась она, потерялась в кармане. Выйдет на лестницу покурить, вместо сигарет поймает рука пуговицу. Переложил в нагрудный кармашек. Грустно на душе, пусто.
- Андрей Николаевич, у вас пуговка оторвалась, - заметила сестра в ординарной.
- Дура!
Растерялась сестра, кинулась прочь.
- Елена Михайловна, - пытается удержать он сестру. - Лена! Да остановитесь же.
- Чурбан, чурбан, чурбан, - не удержала слез, вырывается из объятий обидчика.
- Леночка, я не хотел вас обидеть. Я пуговицу обозвал, не вас.
- Врете вы все.
- И совсем не вру, - Андрей Николаевич улыбается, вытирает слезы с ее мокрых щек. - У вас новая прическа.
- Новая..., вторая неделя пошла, а вы только заметили, - и хочется ей остановить время, хоть на минуточку.