Аннотация: Молодость всегда воспринимается по-особенному спустя время, у нее особый сказочный шарм. Главный герой вспоминает свои лучшие годы и ту пропитанную волшебством эпоху, во времена которой прошло его детство.
Эта история, она... Она из моего детства. Немного выцветшая, как и фотографии того времени, затертая, с истрепавшимися уголками. Будь у меня таких историй много, я бы увешал ими все стены каждой комнаты, каждого дома и всех городов. Только вот их совсем немного - лишь одна, но от этого я отношусь к ней лишь трепетней.
Иногда мне, по правде говоря, и вовсе кажется, что я выдумал её. Но потом я смотрю на свои руки, вдыхаю, прислушиваюсь ко всему вокруг, и понимаю: "Нет, оно было. Все это действительно было"...
Когда мне было лет 17 и жил я с родителями, особой популярностью пользовались ярмарки. Свежая древесная стружка под ногами, запах яблок в карамели, дребезжащая из года в год музыка - во всем этом был особый шарм, столь близкий по духу большинству простых людей.
Я тоже испытывал к этой праздной мишуре некоторую симпатию. Любил блестящую сахарную вату и когда перед глазами пестрит. Испытывал трепет к нарядно одетым смеющимся людям, высматривал под ногами конфети, втоптанные в пыль. Это было ненавязчиво и тем прекрасно. Ярмарки как символ ушедшей эпохи.
Однако и в этом, казалось бы, абсолютном, был свой недостаток. Я говорю о фокусниках. О тех, кто в карманах брюк носил чудеса, подкручивал усы и всегда знал, какую карту вы загадываете. Даже если вы не загадывали её.
Так уж вышло, что люди тех лет верили лишь в то, что видели. И фокусники, эти шарлатаны, могли дать им это. Вместе с клубами сладковатого цветного дыма, со странными декорациями и белыми голубями.
Один из кудесников был особенно типичен: темные глаза с поволокой, бледная кожа, зачесанные набок короткие волосы. Костюмы тогда носили все, да и цилиндры никого не удивляли, но только один из них выглядел так, словно его нарисовали вместе с афишами, только один из них блеск в глазах людей делал нездоровым.
Из смокинга он словно доставал чудеса и до самых глоток пропихивал их людям своими костлявыми пальцами. В белых перчатках. Чудеса шипели, расходились искристой розовой пеной. От этого шатер наполнялся восторженным ропотом и возгласами, тогда мужчина щёлкал пальцами. И после этого были фейерверки.
Лично я в нем ничего необычного не видел, для меня этот фокусник ничем от остальных не отличался. Разве что он знал какой-то секрет, а еще понимал, на каких деревьях могут вырасти деньги.
Сколько себя помню, магия никогда не была для меня интересной. Точнее сказать, я в нее никогда не верил. Шум вокруг этого именитого фокусника меня раздражал, как временами и он сам. Но я не пропустил ни одного его выступления в моем городе. Всегда сидел на первых рядах и громче всех хлопал. Просто это было не для него, не для фокусника.
Я был влюблен в его дочь.
Во всех его номерах она была ассистенткой. Возможно, тот фокусник опасался, что рецепты его волшебства раскроют. Боялся, что кого-то могут подослать конкуренты. А она была дочерью и наверняка знала каждый секрет этого мужчины. Все до единого.
(Вечерние облака пахнут карамелью. Девочки, которые тебе нравятся, тоже пахнут карамелью)
Мой отец был фотографом, как и его отец. Как и отец его отца. Дома стоял фотоаппарат на высоком треножнике, в подвале висели на нитках снимки. Были и сотни людей, что посещали нас почти ежедневно в своем стремлении плюнуть в вечность.
Частенько мне приходилось помогать со съемками. Выставлять свет, поправлять натянутый на каркас фон. Отец ценил мою расторопность. У меня, в свою очередь, была возможность заниматься тем, что мне нравилось. Я не любил магию, я любил фотографии. И сколько себя помню, всегда мечтал посвятить этому свою жизнь. Как и дочери того фокусника.
(Просто фотографы прячут птиц в своих фотоаппаратах, а фокусники - под волшебными шляпами)
- Феликс, ты представить себе не можешь, кого мы сегодня фотографируем!
В момент разговора я, кажется, лежал на кровати, закинув на стену ноги, и то ли скучал, то ли не хотел ничем заниматься. Помню, что отца увидел перевернутым.
- Нам же не придется работать с трупом? Или там полутрупом? Тогда не зови меня помогать, я же этого не вынесу.
- Я ведь что-то глупое сказал в тот момент, да? Но это первое, что пришло мне в голову.
- Уж не думаю, - отец рассмеялся глубоким, исходящим откуда-то из живота смехом, - Месье Де Корбу с дочерью решили сделать несколько снимков!
- Это кто?
Как же, - он явно расстроен такой реакцией, - тот знаменитый фокусник, Мистерья, ты ходишь на все его выступления! Это очень большая честь для нашей семьи. Хотя, конечно, это не удивительно, ведь мои снимки считаются лучшими в...
Дальше я уже не слушал. В меня словно разом впустили ящик стрекоз, и они устремились от пальцев ног мне к горлу.
Он придет с дочерью.
Никогда до этого я не делал пробор так тщательно. Никогда отцовский парфюм, никогда костюм дома. Только вот теперь меня переполняло волнение, я не знал, чем заглушить его звуки.
Время остановилось и вместе с тем ускорилось. Меня подташнивало, а все вокруг кружилось, как на карусели, мутнело, растворялось в сливовом, в сиреневом свете.
Наверное, её шея и ключицы пахнут карамелью и сладкой ватой. И волшебством. Такие мысли дурманили меня.
Это состояние прекратилось вместе с идеально выверенным стуком в дверь.
На пороге был высокий, под два метра ростом мужчина. Бенуа Де Корбу, месье Мистерья, отец той девушки. Стоял, расправив плечи, в идеально отглаженном темном костюме с мелкой вышивкой. Я посмотрел на него снизу вверх: в то время, как от показательной улыбки кожа покрылась крупными складками, глаза оставались стеклянными. Сероватый отлив кожи создавал ощущение, что я смотрю на чью-то посмертную маску. Этот мужчина постукивал пальцами по трости, которую держал в руках. И это было очень громко.
- День добрый! - на секунду он вскинул брови, а затем его улыбка стала еще длиннее и тоньше. - Спасибо, что нашли для нас время - я всегда мечтал заняться фотоальбомом.
Взрослые перебросились парочкой типичных фраз. У Бенуа был тихий бархатистый голос. Кажется, кто-то из них (скорее, отец) неловко пошутил - сквозь гул и перезвон в моей голове я услышал отголоски смеха. Их голоса отходили на второй план.
Из-за спины фокусника на меня смотрели два огромных глаза.
И, Господи, они были золотистыми!
До того дня я не видел её лица, не знал имени. Передо мной стоял совершенно незнакомый, казалось бы, человек, но человек, встречи с которым я искал полжизни.
На выступлениях она была в керамической расписной маске и пестрых замысловатых платьях. Слишком коротких для того, чтобы когда-нибудь её взяли замуж.
Музыка сползала с полутона на тон, приглушенный фиолетовый свет заставляет усомниться в чистоте рассудка. Темнота охватывала шатер зловещими пятнами.
Слышались ропот и еще какие-то звуки, уже не принадлежащие людям.
И я смотрел не на исполинов-слонов, которыми обращалась вода из ведер, не на птиц, что кричали испуганными женскими голосами. Я следил за движением кистей тонких рук; в тайне для самого себя, не совсем осознанно упивался, цепляя взглядом еще не сформировавшиеся девичьи бедра под короткой юбкой.
Мужчина громко и показательно прокашлялся. Этот... Бенуа, кажется? Он сейчас смотрел в мою, именно в мою сторону.
Он что, читал мои мысли? Мне показалось, что он читал мои мысли.
- Это моя дочь, Франческа, - рука в белой перчатке с силой вытолкнула девочку в прихожую. - Не будьте строги к её робости, она даже для своих шестнадцати слишком мало общается с другими мужчинами.
- З-здраствуйте! - после этой фразы девушка слишком формально, почти механически, помахала рукой, а затем нерешительно спрятала её себе за спину.
Даже сквозь тяжелый мужской парфюм мне мерещится этот сладковатый запах цветного дыма. Вдруг стало жарко и душно. Кровь прилила к щекам и отлила от кончиков пальцев. Я хочу ослабить галстук.
Все происходящее почему-то неестественно и тем отторгает. Кажется, сейчас они растворятся, взорвутся клубами этого безумного дыма. Черного, фиолетового, красного. И потом вместо двух стройных фигур замелькают нечеловеческих размеров пальцы, что займут всю прихожую, вороньи головы, которые откроют свои дымовые клювы. И прокаркают все секреты.
- Феликс! Феликс! -отец слегка потряс меня за плечо в тот момент. Вздрогнув, я несколько раз поморгал и глубоко вдохнул. - Скажи матери, заварить, - он замялся, - Вы будете кофе?
- Не люблю кофе, а Франческе рано начинать его пить. Лучше чай и, - он снова вытянул нитью губы, - я хочу, чтобы он приятно пах. Если это возможно, сделайте его прекрасно-душистым.
Все почему-то немного замялись от этой просьбы. Девушка потупила взгляд и опустила смущенно голову.
- Тогда скажи про чай, Феликс. Пусть мама заварит чай. Душистый. Потом прибежишь помочь мне с фотографиями.
Наш дом был достаточно большим для того, чтобы одну из комнат отвести под студию. Отец выбрал одну из самых просторных, зато самую светлую. Зимой там всегда сквозило из всех щелей, приходилось работать, не снимая верхней одежды. Но на тот момент только аромат молодой зелени доносится с улицы. Здесь пахло, как пахнет в теплицах.
Помимо кронштейнов (отец был старомоден даже для тех лет, так что эту железку не перестал использовать и с приходом более современной аппаратуры), десятков фонов, свернутых в рулоны, и прочих принадлежностей, что определенно имели отношение к фотографии, здесь стояло несколько винтажных кресел с бархатной обивкой и резными ручками. Китайская бумажная ширма с птицами, два неподъемных напольных зеркала и множество других разномастных предметов мебели. В темных шкафах до потолка ,что смотрелись очень грубыми на фоне беленых стен, были веера, бумаги, старые пудры для лица, галстуки и куча другого барахла, о котором я бы не вспомнил.
В момент, когда я вбежал в комнату, отец закреплял голову Бенуа, сидящего в кресле. Мой старик был уверен, если голова сместиться, то снимок не получится - он так и не признал новых фотоаппаратов и работал "по-старинке". Франческа, что стояла рядом с отцом, уже замерла. Это была первая в моей жизни возможность рассмотреть её вблизи:
Полукруг лица, обрезанный челкой по линии бровей, был очень подвижным. Девушка постоянно осматривалась, беззвучно шевелила губами. Казалось, что каждая её ресничка, каждый сантиметр кожи жил отдельной жизнью. Тонкие пальцы сминали подол короткого платья.
Как только отец скрылся под тканью, девушка погрустнела еще больше. Её губы уже не двигались, но дрожали. Мне была незнакома причина этого, но девичья голова сникла, а золотистые глаза скрылись под челкой.
Тогда я встал за ссутулившейся отцовской спиной и, показав пальцами на свое лицо, улыбнулся. Едва мне удалось уловить её взгляд, Франческа просияла. Это была не маска, не натянутость её отца. На бледных, но пухлых щеках словно засверкали блестки, маленькие морщинки лишь украшали и делали девушку более свежей.
А еще я знал, что именно для меня она улыбалась в тот момент.
Отец сделал снимок.
- Простите, месье Бенуа, у Вас здесь некрасиво воротник лег. Давайте, сейчас я его поправлю, а потом еще раз попробуем.
И пальцы провели по расшитой ткани, и был сделан еще один снимок. Теперь было два снимка.
Я до сих пор благодарен отцу за это.
Никаких проблем с воротником конечно же не было: это я его попросил повторно сделать фотографию, чтобы потом оставить её себе. Помню, как он изогнул свою бровь (я до сих пор не научился этому жесту), но затем согласился.
Так у меня появился портрет моей возлюбленной.
(Знаете, как звучит победа? Тру-ту-ту, как в слове "тромбон")
Мне нравилось, что наши имена начинались с одной буквы, что была у обоих бледная кожа, а наши волосы одинаково темные. Черные нитки, черные пряди. Все эти схожести давали надежду на еще одну встречу, на то, что я ей понравлюсь. Хоть на что-нибудь...
Если подумать, я всегда любил правду - она давала мне ощущение спокойствия и безопасности. Зная, что со мной честны, и будучи честным, я был уверен, что земной шар не укатится у меня из под ног как мяч из-под ног акробата.
Всегда старался не обманывать даже себя самого себя. Признавая, что я люблю ее, чувствовал во рту сладость, тягучую и похожую на нугу.
Увидев Франческу вживую, я словно уснул, начал видеть самый прекрасный сон, завел шкатулку с чудесной музыкой.
Но спустя несколько дней за завтраком отец протянул мне газету с одной единственной фразой:
"Представляешь?"
Читаю несколько строк из статьи, на которую указал аккуратно подпиленный мужской ноготь. Сделал это слишком быстро, и в момент, когда опешил, слова стали сталкиваться в кучу, наслаиваться друг на друга. Текст превратился в простые, не связанные между собой буквы.
"Дочь всемирно известного иллюзиониста
колдуна
Бенуа Де Корбу, известного под псевдонимом месье Мистерья, пропала во время последнего выступления. Внезапное исчезновение ассистентки маэстро при исполнении фокуса вызвало панику у зрителей..."
В центре статьи, обрамленная текстом, фотография отца Франчески. Губы поджаты, а глаза, пугающе темные, выражают лишь что-то не совсем людское, гневливое и презрительное.
"Я разочарован", - последнее, что сказал он после этого инцидента журналистам спустя время, чтобы потом исчезнуть вслед за дочерью. Никто не знал, что с ним; мертв ли он или не совсем. Толпа забурлила на время, но совсем скоро, подобно шипящей волшебной пене, она стихла. В моду пришли автомобили, что работали на бензине и очаровательно коптели тогда еще чистый воздух. Теперь именно про автомобили писали в газетах, они стали главной темой для обсуждений. Никому уже не было дела до колдунов и фокусников.
Даже сейчас, спустя годы я так и не понял, в чем был разочарован этот Мистерья. В своей дочери? В ремесле? Или во всей той жизни, в эпохе, что его породила? Если бы я увидел его хоть раз после этого, то, возможно, и понял бы.
Ярмарки перестали радовать и веселить. Сладкая вата не очаровывала. Наверное, найди бы я в ней кукольный дом или будильник или даже живого осьминога, то не удивился бы.
Просто в сладкой вате с живым осьминогом нет ничего удивительного, когда рядом нет той, которая делала волшебным все вокруг.
Музыка из шкатулки в моей голове не играла. Я хоть и проснулся, но теперь чувствовал себя еще более уставшим и разбитым.
Её фотография, та самая, висела над моей кроватью, закрепленная кнопкой. Наверное, я испортил обои, но меня это не заботило. Изо дня в день я всматривался в застывшее на снимке лицо, которое все равно было живым и сияющим.
Все время, проведенное в мыслях о ней, постепенно переставало казаться сказочным. Все мои мысли стали пустыми и бессмысленными.
Зачем нужны нарисованные голуби? Они ведь все равно не летают.
***
Наш дом был в пригороде, где все друг с другом общались. Казалось, я успел познакомиться с каждым кустом, с каждой вороной, кроме, наверное, одной на улицах. Все уже как-то привыкли жить, видя вокруг одни и те же лица. Людям нравилась эта стабильность, потому что все новое приносило в жизнь улиц что-то мистическое и неправильное.
На одной из отдаленных улиц (хотя не сказал бы, что на отшибе) жили две пожилые сестры Дессёше. Были они одинаковыми, и им обеим одинаково не повезло: из-за какой-то болезни их лица перекосило в страшные гримасы. Ходили старухи грузно, перекатываясь как кегли. Их голоса были визгливыми и хрипловатыми, словно несмазанная дверь. Действительно, эти две старухи походили на артистов из цирка уродцев, на клоунов в шапито, но все свыклись и с их лицами, и голосами. По-своему мы их даже любили. Я бы сказал, по-соседски.
И этими крикливыми голосами они в один день затвердили:
"Племянница это наша! Племянница!"
Новоиспеченная родственница появилась в один момент и просто стала жить в нашем пригороде. Никто и подумать не мог том, что у этих женщин была какая-то родня. Словно она возникла из клубящегося сиреневого дыма. В вечерних сумерках и прямо посреди площади. Но я был уверен,
что это была, это была она
Долгое время я видел девушку лишь издалека. Часто она появлялась в людных местах в выходные дни: блуждала по рыночным площадям, отстаивала очереди в лавках, напрокат брала книги. Не сказать, что она прятала свое лицо или пыталась не привлекать внимание к себе. Но была быстрой, тихой и гибкой, подобно тени от листьев. Девушка нигде подолгу не задерживалась, люди даже не успевали заметить её. Была мимолетна, как щелчок пальцев фокусника, как сам фокус.
Сестры Дессёше не могли нарадоваться на новоиспечённую племянницу. Часто они появлялись все втроем, и на фоне гусеподобных старух девушка походила на стройного лебедя. Лебедя с корзинами, наполненными овощами и свежим хлебом.
И своими визгливыми голосами, радостно скрипя, они еще громче твердили:
"Племянница! Конечно же, это наша любимая племянница!"
Не племянница ведь. Хотя и не понял как, но я понял, что она сбежала. Это произошло после того, как мы впервые пересеклись на торговой площади. Впервые за долгое время, точнее сказать. Сначала девушка показалась мне незнакомой - была непривычно мрачной, такой полностью черной. Только хорошенько прищурившись, я увидел знакомое мерцание глаз и длинные пушистые ресницы.
На смену короткому, сшитому из лоскутов дорогих тканей платью пришли тяжелые, ниспадающие до пола бархатные черные складки. Белый воротник был так накрахмален, что походил на крылья.
Франческа плыла тихим прогулочным шагом, неся в корзине вещи из прачечной, а еще - уже изрядно покусанный чесночный багет.
В секунду, когда мы встретились глазами, она выразительно задержала на мне свой взгляд. Слишком, до неловкости надолго. Затем довольно улыбнулась и, откусив от багета особенно большой кусок, заторопилась в сторону дома сестер.
Я почувствовал, как внутри меня оживают после зимы стрекозы. Начинают трепетать с дребезжащим стрекозиным звуком.
При встрече с ней я что-то понял и сразу распонял обратно. Но в тот момент у меня осталось глубокое, сильное ощущение близости с ней.
Просто когда видишь того, кого хотят видеть твои стрекозы, сладкая вата с осьминогом вовсе не нужна: весь мир вокруг и без того кажется блестящим и удивительным.
Все волшебство ваты в том, как от нее слипаются губы, как она превращается в хрустящий цветастый сахар. Просто мягкая, просто блестит, зачем в ней искать еще что-то? Теперь я и не искал.
С того дня я не прекращал искать встречи с Франческой, но её нигде не было. Ни у книжной лавки, ни у мясника поодаль развешанным животным тушам. Ни в рощице, ни у фонтанчика на площади. Даже старухи притихли, больше не нахваливали любимую ими беглянку.
"Уж не вернулась ли она к своему отцу? А, может, это он узнал, что она прячется здесь?" - такие мысли были тревожны. Но я спросил местных, и они молчали. Спросил газеты и вывески - они тоже молчали.
Создавалось ощущение, будто я сам придумал это все.
Весь наш пригород, каждая его улочка улочка - все это слишком правильное и обычное. Щебет птиц похож на рев двигателей, звуки чужих голосов звучат, как из заводских труб. Солнце слишком горячее, а трава слишком жухлая.
Это будто недосып, и руки трясутся.
Мне не хватало легкой сонливости, сладковатых привкусов у воздуха и полумрака вокруг. Было и грустно, и скучно, и проживать свою молодость стало лень.
Было ощущение, что мой городок картонный. Я жил в мире с постановочной фотографии. Ни от кого здесь не пахнет дымом, только молоком, травой или мясом. Я целыми днями спал, а все остальное время ходил раздраженный и безрадостный. Меня развеселила бы только...
Ярмарка! Ярмарка! Ярмарка!
Эти выкрики нарастали и становились громче с каждым днем. Я смыкал глаза на секунду, а распахнув их, видел, как росли, постепенно заслоняя собой небо, полосатые шатры. Все больше появлялось шариков и запахов: запах воздушных яблок и спелой карамели.
У меня в голове взрывались петарды: сначала потрескивали, а потом резко "пам!" и взрывались. Я действительно с трудом соображал, но так хотелось сфотографировать все - все то, о чем я думал!
Это оно. Вечер ярмарки настал. Полумрак наползал на небо, а я так ждал его. Ждал момента, когда мы с Франческой наконец встретимся с множеством чувственных осознаний.
Вновь костюм, вновь мои черные волосы набок. Лишь спустя годы, смотря на фотографии, я понял, сколь сильно походил на Бенуа в таком наряде. Сейчас мы с ним похожи еще больше; даже больше, чем с моим отцом и моей матерью.
Небосвод мистически фиолетового цвета. В природе больше нет таких цветов, он только для затухающих огней ярмарок.
Всего было так много, все безумно нарядное и просто немного безумное. Почти сразу меня сшибла с ног компания смеющихся людей. Никого из них я не знал, явно не местные. Они, как и все вокруг, слишком молодые и по-вечернему свежие для этих мест.
Вся пестрота, все лоскутки, все блестки и выкрики сумбурно кружились, создавая этим шумом особую музыку. Поток двигался в сторону центральной площади. Хотелось упасть навстречу протянутым мне рукам и уснуть во время этого минутного полета.
(Как звучит волшебство, это вечернее волшебство? Как треугольник в оркестре: динь-звень)
Из года в год вместе с приезжими артистами прибывала и огромная карусель, наполненная резными животными. Наверное, они сами тащили свой постамент из города в город ночами, когда все вокруг спало. С деревянным стуком и склонив деревянные головы.
Обычно вокруг карусели было столь многолюдно, что я и не пытался подойти к ней вплотную. Но не сегодня. "Сегодня" было особенным в тот день.
Люди толпились по периферии площади, образуя подобие цирковой арены. Воздух, сам по себе душный от запахов сладостей и древесины, омывался вечерним ветром.
И я впервые увидел карусель так близко:
Круглая, непомерно большая, она походила на огромный многоярусный торт и позолоченный дворец одновременно.
Если бы вместо птицы действительно был бы осьминог? Из фотоаппарата он бы свалился со звуком, словно кто-то уронил мороженое. Не было бы секундной вспышки - комната окунулась бы в сиреневым цвет. На стенах звезды - держась за руки, можно наслаждаться созвездиями на собственном потолке.
Осьминоги, карусели, сахарная вата. Птицы.
Желтоватые лампочки поочередно вспыхивали, сменяя друг друга. Десятки резных лошадей взмывали вверх и, замирая на несколько секунд, продолжали бесцельно преследовать друг друга. Свободные и убитые - каждую из них словно проткнули шампуром или шпагой. Двигались по кругу и
она, конечно же, тоже была там
Единственная наездница. Теперь карусель для нее, а она вся - для этой карусели. Девушка сидела в своем черном платье с летучим белым воротником и отщипывала пальцами кусочки ваты.
Я знал, что встречу её именно здесь, да и она знала. После этой беготни длиною в несколько лет я чувствовал приятную усталость.
Франческа улыбалась мне, кокетливо прикрывая свое лицо воздушным лиловым сахаром. Она лишь рассмеялась, когда, лязгнув своими шестернями, карусель резко ускорилась. Темные волосы взвились вместе с воротником.
Все было таким смутным... Я побежал вслед за ней по кругу, люди расступались, пропуская меня. Ветер свистел в ушах, мы все заливались от смеха.
Дыхание уже сбилось, но мне нравилось это чувство. Я увидел в толпе нарядно разодетых родителей, столкнулся со светловолосой девочкой в красном платье. Мне становилось веселее с каждым проделанным кругом.
Я видел женщину, что прикрывала книгой свой слоновий хобот; акробатов, их ноги и вправду такие длинные. Сахарная вата в небе блестела, облака в руках людей тоже блестели.
Все было таким волшебным...
Здесь мне становится сложно вспомнить, что происходило потом. Все кружилось, я бежал, Франческа улыбалась мне, а дальше... Правда, я дальше не помню.
Я семнадцатилетний так и бегу у себя в голове. Все было блестящим, пестрым и юным. Сейчас уже нет тех ярмарок, и те фокусники с их чудесами тоже перевелись.
В молодости я не любил волшебство, а сейчас понял, что его уже просто не стало.
***
Когда прикасаюсь руками к фотографиям, всегда стараюсь быть предельно осторожным. Можно стереть руками краску, оставить жирный след или и вовсе смять их. На той, что сейчас зажимаю двумя пальцами, Франческа с отцом, и я действительно сохранил ее. Внутри все вздыхает и тоскует, когда я держу это в руках, вспоминаю события тех лет и того года.
На том снимке эпоха в двух лицах. Бенуа, каким он врезался мне в память, Франческа, концертное платье которой приличней не стало и сегодня.
- Любимая?
На кухне затихло позвякивание посуды, а уже спустя миг тонкие пальцы опустились на раму дверного проема.
- Все в порядке, милый?
- Да, абсолютно, я лишь хотел предложить прогуляться. Просто, - смотрю в окно, за которым сгущались сумерки, а потом в глаза, чей цвет казался еще более золотистым...