Annotation

     Ночь обещала быть долгой...

     Поленце затлело, но слабые, неверные огоньки лишь слегка поколебали густой полумрак избушки. Бубен стоял в углу у самого очага, и угловатые рисунки на нем танцевали, думая, что никто на них не смотрит.

     К низким полуслепым окошкам липла холодная тьма, пытаясь ласково касаться их крупными снежинками. Она прикидывалась обычным ночным мраком, таким же, как всегда, но шаманка знала: она не заканчивается и не рассеивается солнечными лучами. Она только отступает. Каждый год, каждый Йоль она отползает, побежденная, в свои предвечные глубины, чтобы затаиться до следующего года, когда она снова сможет проверить на прочность волю к жизни этого отчаянного маленького мира.

     Язычки пламени плясали над поленцем все смелее. Когда-то именно так мир и родился. Сначала он тлел крошечной искоркой, смешащей всевластное небытие. Он был так жалок, что оно пожалело на него усилий - не загасило, не задавило своею холодной тяжестью. И лишь тогда оно опомнилось, когда на месте бесконечно малого и слабого огонька уже полыхал неистовый костер бытия, рождая мириады других искр - таких же малых, каким был он сам, и так же способных разгореться... Яростный танец рыжих отблесков и холодных синих теней, совершенное выражение любви и ненависти одновременно, отметил границу между жизнью и смертью.

     Йоль - это время, когда музыка этого танца особенно хорошо слышится смертным людям.

     Какое-то время шаманка пристально смотрела на поленце. Оно должно гореть всю ночь, служа опорой ослабшему свету дня, маяком для зари, которая легко может заблудиться в бескрайних темных просторах, надвинувшихся сегодня так близко. Пространство пульсировало, как кровь в висках после долгого быстрого бега, оно стучало вокруг шаманки, как стучит сердце в минуту слепого страха, граничащего с безумием.

     Шаманка взяла оленью кость и бубен, фигурки на котором мгновенно замерли. Вьюга за окном - это лишь отголосок вечной пурги, которая стремится заглушить мысли, заморозить все потоки и задуть костры. Миру страшно. Больше всего в эту ночь мир жаждет верить в самое себя. Он жаждет остро ощущать свое собственное существование, чувствовать себя живым. Миру нужно помочь. Чутко прислушиваясь к ритму, звучащему в ушах, шаманка начала бить в бубен. Удар за ударом, мелко, дробно, негромко...

     Действительность привычно поблекла, растворилась и улетела куда-то вниз блестящей инеистой пылью. Вместо деревянного пола под унтами шаманки заполыхало, заструилось, запело северное сияние, раскинулся над головой искристый зимний небосвод вместо низенького потока, и зазвенели по ветру льдинки.

     Далеко внизу, под медленным зеленым светом стлались густые, тяжелые облака, погрузившие во мрак осиротевший мир. Эдак заря и впрямь может не найти дороги, где ей разобрать путь в такой мгле… Шаманка закрыла глаза и начала петь, выводя мелодию звезд и северного сияния низким, горловым голосом, острым, как охотничий нож, и стремительным, как игла вышивальщицы, порхающая над полотном. Границы ее собственного «я» быстро истлели и пропали бесследно, послушные гремящим в ритме бубна ветрам, и осталась одна лишь живая песня и обнаженная память, бесплотная точка невидимого света где-то в ночной бездне ледяного воздуха.

     Долгая, долгая ночь…

     Если разумом овладевает паника, лучше всего помогает, когда поешь. Мир боится темноты так же сильно, как ребенок, не успевший еще забыть, что она означает.

     Тяжкие клубящиеся оковы нездешних туч начали рушиться, уступая песне, которую мир напевал сам себе устами людей, звезд, северного сияния, рек, ветра в ветвях деревьев и морского прибоя. Взору шаманки открывалась земля – и всюду, насколько хватало ее освобожденного зрения, полыхали упрямые огоньки, указующие дорогу заре.

     Йольские поленца на севере, яркие украшения на домах, красные звезды на макушках елок, одетых в радужное мерцание… Картины из сплошного света там, где люди готовились прощаться с уходящим годом и встречать новый, составленные из праздничных гирлянд и непоколебимой детской веры в чудо.

     «Нечего бояться», - шептал затихающий ритм бубна.

     Самую долгую ночь в году неотвратимо пожирал наступающий рассвет.