Хлюстов Михаил Владимирович. Ученые досуги Наф-Нафа. Часть I

Ученые досуги Наф-Нафа.

(популярная антропология, написанная свиньей)

Post scriptum к повести "Реквием по Ниф-Нифу или Три поросенка-3".

Содержание.

Предисловие

Рукопись без заглавия

Часть первая - Город.

Структуры.

Хаосы.

Кризисы.

Гармонии.

Часть вторая - Поселения.

Столицы и мегаполисы.

Ложь

Власть

"Культурная столица"

"Венеция"

"Париж"

"Москва"

"Нью-Йорк"

Зазеркалье провинции

Деревня "del'arte"

"Ханты"

Заблуждения на свежем воздухе.

Неолитический кризис коммунизма.

Духи vs Боги

Необходимая свобода и "осознанная необходимость".

Робинзонада

Экология, будь она неладна!

Первая "революция городов".

Смысл жизни в первом приближении.

Часть третья - Мудрость Болезни

Эскулапы

Болезнь versus Поселения

Мудрость болезней

Кого лечит? Как лечить? От чего лечить?

Отбор? Евгеника? Генная инженерия?

Биологическая Война

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Causas vivendi

Предисловие

Эти записи попали в руки автора волей случая. Пачка разрозненных бумаг оказалась частью архива ученого поросенка, сиречь протоколами бесед с братьями и иными лицами. Наф-Наф попытался встать на чужую точку зрения, говоря от имени собеседников влезает в их шкуру. Местами замысел ему удался. Несмотря на огромную степень неопределенности, можно обнаружить в тексте своеобразный диалог.

По всей видимости, Наф-Наф готовил рукописи к публикации, и по этой причине повел в окончательном варианте повествование от лица человека, за которого поросенок так старательно пытался сойти всю жизнь. Слишком все усложнив запутав, свин так и не смог составить целостной картины. Вышло разрозненно, то в лес, то по дрова.

Тем не менее, в записках Наф-Нафа можно проследить попытку научного обобщения, отдельные мысли кажутся автору занятными, поэтому спешу поделиться открытием с публикой.

Спешу не торопясь, тороплюсь не спеша, зная тот еще поросячий ученый нрав, следствием которого у автора в руках может оказаться содержимое мусорной корзины. Хотя, ходят слухи, что для хранения рукописей Наф-Наф ничем иным кроме мусорных корзин не пользовался.

Есть версия, что Наф-Наф сознательно все запутал, заплел, спрятав где-то ключевые главы, вымарав главные положения... Так сказать, подложил свинью. Очень на него похоже. Чего еще ждать от существ его вида?

Рукопись без заглавия.

Сколько ни думаешь о Городе, неизменно в представлении о нем возникает некая тайна, "мистика города". Разгадка этой тайны есть и познание Полиса. В самом деле, чем отличается он от любого другого поселения? От вигвама, от деревни? Только ли тем, что селяне идут из деревни в поле работать, а в город приезжают отовсюду? Город - это вещь в себе, кристалл в растворе страны, где его внутренние точки фокуса, переливы света служат ему одному, а отблески граней, маня и зазывая, разлетаются на весь свет. Где же эти фокусы, где "глаз алмаза", через которые можно обозреть сразу всю вселенную города.

ЧАСТЬ I - ГОРОД

Структуры

Город невероятно формален, привязан к рельефу, к своим "семи холмам". В то же время он сам рельеф, совокупность строений, дорог, мостов, каналов, площадей, остальное смотри в картографической легенде. Город любят сравнивать со слоеным пирогом. Конечно, город немыслим без подземных коммуникаций, подвалов, чердаков и башен. Наличествуют и пригорелое человеческое "дно" города, кишащие подонками, и обывательская начинка, и жесткие корки администрации, и воздушные кремы городской интеллигенции с изюминками высокодуховных чудаков. Omnis comparatio claudicat [(лат.) всякое сравнение хромает]. Кулинарная метафора привносит мотив "града обреченного" на поедание или протухание в лучшем случае. К сравнению с пирогом можно добавить "запахи", мистику "черных зеркал" - подземный, адский двойник пороков, и зеркал хрустальных - Небесный Град, и кипение вихревых энергетических потоков людского муравейника.

Как ни странно мистический подход убивает мистику города, не столько "магию" - культурный миф, сколь саму жизнь с ее неуловимым мистицизмом. Только развалины кичатся своими градами китежами, воздушными замками, приведениями. У них все в прошлом, остались только призраки минувшего, скелеты в шкафах. Etiam periere ruinae [(лат.) погибли даже развалины ].

Настоящий Город наделен живой плотью и кровью. Разумеется, следующая аналогия будет органистической. К скелету присовокупляется сердце, легкие, мышцы, покровные ткани и, конечно, мозг. В таком случае понять город так же просто и столь же сложно, как одного человека. Легко впадаешь в иллюзию общения с "головой" заходя в городскую мэрию. Никто не спрашивает при знакомстве с человеком историю его болезни или кардиограмму. В лучшем случае поинтересуются прошлыми заслугами. Точно так же в мэрии подадут парадную историю города.

При формальном взгляде (особенно на города американские - клеточная структура, словно клетки в тетради по математике) городские структуры более похожи на тартановый узор шотландской юбки. Квадраты кварталов пронизаны множеством разноцветных нитей, и каждый цвет легко различим: телефонная сеть, канализация, водопровод, электричество, газ, транспортные артерии. Внешне хаотично перемешанные, они создают индивидуальный и гармоничный узор. Иноземец видит в тартане только красоту сочетания цветов и размеров клеток, хайлендер читает его, как книгу, где каждый элемент: толщина и цвет нити, расстояние между ними, их количество, цвет фона, многие другие нюансы указывают на область сюзерена, клан, ветвь рода, иные, чисто шотландские тонкости положения обладателя тартанового кильта. Похожим образом каждый человек в структуре города зрит свою "нить": водитель видит магистрали, путепроводы, повороты, перекрестки, светофоры; сантехник - водопроводные и канализационные стоки-истоки, люки, задвижки, сгоны, колена, зачеканенные муфты; электрик - сети разводок, фаз, распределительных щитов, кабелей, проводов, шлейфов, шин; и так далее. На карте все действительно выглядит, как переплетение расчленяющих и вновь сшивающих ткань города нитей. Нити связующие плоть, они же вены-артерии снабжающие всем и отводящие все лишнее.

Плоскость покрывается островами: любой полицейский участок становится островком безопасности, равно как и любой сколько-нибудь захудалый кабак атоллом повышенного риска. Сыпь булочных и парикмахерских, лишаи зеленых насаждений, прыщи административных зданий. От островков распространяются поля как создающие реальные формы, вроде кампусов или чайна-таунов, так и зоны умозрительные но от этого не перестающими быть столь же реальными в сознании людей. Вспомнить хотя бы столь любимое средневековьем деление города на приходы, ставшие во главу угла храмы как центры духовного общения людей с богом и мирского между прихожанами. В век всеобщего утилитаризма церкви легко можно отнести к точкам сферы услуг (специфика не меняет значения) существующие не сами по себе, а тяготеющие к "бойким местам" подчиняясь градостроительным и иным планам и выгоде - порядкам весьма схематичным.

Логические структуры города вступают в противоречие друг с другом, даже если город стоит на совершенно ровном месте (что само по себе нонсенс). Города не возникают просто так, с бухты-барахты. Обычно это реки, удобные для защиты холмы и защищенные от ветров впадины, перекрестки торных дорог: удобный путь, вернее, конец пути. Приютившись на них бедным пасынком, город начинает свое собственное развитие, подчиняясь собственным законам. Холмы со временем осядут или будут срыты, овраги засыпаны, леса сведены. Малые реки заключат в наручники труб, превратят в улицы. Большие водоемы перехватят мостами, загонят в правильные русла гранитных и бетонных набережных, разветвят по мере эстетической и практической надобности каналами. Город позволит существовать остаткам ранее дикого пейзажа лишь в той мере, в какой ему будут необходимы, или насколько у него хватит сил их обуздать. Все предстоит заменить искусственными объектами: парками, прудами, туннелями, улицами. Город станет символом тех умозрительных построений разума человеческого, кой мнит, по скудости своей, необходимую и идеальную среду обитания.

Город сам запутывается в собственной логике. Город - капля упавших на карту чернил, расползающаяся из точки в пятно. Распространяющаяся из цента вширь во все стороны волнами. Застывшие в архитектуре, в культурных слоях волны времени, годичные кольца на срезе дерева, начиная с хилого ростка, продолжаясь корой крепостных стен, кольцами бульваров, обводных магистралей. "Голова" города распространяет поля флюидов, разбегающихся в пространство, несущих свежесть новых наростов.

Но что распирает город? Наполняющая его людская масса. Она переполняет крепкие сосуды кварталов перенаселенностью, разрывает их, выплескиваясь наружу. Определяет коэффициенты сжатия, силу взрывных волн, расползания, разрастания города. Коэффициент плотности людской массы множится на коэффициент ее деловой, производственной и невесть еще какой, активности, что заставляет то тянуться вверх дома, то углубляться в землю, то бежать окраинами пригородов. Скорости вздыбливания и разбегания - скорости исторической жизни города. Словно чертово колесо, раскрутившийся город выбрасывает жителей центробежной силой от центра к окраинам.

На языке психологов от демографии эмоциональной антитезой вынужденного бегства из центра называется "центростремительный восторг" - подсознательного ощущения умножения городских чудес при движении человека (особенно приезжего, особенно провинциала) к центру города. В таком случае должна существовать и "центробежная печаль", грусть исчезновения чудес. Изгнание из рая сопутствующее уходу из центра в спальные районы, где пульс города замирает, а прелести природы грубо лишены невинности и свежести. Теплоте уюта Центра следует душевный холод окраин.

Кругам города противоречат магистрали стремящиеся стать бесконечными, прямыми и ровными в оба своих неуемных конца по правилам геометрии столь замечательно связывающая две точки. Люди хотят передвигаться быстро и экономно. Разбегание города заставляет разбегаться и магистрали, множа и сочленяя их под всевозможными углами и образуя кресты, звезды, пауки развилок. Магистрали начинают прорастать в тело города подобно корневищам, добираясь мелкими отростками тупиков до всякого места. Теоретически пути склонны к формированию треугольных структур, с множеством усеченных секторов, сегментов. Треугольник спорит с окружностью, квадрат - с треугольниками. Города то щетинятся острыми углами, то вдруг выкидывают щупальца новых кварталов вдоль своих прямых. Транспортные артерии, предназначенные разряжать напряжение городской суеты и скученности, связывать разбросанные члены города, ускорять городской гомеостаз, обращаются в самодовлеющих монстров опутывающими и связывающими транспортными узлами, организуя (тем самым лишая свободы) транспортные потоки. Город делается заложником собственного внутреннего движения, прорубленных проспектов. Под их диктат подгоняют строения иначе град обречен завязнуть в болоте узких улочек, на которых не разминуться двум ослам.

Два измерения города: статика и динамика. Динамика - всевозможные магистрали, в своей сути предполагающие движение. Статика - жилища, стабильные, "приземленные" изначально даже если стоят на воде. Что есть город? Клубок улиц, вдоль которых выстроились дома? Или кварталы вынужденно разделяющих себя пространством и образующим проходы разнообразных форм?

Жилище (как правило прямоугольное) привносит свой порядок. Приставляемые один к одному дома неизменно компонуют и воспроизводят свое подобие, заставляя улицы быть строго параллельными и перпендикулярными, а площади и скверы квадратными, как бы уступая этим необходимым архитектурным излишествам территории не построенных домов и кварталов. Не редок продукт расчетливого но недалекого ума - тип города где стремление к квадратному порядку превращает его в подобие обувного склада изготовившегося к ревизии. Передвижение по нему превращается или в тоскливо прямолинейное или раздражающе изломанное, лишенное милых сердцу плавных и непредсказуемых поворотов, неожиданности и запутанности переплетения хоть "неправильных" зато уютных улочек.

Организованный хаос городского пространства просто необходим горожанину, поскольку необходим человеку не сам по себе но как имитация "хаоса природного" перемежующего зрительные, звуковые и запаховые впечатления, чередующего места буйства растительности, нагромождений различных природных неровностей с уголками уединения и покоя.

Искусственная среда... Что может быть страннее и естественнее для человека? Пожалуй, только феномен смерти. Начав с шалаша или навеса (т.е. с гнезда) человек постоянно укреплял его стены, крышу, фундамент. Укрепив расширял. Пока, наконец, не пришел к совмещению жилища с иной его ипостасью - норой, до этого уже успевшей побывать пещерой, землянкой и погребом. Дом современный это одновременно очень крепкий, большой шалаш, и источенная множеством пещер до тонких каменных перемычек гора, или, если хотите, сильно раздутое и перегороженное частными сотами дупло. Одновременно городской дом не только не похож на всех своих предшественников, но и самоуверенной наглостью своей искусственности насмехается над своими убогими прародителями. Дом - жилище человека! Пещеры, норы, гнезда, дупла - обиталища животных.

Дома создают свою собственную структуру, задают ритмы. Сами выстраивают гармонию строения давно понятую людьми. Размеры, периодичность зданий на улице, окон в доме, арок, колон задают застывшие ритмы архитектуры множащиеся в "золотых египетских треугольниках" соотношений ширины улиц и высоты построек. Лепные украшения и архитектурные излишества городского многообразия импровизируют на темы или аранжируют главную градостроительную мелодию плохо ли, хорошо ли выражающую городские традиции. Те самые исторические ритмы. "Музыка, застывшая в камне". Но она, увы, не звучит, если говорить о звуках. Городские шумы - совсем иная музыка.

Город подчиняется диктату жилища будь то жилище человека, бога, закона и порядка, товаров, денег, оружия, смерти, покойников, заточения и прочих совершенно необходимых услуг, работы, отдыха, книг и знаний, зрелищ и развлечений, игр и порока, радостей и печалей. Всех мыслимых и немыслимых человеческих функций. Всех проявлений жизни.

Дом - упаковка, хранилище жизни, но не сама жизнь. Сколько бы ни пытались постичь город как структуру, сколько бы ни вглядывались в карту, ни бродили по улочкам и гоняли на машинах из конца в конец вдоль и поперек, сколь долго ни пялились на здания (особенно на туристские достопримечательности), все равно не постичь магию Города формальным путем. Для магии необходимы живые объекты - реальные люди.

Хаосы

Любой план таит в себе фикцию: измысленную, просчитанную исходя из ограниченных знаний схему. Жизнь подправляет просчеты схемы на каждом шагу то "хаотической застройкой", то коммунальными квартирами, нагромождениями веревок стираного белья, неожиданными свалками мусора, а то и вовсе трущобами.

Хаос приносит ночь полной неупорядоченностью горящих окон, буйством сияющих реклам, суетой ночных улиц с музыкой ночных заведение, с пением, смехом и потасовками. В городской ночи чувствуется необузданный дух свободы, вступающий в противоборство с полицейскими шпалерами уличных фонарей.

Хаос приносит утро броуновскими толпами спешащих по своим делам людей, снующими по всем направлениям автомобилям, хотя и образующих ведомые улицами потоки, но постоянно останавливающихся по своей нужде, загромождающих стоянки и тротуары, создающих пробки, заторы, аварийные ситуации. Мчащийся автомобиль может стать Роком, гласом судьбы для зазевавшегося пешехода или железного собрата.

Одна авария, даже просто поломка автомобиля, может вызвать многокилометровую пробку, что периодически образуется то здесь, то там повсеместно, и созданные чтобы мчаться со скоростью сто миль в час автомобили вынуждены тащиться во сто крат медленней или и вовсе замереть на часы, и тогда даже широкий автобан становится похож на свою фотографию, с застывшим потоком авто. Хаос стремительного потока, суеты уличного движения проходит точку схлопывания, порог насыщения, становясь моментальным застывшим слепком самого себя, хотя, кажется, чего проще понять истину: в ведро бочку воды не вольешь. Но каждый автомобилист тщит себя надеждой: "Вот мне-то как раз повезет, авось проскачу".

Игра с хаосом, как игра со смертью, всегда опасна. Опасна заигрыванием с вышедшем из под контроля монстром непредсказуемости, несущим в пиковом своем проявлении паралич, смерть городу, когда все замирает, останавливается. Ни воды, ни электричества, ни продуктов, ни протока канализации, вывоза мусора, ни пожарных команд, на полиции. Распавшийся на клеточки огромный организм, где каждая клеточка, желая выжить, делается подобной раковой клетке.

Хаос приносит день: люди работают. Всяк стремится упорядочить свой процесс, но таких процессов сотни, тысячи и трудно их согласовать. Все хотят успеть первыми, сделать быстрей. То здесь то там вспыхивают пожары, срываются водопроводные краны, образуя миниатюрные ниагары, и горе соседям внизу! Разверзается прогнившая канализация, возникают скоропалительные споры, брань, скандалы, перерастающие в короткие стычки и кровавые драки, проходят политические манифестации, с угрожающей периодичностью превращающиеся в очередные революции. Город это еще и политическая работа, известная своей непредсказуемостью.

А рынки? Как можно забыть о горах плодов, развесистых тушах, равно как о продаже иных телес, об организованном хаосе преступности. О кучах мусора, о проваливающихся мостовых, о перманентности постоянных стоек, реконструкций, реставраций, модернизаций, благоустройства, ремонтов, переделок и правок в полном разгаре строительного хаоса, о стройках, брошенных на произвол судьбы, хиреющих зданиях, до которых никому нет дела, потому что нет денег, а денег нет потому что историческая застройка не окупается, как нет средств на кварталы бедноты, трущобы, пустыри, квадраты складов и развалины.

Даже легкий дождик напрягает ритмы города, вызывая множество задержек, опозданий "на пятнадцать минут". Что говорить о грозах и ливнях, коротких по меркам деревни, но вовсе останавливающих городскую жизнь на час другой, что само по себе катастрофа. Или снегопадах, наметающих сугробы до верхних этажей, превращая Город в один большой "зимний ГУЛАГ", если этот термин вообще уместен в поэтике свежевыпавшего снега. Или пришедшую тропическую жару посреди лета, растапливающую асфальт и заставляющей горожан передвигаться короткими перебежками от одного магазина с открытым холодильником до другого.

Хаос приносит вечер излиянием потоков усталых людей в их эгоистичном исходе в родные соты, голодном стремлении к миске законного супа. Голодные люди - сердитые люди. Легкий нечаянный толчок и раздражение вырывается наружу, готова ссора, но она обычно скоротечна у всех дома дела поважней. Все устремлены на встречу с семьей, поскольку для большинства людей и восемь часов долгая разлука. Но за этим чувством расставания спрятана тоска по одиночеству, вернее - по уединению. Потому на прямом пути домой через несколько барьеров-магазинов удобно сделать крюк в какую-нибудь забегаловку, где перехватить пару пива и бутерброд, перекинуться парой слов с завсегдатаями, поставив галочку в дневном расписании напротив графы "друзья" перед графой "семья".

Темп жизни ускоряется, горожане движутся все быстрей, скорость только добавляет неразберихи. Горожане живут на скорую руку, хотят успеть всюду и вот в сутках жителя мегаполиса прибавляются часы: 25, 26 часов в сутках, словно они уже в том далеком будущем, когда скорость вращения планеты Земля замедлится на столько, что придется добавлять час-два в день. Таков их темп - semper in motu [(лат.) всегда в движении]. Недостающие часы берутся у сна и без чашки крепкого кофе невозможно выйти из дома, невозможно без кофейного перерыва протянуть до обеда, потом до конца рабочего дня. Кофе начинает главенствовать в мировой торговле продовольствием (первое место!), а хлеб стыдливо оттеснен на пятое. Что толку от булки, если от ситного хочется спать, пусть лучше будет сладкое пирожное, питающее глюкозой усталый мозг. Сладкий кофе, сласти, кремы, шоколадки, ореховые батончики в глазури, разнообразный фаст-фуд, порождая ожирение, словно природа человеческого организма сама хочет замедлить бег, увесив тело десятками килограммов лишнего жира. Надо изыскивать дополнительное время на похудание, тем самым открывая новый цикл стремлений, мышечной радости и зависимости от нее, словно от наркотика. Надо вновь бежать. Надо взбадриваться еще сильней. Тоники, таблетки, энергетические напитки, крепкий чай, вновь кофе.

Недосып растворяется в суете, превращая уличные толпы в поток сомнамбул плохо понимающих, куда они бредут и что делают. Усталость снимается алкоголем, доброй порцией чтоб пробрало и встряхнуло, от ночных толп потягивает перегаром, а траектории их движения их более походят на полет в тумане со сломанным автопилотом.

Казалось бы, выходные! Спокойные, тихие субботние утра, ласкающие взор желтовато-серой дымкой пробуждающегося дня, ленивого длинного сна, когда некуда спешить, выходные, сулящие два дня отдыха, должны принести гармонию. Гармонию спокойствия. Но что это? Где-то целыми роями грохочут машины. Это спозаранку вскочивший народ уже мчится из города вон, на лоно природы, на дачи, к рекам, к голубым бассейнам, к изумрудным полянам, под сень желтых дерев на пикники, на белоснежный скрипящий под лыжами наст. В любое время года спешат, бегут подальше, чтобы дышать полной грудью, слушать тишину. Потому что знают: в Городе не отдохнешь. Он изматывает своей хаотической суетой.

Те, кто остался, уже хлопают дверьми, торопятся на рынки, на распродажи закупать продукты питания на неделю (1). Кто-то спешит за обновками, мечется из магазина в магазин, безразлично пусты эти магазины или переполнены. При пустых прилавках человек метается в поисках хоть чего-нибудь, при изобилии - в поисках той единственной иголки в стоге ненужного сена, а если найдет, то не успокоится пока не отыщет такую же еще в двух местах и купит подешевле. Независимо от строя и формации горожанин не откажет себе в любимом развлечении - шопинге, этом призраке мизерного богатства и свободы выбора, свободы перемещения и общения. А навстречу ему, загруженному свертками и пакетами, движутся потоки приезжих с огромными сумками. Для них Город громадный магазин. С завистью и опаской глазеют провинциалы по сторонам, на витрины и вывески. Ведь за каждой таится соблазн.

________________________________________________________

(1) Странное, абсурдное определение: "продукты питания". Ведь продукт, это то, что произведено. В данном случае в результате питания. Но результатами питания ведает не "продуктовый магазин", а канализация. Правильней сказать "продукты для питания", но это коряво, и городской язык проглатывает предлог, оставляя общий понятный смысл абракадабре.

_________________________________________________________

В Городе невозможно отдохнуть, но город умеет развлекаться как никто иной. Для развлечений изобретены пятничные, субботние и воскресные вечера, когда потекут толпы праздношатающихся в театры, музеи, библиотеки, кино, бордели, казино, рестораны, кабачки, дансинги, дискотеки, ночные клубы. На скачки, на бега, на приемы, на вернисажи, на презентации с непременными бокалами шампанского. На худой конец в гости посидеть, пообщаться, хорошо поесть и хорошо выпить, хорошо поговорить. Чтобы под утро добрести домой, зацепившись по дороге языком с таким же веселым, бредущим навстречу тоже восвояси. Дома плюхнуться в постель, часто не раздеваясь, с уже сомкнутыми глазами пробурчать заветное: "дома лучше". Чтобы утром проснуться с больной головой, шататься полдня бестолку приходя в себя, размышляя как это с тобой такое могло случиться.

Так заведено в обычные выходные, что же говорить о праздниках, о карнавалах и фестивалях, с их шествиями, салютами, парадами, и прочими торжественными движениями, главенствующими в городе и прекращающие всякое иное движение, кроме хаоса ликующих толп для куража и пущего веселья съедающими и выпивающими втрое, вчетверо против обычного. О, хаос салютов над ликующей толпой! О праздничные мишура уличных украшений и иллюминации! Уставшие от хаоса повседневности горожанин лечится хаосом празднества.

Кажется, что порядок в Городе возможен только с ведением военного положения и комендантского часа, когда в тишине только и услышишь, что равномерный гул кованных сапог патрульных. Пустота на улицах, в подворотнях, подъездах. Словно никто в Городе не живет. Но прислушайтесь, жители притихли в ожидании еще большего хаоса: страшного хаоса восстаний, войны, бомбежек, уличных боев.

И все это рано или поздно случается, поскольку в людском муравейнике всегда избыток недовольных. Марксисты присвоили городским волнениям красивое называние "классовых битв": то мирные демонстрации, то массовые беспорядки, то забастовки, особенно чувствительные для горожан (в том числе для их обоняния) стачки мусорщиков и транспортников, повергающие город в хаос. Что поделаешь, беспорядки всегда отрицательная эмоциональная величина от празднеств.

Чтож! Надо отметить, что Город довольно прочная структура, раз выдерживает столь разрушительные процессы.

Резонеры запротестуют: хаосы не есть нечто изначально присущее городам, не возникают от простого скопления броуновских частиц, а следствие чьих-то просчетов и недочетов, ошибок, недомыслия и многоумия, халатности, злого умысла, идиллических проектов, годных, скорей, для художественного полотна, чем для реальности земного рельефа. Что ж! хаосы города тоже отрицательная величина от его организованности и порядка, производная от планирования, от формул градостроения.

Укажут пальцем на аккуратные немецкие или голландские городки, словно игрушки из рождественской коробки с подарками. С полицейским на углу, с помадковых цветов почтой, ратушей, больницей, прачечной, с румяным кренделем над пекарней. С парой пивных, где стройно раскачиваются шеренги пьющих в меру и горланящих поросяче веселый "Лорелайн". Это живые, но кастрированные города, от того они еще мертвее, чем руины, чем заведенные "ходики" с кукушкой. В них нет "страшной тайны", магия их - убаюкивающая монотонность толи колыбельной, толи реквиема. Города-игрушки, города-механизмы, где все определенно, все правильно. Но подслушайте, о чем судачат на углу домохозяйки, и вы поймете, что главный предмет их разговоров - нарушение порядка. Как-то: супружеские измены, произвол лавочников с ценами, манипуляции городских голов с бюджетом, тихие семейные ссоры и громкие скандалы. Но даже эти разговоры о жизни подернуты тленом монотонности.

Невольно закрадывается догадка, что горожане готовы мириться с хаосом своей жизни, пока хаос не примет катастрофические масштабы. Но как обычный фон хаос естественен, если не сказать желателен. Людям необходима некая замена природного хаоса, некий организованный, упорядоченный беспорядок - для горожан это их неотъемлемая свобода. Свобода Города, поскольку главный источник хаоса разность желаний, устремлений, движений. Каждого человека "самого по себе". Неотъемлемая часть любимой игры людей - "игры в Город".

Люди города - люди особой породы. Вечно спешащие, вечно пребывающие в делах и заботах. Даже городские нищие имеют чрезвычайно деловой вид. Поэтому Город для самих горожан дела лишен магии как минимум на 99%. Один процент расчетливо оставлен на время отдыха, позволяющего иногда прогуляться по местам детства, молодости, праздно пошататься по улицам, вместо того, что бы улизнуть на природу или на далекий экзотический курорт. Город горожан есть жизненное пространство. Все "острова и нити", равнозначные для разве что для плана города на путеводителе, имеют совсем иные измерения для старожила: "соседняя булочная", "мой" киоск, "наш бар", "наша футбольная команда", "дешевый рынок", "дорогой" ресторан, "моя работа", "моя квартира" наконец.

Эти заветные точки на карте, иной раз, совершенно неприметные и невзрачные заведения, разрастаются в представлении горожанина в огромные каверны, создавая его собственный мир, отбрасывая все остальное за грань внимания. Равно и улицы, и площади, и скверы окрашены его личным восприятием и памятью. "Вот здесь я обычно назначаю свидания, здесь мне набили лицо, а здесь я был счастлив чрезмерно". Попадаются местечки менее интенсивно освещенные личным восприятием - здесь горожанин превращался в ротозея. "Тут рухнувший балкон придавил двух прохожих, прямо в двух шагах от меня. В этом дворе все время болтался тот шизик-комик, что-то давно его не видно. Да жив ли он?"

Великое тоже порой вспомнится: "Делали историю прямо на моих глазах, а их дубинками, дубинками... вон там, где бабушка кормит голубей, а внучек их гоняет". Места окрашены индивидуальной памятью, все остальное серо и неприметно, хоть и проходил по этому месту тысячу раз.

И так для каждого из людей, коих в городе миллионы. Спектры меняются, пятна сливаются, размываются. В хаос входят системы знаменитыми на весь свет перекрестками, известными местами приятных встреч или неприятных знакомств. Место обрастают молвой, слухами, легендами. К ним тянутся, их бегут. Движения толпы образуют воронки тусовок, и тоже движение воронки рассасывают. Даже если "тусовка" - вековая традиция на манер карнавала или корриды. Традиция, история, логика города, его культурные пласты и магистрали развития, незримо направляющие толпы, городская архитектурная среда, сжимающая толпу ладонями улиц, заталкивающая в разнообразные прорехи и тоннели или горохом рассеивающая по марсовым полям. Мистика прокрадывается в одном из главных городских чудес пребывания и общения: живущие рядом давние приятели не видятся годами - "времени все нет", будто некая магическая сила наложила путы на их ноги и построила невидимые непроницаемые стены. Случайные встречи (на поверку всегда оказывающиеся совершенно неслучайными) потому так радостны или ужасны, что их внутренне ощущение равно впечатлению от неожиданно развеявшихся чар или бетховенского стука судьбы.

Мир знакомых и знакомств образует иной город человека, мир своих людей. Своих друзей и своих врагов, а так же личностей странных или неприятных, а еще знакомых и родственников, до которых нет никакого дела. У них тоже география городских районов "там живет этот, как его..., потому не люблю тот район, здесь - такая-то, и тут я частый гость". Иногда горожанина пронизывает мысль: "Де, город, живет. Ведь известная (нужная), родная человеческая душа, и не раз видели друг друга ("знакомое лицо"), но проходили мимо, повода представиться не было". В номенклатуре городских специальностей с десятками тысяч позиций есть профессия, очень близкая к своднику. Человек просто тусуется, постоянно с кем-то знакомится и всех знакомит, сводит воедино угрюмых, замкнутых на себя. Некий подвижный спин, необходимый связующий элемент в среде городской отчужденности, известка меж кирпичами. Iners negotium [(лат.) бездеятельная, показная занятость].

Однако память города имеет не только личную "разметку", подобную той которую оставляют собаки все время обходя свою территорию поднимая ногу на каждом пахучем углу. Это не только "личный план города". Он хранит свою метафизику. Отравляясь на promenage [(фр.) прогулка], горожанин шествует не только и не столько пробудить свою ностальгию по ушедшим детству и юности, не только принять моцион, размять затекшие от сидения на работе чресла, не столько разлечься в попадающихся по пути заведениях или с тайным умыслом случайно повстречать друзей или вовсе незнакомых играя в своеобразную рулетку встреч, что развеют его скуку. Все это есть, и гуляющие люди именно так мотивируют свои походы "в город". Однако сколь часто можно встретить бредущих по бульварам одиноких людей в глубокой задумчивости, пары друзей о чем-то оживленно беседующих или ведущих углубленный спор, для которого словно и не существует вовсе окружающего мира. Даже влюбленные парочки обожают бродить в недрах города, прижиматься, обниматься и целоваться в самых казалось бы неудобных для этого местах.

Отгадка проста. Еще древние греки вывели методику "искусства памяти". Чтобы запомнить длинный текст надо вообразить хорошо знакомое: некое помещение, здание или улицу, и каждому фрагменту привязать определенную фразу текста. Потом, проходя по этому месту и глядя по сторонам последовательно "считывать" текст. Город становится текстом, а текст - городом. Но это только в первом приближении: при частом упражнении памяти город постепенно становится подобием мыслительной машины, хранилищем наслоенных текстов начиная вызывать множество образов и ассоциаций. Город становится участником мыслительного процесса. Потому так отлично думается на прогулке по знакомым места, когда внутренне начинаешь молить, желая чтобы никто из знакомых не попался вдруг, не прервал сладостный поток мысли.

Ну а влюбленные? Они счастливы и размечают своим счастьем улицы, чтобы позже пройдясь по ним уже в одиночестве, на несколько мгновений почувствовать пронизывающее ощущение прошлого счастья взглянув на какой-нибудь фриз или архитрав.

Трагедией выглядит разрушение старого дома, мимо которого ты проходил сотни раз и даже не знаешь как выглядит его парадная лестница, не представляешь кто и как живет в нем. Тем не менее таковые дома кажутся тебе старыми друзьями и проходя мимо ты мысленно раскланиваешься с ними.

Вдруг начинают сносить не просто отдельные дома, но кварталами. Словно стирая память, переформатируя не только пространство, но и время. Стирая возможно самые ценные файлы. Ничего кроне чувства неожиданно упавшего в душу тяжелого камня не вызовет неожиданно появившийся пустырь вместо старинного дома, и ты представляешь, что скоро здесь возникнут строительные леса, потом вырастет новый дом из "стекла и бетона" пусть и загримированный "под старину". И будет словно нувориш среди старой аристократии сиять наглостью и неожиданно свалившимся богатством. Но лоск его будет отражением же пустоты, ведь он занял место члена общества может не столь богатого, но не менее достойного.

Так и ты гуляя по перестроенным районам вдруг начинаешь ловить себя на мысли, что память твоя оскудела, наверное это старость, хотя по годам еще вроде бы рановато. Но все же наверное старость, раз не приходят прежние радужные и глубокие мысли, если не делаешь неожиданного открытия на каждом углу. Старость?... Нет не старость, просто кто-то по злому умыслу или по недомыслию (что еще хуже) решил перестроить твой родной город, создать нечто новое и "эпохальное". И ты со своим "искусством памяти" лишь побочная и незапланированная жертва, и им начхать что у тебя крадут прошлое, крадут мысли, крадут жизнь. И даже счастье - ведь все когда-то были влюблены!

В городской рассеянности знакомства редко носят глубокий характер, люди сходятся и расходятся, меняя партнеров и знакомства словно перчатки. Но, если это глубокая привязанность, то она действительно бесконечна. Это вам не деревенская дружба, где выбор общения невелик, постоянен, опутан условностями. Найти в огромном сонме людей человека по настоящему близкого большая удача. В ней много от колдовства. Город играет во встречи своих горожан, тасует колоды, раскидывает кости, гоняет по кругу улиц шарик рулетки подобно вседержителю. Да Город и есть вседержитель. Правитель собственного малого космоса. Сам в себе.

Каждый горожанин-мирок шариком мечется по флипперному полю родного города, издавая невероятные шумы, даже во время молчания. Сколько сказано и написано о речевом шепоте города, "белом шуме", гургуре, когда обрывки случайно услышанных фраз чужих разговоров, по сути бессмысленные, сливаются в единый диалог, который Город ведет с тобой, и зачастую диалог этот наделен куда большим смыслом и значительно более информативен, чем "осмысленные", но пустые беседы, где собеседники, натянув маски, вершат ритуал "умного разговора".

Горожанин принужден говорить слишком много, и делает это не без удовольствия, подменяя молчаливые раздумья спорами и пересудами. Постоянно вступает в диалог со всем, чем угодно: с радио, с телевизором, с толпой и случайными встречными, часто вовсе не говоря не слова, но при этом произнося длинные внутренние монологи. Посему главный его собеседник - город, говорящий всеми своими частями, не воспринимается человеком как некий мистический объект. Сказка городского волшебства потому и присутствует постоянно, что человек увлеченный этой беседой, игрой в слова не замечает главного собеседника. О звонки трамваев, гудки автомобилей, перезвоны колоколов, треск мотоциклов, гром динамиков, "белый шум" миллионов неслышных разговоров! О, звуки скопища частиц мироздания, свалявшихся в ядра трансуранового ряда, в сложные органические молекулы! Вы подчиняетесь воле формул с огромной неохотой, только силой звучания, а не индивидуальным тембром. Имя вашей музыки - суета. Суета деловитая, суета, неспешная и размеренная, vanitas vanitatum et omnia vanitas [(лат.) суета сует - и все суета].

Следуя Экклезиасту можно назвать городскую суету жизнью, ее истинным кипением. Магия суеты суть прострация. Зачумленные суетой люди, кишащие и спешащие, на самом деле находятся в неком трансе, называемом психологами "деятельной прострацией", strenua inertia [(лат.) деятельная праздность]. Горожане зачарованы, заражены и опьянены кипением городского хаоса. Ему подчинены и ему служат, и все их мелкие и крупные страстишки служат великану урбанизма, повелевающему их действиями, поскольку их истинная человеческая жизнь - жизнь городская. Все прочие лишь имитация. Ein, zwei, drei! Geshwindigkeit ist keine Hexerei [(нем.) Раз, два, три! Быстрота - не колдовство].

Кризисы

Платон придаваясь мечтам об идеальном Государстве, что для него равнялось мечте об идеальном городе, определил максимальное количество населения. 5064 (пять тысяч шестьдесят четыре) свободных гражданина. Поразительная точность! Впрочем философ исходил из простой посылки что все свободные горожане должны знать друг друга, а больше этого количества знать невозможно. Для древнегреческого полиса такое положение дел было нормальным. Если учесть жен (умножаем на два), так же то обстоятельство что для нормального воспроизводства в семье должно быть не менее двух детей (семейную сумму умножить еще на два). Плюс слуги-рабы, плюс рабы-работники помогающие ремесленникам и следящие за городским хозяйством, плюс наемники, плюс клиенты, плюс приезжие по торговым, семейным и политическим делам гости из других свободных городов, иноземцы и так далее. Всего выходит под пятьдесят тысяч. Население почти немыслимого по размерам Древней Греции полиса. Гипотеза, фантастика. Столь населенным был только тогдашний мегаполис Афины-Пирей.

Кризис настигал греческий полис гораздо раньше, чем он успевал разрастить до таких гигантских размеров. Не выдержав конвульсий города, наиболее активные граждане грузились на корабли и ехали за море основывать новые колонии. Колонии снова перенаселялись, доходили до кризисной черты, почкуя новые колонии. Нормальными, обычными считались полисы с сотней - другой свободных граждан. То есть с населением тысяча - две. И то, случались странные вещи. Множество городов находится ныне в пучине моря . Средиземноморские греческие колонии-полисы обычно располагались у моря и нередко сползали в пучину. Археологи утверждают, что строительство стены порождает скученность каменных зданий нарушало ток подземных вод, город оказывался на наклонной прибрежной глине, словно груженые сани на ледяной горке и от легкого толчка в сейсмической зоне однажды скатывался по ней в море. Это тоже кризис, кризис переполнения. Там где устоит один дом, где устоят десять, там сотня слишком тяжелый груз. Земля не держит слишком много людей на одном месте. Это только единственный кризис из сотен иных.

До сих пор историки ломают голову, почему неожиданно покидали свои города майя. Что конкретно заставило их уйти? Эпидемия, угроза войны, предсказание астрологов, проклятие жрецов? А может обыденные причины - торговый кризис, разорение ремесленников, перемещение торговых путей? Кто знает... Возможно, все сразу. А, возможно, только одно - мудрость, осознание, что большой город все время порождает столь же большие проблемы. Разрешишь одну - тут же возникает иная. Перманентный, непроходящий кризис. Так что лучше бросить все, уйти разбрестись по джунглям, понастроить травяных хижин на каждую семью и жить в свое удовольствие, не заморачивая себе голову проблемами, разрешить которые не в состоянии. А если собираться в деревни, то небольшие, непостоянные. Пусть жилище будет временным бананово-бамбуковым, а не из камня и тяжелых бревен. Ни в коем случае строения не должны быть основательными, чтобы при них не основывались города-монстры. Пусть остальные назовут это деградацией высокой цивилизации майя, но мы-то (майя) знаем что никакая это не деградация, а нормальное решение нормальных людей слишком хорошо понимающих опасность города.

Сегодня пятидесятитысячный город считается ужасным захолустьем, если только это ни престижный курорт, к тому отмеченный присутствием какого-нибудь фестиваля. Город особых кризисов не ведающий. Прогресс градостроительства и градоуправления налицо. Казалось бы, чего проще? Разбить город на районы по пятьдесят тысяч, и управлять ими подобно небольшим городкам.

Но стоит городу приблизиться к роковой отметке населения в миллион человек (куда там Платон с его "пятью с небольшим тысячами свободных граждан"), как с ним что-то начинает происходить, словно бьет его коллапс. Цена земли возрастает неимоверно, на чем начинают играть нечистые на руку спекулянты. Парки, ранее придававшие районам уют, а воздуху относительную чистоту, становятся перовыми жертвами. В самом деле, стоит ли десяток деревьев и несколько чахлых кустиков многоквартирного и многоэтажного дома, вырастающего в мгновение ока на его месте. Цена такого дома подскакивает до нескольких миллионов. Да и сам скверик на земле ценой в десятки миллионов стоит ли того? Ведь этих деревьев в лесу на эти деньги можно накупить... Стоит ли оставлять старую развалину, пусть в ней и останавливался на ночлег известный поэт неизвестно когда и неизвестно останавливался ли вообще. Под снос трущобу! Насельников вон! Теперь здесь место чистой публике. Будут чистые тротуары, дюжий охранник в чистой рубашке будет уныло вышагивать по периметру, а внутри будет восседать швейцар в ливрее цвета бильярдного сукна... Город начинает пожирать свои "бесполезные" пустоты, выедать исторические внутренности, выхолащивать и вылизывать себя, будто кошка элитной породной линии. Дешевые магазины сменят дорогие бутики, роскошные, с огромными зеркальными витринами, заменяющими четвертую стену, словно бутик обязан жить публичной жизнью, быть частью улицы, отгороженный от нее только прозрачной преградой. И в дорогом магазине будет до унылости, до зубной боли пусто, зато цены смогут одними нулями убить обывателя наповал. Вслед за бутиками появятся дорогие и вечно полупустые рестораны и прочие заведения. Цены на землю тем временем возрастут неимоверно, еще бы! Центр превратился в престижный район, а престиж стоит дорого. Вслед за ценами на землю возрастет квартирная плата, а равно и цена услуг, вот уже и богатым не по карману такие цены. Да и жить в душном и шумном центре удовольствие сомнительное. Лучше перебраться поближе к свежему воздуху спальных районов, или в пригород-загород.

Центр начинает вымирать, в старых квартирах располагаются офисы, а самих старых квартир все меньше и меньше, а новых зданий все больше и больше. Под возрастающий поток машин расширяют магистрали, строят стоянки в самых немыслимых местах и все равно мест для парковки не хватает, машины скапливаются, забивая тротуары и проезжую часть. Самопроизвольно возникают пробки. Ну и так далее. С транспортом происходят и вовсе странные вещи. Если раньше потоки машин на скоростных магистралях проветривали город (2) , то теперь увеличение потока машин естественным образом снижает среднюю скорость, и автомобиль из вентилятора городских легких становится пожирателем кислорода и источником зловония.

_____________________________________________________________

(2) Это не шутка, при средней скорости около сорока километров в час и лобовой площади автомобиля в полтора-два квадратных метра десятки тысяч "поршней на колесах" прокачивают кубокилометры воздуха на магистралях и вокруг них.

______________________________________________________________

Кислорода автомобиль пожирает как минимум в сто раз больше, чем один житель. Из помощника лимузин становится неудобством, убийцей, отравителем, источником смога, шума, тесноты. Машины, по первоначальной идее предназначенные служить людям, становятся их хозяевами, вершителями судеб, делателями климата и погоды.

Здесь тоже нет преувеличения. Например, климатический эффект "испорченного вик-энда" объясняется не "законом подлости", но вполне реальным техногенным фактором. Во время рабочей недели город излучает тепло от офисов, транспорта, заводов, механизмов. Летом в пятницу вечером излучение резко падает, автомобили массово выезжают загород. Резко меняется температурный режим, что ведет к столь резкому перепаду давления, что влечет конденсацию испаренной мегаполисом влаги, то есть дождями в субботу. Облака закрывают солнце, разогрев и тепловое излучение каменных строений понижается, обеспечивая плохую погоду и на воскресенье. В понедельник город оживает, обилие теплого воздуха от машин, фабрик и офисов испаряет влагу. Вернувшийся после дождливых выходных клерк смотрит на небо и шепчет: "Надо же! Ну, как назло!".

Над каждым большим городом висит купол теплого воздуха, циркулирующего в замкнутом пространстве. Постоянная концентрация в атмосфере "купола" городских выхлопов - причина убийственного смога. Границы купола лежат за 30-50 километров от окраин города. Уезжающий на вик-энд обычно дальше не удаляется. Пробить купол может только сильный ветер или "эффект выходного для". Для современной Европы (и не только для нее) характерны городские агломерации и конурбации шириной в несколько десятков и протяженностью в сотни километров. Можно представить какие "тепловые купола" образуются над ним, и как они влияют на климат этой части континента.

Тем временем возросшая стоимость эксплуатации современного мегаполиса, обслуживание центра, придание ему шика и блеска основательно источает городской бюджет. Хиреют районы бедноты, предоставленные сами себе. Запущенные, они плодят уныние и безысходность, вслед за ними преступность, наркоманию, пьянство. Повсеместная abominatio desolationis [(лат.) мерзость запустения].

Вступает в силу "закон улицы". Ведь "улица" в городе антипод и антоним понятия "дом". В доме уют семьи, традиции, власть и защита отца-патриарха, достаток, спокойствие, будущее. Улица - хаос. "Тлетворное влияние улицы! Увести детей с улицы", - сводят ладони педагоги. "Улица правит", - вздыхают политики, глядя из окна на взвинченные массовым психозом массы демонстрантов, готовые превратиться в бунтующую толпу. И руки их тянутся к телефону набрать номер полиции. "Уличный мальчишка", "уличная банда", "уличная девка", "уличная брань", "разговор улицы". Улица в Городе - бытовая форма демократии, опускающая все до своего уровня. Уровня простейших понятий. Поэты и музыканты воспевают ее, поскольку только "проверка улицей" есть истинная проверка произведения, рассчитанного на массы. Пока не начнут насвистывать мотивчик или цитировать на каждом углу, нет "истинно народного признания". Увы, цитировать могут и блатные песни, и постоянно крутящиеся по телеку рекламные слоганы, порой заменяя ими всю житейскую мудрость.

Предназначенное по определению для свободного перемещения пространство улицы превращается в толкучку. Пространство свободы, куда дети выходят "погулять", засасывает, расширяется, перешагивая рубежи родительского, воспитательного, полицейского, любого административного контроля и самоорганизуется по законам хаоса. По тем же законам начинает управлять организованными структурами, задавать логику их поведения и развития. "Трущобы" это Улица, победившая Дом, поселившаяся в каждом его уголке и сделавшая любую коморку своим тупичком. В отличие от Пригорода - пристанища "среднего класса", где частный дом полностью побеждает Улицу, где все дома хороши, но все сами по себе и не образуют никакого архитектурного единства, кроме как вереницы маленьких семейных крепостей. В пригороде улица - просто функциональная проезжая часть, пространство между домами, и трудно говорить о каком-то ее мистическом влиянии.

В Городе, особенно кризисном, Улица становится самодовлеющей силой, обладающей абсолютной властью над своими жителями, из функциональной коммуникации превращается в мистическую силу, в Демона разрушающего Город. Чтобы усмирить этого демона, обуздать хаос - потребна твердая рука, вооруженная жесткой иерархической системой принуждения, с четким планом действий.

Однажды на трущобы махнут рукой, плюнут, ведь и так нет средств ни на что. Город влезает в долги, проценты множатся, как снежный ком. Город пора продавать с молотка, только кто его купит, кому он нужен? Все самые жирные куски под застройку давно раскуплены спекулянтами, все прибыльные службы давно в частных руках, а у мэрии остались одни убыточные, плюс социальная сфера и так далее. То, на что никто не польстился.

Тем не менее, еще ни один современный город не продали, ни один не разорился окончательно, если, конечно, государство богатое, и если, конечно, город этот не возник в районе бума золотой, серебряной, каучуковой, нефтяной и всякой прочей лихорадки. Там все раздувается и лопается, подобно мыльному пузырю. Остаются лишь руины былого величия, верней - безумия. Равно как и разрушенные в разгул безумия войны. Nec locus ubi Trija fuit [(лат.) ни места, где была Троя ].

Иное с городом большим и авторитетным. Всегда можно пошантажировать важных людей в больших столичных кабинетах социальным взрывом, недовольством, революцией. Если не дали денег, то социального взрыва молодых люмпенов не миновать, поскольку давно опустошены социальные фонды, из которых кормились их родители. И толстосумы срочно раскошелятся, подкинут деньжат, которые только растянут кризис, сделают затяжным, привычным, от того кажущимся менее опасным.

Quod ab initio vitisum est, tractu temporis convalescere potest [(лат.) Что порочно с самого начала то не может быть исправлено с течением времени]. Действительно, разве кризис настолько редкое явление? Разве присущ только городам современности? До сих пор немалые племена археологов и историков гадают, отчего покинули свои города все те же древние майя. Или еще кто, каковых во всех уголках мира отыщется немало, судя по раскопкам очередной Трои. Ну, война - понятно, ну - эпидемия, тоже допустимо, иже с ними наводнения, засухи и землетрясения. Но чтобы вот так взять все бросить и уйти?.. Непостижимо. Может, эти древние оказались просто мудры, просто поняли, что жить в городе означает жить в кризисе постоянном. Что укрытия от бед мира большого в мирке городской вселенной обмен неравнозначный.

Представьте город средневековый. Теснота плохо проветриваемых улочек, заваленных мусором и экскрементами, то тут, то там в ночи можно увидеть чей-то выставленный на улицу зад, сопровождающий свои испражнения специфическими звуками. В домах копоть факелов, масленых светильников, чад сальных свечей, угар дыма из каминов и кухонных очагов осыпающих на головы прохожих сажу и пепел от сотен направленных в небо каминных труб. Вряд ли легкие средневекового горожанина были чище легких нашего горожанина-современника. Вряд ли каждый мог пользоваться отдельной комнатой, в лучшем случае большинство довольствовалось одной конурой на семью, рост которой не сдерживали контрацептивы. Коптили и воняли ремесленные лавки, где все время что-то жгли, травили, ковали, дубили, вымачивали в моче или щелоке. Пыль и грязь, нечистоты, вонь, теснота. Гужевой транспорт, который испражняется, когда шлея под хвост попадет. Слежавшийся за зиму снежный наст бурый от нечистот, к весне превращающийся в мутный поток.

Представьте себе города времен промышленной революции: покрытые слоями угольной пыли и сажи, с вечно чадящими заводами, со снующими паровозами и пароходами извергающими черный дым. Подземное метро на паровой тяге. Улицы, запруженные кебами и ломовыми извозчиками, омнибусами, верховыми - столпотворение тяги гужевой со все теми же испражнениями.

Есть весьма веские доказательства, что в Новом, еще доколумбовом, Свете подобных проблем от экологии не существовало. Не то, чтобы индейцы все продумывали с самого начала, просто психологические установки индейцев изначально оказались таковы, что всякое дерьмо надо за собой не только в землю зарывать, но зарывать так, чтобы землю не отравить. Ацтеки и майя получали из всех нечистот и мусора прекрасный компост для пригородных огородов. И так во всем прочем: избегали тесноты при застройке, следили за чистотой улиц, как за высшим достижением городской цивилизации... И все майя равно ушли. Сбежали из города, об идеальной планировке, об организации которого будут позже мечтать Томас Мор и Томазо Кампанелла вдохновленные к написанию своих Утопий устройством индейских городов. Позже по этой кальке утопических коммунистов построятся панельные города-сады социализма, и западные коммунисты, пожив в них, напишут восторженные панегирики под многообещающими названиями "Города без кризисов" и тому подобные. В книгах тех будет сквозить желание остаться в таких городах навсегда. Особенно если в номерных городках-оазисах при оборонных гигантах, академгородках или в "городах-выставках социализма". Как-то не замечали пришельцы из капиталистического ада в коммунистический рай, что в кризисе русская деревня, что погрязли в уголовщине и спиваются пригороды, что значительная часть населения этих прекрасных городов мечтает бросить все и удрать в пребывающие в кризисе города проклятого капитализма, где ломятся полки супермаркетов, где вместо тупых и пространных лозунгов на зданиях красуется манящая реклама товаров которые можно купить, а не идей, которые нельзя потрогать. (3)

_____________________________________________________________

(3) Сущность цивилизации не меняется от строя, будь то феодализм, капитализм или коммунизм. Только кристаллизуется всякий раз по-своему. Серая застройка социализма во многом подобна "экономичной планировке" капиталистических доходных домов. Изобретенный в СССР конструктивизм как нельзя лучше смыкался с рационализмом Ле Корбузье. Эстетика отступала шаг за шагом перед типовой застройкой. Человеку сделалось неуютно в некрасивом, похожем на казарму городе.

На помощь "организаторам пространства" пришла реклама. Только в "коммунистическом раю" рекламировали единственное, бывшее в избытке - идеи. Посредством световых вывесок, лозунгов и кумачовых транспарантов. В "раю либеральном" кричащая с каждого угла реклама призывает покупать реальные товары и услуги.

Даже идеи продаются посредством рекламы политиканов и политических лозунгов. Но для Архитектуры и унылые коммунистические растяжки в пол-улицы и сочные рекламы только функция. И то и другое организует пространство типовой застройки, прямых углов и серого железобетона, всех искажений экономного конструирования теперешних домов-"машин для жилья", в отсутствии архитектуры именуемой "архитектурой современной". И при "социалистической" и при "капиталистической" застройке необходимы цветовые пятна, разбивающие унылое, рачереченное прямыми линиями, давящее на психику "серое" городское пространство.

__________________________________________________________________

Может, в этом разгадка? "Идеальный город" - манящий рай. Город в кризисе - ад, где вместо бренчания арф раздаются щелчки бича. Пусть и "бича божьего". Кризис - вечная, перманентная проблема любого города, который живет. Он определяет стадии развития, выводя на край, и давая новый импульс развития, называемый "скорейшее преодоление острого кризиса".

В идеальном городе может жить только идеальный человек. Homo quardratus [(лат.) четырехугольный, то есть складный человек], как говаривали древние. Лишенный пороков, не тянущийся в притоны где эти пороки процветают. Homo faber [(лат.) человек-строитель] почкующий квадраты новых кварталов. Но где вы видели человека без пороков? В монастыре? Город - вечное скопище пороков, cloaca maxima [(лат.) великая помойная яма].

Идеальный город устроен с самого начала, это harmonia praestabilita [(лат.) предустановленная гармония], потому у этого "города будущего" все в прошлом. В тот самый момент, когда спланировали его, расчертили в уме и на бумаге, разметили на земле, заложили первый камень, возвели первый храм. Ибо не может быть иначе, без храма. Потому что прекрасное должно иметь зародыш, матрицу, ДНК. На практике строительства реального социализма современности оказывалось, что храм этот очень практичен - плотина какая-нибудь или завод. "Градообразующее предприятие". "Через четыре года здесь будет город-сад", где будет жить ровно столько людей, сколько потребно заводу. И все. То есть все прекрасное уже есть, и оно уже в прошлом. Остается прирастать одинаковыми домами протоплазмы.

И в идеальном городе, когда таковой в развитии своем дошел до реального предела, любой кризис станет непреодолимым. Жить в таком городе станет невозможно, а исправить будет ничего нельзя, только построить все с самого начала. Останется покинуть Город, что и сделали древние майя или кто там еще.

Гармонии

Что может быть противоположней трезвому расчету? Вовсе не хаос, но гармонии. Хаос, если верить Пригожину (а верить хочется), способен к самоорганизации, построению неких упорядоченных структур. Подобен Систем, поддающейся исчислению и дальнейшему воспроизведению. Гармония может возникнуть лишь однажды, причем особым образом: расчеты на уровне высшей математики (композиции, квантовой физики... etc.) вдруг сбиваются в кучу, по ним пробегает хаотическая дрожь - волна Высшего Хаоса, хаоса складывающего воедино, подгоняющего друг к другу острые углы схем. Так в семье, где все давно разложено по полочкам, расставлено по местам в жестком распорядке, с обязанностями каждого члена, в этой семье вдруг появляются дети всё вечно игриво ломающие и шаловливо крушащие. А у родителей радость на душе от неожиданно возникшей семейной гармонии, существующей до поры, пока дети не подрастут. Так и в большой семье замершего Города, пока не прокатит по нему волна жизни.

Гармония возникает. Скалькировать на бумагу ее просто, возможно даже понять, исчислить, вывести законы. Только повторить не удастся. Не сыщется иного подходящего времени и единственного для нее места. Гармония всегда единична, штучна, на то и гармония. Она дает людям новые законы счисления, правила охоты за новыми гармониями. Пищу для новых расчетов.

Расчет... Что может быть негармоничней? Человек исчисляет правильные, гармоничные пропорции, при этом впадая в известный самообман. "Я алгеброй гармонию...". Слова Сольери.

Для сколь-нибудь успешного приложения расчетов к практике необходима толика хаоса. Моцартианского всплеска. Иначе получится жестокий механизм уродующий все вокруг. Какая уж гармония в уродстве.

Большинство архитектурных шедевров готики, потрясающих своей удивительной гармонией... оказывается недостроенны, хоть строительство растягивалось на сотни лет - менялись стили, эпохи, вкусы. Кельнский собор возводился более 300 лет, но сегодня не закончен хотя бы наполовину. Тем не менее восхищает совершенством форм. Работы по достройке храма святого Вита в Праге "закончены" только в 1947 году. Пятисотлетний "долгострой". "Волна хаоса" размазана на половину тысячелетия прихотливой рукой истории. Видимое ныне совсем не то, что представлял в уме архитектор заложивший первый камень, сколь бы прекрасной ни была его архитектурная фантазия. Первоначальный замысел не доведен до конца, поскольку оказался гораздо грандиозней средств воплощения. Существующее ныне заставляет зрителя домысливать, дочувствовать не явленную часть замысла, вообразить изменение готикой пространства.

В китайской живописи большая часть изображения представляет незаполненное белое пространство - там "глаз отдыхает". Но "пустое пространство" го-хуа многозначней изображения: пустота не просто вакуум, она Дао, значит - Космос. Заполнение живописного пространства не только создание изображения - рисунка, но обрамление Пустоты, "рисование невидимого". Так и в недосозданном пространстве города начинает разыгрываться фантазия. Готические соборы взлетающими ввысь бесчисленными зубатыми шпилями словно впиваются и пронизывают плоть неба, заставляя воображать над ним переливчатые струи, тем самым заставляя видеть невидимый глазу сияющий мир. Несмотря на обилие шпилистых деталей, контрфорсов, аркбутанов, аркад, аркатур, сводчатых потолков, цветных витражей, при всем разнообразии готика очень скупа, лаконична поскольку строга формой.

Готические храмы задумывались "штучно", как сияющие своей красотой драгоценные строения организующие пространство вокруг себя. Словно изумруд в перстне, "алмаз в короне". Унылость бесконечной череды бытовых строений из века в век пристраиваемыми этажами вдоль улиц средневекового города словно толпы нищих или ландскнехтов. Полухаотическое сборище строений гармонию находясь в силовом поле собора.

Шли века, соборы "достраивались" одновременно богатели обыватели вокруг, росло желание обозначить свое богатство вмести с ним влияние сиречь власть. Хотелось жить уже не в обшарпанной и закопченной веками халупе - в аккуратном, сеющем чистотой фальверке или вовсе за ярко выкрашенным и усыпанным каменной резьбой фасадом. Возвращаясь домой можно было отметить про себя: "мой дом самый лучший", зная что лучший все же "дом божий".

Принцип прослеживается и в "малых делах". На каждой улице отмеченной долгим бытованием и многократными перестройками обычно стоит "самый красивый дом" - украшение всего ансамбля. Есть еще несколько домов, что хотели бы оказаться "лучше", но согласились на "не хуже". И подражают красоте лидера и спорят с ним, крикливо или тихо претендуя на индивидуальность, на особость. Принадлежащие единому стилю, эти здания в сочетаясь создают легкий диссонанс, скрытый сюжет соперничества придающий улице красоту и гармонию к вящей славе всего города.

Историк искусства Джон Раскин в книге "Семь светил архитектуры" утверждает, что от продуманной красоты здания исчисленной архитектором истинная красота, "художественная" возникает при внесении в нее случайности, что накапливается через сотни лет после окончания стройки. По Раскину время (проще говоря - разрушение) как истинный художник трещинами, патиной, плесенью и даже проросшими на стенах растениями придает созданию человека "поэтический вид". В идеале бы вообще любовался одними поэтическими развалинами, как это делали в XVIII веке, порой устраивая в парках некие возведенные муляжи развалин замков и античных храмов. В этом, без сомнения есть красота, но гармонии увы нет. Где-то внутри человек чувствует, что в построенном доме должны жить люди, иначе дом этот похож на труп. Именно жизнь, ее следы, закопченные стены, следы активной жизни, освоения человеком заумных выкрутасов архитектора, его "архитектурных излишеств" и как сейчас повсеместно "лаконизма", напоминающего выразительны лаконизм голых бетонных стен дота, именно жизнь и есть та "случайность", на поверку оказывающаяся закономерностью. Именно обжитой дом начинает дышать, жить, поскольку жизнь в него вдыхают его жители. Обживают пространство вокруг себя, вокруг дома совершая метаморфозу превращения мертвого в живое.

Гармония... Построим дом на семью - "уютное гнездышко". Закажем архитектору планировку, дизайнеру отделку, ландшафтнику садик. Все готово - готово гнездышко. И тут же надо вносить вещи, покупать новые. Ладно, все расставили, кое-как организовали, иногда даже по первоначальному плану расстановки мебели. Но время и место вносят свои коррективы: или места слишком много (про запас), или его недостает. Пустоты следует заполнить, заторы растолкать. Но даже самая правильно устроенная расстановка однажды приедается, чтобы обновить впечатления, надо делать перестановку. Появляется дети, а это всегда беспорядок. Им тоже нужно место, но, самое главное, меняется их возраст, значит меняется вектор семьи. Нет детей - семья стареет, возникают другие вкусы, отходят в прошлое бурные привычки. Стареет оборудование жизни, ветшают обои, шелушится краска, расшатываются двери, рассыхаются рамы. Дом сотрясают ремонты и прочие неурядицы.

Забиваются чердак и подвал, образуя вещную память дома. Дом вживается в место, в улицу, вживает в себя семью. Вокруг разрастаются деревья, гонят вдоль стен спирали стеблей плющ и дикий виноград. И вот, наконец, наступает краткий миг - всего несколько лет, когда у всякого прохожего, не говоря о гостях, возникает чувство белой зависти: "хорошо бы здесь поселиться". Гармония. Заметьте, отношения в семье пока не принимается во внимание, хоть внешний вид дома напоминает поговорку о "продолжении хозяев", но известно сколь обманчива внешность, сколь дорого стоит поддержание видимости чего-то. Не говоря уже о виде из окна, парадоксе, что вид дома доставляет больше радости соседям и прохожим, а сами хозяева такого дома вполне могут созерцать свалку или завод.

Один дом (квартира) уже замкнутая вселенная, что говорить о Городе, где таковых домом должно быть не менее тысячи. Да еще административные, общественные, складские и всякие иные служебно-декоративные здания. Рассчитай все идеально, город все равно вырастет, изменится, обретет облик подстать своей жизни, характеру. Старое устареет, новое состарится.

Есть несложные расчеты на уровне курьеза: что людям надо? Сколько бы людей не собралось вместе для достаточно долгого пребывания, им всегда нужно есть, спать, укрываться от непогоды, они будут болеть, влюбляться, рожать детей. Следовательно: на сотню человек (или близкое число) обязательно необходим один пекарь, и еще мясник, да еще зеленщик, обязательно нужен строитель, врач. И у каждого из них семья. Детям нужны учителя. Кто-то должен следить за порядком. Если разобраться, то окажется, что все нужны всем. Ну, найдется десяток-другой "лишних людей", "паразитов", при внимательном взгляде тоже оказывающихся кому-то нужными.

В известной абстракции si licet parva componere magnis [(лат.) если можно сравнить малое с великим], город предстает муравейником, где отношения в сообществе - всё, а каждый (кроме Матки) - ничто. Матка плодит яйца, няньки возятся с потомством, рабочие занимаются всем от добычи еды и прокладки ходов, строительства до проветриванья, сушки муравейника, выноса мусора. Солдаты стерегут, даже крылатые самцы-тунеядцы время от времени брызжут семенем. Вот она гармония!

На два или более миллиона вечно спешащих муравьев в муравейнике приходится тысяча ходов и несколько сот крупных перекрестков. Но никогда не бывает транспортных заторов и пробок. Причем никакой дорожной полиции и инспекторов. Почему? Ответ прост: муравей, в отличие от человека, начисто лишен чувства индивидуализма, у него нет желания обогнать идущего впереди, успеть первым. Коллективист во всем, мураш спокойно ждет своей очереди на перекрестке. Его внимание переключается, следуя вложенному в него чувству очень похожему на программу, на более важное дело, если произошло нарушение порядка. Как то: втащили слишком большой трупик жука для продуктового склада, произошло обрушение стенки общего жилища, если кабан или медведь сунул в него свою морду, если наступил лось иль человек, если пришел дождь, ураган, зима.

Это гармония насекомых. Их дом не доставляет им эстетического удовольствия. Возможно, таковое удовольствие им доставляет сам процесс жития в муравейнике. Муравьиный дом есть "машина для жилья"
существ с хитиновым покровом.

Расхожие аналогии всегда чреваты опасностью принять оригинальные черты за универсальную типологию, особенно если брать цивилизацию муравьев. Термин "цивилизация" здесь не преувеличение. Их биомасса в несколько раз превосходит "живой вес" человечества, распространены муравьи почти повсеместно. Их виды знают и кочевой образ жизни, и земледелие (растят съедобную плесень), и "скотоводство", то бишь - тляводство, их связанные подземными ходами муравейники могут тянуться на сотни километров, подобно городским агломерациям, хотя муравьи в сотни раз меньше человека и не ведают даже гужевого транспорта. Устройство муравейников вполне сравнимо по сложности со средневековым городом. Мало этого, они знают набеги и войны, когда крепкоголовые мирмики могут устраивать подобие геноцида другим видам. Всем своим существованием муравьи упрекают человека в глубокой не оригинальности, заодно подсказывая что Природа при всем своем многообразии и изобретательности весьма экономна в видах цивилизационного развития, будь то человек, муравей, термит или пчела. Не случайно коллективные насекомые появились гораздо позже динозавров и млекопитающих, и похоже, последним ничего иного не оставалось, как конкурировать с насекомыми на магистральном пути социального прогресса (4). В таком случае, мы идем с мелкими букашками нос к носу, а коммунизм членистоногие конкуренты построили давным-давно.

(4). Последние исследования палеонтологов доказали, что тиранозавры в последней эре динозавров охотились на травоядных монстров стаями, которые, в свою очередь тоже стали сбиваться в стаи. То есть и в их мир вошла социальная организация - динозавры параллельно с насекомыми пришли к коллективизму, что, однако, не спасло их от вымирания.

Муравьиная модель хороша лишь тем, что иллюстрирует отношения людей безотносительно места их обитания. Так сказать: "In puris naturalibus" [(лат.) в чистом виде]. Город - "большой муравейник", проникнутый тысячами разнообразных личных связей, семейных, социальных и прочих взаимоотношений, как, впрочем, любое человеческое поселение. Потому Город не очень годится для анализа, поскольку, для чистоты эксперимента надо брать наиболее простую, четко выраженную модель: семью в степи, изолированную деревню - Не-Город. Город неимоверно усложняет эти отношения, а не какая-нибудь трущоба, "фавелла" - аморфный организм, вроде остановившегося на свалке табора, где каждая клетка сама за себя.

Человеку никогда не достичь общественной гармонии. Всегда кто-то будет недоволен. Меньшая или большая часть, даже один единственный человек. В самой людской природе стремление к лучшему, лучшему для себя только возникающее из реального или мнимого недовольства собой. Возможна лишь иллюзия гармонии, что показывают разнообразные общины сектантов с их вечным медитативным самогипнозом о всеобщем и личном счастье, при реальности полного растворения в коллективном теле сообщества.

Вот один из ответов Города: человек идет в него за счастьем. Идет со своей мечтой о счастье. Идет от Природы, где он, следовательно, несчастен. Город - некий идеальный Небесный град, существующий в мечте, а не наоборот, как думают некоторые, что наши "Святые" города лишь проекция "Небесного града". Как известно, лишь устойчивые миры мечты, именуемые мифами, переносят с грешной Земли на небеса свои проекции (или прячут под землю свои пороки) с тем, чтобы однажды воплотить этот град небесный на тверди.

Всякий раз, закладывая новый город, мыслят его идеальным местом, новым "городом-садом". Но реалии всякий раз вносят свои коррективы, поскольку на мечту никто не ассигнует астрономических сумм. Потому всякий раз выходит то новая крепость - форпост колонизации или ядро обороны, то новая фабрика, в том числе фабрика оружия, то кузнеца кадров, то город-завод, то город-склад и город-биржа, то город-порт... Все хотят есть, потому вынуждены пребывать в заботах земных. Трудиться даже во граде Ватикане или во граде Мекка.

Град духовный, град небесный очень даже воплотим на Земле. Имя ему Монастырь. Чистая духовная жизнь, богословские споры, бдения, посты, моления. Храмы, библиотеки, хозяйственные пристройки, винный погреб (обязательный только для христиан - буддисты и суффии превосходным образом обходятся без него посредством развитых методик медитации). Отгорожен стеной от Мира, храним крепкой стражей. Все хорошо, только люди идут туда не жить, но служить Высшему Началу, потому детей не плодят, но забирают их от Мира. Выходит парадокс: жилище отшельников, деревня сплошных скитов. И чем-то все это напоминает тюрьму, зону с кельями - одиночными камерами, уставом жесткого внутреннего распорядка, иерархией, бесплатной трудовой повинностью, массой ритуальных действий, различного рода наказаниями, обетами безбрачия, покаяния, молчания ибо res sacrosanctae, extra commercium hominum [(лат.) вещи священные вне человеческого общения.]. Впрочем, здесь главное наказание - свобода: "Иди, нечестивец грешный на все четыре стороны. В Миру приживешься".

Град духовный бежит Града земного. Тысячи лет бежит во всех частях света, так и не став примером отцу своему - городу простых людей.

Город очень сложная структура взаимоотношений, куда вплетается множество звеньев, поддерживающих существование этого непростого каменного сооружения. Именно каменного, поскольку город есть основа, "краеугольный камень" цивилизации существовавшей с глубокой древности, основа вновь расцветшая в пору средневековья, в эпоху города-мира, замкнутого на себя настолько, что спокойно мог существовать в форме городов-государств, сотни которых были во все времена разбросаны по эйкумене, даже если подчинялись имперским или иным властям, имели внутреннюю автономию, или нечто похожее на нее.

Расцветшего, чтобы перерасти себя ко времени индустриальной революции и обратиться в теперешнюю "большую деревню".

Классическому граду средневековья необходимы золотарь и ювелир, каменщик и дворник, малеватель вывесок и иконописец. И так далее, поскольку в Городе живущим людям необходимо что-то поглощать в неимоверных количествах, обогреваться, проживать в известном достатке и комфорте, извергать отходы. Город - каменная оболочка людского организма так или иначе приспособленная для жизни этого организма. Сколь ни помпезен Град, живая материя, потребности реальной жизни всегда в нем превалирует.

Даже организован Город, как большая живая клетка: обвод стен с мембранами ворот и вакуолями складов. В центре на главной площади - управа-ратуша, и рядом другая управа - духовная, главный собор. Может присутствовать ядро-цитадель отдельное жилище власти, в ней непременно дворец, поскольку власть должна проживать в огромном символическом доме, показном, роскошном, богато украшенном и богатства прячущем. На всякий случай.

Непременный атрибут каждого города "часы на ратуше", на главном символе власти города. Именно времямерный механизм организуют движение времени а вовсе не Природа с ее убогими закатами и восходами, которые в городе не очень-то и заметны. Человек сам определяет здесь длину дня и ночи, то возжигая огонь то гася его и задергивая шторы. Ход часов подобно метроному задает ритм шагов горожан, частоту и продолжительность их встреч и прощаний. Без чувства времени, все ускоряющегося, дробящегося из времен суток на часы, минуты, даже секунды городской организм разладится, ток жизни его закупорится тромбами, погрузится в анархию, самого страшного испытания больших систем.

Всяк горожанин носит на запястье словно обод кандалов, словно непомерных размеров обручальное кольцо брачующее Город и индивида как дож Венеции обручается с Морем, маленький дубликат тех ратушных часов поминутно изящным и одновременно торопливым жестом поднося руку к лицу, отмечая очередную порцию только что проглоченного времени. Нетерпеливый взгляд на часы зачастую говорит лучше всяких слов, доказывая горожанину его самостоятельность. Нервический жест сухощавой красавицы, отвергающей назойливые ухаживания ловеласа. Неторопливо извлеченная из часового кармана жилетки седоусого старика серебряная луковица позапрошлого века, в момент боя курантов на городской башне - открытая и пустившая солнечный зайчик полированным донышком крышка часов, начало серебристой мелодии "Ach, mein lieber Augustin..." [(нем.) "Ах мой милый Августин, все проходит!"], сыгранной серебряным механизмом и прерванный захлопнувшейся круглая серебряная крышечка, на которой выбит барельеф, которому позавидовали бы иные дворцы. И непонятно, сверял ли сей старожил точность своих часов, или проверял по ним ход городских.

"Часы" не обязательно механизм, хоть круглый циферблат и бой курантов наиболее удобны. Может стрелять пушка или пробиваться китайские стражи в гонг на башнях, стучать деревянные колотушки, может трубить горнист. Какой угодно звук, изобретенный человеком, может отсчитывать ритмы биения городского сердца. Когда прокладывали первые железные дороги (разумеется, дело было в Англии), обнаружили, что в каждом городе отсчитываются свое время, что приход полудня мог разниться в соседних городках на час-два. И до поры, пока не понадобилось вводить единое расписание движения поездов, никто на эти мелочи не обращал внимания. Прибывая в новое место, путешественник сверял свои часы-луковицы со стрелкой на городской башне. У каждого города было свое время, пока государство окончательно не слилось в единый организм, установив единообразие в течении времени.

Городская каменная оболочка живет дольше, чем одно поколение людей, рост старых городов явление столетий, смены множества колен. И здесь было время подумать, подогнать все под общую меру. Так возникли стили, главное в которых архитектура. Тон задавали костел и ратуша (вертикаль, взлет, высшая точка), далее оформлялась главная площадь (горизонталь, плоскость) пристанище самых богатых и уважаемых граждан, что могли позволить себе более или менее просторные (следовательно, высокие) дома с архитектурными излишествами. За ними тянулись домовладельцы победней, остальным предписывалось различными самыми разнообразными правилами, установлениями, указами, рескриптами, которые городская власть плодит множество, поскольку эта власть наиболее грамотна.

Так возникли городской ансамбль, планировка, застройка. Центральный квартал превращается в "историческую часть города", хранилище его коллективной памяти живущей в камне, в отделке, в каждом сохранившемся раритете. Даже если не выжили первые здания, то остается жива планировка улиц.

Destruam et aedificabo! [(лат.) разрушу и воздвигну] Снести весь центр и отстроить все наново. Идея уж слишком коммунистическая, чрезмерно футурологическая, хоть и реализуемая во все формации и политические эпохи, но даже у коммунистов в Москве на неё не хватило сил. Изувеченный хрущебами, прошитый прямыми "проспектами будущего" город победил. Проще сносить здание за заданием и на месте его возводить новые. Этот метод и охраняет планировку первых улочек. Много ли осталось в Риме от его первоначального имперского величия? Колизей плюс еще с десяток развалин поменьше. Но сотни раз обновленный город хранит свою матрицу, святость своего места, вмещая то Папу, то Дуче.

Даже идеально рассчитанный, примерно устроенный город, как и один дом, живет под натиском времени, поглощаясь его хаосом. Нужны жирные кварталы богатеям, и под эту застройку самые удобные и красивые места. Нужны тленные кварталы горбатящихся на богатеев бедноты - в неудобья оврагов их, в каменистость пустошей, на склоны холмов - как умоститесь, так и ладно. Городу нужны как чистые площади, так и "отхожие места"-свалки, что вовсе где-нибудь на болоте, где только нежить и живет. Где-то недалеко устроено священное подобие свалки для почивших в бозе. Смиренное кладбище, город мертвецов.

Но время идет. Руины трущоб засыпали овраги, сровняли холмы, на месте болот возвысились курганы давно истлевшего мусора, кресты на переполненном погосте покосились. А новым богатым горожанам тесно в старых домах, и они теснят от центра бедноту, занимают ее место. Veteres migrate coloni [(лат.) выселяйтесь, старые владельцы].

Осваивают переполненные свалки, отвозя свежий мусор подальше на новую помойку, а старую уминают и трамбуют. Дольше всего сопротивляется кладбище, особенно захоронения богатых. Порой это отпор столь жесток, что приходится обходить очаг сопротивления, оставляя в центре города некрополь, то есть вообще дословно "город мертвых". Еще бы, ведь сопротивляется сама История, в лице своих исторических личностей, вкупе с Богатством, Святостью, Властью. Памятники в городе, это памятники мертвым (в основном), даже "вечно живые боги" на манер Нерона или Гитлера - потенциальные покойники. Окаменевшие, омедневшие, обронзовевшие мощи памяти былого величия.

Эта маленькая территориальная уступка прошлому лишь пядь сохраненной земли в победном наступлении. И вот уже над бывшим "двором нищих" выстроен дворец нувориша, а на малярийном болоте, бывшей свалке, возведена церковь. Почва плотно утрамбована паровыми катками, прошита пневматическими копрами, словно ветхая одежда, толстой иглой с крепкими нитками, железобетонными сваями, укреплена мостовыми, прочными фундаментами, пронизана венами дренажей. Где надо подсыпаны песок и щебенка, где-то заполнены бетоном пустоты, даже искусственно заморожен грунт. Словно и не было старых убогих кварталов, словно место взято само по себе из книжки по градостроительству.

Но хаос, если дать ему разыграться сверх меры, или забыть о нем может жестоко отомстить. По дну наспех засыпанного оврага (а на стройках как минимум половина работ ведется впопыхах) на глубине нескольких метров все еще пробивает путь упорный ручей, и мерный ток его вытачивает пустоты, угрожая поспешно возведенным дворцам провалом. Под засыпанной свалкой копит газы и гниль болото, пропитывая смрадной влагой самый прочный фундамент, заставляя новую церкву богатых проседать, уходить под землю и крениться из века в век. Неудобья так и остаются, по сути своей, неудобьями, какой мощной гранитной коркой их не прикрывай.

Историческая матрица выживает и в случае, если город устроен совершенно "рационально", как устраивали его древние китайцы: абсолютно выравнивая местность, определяясь с севером и югом, западом и востоком, прокладывая вдоль параллелей и меридианов улицы. Ровный прямоугольник расчерченного города, легко просчитываемый, так же легко управляемый, где квадраты кварталов вполне заменяемы, как камни в кладке. В таком городе только одна главная улица, она же считается единственной улицей, все остальные - лишь мертвые безымянные зоны между кварталами или домами.

Столь рационально и столь гениально просто устроенный город, тем не менее, подразумевал под собой идеальный организм: обязательный дворец в центре, в плане своем одновременно отображавшем всю вселенную и человеческую голову. Русла протекающих сквозь город рек (обязательный элемент Космоса, равно как и непременный элемент водоснабжения и канализации) хоть и забранные в жесткие русла, всегда упрямились, проявляя характер. Подобным образом вели себя сановники и купцы, все время соперничавшие в роскоши, хотя внешнему взору всегда представали только стена вокруг дома да ворота. То тут, то там стихийно возникали веселые кварталы и кварталы питейные, торговля с лотков всякой снедью равно и другими полезными товарами. Сколь упорно ни стремились китайцы тысячелетиями выстроить идеальный город, никогда этот план не удавалось довести до конца. Все время что-то мешало.

Во все времена практичные китайцы знали, что полная гармония достижима лишь в душе, а во внешнем мире жизнь всегда возьмет свое, что течению реальной жизни надо если не уступить, то поддаться, как поддается изгибам хребтов Великая китайская стена с совершенно одинаковыми башнями и абсолютно равным расстоянием между ними. От "идеальных" китайских городов потомкам остались лишь отдельные образцы дворцов, пагод, мостиков, павильонов, кумирен. Всякая старая столица славилась своими достопримечательностями и не походила на другую, хоть все строились по единому плану, выверенности которого позавидовали бы Кампанелла и Сталин.

Китайцы тиражировали свою столицу с завидным постоянством, всякий раз следуя избранной методе: перенося ее по сторонам света. Северная столица, Восточная столица и так далее, каждый раз повторяя первоначальную матрицу, и всякий раз убегая от своего детища.

Бежали не только от угрозы укрепившихся соседей, бежали от самих себя. От вросших в почву семейных и династических связей, от неизменно возникающей традиции кумовства, перерастающих в коррупцию, разъедавшей тело империи. Новое место - новый чистый воздух, молодые неиспорченные чиновники, "новая" планировка, поскольку старая "испорчена" естественными процессами роста города. В конце концов, столиц накопилось столько, что они стали "кочующими". Их больше не строили, теперь император перебирался на время из одной в другую по мере надобности. И столица была там, где он находился, всегда "в кармане", или, как тогда говорили: "в рукаве", поскольку у древних китайцев карманы были не в штанах, но в рукавах. "В стальном рукаве императора".

Вслед за "великим старшим братом" "закочевали" столицы соседей (корейцев, вьетнамцев, японцев), словно вставая поутру побродить по стране и устраивая себе ложе ближе к вечеру. Дотошным японцам, первоначально стремившимся устроить свою империю в точности "как в Китае", казалось, удалось воплотить идеал. Абсолютно без всяких скидок на "местный геомантический фактор" попросту сровняли все в единое прямоугольное, абсолютно ровное и идеально сориентированное по сторонам света поле и разбили новую столицу - Нару, согласно всем расчетам и профилям, отлично зная, какой срок жизни ей определен.

И столица воссияла, отсияла и погасла оставив после себя лишь несколько отблесков в великолепии древних храмов. Город Нара оставили без видимых внешних причин. Просто предопределенное ей многостолетним генеральным планом время вышло. Устроили новую: Хэйан, нынешний Киото, ничего не изменив в планировке. Слишком тщательное следование правилам внесло серьезное смятение в умы и в окружающий мир. За это пришлось расплачиваться столетиями смут, "бегством столиц" то в Камакуру, то в Эдо, теперешний Токио. Чтобы прервать вечное бегство столиц, равно пресечь смуту, мудрый и жестокие сёгун Токугава Эиасу придумал для Эдо вовсе иную планировку, уже не микро- и макрокосмы человека, но простейшую раковину улитки чтоб ползла она по спирали вокруг единого центра. Так и ползет эта улитка до сих пор словно "по горе Фудзияма" по некоторым оценкам став крупнейшим городом мира.

Лавры первенства у Токио оспаривает Мехико. Тоже древняя столица, импульс развития которой положен множеством жертвоприношений. Удар нефритового ножа, вырванное еще трепещущее в руках жреца сердце, брошенный в кактусовые болота труп. Конкистадоры прервали жертвенный круг, огнем и мечом прошлись по идеально распланированной столице, чтобы упорядочить ее по своему разумению.

Разумение это пришло из иной, римской, древности. От лагеря римского легиона - четкого квадрата Placa Major [(исп. и лат.) Главная площадь]. Именно таковую планировку предписывали эдикты католичайших императоров всем городам колоний. В таком городе удобней обороняться, в таком городе удобней всего управлять как прилегающей к нему провинцией так и самим городом-лагерем. С той поры жители новосветских латинских колоний немало удручены однообразием планировок полисов своего континента. Только Мехико не удалось обуздать. В нем до сих пор спорят древние планировки двух цивилизаций, рождая самый большой в мире Город. Впрочем, его пальму первенства оспаривает Токио.

Есть странность: как только человек прикладывает разум к городскому устройству он выдумывает примитивный город удивительно похожий на кассу с равными квадратами ящиков. Даже власть разума все равно остается властью, готовой по своей прихоти вынуть ящик из гнезда положить в него что-то или вычистить напусто. Ничего не изменится, останется порожний прямоугольник в регулярной структуре. Отдавая должное сцеженной веками простоте китайской планировки вспомним незатейливость планировки пуританской, каковая определила схемы почти всех американских городов, разбитых на квадраты и прямоугольники вовсе не из высшего замысла воспроизвести макрокосм человеческого тела, не из следования испанско-римским канонам, но из дешевизны градостроительства простоты и удобства сообщения. Все же вольность хаоса прорастает меж прямых углов нарезанных пронумерованными стритами и авеню: вверх-вверх, вниз-вниз. То downtown [(англ.) деловая часть города, отличающаяся обилием небоскребов], то пригород, то вновь что-то высокое. Ни одного равного здания, гимн индивидуализму, словно кочки травы и проплешины на неравно политом и дурно удобренном поле. Естественный рост вертикалей.

Всегда возможно изобрести и возвести нечто новое. Прогресс, новые веянья добавят еще лучевую развязку "перспектив" - диагоналей, чтобы не так резко было поворачивать, пробираясь с одного угла города на противоположный. В центре зажигается "солнце - "площадь Звезды", освещающее все дальние уголки города. Власть "короля-солнца" должна излиться на каждого, запечатлевшись в парижских улицах навечно. Идея кампанелловского "города Солнце" задуманного для будущего утопического далека пришлась по сердцу просвещенным монархиям тому же "Королю-солнцу". Возможно что исчисленной утопией отсекающей все лишнее проще управлять чем бурлящей сутолокой спутанных улиц и переулков, где строят дома вдоль протоптанных ослами извилистых закоулков, и не видит и не планирует ничего дальше угла своего квартала.

И утопия расцветет перетекая то в стиль имперский, то империалистический, то в тоталитарный, пока не придет время "свободной" планировки времен Ле Корбузье в "рациональном" смысле которой, в хаосе современной застройки сам черт ногу сломит.

Разобраться сложно пока не придут военные стратеги и скажут: "Это мы попросили архитекторов создать "современные" районы, поскольку современность это не только технологический комфорт, но, прежде всего - новейшие средства поражения. В таких районах, может, жить не очень удобно, зато обороняться хорошо. Сектора обстрела просчитаны, район вполне устойчив против артналетов, бомбежек, даже ударную волну атомного взрыва разобьет, закрутит - основная часть зданий выстоит. Развалится половина домов, но другая-то устоит сохранив живую силу. Безопасность важней всего, особенно когда безвозвратно канули в лету времена крепких городских стен, бастионов, глубоких рвов. Для порядка мы еще пройдемся суровой manu militari [(лат.) воинской рукой ], раскидаем здесь и там бомбоубежищ, крепких надолбов, нароем пожарных рвов, колодцев, проложим туннели, построим подземные железные дороги и заводы".

Человек нормальный в ужасе отшатнется от такой удивительно бесцеремонной правды. Но военные неожиданно разразятся несвойственными им исполненной поэзией строкой одного из самых страстных "певцов войны" Макса Юнгера: "Я понял: города похожи на сон. Они могут исчезнуть в одну ночь"... и ничего не останется кроме руин, но тот старый город, его вековые здания и мощеные улицы будут жить в глубине памяти, подобно памяти о давнем сне. Генералы уточнят: это он написал, узнав что союзная авиация в одну ночь стерла с лица земли исторический центр его родного старинного германского города. Что вы хотите? Чем больше город - тем больше мишень. Концентрация потенциалов экономических, производственных, финансовых, транспортных, моральных, культурных, ну и людских конечно. Идеальная мишень. Кидай бомбы ковром "по пятну", не промахнешься. И каждая бомбочка окупится: если человека не убьет, то дом разрушит, а дальше пожар все пожрет. Все эти гамбурги, любеки, роттердамы, сталинграды, токио, герники. Так что большой каменный город - самая хрупкая вещь во время войны, беззащитная как младенец. И только мы (военные) можем его спасти, организовать грамотно ПВО и ПРО и прочие разнообразные защиты, которые надо организовать заранее. Vis pacem, para bellum [(лат.) Хочешь мира, готовь войну].

Подобно бухгалтерам выставят список стертых с лица земли городов только за две большие войны ХХ века, с подробным количеством жертв. Присовокупят Хиросиму и Нагасаки. Напомнят и о старинных и вновьпостроенных разрушенных землетрясениями, пожарами, наводнениями, цунами, ураганами, извержениями вулканов городах, ведь они тоже в какой-то мере в компетенции военных. Во всяком случае в ликвидации последствий. Так что не выпендривайтесь, мирный обыватель, города очень хрупки, их надо всячески укреплять, защищать, организовывать с "точки зрения гражданской обороны", равно и обороны военной.

Обыватель посмотрит список, ужаснется: как это на свете вообще остались города, почему он путешествуя по Европе то и дело попадает в тихие городки с кривыми мощеными улочками, вымытыми особым шампунем, с уютными домиками-фальверками, крошечными площадами с древними фонтанами. Откуда у человечества такой запас городов, если столь много их было разрушено? "Мы их отстояли!" - слукавят военные. - "Будем строить новые укрепления, да так, чтобы были они не очень заметны и не слишком вам мешали". "Как?! Снова жить на потенциальном поле боя?!" - придет в ужас обыватель. Ему-то подавай город-парк с удобными магистралями, стоянками, магазинами, местами культурного и не очень досуга. Человек цивилизованный захочет замешать в одну кучу удобства, красоту и чистый воздух, зелень и технические новшества. И еще, по возможности, чтобы из окна его квартиры не стреляли. Ему нужен современный город: огромная "машина для жилья". Спланированная для человека, под его сегодняшние представления о жизни. Ему подавай окна на юг, чтобы в него влетали солнечные лучи, а не пули или снаряды.

"Стороны" немаловажное место в городе. Кварталы, районы. Своеобразные города в Городе. Это и классовая структура и профессиональная. Наследие древности и средневековья. Часто, в добавок, национальная. Гетто. Но, прежде всего, территориальная. Географическая.

Редок город без реки. В известном смысле город это оазис по той простой причине, что множеству людей нужно много воды. Вода зыбкая, текущая субстанция, символ изменчивости, перемен, времени. "Град на водах" парадокс, периодически становящийся реальностью. Реки-каналы артерии, вечное украшение города. Там где лодки, не нужны телеги и кони. Непроложенная, самотекущая, вечная дорога.

И град, поддавшись течениям, делится на "зареченских" и "тутошних", поскольку "тут" это Центр, где пребывает власть. Заречье - территория второго сорта, Ист-Энд, что стремится всеми силами опровергнуть это утверждение, при этом абсолютизируя свои отличия, свою самость. С прагматичной точки зрения заречье всегда было равнинным предпольем цитадели, основной части города, главного городского холма. Серьезно эту часть города никто оборонять не собирался. Отсюда чувство обреченности зареченских, их повышенная отчаянность. Их анархизм, демократизм, противостояние власти.

Цитадель всегда на холме: Caput mundi [(лат.) центр вселенной ] - "на пупе Земли" замок вознесенный ввысь смотровыми башнями. Что лучше обозревать? Ширь, простор. По законам географии другой берег ровен, как стол, от того заливаем паводком. Почвы там зыбкие, нетвердые, надежного дома не поставишь. Рисковость населения проявляется и здесь: кто на дом не потратится, тот и потерять его не очень боится. Купчики, стремящиеся быстро обогатиться. Время подгоняет до очередного наводнения или нашествия. И деньга зашибается быстро. Вокруг рискового народа копошится иной люд, спорый на работу для нужд торговли. И заречье растет, как на дрожжах. Народ пришлый, городские чужаки, с которых спрос только на умение.

Власть, любящая стабильность, взирает на дальний, плоский конец города, как на источник потенциальной угрозы. Что за народ там? Не ждать ли бунта? Не перейдут ли мост кулаками помахать? Не попросят ли поделить власть, сообразно нажитому богатству? Нет, не дадим. Мы коренные, исконные. Наши прадеды сей град основали, нам в нем и хозяевать. Тем временем, пока власть раздумывает, из-за реки перебираются в аристократические кварталы "денежные мешки". Из чувства самосохранения. Поближе к спокойствию, излучаемому силой власти. Нет гармонии в мире людей.

Но если река делит город на две равные части, на Буду и Пешт?

Отлежащие и прилежащие друг другу кварталы и гордятся своей оригинальностью, подчеркивая, и стыдятся ее, поскольку район это multum in parvo [(лат.) многое в малом или "малое в целом" ]. Город соперничает своими частями, и соперничество это порой, перетекает во вражду, в стычки и прирастает ими. Соперничество придает городу динамику, определяя ее нескончаемое своеобразие. Квартал - подобие города, со своей властью, со своим народом. Но если присмотреться, то нечто подобное можно увидеть и в соперничестве улиц квартала, домов на улице, квартир в доме, и так до атома, до каждого отдельного горожанина. Фрактальная зависимость, очень четко отраженная и вовне. За пределами города земляки почти родня, но тоже правило и для волости, губернии, области. Дальше - больше: поданные государства, население материка. И все же, главное Город, малая родина, поскольку внутри города существует свой круговорот и человек перемещается по его телу с изменением своего статуса. Выбирает себе новое жилье в соответствии с новыми условиями и возможностями. Меняет одну квартиру на другую, один архитектурный стиль на иной.

Ансамбль. Архитектура и структура. В замкнутом стенами пространстве чтобы построить новый дом, надо снести старый, да еще долго возиться со строительством, таская бревна и камень от ворот до стройки по узким улочкам. Проще перестраивать фасады и наращивать этажи. Новый век - новый этаж. История застывает в камне, чтобы самой строить город по своему образу и подобию.

Здесь опять возникают гармонии. Гармония застывает в камне знаком нового парадокса: человек, так и не сумевшей прийти к гармонии в обществе, откладывает ее на потом, для будущих поколений, чтобы дивились удивительно слаженному стилю городских архитектурных ансамблей, красоте и уюту старых улочек, продуманности коммуникаций. Чтобы толпы туристов из других городов глазели на дворцы, площади, храмы и скверы Флоренции, Парижа, Лондона и сотен иных мест.

Временами гармонии называют правилами градостроения, коих множество. Один из сотен известных примеров: размер окон соседних домов, их ритм и разброс должен быть одинаков. Иначе здание, даже очень красивое само по себе, разрушает гармонию площади или улицы. Примеры можно множить, вспоминая десятки школьных правил, начиная от "золотого сечения" и эвклидовых теорем. Перечисление пропорций бесконечно: соотношение длины и ширины улицы и высоты домов, отношение освещенных и затемненных сторон... Впрочем, люди часто путают разницу между симметрией и гармонией.

И, странное дело, выпадающее из ансамбля строения, особенно уродливых форм, не стоят долго. Подчинясь особому закону, они исчезают. Время историческое весьма надежный и справедливый судья. Это всеобщий закон красоты.

Давно замечено психологами: у большинства красивых людей более добрый характер, им легче находить общий язык с окружающими, легче жить. Просто красота выступает дополнительным располагающим фактором, люди, особенно противоположного пола, стремятся к контакту с ними, предлагают свои услуги, часто вполне бескорыстно. Увы, от некоторой "тепличности" жизни красавцев и красавиц обычно у них не слишком развит интеллект. За ненадобностью в жизни, раз все им дается легче и проще. "Красота это страшная сила".

То же правило действует в приложении и к рукотворной и всякой иной красоте. Удачно созданное строение уже само по себе сокровище, поскольку на его постройку потребно больше времени, средств, мастерства, расчета, таланта. Уродцы создаются быстро: тяп-лап и готово. В них меньше прочности, продуманности, они мозолят глаза, смущают умы, возбуждая желание снести все к черту и построить на этом месте нечто более стоящее. Потому кривострой идет под снос в первую очередь, его разрушают и свои, и пришлые враги, и верховные власти. В нем неудобно жить поскольку все "на соплях", а некрасивый дом не вызывает радости у жителей и они с радостью переменят жилье при первой возможности, от того не слишком заботятся о сохранности и украшении своего жилья при жизни. Вот только и жизнь их становится от этого таковой, словно написана начерно, без заботы о каждом дне. Неказистое разрушается само будучи оставленными и заброшенными. Это не исключает что охочие до скорых денег спекулянты недвижимостью возведут взамен старого уродства новое - столь же быстро.

Красивые здания становятся достопримечательностью города, законной гордостью горожан, даже оправданием их неправедной жизни: "зато у нас есть вот это". И с "этим" не поспоришь, если Кельнский Дом или Кремль стали визитной карточкой города. Их хранят, берегут, подновляют и реставрируют. Здания становятся городскими святынями. Святынями красоты, задающими изначальный стиль Городу, вольно или нет заставляя подгонять под главный архитектурный эталон всю застройку, не вписывать его в архитектурный ансамбль, но вписываться в его неповторимый стиль.

Новые строения, порой, задают новый тон городу, меняя его стиль или со временем врастают в него. Как Эйфелева башня вызвавшая бурю возмущений, вещь дорогая и абсолютно никчемная в момент своего создания, постепенно врастала в силуэт Парижа становясь то смотровой площадкой, то огромной антенной, то метеостанцией, то сигнальной вышкой, даже подставкой под рекламу автомобилей "рено". Сейчас вопросов не возникает: зачем башня? Зачем городам их символы? По современным меркам Эйфелева башня архаична, смотрится раритетом из-за кружева конструкций. Раритетом не столь древним как башня Пизанская, но и не столь "молодым", как небоскреб Empire State Building.

Вопрос сакральный: вертикаль и плоскость. Мир горний и мир дольний. Отношения с богом-духовной сущностью, устремление к нему и дерзкий вызов богам одновременно. Отношения с Местом, по сути, с языческим божеством - genius loci [(лат.) гений места ], и врастание в него, и поглощение, растворение в протоплазме Города. Духовный вопрос, весьма далекий от сущности человеческих отношений, отвечающий на вопросы сторицей: куда расти Городу ввысь или вширь? Строить ли зиккураты, башни вавилонские или расползаться удобными для семейной жизни одноэтажными пригородами. Какие символы и знаки человек изберет для организации пространства вокруг и как (хаотично или абсолютно упорядоченно) это пространство организуется?

Главный храм города Центральный Собор - главное жилище Бога на земле. Самая любимая игрушка людей, самая большая безделушка. Автор не ставит перед собой задачу переписать наново трактат "О пользе безделушек", лишь вспомнить некоторые его положения.

Что есть безделушка? Вещь не приносящая прямой практической пользы. Игрушка для взрослых. Демонстрация какой никакой роскоши, возможности "позволить себе" бесполезную вещь. Плюс эстетический момент, в этом случае "безделушкой" становится всякое искусство. Стоп!

Безделушка - вещь без которой можно спокойно обойтись, разбить ее, потерять. Вроде бы ничего не изменится. Основное свойство её нарочитая необязательность. Именно отсутствие практической пользы лишает безделушку обязанности что-либо делать, "практичности", "удобности", заставляя лишь имитировать нечто, что позволяет воплотить в ней какие угодно фантазии.

Воплощенная в предмете фантазия предназначена возбуждать эту фантазию в других, в зрителях. Глядя на копеечный сувенир из дальнего края можно вообразить всю страну, ее жителей, климат, нравы, культуру. Конечно это будет вовсе не та реальная страна, скажем Индия или Турция, но фантазия о ней, воплощение своей мечты об экзотике. А на что способны люди с разбуженной фантазией? На очень многое, на Великое в том числе. Развитой фантазией человек отличается от всех иных животных. Он может представать все что угодно: дальние страны, подводный мир, космические бездны. Повелевая своей фантазией, человек становится хозяином пространства, Мира, Вселенной. Он может вообразить прошлое, и, что еще важней - будущее, становясь властелином времени, переносясь во времена далеко отстоящие вперед от его физической кончины. Человек может эту фантазию запечатлеть, затем спланировать свое будущее и осуществить свой план. А для запала этого процесса необходим некий кристалл запускающий механизм фантазирования. Ergo - безделушка вещь стратегически наиболее ценная в человеческом обиходе. L'imagination gouvrne le monde [(фр.) фантазии правят миром].

Какова главная фантазия человека? Бог! Безотносительно есть он или нет, как он выглядит или не-выглядит, бытует или не-бытует религия все равно остается фантазией на тему Бога. Поскольку до конца постигнуть божество возможно только став им. Все остальные уровни постижения все равно остаются уровнями догадок и эмпирий о неизвестном. Трансцендентное божество вообще завернуто в бесконечное множество слоев фантазийной материи. Deus nobis haec otia fecit [(лат.) Бог даровал нам эти досуги].

Вполне естественно самые фантастические сооружения, самые фантазийные творения посвящены Ему. Храм, будь он жилищем божества, местом общения с ним или просто местом медитации по определению должен отличаться от всех окружающих строений. В нем все необычно, все иное, фантастическое, священное, божественное. На сакральное не стоит скупиться чтобы бога не обидеть, не стоит копировать в храме обыденное жилище. Храм следует украшать, окружать божество невиданной роскошью, услаждать его взор затейливой, наполненной тайными знаками золоченой резьбой. Созидание "от противного" (обыденного), воплощение самых невероятных фантазий.

Где и как иначе возможно воплотить дорогостоящие архитектурные проекты, опробовать новации, отточить мастерство? Как веками скопить умение, довести архитектуру до уровня искусства, воплощающуюся в ажурные своды, тонкие шпили, огромные купола, что постоят столетия? Дойти до полного слияния архитектуры и религии, когда каждая пропорция, всякая колонна и колоннада, амвон, арка, розетка и фасетка, фриз, карниз, архитрав - весь этот антаблемент, любой завиток сообщают нечто о мироздании, Боге и его матери, о Космосе?

Кто заплатит каменотесам, скульпторам, живописцам, витражистам, краснодеревщикам, златошвеям, ювелирам. Храмы, случается, возводятся столетиями, наполняются сокровищами беспрерывно. Ни один купец, ни один король не может позволить такой роскоши. Максимум на что раскошелятся - на фамильную часовню или "церкву". Но всякий имущий может зазвать к себе храмовых мастеров, обладающих бесценными знаниями, построить и для себя нечто попроще, но все же напоминающее Дом Божий.

Удачные решения складываются в стили, воплощенные фантазии приобретают канонические формы, скопленные богатства порождают власть. Возникает канон, следовать которым принуждает церковь, но, прежде всего, вера. Кощунственно строить жилой дом в подражание храму, тем не менее властители, эти "наместники бога на земле", строят дворцы по образу и подобию, а уж за ними все, кто сколь-нибудь чем-нибудь властвует. Вот уже в углу купеческого дома стоит сундук готического стиля, а на воротах красуется оберег замаскированный под античность, фигурка святого или распятье. Вот уже строители храмов возводят городские ворота, башни. Так храм вслед за духовным миром вокруг (церковный приход) организует вокруг себя само пространство, оказавшееся неподвластным построениям власти.

Процесс этот не столь прямолинеен. Порой рачительные горожане понимают, что слишком много вложили в храм, что можно использовать его в иных целях. Как укрытие, как форт во время нашествия (тогда начинает довлеть романский стиль), то вдруг в припадке мистических фантазий их потянет вознестись на небеса иглами готики, то вновь обратят храм в барочный дворец где каждый увесистый "завиток" кричит о своем "поганом" родстве. Языческий дворец христианского бога в котором мессы и проповеди перемежуются комедией del'arte и операми весьма вольного содержания. То устроят в церкви место собраний, торгов, политические клубы.

В конце концов горожане оставят богу богово, цезарю цезарево, себе понастроят опер, театров, синематографов, музеев, библиотек, галерей, клубных зданий, цирков, ипподромов, игорных домов, ресторанов, кабаков, борделей и мест политических собраний. Разложат свою духовную жизнь по полочкам, увеличив количество каменных безделушек до бесконечности. И никто уже не заметит, что во всех них есть что-то неуловимое от церкви.

Жизнь переваривает, адаптирует, приспосабливает мечту под себя. Пространство ставшее городом. "Почва" старательно укрытая мостовыми и асфальтированными тротуарами. Град из камня и высушенного дерева всеми способами уничтожает стихию голой земли, оставляя ей только парки и газоны, со специально натасканным дерном, привезенной издалека землей смешанной с компостом.

Тщетно. Став организмом, город сам начинает существовать по законам жизни. Он пожирает пространство, расползаясь вширь, заглатывая пригород, близлежащие деревни, мызы, слободки. Насытившись на время, город становится лакомой добычей, потому отгораживается от мира стеной, что, как ремень стягивает располневшие телеса, заставляя расти городские строения ввысь, приращивать этаж за этажом. И так до поры, пока гармония вновь не нарушится, пока высоте строений станут безнадежно узки проходы, улицы, все коммуникации. Переросший город начинает отравлять себя, устает от себя, сам себя душит.

Тогда ничего иного не остается, как строиться extra muros [(лат) вне стен], возводить новые просторные здания, прокладывать широкие улицы, разбивать клумбы и сады. Тело города разрастется, наполнится соками богатства и придется строить новые дальние валы, на них новое кольцо стен. Законы тела, язычество земных богов роста и плодородия. Внутренняя, старая стена станет обузой, и растворится, переварится во чреве города, оставив о себе память в кольце, и названиях улиц на нем. Вековые кольца на спиле городского пня.

Что может быть практичней фортификации? Всякая ошибка, недосмотр, просчет может оказаться роковым, принести непоправимый вред, гибель всему городу. От того всякая защита прочна, не терпит лишнего, пустых фантазий. Кажущаяся нам изящность старых стен, башен, башенок и шпилей, на самом деле выверена досконально. Даже прилепившаяся сбоку круглая башенка - "чистый декор", на самом деле беседка для часового, что мог укрыться от дождя и снега, не отвлекаясь на ветер, сырость, стужу от несения дозора. Даже выступ на стене, словно выехавшая наружу комната с отдельной крышей и окошечком, всегда удивительно к месту прилаженная к стене. Это туалет, с открытым очком в ров, чтобы стража не гадила, где приспичит, не бегала присесть в закоулке, отвлекаясь от неусыпного бдения, не отравляла Город. Высокий шпиль - сигнальное устройство с взлетающими ввысь вымпелами, значками, подающими воинские сигналы. Чем сложней зубцы на стенах, тем удобней для всякой обороны, для скрытой стрельбы, для полива вражеских голов кипятком и горящим варом. Все продумано, на все случаи пробиты стоки и устроены покатые крыши, на скат снега, равно чтобы упавшие камни и горящие брандскугели скатывались вниз, не чиня ущерба, на отвод дождевой воды, чтобы стены стояли вечно, чтобы ничего не мешало, не текло за воротник, не подмачивало дорогую амуницию, разумно устроены брандмауэры, поскольку si ferrum non sanat, igis sanat [(лат.) "что не вылечит железо, то излечит огонь"]...

Даже изукрашенные каменной резьбой арки ворот, вроде бы чистое искусство, несут глубокий военный смысл: город во владении герба навечно, потому это не тряпка, не вывешенный щит. Каменный герб на века, чтобы знал враг сколько средств затрачено на оборону.

Ворота - стык миров, пограничная зона Города и Мира, военного (стража) и гражданского (обыватели). За воротами опасность, беззаконье, разбой. Сколь часто город оглашался истошными криками: "Hannibal ad portas!!! Catilina ante portas!" [(лат.) "Ганнибал у ворот!!! Катилина у ворот!"] Внутри порядок, уют, достаток.

Но представьте себе на минуту ночного стража запирающего большим ключом городские ворота в сумеречную пору. Как он поворачивается, с каким прищуром смотрит. И куда смотрит? Потом кладет ключ в карман, хлопает по нему и со спокойной душой идет в караулку. "Спите жители Багдада, в Багдаде все спокойно!" Но! Quis custodiet ipsos custodes? [(лат.) Кто будет сторожить самих сторожей?]

Город со стенами в пору ночную превращается в тюрьму, в грешный монастырь без Бога. Все жители суть его узники запертые в своих каменных домах-бараках, комнатах-камерах. За безопасность сполна уплачено свободой. Парадоксально, но именно средневековые города-тюрьмы назывались и являлись на деле "вольными городами", гарантирующими наибольшее количество прав и свобод. Свобода внутри стен, к тому же обеспечивалась и гарантировалась в основном кошельком: расходами на стены и стражу, еще более - обильными податями сюзеренам.

Здесь все заключены: и бургомистр, и титулованные особы, и бюргеры-буржуа-мещане (что о разных языцах ведется от одного значения "горожанин" да и превращается в примерно одно и тоже), блюстители, стражники и жулики, священники и стряпчие, гулящие девицы и девицы на выданье. Всех уравнивает скрипучий, лязгающий поворот ключа городских ворот. И всяк горожанин ведает, что Тюрьма это Судьба.

Потому ворота, тонкая перегородка между мирами Покоя и Хаоса прирастает слоями: ров с подъемным мостом, предвратные укрепления, воротные башни. Само укрепление очень скоро превращается в подобие шлюза, состоящего из камер-засад.

Крепость тоже может уйти из города, превратившись в замок. Человек Военный слишком буквально понимает заповедь my house is my castle [(англ.) мой дом - моя крепость], зная только что "моя крепость - мой дом" означает поселение из одних башен и стен, где все жилые помещения - казармы, где казематы забиты основной утварью военного - оружием. Жилище Силы в чистом виде. Пристанище самодостаточной власти, возвышающейся над округой, подобно готическому костелу. Хотя в практических возвышаться ему надо для лучшего наблюдения за округой, надзором за приближающимся противником который не сможет навязать или сколотить столь высокие лестницы, чтобы взобраться на донжон. Порой, при известном развитии архитектурного искусства, замок оказывается красивей иного собора. Идея власти земной, практичность соперничает с властью духовной, с полетом фантазии. Противоположности сходятся воедино, как в аббатстве Сен-Мишель и во многих прочих, как это сплелось в поздних (по меркам средневековья) замках Луары где эстетика укрепления уже лишенная военного смысла превращается в манифестацию Просвещенной Власти.

Но, странное дело, современному взгляду остатки старинных укреплений представляются чистым декором лишенным всякого военного умысла. Вслед за этим впечатлением рождается представление о прошлых веках как о чем-то игрушечном, детско-юношеском, романтически - куртуазном.

Трудно представить в век ракет, танков, авиабомб и автоматических винтовок как можно было сражаться только копьем и щитом, как можно стрелять только стрелами на сто шагов, как можно биться на винтовых лестницах короткими мечами, резать горло врагу в закоулках. Когда враг глаза в глаза. Когда чудом техники считались катапульта, баллиста и еще более экзотическая фрондибола.

Идея защиты в Городе проникает повсюду. Защитившись прежде всего от непогод, люди строят крепкие дома и амбары против главного своего врага - иных людей. My house is my castle и каждый дом становится крепостью, чтобы и от воров, и от мстительных соседей, от самоуправных властей, а доведется и от пришлого супостата. Главные улицы рассыпаются лабиринтом переулков с множеством поворотов, углов, за каждым из которых может встать баррикада, из каждого окна пролиться кипяток, с каждой крыши падать черепица. Крепкие двери, запираемые на ключи комнаты, прочные ставни и сальные решетки на окнах, дубовые, окованные железом сундуки, а то и сейфы, тайники в стенах, где шкатулки, набитые коробочками со всякой драгоценной бижутерией. Истинная крепость бюргера.

Улочки словно артерии и вены кровотока организма. От артерий "сок жизни" движущийся к капиллярам, все уже и уже превращаются в узость тупиков, куда не только удобно затискивать врага, но можно развивать контратаку, поскольку отбиваемые пяди мостовых будут все шире и шире, словно витки раковины вылезающей на свет божий улитки.

Сытое брюхо, набитый живот, гарантированный достаток, надежно укрытый от напастей вот дом среднего горожанина, крепкого бюргера. Язычество исповедуемое телом, независимо от того чего жаждет душа в данное время. Горожанин - богач в глазах деревенского жителя. Город - сосредоточие богатства, набитый сокровищами каменный сундук, капище прожорливых языческих богов, требующих ежедневных обильных приношений diis ignotis [(лат.) неведомым богам], жиреющий и поглощающий окружающие пашни, холмы, болота.

Богатство, разлившись вширь, тем не менее тяготеет к центру. Там, чуть в стороне от власти и от главного храма, вырастает его живое сердце - биржа, бывший рынок. Рынок без товаров, что лежит на дальнем складе на окраине или в чулане у некого иностранца живущего за семью морями. Продаются и покупаются не сами товары, но только бумажки с их названиями и количеством. Вокруг биржи раздуваются финансовые легкие с вакуолями конторок-офисов, нарастающими этажами деловых небоскребов. Это не духовное устремленные ввысь - к Богу, не зубчатые готические шпили, воздушные шары церковных куполов или свечки минаретов. Это не башни власти, возвышающиеся для обозрения окрестностей, символизирующих незыблемость иерархий. Еще более демонстрация возвышения над всеми, поскольку главная услада монарха, его привилегия обозревать свою державу, смотреть на макушки своих подданных сверху.

Нет - небоскребы делового центра сплошь набитые клетушками контор-офисов это стопка монет. Рядом еще одна и еще, и еще вырастают по мере приращения капиталов. Силуэт центра современного города (с его эталоном - Манхэттеном) более всего напоминает столбцы биржевого индекса, ленту индикатора. Там люди не делают ничего осязаемого не пишут картин, не мастерят поделки, не ставят опытов. И при этом у них нет ни минуты свободного времени, поскольку "time is money" [(англ.) время - деньги]. Они постоянно что-то что подсчитывают, плодят бесконечные бумажки, просматривают нескончаемые таблицы индексов, беспрерывно кому-то звонят, принимают партнеров, спешат на деловые встречи, они не съедят завтрак, обед и ужин в простоте, даже не выпьют кофе - обязательно в компании обсуждают нечто важное за пережевыванием бифштекса. Занятие понятное всем горожанам: люди "делают деньги". Небоскреб - столб богатея-столпника взгромоздившегося наверху, демонстрирующего всем свои возможности, поскольку добрая вывеска - реклама солидности, залог вечности богатства. Вспомните название центрального собора Нью-Йорка? Это вам и сами обители "большого яблока" затрудняться назвать. Поскольку соборная площадь "города Желтого Дьявола" - Wall Street [(англ.) Уол-стрит], а Главный Собор - Биржа.

Богатство, наживаемое в самом сердце города, тоже может его покинуть и уединиться procul negotiis [(лат.) вдали от дел] в самых живописных диких уголках, в благоприятном мягком климате. Устроит жилище так, как укажет фантазия не стесненная религиозными догмами или предписаниями и обязанностями власти. Не стесненная ничем, изукрашенная всем, что можно купить за деньги. Дом мечты со всеми возможными удобствами только для себя.

Богатство разобьет вокруг экзотический парк: цветущие растения со всего мира означают власть над флорой. Плавательный бассейн - власть над водной стихией. Каменная ограда - власть над твердью, огромные очаги каминов - власть над стихией огня. Непомерных размеров кухня с холодильниками забитыми яствами со всех концов света овощи, фрукты, коренья, мясо самого тончайшего вкуса, дичь, битая птица, рыба и fruit de mare [(фр.) "дары моря" - морепродукты], экзотические орехи, сласти, прочие деликатесы, не говоря уже о винном погребе стоящем целое состояние - всласть над плодами и тварями земли, воды и воздуха. То есть власть над самой Жизнью могущей быть проглоченной в один момент за обильной трапезой. С моря дует сирокко заставляя трепетать опахала пальмовых веток... ветер нетребовательной свободы, свободы покоя и наслаждения.

Называется такой дом виллой. Идеальный дом, наполненный предметами искусства, роскошью, яствами. И современная вилла на Багамах по сути ничем не отличается от виллы императора Веспасиана на Капри.

Одно в ней плохо: хозяину постоянно надо возвращаться в место, откуда сбежал. В свою тюрьму. В ненавистный Город с его теснотой, зажатостью, суетой, чтобы в нем приращивать капитал.

Нет в мире совершенства. Только что возникшая гармония тут же разрушается безудержным ростом или налетом на зажиревшее тело голодных соседей. Потомкам останутся только осколки гармоний, некогда достигнутых в вечной борьбе и взаимном плодотворном сожительстве Природы, плодящейся и размножающейся, Разума стремящегося все упорядочить, всюду посеять рациональное зерно, Фантазии вечно устремляющей то ввысь, то вниз. Ну и Господина Случая, самой закономерной вещи под небесами.

И неожиданно гармония возрождается словно на пустом месте. Но "пустым" его можно назвать лишь условно, ведь Город успел стать местом с названием, говорящим само за себя. Это имя собственное, уже непонятно чем определяемое: архитектурой, историей, традициями, жизненным укладом, нравами и темпераментом жителей. "Париж" это не столько место во Франции, сколь особое состояние, вселенная, раскладываемая только на такие же символические части: Монмартр, Монпарнас, Лувр, Эйфелева башня, Елисейские поля, Плас Пигаль, Сорбона, Нотр Дам де Пари и так далее in infinitum [(лат.) до бесконечности].

Старых зданий остались единицы, первого камня не сыщешь, планировку сто раз переменили, темп Города изменился, а большинство исторических событий остались в памяти только чудаков-старожилов. Но осталось иное - характер горожан, хоть и они, в большинстве своем, потомки приезжих. Город переделал их по своему образу и подобию, сплотил в единую массу, и теперь всяк с гордостью бьет себя в грудь, утверждая свое стародавнее родство с Поселением.

Комментарии: 2, последний от 11/12/2007. © Copyright Хлюстов Михаил Владимирович (TGurgurov@yandex.ru) Размещен: 05/12/2007, изменен: 17/02/2009. 127k. Статистика. Монография: Философия		Ваша оценка:
Аннотация: (популярная антропология, написанная свиньей) Post scriptum к повести ћРеквием по Ниф-Нифу или Три поросенка-3Ћ.

Хлюстов Михаил Владимирович : другие произведения.

Ученые досуги Наф-Нафа. Часть I