Цзен Гургуров : другие произведения.

Реквием по Ниф-Нифу или "Три поросенка"-три

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Году Свиньи посвящается. Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет СБ 5469 3800 6920 3585


  
  
   Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет СБ 5469 3800 6920 3585
  
  
  
   Году Свиньи посвящается.
  

РЕКВИЕМ ПО НИФ-НИФУ

ИЛИ

ТРИ ПОРОСЕНКА III.

   Cum commento(1)
  
  
   Появление.
   На появление кабанчика в Городе никто не обратил особого внимания, кроме полицейского на углу Главной улицы и Проточного переулка. Однако полицейский никаких активных действий к поимке оного поросенка не предпринял, поскольку имел на то свои резоны. Во-первых, гоняться по заполненным гуляющим народом улицам за маленьким юрким созданием значило выставлять себя посмешищем в глазах гражданских, тем самым уронить честь мундира и подорвать престиж городской полиции. Во-вторых, через несколько минут мимо Проточного переулка должна была проследовать карнавальная процессия цеха булочников и кондитеров, а такого зрелища представитель закона пропустить никак не мог. Таким образом, чувство долга было соблюдено, путем предпочтения дела незначительного более важному, что дало возможность представителю свинячьего племени и далее спокойно разгуливать на свободе.
   По приметам, автоматически запомненными блюстителем порядка, хрюшка был хоть и молод, да разодет. Все подозрительные места прикрывали тирольские штанишки. Между лопушистыми мохнатыми ушами зеленела швабская шляпа с тетеревиным пером. Все свидетельствовало в пользу версии о том, что кто-то из карнавальных шутников обрядил свинку на альпийский фасон, подтрунивая над швабами или баварцами, а то и над всеми немцами. Следовательно - поросенок не сбежал от владельца, а просто был частью карнавального шутовства и поэтому официального повода к задержанию не было, разве что за умаление национального достоинства немцев, которых развелось в городе видимо-невидимо. Но, в конце концов, кто-то мог просто подшутить над соседом.
   Поросенок разоделся в пух и прах вовсе не для пущего веселья гуляющей толпы. Вырядиться подобным образом его заставила врожденная предосторожность. Бархатные штанишки и накрахмаленная рубашка с короткими рукавами, шляпка с пером были нужны для сокрытия бурых и желтых полосок вдоль хребтины, выдававших его принадлежность к кабаньему племени. Поросенком его можно было назвать только в силу возраста. В Город он попал по очень важному делу и носился по улицам вовсе не из праздной поросячьей радости. Кабанчик вертел в разные стороны пятачком, пытаясь уловить след знакомого запаха. С детской наивностью
   (1)- (лат.) с комментариями.
  
   провинциала, решившего покорить Город, кабанчик ворвался на мощеные тротуары, на заасфальтированные проезжие части улиц. И сразу будто ослеп. Вернее, сделался подслеповат ровно вполовину, хотя собственно зрение здесь особой роли не играло.
   Кабаны, как самая чуткая часть свиного племени, видят неважно, зато обладают исключительным слухом, равно как и нюхом, который и позволяет улавливать сочащиеся из глубин земли запахи, находить сокрытые в толще почв грибы, коренья, давно затоптанные следы хищников и многое другое, известное только кабанам. Кабан "видит" сквозь землю даже с закрытыми глазами. Твердь земная исключительно проницаема для его бурого пятачка. Город плотной и резко пахнущей асфальтовой корой закрывает эту прозрачность, как лед скрывает воду от баклана, как тучи скрывают от человека звездное небо.
   Но к чему горожанину небосвод? Только как источник свежего воздуха (впрочем, этот источник - ветер), постоянная угроза непогоды (горожанин, в отличие от селянина, мечтает только о ясном небе и обижается на всякие там дожди, выпадение снега, прочую непогодь, которые всегда так некстати). Небо горожанина - иллюзорное спасение от клаустрофобии квартир-ящиков в открытых сверху тоннелях, называемых улицами и переулками, напоминание о существовании свободы, простора, воли, космоса. Потому суетный житель города привык не замечать неба.
   Подоспевший поросенок тыкался во все углы, пытаясь найти запаховые подсказки на поверхности. Иногда встречал любопытные ароматы недоеденных сосисок, шоколадных кремов и конфет с трюфелями, леденцов, крендельков с марципаном, жутко сухих, как опавшие дубовые листья чипсов, жвачки, растаявшего мороженого. Был вечер праздника с большим гуляньем, поэтому всюду попадались лакомые остатки. Поросенок наткнулся даже на почти полную кружку темного пива, по неосмотрительности зазевавшегося гуляки поставленную на минуту прямо на асфальт. Этой густой сладковатой жидкостью поросенок и утолил жажду всех ранее съеденных острых сосисочных соусов. Легкий хмель вызвал столь же легкое головокружение, заставив забыть про запахи опасности, разом обрушившиеся на его голову. Как то: противные запахи автомобильных выхлопов, резкую пороховую вонь праздничных петард и фейерверков, напомнивших ему о поре осенних охот, острое амбре, исходящее от снующих всюду потных человеческих ног, леденящее поросячью душу плотное воздушное желе, образованное дезодорантами и моющими средствами. Этот дух сделался привычен, даже чуть экзотичен. Что нельзя было сказать о других запахах, исходивших от углов домов, размеченных многочисленными кобелями. Обоняя очередной такой угол, свин невольно начинал быстрее перебирать ножками.
   Вконец утомившись, кабанчик принялся подыскивать укромное место для ночлега, почтя за лучшее отложить поиски до утра. Спать на голом городском камне или зарыться в кучи мишуры ему не хотелось. Кабанчик поднял острую мордашку вверх и начал интенсивно втягивать воздух обеими ноздрями. Наконец он учуял отголоски запаха пожухлой травы и кустов, развернулся и засеменил за мелкими облачками запаха, то сгущавшимися как туман, то мгновенно рассеивавшимся и таявшими, а то и вовсе пропадавшими. Игру в поиски выиграл свин, очутившийся у ограды Центрального парка, примыкавшего к кольцу Бульваров. Миновав загородку кабанчик побрел, уже не принюхиваясь и не разбирая дороги во тьму, подальше от света фонарей, поближе к сырости прелых листьев. Опьяненный неожиданной свежестью, окончательно уставший он мгновенно остановился и плюхнулся как стоял, на мягкую травку газона. Ощутив нечто знакомое, но неуловимое, кабанчик мечтательно зевнул и закрыл глаза.
   Сон его оказался короток, глубок и, одновременно, чуток. Роскошные уши то и дело поднимались и вслушивались в резкие звуки далекого праздника. Знакомое оказалось запахом, которой все усиливался, по мере того как менялось направление ветра, достигнув в своей силе пика, пересилившего сон. Поросенок вскочил, не мешкая совершил быструю пробежку вперед, после чего огляделся вокруг и принюхался. Перед ним лежала небольшая кучка свиного кала, издававшая знакомый запах. Кабанчик завизжал от радости, забегал кругами, несколько раз подпрыгнул, когда взял след. Теперь его ничто не могло остановить. Он летел, подобно скаковой лошади, тем плавным, чрезвычайно быстрым бегом, который отличает бег кабанов.
   Не сбавляя скорости, влетел кабанчик в колонну танцующих самбу. Прекрасные голые пятки танцовщиц не остановили его и на долю секунды.
   Даже когда какой-то шутник, ловкий парень, дернул за мохнатый метельчатый хвостик, в надежде потешить толпу поросячьим визгом, подобным вою корабельной сирены, кабанчик только подпрыгнул, развернувшись в прыжке на сто восемьдесят градусов, больно куснув потную, измазанную чем-то неприлично липким, ладонь, отчего площадь огласилась ревом укушенного диким бродячим животным. Поросенка тут же след простыл: он упорно держался знакомого следа, который привел его в тихий, укромный квартал в центре города.
   Поблуждав немного среди темных гранитных громадин, кабанчик добрался до нужного подъезда, двери которого были заперты на цепочку. Но не таков наш герой, чтобы остановиться в двух шагах от цели. Кончик переднего правого копытца он засунул в дверную щель и надавил. Щель разошлась, дав возможность втиснуть туда мордочку, зафиксировать разъем, просунуть ногу внутрь и постучать по мраморному полу копытцем. Заспанный швейцар снял цепочку, выглянул на улицу, тем самым, дав возможность кабанчику юркнуть между расставленных ног и припуститься вверх по лестнице. На пути оказалось последнее препятствие: запертая на замок дверь, оказавшаяся не по силам даже кабанчику. Как ни зацеплял ее, ни стукался, не подкапывался (он так старался, то забрался под коврик у двери) - дверь не поддавалась. В бессилии отступил и с ненавистью уставился на препятствие, будто собираясь протаранить его с разбегу. Вдруг в нижней части двери поднялся латунный лючок, и наружу высунулась темная упитанная морда. Секунду понюхав пятаком воздух, морда открыла глазки и изрекла: "Заходи".
   Кабанчик не заставил себя упрашивать и скользнул в амбразуру лаза для животных. Глаза его резанул яркий свет.
   - Не беспокойся, я один дома. Хозяйка гуляет.
   Щурясь на яркий свет, в
   епренок осмотрелся в просторном холле, устланном мягкими плетеными подстилками. Его названный братец Наф-Наф - декоративный карликовый йоркширский боровок стоял между хрустальным напольным бра и серебряными мисками эпохи Возрождения.
   - Э! Да ты, вижу, времени зря не терял. Уже успел приложиться к городским соблазнам. Да братец-то мой оказывается epicuri de grege porcus(2). Желуди принес?
   - Немного в нагрудном... набрюшном кармане. Ну, здравствуй, братец!
   - Привет. Ты надолго?
   - Как получится. Дело у меня к тебе.
   - О делах после. Сегодня праздник.
   и братец Наф-Наф грациозно принял вертикальное положение и зашагал в гостиную к низкому, стеклом крытому журнальному столику, уставленному бутылками и вазами с фруктами. Братец Ниф-Ниф (он же кабанчик) затрусил следом. Наф-Наф плеснул в широкие стаканы виски "Четыре розы", сдобрил жидкость кубиками льда, поставил стаканы на пол, скатил мордочкой со стола несколько апельсинов и ананас.
   Братья встали по кабаньи и принялись лакомиться по-свински. Наф-Наф первым делом схрустел лесные желуди, Ниф-Ниф отхлебнул из бокала. Пойло ему совсем не понравилось, разве что запах был неплох, зато йоркширец смаковал виски с видом знатока. Потом поросята треснули ананас, выели начинку, закусили апельсинами. Довольные ужином, хрюшки плюхнулись на подстилки и заснули, предварительно самодовольно похрюкав. Свинская гулянка кончилась. Кончился день.
  
  
   Их История.
  
   С той памятной поры, когда Наф-Наф обварил волка в кипятке, прошло довольно приличное время: века два или три. Чудесная троица давно разбрелась своими путями, верные своим натурам.
   Надо заметить, что поросята с рождения проявляли недюжинные способности. Поскольку родитель их неизвестен, а мамаша давно почила в бозе в желудках в виде отбивных и колбасы, родословную и породные линии поросят никто не отслеживал, есть основания предположить чудесность их происхождения и появления на свет. Родились они тройкой (случай сам по себе уникальный для плодовитых свиней) резвыми тупорылыми поросятами, но уже сызмальства проявили склонность к высоким материям и строительству.
   Здесь автор вынужден немного поколебать основы восприятия стереотипов моих героев широкой, как читающей вслух, так и внимающей публики (т.е. людьми как вообще не придающими никакого значения сказкам - сиречь родителями, так и слишком легковерными - сиречь детьми): Ниф-Ниф вовсе не был тем лентяем и трусом, каковым описан в сказке. Наоборот, являл во всем великолепии образец отчаянного храбреца и усердного трудяги, более всего на свете ценящего свободу и простор, любящего перекочевывать с места на место, не связывая себя условностями строений, поэтому обитал в лесу, где опасностей и трудностей хоть отбавляй. Нуф-Нуф всему предпочитал сытость и уют, дровяные строения более всего тешили его зажиревшую душу, от того поселился в теплом деревянном доме (летнем свинарнике) средь дубравы.
   (2)- (лат.) Поросенок эпикурова стада.
   Наф-Наф же действительно отличался терпением, предусмотрительностью и ... трусостью. Ходят упорные слухи, что деньги на постройку дома, навыки каменщика и особую мудрость он получил от масонов. Но у автора нет особых оснований утверждать подобные вещи.
   Итак, после известного приключения, поросята недолго резвились вместе. Ниф-Ниф вернулся в лес, благо теперь ему действительно был "не страшен серый волк". Через некоторое время он совершенно одичал, стал попахивать дичиной, покрылся густой шерсткой изукрашенной темными полосками.
   Нуф-Нуф подался "в люди", где был отловлен и поставлен в теплую деревянную подклеть на откорм.
   Наф-Наф, решивший продолжить образование, устроился в бродячий цирк ученой свиньей. Его несколько раз воровали, из зависти к его недюжинным способностям, еще пару раз его выкрадывали цыгане, хотевшие полакомиться жареной поросятиной. Один раз Наф-Наф перегрыз связывающие его ноги веревки и был таков, во второй раз умный свин обыграл весь табор в карты, выиграв и кибитки, и лошадей, и все золотые зубы. Пребывание в роли цыганского барона ему скоро наскучило, как и вообще кочевая жизнь, он покинул вольное племя, никак не хотевшее с ним расставаться и пытавшееся его всячески умилостивить ворованными в округе молодыми пораськами, сочными яблоками, картошкой и даже собственноручно добытыми из-под земли трюфелями. Несмотря на все просьбы, Наф-Наф отбился от кочевников, пристав учеником к известному астрологу.
   Тут-то всю разбредшуюся поросячью компанию и настигло написание сказки. Удивительная штука человеческая популярность. Сотни, тысячи, десятки миллионов детей, искренне переживающих за строителей различных домиков, излучают невинные флюиды жалости и умиления, чудесным образом действующие на розовобоких героев, вновь и вновь возвращая их в пору вечного поросячьего детства.
   Поросята сочли эту популярность несчастьем.
  
   Ниф-Ниф
  
   Ниф-Ниф о ту пору обзавелся жесткой бурой щетиной, светлые полоски сделались еле заметны, начал прирастать жесткий калкан, наружу вылезли острые кривые клыки: парень давно числился в подсвинках и, даже, принял участие в первом осеннем гоне, где его здорово уходил на поединке секач пятилеток. Однако одна молоденькая, отбившаяся от какого-то гарема свинка проявила к Ниф-Нифу нежные чувства. Кабанчик перешел в ранг настоящих, особо резко пахнущих самцов и уже грезил о славе главного лесного вожака с самым большим гаремом.
   Но сказка коварно разрушила его планы: запах улетучился, щетина облезла, вновь сменившись мягкой шерсткой, клыки выпали, жесткие искры в глазах погасли. В кабаньих стаях он попал в иерархию поросенка без матки, то есть никого, ни на кого и ни на что претендовать не мог. Волки его не очень трогали, видимо храня генетическую память о судьбе своего обваренного предка. Гоняли его по лесу лисы, иногда медведи и росомахи, особенно ловчие псы человеческих охот. Большой опыт и природная смелость позволяли Ниф-Нифу легко избегать опасностей.
   Особенно тяжело приходилось ему зимой, когда длинными холодными вечерами сказку "Три поросенка" читают повсеместно, для придания вечеру большего уюта. В это время у Ниф-Нифа выпадали остатки щетины, розовели бока, укорачивалась морда. Бедняга проклинал все на свете, пуще всего же словоохотливых сказочников, обрекших его на вечные зимние страдания ради потехи розовощеких человеческих детенышей. Тогда Ниф-Ниф строил "соломенные" домики, покрывал их снегом и забирался внутрь. Надобно сообщить доблестному читателю, что кабаны действительно строят подобие шалашей, настригая осенью вокруг лежки прутья с широкими листьями, на которые наваливается снег, получается что-то вроде временной берлоги. Тепло и незаметно. На болотах кабаны подрезают сухой камыш и хрусткий сухой тростник. Так что такие укрытия действительно с некоторой натяжкой можно назвать соломенными домиками.
   Ночами его охватывали уныние, грусть. Чуткий нос его не улавливал ничего, кроме запахов снега и бродивших вокруг хищный зверей, которых он, конечно, не боялся, но от сознания их присутствия где-то рядам было немного не по себе. Тоску усиливало знание о смерзшейся земле и застывших в ней сладких кореньях, почти переставших излучать запах, поэтому исчезнувших от него до весны под снежным настом. Разорять же запасы белок, кротов и мышей он решался только в случае крайнего стеснения в желудке (все же он был необычным кабаном).
   И грустные мысли посещали его: "Почему мир устроен так несправедливо? Почему вынужден я терпеть муки голода, холода, тоску одиночества? Ни одна живая душа сейчас не думает о моих страданиях. Им всем на меня плевать. Они, видите ли, все еще переживают за меня тогдашнего, жившего в травяном домике. Чушь! Я бросился наутек вовсе не со страху, лишь бы упредить волка, сообщить об опасности Нуф-Нуфу, который-то и наложил в штаны. И меня не хотел выпускать из своей деревянной западни, де, одному ему страшно. Я же собирался еще известить Наф-Нафа. Лишь когда с деревянным домом было покончено, оба мы припустились к каменному замку. Нуф-Нуф увязался за мной от большого страху, не было решительно никакой возможности отвадить его. Он не кабанчик, как я. Мы - кабаны, тут же разбегаемся в разные стороны и прячемся. Да и как такого увальня бросишь?
   Все потом исказили, приписав все заслуги Наф-Нафу. Не без некоторых на то оснований, конечно. Однако, побеждает не тот, кто отсиживается за крепкими стенами, тот, кто действует. Кто измотал волка в гонке по лесу? Запутал, закрутил ему мозги до такой степени, что он перестал соображать? Кто, в конце концов, заманил его на крышу, место не самое подходящее для привыкшего к плоскому миру зверя?
   То-то и оно! Чего вздыхать, все и так ясно. Теперь истинный герой лежит на мерзлой земле, лишенный теплой шкуры, калкановой брони и самого главного кабаньего достоинства - клыков. Совершенно без возможности сыскать пропитание. К весне от меня один скелет останется: ни жира, ни мяса. Бока впадут, желудок усохнет. Придется заглатывать всякую дрянь, лишь бы заработал желудок. Шарахаться от каждого куста. А схватки? Какой боец я тогда буду? Без сил... Эх!
   Вздыхал о своей судьбе Ниф-Ниф долго, лишь бы время скоротать, вдыхал до тех пор, пока не уверял себя в утверждении: он сам избрал свою нелегкую долю и не променяет ее ни на сытость Нуф-Нуфа, ни на богатства, комфорт и славу Наф-Нафа. Единственное, что продолжало его бесить, так это грубое вмешательство в его судьбу людей. Как абсолютно свободное существо, Ниф-Ниф не желал никакого постороннего (даже чудесного) вмешательства в свою судьбу, не требовал и не прощал к себе ни участия, ни жалости.
   Тогда он просовывал пятачок наружу и долго смотрел на ночное небо. Небо нравилось кабанчику, особенно звезды, никогда ничем не пахнущие, лишь приятно поблескивающие, как паутина с каплями росы по утрам. Так он однажды смотрел на город, впервые раскинувшийся перед ним в низине среди ночной тьмы.
   Однажды брат Наф-Наф дал ему посмотреть на звезды через теплые стеклянные льдинки. Он увидел клок синевы, усыпанный белой пылью и зернами. Небо распалось, раскололось. Теперь то Ниф-Ниф знал, что и город хорошо наблюдать только издалека, как наблюдают комариную суету звезд. Именно отсюда, из земной норы, только и можно окинуть мироздание единым оком. Понять, как звезды превращаются в снежинки, тихо кроющие землю мягкой снежной пеленой, как снег превращается в воду, вода сбежит ручьями и обернется туманом, из тумана выйдут облака, из которых падают капли дождя, что зимой, замерзая, вновь превращается в звезды, снова просыпающимися снежинками.
   Но в воду снег превратится только весной, когда могучее солнце растопит наст. Мир вновь наполнится запахами жизни, птицы начнут нести ароматные вкусные яйца, дождевые черви превратятся из ледяных палочек во влажные жирные струйки мяса, бесконечным шевелящимся ковром пронизывающие почву, когда сытные грибницы сплетут свои нити с корнями трав и дерев, сосущими из земли влагу и гумус, гонящими их по своим бесчисленным стебелькам и стволам вверх, растворяя сладкие зимние отложения.
   Вверх, вверх! К трескающимся почкам, к распускающимся цветам в гуще которых будут рыться шмели и пчелы, а по листьям поползут толстые гусеницы, грызущие плоды, черенки, ягоды, в которые превратился весенний цвет, сладкие и кислые ягоды, толстые сочные корни, мягкие спелые желуди, осенью упавшие на землю и лежащие в осенних дубравах кучами.
   И не надо будет копаться в земле, перепахивать рылом болото в поисках сладких корневищ рогоза, не надо будет ловить молодых птенцов и мелких зверушек. Спелая ягода осыплется кучами, забродит, распространяя сладостный запах хмельного, который свинья предпочитает всем другим, зная толк в выпивке и доброй закуске. Осенний пир - блаженство, счастье, бесконечная пьянка и обжорство. И боятся никого не надо: кабанята подросли, вошли в возраст огула, старые кабаны выпустили клыки. Ни один зверь не сунется, ведая, что кабан и без того лют, а оторванный от блаженства, да еще выпивши вообще непредсказуем и страшно буен во хмелю. Набросится не разбирая ни пола, ни возраста, ни количества врагов и наведет такого шороху - только держись.
   Хвала тебе, осенняя пора! Можно блаженствовать, наслаждаться, наращивать под кожей запасы жира и калкана, готовясь к осеннему гону. Можно будет часами гурманствовать на мягком ковре красной опавшей листвы, неспешно размышляя о мудрости мироустройства, где есть свобода, счастье и лишенный эгоизма разум, предназначенный лишь для созерцания целокупности вселенной.
   Теплые мысли согревали Ниф-Нифа, и кабанчик засыпал одинаково готовый и проснуться, и не проснуться - окоченеть на следующее утро. Умиротворенный гармонией мира он вовсе не боялся смерти.
   Так, во всяком случае, думал кабан. Что его картина мира немного отличается от нашей, человеческой, так в этом ничего удивительного нет. На то они и звери, чтобы видеть и ощущать мир иначе.
   Временами, когда тоска делалась совершенно невыносимой или возникали опасности чрезвычайные, Ниф-Ниф отправлялся проведать братцев.
   Нуф-Нуф
  
   Нуф-Нуф не усложнял свою жизнь приключениями. На подворьях у крестьян катался сыром в масле. Гладкий и румяный, задорный, но не слишком шаловливый, с особой породистой формой рыльца и пятачка, обещавшей разборчивым хозяевам большие привесы к осени первосортного бекона, пышущий здоровым настолько, что любая эпизоотия оказывалась ему нипочем - он всегда ходил в любимчиках у хозяев.
   Любовь эта всякий раз оказывалась коротка. Роман начинался по весне, ярко расцветал летом, когда беспечный Нуф-Нуф резвился на зеленых сочных лужайках, хлебал из полного корыта, гонялся за бабочками, охотился за трюфелями, пинал по скотному двору навозные шарики, а вечерами приставал к дородным свиноматкам. В общем, жил - не тужил. Ближе к осени хозяев начинали мучить сомнения: "Где привесы? Где толстые слои сала, перемежающиеся тонкими слоями мясца? Почему порась почти не растет?". В это время поросенок становился тихим, осторожным, предпочитая лугам - дубравы, полные грибов, желудей и ягод, однако и кормушкой не брезговал. К ноябрю хозяева обычно полностью разочаровывались в своем любимце и переводили Нуф-Нуфа на молочную или пивную диету, по своему вкусу, в надежде полакомиться нежной поросятиной. Но плохо они знали брата хитрого Наф-Нафа. Ко дню Святого Николая у Нуф-Нуфа разыгрывалась "рождественская лихорадка". Он уменьшался в размерах (не без участия любителей детских сказок, надо полагать), покрывался сыпью и красными пятнами, высовывал из пасти распухший язычок. Пятак его становился жестким и сухим, на ощупь начинал напоминать кошачий язык. Хозяева переносили его из хлева в теплый чулан на мягкую подстилку, где поросенок наслаждался покоем и заботливым уходом все рождественские праздники. А когда обессилившие от еды и выпивки, хорошо отоспавшиеся селяне начинали готовиться к весенним работам, беззаботное розовое создание напоминающее диванный валик, приветствовало их во дворе радостным похрюкиваньем. Весной его продавали на откорм другим простакам.
   Нельзя сказать, что от Нуф-Нуфа хозяевам не было вовсе никакого проку. Умел он мастерски отыскивать трюфеля, правда, делал это без большой охоты, поскольку знал: все найденные драгоценные грибы окажутся в корзине хозяина. Добывание трюфелей было делом чести, ради подтверждения своей принадлежности к касте земледельцев, разрывающих шкуру трав и вечно роющих землю ради приискания пропитания. Доказав это и себе и новому хозяину, с неохотой отправлялся искать пейзана попроще, благо таких на селе большинство, о тонком вкусе трюфелей не ведающего, или не видящего в них особого толку.
   Изучив за долгое бытие особенности деревенской жизни от зерна до корки, Нуф-Нуф прекрасно вел игру на слабостях хозяев, их умиления живностью, порой становился иному бюргеру лучшим другом, живя у него долгие годы, охраняя его подворье лучше любого цепного пса или римского гуся, служа предметом тщеславия и талисманом достатка. Однако всему на свете предпочитавший покой и уют Нуф-Нуф не избегнул превратности веков. Сколько пришлось пережить пожаров свинарников, сколько повидать деревень, выгоравших дотла, сколько раз поросенка пыталась изловить бесшабашная солдатня, умыкнуть свинокрады, сколько раз пытались зарезать подвыпившие хозяева, которым приелась курятина и вдруг захотелось устроить праздник по случаю убоя свиньи, даже ученый математике Наф-Наф не мог бы перечесть всех опасностей, выпавших братцу. Видимо, длань сказки хранила сельского порося от напастей, позволив сытно жить там, где все было предназначено только на убой, заклание для простого или праздничного стола.
   Он перевидал столько разных орудий, столько способов забоя скота, что и счета им не знал. Но память эта жила в его сердце. Тогда его запросто отирали от лоханей прожорливые свинки, порась начинал беспокойно носится по двору, хлестаемый прутиками мальчишек, норовивших оседлать его на манер скакуна. Нуф-Нуф забивался в самые дальние и темные углы хлевов и подклетей, стоил и свинарников, зарывался в прелую солому и пытался заснуть.
   Но сон не приходил. В темноте перед взором его памяти вставали бесчисленные весенние и осенние драмы убоя, вереницы обоженных на кострах свиных туш, еще недавно бывших его друзьями и подругами. Зловонье паленой щетины смешанный со смрадом прогорелого в огне жира, капающего с сжимающейся и твердеющей шкуры, перемежался в его мозгу в диким воем заживо ошпаренных просят, предсмертным хрипом зарезанных, в черепе стучали равномерные тугие ударами палками отдающиеся тяжелыми всхлипами - то люди перед убоем избивали свинью, чтобы кровь приливала в жир придавая салу нежно-розовый оттенок.
   Туши с выпавшими языками и безжизненно подрагивающими, навсегда опавшими ушами деловито перемещали люди, манипулируя большими и малыми ножами, стальными крюками и веревками, тазами с кровью, вязанками требухи, трепещущими сердцами, темной печенью, мотками кишок, кошельками желудков, розовым салом...
   Перед взором маршировали бесконечные вереницы колбас: кровяных, пряных ливерных, вареных и полувареных, сваренных в масле, в сале, в кипятке, частоколы копченых деликатесных сервелатов, тонких и жестких, красные на срез салями, мартанделла, колбасы в толстой кишке, похожие на огромные личинки толстые братские могилы всех убойных млекопитающих: свинины, конины, говядины и телятины, баранины, только козлятины не помнил он в колбасах; похрустывающий бекон тонкими ломтиками в яичнице к завтраку, серая буженина в сэндвичах, розовый карбонат, шейка, ячуга, брыжейка, шпигованные салом ножки; сало соленое, сало копченое, сало подваренное с чесноком и обваленное в черном перце с солью, остро пахнущий красным перцем и сладковатой паприкой шпик, кипящие в жиру потроха, хрустящие желтые шкварки; мясные кнедлики, паштеты из свиной печенки, тушеные почки со сладким луком и сладким перцем, бефстроганов из сердца, маринованные языки, языки вареные, жаренные, соленые; копченая грудинка, корейка перевязанная остро пахнущими закопчеными веревочками, окорока, словно строй виолончелей в оркестре, солонина, раздвинувшая границы мира, поскольку во все времена являлась основной пищей парусного флота; твердый, как красное дерево, хамон - копченость по-испански под херес, кржски пршут, вкус которого столь же жесток, как название, пармская ветчина, белые сардельки к пиву, ставшие символами наций и сдвинувшие мир до размеров обеденного стола, длинные тонкие сосиски к молодому вину, ко дню рождения, к свадьбе, к похоронам; поросята фаршированные, заливные, с хреном, с тимьяном, с кашей, в сметане, в трюфелях, в апельсинах, в яблоках, молочные порося румяной хрустящей корочки с помидором в пасти, туши на вертеле (слава богу - в основном дикие кабаны), шипящие над углями шашлыки, барбекю с капающими с мясистых пропеченных ребер ароматными коричневыми каплями; свинина в кисло-сладком соусе по-китайски, разложенные на изумрудных листьях банана куски свиньи по-полинезийски, запеченной в большой земляной яме под большим костром, японская тонуцу-кацуредзу (она же "тонкацу" - японцы любят все сначала запутать и усложнить невероятно, чтобы потом придти к искомой простоте - в общем, просто отбивная с тонко нарезанной редькой и едким васаби, похожим на замазку); свиные ножки - пища епископов, тронутые черным свежемолотым перцем поросячьи мозги разложенные на тартинки - тающая во рту закуска гурманов под тонкое белое вино, дрожащие в религиозном экстазе прозрачные холодцы, студни, заливное, слоистые рубцы, розетты, рулька, волованы, фрикадельки, шницеля, эскалопы, ромштексы, отбивные, рубленые котлеты с луковым соусом сбрызнутые густым виноградным соком, разварная холодная свинина с французской с тертым орехом горчицей под водку в заиндевевших хрустальных рюмках, горячие венгерские гуляши, танцующие чардаш во рту, мелко резанная поджарка с крупно шинкованным луком, запеченные ляжки шпигованные через огромные иглы нежным салом и чесноком, бигос по-польски с квашенной капустой, сразу дающий понять, кто есть такие поляки; армейская тушенка в сверкающих оловом банках - радость окопника, тушенка домашняя: залитое свиным жиром измельченное в волокна мясо, проваренное в том же жиру, печеные маслины, замурованные в застывший жир; прозрачные зеленоватые щи с огромными разваренными до бела кусками мяса, супы гороховые со свининкой, супы фасолевые с только что из коптильни ребрами по-сербски, густые похлебки из требухи, дымящиеся красные борщи на сале и крупных кусках свинины, подернутые золотой пленкой горячего жира, подаваемые в огромных расписанных цветочным узором глиняных мисках вкупе с мягкими белыми пампушками, бобы домашние красные с торчащими мослами; острое грузинское харчо, где свинина пополам с бараниной, хинкали и острые китайские пельмени, иже с ним огромные мантоу на пару; румяные пирожки с мясной начинкой, томалес и буритос обжигающие даже когда остыли, мясные запеканки со всякой всячиной, воспетый Бёрнсом сытный горячий хаггинс - набитые на радость землеробам мясной начинкой свиные пузыри, большущие литовские "цеппелины" из картошки, вместо газа наполнение рубленным фаршем, огромные мясные кулебяки с лоснящимися боками, высоченные страсбургские пироги...
   Вереница кушаний терялась в неоглядной дали.
   Свиные жиры разныя: для жарки всего на свете, для смазки противней, сапог, колес телег, больных спин. Лоснящиеся стволы чугунных пушек, сияющие шары ядер, черные железа цепей, сталь шпаг, кортиков, алебард, ружейных замков - всего мореходного железа, без жирной смазки мгновенно покрывающегося ржавчиной на влажном соленом ветру. Смазанные шестерни городских часов под высокими шпилями, матово поблескивающие плащи часовых под дождем. Колоннады сальных свечей, жир светильников, озаряющих страницы пергаментов, на которые ложатся в келейном сумраке священные строки Писания и писания ересей. Душистая пена разноцветных кусочков мыла в форме разноцветных зверушек, в том числе - розовых поросят, угрюмые бруски мыла хозяйственного. Притирания и умащения, парфюмерные хитрости, что-то еще уж совершенно непонятное в штабелях на складах зловонных химических фабрик, где всякий брикет похож на кусок хозяйственного мыла, но способен разнести огромного хряка в мелкие куски.
   Расчленяемые тела, из которых руки в резиновых перчатках цвета яичного желтка извлекают железы, мгновенно сортируя их, и бросают в чаны со стерилизующим раствором. Потом изъятые органы везут в лаборатории и на фабрики, где в стеклянных колбах или вакуумных камерах извлекают субстраты. И потом в запаянных стеклянных ампулах, тихо позвякивая, покоятся в коробках с надписью "инсулин". Равно сотней иных надписей на цветастых упаковках, начиненных самыми разнообразными субстанциями от жидких и летучих до тягучих и маслянистых, а то и вовсе сухих порошков во флаконах с резиновыми пробками. Еще белые таблетки с ризкой посередине, капсулы в цветастой желатиновой оболочке (а желатин тоже, откуда вы думали, все от тех же свинок), драже, пилюли. Все это заглатывалось, впрыскивалось через острые иглы шприцев, через капельницы, через клизмы, втиралось, даже вшивалось под кожу, чтобы продлить мучения диабетиков, снять припадки сумасшедших, даже излечить бесплодие и импотенцию и еще сотни людских болячек и хворей. Даже мертвые, разъятые на составляющие частицы, свиньи продолжали дарить жизнь, проникая внутрь человека и делая его тоже немного свиньей.
   Слышался из разных углов скрип упряжи, подпруг, постромков, портупей, толстых ремней и тонких ремешков, кобур, ножен, чехлов, футляров, седельных сум и самих седел. Кожаные пеналы и готовальни, тубусы с картами и футляры подзорных труб, крепкие узлы, тонкие тесьмы, притороченные к прочным, как дерево поясам мачтовых верхолазов. Дробный марш целых армий, хрустящих кожей, словно исполинское насекомое, от каблуков ботфортов до киверов, ранцев, ружейных перевязей, подсумков, патронташей, гранатных сумок. Каждое столетие, как заведенные, шли они завоевывать мир, вытаптывая нивы и сжигая на своем пути деревни, и всё, что несли они с собой: от сыромятных щитов, кожаных шлемов, панцирей, поручей и поножей, колчанов, разгрузок, ташек и лядушек, прочей амуниции - все висело на выделанных лентах свиной кожи. Вместе с воинством в поход отправлялся целый зоопарк: белые лосины, лайковые перчатки, леопардовые шкуры через плечо, страусовые перья плюмажей и глазастые павлиньи - султанов, медвежьи меховые шапки гвардии, овчинные тулупы, барашковые смушковые ментики, войлочные попоны, суконные шинели, конские хвосты кирасирских касок... Всего не перечесть, но военные во все времена ценили прочность, а здесь со свиной кожей могла соперничать разве, что толстая воловья шкура.
   Прочные кофры, баулы, ягдаши, чемоданы из свиной кожи, ладно пригнанные крепкими ремнями к бортам дилижансов и крытых кожаными чехлами экипажей. Матовый блеск кожаной обивки кресел, диванов, табуретов, дверей, каморок, комнат, сундуков, даже королевских тронов. Тяжелые глянцевые переплеты книг, тисненые золочеными буквицами.
   Чехлы в форме головных цилиндров, котелков, блестящие широкополые шляпы от дождя, ветра и солнцепека, оплетка фляг, бурдюки, квасники, кожаные стаканчики для игры в кости. Высокие сапоги, ботинки, башмаки, туфли, штиблеты, сандалии грубой кожи, мокасины, толстые подошвы, крепкие каблуки, берцы, шенкеля...
   Похрустыванье длинных плащей-дождевиков, хлопанье о щеки мокрых зюдвесток, скрип по рубцам и складкам грозных черных курток, мотоциклетных штанов, фартуков кузнецов, каменщиков и масонов, хлопанье краг, грубое шуршание жестких рукавиц, плюханье о сыромятную грушу набитых щетиной боксерских перчаток...
   Шелест купюр, кредитных билетов, ассигнаций в бумажниках, глухое бумканье меди и хрустальный перезвон серебра в крепких кошельках на тесемках, жирное звяканье золота в толстых банковских сумах, чуть слышное постукивание бриллиантов в изящных дамских ридикюлях, самоуверенный шум драгоценностей в портмоне.
   Шорох метел из щетины, метелок для пыли, шуршание о сукно и шелк щеток платяных, масляное волнение сапожных щеток, наносящих ваксу, наводящих полер на недавно грязную обувь. Чмоканье малярных кистей по шероховатым, свежеструганным доскам нового забора, о пупырчатую штукатурку, почти неслышный на клеевой грунтовке звук нежной темперы, сползающей с тонкого пучка набранного из ворса обрамляющего поросячьи уши - пучка на конце кисти живописца, старательно выводящей абрис Святой Девы на амвоне церкви. Звон помазка о никель бритвенного прибора при ежеутреннем мужском ритуале скобления бритвой подбородка, чириканье зубных щеток во рту - ритуал всеобщей гигиены, мягкий шорох гримерных кисточек и щеточек, накладывающих тушь на длинные женские ресницы.
   Засыпанный пылью бугристый скотный двор представлялся Нуф-Нуфу усыпанным телами свиней потравленных, издохших от мора. В удушливом воздухе падежа, пропитанном смрадом заживо гниющих язв, зловоньем разлагающихся, растекающихся гнилью тел, звенящем гулом мириадов черных обожравшихся мух, шуршащим хлюпаньем легионов опарыша, под которыми и тела не видно, одна кишащая бело-желтая масса обгрызающая падаль до белых усохших костей.
   Померзшие, порезанные хищным зверем, неумело забитые, погоревшие и обуглившиеся, задохнувшиеся дымом свиньи. Закатанные под крутой бок свиноматки новорожденные поросята, утопшие неповоротливые хавроньи, по недомыслию сунувшиеся в воду. Хряки-производители, издохшие от чрезмерного усердия в деле продолжения свиного рода, подсвинки на откорме, сбесившиеся от неутоленной похоти, хряки-кастраты, разводимые ради особо нежного сала, но умершие от ожирения сердца.
   Свиньи, почившие в страшных муках от голода... Да, да видал он тощих свиней. Только одна голова, остальное, что твои козлы для пиления дров. Призрак голода вставал незаметно в сырости дождливой весны или в хрустящем высохшей соломой летнем зное, иссушающем все на корню.
   Призрак голода выглядывал из-за углов сельских построек, первыми его присутствие ощущали чуткие домашние животные. Собаки переставали лаять днем и выть по ночам, все водили сухими носами, отыскивая щели, куда можно забиться. Коты вдруг переставали гордо разгуливать всюду, уходили в поле, а если возвращались, то принимались усердно ловить мышей. Но серых воришек становилось все меньше, поскольку во дворах исчезало случайно рассыпанное зерно. Задаваемая свиньям барда становилась все жиже, вместо объедков и корнеплодов, вместо сытной мучной болтушки, чаще попадались какие-то сухие корешки. Все жрали в три горла, словно впрок, но привесов не давали.
   Хозяева порачительней начинали прирезать скот, чтобы тот не пал от бескормицы, и каждый зверь в свинарнике поглядывал на соседа, ожидая, чья очередь. Скотина худела, худели хозяева, со слезой в глазах забивая свиноматок, быков-производителей, овец. Но мясо голодных животных, утоляя резь в желудках, не насыщало, поскольку Голод поселялся всюду, даже в мясе убойного скота.
   Скотные дворы оглашались протяжным блеяньем, мычанием, визгом, кудахтаньем, прочими истошными звуками домашней живности. Скотина - не человек, потерпеть не может, когда в желудке крутит, скот орет благим матом. Но что хозяин может поделать, разве что задать крошеной соломы с водицей или прирезать самого горластого?
   Нуф-Нуф помалкивал в тряпочку, поджидая возможности податься в бега куда подальше, завидуя не на шутку брату-кабанчику, у которого жратва всегда под ногами, на худой конец жирная земля или синяя глина. Его исхудалая кожица дрожала, щетина вставала дыбом от жадных искорок по углам. То невесть откуда взявшиеся крысы следили за ними, ожидая, пока свинья заснет. Тогда рой серых пришельцев набрасывался на нее, вмиг объедая хребет и бока, пока визжащая жертва тщетно пыталась скусить насевших паразитов. Крысы еще ничего, голод делает свинью юркой и проворной, самой готовую ухватить и пожрать зазевавшихся крысят в их гнезде.
   Страшней казались хищники покрупней: полудохлый, облезлый, с ввалившимися боками цепной пес, неожиданно хватавший так, что в капканьей его пасти оказывался целый свиной бок с кишками. Охочим до свининки оказывалось всякое прочие дворовое население, за которым прежде не водилось плотоядных наклонностей, ну и конечно, человек во всех видах: от хозяйской детворы, норовившей во всякий удобный момент умыкнуть поросенка и изжарить его где-нибудь в кустах подальше, кончая соседями со всей деревни подманивших живность на удочку с морковкой и петлей, и таскавшей добычу через заборы, что твоих карпов из пруда.
   Вот отощавший скот выгоняли из давно лишившихся соломенных крыш хлевов во двор, чтобы тот сам сыскал себе чего-нибудь съестного, но за ворота не пускали. Не ровен час, попадутся на глаза соседям, тут уж пощады не жди. Приходилось прятаться, как собака, дрожа всеми четырьмя лапками, слушая как ночи напролет клацают зубами кольцом обступившие деревню волки, почувствовавшие голод и бессилие человека, уличившие, наконец, возможность поживиться, порезать в овчарнях, коровниках, конюшнях обессиленную голодом скотинку.
   Выли от голода люди в домах, без перерыва визжали младенцы, и матери их высушивали грудь, чтобы малютки поскорей, без мук, ушли в мир иной. Наступал момент одичания, когда хозяева с впавшими глазами и раздутыми животами начинали шарить по всем углам и закутам в поисках закатившихся крошек и зерен, а в головах их уже бродила мысль (и скотина чувствовала это) прибить своих дармоедов, а то и соседа прикабанить.
   Тогда начинал Нуф-Нуф подбивать оставшихся товарищей своих на побег. Его, многоопытного, слушали на этот раз с большим вниманием, готовые поверить россказням о россыпях золотых желудей в дубравах, о сладких и сытных корнях лопухов на пустошах, о защищающей от всего на свете стене камышей в болотах и речных поймах, которая не только укрывает, но и питает кабанов. В щедрых посулах скрывалась толика низости, как в спелом яблоке скрывается червяк. Низости, возникающей в трудные времена, когда каждый за себя: одному поросенку было не проскочить мимо стоящих на стороже хозяев, мимо волчьих пастей с высунутыми языками. В куче у него был шанс сбежать - отловят или зарежут кого-то другого, покрупней, помясистей, менее изворотливого, кого-нибудь понеуклюжей.
   Так и случалось. В лесах, после наспех утоленного голода (ведь никто никогда не видел зажиревшего кабана) на свиней накатывал страх, все начинали тосковать по надежной защите человека. А волки, тем временем, устраивали форменные облавы. Редко кто дотягивал до весны. Как только сходил снег, за свиньями в лес являлись бывшие хозяева. Сначала с ружьями. Потом приходили ловчие пополнять опустевшие подклети.
   Выжившие свиньи успевали одичать. Неведомая сила пробуждала в них кабанью дикость, порода улетучивалась. В пометах появлялись полосатики, через два-три поколения потомки некогда породистых беглецов вновь обращались в мохнатых кабанов.
   Нуф-Нуф от охотников умело скрывался, отираясь все больше невдалеке от жилья, водя пятачком по ветру, ожидая когда потянет из труб ситным духом пышных караваев. Голод, собрав свою жатву, ополовинив людское поголовье, уходил. Возвращалась сытость. Вместе с ней - уют и спокойствие.
   Все начиналось вновь, по второму, третьему, сотому кругу... Сытость, убой, мор, голод...
   ... тут память его отключалась, сознание впадало в спасительную амнезию, и Нуф-Нуф забывался тяжелым сном.
   На следующее утро поросенок уже весело вертел хвостиком, первым оказывался у кормушки с бурдой, резво протискиваясь меж неповоротливых хавроний, уплетал за двоих, выедая куски турнепса, брюквы, картошки, корки хлеба. Много иного вкусного, чего не мог он разобрать в отдельности, не умея описать жизнь иначе как череду предметов и событий.
   На душе было легко и ясно, он выражал великую благодарность роду человеческому (в душе оставаясь о людях самого невысокого мнения) за его заботу об умножении и повсеместном расселении поросячьего племени, своим необъятным аппетитом и жадностью способствующему улучшению свиной породы.
   И действительно - век от века свиньи становились все здоровей, пышней, упитанней и дородней, отличающиеся все большей красотой, осанистостью, разнообразием расцветки и дородностью форм, далеко уйдя от одомашненного кабана благородным видом и покладистым нравом. Да разве наплодилось бы на Земле столько пятачков, не займись человек их разведением! Не истреби человек в свое время мамонта, где бы были сейчас свиньи? Кто бы заботился о них, о другом домашнем скоте, кормил бы заранее заготовленными травами и корнеплодами, строил бы хлева и свинарники, принимал роды, лечил от болезней, чистил и лелеял, да и забивал бы в самом расцвете сил, не давая познать дряхлость и уныние старости, не дал бы сдохнуть на свалке, как старым верным псам?
   "Действительно, человек - самое разумное и полезное для природы создание... после свиньи, конечно, - уверял себя Нуф-Нуф и добавлял: Не считая мусульман и евреев". Поросенок считал себя истинным христианином в самом широком смысле этого слова и, как всякий истинный христианин, антисемитом.
   Противоречие его души было соткано в глубине своей, наполнением почтения к иудейской и мусульманской религиям, запрещающим употреблять адептам свинину, которые, конечно, доведись такое при случае, оставили бы его личность в неприкосновенности, не ткнули бы подло под лопатку длинным узким ножом, но и не дали бы расплодиться его родне.
   Крепким крестьянским умом, во всем ищущем практическую почву, раститель свинины на собственных боках прикидывал, что дело тут не столько в неприязни семитических племен к свиньям, к их запаху, внешнему виду, к повадкам, или еще чему, черт их ведает, что у них на уме.
   Человек во всем выдумывает себе веские причины, высшие, божественные резоны своим, самым обыденным, самым банальным действиям. Иначе ему трудно жить. Иначе (думает человек), если будет все просто, то будет племя человечье, что племя звериное. Как та же свинья.
   Но Нуф-Нуф понимал, что дело выеденного яйца не стоит, что причина в жарком климате, в пустынном зное, где даже рана загнивает прежде, чем из нее брызнет кровь. От того всюду зараза, особливо трихинеллы, эта каинова печать свиного племени. Он и сам на жаре не очень, лучше в прохладной черной грязи в тени плетня. Слышал только, что полудомашние его собратья выживают в тенистых тропических лесах, а более так нигде в жарких краях, поскольку, еда и питье уходят в пот, а не откладываются в жир. Опять же треклятая трихинелла заражает добрую половину стада, от чего забивают вместе с ними и другую, никто не будет задарма откармливать скот, разве что соседи - христиане, выбирающие между заразой и голодом в пользу полного желудка, боясь набегов мусульман, держат свиней, которые сами о себе позаботятся в трудный момент, найдут где укрыться, не овцы, без стада не могущие, не коровы, мясистые телеса которых за версту видать. Да и искать свиней по кустам да буеракам обрезанным ворогам в голову не придет. И все же...
   Парадокс никак не поддавался разрешению: "Человек, как крепкий дом, построен на любви. Все, что не любит, он безжалостно истребляет, изводит в пепел, уничтожает на корню.
   Ухаживать может только за тем, кого любит. Привязанность, нежность... Больше всего на свете любит человек пожрать. Это он делает три раза на дню, не считая легких перекусов. Даже детишек плодить человек любит меньше. По выходным на сеновале. И то - когда не уработался. А пожрать, да еще запить хмельным - завсегда.
   Потому самое любимое он обязательно сожрет. Меня, например".
   По странному стечению обстоятельств, свинарники, большей частью, устраивались таким образом, что всегда хватало щелей разглядеть происходящее в крестьянских дворах. И перед мысленным взором Нуф-Нуфа строилась, как стена кирпич к кирпичу, новая череда странных людских поступков. То люди с утра до вечера мирно копошатся во дворе, с таким деловым видом, будто хозяйство для них превыше всего, то с озабоченными лицами бросаются в первый попавшийся хлев, где набрасываются друг на друга почище голодных зверей ради короткого соития, то зайдет хозяин как раз в тот момент, когда батрачка задает довольно похрюкивающим свиньям корму, задерет подол и грубо осупоросит девку, которая даже не подумает остановиться в работах. То хозяйка прижмет огромными сиськами молоденького соседского паренька, за нерадивость да за пропитание отданного многодетным папашей в свинопасы, чуть не задушит в объятьях, потом грохнется навзничь (как только затылок не расшибет?), раздвинет ноги, да все охает, покрякивает да причмокивает, будто добрая свинья, жующая дымящееся варево.
   Потом все шашни всплывают на поверхность, что доброе дерьмо из проточной воды. Обычно такое случается, когда во дворе расставят длинный стол с винами и обильно жратвой. Наедятся, напьются, споют. Потом говорят. Потом спор. Потом драка. То мужик охаживает бабу свою вожжами. То жена вцепится хозяину в волоса, выдирая их целыми пуками, словно бурно разросшиеся сорняки из грядки. То ни с того ни с сего достанется на орехи дебелой дородной хозяйской дочке, то хлещут звонкими пощечинами по щекам сынка, от чего рожа того становится будто ошпаренная. Да еще наградят затрещиной подвернувшегося под руку совсем малого мальчонку, у которого только сладости на уме, да проделки с вишнями в соседском саду. Все с воем, с визгом, будто свинью обидели. Детей вообще любят пороть прутьями, от большой любви к чадам, надо полагать, как некоторые секут батогами подсвинка перед забоем, чтобы нежное сало его стало розовым.
   Часто после застолья вместо песен, танцев и разухабистых плясок, мужики засучивали рукава, словно в тяжелую работу, и принимались тузить друг дружку, будто молотить зерно, разбивая лица в кровь, награждая синяками, шрамами. Это было понятно. У селян начинается осенний гон после урожая.
   Непонятными становились припадки звериной жестокости, когда у пьяных наливались кровью глаза, скрежетали зубы, а руки сами хватались за дреколье. Тогда дело кончается скверно: кого-нибудь уходят насмерть. Вновь вой, стоны, слезы, причитанья. Потом держи ухо востро, пятачок по ветру: глядишь, подпустят обидчику красного петуха, да так умело, что сгорит все хозяйство вместе со скотиной.
   Что люди делают с трупом? Если преставился человек чинно благородно, то заколотят в деревянный ящик, спрячут в землю до лучших времен. Если в смерти человека не все вышло гладко, то выясняется, к чему в хозяйстве заведены свиньи.
   Тому припоминал Нуф-Нуф один случай, когда помер хозяин - дряхлый старик, и на хозяйство заступил старший сын-наследник. Вскоре объявился второй сын, щеголь в синем мундире с золотыми эполетами и рядом блестящих пуговиц, бегущих от голого подбородка до самого пупа.
   Новый хозяин с братом облобызался, оба стряхнули с ресниц соленые капли, пошли в дом праздновать встречу, да поминать усопшего родителя.
   Под вечер оба вышли на двор, причем младший держал во рту палочку сушеной травы, попеременно пуская дым то с конца палочки, то изо рта.
   Разговор мужчин был серьезен, так что скот в хлевах проснулся и начал настороженно прислушиваться. Даже дремавшие коровы и во сне жующие жвачку, чуть разомкнули веки о длинных ресницах, готовясь к недоброму.
   Поначалу ничего страшного не намечалось. Говорили о пустяках: желтых металлических кругляшах, что лежали в кубышке под слоем засохшего навоза в углу свинарника.
   Младший настаивал на своей половине, принадлежащей ему по праву, старший отнекивался, что денег у него нет.
   Как это нет, не унимался младший, в таком крепком хозяйстве деньги должны водиться.
   Ну, есть немного, соглашался хозяин, да только деньги те все по полкам разложены: на семена, на струмент, на подати, на дорожные, на базарные пошлины с товара, опять же лошаденку новую надо справить, старая, посмотри, кляча, да на овес ей, овса об этот год не сеяли, а овес, сам знаешь, кавалерист. Вот дела разгребу, на ноги встану, все в кулак соберу, вспашу-посею, урожай продам, там прикинем, что к чему, глядишь, и выкроим для тебя кой чего.
   Ждать целый год младшенький не захотел, деньги ему сейчас нужны. Задался он кричать ругательски, на что старший отвечал: на что тебе деньги, все одно пропьешь, прогуляешь, на девок потратишь, вот и сейчас свою часть отцова наследства в карты проиграл, а живых денег еще в глаза не видал. И вообще, ты, брат, и без денег проживешь, армия тебе отпускает провиантское довольствие, положило твердое жалование, да еще фуражные на коня, да прогонные, да за должность приплачивает, чего еще желать, живи в свое удовольствие, выслуживай чины, цепляй медальки на грудь. Мне же хозяйство тянуть, а это, по теперешним нелегким временам, без денег никак. Опять же детей надо в люди вывести, дочку - дуру неказистую, кто без приданного возьмет, на старость надо отложить, на похороны заначить. Малой у меня последним уродился, пока на ноги встанет, да в люди выйдет, много воды утечет, выходит все хозяйство до белых седин на себе волочь, нелегкое это дело. Тебе же за ратные труды твои государство пенсию пожалует, схоронит на казенный кошт.
   Да что ты в этом понимаешь, вскричал младший, да я, да я из дерьма, из грязи в офицера вылез. Я эти вот, погляди, золоты-чашуйчаты эполеты на саблю взял, каждый чин мне потом и кровью давался, не то, что "блаародным". И все равно белая кость на меня свысока посматривает, им то все с рождения с серебряной ложкой в рот положено. Потому я втрое, вчетверо против них куражу иметь должен и лоб под пулю подставлять и во фрунте, на дуэли. И ва-банк идти, словно десять имений имею, и проигрывать должен много, что твой граф. Деньги все любят, но так не возьмут за взятку почтут, брать которую воинским начальникам не от своих опасно. Зато выиграть не зазорно. Главное знать кому, сколько и когда проиграть. Знать, где вакансия открылась. Тогда буду свой, тогда могу и в ротмистры выйти, и полковники, а, буде повезет, и в генералы. Так что ты, со своим свиным разумением, не лезь в большую политику, глядишь, лет через десяток-другой, выслужу, заслужу, получу все сполна, выйду в отставку, заведу фахтверк не чета твоему двору, амбары и скотники все кирпичные, дом каменный, баз камнем замощу, а тебя управляющим сделаю. И будем мы, братец, выписывать племенных бычков из Голландии, свинок из Дании, овец англицких, коз гишпанских тонкорунных, и еще павлинов - чтоб были. Заведем и сыродельню, и маслобойню, и пивоварню. Во будет жизнь! Офицер сплюнул.
   Ну, это еще бабка надвое сказала, ты сейчас, словно петух хорохоришься, перед нами, чернолапыми хвост распускаешь. А, неровен час, голову сложишь, ни за што, ни прошто, кому тогда твои чины нужны будут, а медальки в отхожее место прикалывать прикажешь. Ведь, поди шты, бобылем ходишь, даже "пензии" на жену не оставишь, а деньги от живота нашего сейчас отнять хочешь. А раз ты такой настырный, раз в "енералы" метишь, то точно, все время на рожон будешь лезть и пайку свинца промеж рогов тебе супостат отвесит, или саблей располовинит, или на пику насадит, как каплуна. А то и вовсе оторвет тебе голову ядро, будет тебе ужо чугунный кругляк взамен башки. Невелика разница, мозгов что в ядре, что в твоей голове примерно поровну. Сидел бы себе тихо, от пуль и ядер подальше, скажем на кухне, солдатские пайки отсчитывал, да себя бы не забывал. Всегда сыт, пьян и нос в табаке, и в кармане звенит. И от солдата не убудет, ему, один хрен, все равно погибать. Раньше или позже. Мошну и в капральском звании так набил бы, иному полковнику за всю службу не скопить. Видать, дурная кровь тебе в башку ударяет, не ту службу выбрал. Нет, не дам тебе денег. Видит Бог, хотел дать, а теперь не дам. Задарма все пропадом пропадет.
   И вообще, хорошенькую ты мне, старшому брату, долю выбрал: сам будешь на пуховых перинах бока отлеживать, сладко вино пить, золотые галушки жрать, да дворовых девок брюхатить. Еще жену себе возьмешь костлявую, словно Горбатая, не к ночи будь помянута. Но с голубой кровью в жилах, и эта голубая кровь будет все ее приданные, да еще запись в родословной с гербовой печатью, остальное благородные родители ее по ветру пустили. И возьмешь ты ее не ради крепких детишек, не хозяйку, да что там, даже не ради блуда, и то понял бы, нет, ради одного дворянства возьмешь.
   А мне на твою милость, на "ваше блаародие" со всем своим семейством по гроб жизни спину гнуть. И ты же мне всю жизнь в лицо пенять будешь, мол "черная кость", простолюдин, "чернь безродная". Ты так обо мне подумал!
   Ты понимаешь, без денег вернуться мне решительно невозможно, будто саблей парировал младший брат, лучше уж пулю в лоб. Что-то еще про офицерскую честь, да про честное слово. Значит так, отшвырнул дымящийся окурок офицер, не хочешь по-хорошему, возьму по суду и часть дома, и пашню, и скотину, и деньги, мне положенные.
   Старший взмолился, нельзя делить землю, то каждый знает, оборот семени нарушится, погибнет земля, с ней весь наш род по миру пойдет, изведется, загинет навеки. А какое ладное, какое справное хозяйство! Хочешь, брось свою кавалерию, живи здесь на всем готовом, мы тебе поперек слова не скажем, хоть всю жизнь живи.
   Нет, отрезал младший, мое слово - слово офицера.
   Напрасно сказал он это свое офицерское слово, еще напрасней, что повернулся к брату спиной и пошел прочь с гордо поднятой головой. Поскольку брат его, не мешкая, тюкнул офицера в затылок обушком, да еще по темечку довесил.
   Убийца огляделся, затащил бездыханного брата в свинарник, снял мундир с эполетами, золоченый шарф с пояса, обрезные ботфорты со шпорами, белые лосины, нежного шелка рубашку, содрал с шеи золотую цепочку с крестиком. Бездыханное тело закинул в грязь - свиньям.
   Стадо свиней тогда держали немалое, собратья разорвали в куски теплую человеченку враз, благо с утра, как младший брат приехал, никакого корму не задавали, так что к вечеру свиная братия даже повизгивать начала, извещая хозяина, что сало пропадает, привеса ему не видать. Ведь сильнее жрать всегда хочется толстому, чем худому. Худой к голоду привык, а сало всегда пропитания себе требует. Кричит голодной глоткой сало внутри, жрать хочет.
   Ну и напитались, даже кости сточили в труху и проглотили. Даже кровь с подстилки выели. Следа не осталось.
   Один Нуф-Нуф к трапезе не притронувшийся, затаился, чуя зловещее будущее. И точно: вскоре явились на двор верховые с саблями наголо, обшарили хозяйство с чердака до погреба. Хозяин отнекивался, говорил, что брат его, верно, ехал к нему на поминки, да видать, не доехал, извели, надо полагать, лихие люди братца, царство ему небесное. Кивали этим словам домашние, мычащие, что твои коровы, подтверждала дворня хозяйские речи, да только старый седоусый вахмистр не поверил. Учинил обыск по всей форме. Заглянул и к ним в свинарник, потом вышел, спросил хозяина, от чего свиньи волками на него смотрят. И почему вообще, непорядок, скоро зима, а свиней не резанных полон хлев, здесь дело нечисто. Хозяин, было, хватился, повелел для господ солдат зарезать самую большую свинью, нацедить из погреба молодого красного вина, приговаривая, де, ярманка в воскресенье, свиней гуртом продать сговорился с армейским покупщиком...
   Только поздновато хватился. Вахмистр, в резон вошел: где ярмарок и где казенный поставщик, сроки провиантских поставок еще не подошли, а про торжища осенние даже старые перечницы судачить перестали, головой думай, ртом говори, а у тебя, песий сын, и мысли, и слова, и большая нужда из одного места валяться, от туда, где у бабы мягко, а у кавалериста мозоли. Гляди у меня, мы тебе эту твою рожу пониже спины так в шомпола возьмем, что она всю жизнь потом на мир через клетку смотреть будет.
   Не раздумывая более, служивый, что твоя ищейка, обшарил весь двор, в щели под лестницей, ведущей из сеней на баз, обнаружил злополучный окурок, обнюхал и заявил, что именно этот сорт сигарного табаку курил его молодой командир. Хозяина за шиворот да в мясную клеть, где курам да гусям головы свертывали и туши свежевали, на крюк подвесил, учинил дознание на манер того, что чинят над лазутчиком, застигнутым на поле боя.
   Хозяин крепился, крепился, взял и выдал себя. Нарочно посланные солдаты принесли откопанные в овраге мундир и ботфорты, разрыли навоз в углу свинарника, достали кубышку, которую изъяли в зачет уплаты долга покойника. Ученый на своем веку всякому, Нуф-Нуф мгновенно учуял, откуда и куда ветер дует, зарылся в яму из-под денег, там под бревна, и наружу мимо выгребной ямы да наутек, наутек, скорей подальше, не слушая укоризненного и насмешливого хрюканья свиней из родного свинарника.
   Свиней же в скором времени изрубили кавалерийскими саблями, не дав никому поживится убоинкой, запалили свинарник, сожгли все: и туши, и поросят, и даже дерьмо, раз и сему дурно пахнущему предмету довелось стать могилой славного кавалерийского офицера.
   Хозяина, сказывают, ждала примерно такая же участь. Но доподлинно вызнать его судьбу Нуф-Нуф не мог и не хотел, ведая иное: в тех краях ему места больше нет.
   "Такова натура человека, здесь ничего не попишешь, - продолжал размышлять поросенок. - Съедает самого себе близкого. "Quos deligat, castigat(3)," - как любит приговаривать охочий до латыни мой ученый братец Наф-Наф, далась ему эта латынь! А мне тем более! Со свиным рылом, да в калашный ряд!
   Ведь свиней наших бы, не выдай его тот кусочек свернутых табачных листьев, наверняка забили бы и съели те же люди. Съели б и не поморщились. Вот так. Ведь и свинья после родов, порой, пожирает новорожденных поросят. Да и мы, бывает, пожрем павшего, чуть тронутого гнилью свина. Стоит кому из родного племени утратить свой особый запах, или кому-то из нас утратить нюх. Мы же видим плохо. Видать и люди такой нюх теряют ".
  
  
  
  
   Когда его навещал Ниф-Ниф, деревенский поросенок угощал того по-барски, прихвастывая своим нынешним положением, и, пуская слезу ветерана, вспоминая их давнее приключение с Серым Волком. Но в его сытом обществе Ниф-Нифу становилось тоскливо от созерцания деревянной тюрьмы братца, а Нуф-Нуф его особенно не удерживал. После убытия брата, Нуф-Нуф кособочился перед дворовыми подсвинками, называл себя исключительной личностью, увековечившей славу свиного племени. Но очень скоро ему становилось стыдно иметь брата-дикаря, которого свои дворовые называли за глаза вепренышем, и он вспоминал Наф-Нафа, которого хавроньи тоже не жаловали, почитая городским дармоедом.
  
   (3)- (лат.) Кого любит, тех и наказывает.
  
   Наф-Наф
  
   На первый взгляд жизнь Наф-Нафа оказалась очень интересной, наполненной событиями, испытаниями, приключениями. Только ему самому так не казалось. Единственный из трикстета, он чувствовал себя глубоко несчастным, поскольку все время был занят поисками счастья. От этих поисков и происходили все его несчастья.
   Изначально приискивал свин Знания, мотался за ним с одного конца света на другой по архипелагу городов, монастырей, богатых усадеб. Весь остальной мир ему представлялся океаном невежества и унылого прозябания. Столь любимые им знания хоронились за каменными стенами. Как профессиональный каменщик умел он преграду эту искусно преодолеть: иногда просто проломить, иногда перелезть, подвести подкоп, пробраться через окно, дымоход, подземный ход, разобрать по кирпичику - лишь бы добраться до ядра ореха, хранящегося в каменной скорлупе. Потом надо было доискаться до книг, потом - до их содержания, а еще нужно было понять смысл этого содержания. И смысл этот поясняли мудрые учителя, школы, университеты.
   Знания, однако, о ту пору еще были закодированы, то бишь существовали только в латинском виде. Всеобщий язык науки, универсум приобщенных к знаниям, лингва избранных. Пока знаний было мало, их тщательно скрывали. С той поры Наф-Наф переучился не только изъясняться, но и думать латинским манером. Его несколько смущало, что мыслить он стал мертвым языком. "Как же так, тысячи людей, можно сказать, постигших nervus vivendi(4) общаются друг с другом исключительно на языке науки, не признавая иной вульгаты. Nomus illis legio(5). Говорят живые люди, а язык разговора "мертвый". Пусть считают, недотепы". И с поры оной насыщал речения свои латинизмами по мере возможности.
   Приобретая знания, Наф-Наф, как и всякий, стремящийся стать чем-то, то есть влезть в чужую шкуру, всегда пытался идти в ногу с веком, но сущность знаний была такова, что, обладая ими, всегда остаешься старомодным и одновременно опережаешь время на полкопытца. Для свиньи (да и для человека) был он образован чрезмерно. Но люди видели в нем только свинью. Обманывая людей, поросенок научился ходить на задних лапах, прятать передние копытца в кружевных манжетах, а задние - в изящных башмаках, уши прикрывать париком - облаченный подобным образом он напоминал карлика. Особенно ему нравилась Венеция, где его свиное рыло сходило за искусно сделанную маску. Во время карнавала он мог днями просиживать в библиотеках, часами слушать беседы ученых мужей, на все вопросы отвечая глубокомысленным похрюкиваньем, а восторги выражать истошными визгами, нимало не смущая тем мудрецов, ибо давно понял Наф-Наф, что люди в массе своей хотят не столько слушать, сколько быть услышанными. Поросенок очень жалел людей, давно утративших способность понимать языки животных, особенно нюансы свиного хрюка, совершенно не
   (4)- (лат.) Нерв или суть существования
   (5)- (лат.) Имя им легион.
   воспринимаемые тугоухими от природы людьми, тем самым и его тонкие силлогизмы и рафинированные парадоксы. Более того, у людей даже не возникает и мысли о возможности существования в голове свиньи подобных мыслей. Что бы преодолеть речевой барьер, Наф-Наф выучился писать, правда, только печатными буквам, зажимая перо в разъем копытца. Его несколько коробила первая фраза, которой он вынужден был начинать записи в блокноте: "Я - немой калека, но все прекрасно слышу и понимаю." Именно с этой фразы начинались его беседы с Вольтером, Вивальди, Стравинским, Уэльсом и Оруэллом, Кантом, Шопенгауэром, Гете, Флобером, Твеном, Милном, Кафкой (правда собеседники не произвели друг на друга должного впечатления), конечно - с папашей Хэмом, с Толстым, с Сальвадором Дали (оба пришли в полный восторг друг от друга, особенно когда Наф-Наф открыл свое инкогнито), Сергеем Михалковым, когда тот переводил "Трех поросят", представившись тому каким-то редактором из детского издательства и получил пинок под зад. Список знакомств чрезвычайно обширен, причем большинство респондентов вовсе не догадывалась, что за зверь пред ними, а те, кто догадывались, не подавали виду, а те, кто говорил Наф-Нафу это в глаза, молчали за глаза. Сам поросенок в подобных разоблачениях заинтересован не был, поскольку они всегда оканчивались потерей какого - никакого, но статуса в людском обществе.
   Не всегда это удавалось. Тогда поросенок с позором изгонялся, приходилось перебираться в другой город и начинать все сначала. Подобно своим братьям, был невысокого мнения о людях (по крайней мере - о подавляющей части человечества), находя их слишком надменными и самоуверенными. Ученый свин смеялся над людьми, когда те, изобличив в нем свинью, начинали искать человека-злоумышленника. Феноменальный поросенок, бывший минуту назад интереснейшим собеседником и загадочной личностью, вдруг обращался в обычную дрессированную свинью, делался неким трюком, фокусом, фикцией, пустым местом, чей-то глупой и грубой шуткой. Конечно, случалось это не везде и не во всякое время, иная грубая компания находила это весьма остроумным, авангардным, даже хэппенинговым обыгрыванием выражения "подложить свинью". Его личность мгновенно растворялась для людей в его животном обличье, переставала существовать. А уж этого Наф-Наф никак не мог ни понять, ни простить. Мудростью своей, логическими заключениями он доказывал себе, что сам слишком много хочет от людей, чтобы те признали в нем человека. "Нет! Нет! И еще раз нет! Не человека, но равного себе! Par pari referto!(6)". Глубоко уязвленный неравенством, он затаил обиду.
   Здесь мы подходим к одной из величайших тайн его жизненного пути. Тайне, тщательно скрываемой. Тайне, жегшей и коробившей его душу, как стеклорез стекло, не дававшей спать ночами, заставлявшей метаться и постанывать на шелковых простынях, угрызаться совестью. Он участвовал в Великой Революции! Да, да - в революции.
   Окрыленный идеями всеобщего равенства и братства, способного уравнять в правах любое мыслящее существо, натянул Наф-Наф фригийский колпак с трехцветной кокардой, воткнул в петлицу зеленый лист и стал расхаживать по улицам, насвистывая карманьолу. Символы с него быстро
   (6)- (лат.) Равное равному воздай.
   сорвали, посчитав их за насмешку над обликом Друга Народа, облачили в парик, кюлоты, прицепили кокарду белую. В этот счастливый миг Наф-Наф нашел свой путь в революции. Всякий день давал он представление на злобу дня, изображая попеременно то Людовика, то Мирабо, то Дантона. Поросенок смешил толпы, агитировал, низводил врагов народа до уровня грязи, в которой с удовольствием барахтался, изображал все и всех как то требовалось изображать, сообразуясь с политическим моментом. Когда того потребовали обстоятельства и революции стали угрожать смертельные опасности снаружи и изнутри, Наф-Наф отбросил ложные предрассудки, равно как и столь же ложные мудрствования, принялся выслеживать заговорщиков, спекулянтов, бандитов. В тот период у него невероятно обострилось ночное зрение, слух и особенно нюх - нюх на врагов народа. С удовольствием стоял у корзин с опилками, полными отрубленных голов, подбочась, в позе абсолютно свободного человека, искренне радуясь тому обстоятельству, что человеческие головы, насажанные на пики, выставляются на всеобщее обозрение, подобно свиным головам выставляемым на обозрение в лавке мясника. Самих свиных голов в мясных лавках к тому времени и след простыл.
   С такой же радостью поросенок выступал в революционные походы, маршировал впереди воодушевленных батальонов, выстукивая палочками на барабане марсельезу. Он входил в покоренные города, спящие мертвым сном рутинера, и будил их своим барабаном. Он нес новый мир. Мир свободы, равенства и братства.
   Вихри революции занесли Ниф-Нифа в салоны Директории, где предался разнузданным кутежам с Баррасом. Наполеона он приветствовал, но когда тот разграбил его любимую Венецию, назвал это форменным свинством и вышел в отставку. С этого момента началось его разочарование в революции, равно как и в идеях, ей причинствовавших. С удивлением озирался он на череду сумасшедших лет, на самого себя, неожиданно превратившегося в похотливого борова, упрямого, жестокого, прожорливого хряка. Магия сказки "Три поросенка" ослабла, поскольку в эпоху революций дети верят совсем в иные сказки, делаясь большими реалистами, чем сами взрослые. К ужасу своему обнаружил Наф-Наф в своей пасти острые клыки, жесткую щетину на голове и боках, в характере наглость и бесцеремонность. С не меньшим изумлением оглядывался он по сторонам, на толпы, ранее скандировавшие в плотоядном экстазе: "Les aristocrates a la lanterne! Vive la republique!(7)", теперь орущие во всю глотку: "Vive la imperator!(8)", не видя в глазах этих людей и тени уважения к нему - свободной личности, ни намека на почтение к нему - ветерану борьбы за их свободу и счастье.
   Jeunesse doree(9) устроила на него охоту по всему Парижу: во-первых, как на бывшего санкюлота и якобинца, во-вторых, как на грязную свинью, в-третьих, как на милое и безобидное создание.
   Именно тогда, загнанный в тупик пинками и ударами кошельков толстой свиной кожи, набитых наполеондорами (золотая молодежь того времени использовала их как кистени), Наф-Наф встал в кабанью стойку,
   (7)- (франц.) Аристократов на фонарь! Да здравствует республика!
   (8)- (франц.) Да здравствует Император!
   (9)- (франц.) Золотая молодежь.
   выставил вперед клыки, с разбегу располосовал затянутый в шелковую жилетку живот заводилы компании, которая тут же и рассеялась.
   Заводила скончался в страшных муках, поскольку в том ударе была сосредоточена вся ненависть Наф-Нафа к людям, все разочарование в их свинячьей революции, вся тоска и безысходность невозможности превзойти свою свиную сущность. Наф-Наф вынужден был бежать и скрываться. "Он убил!" - это гнало его из города в город, из страны в страну. "Я убил!" - это взрывало его душу изнутри. Следы его надолго заветрились.
   Пока он блуждает в подполье, мы вынуждены раз и навсегда покончить со слухами о масонстве Наф-Нафа (или подтвердить их), внеся, как водится, ясность.
   Тем более что этот шум поднят самими масонами. На что им ответил яростный рокот борцов с иудо-масонской опасностью разных наций и конфессий. "Прежде всего, - заявили борцы, - он не ест свинину, а это дурной знак и тон, следовательно: он скрытый иудей. К тому же у него постоянно торчит кончик, он похотлив как боров, да и пахнет он...". "Конечно это все так, - отвечали им иллюминаты высоких градусов из ложи "Розовый Восток", - но это вовсе не доказывает его принадлежность к братству вольных каменщиков. Наоборот, братцы Наф-Нафа камень на дух не переносят, в каменных домах не живут, предпочитаю всему хлев да грязь. Не может быть он и сыном Сиона: как известно, свинской породе там место заказано".
   "Как же, как же! - отвечали им борцы, - Господь наш мог вселить демонов в стадо свиней, бросившихся с обрыва? Чему есть свидетельство в Святом Евангелие. Ergo: свиньи там тайно водятся, что и есть тайный заговор. И вообще - Наф-Наф эта та свинья, не упавшая с обрыва, а пошедшая в сказку проповедовать дьяволовдохновенные идеи!". "Спору нет, - не сдавался "Розовый Восток", - идеи сказки, без сомнения, масонские, но именно поэтому Наф-Наф не может быть отнесен к разряду вольных каменщиков. Масоны настолько умны и прозорливы, что не могут проповедовать всем и каждому в лоб свои идеи, они ведут наружную свою деятельность исподволь, намеками и экивоками, подводя неофита к тайным истинам. Поскольку в сказке нет никакой тайны, а смысл ее слишком обывательский и дидактический, то таковая сказка не может исходить от братства и возникла самопроизвольно в народной среде. Ergo: Наф-Наф не масон. Quod erat demonstrandum(10)".
   Неожиданно в спор вступило ателье розенкрейцеров "Голубой Запад", заявившее: "Наф-Наф и по духу, и по сути истинный аллегорический каменщик: последовательный демократ, приютивший и вразумивший толпу недалеких профанов, уравнявший их с собою в правах; истинный, последовательный борец с тиранией и произволом Серого Волка, его усмиритель и обуздатель. Тем самым он сделался устроителем нового миропорядка, открыватель новой эры свинских, вообще звериных отношений; созидатель нерушимых строений; собиратель и хранитель знаний и богатств... и так далее. Поскольку источник его мудрости и богатства не назван, это и является Великой Тайной, тонко намекающей на существование братства вольных каменщиков, о чем свидетельствует и обращение поросят к друг
   (10)- (лат.) что и требовалось доказать.
   другу "братец", и наличие трехступенчатой иерархии, и утверждение идей общности, городской цивилизации, которая одна и может называться цивилизацией, стоит перевести ее название на профанические мовы. В общем: все зиждется на доме, который построил Наф-Наф. И давно пора поднять его светлый образ на фартук, и основать ложу "Три поросенка". И очень хорошо, что сказка несет такие идеи детям, в формах доступных и понятных, обосновывающих идеи свободы выбора и ответственности за выбор, высокие идеи каменного храмо- и домостроения"...
   Похвала была настолько сумбурна и бесконечна, что шовинисты не знали, что ответить, только предложили на всякий случай спалить все издания сказки. Их остановил глас одного маститого ученого, призвавшего не отдавать в руки басурман, всюду сеющих мировой заговор, истинно арийские сказки, особенно "Трех поросят". "Ну, это уже ни в какие ворота не лезет!" - вздохнули шовинисты и предались молчанию.
   К сожалению, нам так и не удалось внести ясность в этот вопрос, поэтому мы попытались его хоть немного осветить (так сказать: иллюминировать).
  
   Сам Наф-Наф поначалу отнесся совершенно безразлично к этому яростному спору. Но, в конце концов, продолжительность и жар дебатов подогрели и его богатое воображение. Так он всплыл на поверхность из небытия и взялся за перо. Из многочисленных заявлений, деклараций, ответов и разъяснений главного героя сказки выходило, что в ложах, вентах, ателье, орденах, обществах, клубах и братствах масонов, иллюминатов, розенкрейцеров, равно как и храмовников или карбонариев Наф-Наф (по крайней мере - до написания сказки) не состоял. Домик построил по собственному разумению, на свои скромные средства. Но, как существо образованное и весьма широких взглядов, допускает, что в элементах его начального образования наверное присутствовали модные о ту пору взгляды масонов.
   С другой стороны, теперь, как личность многоопытная и много порадевшее на благо всего человечества, он не может не видеть в движении масонов здравые черты, и вообще: ребята они симпатичные, особенно их тяга к знаниям по нутру Наф-Нафу и вообще "ex oriente lux(11)", с Солнцем не поспоришь, ("Ну вот видите! - возопили националисты, - Мы же говорили!"). Хотя, по сути - бездельники и вредные заговорщики, ничего не смыслящие в строительстве и каменных работах дилетанты, только дающие советы истинным строителям, а сами ничего не строящие ("Ну, это уже клевета! - вскричали в один голос разобиженные "Голубой Запад" и "Розовый Восток", - Отрекаемся от свиньи!"). Я и сам неплохой каменщик, а так же иных строительных дел мастер, всю жизнь независим, истинно свободен во взглядах и суждениях. Посему меня вполне законно можно называть единственным на свете вольным каменщиком, а так же свободным столяром, независимым кровельщиком и либеральным плотником или, на худой конец, вакантным маляром.
   Впрочем, думайте, что хотите, - продолжал комментировать Наф-Наф, - мне на ваши заплетения смыслов начхать и наплевать и вообще, ввязался я в
   (11)- (лат.) С востока свет.
   дискуссию, де, только попробовать перо, и теперь вижу, что мертвящая масонская тема не самый удачный предмет для живого ума".
   Первоначально поросенок решил было описать свой многотрудный curriculum vitae(12), однако скоро бросил сие намеренье, сочтя жизнь свою via dolorosa(13), так и оставив публику в неведении относительно скользких моментов своей биографии. Наф-Наф принялся писать на иные темы. Поросячья логика его опусов была отвергнута всеми солидными газетами и журналами, однако черно-желтые грязекопательные статьи публиковались полуподпольно весьма охотно. Не удовлетворенный желтой славой, попробовал себя поросенок и в жанре бестиарий, где и раскрылся его недюжинный литературный талант. Многотомный девятнадцатый век благосклонно воспринял его пухлые творения, что дало ему неплохой заработок и положение в свете.
   Байронический холод салонов разъел его душу. Наф-Наф стал нелюдим, угрюм, черные фалдочки его расфранченного фрака уныло обвисли, как усы горького пьяницы, и волочились по узорчатым паркетным полам за сгорбленным хозяином. В духовной пустыне света ему суждено было пережить высокую любовь. Подробные обстоятельства этого романа достоверно неизвестны, а светские сплетни настолько густым клубком грязных слухов опутывают этот период жизни Наф-Нафа, что достоверно выяснить ничего невозможно. Наверно известно, что одна салонная львица нашла подобное общение занятным, собеседника интересным и оригинальным, свидание с ним весьма экстравагантным и в известной степени эксцентричным, ночь ей грезилась чередой фантастических извращенных удовольствий, доставить которые не в состоянии не один светский лев. К обоюдному несчастью интерес ее к Наф-Нафу длился значительно дольше, чем оная дама предполагала. Поросенок поначалу отнесся к интриге, как к пустой забаве и, обнаружив звериную страсть своей vis-a-vis(14) был немало озадачен. Через некоторое время в нем возродилась давно утраченная надежда стать равным людям, хоть посредством любви. Наф-Наф целиком отдался увлечению. Но, как только связь приобрела во времени и пространстве формы, непозволительные для обычной демонстрации собственной экстравагантности, стала обрастать фантастическими слухами и непристойными сплетнями, как днище корабля обрастает ракушками, а черви черной зависти источили обшивку, и... голос света победил. Они стали чуждаться друг друга, потом и вовсе расстались.
   Все испытавший, все познавший: людское признание и славу, власть над человеческим вниманием и самой жизнью, знание, любовь, достаток, равно как все оборотные стороны этих медалей, Наф-Наф окончательно разочаровался и в жизни, и в людях, и во всем на свете.
   Венецию он, все же, продолжал любить. Любить за невероятный символизм, за непроходящий космополитизм. Она оставалась для него единением всех городов мира, ни на что не похожим городом-миром, лишенным родовой пуповины всех городов - почвы, земельных просторов, своей огромностью сводящими сколь угодно большой город к точке на карте,
   (12)- (лат.) путь жизни.
   (13)- (лат.) путь страданий.
   (14)- (франц.) визави, партнер.
  
   и оставившим в городе только дома и улицы-каналы - символами общения, движения, единения, равные друг другу единым уровнем воды, выходящими на большие улицы - Гранд Канал, Канал Сан Марко, Канал Джудекка в свою очередь вливающиеся на огромную площадь - Лагуну, за порогом которой Море, по просторным волнам которого всяк волен плыть куда захочет, потому никуда не хочется плыть, достаточно наслаждаться сознанием безграничной свободы. Город-художник, город-маска, где вуаль условности существования в поселении срывается постоянными карнавалами, а люди в масках начинают представать такими, какими хотят казаться в глазах других (хотя, размышляя о сути, это и есть их истинное лицо), а не тем, что они есть в обществе. Побыв сегодня в одной своей ипостаси, завтра можно стать ее противоположностью. Весело, без надрыва. По этой простой причине по городу Наф-Наф расхаживал со своим истинным рылом, принимаемый всеми за человека - пусть карлика, пусть урода. Но человека! Хоть без труда мог открыть всем свою истинную сущность - не свиньи, не сказочного поросенка, но Наф-Нафа - жителя каменного дома.
   "Кому великий этот Город обязан святостью? - периодически задавался он вопросом, когда люди его донимали до слез - Нам - хрюшкам". И был прав, поскольку так гласила легенда, увековеченная в фресках: в IХ веке горожане города святого Марка решили обрести мощи своего святого, покоящиеся в Александрии. Попросту стибрить их из храма. Украсть украли, но провести через турецкую таможню не смогли. Тогда ящик с мощами набили свининой (надо думать копченой). Правоверные турки не решившись ворошить "нечестивое" мясо, пропустили груз без досмотра. Так город обрел мощи евангелиста, а свиньи - славу.
   Скептики сомневались, были или турки в Египте в восьмисотых годах от рождества Христова, чем пеняли в пятачок знатоку, утверждая, что мощи сами явились в город в одиннадцатом веке. Таковых Наф-Наф приводил на Сан-Марко к Собору, указывая на соответствующее творение гениального живописца. "Вот так-то! Живописный документ почище иных манускриптов будет".
   Наф-Наф предпочитал Венецию еще и потому, что здесь до него труднее было добраться пронырливым братцам, особенно настырному Ниф-Нифу. Только кабанчик мог разыскать его где угодно, уловить родной запах за сотни километров и без устали бежать эти километры (да вообще - мог бежать куда ему вздумается). У зверя хватало характера, архаического чувства единокровья преодолевать огромные расстояния ради непродолжительного свидания. Сквозь сладострастное дуновение жаркого сирокко с Адриатики, сквозь липкие зимние туманы ученый свин слышал, как с болотистого берега Месры раздается не умолкающий визг кабанчика, мечущегося по топким прибрежным пескам и зовущего его, Наф-Нафа, по имени. Ему стыдно было не откликнуться, а откликаться было лень, представляя утомительную процедуру приема гостя из леса. Порой визг этот ему чудился, он просыпался ночью, и уверял себя, что это был только сон. Чаще всего это и был сон, переходящий в болезнь, болезнь ожидания. Земля добралась и до него, как только люди построили дамбу. Теперь в Венецию можно было проникнуть посуху, с комфортом приехать поездом в купе первого класса или в скотном вагоне, везущим живность многочисленным тратториям и ресторациям, осаждаемым прожорливыми туристами. Ниф-Ниф начал объявляться неожиданно, выныривая из улиц-щелей. Болезнь ожидания развеивалась по мере того, как люди всюду стали наводить мосты.
   Себе Наф-Наф признавался в этом редко, но, приобщившись к людям, он порядком растерял свои природные свойства, в том числе чувство стада, да и поросенком себя уже не считал, а подобием некого высшего существа. Может, он имел на это право? Однако людям он был неровня. "Я маргинал", - заключал он себе в минуты грусти. "Я - существо ни на кого и ни на что не похожее. Уникум, сам себя создавший феномен! Homunculus(15)". - говорил в минуты радости, и в душу закрадывалось кощунственное сравнение с Единственным.
   В конце концов, Наф-Наф смирился с жизнью, как некоторые свыкаются с мыслью о смерти. Смирился с посещениями Ниф-Нифа, и даже с пикниками на сельское лоно "проведать братца Нуф-Нуфа". Он знал о тоске и убогости лесной жизни, от которой и вепря потянет в город. Знал также и то, что город кабанчику не по нутру. Рано или поздно Ниф-Ниф вскочит и наскоро простившись, убежит в свои дебри, поскольку город для него, лишь некое подобие испорченного рая. Лучше рано. Лучше - навсегда. Единственное родство с братцами, признаваемое Наф-Нафа было духовное родство литературных персонажей, накрепко стянутое единым сюжетом. Но это родство его, по понятным причинам, не тяготило, как больше не тяготила его и вечность. Он перестал замечать свою всегдашнюю юность, как некоторые не замечают груз прожитых лет. Не знал он скуки, гнела его лишь непреходящая тоска, которую в городе можно развеять за каждым углом, следуя его собственной пророческой формуле: "Я еще когда знал, что за городами будущее. O vitae philosophia dux!.. Tu urbes peperisti, tu dissipatos homines in societatem vitae convocasti!(16).
  
   Сбросив тоску, Наф-Наф принимался за дело. Теперь его влекло богатство. В ХХ веке нажил капитал на мировых и локальных войнах, поставляя враждующим сторонам свиную тушенку (кому как не свинье разбираться в свинине. Может, он просто обезьянничал с людских поступков? "Слабо торговать человеченкой, лицемеры? Что есть ваши войны, как не торговля chair a canon(17)") и апельсины (из чистого тщеславия, дабы опровергнуть известную поговорку). Скоро богатство стало тяготить его: слуги-человеки, все время суетились вокруг его миллионов, стремясь прибрать денежки к своим рукам, а самого его прирезать, как свинью. Обладая несметным состоянием, он чувствовал ежедневное беспокойство страха за утрату этого богатства (части его или всего целиком) и самой жизни. Играя в деньги, цены деньгам не знал.
   Он продал дело, вложил деньги в городскую недвижимость и зажил рантье. Тут его вновь посетила тоска. Стал пописывать эссе о плодах прогресса и экологии. Уединение трудов чуть было не замкнуло его в научной келье. По понятным причинам он не мог часто посещать многочисленные научные конгрессы, семинары и конференции, с дармовой кормежкой и
   (15)- (лат.) гомункулус.
   (16)- (лат.) О, философия, вождь жизни! Ты породила города, ты созвала разрозненных людей в сообщество жизни.
   (17)- (франц.) "пушечное мясо".
   проживанием, придающим современной науке особую прелесть и известную солидность.
   Стремясь навсегда победить одиночество общением с людьми, устроился он на работу домашней декоративной свинкой к одной художнице. Она заставляла его позировать - он не возражал, как не отказал в свое время Ропсу быть моделью для его знаменитой "Порнократии". И вновь, который раз, портреты Наф-Нафа разошлись по миру, без того усеянного иллюстрациями в детских книжках, картинками мультиков, комиксов, карикатур и компьютерных игр.
  
  
   Встреча
   Утром Ниф-Ниф позволил себе немного понежится. Запахи вокруг были спокойные, убаюкивающие, подстилки мягкие, но не очень, в самую свиную меру. Кабанчик приоткрыл глазки и просто созерцал окружающее.
   Нуф-Нуф мучился похмельем. Пред глазами брата он предстал в длинной шелковой рубахе апаш с бокалом аперитива в одной лапе и сэндвичем в пасти. Заметив движение глаз кабанчика, он невзначай бросил:
   - У брата был?
   - Был, - односложно хрюкнул Ниф-Ниф.
   - Ну и как он там?
   - Толстеет.
   - Невесело все это... но такова его доля. Доля всех fruges consumere nati(18), в отличие от пребывающих в вечном движении диких feras consumere nati(19), сиречь вепрей. Свиньи домашние - пасынки человеческой судьбы... Выпей аперитива легче станет.
   Кабанчик резво вскочил, подбежал к пластиковому корытцу. Но к своему разочарованию обнаружил в нем только вчерашний ужин братца из сублимированных продуктов. Последний писк (или хрюк) кормов для домашних свинок от Пигги Три-Пах.
   - Нет, братец. Выпивку хлебают из стакана...
   Но Ниф-Ниф уже заинтересовался кушаньем. Он долго обнюхивал катушки, перебирал их пятачком, даже откусил крошку и тут же выплюнул.
   - И что, это можно есть?
   - Не знаю, не пробовал.
   - А как же это люди едят. На мой взгляд, это ужасная дрянь. И я даже подозреваю, что дрянь со свининой.
   - Я почем знаю! Только будь уверен - дичины там и грана нет.
  -- И все же, я не стану жрать эту отраву. Чем же ты тут питаешься?
  
   (18) - (лат.) рожденные, чтобы кормиться плодами земными.
   (19)- (лат) рожденные потреблять диких зверей.
   - Жратвы полный холодильник. Выбор богатейший. Но, чтобы не разочаровывать хозяйку, каждый день спускаю эту бурду из кормушки в унитаз. Кстати! Марш-марш в ванную. Еще не хватало подцепить от тебя клещей, блох, аскарид или еще какую мерзость. У вас в лесу зараза так и кишит, нипочем не убережешься, особенно с твоей густой щетиной.
   - Слушаю и повинуюсь, о-о, мой мудрейший повелитель.
   Они устремились в ванную комнату, просторную и чистую, как операционная. Еще большее сходство с медицинским помещением ей придавал белоснежный кафель, покрывавший пол и стены, поблескивавшие никелем сантехнические приборы. Между огромной ванной и биде была устроена маленькая ванночка - жакузи. Пока его спутник неловкими движениями расставался с одеждой, Наф-Наф наполнил ее почти до краев, включил пузыри, потом мордочкой вытолкал братца на край купальни. Тот, по своему обычаю, недоверчиво обнюхивал кипящую воду, но, не удержавшись на скользком краю, плюхнулся вниз, где кувыркался, скользя копытами по скользкому пластику, упорно пытаясь встать и выпрыгнуть из кипящей западни. "Я тебе не Серый волк!!!" - вопил он. Не обращая внимания на его вопли, братец пятачком поскидывал в воду разноцветные пластиковые флаконы и склянки, от чего вода скоро дала обильную пену радужных переливов.
   - Лежи спокойно! Словно в болоте лежи. Ничего с тобой не случится, вепренок. Это не кипяток, просто пузыри. Пу-зы-ри. Понял?
   Что за прелесть эти жакузи! Что за прелесть моя хозяйка, устроившую для меня отдельную купальню. Она во мне вообще души не чает. Я, до времени, храню инкогнито. Но, видать, не утерплю - откроюсь.
   - Раньше ты был более независим.
   - Хочешь сказать: "нелюдим". Времена меняются. Теперь всякая живая тварь может законно претендовать на нормальную жизнь. Ты что-нибудь слышал про общество охраны прав животных?
   - Ага, - бурчал Ниф-Ниф, захлебываясь пеной. - В лесу ходят какие-то слухи, но очень непонятные. Будто собираются ловить всех диких, метить радиацией, выписывать паспорта и ставить в очередь на отстрел - в соответствии с состоянием здоровья.
   - Как всегда у вас там все напутали. Это общество... Впрочем, что это я? Ничего себе увлекся! Но все равно при случае расскажу. А ты постарайся продержаться хоть десять минут, иначе твои паразиты не протравятся. Я тебя оставлю. Соберу столик.
   Ниф-Ниф погрузился в кипение пахучих пен и в раздумье о том, как это у городских все так хитро устроено. Вода сама притекает и сама тебя моет, пена сама чистит, дом сам тебя греет, еда сама приходит. Все происходит само по себе, как в сказке. Знай себе - наслаждайся. А городские этого не понимают - все суетятся, носятся, сбивают о камень копыта. Бездельничать едут к ним, в лес. Бродят себе по лесам бес толку. Шустрые эти городские, как ртуть (которую, впрочем, он никогда не видел, но отлично представлял эту жидкость по рассказам ученого братца).
   Толи дело, когда сам по лесу рыщешь. В брюхе пусто. Только найдешь вкусную еду, разъешься хорошенько, тут бы и на боку поваляться, порыгать в волю, ан - нет, глядь уже какая-то острая морда выглядывает из-за дерева. Как бы самому в еду не превратиться. Вот откуда кабанья жадность.
   А каково днями и ночами лежать в холодной жиже меж тростников, притаившись и выжидая. А зверь чужой, тем паче охотник с собакой, все бродит кругом, разглядывает твои следы и ловит обрывки запаха. Или забраться в куст и целый день стоять в нем, замерев, не шевелясь, внюхиваясь и вслушиваясь в пространство, отсекая привычные запахи и звуки и выуживая только одно - самое главное. Запах врага. У городских на это терпения не хватит.
   Вдруг до его чуткого слуха донеслись звуки. Они были необычны, странны и возбуждающе. Ниф-Ниф напряг ушные хрящи, большие волосатые уши его поднялись. С минуту он оценивал звуки. "Музыка..." - решил он. С музыкой он сталкивался и раньше, но особого значения не придавал. Он понимал - для чего-то и она нужна. Например, когда по весне соловей подманивает к себе простодушную самочку. У людей тоже певцы поют перед стаями самок, которые им кидают цветы из оранжерей. Но, в основном, люди слушают музыку по иным, не понятным ему причинам.
   И глупость то, и сказка, будто он любит напевать "Нам не страшен серый волк". Ему-то как раз Волк был страшен, не что его братцам. И напевали они только по одной причине - избавиться от страха. Песенка эта - продукт творчество Наф-Нафа, более всего подверженного страху, от того и придумавшего строить каменные пещеры-крепости, за стенами которых можно без опаски горланить все, что угодно.
   Порой Ниф-Ниф на сытый желудок сам не без удовольствия занимался тонированием своего хрюка, при этом замечая, как режет слух Наф-Нафу его кабаний диалект.
   "А-а! Наверное, это так люди выражают своё удовольствие жизнью".
   "Люди!!!" - его осенила мысль, что пришла хозяйка и сейчас застанет его - совершенно беззащитного и размякшего в этой уютной западне. Такого он допустить не мог. Люди - существа прожорливые. Нипочем не упустят молодого вкусного кабанчика.
   Разбрызгивая пену, подняв волну, сравнимую разве что с цунами, Ниф-Ниф вылетел из ванной комнаты в холл, где застал только развалившегося в старинных креслах братца, облаченного в бархатный халат, закинувшего голову и мечтательно прищурившего глазки, опустившего на колени свежую газету и покачивавшего в такт музыке плещущимся кофе в чашке майсенского фарфора в стиле севрских сервизов времен Людовика XIV.
   На темной, обрамленной складками благородного жира морде его, с маленьким вдавленным пятачком, поблескивали линзы очков. Среагировав на внезапное появление братца, Наф-Наф приподнял ранее опущенные почти на самые глаза кончики ушей и растерянно огляделся. Поняв, что это всего-навсего Ниф-Ниф, пускающий струи пены на толстый ковер, он принял обычный нравоучительный тон.
   - Диковат ты, братец, право слово. Сначала надо воспользоваться сушилкой и полотенцами, прежде чем лезть в комнаты.
   - Да,.. Ты как-то учил меня... Но это?!
   - А... это. - Наф-Наф ткнул копытцем в кнопку "стоп" аудиосистемы. - Это Бетховен, "Ода к радости" в исполнении Гербета фон Караяна. Очень хороша с утра, когда солнце простирает лучи и весь мир просыпается.
   - Но к чему она?
   - Наверное, ты решил, что я подал тебе сигнал тревоги. Ничего подобного. Это ради радости. Мда... Наверное вновь придется оставить на время часть моих привычек, пока ты в гостях.
   Ниф-Ниф фыркнул, подошел к пластиковой лохани веселых тонов, и сожрал все ее содержимое.
   - И этим ты хочешь сказать: "Лучше мне отравиться, чем слышать такие речи?" А я то старался, приготовил тебе нечто совершенно необыкновенное. Ладно, прошу к столу.
   Кабанята уселись на банкетки у низкого стеклянного столика, выпили легкого полусладкого вина, откушали трюфелей, икры, перепелиных яиц, паштетов из гусиной печенки, приступили к десерту. Ниф-Ниф молчал, соображая, как бы побыстрей перейти к делу, ради которого он прибыл в город. Но чем более он искал повод для разговора, тем все более замыкался в себе, чувствуя, как язык его присыхает к небу.
   Наф-Наф напротив, чуть разгоряченный вином, сделался весел и разговорчив. Говорил все более о пустяках, интересовался погодой, расспрашивал о видах на урожай желудей, вызнавал об экологии лесов и болот, порой дежурно вздыхая, и тут же меняя тему, переходя на здоровье и самочувствие Ниф-Нифа. Хотя вопросы касались того, основного дела Ниф-Нифа, они были задаваемые столь легковесно-безучастным тоном, что отвечать на них по существу было невозможно, не изломав легкости настроения всего завтрака. Отвечать односложно у Ниф-Нифа не хватало совести.
   Потому он угрюмо молчал. Но Наф-Наф словно вовсе не замечал этого, и на каждый свой вопрос сам же и отвечал, высказывая свое просвещенное и, в то же время, оригинальное мнение на сей предмет. Убаюканный его благодушным похрюкиваньем, подкрепленным ранее принятой теплой ванной, осоловевший от обильной еды и чуть захмелевший, кабанчик уже смутно улавливал смысл речений брата и вообще усомнился в серьезности цели своего прихода, в обоснованности своих претензий к нему.
   "Как могут твориться ужасы в мире, как может быть где-то плохо, если мы сидим в тепле и уюте, вкусно кушаем и столь умно думаем? Может, это дурной сон? Может века жизни или, вернее, отчаянного выживания в лесах уходят в темные времена окончательно? Я просто устал, от того начал видеть жизнь в черном свете. И пора под старость лет перебраться в город, завести себе теплую каменную норку. С утра есть свеженькие, еще тепленькие крендельки с ореховой начинкой и политые марципанчиком, запивая все это большими глотками бодрящего кофиёчка, вкус которого будет напоминать приятную горечь желудей, а арахис - буковых орешков".
   Уже готовый ткнуться мордочкой в мягкий ворс ковров, он вдруг встрепенулся и сплюнул: "Тьфу ты!"
   Ниф-Ниф обожал орехи. Иное дело - презирал все эти уменьшительно-ласкательные суффиксы. Будучи существом сурового мира, лесным и диким, считая себя невероятно мужественным, он слышать не хотел постоянные "орешки", "крендельки", "рубашечки" и прочую дребедень, предпочитая им жесткие и краткие: "орехи", "хлеб", "одежда". Теперь он сам себе показался слизнем с ватными мышцами и жидкими мозгами. И ощутил приближение приступа болезни, которую его ученый брат называл "урбанофобией". Кабанчик с усилием разомкнул уже слипшиеся в блаженной дреме веки и увидел перед собой критически рассматривавшего его молчащего Наф-Нафа.
   - Тебе плохо?
   - Что-то вроде того.
   - Не сочти за бестактность, но, по-моему, тебе надо обратиться к психологу.
   - Кому, кому?
   - К психологу-ветеринару. Они теперь врачуют в любой звериной лечебнице.
   - Это те, кто прописывают кастрацию?
   - Гм... не всегда... Хотя... вряд ли просто психолог здесь поможет. Тебе надо серьезно лечиться.
   - От чего лечиться? Я здоров. Здоров так, что могу намять бока и тебе, и Нуф-Нуфу в придачу. Лесовики - самые здоровые организмы.
   - Не считая того, что вы живете в рассаднике заразы и паразитов, все время носите в себе бациллы и всяких там глистов - это уж точно, вы еще все время живете в условиях стресса борьбы за выживание. Как на войне. Потому вы все психически больны. Тебе нужна программа психологической реабилитации. Могу похлопотать о помещении тебя в клинику.
   - Какую еще клинику?! Опять четвертый брат?
   Наф-Наф, не до конца понявший причину раздражения кабана, погрузился в задумчивость, из которой его вывел щелчок замка в прихожей, известивший о приходе хозяйки.
   Благодушно похрюкивая, весело крутя хвостиком Наф-Наф потрусил к ней. Ниф-Ниф спрятался меж ножек ближайшего стула и из своего укрытия наблюдал сцену трогательной встречи. Хозяйка была в прекрасном расположении духа, после бурно и весело проведенной ночи, в быстром течении которой было, по всей видимости, было принято много веселящего внутрь. От того не заметила изменений в обстановке, которых, при иных обстоятельствах не спустила бы своему любимцу.
   Теперь хозяйка не замечала их вовсе. Покачиваясь, женщина присела на корточки перед Наф-Нафом, принявшись почесывать его за ушками. Тот опустился на колени, прикрыл глаза и блаженно захрюкал.
   - Ах, ты мой маленький, мой славненький толстячок, - певуче тянула художница, игриво похлопывая домашнего боровка по толстому заду. - Соскучился по своей девочке?
   Она огляделась. Взгляд ее остановился на пустой кормушке.
   - Скушал все, теперь хочешь пи-пи? Ну, подожди немного. Твоя девочка поспит, а ты сам сходишь на улицу. Ты же умненький мальчик. Сейчас твоя девочка даст тебе шоколадных батончиков. Твои любимые шоколадки.
   С этими словами хозяйка вывалила содержимое сумочки на пол и принялась выуживать из кучи тюбиков помады и упаковок презервативов пестрые палочки "баунти" и "сникерсов". Воспользовавшись заминкой, Ниф-Ниф тихо, почти неслышно, обратился к брату:
   - Ну и зверюшка. Она у тебя дурочка?
   - Нет. Безумно увлечена мною. К тому же немного под шафе.
   Женским чувством определив присутствие постороннего, хозяйка подняла глаза и уставилась на предмет под стулом. Наконец разглядела, кто там, еще раз шутливо шлепнула своего любимчика.
   - Ах ты, боровок! Привел подружку, а мне её не представил. Шалун! Однако, что это я тебя распекаю? Совсем забыла, что ты у меня мужчинка хоть куда и тебе совершенно необходим здоровый секс. Только ты не очень-то ты разборчив. Эй, девочка, иди сюда.
   - Подойди к ней. Она совершенно безобидна.
   Ниф-Ниф низко опустив голову и чуть ощетинившись, стал медленно приближаться на растопыренных, прямых напряженных ножках.
  -- Какая ты странная, милашка. С полосками. Ну, прямо кабанчик.
   - Я же говорю: чокнутая.
   - Молчи уж... Тоже мне знаток женщин.
   - Миленькая свинка... Да ты не свинка! Ты же... Толстячек, что это за наклонности? - спросила блюстительница строгих манер, рассмотрев хорошенько брюшко Ниф-Нифа с предательски торчащей метелкой.
   Наф-Наф виновато отхрюкивался:
   - Да это так,... братец Ниф-Ниф в гости зашел.
   - Она у тебя и по-нашему понимает?
   - Смотри у меня! Не допущу разводить здесь содомы. Переселяйся к Питэру, там и блуди. Все равно у него...
   - Во дура!
   Наф-Наф капризно завизжал.
   - Ладно-ладно, миленький. Делай, что хочется. У нас же свободная страна. Негоже мне читать тебе морали.
   Свободная художница вдруг вытянула из кучи на полу пакет, перевязанной розовой шелковой лентой с бантом:
   - Посмотри лучше, какой подарочек я тебе приготовила.
   Видно, ей хотелось расписать свою заботу и внимание самыми радужными красками, как вдруг ком съеденного и выпитого за ночь подкатил ей к горлу. Заботливая хозяюшка прикрыла рот ладонью, зычно рыгнула, застав задрожать хрусталь бра.
   - Ладно... Потом... Если будешь вести себя хорошо.
   И удалилась в ванную, откуда послышались дикие всхлипы и рев, сменившийся шумами воды в унитазе, душе, биде и ванной.
   - Мда... Не ожидал.
   - У богемной жизни свои издержки. Зато я всегда на людях, в интересной компании. Художники, писатели, артисты, продюсеры. Я в курсе последних новостей культуры. Всегда на острие жизни. In medias gentes(20).
   - При всем при том тепло, сытно, уютно. Долгий треп взамен краткой мудрости. Может, это старость? Может, сказку о нас все забыли и нам суждено, наконец, вырасти и умереть?
   - Не думаю. Во всяком случае, по телевизору нас часто показывают.
   - Это еще ничего не значит. Ни книжки, ни телевизор.
   - Пойдем-ка, братец, лучше погуляем. Мне не хочется развивать эти темы при посторонних.
  -- Идем... Я что-то здесь задыхаюсь.
   (20)- (лат.) В гущу народов.
   Поросята выбрались через собачий лаз, прошмыгнув по лестнице мимо заспанного швейцара, выскочили на задний двор и потрусили к старинному, чудом уцелевшему палисаднику. Там спрятались в кустах распустившихся астр, где вполне цивилизованно справили нужду.
   - Наверное, тебе хочется остаться в городе? А что?! С твоими способностями найти хорошую работу не представляет труда. В зоопарке, к примеру. Был я там с хозяйкой недавно, вполне приличная площадка молодняка, кормят прекрасно, бесплатное медобслуживание. Кабанчиков там нет, значит, есть вакансии. А?
   Ниф-Ниф тем временем обнюхивал почву палисадника.
   - Странная земля. Ничем не пахнет. А?! Ты что-то спросил?
   Помня о чутком слухе брата, Наф-Наф все понял.
   - Говорю: может тебе стать дегустатором? Или с музыкой что-то придумать... Мда, последнее отпадает. В музыке ты не очень.
   Братцы покинули двор, направив свои копытца в сторону центрального парка, снуя меж многочисленных ног прохожих. В парке было светло и малолюдно. Поросята скрылись самой его гущей, средь ухоженных кустов и побеленных дерев. Обнюхавшись, Ниф-Ниф, как бы невзначай, простецким тоном спросил.
   - Что за подарок она тебе принесла?
   Наф-Наф вздохнул, выдержав паузу, резко повернулся к брату и упершись копытом тому в грудь, выпалил:
   - Послушай! Моя жизнь - это моя жизнь. Хороша она или плоха, но это моя жизнь. Да! Ты совершенно прав... Хозяйка наверняка принесла мне новый ошейник из дорогого магазина. Ну и что? Кто тебя тянет за язык и заставляет задавать бестактные вопросы? Для тебя ошейник знак рабства. Для меня - одежда. Что плохого в хорошей одежде?
   Вот посмотри, тоже ошейник с биркой. А на ней все: адрес, имя и все такое прочее. Это как паспорт. Понимаешь? Документ, удостоверяющий личность. Личность! Мою личность. Я - личность. Ego(21)!
   Всю жизнь живу я в городе, потому привык подчиняться некоторым условностям. Не то, что вы в своем лесу. А случись чего - бежишь ко мне за советом. А если я такого совета дать не могу? Или не хочу. Ты меня понял, кабан?
  -- Понял, понял... А номер на этом ошейнике есть?
  -- Есть. Ты опять...
  -- Просто интересно.
  -- 985-си-ю-22-дробь-16.
   Ниф-Ниф снова принялся изучать пятачком почву. Потом поднял голову.
  -- Ты закончил? Очень длинно. Нипочем не запомню. Помнится у одной свиноматки наплодилось аж три десятка поросят в одном помете, вот путались так, путались. И то, мамаша всех отлично различала. А у тебя: "985...", вас, что тут тысячи.
  -- Не знаю точно, но нас, свиней декоративных, в Городе немало.
  -- Я не о том. Все вы тут пронумерованы. Номер дома, номер квартиры, номер паспорта...
  -- Ага, номер телефона, карты социального страхования, медицинской страховки, и так далее. Ну, как ты не понимаешь, что эти номера это
   (21)- (лат.) Я.
  
   имя записанное цифрами. Но имен много, фамилии повторяются, а числа-номера почти никогда. И уж конечно, номер банковского счета. Но это имя тайное. Числа правят миром...
  -- У меня в Лесу нет имени. Ни явного, ни тайного. Никакого нет. И ни у кого нет. Есть только его собственный запах, что надежней любого паспорта. Так что я никем не подсчитан, не внесен ни в какие реестры.
  -- Как был дикарь, так и остался. Но прогресс не остановить, а прогресс основан на числе, на счислении и вычислении, на жестких законах. Ну что ты хихикаешь? Не веришь в прогресс. А зря. Вот, не зная правил вычисления, разве смог бы построить я каменный домик.
  -- Когда-то ты рассуждал совсем по-другому. Теперь при всяком удобном случае тычешь мне и Нуф-Нуфу в пятачки той историей с Серым Волком. Намекаешь: "Мол, мне ребята вы обязаны жизнью". Ну, допустим, обязаны! Спрячься я тогда в чаще, кому бы я тогда был обязан? А от вас бы только копытца остались бы. Не в том дело... Не ругаться я к тебе пришел. Да, думаю, пришел напрасно.
  -- Хватит, хватит, тоже мне первопредок! Тебе просто лень оторвать пятак от болотной подстилки. И я, и Нуф-Нуф приложили усилия, чтобы побороть в себе дикость. Ты же этого не хочешь.
  -- Да не желаю я...И вообще, ты живешь тут на всем готовом, а мы там в лесу... Ты сам знаешь.
  -- На всем готовом? Ошибаешься, брат мой. Моя миссия здесь, может поважней всех ваших диких штучек. Ты никогда не задавался вопросом, почему для людей самым обидным ругательством является "свинья". "Нажрался, как свинья. Напился, как свинья. Чавкаешь, жрешь по-свински. Грязный, как свинья. Воняешь, как кабан. Похотлив, как боров. Жирный, как свинья. Свинья неблагодарная, свинтус, развели здесь свинарник, свинство такое и этакое". И так далее in infinitum(22).
   Ты же прекрасно знаешь, какие мы, свиньи, чистюли. Но, к достоинству нашему, мы из племени неприхотливых, чем ленивые люди пользуются: кормят нас помоями, хлев не чистят. Но не в лени людской дело. Все гораздо серьезней. Просто люди нас презирают. Спросишь: "почему?". Ну, давай, спрашивай.
  -- Да, спрошу. Все из-за людей, что вывели из нас - поджарых и быстроногих кабанов породу разжиревших неуклюжих...
  -- Ну, ты спросил!!! Лучше помалкивай. Так вот, слушай. Причина в том, что мы слишком на них похожи. Мы их зеркало, матрица черт, которых человек стесняется. Стоит им расслабиться, и люди начинают вести себя, как кабаны, как свиньи в хлеву: жрать, чавкая и рыгая, пить хмельное без меры, а потом валяться в грязи без всякого стеснения. Ощутив влечение, тут же запрыгивать на самку толстую, губастую и грудастую, что твоя свиноматка. Они считают: чтобы стать свиньей, не надо прилагать никаких усилий. Не надо быть ловким, как обезьяна, волевым и жестоким, как волк, сильным, подобно буйволу. Достаточно отпустить вожжи и ты уже свинья. Поэтому за нами подозревают некую магическую силу обращать
   (22)- (лат) до бесконечности.
  
   человека культурного в зверя, в дикаря, в зомби, как это делает карибское братство "Серых Свиней". И, если разобраться, свинья самое мистическое животное. Рядом с кошкой, конечно.
   Всякого домашнего зверя можно приспособить к полезному делу, только не нас. На конях ездят, на быках пашут, от коров можно брать молоко, потому в Индии коров вовсе не едят, даже гуси гогочут и щиплют за ляжки чужака, и через это спасли однажды Рим, даже петух будит двор по утрам, а куры кладут яйца. Собак и кошек держат только ради рудиментарных звериных качеств: сторожить, ловить, искать, а едят их только в Корее и Китае, где вообще едят все, даже земляных червей. Коз и овец можно разводить ради тонкой шерсти. Но слышал ли ты о свиньях, разводимых ради щетины или кожи? Погоди влезать, вопрос-то риторический.
   Мы нужны были человеку только ради мяса и сала. Больше ни для чего, что сродни людоедству, и в душе люди стесняются этого, прозревая в нас своих сородичей однажды отведавших напитка Цирцеи. Поэтому род людской нас побаивается, и потому так безжалостен к нам. Поедая нашу плоть, мстят, ритуально пожирая собственные пороки. Вот так. А кто из сынов человеческих понимает это, или догадывается, или чувствует, так тот вообще нас ко двору не пускают, гонит в чисто поле.
   Здесь, в Городе, я - Наф-Наф, существую с великой и прекрасной целью однажды сломать этот стереотип. Показать, что мы можем быть иными, что отлично можем заменить и собак, и кошек. Что мы умны, интеллигентны, чистоплотны, обходительны, добры, у нас исключительное чувство верности и привязанности. Что пришло время цивилизации и для нас.
   Вот так, а ты как думал? Что все просто так, что брат твой выбрал Город исключительно для собственного удобства и удовольствия. Нет, меня ведет по жизни желание опровергнуть максиму одного астронома: "Человек только тем отличается от свиньи, что иногда поднимает глаза к звездному небу". Доказать, что и в нашей жизни есть поиск высшего смысла, а не просто скотское существования. Вот так, а ты как думал?
  -- Да, именно так я и думал. Из нас троих ты самый умный, потому умеешь лучше всех устраиваться в жизни. И лучше многих прочих можешь это объяснить. Только нашел ты перед кем бисер-то метать.
  -- М-да, не любишь ты людей, а меж тем homo res sacra(23).
  -- А за что мне их любить-то? Что хорошего, кроме пуль, капканов да отравы видал от них? Мое правило: держись от их брата подальше, целее будешь. Ты с ними боками пообтерся, от того в этих субчиках много более моего разумеешь. Однако, помнится кто-то говаривал, давно - давно говаривал, что важнее быть чем казаться.
  -- Э-э! Когда это было... Ныне миром правит имидж, умело созданный симулякр.
  -- Это что еще за зверь? Не слыхал про такое чудо. А мне казалось в Городе демократия, а тут какой-то царь выискался. Как, ты говоришь, его зовут? Симулянт?
   (23)- (лат.) человек - вещь священная.
  
  -- Ладно, перестань дурковать.
  -- И кто только такие имена-то придумывает? Мда. Терпеть не могу таких, все пыжатся, пыжатся, доказывают, что он не верблюд... Это как те ваши городские бабы, что пишут картины, чтобы доказать, будто женщина тоже может писать картины. Небось, мазня получается. Да еще подпишут: "Женщина - тоже мужчина". Ну, ни бред?
  -- На мою хозяйку намекаешь?
  -- Да хоть бы и на нее. Обиделся? Нашел на кого обижаться, братец. Мне то вообще картинки ваши не к чему, не считая твоего портрета с голой бабой? Там-то ты похож на свинью. Ничего человеческого, все наше, родное. Ты говорил, что маляру этому рисовать было в удовольствие, что у него просто вставал на ту бабу... Вот это я понимаю! Вот тогда ты верно подметил. Быть! Не казаться! А "быть", это, стал быть - жить. Здорово. А сейчас - тфу!
   - Nihil humani a me alienum puto(24). Однако, мы увлеклись. Пусти свинью... ты пофилософствуй, пофилософствуй, башка кругом-то и пойдет. Ишь! как глазки заблестели. Да только много ты в людских науках понимаешь.
  -- Ненавижу когда выпендриваются, умничают...
  -- На себя обротись! Уж где выпендриваются, как не в Лесу. Стоит побывать на ваших ристалищах, так все понятно станет. Сходятся секачи, бака друг дружке распарывают. А что они этим хотят сказать?
  -- Ничего...
  -- Как это ничего! Да они вопиют!
  -- Вопиют, это уж точно. Вопиют страшно. Пугают друг друга. Все из-за гаремов. Всякому первым быть охота.
  -- Вот ты говоришь слова, а значения их не понимаешь. Я о другом: секачи на смерть пойти готовы, чтобы доказать кто из них самый крутой самец. Из похоти, из принципа. Мы здесь в городе лишь жалкое подобие тех схваток. "Жалкое" - не значит худшее. Скорей даже лучшее: без крови, без убийства. Цивилизация, она, поверь, нравы смягчает. И во всяком действии присутствует не только наративный, но и дидактический момент, сиречь самоутверждение. Не хлопай глазами... Я хотел сказать: не только описательный, но утвердительный и доказательный.
  -- Я в этом ничего не понимаю. Это что-то людское. А в людях я, точно, мало чего смыслю, потому пришел спросить тебя...
  -- Постой, дай я сам угадаю, зачем ты пожаловал. Серый Волк отпадает. Из-за охотника Пих-Паха ты уже прибегал пару раз. Но, вроде, эту проблему мы решили. Что может быть еще?
   Наф-Наф присел на травку, облокотился не пенек, уперся копытцем в лоб и замер в позе мыслителя. Кабанчик смиренно сел рядом, притих, поднял пятачок к небу, следя за полетом самолета, тянущим за собой огромные надувные джинсы и, одновременно, прислушиваться к диким крикам, произведенным мальчишками на окраине парка, что затеяли игру в индейцев.
  -- Ты знаешь, братец, к какому неутешительному выводу я пришел: как
   (24)- (лат.) я считаю, что ничто человеческое мне не чуждо.
  
   только мы собираемся вместе, или появляешься ты один, сказка про нас каждый раз повторяется. Всякий раз вслед за тобой накатывается очередной Серый Волк, которого надо обварить в кипятке. Это все и дико, и печально, и ужасно.
   - Я только разведчик, самый незащищенный солдат в войске. Потому первым попадаю под удар. Я только вестник беды, но не сама беда. Стоит ли за это меня тащить на живодерню?
   - Конечно, нет. И, все же, мне не думается, поскольку меня берет страх спросить: "Что на этот раз?". Вдруг случится такое, что не помогут каменные стены, как не помогли они против Заразы.
  -- Может, с каменных стен все и началось... Нет?..
   - Даррелл утверждает: обеспечьте животному достаточно еды, места для прогула, условия размножения - этого достаточно. Именно столько отводит места в своем зоопарке. У него все прекрасно. Дикие животные на Джерси успешно размножаются. Нуф-Нуфу достаточно стоила. Впрочем, ты и сам знаешь, как просто одомашниваются лесные кабанчики.
  -- И так же легко дичают. А взрослого зверя приручить невозможно.
   - В моих словах больше правды, чем в твоих огрызаниях. В противном случае не было бы домашней скотины, животных декоративных. Ни меня, ни Нуф-Нуфа. Одна сплошная дикость, бессмысленная, бес...
   Он прервался на полуслове, повел пятачком, навострил мохнатые свои уши.
   - Что такое? В чем дело? Куда ты смотришь?
   Ниф-Ниф еще не видел, но чувствовал. Наф-Наф вытянул из пенала на ошейнике очки. Вооруженный таким образом он стал устремлять взгляды в сторону, указанную мордой кабанчика. Вскоре на залитую солнцем зеленеющую лужайку, столь свежую и прозрачную, что листья кустов вокруг казались отлитыми из тонкого зеленого стекла, выкатился розовый мохнатый ком.
   - Это же Нуф-Нуф! Позовем его?
   - Пусть сам найдет "следопыт".
   Розовый, скорее даже белый, поросенок остановился, поднял свой пятачок по ветру, не переставая, при этом пожевывать нечто. Солнце играло неоновым светом на его редких хрустальных щетинках, ставших дыбом. Огромные уши пронизали лучи, высветив синие и красные капилляры. Дородные щеки и круглые бока довершали великолепие. Задорный кольцевидный хвостик весело крутился, отгоняя золотистых мошек и приветствуя невидимых еще братцев.
   - Хорош!
  -- Принц! Ex auribus asinum(25)!
   - Какой он тебе осел?! Хотя, если подумать...
   Услышав сдавленное перехрюкиванье братьев, Нуф-Нуф весело завизжал и припрыжку помчался в самую гущу кустов. Он ворвался в кучку заговорщиков, в возбуждении толкая их боками, наподдавая пятачком и покусывая мордочки.
   (25) - (лат.) узнаю осла по ушам.
  
  
  
   - Здорово, Ниф-Ниф! Привет, братец Наф-Наф!
   - Привет-привет, - радостно урчал Ниф-Ниф. Наф-Наф, наоборот, отмалчивался, особой радости от встречи не испытывая. Так случается, когда неожиданно начинают сбываться недавно высказанные опасения. И он вновь уподобился позой Жан Жаку Руссо, принял вольтеровский тон:
   - Ну? Кой черт занес вас на эти галеры?..
   Номер два потупился, переглянулся с Ниф-Нифом и затараторил, почему-то обращаясь более к лесному жителю, одновременно словно оправдываясь перед горожанином.
   - Ты знаешь, я о многом передумал, с той поры, как меня навестил Ниф-Ниф. И понял: он во многом, прав. Не знаю, как там в лесу на самом деле, я давно там не был. Я вообще давно нигде не был. Жизнь моя здорово переменилась, очень здорово. Только теперь и ходишь, что от мойки до кафельной вольеры. Корм свежий давно исчез. Только одна сухая крошка. Умом я понимаю, что там и жиры, и протеины, и витамины, и клетчатка, и микроэлементов вдоволь. Грустно кормиться одной питательной таблицей. Еще мешают в еду какие-то там гормоны, анаболики и прочую гадость. От них в голове туман. Подбавляют вообще отраву какую-то для аппетита. Все время жрать хочется. Только о жратве и думаешь. Чувствуешь себя не простой животинкой, а каким-то агрегатом по производству бекона под названием "свинка датская". Вода! и та компьютером отмеривается, корм отвешивается в автоматические лотки. Толщину жира ультразвуком мерят. Кровь берут на анализ. Стоишь, стоишь - спать, не побегать, не поиграть. Справа бок, слева бок. Только и развлекаемся, что хвосты и уши руг у дружки откусываем. А без пробежки-то то боль, то хворь.
   Чуть чего - лекарство. Все время здоров. Силушку девать некуда, а на хавроньюшку не запрыгнешь. Да и не те нынче пошли хавроньи: тупые, обожравшиеся, будто кастрированные.
   - И это все? - с укоризной вопрошал Наф-Наф.
   - К хавронье не подойдешь, говорю! Этого мало? Мало, да? Сперму шприцом откачивают. В холодильнике хранят. Хряк давно того, издох, а поросят от него зачинают и через пять и через десять лет. Кошмар! Раньше-то как, раньше-то мы с хозяевами душа в душу жили: свинопасы пасли, скотники пшеничную бурду-болтунью со свеколкой задавали, да еще с морковкой, картошкой, хлебцем. И почешут тебя, и по боку похлопают, и на двор выведут.
   А теперь мы кто? Никто, что твой турнепс в поле. Растем, как на грядке. Погляди-ка - видишь серьга в ухе. Думаешь украшение? Ни фига! Это какая-то магнитная метка. А в ней Судьба. Все расчерчено в этой судьбе. Никуда не деться: дата рождения, пол, порода, родители, состояние здоровья, рацион кормления и дата смерти. То бишь - день убоя. Все! Кончилась лафа.
  -- Ты, как всегда, многословен и бессмысленен. Разве это беда? Хотел спокойной сытой жизни - что плохого, если ее довели до совершенства. В конце концов, это твой выбор и мы здесь, в принципе, не причем. И если вы опять примчались ко мне со своими бедами, то все, что я могу вам сказать: "Живите в доме каменном". А там что-нибудь придумаем. Теперь-то что ты собираешься делать?
  -- На Украину подамся.
  -- Куда-куда?
  -- Говорят, есть такая страна в России, где свинья домашняя стала национальным символом.
  -- Да ну?!
  -- Не смейся! Слышал я, будто именно в краине той изобрели галушки, соление сала и жареные шкварки. Сказывают, там, под голубым высоким небом там уютно раскиданы беленые хатки, крытые золотой соломой, в хатах живут добрые и прожорливые люди, умеющие ценить набитый живот, что в деревнях у них улицы нарочно устроены так, чтобы свиньям было удобно пастись, свиты тенистые плетни для отдыха хрюшек в черной прохладной грязи под сенью ограды, высажены ивы для укрытия от солнцепека. Хорошие люди, понимающие свиную натуру, от того все для нашего брата устраивающие. Выходит, что равно вольготно там живется и селянам, и свиньям. А еще рассказывали, что ни один украинец не ляжет спать, не съев шмот сала, не выпьет и стакана горилки, чтобы салом не закусить, ложку борща ко рту не поднесет, если нет в том борще в палец толщиной жирного навара от свининки.
   Я так про себя разумею: если человек для себя живет, то есть и пожрать, и выпить, и детишек всласть наплодить, то он и другим жить дает. С обильного стола всегда не только крошки, но и объедки остаются.
   А новомодных свинарников у них в помине нет, опять же потому что свинью держат для себя а не на продажу, чтобы со вкусом пожрать, а не денег нажить. Все там как в старые добрые времена, а нашего брата там кличут по именам и задают такой отменный корм, впору и хозяевам на стол. Вот такая распрекрасная страна. Даже есть пословица у них... как...
  -- "Как был бы я паном, так я бы сало ел, сало пил, да салом же и закусывал". Не свиней они любят, но сало наше. А с твоими привесами ты там скоро станешь холодцом.
  -- А я на Новую Гвинею рвану! - выпалил Ниф-Ниф.
  -- Вот это ты сказал, так сказал!!! - искренне изумился ученый братец. - Верно, носит кабана по жизни Нелегкая, но чтобы так далеко! Нашел себе райский островок, нечего сказать.
  -- Ты хоть и ученый братец, но все же, близорук. Ничего дальше порога дома не видишь, и знать ничего не хочешь. Я тебе скажу: вот где рай, так рай! И не для людей рай, для них то там как раз "зеленый ад", а рай для нас - зверья.
   Людям, особливо городским, там хана, зато нашему брату лафа. Жратвы... хоть отбавляй. Хоть корни рой, хоть орехи трескай, хоть сладкие цветы. А змеи какие! В копытце толщиной. Одним удавом на неделю можно напитаться. Лягушки жирные, что твои куры. Про птиц и их кладки уж не говорю. Насекомые так и шастают, каждый не менее хорошего пирожного. Тепло всегда. Ни зимы, ни осени, одно сплошное лето. Каждый день дождик теплый, что твое жакузи.
   Есть там до сих пор такие непролазные чащобы, густые джунгли, да широкие лесные болота, что ни один человек нипочем не пройдет. Сказывают, пытались некоторые, да заблудились и до сих пор вот так ненайденные живут в каких-то оврагах.
   А те, что найдены, так они еще лучше. Ведь главное богатство для них, угадайте что?
  -- Неужели мы?
  -- Ты знал! Точно. Это тебе даже не Украина. На Новой Гвинее все человеческое измеряется в свиньях. Богатство - в свиньях, бедность - в нашем отсутствии. Там человечишки без свиньи размножиться не может, вот ведь как! Потому что за невесту надо отдать две свиньи, никак не меньше.
  -- Это еще, надо поглядеть, какая невеста. Думаю, за каргу старую и поросенка за глаза хватит, - поддержал братца в приступе звериного расизма Нуф-Нуф.
  -- За каргу старую там дают только свиную шкуру. И все потому, что шкуры наши у новогвинейцев взамен гробов. Завернуть в нашу оболочку покойничка, и сидит он в ней, точно младенец в материнской утробе, сохнет, пока совсем не высохнет на манер хорошей солонины. Мумия называется. А по большим праздничкам его хоп! за узелок и на солнышко. Пусть порадуется, посмотрит, как его потомки хавают главное угощение в их жизни - запеченную в глине целиком свинью. Пусть хоть запах жирненького почует. Так-то вот!
  -- Дикари!
  -- Молчи уж! Если разобраться, то я тоже дикарь. И тем горжусь. Горжусь, что не сгинул до сих пор, что выжил. И, кстати, дикари эти не только потомство и предков в свиньях мерят, но саму человеческую жизнь. Случится кому ненароком зашибить война из соседского племени, так сразу идут с переговорами. Так мол и так случилось, надо за жизнь выкуп платить. И дают свиней по штукам. Ну и там всего по мелочи в придачу: бус стеклянных разных, морских раковин и железных топоров.
  -- И сколько же стоит человеческая жизнь? - поинтересовался Нуф-Нуф.
  -- По-разному. За крепкого воина берут три свиньи - свиноматку и подсвинка для вдовы и сирот. Семье вполне этого хватит приплода, чтобы возместить потерю кормильца. Третьим дают толстого хряка. Этого сожрет все племя на поминках. За вождя, конечно, побольше - пять свиных душ. А за неженатого пацана, так и вовсе одной свиньи за глаза хватит. Вот так: один человек, один кабан! Так мы и уравнялись.
   А не дадут свиней в выкуп жизни, так быть войне. Тогда идут они стенка на стенку и убивают соседа. До первого убитого. И того убитого съедают вместо свиньи. Эх! Вот так!
   - Ничего себе рай! Вот размечтались братишки! Удрать подальше решили, значит. Но это не выход, это путь назад. Отсрочка, причем на очень короткое время. Надо придумать для вас, братцы, нечто радикальное. Что ты, например, умеешь делать Нуф-Нуф?
   - Землю рыть!
   - А еще?
   Наф-Наф замялся.
   - Ну, там трюфели искать всякие...
   - Все ясно. Надо пораскинуть мозгами.
   Нуф-Нуф обречено закрыл глаза и вновь глубоко задумался. Кабанчик и его розовощекий братец завели беседу, будто расстались только вчера.
  -- Как ты утек из своего компьютерного свинарника?
  -- Очень просто: прикинулся падалью. Поволокли меня в лабораторию исследовать от чего это я издох, ткнули в бок железкой. Тут я сделал вид, что очнулся, да как завизжу, как начну носиться, туда-сюда метаться. Ну, ты знаешь, это я умею. Натурально устроил им переполох, набил банок-склянок, ну просто кучу. Вдруг - хлоп! Большая колба вдребезги, да как бабахнет! Дым, вонь. Ни хрена себе биолаборатория! Хозяева за голову схватились, тут-то я и улизнул. Ищи меня теперь, свищи. Понятное дело - люди. Бестолочь. Пожрать есть чего-нибудь?
   - Травки пожуй.
  -- Пробовал... А-а!!!... она безвкусная. Даже наоборот - чем-то дурным отдает. Отрава. Я бы в помойке порылся, лучше у какого-нибудь ресторана.
  -- Шабаш, нет больше помоек! Пластиковый мешок - урна с крышкой - мусорная машина - завод по сжиганию мусора. Кончилась лафа. А помнишь, какие роскошные мусорки были у "Максима" или "Распутина"?
   Нуф-Нуф сладострастно сощурил глаза, зацокал языком, пуская розоватую слюну, закатил пятачок к небу, словно вопрошая: "Где вы, годы золотые?"
  -- Ну ладно, я кой-чего припас. Понюхай здесь, под пеньком.
   - Думаешь вкусно?
   - И думать нечего. Определенно свежие корни прорастают. Чуешь запах? Каков?
   - Сладкий и свежий.
   - Замолчите, олухи! Вы мешаете мне думать. Только о жратве и помышляете, животные.
   - А ты не молчи, брат, ты говори, братец. Может, от слов твоих сладких в брюхе меньше урчать станет.
   Наф-Наф сплюнул, поднялся, обнял за плечи братьев.
   - Пока вы тут разминаетесь в упражнениях odium generis humani, то есть в ненависти к роду человеческому, я помышляю о высоком. Эх, братья мои, какой я давеча сон видел: будто сделаны мы из папье-маше, покрыты лаком, обряжены в свои детские штанишки. Но не мертвые мы, не куклы. Это наши сущности. Души. Понимаете? Вижу, что нет.
   Ну, да и ладно. Мордочки у нас деловые, озабоченные и очень суровые. И я вижу всю нашу троицу со стороны. Серая ночь, облака. Мы подвешены на тонкие струны и при этом летим. Даже не летим, а мчимся навстречу мгле, туманам, неясно мерцающим звездам. Совершаем движение под музыку, но не под вульгарный "полет свиней", но под вагнеров "Полет валькирий". И столько величия в нашем полете, столько мужественности и силы, что никто его остановить не может. Мы делаем пируэты, движения наши - будто марионеток, но это только кажимость. Мы движимы вперед неумолимой волшебной силой нашей троицы. В чем-то святой, в чем-то грешной. И в чем-то...
   - Обыкновенный вещий сон, - буркнул Нуф-Нуф.
   - Вот все вы тут, в городе, чокнутые. Что ты, что хозяйка твоя. Раньше ты был более трезвомыслящ.
   - Я пытаюсь найти образный подход к решению проблемы. Найти пусть фантастичный, но вариант спасения. Про мозговой штурм слышал? А ты, вместо того чтобы изложить толком собственную беду, только мнешься и зубоскалишь. Нет, постой, не рассказывай. Может мне лучше оставаться при своем до поры до времени. Хотя я обо всем догадываюсь. Может, просто не хочу лишать вас надежды.
   Что я могу? - жалкий гуманитарий. Философия ныне не в чести. Она служанка науки и прогресса. Сейчас выживают практики. Я могу объяснить символизм или семантику сказки о нас. Поведать о мифах, скрытых в ее недрах. Об умирании богов лесов и богов полей, о победе бога храма каменного. Что это преломление мифа об умирании и воскресении бога земледелия. О схватке Небесного Вепря со Степным Волком - столкновении оседлых с кочевниками. Могу поведать притчу об обуздании грубого насилия разумом, или веселую плутовскую историю про проделки детей-поросят.
   Издавна Вепрь считался символом высшей духовной власти, тогда как Медведь и Волк считались символами власти силы и страха агрессии. Об этом, в сущности, наша история. Что правда в ней, так это наша победа. Страх и сомнения всегда подчиняются силе и воле. А хитрый ум, демократическое единство, в конечном итоге, победят тоталитаризм. Каменный дом, Город - явление демократичное. Чем больше город - тем больше в нем знаний, тем сильнее сопротивляется он всякой верховной власти.
   - Во дает! Голова...
   - А ты что скажешь, лесной отшельник?
   - Ничего. Ты прав настолько в общем, что правота твоя не имеет никакого практического значения.
   - Это определенно так. Qui mimium probat, nihil probat(26). Поэтому, не мудрствуя лукаво, направим свой путь прямиком к братцу Нэф-Нэфу.
   - Что еще за глупое и неблагозвучное имя?
   - Снова четвертый брат... Таинственная сущность, о которой Наф-Наф прожужжал мне все уши. Он действительно существует? Это не сказка?
   - Нет, Ниф-Ниф, это правда. Однако встретится с ним можно вечером или поздней ночью. У нас еще много времени, и я намерен употребить с пользой для себя и для вас. Нужна ваша помощь.
   В это время на ошейнике Наф-Нафа завизжал таймер.
   - Мы к твоим услугам.
   Ниф-Ниф вторил Нуф-Нуфу.
   - Так оно и есть. Мы - твои невольные и незваные гости. Явившись нежданно, не зная твоих планов, можем спутать тебе все.
   Наф-Наф братски обнял их, хоть чувствовалось в объятии том нечто покровительственное.
   (26)- (лат.) кто доказывает слишком много, тот ничего не доказывает.
  
  
  
  
  
  -- Эх...братья мои! Только сию минуту, со звонком этого таймера, осознал я, что явились вы в самое время. В тот самый момент, когда я - разочарованный во всем: в людях, в свиньях, в лошадях, в знаниях и славе, обрел, наконец, душевную гармонию. Ваш брат влюблен! Влюбился, как подсвинок. По самые уши. Amantes - amentes(27).
   Она - прелесть. Домашняя свинка тайской королевской породы. Стройна, экзотична, загадочна. Восточные миндалевидные глаза -
   сама покорность и лукавство. В них скрыты бездны страсти. При всем грациозна необычайно.
   - У тебя с ней роман?
   - У меня с ней - да. Но она еще про это не знает. Не было случая объясниться. К сожалению, она не вольна. Ее все время выводят на цепочке. Так сказать: в нежных кандалах. Конечно, я мог бы выкупить ее через подставных лиц. Но тогда бы она стала моей собственностью, вещью, а не избранницей. Такое унижение моей любви невыносимо.
   - Короче - тебе нужна помощь.
   - Именно так. Ваша задача - отвлечь хозяина и сделать так, чтобы он выпустил поводок. И все. Мы с ней остаемся наедине. Победители гордо и поспешно удаляются.
   - Когда?
   - Скоро появятся. Её выводят ровно в час пополудни.
   Наф-Наф снял ошейник, сверил часы. Уловив заинтересованные взгляды братцев, он комментировал:
   - Один из подарков моей хозяйки. Время прогулки отмечает визгом, побудки - петушиным криком, ночевки - колыбельной мелодией, а кормежки - довольным хрюком.
   - Хорошо бы он хрюкнул поскорей, - не удержался Нуф-Нуф.
  -- Сейчас он взвизгнет еще раз, и она явится. Поспешим на Главную лужайку.
   Смурной кабанчик, чуя в затее недоброе, буркнул:
  -- Как же твоя хозяйка?
  -- Хозяйка что, она же человек. Это совсем иное... И потом - сейчас я весь мир готов полюбить.
  -- Ну-ну.
   Ошейник пискнул. Детализировав план похищения, тройка разделилась. Братцы - любители травяных и деревянных укрытий отправились в угол парка к будке садовника, под которую был тотчас подведен подкоп, через который умыкнули садовые грабли.
   Тем временем Наф-Наф, укрывшись в кустах, обрамлявших лужайку, издавал возбуждающие хрюки любви. Тайская свинка заслышав родной говор, которого не слышала давно, заметалась по коротко остриженной траве лужайки, чем ввела в немалое изумление своего хозяина, занятого размышлениями о сущности бытия. Свинка тянула его к кустам, дергая не слабее сторожевого кабеля, завидевшего кошку. Хозяин растерялся совершенно: никогда ранее его любимица не являла подобной прыти, неизменно радуя его покладистым и мирным характером.
   Человек допускал, что действия его воспитанницы вызваны звуками подобного ей существа, но предположить существование коварного плана был
   (27)- (лат.) Влюбленные - безумные.
  
  
   не в состоянии. Это его и подвело. Стоило ему неосмотрительно приблизиться к кустам, как оттуда выскочил визжащий темный комок, наскочил на свинку,
   ткнулся ей пятачком в щеку и рванулся в сторону. Свинка устремилась за ним, забежав хозяину за спину.
   Тот, очутившись в крайне неудобной позе, хотел было развернуться. Тем временем из кустов вынырнули еще два поросенка, держащие в зубах грабли. Они атаковали человека сзади, поддав черенком под пятки. Хозяин опрокинулся навзничь, воздав чресла горе. Поводок вырвался из рук. Таиландка скрылась в кустах. Последнее, что увидел приподнявшийся на локтях хозяин, были две поросячьи задницы, весело повиливавшие хвостиками.
   Звериная ярость взыграла в человеке, заставив броситься вдогонку за обидчиками. Но стоило ему, после яркой лужайки углубиться в сумрак кустов, как заполучил он ошеломляющий удар палкой посередь лба. Кто-кто, а уж Ниф-Ниф ведал о тонкостях устройства силков и капканов на темных тропах, да и Нуф-Нуф знал о необъяснимой тяге городских жителей к наступанию на лежащие грабли.
   Отлично все исполнив, Ниф-Ниф и Нуф-Нуф возвратились к своему пенечку и из укрытия наблюдали сцену любви экзотичной азиатки с их мудрым братцем. Его манера вести любовную игру вызвало дружное их одобрение.
   Когда действо достигло кульминации, датской породы поросенок и дикий кабанчик опустили мордочки и побрели к пеньку, где и расположились. Кабанчик задним копытцем чесал за ухом, розовый порась тер спину и бока о кору пня, изредка прислушиваясь к довольному хрюку в кустах. Неловкости ситуации не было предела.
   - Однако, как просто у городских все делается. Раз два и готово. Не то у нас в деревне. Какую свинку хряку выбрали - с той и живи. Никакой, знаешь, свободы. Оно понятно - потребно хозяйству, порода и все такое прочее. Опять же, поросята вовремя к столу. Вернее, так в старые добрые времена так было. Теперь - сам знаешь.
   - У нас в лесу кто победил, тот и главный жихарь. Сколько боков порвут, сколько клыков пообломают прежде чем секачи гаремы соберут. За самку у нас дерутся. Одно слово - война. Но это объяснимо (он принял ученый тон Наф-Нафа) борьба за существование, выживает сильнейший.
   - Струмент у него, что твой ивовый прутик. Не то у меня. Упруг и подвижен, как змея в стойке. Да и кончик - что штопор. Как забурюсь...
   - Да брось ты! Не в этом же дело...
   Обсудив, таким образом, тему различий в брачном поведении, оба молчаливо сочли ее исчерпанной и углубились в иные материи: дерн и землю. Нуф-Нуф больше орудовал копытцами, Ниф-Ниф употребил в дело тренированный пятачок, орудуя им на манер то бура, то совочка.
   - Ты с того боку заходи. Рой нешироко, но поглубже.
   - А ты боком не толкай и не подкидывай мне свою землю!
   - Это тебе не артишоки откапывать!
   - Артишоки повкусней будут.
   - Зубами, зубами корень хватай! Да тяни, тяни его на себя.
   - Пошел, пошел...
   - Сейчас хорошенько объедим все с этой стороны, потом повалим пенек и сожрем все остальное.
   - Чав-чав...А ничего, получше-то комбикорма будет.
   - Жестковато малость, да и не слишком сочно. Оно понятно - не болото, не лес. В этой земле жизненного соку мало.
   Братцы так увлеклись утолением голода, что забыли обо всем на свете. Только рыли, чавкали, снова рыли, вороша почву мордами в поисках отломившихся от больших корней лакомых побегов. За этим занятием их застукал выглянувший из кустов Наф-Наф.
  -- У... троглодиты! Обеда не могли дождаться. Перемазались грязью, как свиньи. Как я вас в таком виде представлю? Впрочем, вы всегда были достойны друг друга. Так сказать: par nobile fratrum, то есть весьма "известной парочкой братьев".
  
   "Известная парочка братьев" обратила на него измазанные рыльца:
  -- Ты уже закончил? А мы не хотели тебе мешать.
  -- Тоже мне скромники. Naturalia non sunt turpia(28).
   Не дожидаясь ответа, скрылся.
   Нуф-Нуф, не долго думая, повалился мордой на траву, стал толкаться задними лапами, несколько раз прополз по полянке взад-вперед обеими сторонами морды и круглыми боками. Ниф-Ниф спрятался в сердцевину ближайшего куста. Черные ушки его сделались похожи на два листа, полоски стали солнечными бликами. Предательски блестящий пятачок, кабанчик приткнул к траве, став совершенно невидимым.
   Так что перед самочкой предстал только блистательный Нуф-Нуф во всем своем бело-розовом великолепии. Его и представил Ниф-Ниф своей пассии:
   - Это наш принц датский: Нуф-Нуф.
   - Ой! Вы тоже королевской породы. Очень приятно - Ниу-Ниу.
   - Взаимно рад, сударыня. Да мы, свинки датские, очень великолепных кровей. Нам даже запрещено покидать пределы отечества. Мы, в некотором роде, главное достояние датского королевства. Собственно, я потому перед нами, поскольку путешествую инкогнито. А вообще-то предпочитаю спокойную сельскую жизнь. Так сказать: "пасторали". А вы?
   - Ну что вы! Мы на Востоке лишены той свободы, которой вы пользуетесь здесь. Нам от веку суждена унылая дворцовая жизнь. Никаких развлечений, опричь предписанных этикетом. Единственное, что удерживает на этом свете - чувство долга. Нас содержат не для красоты, ни как источник мяса и жира, хоть я признаю за другими право служить этим благородным целям. Наше предназначение более высокое. Нас приносят в жертву богам на праздниках. Мы, можно сказать, жреческого сословия.
   - Монашка, значит.
  -- Не обращай внимания, моя радость. Жизнь в деревне немного сузила его кругозор и привила тягу к пустой болтовне. А где же Ниф-Ниф? Бьюсь об заклад, он где-то рядом, но прячется по своему обычаю. Выходи, Ниф-Ниф! Опасности нет.
  
   (28)- (лат.) Что естественно, то не постыдно.
   Куст затрещал и из него выкатился кабанчик, покрытый клочками сухой травы.
   - По ее следам придет погоня. Нас всех накроют.
  -- Братец Ниф-Ниф. Малость диковат, но зато душка. Не правда ли? Успокойся, братец. В городе не умеют читать следы. Но в словах твоих есть резон. Предлагаю покинуть парк и прогуляться по улицам. Вам двоим советую отправится на набережную, к церкви Милосердных. Там скоро начнется раздача супа. Мы же пройдемся по
   бульварам. Встретимся часа в четыре. Что ты делаешь, Нуф-Нуф?!
  
   Розовобокий братец терся щеками и поддевал мордочкой широкие щеки таиландки, нахрюкивая ей что-то нежное. Та, слушала его, немного смущаясь,
   но улыбаясь.
  
   - Да ты не принц датский, а Растиньяк! Похотливый Казанова зеленых мыз.
   - Не переживай, братец. Все самки лишены постоянства. А Нуф-Нуф думает, прежде всего, о себе и о своем брюхе.
   С этими словами Ниф-Ниф грубо толкнул в зад любезного кавалера.
   - Ты не слушаешь! К тебе обращаются.
   Нуф-Нуф отпрыгнул, обиженно поглядел на кабанчика с видом молочного поросенка отертого голодными братьями и сестрами от полной материнской сиськи в миг наивысшего блаженства. Узкие глазки его замутились, налившись гневом, щетина на загривке стала дыбом.
  -- Malus puer robustus(29)! - констатировал Наф-Наф.
   А "крепкий малый" обратился на Ниф-Нифа.
  -- Уйди, кабан!
  -- И не подумаю. Хватит!
  -- Вовсе нет, не хватит. Мы что для него, лунебургские свиньи, что выкапывают трюфеля, подкидывают их вверх, прежде чем сожрать, а хитрый хозяин, идущий следом, ловит те трюфели сачком.
   Наф-Наф сделал круглые глаза и с насмешливым удивлением спросил:
  -- Нуф-Нуф, ты читал Кьеркегора?
  -- Нет, жил в Лунебурге.
   - Вот что, братцы мои, сейчас не до дуэлей. Не буду напоминать вам, что мы здесь вовсе не за этим. Вы пришли искать у меня защиты, а ведете себя по-свински.
   Нуф-Нуф перенес огонь на соперника в любви.
   - Что ты заладил: "свиньи, по-свински". Тоже мне, человек выискался! Свинья должна быть свиньей и вести себя соответственно, не ограждая себя кучей нелепых правил. Если вы в городе провозглашаете свободы, так дайте же пользоваться ими всем.
  -- Оставим дискуссию о свободах. По людским законам мы совершили бандитское похищение. Власти скоро хватятся. В любом случае нам лучше отложить этот разговор... Дорогая, не волнуйся. Мои братья хотят показать, что они тоже самцы хоть куда.
  
   (29)- (лат.) Крепкий малый злобен.
  
  
  
   Наф-Наф склонился к ее маленькому ушку, шепнул что-то нежное. Свинка отстранилась, но, все же, потрусила за ним, опустив хвостик.
   - Успокойся, Гамлет. Они, эти городские, только на словах сильны. Как дойдет делами слова проверить, так хорошего не жди. Все закабанят. Ну! Ну... "Нам не страшен...
   - ...Серый волк, серый волк".
   Из кустов раздался крик: "Ну что встали? Идите за нами!"
   Братья последовали. Они бежали по тенистым тропинкам, и скоро солнце и утренний щебет птиц успокоили их. Братцы принялись на все лады распевать "Серого волка". Даже Наф-Наф стал тихо вторить им. Войдя в голос,
  
   он запел громче всех, сначала не в такт, потом подтянул за братьями и кинул
   свой спутнице: "Подпевай!" Та послушно вторила ему, не понимая ни смысла песенки, ни их неожиданной радости, вопросительно поглядывая на кавалера своего исподлобья.
   Вдруг Наф-Наф ощутил силу. Как ему хорошо! Он обрел любовь, братья его рядом и весело распевают. А раз они вместе и веселы, то непременно расправятся с любой бедой. И море им по колено, и сон его в руку. Вообще все чудесно и замечательно. У кого-то проблемы. Так их в две минуты!
   Он не заметил, что компания кружит по парку, на ходу скусывая незрелые еще ягоды, нюхая цветы и придаваясь радужным мечтаниям. Наф-Нафу было хорошо, и казалось должно быть хорошо всем.
  
   У ворот на Большие Бульвары, где сходятся все тропинки и три большие аллеи, их ждала засада.
   Полиция насторожилась еще ночью, когда сменившийся с дежурства постовой рассказал о комичном ряженном поросенке. Полицейский участок дружно посмеялся и мер к розыску не принял. Мало ли какие курьезы случаются на карнавалах. Под утро в сводке городских происшествий фигурировал укус ноги неизвестным животным, "предположительно свиньей". Потом был звонок от неизвестного лица, видевшего двух поросят, рывших клумбу в тихом дворике. Эти известия, обобщенные и подшитые в отдельную папку, заставили полицию насторожиться, и дать предупреждение о наличии в Городе бродячих животных.
   Только когда в полицейское управление ворвался хозяин тайской свинки, стоившей, по его словам, целое состояние, и попавшая неизвестно каким путем в обход всех таможенных и карантинных законов в его владение, полиции все стало ясно: в городе орудует целая шайка свиней, которую приравняли по опасности к стае бродячих собак. Бывший владелец отчаянно жестикулировал, всем совал под нос разбитые очки, поминутно прикладывая к синяку на лбу монеты крупного номинала.
   Супрефекту полиции стоило большого труда добиться от потерпевшего связных показаний. Когда заявление о пропаже было должным образом оформлено, зарегистрировано, подшито в папку и внесено в центральный компьютер, полиция получила полный карт-бланш и приступила к планированию операции по поимке украденной собственности, не прибегая к помощи живодеров или экологов.
   Апеллируя к необходимости восстановления порядка, приняли решение вообще не ставить в известность службу отлова бродячих животных - полиция не уважала их методов. Во внимание было принято, что в руках злоумышленников (или что там у них вместо рук) находится по крайней мере одна заложница, к тому же весьма ценная. Посему решили действовать своими силами и имеющимися средствами, по возможности тихо, по горячим следам, до поры не прибегая к помощи спецподразделений. Парк перекрыли кордонами по всем выходам, нижние чины выстроились цепью и принялись прочесывать заросли, вооружившись древками от садового инвентаря из пластикового домика, выданными садовником под расписку. По факту пропажи грабель был составлен отдельный протокол.
   На пару с младшим комиссаром супрефект (оба большие знатоки кабаньих облавных охот) встали на номера со штатными дробовиками. На всякий случай. Ударная роль в поимке злоумышленников отводилась нескольким сержантам, обычно сопровождавших арестованных. Силы привлекли немалые. Все спланировали тщательно, детально, до мелочей, как и подобает профессионалам. Операция получила название "CADUSI", перевертыш первых букв известного изречения: In saltu uno duos apros capere(30). Будучи магистром римского права, супрефект (как и Наф-Наф) дня не мог прожить без латыни. Какие ещё тайные цели этот важный чин ставил перед этим мероприятием, так и осталось неизвестным. Возможно, старик просто хотел поохотиться еще до официального открытия сезона охоты на крупного зверя.
   Ничего не подозревавшие поросята угодили в засаду, словно беспечные котята. Бежавших впереди Наф-Нафа и Ниу-Ниу схватили сразу, тем самым успешно выполнив первую и главную часть операции - освобождение заложника. Но своими действиями полиция вспугнула арьергардный свиной отряд. Ниф-Ниф завопил: "Врассыпную! Врассыпную!" и бросился назад, в лиственную гущу, а в кустах сразу вильнул в бок. Сзади обычно шли загонщики с собаками. Чутье не подвело его. В глубине парка слышался треск веток, потому хитрец по большой дуге незаметно вернулся к засаде, протиснулся между стальными прутьями ограды, шмыгнул под полицейскую машину, где прижался к колесу. Когда машина тронулась, кабанчик вскочил и побежал под днищем. Машина часто притормаживала, проезжая сквозь толпы любопытствующих, что давало возможность Ниф-Нифу отстать. Когда фургон остановился на перекрестке, кабанчик шмыгнул в ближайший переулок и был таков.
   Нуф-Нуф впал в истерику. Породистый свин метался от цепи загонщиков к ограде, в которую его жирные бока не пролезали, от ограды - к выходам, от них - вновь под ноги неумолимо сжимавших цепь загонщикам. Тщетны оказались попытки спрятаться под скамейку или забиться в урну. Всюду розовое его тельце оказывалось обнаружено. Отовсюду он был извлечен, схвачен, скручен и заключен в детские наручники по передним и задним лапам. В протоколе задержания отмечены покусы и иные мелкие травмы нанесенные "поросенком розового цвета, мелкого роста. Отличительные приметы - перфорированная серьга в ухе". Возможно, к нему применялись меры грубого физического воздействия, но "исключительно в целях самообороны" и спасения чести мундира.
  
   (30)- (лат.) - в одном лесу поймать двух вепрей.
  
  
  
   Результаты проведенной акции признали удовлетворительными. Скрылся только один злоумышленник. Для его поимки были мобилизованы служебно-розыскные собаки, которые, впрочем, скоро след потеряли. Но никто не сомневался, что и его задержание вопрос времени. Не может дикий поросенок хорошо ориентироваться в городе без провожатых-горожан, уже изловленных.
   Для выяснения личностей последних, равно как и их владельцев потребуется некоторое время, усилия и расходы. Все издержки возместят нерадивые хозяева. Халатность в обращении с домашними животными надо жестоко пресекать!
  
   Болезнь
  
   Ниф-Ниф долго хоронился в разнообразных укромных местах, ожидая прихода темноты. Но спасительная тьма не шла. По мере того, как сгущались сумерки - зажигались фонари, окна, витрины, вспыхивали рекламы.
   Народу на улицах прибавилось, машины все так же урчали, изрыгая удушливую гарь. Твердая бетонная и асфальтовая плоть города вздрагивала под их колесами, трепетала, звенела, дребезжала.
   Лежа за мусорными баками в углу двора, Ниф-Ниф слышал, как под земной коркой текла такая же непонятная жизнь: звенела трубами вода, шипел газ, щелкали невидимые переключатели, гремели огромные железные червяки метро.
   Город пустил корни глубоко под землю, взметнулся до небес, сросшись в единый организм. Не живой и не мертвый. Непонятно какой. И пах этот город, не жизнью и не смертью, чем-то увядшим, отжившим. Но! - человеческим. Город и был одним большим больным человеком. По-своему Ниф-Ниф оказался прав, сам того не ведая, что в современных городах большая часть пыли, это не высохшая, стершаяся в пыль земля, как в далекой России, не пыльца растений, как в еще более далеких тропиках, ни, даже, старое раскрошившееся изгнившее дерево.
   На своем поросячьем веку, посещая братца-горожанина, он насмотрелся разной городской пыли: и еще той буро-желто-черной, остро пахучей, оставшейся от средневековья в наследство узким улочкам иссохших испражнений и мусора, перемешанных с копотью каминов и светильников в домах. И более поздней черной сажей городов промышленной революции, изрешетившей небо черными трубами фабрик, пылью времен Короля-Угля, отца Принца-пара. Знавал он и совсем особые пыли - прядильных городов, где всегда шел теплый снег: это носились в воздухе пряди хлопка и шерсти. Пыль железной окалины и кокса плавильных печей городов-мартенов, ядовитую зеленую пыль городов красильщиков, городов - арсеналов, где во время воин вместо краски для одежд выделывали взрывчатку.
   Бывало, дышал кабанчик иной пылью - серо-бурой пудрой провинциальных городов, почти не отличавшейся от пыли степных дорог, потому что это была иссохшая земля грядок, цветников, клумб, и проселков, ведших в город. Ниф-Ниф умел так же различить соленую портовую пыль, от песчаной пудры городов пустыни.
   Потом в города пришел автомобиль, вытеснив лошадь, и повсеместный запах засохшего лошадиного помета сменился едким привкусом горелого бензина, осаждающийся везде маслянистой черной копотью. Жизнь уходила из города, дольше всего держались запахи кошачьих и собачьих испражнений, но и они постепенно сошли на нет в ту пору, когда власти обязали выгуливать питомцев не иначе как вооружившись совками, вениками и одноразовыми мусорными пакетами. С той поры, как улицы стали мыть особым мылом и стиральным порошком, опрыскивать дезодорантами, городское амбре начало напоминать запах хорошо дезинфицированной мертвецкой, и едкие частицы витали в воздухе, сами становясь новой пылью, продолжая свою страшную работу - истреблять грязь, глушить запахи, убивать жизнь.
   Теперь в городе возобладал только один вид пыли: отслоившиеся чешуйки человеческой кожи. От того пыль белая, удушливая. Мертвая. Опавшая кожа миллионов людей. Одного большого человека, от запаха которого не спрятаться ни в каком дальнем углу парка, ни под землей, ни на самой высокой башне.
   Вот раньше... Раньше каждый человек от многосильных трудов исходил ароматным легким потом, смывавшим с кожи пудру иссохшей земли. Пот этот застывал, солонился, мешаясь с жировыми выделениями, становился воском, защищая от налипающей на него грязи. Что-то еще выделял человек, от чего воск тот превращался в мыловую субстанцию. И только когда корка густела, набравшись сторонней пыли и грязи, она начинала слоиться вместе с ороговевшим верхним слоем кожи, давая человеческому телу тревожный сигнал - сильный зуд. Человеку-зверю, лишенному шерсти, природа делала свой знак: "пора в воду". И корку растворялась в воде, исходя легкой мыльной пеной. Нет воды для помыва - щепкой можно снять корку грязи. Из-под нее вылезала новая розовая кожурка.
   У каждого человека была своя, особая формула выделяемых веществ, мешавшихся в острое амбре, выдававшее его суть с головой: силу и болезнь, стол и стул, бедность или достаток, возраст, настроение, характер, племя, нацию... Словом, все. И было в этом что-то близкое, звериное.
   В Городе человек, видимо от большого скопления, издавал страшный смрад, сквозь который индивидуального запаха не различишь, от того принял обычай мыться все чаще и чаще. Может еще от дикого желания быть как все, не выделяться. А если выделяться, то подобно пустившему корни растению: кусту жасмина, фиалке, ландышу - всей этой весенней мишуре, остро бьющей в нос голодным кабанам. Запах цветов человек заключал в склянки со спиртом, и прыскал себя, и умащивал с утра до ночи, сообразуясь с настроением, характером, случаем, предстоящим действием. У каждого события, ранее пахнущего самим собой, появился искусственный запах. Кого они хотят обмануть?
   Словно издалека, из прошлой жизни, из памяти давней долетел до него голос Наф-Нафа, как всегда поучавшего его по какому-то случаю. В данном случае - на счет особого лесного запаха, в котором Ниф-Ниф нарочито вывалялся, и принес городскому братцу в качестве подарка. И услышал: "Postume, non bene olet, qui bene semper olet"(31).
  
   По причине частого мытья человеку не хватает собственного кожного
  
   (31)- (лат.) Постум, нехорошо пахнет тот, кто всегда благоухает.
   жира и выделяемой щелочи, взамен он изобрел мыло (разумеется, из жира свиного). Истово моется, трет себя мочалкой, снимая последние защитные слои, оставаясь только с кожей молодой, "голый, как правда". Кожа его сохнет, слоится, отлетает пылью, давая пищу мелким кожным клещам вместо трудолюбивых накожных бактерий. От частого мытья головы с волос исчезает воск и жир, ранее как бальзам защищавших волосы. Перхоть сыпется, словно первый снег, сколько не придумывают бальзамов, все равно ее осыпь метет по паркетам, словно метель. Человек заполняет собой мир, вместо всякой другой, природной, пыли.
   Белая, невесомая субстанция, словно мука самого мелкого помола. Прах, прах лучшее ей название. Словно подтверждая религиозную истину: пах все сущее, мир - лишь пыль и прах. В конечном итоге пыль и прах стали одной субстанцией.
   Кто против чистоты? Чистить перышки, вылизывать шкурку всякий зверь обожает, даже вечно почесывающиеся обезьяны постоянно выбирают из шерсти друг дружки блох и кристаллы соли. Слоны чередуют водяной душ с пылевой ванной. Свинья тоже, как ни странно, обожает чистоту. Грязь и паразиты призывает зверя чиститься. Тот же, кто вечно живет в собственных отбросах уже не жилец. Будь это даже навозный жук.
   Но за всей человеческой гигиеной крылось нечто большее, и Ниф-Ниф это чувствовал. Человек все больше стеснялся своей звериной природы, изобретая взамен ее нечто свое - человеческое, на поверку оказывавшееся мертвым миром. К чему бы ни прикасался человек, все умирало, заменяясь бездушным автоматом, механизмом или химическим соединением.
   Мир становился не мертвым, нет. В природе все мертвое живет, разлагаясь, становясь пищей, землей. В природе живут даже мертвые камни, нарастая в глубине, дробясь от жары, холода, воды, упрямых корней, становясь песком. Почвой. У человека все не живое. Стерильное. Убивающее. Несущее гибель, всем конкурентам человека. От микроскопических тварей до гигантских монстров. Во всяком случае, человек на это надеется. Наивный.
  
   В такие минуты, нанюхавшись города, истерев в нем все бока, кабанчик переживал те чувства, в которых он никогда, никому бы не признался. Он боялся. Боялся, что его пронзит острый каблук, что переедет его машина, что он провалится на дно мертвой каменной бездны и в ее пучине его засосет водоворот нечистот. Что брызнут в него каким-нибудь ядом, ударят электрическим током, навечно ослепят фарами автомобиля. Что от ужасных запахов он потеряет нюх, а звуки его оглушат, и это для него станет пострашней потери зрения.
   Поросенок забился в самый темный угол, где дрожал все телом. Дожал так, как не дрожал в самую холодную ночь.
   Кабанчик перевернулся на живот и вытянул мордочку вперед. Глаза его закрылись. Ему показалось, что он заболел. Болезнь эта называлась Городом. Тяжелые запахи отбили нюх. За утраченным нюхом исчезло ощущение вкуса. Совершенно не хотелось есть, хоть он порядком устал. Дефицит кислорода в воздухе замедлил обменные процессы, организм отказывался восстанавливаться.
   Нервная энергия впустую растрачена на постоянное напряжение суеты, на противодействие фоновому шуму, запахам, которые ничего не означали, движению в никуда вокруг.
   Не было сил подняться, что-то сделать, как-то жить. Хотелось мирно забиться в одну из каменных сот, никем не тревожимый. До конца дней.
   Внезапно боровок понял, что жизнь здесь, это не жизнь вовсе. В его понимании. Все мертво вокруг.
   В лесу под каждой травинкой копошится мышонок, муравей или гусеница. Слышно, как растет трава, как текут в ее стеблях соки, как в земле прорастают корни, меж которыми сочатся дождевые черви. Как тонкие свежие корешки сплетаются с паутиной новой грибницы, как набухают под землей жирные трюфели, как разрывают головами дерн упрямые боровики. Как бурят ходы и угрызают молодые корешки личинки майских жуков, и жуков июньских, чтобы нарастить жесткие крылышки и однажды вспорхнуть и улететь в клеверное поле. Как подводят свои подкопы кроты, от личинки к личинке, от червяка к червяку. И вся земля там, внизу пронизана большими и малыми ходами, в которых гуляет ветерок. Она дышит, колышется, перемещается мириадами живых существ.
   Как в воздухе роятся комариные тучи, рассекаемые охочими до мошек стрижами. Слышно, как майский жук точит лист, подобно его жирным личинкам в толще почв, короеды прогрызают ходы под корой дуба, а в самой глубине древа ходят могучие токи его соков, как трещит ствол, прорастая вширь, раздвигая собственную кору, заставляя бежать ее трещинами.
   В лесу все дышит жизнью, даже зимой, во всеобщей спячке, похожей на спячку зрелых зерен. А в зернах жизнь может спать сотни лет, но все равно сон ее слышен - стоит лишь прислушаться. И услышать, и откопать, и сожрать.
   Даже в помете копошатся насекомые, даже падаль превращается в живую, жирную землю. Лес живой.
  
   В городе все по-другому. Всюду верховодит Нежизнь, заставляя город пускать корни кабелей и урчать кишками канализации... Да всего городского устройства за жизнь не узнаешь, не перечтешь.
   Из вольной жизни здесь только крысы, тараканы да вороны, местами сизые голуби, воробьи - для Леса редкая живность. Подбирают крохи с тарелки Человека. Только эти спутники людей, обладающие невкусным мясом и отвратным запахом, еще как-то выживают. Серые да бурые, в цвет пыли и помета, человечьему глазу неприметные. Остальное чахнет, болеет, умирает, как деревья в городских парках. Все яркое человек пестует сам - держит радужных жако в клетках, равно и канареек, рыбок в аквариумах, пятнистых собак, полосатых рыжих кошек.
   Ниф-Ниф не знал, как лечиться от Города. Будучи свиньей, о болезнях знал многое (надо признать - свиньи болеют часто). Периодически чувствовал скопление в кишках пучков солитеров и аскарид, зад чесался от остриц, мышцы периодически сводили происки коварных трихинелл. Болел он чумой, сибирской язвой, ящуром, рожей, еще кучей зверских звериных и людских болезней. Под кожей зудели паразиты, ноздри закладывало от отравлений трупным ядом, нечистотами, гнилью. Желудок сотни, тысячи раз распирало и крутило от съеденной гадости.
   Правда имел кабан одно преимущество перед всеми остальными зверями: не брали его змеиные яды. Необъяснимая загадка природы - даже самый сильный яд пресмыкающегося свинье не страшней комариного укуса. Люди, порой таким способом выводят змей с приглянувшегося дикого участка, напустив туда стадо прожорливых свиней, норовящих сунуть свой нос в любой змеиный клубок. Глядь! через неделю-другую хрюшки разорят все змеиные гнезда в округе, схрумкают и гадюк, и кобр, и гремучих змей, не говоря о безобидных ужиках.
   Бока кабана неоднократно погрызал лютый зверь, рвал клыком собрат-секач, протыкал копытом лось. В него всаживали пули и кабанью картечь, такали рогатиной, даже рубили особой саблей. Ломал он ребра, вывихивал ноги, много раз обгорал в лесных пожарах.
   Будучи ранен, кабан заваливался в муравейник, где мураши - секунцы обгрызали края ран, обильно поливали рассеченную плоть целебной муравьиной кислотой. Терся о хвойные стволы, мажась в мягкой пахучей смоле, что изгоняла паразитов и склеивала кровоточащие рубцы.
   Пожирал грибы, особенно ударяя по мухоморам, протравливая желудок и кишки от глистов. Помогали от нутряных паразитов и лишайник, и плесень, и горькая ягода. Острым нюхом отыскивал кабан нужные коренья с привкусом снадобья, грыз кору ольхи и осины, набивал брюхо чернильными орехами. Особо жаловал лечебную глину или мягкую грязь, обожал зарыться в нее и лежать долго, чувствуя, как соки земли врачуют тело и успокаивают душу, как вязнут в грязи и задыхаются, вши, блохи, гниды, как прекращается зуд. А если грязь еще была солоновата... Если нет, то отыскивал в лесу солонец и лизал, лизал его. И соль восстанавливала внутреннюю гармонию его тела, а вслед за ней - гармонию вселенной.
   "Наверное, поэтому люди так любят соленое свиное сальце" - посмеивался он тогда.
   Больных, подраненных сородичей Ниф-Ниф недолюбливал. Обессиленные, нервные, не способные нормально нюхать и слышать, они не могли ночи напролет шастать по лесу в поисках еды. Голод и злоба снедали их тела, постепенно разъедали душу. Таким опасно подвернуться под морду: запросто могут слопать и поросенка. Утратив гордые кабаньи качества: осторожность и мудрость, подранки начинают ловить молодняк, особенно лосят, оленят. Не в силах одолеть юркую молодежь, ослабшие особи рано или поздно повадятся ходить к людям, воровать у них еду, резать мелкую живность.
   Один раз подраненный, от того сильно оголодавший секач задрал человеческого детеныша, оставленного на краю пшеничного поля беспечной мамашей. Потом еще, дурень, хвастался: де, заел человека. Все произошло на глазах у Ниф-Нифа.
   Кабанчик мгновенно задал стрекача. И правильно сделал. На следующий день осерчавшие крестьяне устроили облаву на кабанов, всех их изведя.
   Больной зверь - самый опасный.
   Со временем Ниф-Ниф научился распознавать и лечить всякую хворь. Болезни отстали от всегда побеждавшего их. Ниф-Ниф начал подзабывать, что это такое болезнь.
   Теперь же не знал, как лечиться от Города. Ощущение непроходящей хвори, постоянно грызущей его последнее время усугублялось. Лекарства не было. Может, в Город он пришел за этим лекарством? Но как возможно сыскать лекарство в эпицентре болезни?
   "Однако, что это со мной? Это и есть те несчастья, от которых я все время бегу. Только мудрый Наф-Наф может меня спасти. Надо найти Наф-Нафа".
   Сумерки, темные вдали от главных улиц, постепенно приобретали замогильный вид. Все усиливающееся голубоватое свечение, сопровождалось шепотом, приглушенными криками, обрывками музыки, тут же смолкающими всплесками смеха, по мере того, как включались телевизоры в вечерний прайм-тайм.
   Прихворавший Ниф-Ниф не понимал этого. Городской склеп фосфоресцировал светом большого могильника. И ему явились духи. Странные призраки города.
   В углу возникло розовое пятно, постепенно обретшее форму червяка на коротких ножках, в полосатом трико до пупка, при лопушистых ушах. Сколь не заглядывал ему за спину Ниф-Ниф, вертлявое существо оставалось плоским. Несмотря на свою призрачность, странное явление лепетало нечто детско-невразумительное тонким голоском.
  -- Чего-чего? - вопрошал кабанчик.
   Существо запищало еще чаще, видимо, пытаясь что-то вразумить пришельцу. Рядом с ним возникло еще одно плоское клыкастое создание, бурого цвета.
   Существа пищали детскими голосочками, но понять их речь было невозможно.
   Тут же объявились три круглые головки, похожие на розовые мячики с ушами, змейкой перетекавшие в сумеречном пространстве, что-то весело напевавшие, какую-то смутно знакомую мелодию.
   "Так это же мы!.. только нарисованные".
   Нарисованные, кукольные, пластилиновые, компьютерные мордочки множились, заполняя весь двор розовым сиянием и невообразимым писком.
   По гулкому двору просеменил поросенок с человеческим взглядом.
  -- Брысь, мелюзга!
   Ему вторил эхом хрюкающий голос, перемежаемый смехом, похожим на перетирание друг о друга двух кусков жесткой резины: "Это всё, ребята!". Плоские изображения свились в спирали, распавшиеся на люминесцирующие лучики.
  -- Ишь ты, мультяшки, а туда же - материализоваться лезут.
   Кабанчик вопросительно покосился на сказавшего это молодого подсвинка, чем-то напоминавшего братца Нуф-Нуфа.
  -- Материализоваться хотят, как Три Поросенка. Куда им, плоским. Не то, что нам, настоящим. Мне бы только рейтинга поднабрать - и вечность обеспечена. Чего молчишь, кабан?
  
   Кабан молчал.
   - Ну, молчи, молчи. Сбежал, чтоль?
  -- Нет, пришел. Ты кто? - спросил Ниф-Ниф.
  -- Я Бе-э-э-йб. - ответил недосвинок.
  -- А чего блеешь?
  -- Не знаю, так сценарист написал, - и, словно одумавшись, заговорил на малопонятном наречии. - Вообще-то, я вырос на ферме и стал пастухом.
  -- Тьфу ты, глупость какая! Скажи еще: свинопасом заделался. Тоже сценарист написал?
  -- Не-а. Я овец пасу. И говорю только по-человечьи. Вот в город попал, баллотируюсь в президенты.
  -- И много наших в городе?
  -- Немало. Вон Арнольд бежит. Время "Зеленых акров". Он у нас самый умный. Только, вот напасть, вообще не говорит. Ну, эти еще, плоские мультяшки: Пятачок и Бородавочник. Примитивы. Поднабрали себе рейтинг у мелюзги, и радуются. Правда, Арни?
   Арнольд хрюкнул, но как-то шипяще. Как видно, этот экземпляр был со старой кинокопии, с плохо прописанной и порядком размагниченной звуковой дорожкой.
  -- И, все же, ты кто такой, из какого сериала? Может, ты настоящий?
  -- Не-а. Я призрак Ниф-Нифа, я вам мерещусь.
   - А-а. Ну а мне как раз пора, сейчас, после рекламной паузы, финал. Да и Арнольду пора поворачиваться.
  -- Бред какой-то.
   При слове "бред" телевизионные подростки разом исчезли, будто кто-то переключил программу. Некоторое время кабанчик пребывал в недоумении, сменившееся полным изумлением, поскольку во тьме двора перемещалось еще один яркий розовый фантом.
   Нечто плюшевое, может и паралоновое, с нейлоновой шевелюрой, с огромными человечьими глазами, обрамленными длинными черными ресницами, перетянутое бюзгалтером в блесках, увитое боа. На толстых ножках в туфлях с каблуками.
   Существо процокало перед Ниф-Нифом, виляя задницей, демонстративно не обращая на него внимания. Поросенок отвернулся, размышляя о городских призраках.
   Стук каблучков возвратился и смолк перед уткнувшимся в асфальт несчастным беглецом, что поневоле воздал очи горе. Нечто смотрело на него сверху, изредка помаргивая ресницами. Только сейчас Ниф-Ниф заметим нос, сработанный в виде огромного пятачка, накрашенные губы под ним.
   Продолжая вызывающе хлопать ресницами, фантом будто задавал немой вопрос: "Ну?". Не дождавшись ничего, он хмыкнул, запахнул боа за плечо, и с презрением удалились. Но не сделав и трех шагов, создание обернулось, закричав "кия!", вдарило по мусорному баку, оставив в нем приличную вмятину. И тут же разразилось тирадой:
  -- Ты им не верь. Они все ненастоящие. Они, они - не истинные. Знаешь, сколько снимают фильм? А на натуре? А как быстро растет поросенок... Две недели. Вот и расходуют на фильм два десятка поросят. А на Арнольда еще больше, он же сериальный. Это люди не могут отличить одного от другого, потому и думают, что этот Бэйб один. А их там...
  -- Похоже, все мы здесь, в каком-то смысле, призраки...
  -- Ну, уж нет, я как раз...
  -- А ты кто?
   Большего презрения на чьем либо лице или морде Ниф-Ниф не видывал:
  -- Ты, извини, у нас в лесу телевизоров нет. Я кабан.
  -- Вижу, что свинья...
  -- Так кто ты?
  -- Я - Мисс Пигги.
  -- Ну и что? Пардон, извини... Значит, мисс Пигги.
  -- Телезвезда мировой величины, примадонна Мапетт-шоу. Известна...
  -- Извини, ты свинья?
  -- Как ты мог подумать?!
   "Действительно, как?" - не успел осмыслить этот факт Ниф-Ниф, как фантом с набросился на него с громогласными криками. Но кабанчику стоило только мотнуть головой, как Мисс Пигги исчезла в розовой вспышке.
  
   Ниф-Ниф вскочил и огляделся: он находился в огромном черном дворе-провале за мусорными баками. Как попал сюда, вряд ли уже мог вспомнить. Помнил только: уходил от погони, плутал, метался, бросался в стороны, шмыгал в невесть какие щели. Теперь возвращаться своим следом не имело смысла. Да не в обычае его было возвращаться по торной тропе обратно к опасности. Проще найти братьев по обрывкам их запахов, а это значило долго брести наудачу, пока не потянется струйка родного аромата.
   "Нет! В городе надо действовать по плану, поскольку город сам по себе есть план. Надо составить карту Города".
   И он принялся вычерчивать в уме карту запахов Города, вспоминая, какой район, какая улица чем пахнет, их последовательность, особые приметы, зеленые насаждения, лестницы, подъемы и спуски, открытые пространства. Особо припоминал характерные звуки железных дорог, мостов, реки.
   Его плодотворные занятия были прерваны истошным женским визгом, стуком каблуков об асфальт и шумом борьбы. Визг раздался вновь. В нем можно было разобрать: "Нет, не дам!". В ответ последовало грубое мужское: "Ах ты, сука!".
   Шлепок упавшего тела, дробь бегущих мужских кованных ботинок, тишина.
   Ниф-Ниф высунул из-за укрытия пятачок, принюхался. Теплый, сладковатый запах втянули его ноздри. "Ну и дела!" - подумал кабанчик, заспешив вглубь двора.
   На асфальте распростерлось женское тело. Голые ноги раскинуты, белые туфли отлетели далеко в стороны. Грудь под шелковой блузкой еще судорожно вздымалась, толкая порции воздуха, голова вывернута набок, из-под съехавшего сребристого парика сочится кровь. Глаза широко раскрыты, наполнены ужасом, но уже никуда не смотрели. Дыхание угасало, но временами сгустки крови прорывались носом, пузырились и тогда рот судорожно заглатывал воздух, вновь толкая легкие, принуждая их к ненужной уже работе. Руки подергивались, живот поднимался и опускался.
   Ниф-Ниф еще раз понюхал воздух - приторный, жгучий, рождавший чувство беспричинного стыда, запах сказал ему все: "она умирает". Смерть - невероятно электрическая вещь. Кабанчик ощутил в крови давно знакомое жжение и покалывание в крови, затем прилив неприятного тепла на коже, так происходит в момент смерти.
   "Вот так история! Влип, так влип!"
   Конечно, он знал, что в городах умирают часто, в больших городах люди умирают каждую минуту. Просто потому что живет народу много больше. Ему самому доводилось видеть, как умирают люди. Умирают на охоте, попав под чужой выстрел, тонут в болоте, сваливаются в овраги, переломав все что можно переломать себе, замерзают в снегу. Умирают, не сладив с волком, медведем, секачом, росомахой, раненным лосем, зубром. Видел даже, как люди в лесу убивали людей и закапывали трупы. Особенно во времена лесных разбойников. Смерть человека в лесу - всегда событие.
   Этих он еще мог понять: дрались они насмерть за власть, за жизнь, за пропитание. Мало ли из-за чего могли мужики вспарывать друг другу животы своими железными клыками или всаживать в спину заряд волчьей картечи. Но чтобы самец человека прибил самку. Это в его голове не укладывалось.
   "Странные они, эти люди".
   В конце двора выходившего на улицу, притормозила машина. Развернулась и ощупала лучом фонаря двор. На крыше автомобиля запереливались карамельных цветов синие и розовые зайчики мигалок.
   "Полиция, - испугался Ниф-Ниф. - Все-таки нагнали".
   На этот раз полицию не интересовали незваные пришельцы из леса. Машина подкатила к женщине, извергла двух полицейских с фонариками.
  -- Все ясно, - произнес один - "Розовый бюстгальтер".
  -- Ты ее знал?
  
   -
  -- Какой патрульный ее не знал?
  -- Я!
  
  
   Полицейские потоптались около трупа. Один вызвал по радио карету скорой помощи. Вскоре во двор вкатился не запряженный цугом экипаж (как ожидал Ниф-Ниф), но белый фургон. Следом за ним еще один - синий полицейский. Из него резво высыпали люди в штатском и одна овчарка.
   Собака мгновенно учуяла присутствие дикого животного, подняла шерсть дыбом. Вожатый строго ей скомандовал и дернул поводок. Грозный зверь мигом сделался ниже травы, тише воды, только все слегка косился в сторону мусорных баков.
   "То-то!" - щелкнул язычком Ниф-Ниф.
   Люди сгрудились у тела, суетливо переговариваясь. Один из них поднял голову и указал на светящееся окно, в глубине двора. Другой кинулся к двери подъезда. Люди в белых халатах безнадежно опустили руки. Еще один в штатском вытянул из патрульной машины микрофон на черном шнуре.
   - Комиссар, здесь убийство. Проститутка по кличке "Розовый лифчик"... Да, та самая... Свидетель есть, сейчас сниму показания... Попробуем взять по горячему следу. С нами розыскная собака... Как "зачем"? Поросенка ловим. Конец связи. Доложу после допроса.
  
   Из темного проема подъезда полицейский вывел старушку в кухонном переднике в горошек, бигудях на голове и в домашних туфлях. Без лишних расспросов, она принялась снимать с себя показания вместе с бигудями.
   - Это я звонила в полицию. Так и запишите в протоколе. Я все видела и не намерена терпеть это наказание.
  -- Так что произошло?
   - Вы сами не видите? Произошло форменное убийство. Я очень рада помочь следствию. А если молодчика еще и схватят, то, думаю, магистрат не откажется выплатить положенную в таких случаях, часть вознаграждения за поимку преступника.
   - Все будет зависеть от того, насколько ценными окажутся ваши сведения, мадам.
  -- Это такой толстый седоватый мужчина с большими залысинами.
  -- Сколько ему лет?
  -- О-о, он довольно молод. Лет сорок пять - пятьдесят, я думаю.
  -- Во что одет?
   - Серая куртка, серые брюки, белая сорочка, сандалии... Вот сандалии не помню какого цвета.
  -- Как было дело?
  -- Они пришли вдвоем и устроились вон там, за углом, в тени.
   - У вас есть бинокль, мадам?
   - За кого вы меня принимаете? Я порядочная женщина, а не какая-нибудь...
  -- Не отвлекайтесь.
   - Так вот, они начали заниматься этим безобразием стоя, как звери. Это так неприлично! Я хотела позвонить в полицию, но потом решила, что вы все равно не приедете. Сейчас за нравственностью не следят, не то, что раньше.
  -- Итак, вы собрались звонить в полицию. Отошли от окна к телефону...
  -- Так все и было. Правда, сначала я позвонила подруге. Пока я набирала номер, девица закричала. Потом мужчина крикнул: "Ах, ты (извините), сука". Ударил ее и убежал. Вот и все. Дикость какая!
  -- В каком смысле? Произошло что-то особенное?
  -- В том-то и дело, что в теперешние времена в этом нет ничего особенного. Попользовался дамочкой, да еще ограбил, да еще и убил. Прямо, как в телевизоре.
   - Вы не запомнили, когда они... ну, делали это, была у женщины сумочка?
  -- Погодите, была. Белая такая, на длинном ремешке. Очень вульгарная сумочка.
  -- Он ее вырывал или поднял уже с земли?
   Дама замялась.
  -- Так вы видели, как мужчина ударил женщину?
   После некоторого молчания свидетельница выпалила с некоторой наглостью:
  -- Конечно, видела. Определенно.
  -- Значит, у вас переносная телефонная трубка, и вы одновременно вызывали полицию и смотрели.
   Вопрос больше предназначался не старой даме, но сопровождавшему ее полицейскому, стоявшему у нее за спиной. Тот отрицательно помотал головой.
   Полицейский в штатском обернулся к своим спутникам, демонстративно делая вид, что показания свидетельницы его больше не интересуют, принялся усердно раздавать приказания:
   - Вы двое, берите собаку и попробуйте взять след. Ты, сейчас поднимешься к мадам, все подробно запишешь. Дашь расписаться ей в протоколе. Два экземпляра. Не забудь - подпись разборчиво, все данные. Вы здесь все сфотографировали? Отлично. Все, работайте!
   Доктор, можете ее забирать. Нам здесь больше нечего делать. Отвезите тело в судебный морг. Там разберутся.
  
   Полиция расселась по машинам и разъехалась в разные стороны. Пара полицейских с собакой проследовала к проходному двору, где ищейка взяла какой-то след и увлекла блюстителей за собой. Носилки с черным пластиковым пакетом с покойницей внутри санитары затолкали в утробу "кареты". Хлопнули дверцы, зычный плевок расплющился об асфальт. Заурчал двигатель, зашипели шины. Все смолкло. Двор погрузился во мрак сгустившейся ночи и тишину, еще большую, чем до происшествия.
   "Так - так - так. Так вот, как это у них делается. Это у людей называется "работа". Это тебе не болота осушать...".
  
   Движимый любопытством, кабанчик затрусил к проходному двору. К тому самому темному углу. Там стояла урна, благоухавшая горелым и лежалым табаком. С крышки урны свисала не замеченная бдительной полицией улика - мокрая резинку в потеках чего-то прозрачного, вязкого, солоноватого. Изнутри резинка, напоминавшая длинный мешочек, пахла совсем иным - сильным мужским семенем.
   "Похоже, здесь была людская свадьба. Только почему-то соки людских самки и самца не встретились, хоть их разделяла тонюсенькая резиновая кожица. Странно все делается. Странный этот гон в городе. Я сегодня уже видел быструю свадьбу Наф-Нафа и Ниу-Ниу, у городских это быстро делается. Только убивать зачем? Ни к чему это дело. Людские поросята не народятся ".
   Любопытство пересилило чувство опасности и растерянности. Хандра улетучилась вовсе.
   "Зачем убил? За что убил? Возможно, загадка разрешится, когда загонщики с собакой загонят его на номера. Тогда скажет почему".
   Ниф-Ниф побежал к выходу, мимо запахов собаки, свежей крови, всевозможных человеческих запахов. Особенно запаха пота, стоявшего стеной. След вынюхивать было не нужно, запах плотным шлейфом тянулся за угол.
   Кабанчик кинулся вслед кавалькаде преследователей на улицу. Запах вилял. Свин прибавил темп, стремясь не упустить самого главного: как люди-охотники обложат и затравят человека-зверя.
   Вдруг его что-то смутило, он остановился, поразмыслил малость - вновь припустился со всех ног. Нырял между ног прохожих, теперь нисколько не боясь что на него наступят, сам наступал на людскую обувь, вовсе не думая извиняться. Любопытство перешло в азарт.
   Скоро кабанчик настиг группу преследования. Собака начала уставать, тянула без прежней прыти, временами останавливалась и нюхала асфальт. В конце концов, она затащила полицейских в заведение, из которого несло густым запахом табака и веселого вина. Поросенок не решился заходить туда. Только прислушивался и ловил обрывки разговора:
   - Тот, кого вы описываете, ушел минут пять назад. Возможно, вы его застанете в соседней "Берлоге". Может, и нет. Он обещал обойти все кабачки на площади. Такие клиенты подолгу на одном месте не стоят. У них зуд в...
   Опасаясь столкнуться с собакой нос к носу, Ниф-Ниф кинулся в сторону, перебежав через дорогу.
   Он очутился в середине круглой площади со сквером посередине, разбитым вокруг памятника. И тут он увидел, еще раньше учуял, обладателя того запаха, что стеной стоял в темном углу двора. Человек этот раскинулся на лавочке и... преспокойно спал. Даже всхрапывал. Ниф-Ниф подкрался к нему сзади, тщательно обнюхал, стараясь в самом запахе разгадать причину столь жестокого поступка человека. Но, кроме запаха усталости, красного вина и свежей мочи, не уловил ничего. От человека тянуло спокойствием, уверенностью, утоленной похотью. И ничем жестким, агрессивным, чем пахнет каждый зверь, будь то хомяк или человек, готовый встать в боевую стойку и броситься на врага. Тот знакомый запах, что почти всегда исходит от хищников, и почти никогда от травоядных, если тем не приспичит загулять и устроить по такому поводу турнир. От этого даже не шел запах страха, только спокойствия и лени, липкого пота въевшегося в ремешки сандалий свиной кожи.
  
   Разочарованный, потрусил кабанчик, куда глаза глядят, рассматривая причудливый узор асфальта. Вдруг! перед ним возникла голова, которая тоже рассматривала этот узор. Или делала вид, что рассматривала, а, на самом деле, принюхивалась. Овчарка подняла удивленную морду, вывернув ее на бок.
   Времени не было. Глаза собаки залились кровью, а вместе с ней злостью. Губы ее пошли вверх, обнажая огромные белые клыки. Где-то внутри собачьего тела загрохотал рык, и покатился к пасти, чтобы через секунду разразиться бешенным лаем.
   Ниф-Ниф среагировал мгновенно: вильнул вбок, под ноги полицейскому. Куснул того за черную брючину. Тут же метнулся обратно, проскочив у овчарки под брюхом. Псина вывернулась узлом и уцепила таки боровка за бок, выдрав клок щетины.
   "Порядок. Теперь Пес чует только один запах!" - и задал стрекача, подгоняемый неистовым лаем псины, ослепленной густым запахом дичины.
   Раздосадованные полицейские, видя, что погоня сорвалась, выхватили пистолеты и хотели пристрелить дикаря, но Ниф-Ниф был не из тех, кто дает себя так запросто подстрелить. Он знал что делать. Отчаянно визжа, он бросился под ноги прохожих, как в густые заросли, шмыгая то в право, то влево.
   Овчарка вздыбилась, отчаянно лая, чем нагнала еще больший ужас на испуганную толпу, замершую, подобно стене. Только этого и надо было кабанчику, продравшемуся сквозь их ноги, как сквозь чащобу.
   Подняв пистолет вверх, полицейский крикнул: "Расступись!". Публика покорно расступилась, потом еще шаг назад, еще и еще. И вот уже вся толпа раскатилась в стороны, очистив площадь в одно мгновение.
   Полиция пустилась вдогонку. Вернее, полицейская собака, считавшаяся многоопытной, даже имевшая чин сержанта собачей службы, ныне обманутая нехитрым трюком лесного зверя, разбудившего в псине, наперекор всем навыкам и дрессуре, волчий инстинкт.
   Поросенок спешил, летел обратно к проходному двору, прислушиваясь к топоту полицейских ботинок, и собачьему лаю.
   "Они не спустили собаку с повода. И уже не спустят. Значит надо держать темп чуть быстрее бегущего человека".
   Такую скорость он и держал, изредка повизгивая и похрюкивая, громко постукивая копытцами по городскому камню, чтобы преследователи, чего доброго, не сбились с его следа.
  
   Ниф-Ниф был профессионалом охоты. Речь не идет о кабаньей охоте на мелкую дичь, то бишь грызунов, крякашей-хлопунков и прочую молодь. Здесь ему равных не было. Ни туповатый медведь, ни вечно голодный волк, ни пронырливый хорек, ни юркие ласки и горностаи, ни плотоядные росомахи, ни хищные птицы, с высоты ищущие добычу, ни черные падальщики или серые вороны, любители разорять чужие гнезда - никто не мог сравниться с ним, сочетающим в себе отличный нюх и кабанье упорство в розыске и преследовании. Не говоря о лисице с ее вечной ленцой. Как это ни странно, но пронырливая лиса действительно ленива и обладает не приписываемой ей хитростью, но лишь хитринкой. Ниф-Ниф знал, что хитрее всех грызуны: умело и сложно путающий следы заяц, нарезающий перед лежкой сотни колец, делающий "скидки" от своего следа, кладущий рядом ни один свежий след навстречу другому следу и создающий на поляне перед своей хорошо укрытой лежкой замысловатую и невероятно запутанную картину собственных следов и запахов. Кто мудрейший из лесных зверей? Бобер. Особенно поживший, да посмотревший на жизнь, и отмеченный этой жизнью седой полосой вдоль спины. Такого ни один зверь, ни один охотник не возьмет. Даже если взорвет запруду. Даже туповатая белка по-своему очень хитра: запаслива, непревзойденна в деле устройства кладовых и тайников, до которых Ниф-Ниф, порой так любил добраться. Белка с голоду не умрет, от филина спрячется. Те, кто спасается хитры, потому что нет у них силы хищника. Силы, рождающей спокойствие и известную лень. А кто таков есть кабан? Он и жертва, он и хищник. И обидны прозвища для него, вроде "тупой свиньи".
   Иное дело, что жертвы кабана: молодняк, мелкие зверушки и всякие там птахи, вкусны, да не питательны. Годятся только червячка заморить. Почувствовать нежность мяса, мягкость косточек и теплоту легкой, как эфир, крови. Таковая охота для кабанчика любительство, гурманство.
   Ниф-Ниф считал себя проффи совсем в иной охоте. Долгие годы кабанчик упражнялся в ней, входил во вкус и вызнавал тонкости, хитрости, уловки. Начало этому искусству положил Серый Волк, погнавший его к избушке Нуф-Нуфа, и обоих к крепости Наф-Нафа. Именно тогда кабанчик понял, что спасение от хищника - не в крепости жилища, не в хорошем укрытии, но только в самом себе, умении быстро бегать, следить за преследователями, маскироваться, путать следы, ловить запахи. В умении слить все это в единое целое и вести себя наиболее естественно, подчиняясь заложенному внутри чувству... и тогда переигрывать всех. Кабанцик был профессиональной добычей.
   Не раз, предвкушая предстоящее испытание своего мастерства, Ниф-Ниф следил за тщательными и тщетными приготовлениями охотников, наткнувшимися на кабаний след. Высчитывал их замыслы. Если охотники были неискусны, то он, вильнув хвостиком, спокойно отправлялся восвояси. Но если попадались мастера...
   Испытал он все виды и рода охоты. Одни ему нравились больше, иные меньше. Более всего он недолюбливал засадную охоту, напрочь подрывавшую веру в благородство человека-охотника. Если сольники еще можно было лизать без особой опаски, лишь изредка косясь по сторонам, то сено, тем более - россыпи картошки или подгнивших яблок в лесу таили опасность. Первые один-два раза можно было, и то не без некоторой опаски, угоститься на дармовщинку. Все кабаны делали это с недоверием из-за постоянно присутствующего запаха человека, но, через некоторое время принюхивались и переставали обращать на него внимание. Привычка к стойкому человеческому запаху постепенно убивала боязнь, сменяя его вечной кабаньей алчностью набития утробы до отвала.
   С этого момента Ниф-Ниф уже не подходил к кормушкам, особенно если ветерок начинал доносить издалека запах живого человека или ловил на себе недобрый человечий взгляд. Кабанчик торопился к ближайшему укрытию и более не выходил из-под его покрова.
   Дня через три, максимум через неделю всякий кабан, явившийся за своей долей человеческих даров, получал пулю Якана или заряд волчьей картечи в бок, в хребет, под лопатку. Коварство дикое, тупое, парализующее чувством бессилия. Безыскусное, нехитроумное, безопасное для охотника решение всегда оскорбляло Ниф-Нифа до глубины вепрячей души.
   Превосходство над охотником он демонстрировал в первые дни прикормки, наедаясь до отвала, и разбрасывая, топча объедки. Главным умением было вовремя остановиться, это основной спасительный ход: исчезнуть из поля зрения стрелка, притаившегося в засаде, уже исчислившего сектора обстрела, траектории выстрелов, наметившего будущих жертв. Заставить его до боли напрягать глаза, дергаться на звуки в гуще, качающиеся ветки. Тем самым обнаружить себя и предупредив сородичей. Ниф-Ниф всегда старался объяснить эту штуку своим, но как подсвинок может перечить секачу? Собратья упрямо лезли под пули, а Ниф-Ниф грустно ухмылялся в укрытии, провожая взглядом уносимую на шесте грузную тушу очередного упрямца. С появлением нарезных винтовок и оптических прицелов приманки стали верной гибелью. Нет, такая охота была явно не по нутру Ниф-Нифу. Хуже нее были только отравленные приманки, легко распознаваемые по запаху яда, или (что всего подозрительней) отсутствию всякого запаха, особенно запаха жизни.
   Капкан был много интересней отравы. Ловушка вычислялась по особым приметам. Перво-наперво: исходящие от него холод железа, запахи специальных составов и смазочных масел. Потом найти капкан присыпанный листвой или снегом. Наивные люди почему-то думают, что прелая листва забьет запах. Потом так ткнуть, чтобы самому не попасться, когда услышишь страшный, но уже безопасный лязг. Особым шиком Ниф-Ниф считал оставить меж зубов капкана несколько щетинок, задав пищу для размышлений и горючее для досады неудачному зверолову. Охота на капканы была сродни охоте на грибы, на трюфеля, поиску гадюк в траве. Тем паче, что человек придумал пропасть ловушек: петли в травах, лесы на тропах, колоты, кулемы, самострелы-черканы.
   Не уступали капканам и волчьи ямы - более коварные, чем-то похожие на отраву. Обман, пустота, трясина, ничейная бездна - могила с острыми кольями на дне. Отрытые по всем правилам саперного искусства эти инженерные сооружения демонстрировали техническое превосходство человека над всем остальным животным миром. (Впрочем, Ниф-Ниф знался с одним мудрым бобром, подводившим подкопы под охотничьи тропы - и охотник плюхался в воду вместе с подрытым берегом). Тщательно замаскированные, отлично сплетенные, устланы ветками и дерном ямы манили кабанов запахом разверзлой почвы, привкусом дождевых червей, обрезанных корешков, расколотых трюфелей, разрезанных грибниц, сочащихся слезой подземных черных бобов, прохладной негой ямной свежести. Только легкий кабанчик мог промчаться по ней раньше, чем рушилась хлипкая покрышка. Разломаться, рассыпаться под ударами его копытц, выпустить через свое клеточное естество острые колья - зубы человеческого коварства.
   Особой радости, удовлетворения от бега над пропастью Ниф-Ниф не испытывал. Плотное, тупое чувство опасности еще долго сжимало сердце, и кабанчик забивал его, наедаясь забродившей болотной тины. Такие подвиги не приносили ему удовлетворения: он не видел перед собой противника.
   Все эти игры с капканами, волчьими ямами, падающими стенами и бревнами, самострелами, защипами кабанчик считал ниже своего достоинства. Забавами, в отсутствии иных забав, не более того. Им уделялось внимание до той прозрачной осенней поры, когда поля и леса наполнялись лаем, ревом горнов и хлопками охотничьих ружей. Именно такие охоты Ниф-Ниф обожал, будучи чрезвычайно искушенным в них.
   Играл он с человеком, тропящим зверя в одиночку. Если попадался праздный разгильдяй, забредший в лес настрелять всякой попавшей под выстрел дичи, то было достаточно убежать недалеко и затаиться с подветренной стороны и по запаху следить за человеком. Тот, обычно, выдавал себя еще и хрустом ветвей, шуршанием листьев, кашлем, криком, нескончаемой руганью и болтовней, даже если человек был один. Странные животные - люди: даже сами с собой болтают так, что слышит весь лес, а они и себя не слышат, в отличие от зверья, когда надо общающегося беззвучно, но очень внятно и понятно.
   Когда недотепа начинал уставать, Ниф-Ниф пробегал перед ним, оставляя четкий след. Охотник вскидывал ружье и вновь принимался за поиски. И так несколько раз, до заката, а то и дольше, если кабанчик заманивал его в трясину.
   Неумелые охотники были тренажем, разминкой перед встречей с более опасным противником, читающим следы, как книгу, по одному отпечатку копытца определяющим и пол и возраст, и вес и нагул, и степень усталости зверя. Охотники-профессионалы всегда заходили на ветер, перво-наперво отыскивали тропы, лежки, места кормежек и гона. Даже в самой густой тайге вызнавали все про житие всех окрестных зверей. Терпеливо часами, а то и днями, шли они за зверем, предугадывая его шаги, поступки, желания - и рано или поздно били. Обычно - одним выстрелом, наверняка.
   Здесь требовалось все искусство состязания зверя с человеком, здесь играло роль не что-то "вообще", а тонкий нюанс, малейшая ошибка соперников. Нужно было постоянно держать волю и все чувства в напряжении, не позволяя себе расслабиться, устать или дать волю эмоциям. Шахматная партия у Нуф-Нуфа ничто, по напряжению, игре ума, собранности.
   Сначала надобно определить место конечного укрытия - топкое болото или густой бурелом. Но бежать туда сразу не имеет смысла - хороший охотник найдет кабана где угодно. Укрыться сразу значило сразу проиграть: загнать себя в угол, упустить инициативу и время, дав ловцу найти способ, как взять тебя в твоем укрытии. По всем правилам, сначала надо его слегка приманить, если враг учуял тебя. Заставить его двигаться быстро (а, значит - шумно), в надежде застать жертву слету, не дав ей опомниться. Потом, потаскать по зарослям, завести на звериные тропы, чтобы ветки хорошенько отхлестали человека по потному лицу, заставить красться километр за километром тихо, на полусогнутых, оставляя ему в приманку, где теплую лежку, где клок щетины в развилке веток, где дымящуюся кучку помета, где острый запах свежей мочи. Чтобы он не успевал думать, но лишь чувствовал: добыча где-то рядом, вот-вот, и не опускал ружья. И не останавливался, не останавливался. Когда руки его сведет от ружья наперевес, когда заноют у него от усталости колени, тогда мани его в чащу, в глушь, а поближе к сумеркам удирай в заготовленное укрытие. У охотника не останется ни времени, ни сил лезть в самую трущобу, чтобы поставить логическую точку в этом трудном дне метким выстрелом.
   Наутро Ниф-Ниф будет уже далеко. Будет принюхиваться к новым охотникам.
   Во время сезона охот особое внимание надо уделять собственному следу, не забывать его путать, прятать в траве, на звериных тропах меж чужих следов. Иначе можно запросто угодить на самое серьезное испытание - облаву.
   Люди придумали облаву еще в незапамятные времена, доведя ее до некоторого совершенства. До некоторого, но не до конца, поскольку иначе она стала бы не охотой, но бойней, лишенной азарта. Именно в этой незавершенности и таились козыри зверя.
   Охотники противопоставляли звериной стае слаженное взаимодействие человечьего сообщества. Они тщательно готовились, вызнавая самые богатые зверьем угодья, вычисляя маршруты, номера, тропы. Главной задачей их было окружить ту часть леса, которая у них называется ареалом стада, создать подобие мешка, обложить его цепью загонщиков и начать затягивать тесьмы, гоня дичь к горловине. Так было во времена неолита, осталось и сейчас. Человек не таился, шумел вовсю. Звери пугались, поднимались с места и тянулись в сторону тишины. Тишина была всего опаснее, там раскинута цепь стрелков. Там самые опытные. Кто не шибко опытен, тех ставят на номера егеря, знающие норов зверя, ведающие, как загнанный зверь подойдет к поляне, как осмотрит пространство перед собой, и как пробежит его. Опытный стрелок спрятан так, чтобы зверь побежал перед ним по диагонали, а, в случае промаха, повернет обратно, сделает петлю и выскочит на следующий номер.
   Казалось, от облавы не уйти. Но на то и охота, чтобы уравнивать шансы. Зная коварство человека, необходимо упредить его. Сначала в воздухе разливается беспокойство, безотчетное чувство надвигающейся беды. Оно происходит от людей, когда те вместе собираются на большое дело, сочится из них вместе с их суровым настроением, мешается вместе с воздухом и мелкими частицами доносится до зверей. Те настораживаются на миг. Но вечные лесные дела, вечные заботы... Да и сами люди могли выбрать другой лес.
   Если беспокойство нарастает - жди беды. Это егеря и лесники загодя обходят угодья, намечая облаву. Самое мудрое решение побыстрей переметнутся в другой лес, еще лучше в болото, самую верную защиту кабанов. Но если случалась зимняя охота, болото покрывалось коркой, становясь почти чистым полем. Зимой спасали непролазные сугробы, в которых люди не могут долго брести, они ведь о двух ногах.
   Так или иначе, но человека надо переигрывать там, где он уязвим. Если он что-то задумал и спланировал, то надо разрушить его план, прежде чем он придумает новый. Но, если уж попался, то действуй вопреки его ожиданиям: он думает, что ты испугаешься - не пугайся, если думает, что ты убежишь - спрячься под пень, в густой куст, куда угодно и сиди, до тих пор, пока он не наступит на тебя. Не верь обманчивой тишине - беги в сторону, юркни из гущи под ноги загонщику, прошмыгни в чащу за его спиной. Выскочил на номер, не теряйся - высмотри стрелка и беги на него секунды три, пока он вскидывает ружье и прицеливается, потом рыскни в сторону. Главное добежать до той невидимой линии, вдоль которой растянута цепь номеров. В сторону своих он стрелять не будет, не должен... хотя случается и такое. Если случится, то из лесу вынесут не кабана, а человека. Человек единственное существо, обожающее опасность, сам ставит себе опасные ловушки на каждом шагу. Если расстояние велико, и, юркнув в сторону подставишь бок - не бойся, сожмись, вытяну вперед морду, выпяти лоб. Люди охотятся в счастливые времена гона, когда у кабанов нарастает броня-калкан на загривке - чтобы в поединках не убить друг друга, чтобы в голом лесу не взяли тебя волки, чтобы на зиму был запас нужных веществ. У кабана морда длинная, броня крепкая, глазки маленькие, узкие, авось, пуля и отскочит от загривка.
   Уж если не получилось, если поддался стадному чувству, если мчишься в плотно сбитой ораве, остается одно - прятаться за крупными сородичами. Человек тщеславен, он хочет взять добычу покрупней да пострашней, чтобы повесить большую шкуру у камина, прибыть к доске большую голову вепря, желательно с большими клыками. Он хочет уверить себя в собственной мужественности, в способности побеждать лесных гигантов.
   Еще он хочет побольше мяса, отдающего дичиной, чтобы разделить на всю облаву, чтобы наесться до отвала, да еще домой принести. Жене и деткам: "смотрите, какой ваш папа добытчик". Дикое мясо, на самом деле, человек не очень жалует. Замачивает его в вине или уксусе, запивает добрыми порциями водки или пахучего вина. Сдабривает горстями специй, крутит на вертелах или тушит с травами в больших чугунках, впивается зубами и рвет волокна дичины, прихлебывая ароматное подогретое вино из рогов, кубков, полных стаканов под чавканье и отрыжку успокаивает себя разговорами про удачную охоту.
   Но ведь поросятина еще не вступивших в бычий возраст куда нежней грубого мяса секачей и кабаних, хотя попасть в маленького юркого подсвинка куда сложней, чем в похожего на муравьиную кучу секача, ломящегося напрямик. Стреляют в больших, давая жизнь молоди, махнув на них руками, ведь и на следующий год нужна охота. Впрочем, самые опытные, подстрекаемые егерями, бьют подсвинков - и мясо понежней, и раненный не так опасен, а секач вернее всего сохранит стадо зимой, защитит от невзгод и волков. Стадо егерям нужно на племя, а здоровый секач лучше всего соранит стадо зимой, огуляет кабаних, что наплодят полосатиков чтобы была им работа каждый год, всю жизнь кормиться с угодий, как с хорошо удобренного огорода. Егерям всего важней стаю "проредить", чтобы не было падежа.
   Здесь включалось самое важное чувство: почувствовать себя на мушке, но не увиливать в сторону, пока не почувствуешь в боку, под шеей, в печенках, под лопаткой - куда прицелился, жгучее, тянущее тепло. Перед выстрелом, когда палец стрелка начинает плавно жать на спусковой крючок, человек испускает из глаз "луч смерти", будто зверь уже убит. И взгляд это летит куда быстрее пули. Учуяв такой "взгляд смерти", надо вильнуть в сторону или прибавить ходу, сигануть вперед чтобы услышать, как сзади картечь взрезала дерн, взметнула к небу комья черной земли.
   Но самая страшная охота - травля зверя, как бы ее не называли: парфосная или "кровавая". Не надеясь только на себя, охотники призывают на помощь доморощенного зверя - свору собак. И особых гончих, и зубастых волкодавов, и тупых бультерьеров-свиногрызов. Множество пород ловчих псов человек повывел на каждый отдельный случай, на всякую охоту.
   Раньше пользовали еще и лошадей, носясь по долам и весям верхами. Ныне лошадей мало, особенно на охоте они редкое зрелище. Появились гонщики по полям на джипах, слепящие зверей фарами, загоняющие их на светлую дорожку двух лучей. Таких, обычно пьяных, бешено гогочущих, палящими без разбора во все стороны охотниками назвать зазорно. Убийцы безнаказанные. Благо издают много шума мотором, криком, музыкой, лязганьем затворов помповых ружей. Их пьянит кровь, им нужна дармовая дичина. Да и люди ли они вообще? Может, люди вывели новую породу самих себя, как вывели бультерьеров?
   Вот раньше - была Охота. Искусство, Наука, Большая игра. Главное развлечение аристократии. Не стало аристократов с угодьями, извелась, обмельчала наука в мелкотемье, ушло высокое искусство, уступив любительщине.
  
   В старые добрые времена по осени, после сбора урожая и опадания листьев, все вокруг делалось прозрачным. Земля подергивалась коркой, прочной, удобной для лошадиных подков, присыпалась белым инеем, выдававшим след зверя. Казалось, сама природа готовилась отдать своих детенышей в руки человеку.
   В урочный час на заре мерзлая земля начинала подрагивать мелкой зыбью. Казалось, ее начинал бить озноб, словно первые добрые заморозки застудили ее. То был обман, это выезжали кавалькады всадников из усадеб и замков, пускали рысью коней, чтобы прогреть перед бешеной скачкой.
   Резвящиеся на осеннем гону звери, забывшие обо всем на свете, не придавали этим сотрясениям почвы особого значения. Вся земля и так тряслась под их копытами. Они сами с треском ломали сучья, распарывали друг другу бока, страстно гуртовали гаремы, тут же огуливая их помногу раз на дню.
   Один Ниф-Ниф пригибал пушистое рыльце к черной корке и прислушивался. И слышал мерный нарастающий гул, отчего щетина на загривке вставала дыбом. Вскоре доносились легкие, еле слышные гудки. То был глас далеких горнов, собиравших Охоту. Им вторил лай собачьих свор, клекот птиц. Люди брали с собой всех своих ловчих зверей, сбираясь устроить облаву на всех Диких: лосей, туров, кабанов, волков, медведей, зайцев, лисиц. Все, что попадется. Триумф охоты.
   Не помня себя более, мчался прочь со всех ног Ниф-Ниф, зная, что от человека уйти можно, от брата-зверя с большим трудом. Не укроют тебя поля, где рыщут остромордые борзые, ни овраги, по которым несутся крепконогие гончие, ни кусты, где достанет тебя - маленького поросенка могучий беркут. Бежать, бежать без оглядки. Слыша за спиной гомон приближающейся своры.
   Вскоре весь лес услышит ее - Охоту. Большую Охоту в пору Диких Небесных Охот. Услышит стук сотен копыт, свист бичей и плеток. Лай сотен псов неожиданно взявших след и рванувших во всю прыть по ленте свежего запаха. Тогда грубое, бесцельное, разрозненное гавканье-переругивание возбужденной своры неожиданно переходит в высокий фальцет, сливается в одну визжащую песнь - каждая собака будто плачет, будто добыча уже выскочила у нее из брызжущей пенной слюной пасти и навсегда исчезла. Плачут, потому что рядом летят такие же взмыленные псы, которые могут оказаться более удачливы и не видать тогда зайчих лапок, милостиво отрезанных загонщиком победителю. Но самое главное - азарт, цель жизни гончего пса, сладостный миг гона. От того и эта осенняя песнь, которая охотнику милее любой симфонии. По ней он слышит кто, кого и куда гонит, какая собака солирует, и с замершим сердца ожидает кульминации и развязки.
   И вторит гону оркестр десятков труб, рожков, горнов, фанфар, свистков, манков - на звонкие свои голоса меди и латуни, сотрясая пустые стылые леса пронзительным, достающим до самых кишок любого зверя стоном и гулом. Перезвон сбруи, лязг железа в ножнах, цоканье переламываемых ружей, звон охотничьих серебряных стопок и стаканчиков, в которые понемногу - только для согрева - булькая в обшитых мехом флягах втекают остро пахнущие егерский бальзам и охотничья водка. А потом залихватское гиканье, окрики, посвист. Людей скачка тешит сама по себе, им весело гоняться наперегонки друг с другом, пуская из ноздрей и рта султаны белого пара, словно дракон многоглавый, поскольку у лошади тоже тесть рот и две ноздри на голове. И лошадь тоже несется, стремясь доставить человеку удовольствие. И человек пьянеет от охоты, потому что опьянен одной из самых сладких и самых древних свобод. Вольной охотой. Даже иногда удовлетворяются этим.
   Еще человека пленяет Царство. Царство зверей. Мило мчаться ему, ощущая меж ног крепкий круп коня, которого можно хлестнуть плетью, пнуть шпорами, отпустив повод - и помчится конь во весь опор. Можно подобрать узду, придавить шенкелями и конь замедлит бег. Свернет, вздыбится, остановится. Человек властен над ним, как и над охотничьим соколом, сидящем на сыромятной рукавице, как над псом, рыщущим вокруг, как над домашней кошкой, мирно спящей у печки. Человек на Охоте - царь живого, ведущий воинство слуг своих в поход на Царство Дикого Зверя. Царь природы упивается властью своей над Миром. Этого ему и достаточно, и неизмеримо мало.
   Ибо, по вселенскому закону охоты, она станет пустым занятием, если в нос не ударят запах крови, запах разверзлой живой плоти. Охоте нужна дичь, нужна смерть. Нужна погоня, схватка, добыча. Человек с жадностью ищет эту добычу, выпуская из себя разом охотничий дух, накопившийся за год сидения в каменном ящике дома. От того так радостен его бег за чужой смертью, за смертью Кабана. Ведь нормальному человеку никогда не придет на ум любоваться забоем домашней свиньи.
   Можно попробовать поплутать, пару раз спутать следы, пустив собачий гон по кругу, можно забраться в камыши, не промерзающие до глубокой зимы. Еще можно сбиться в кучу, где озверевшие от страха секачи в возбуждении рвут друг другу бока клыками, вспарывают дерн, срывают кору с деревьев. Стая, ведомая секачом, может прорваться сквозь облаву, ощетиниться, встав в круг и никого не подпускать к себе.
   Но человек хитер, есть у него луки с длинными стрелами, охотничьи арбалеты и мушкеты, длинные пики, рогатины, алебарды. Не подходя близко, он уложит кабана на месте.
   Одиночки забываются под корни вывороченных дерев и встречают врага там. На них набрасывается стая псов, вспомнивших навыки своего предка - Серого Волка. Как волки в стае они хитры, подлы, свирепы. Они не подставляют морды и бока, разве что совсем молодые или зазевавшиеся. Псы норовят ухватить за хвост, или впиться в загривок, повиснуть на боках, лишив зверя подвижности, и тогда выйдет вожак стаи и вопьется острыми клыками в горло или в бок - под сердце.
   Раньше радость победы над зверем псы оставляли человеку, который нарочно их этому обучал, иначе озверевшая свора могла разорвать на куски даже большого секача, чего охотник не мог никак допустить. Окруженный, обложенный со всех сторон кабан, вымотанный погоней, от возбуждения потерявший способность думать, ожидал вспотевшего загонщика с длинной пикой и тяжелым тесаком. Это мог быть и простой лесничий, и благородных кровей господин, и сам король, тешащийся пусканием крови. Так или иначе, но господин охотник давал зверю крошечный шанс, толику надежды на его крепкий калкан, на острые клыки, на последний рывок. Тогда человек становился человеком, зверь - зверем. И они смотрели друг другу в глаза. Тогда и решался исход схватки, ибо всякая схватка это соперничество воли к жизни, к победе. Это страсть к господству. Господству на этом самом месте, где стоишь, во всем Лесу, во всем Мире. И человек побеждал, побеждал очень часто, почти всегда. Лишь изредка уходящий в чащу зверь оставлял за собой труп с выпущенными кишками, с протяжно воющими над ним собаками, не решающимися больше преследовать лесного Победителя.
   Ниф-Ниф слышал от ученого братца, что и поныне существует этот вид охоты, только в загон выходит бык и поджарый охотник с красным плащом и шпагой. Нет там никакого леса, только посыпанная опилками арена, и трибуны с тысячами зрителей. Охота не умерла, даже когда умер Лес. Она живет в человеке, пока жива в нем Природа.
   "Интересно, справился бы тореадор с разъяренным кабаном?" - ехидно ухмылялся Ниф-Ниф.
  
   Не добежав немного до заветного места, Ниф-Ниф остановился. Он остановился здесь и раньше, когда сам преследовал полицию. Остановился, смущенный исчезновением запаха крови. Необходимо было его поймать. Благо это очень сильный запах, а свежая кровь пахуча вдвойне, втройне. Она пьянит и пугает любого зверя.
   Вот он - густой и сладкий, напомнивший распростертое тело в темноте двора. А с ним - запах тяжелых подошв смешанный с духом горелой конопли и еще с чем-то утробным. Это был запах человека, которого он никогда не видел, но теперь взял. Нутряное испарение кожи, стойкий запах живогниющего пота, выходящего из пор уже прокисшим, мертвым. Нехороший, недобрый, который только и можно встретить, что в темных закоулках больших городов. Как часто говорилось в одном фильме, Ниф-Ниф "не знал, да и не мог знать", что так пахнут морфинисты со стажем, по этой гнойной вони узнающие друг друга за километр.
   Как бы то ни было, запах был стойкий и вел совсем в иную сторону. В глубь полутемного, грязного, отвратительно пахнущего квартала. Попетляв по улочкам и проулкам, Ниф-Ниф наткнулся на пластиковый цилиндр с торчащим из него железным шипом. От иглы тянуло кровью. Гнилой кровью преследуемого и еще чем-то горьким, химическим.
   От счастливой находки кабанчик чуть было не подпрыгнул. Еще бы! Впервые не его загоняли люди, теперь он сам гнал человека-дичь. Тропил человека в его собственном лесу, в его "каменных джунглях". Проснулся матерый лесной хищник - вепрь, настигающий беззащитного перед ним убийцу. Беспечного, ничего не подозревающего и ни о чем не догадывающегося.
   От пластикового цилиндра след, поплутав немного, пошел напрямую к стеклянной, ярко освещенной витрине, за которой в табачном чаду виднелись мужские головы и заросли пивных бутылок на столах. Слышался гомон десятков крепких глоток, грубый смех, веселая музыка.
   Ниф-Ниф подождал малое время в тени мусорного бака, от которого тянуло знакомым запахом: запахом убитой человеческой самки. Выждал, пока из за угла показалась пара взмыленных полицейских с усталой, но все еще хрипящей на поводке собакой.
   Кабанчик выскочил в полосу света и взвизгнул. Ответом ему было громкое: "Вот он!". С разгону толкнул кабанчик боком дверь питейного заведения и юркнул в образовавшуюся щель. Первым, кого увидел Ниф-Ниф внутри, был исхудавший парень, сидевший на высоком стуле у стойки. Парень нервно затягивался сигаретой, при этом протягивая бармену дамские часики.
   "Ага! На месте!" - обрадовался поросенок, юркнув под ближайший столик. Дальнейшее развитие событий он наблюдал оттуда, не покидая укрытия.
   В бар вломилась полиция, все разом стихли. Парень за стойкой повернул в их сторону голову и сделался бел лицом.
   Одной рукой парень вырвал у бармена часы и закинул их подальше под стойку. Другой схватил пустую кружку. Кружка полетела в блюстителей. Изумленные полицейские, вовсе не за тем пришедшие сюда, потому не ожидавшие такого афронта, растерялись. Парень соскочил со стула и хотел было удрать.
   Овчарка, уже заметившая поросенка под столом, изготовившаяся выволочь его из убежища, мгновенно переключила свое внимание на более привычный, агрессивно ведущий себя объект. Прыжок, укус сзади за вскинутую руку - и парень растянулся на полу.
   "Профессионал, - восхитился Ниф-Ниф, - на человека натаскана, не на зверя".
   Присутствующие повскакивали с мест, готовые биться за свободу собутыльника, но полиция выхватила пистолеты и навела стволы на гуляк, чем немало охладила их пыл.
  -- Всем сидеть! - рявкнул на забияк старший чином.
   Все сели.
   - Эй ты, корявый. Ну-ка достань ту штучку, что этот субчик бросил под стойку.
   С места поднялся щуплый моложавый блондин, осторожно протиснулся мимо рычащего, оскалившегося пса, боком пролез под стойку.
  -- Ты что там застрял?
   Из-под стойки послышалось бурчание:
  -- Много здесь всякой ерунды...
  -- Ты не финти. Эй, бармен, что он тебе показывал?
  
  -- Часы...
  -- Эй, ты, слышь: часы.
  
  -- Так бы сразу и сказали, а то: "корявый", да "корявый".
   Старший покрутил часы в руках.
  -- Ого! Часики то женские. Уж не "Розового лифчика" ли?
   Задержанный хранил молчание. Его приперли к стойке, приставили к горлу дубинку.
  -- Говори, гад... Молчишь. Ну ладно... Ребята, час назад кто-то убил девчонку, известную под прозвищем "Розовый бюстгальтер". Проломил ей голову. Кто из вас узнает, не ее ли это часы?
   Несколько мужчин встали. Повертели часы в руках.
  -- Похожи...
  
   Все вновь вскочили с мест, дико заорав:
   - Ты убил ее, гад! Придавить паразита! Прикабанить зверюгу! Да-а, при-ка-ба-нить!
   Второй полицейский огрел дубинкой двух ближних к нему буянов, старший хлопнул из пистолета в потолок.
  -- Сидеть! Сидеть на месте, сукины дети! А то и вам достанется.
   Все вновь уселись. Собачьи челюсти разжались, звякнули наручники на запястьях подозреваемого.
  -- Ты убил?
   Парень молчал.
   - Если не признаешься, мы вынуждены будем тебя отпустить. Прямо здесь. Сами спокойнечко выйдем, подождем у двери. Потом составим акт на убитого в пьяной драке. Нет не убитого, и не в драке. На подскользнувшегося на разлитом пиве и раскроившего себе башку об угол барной стойки обширявшегося наркомана. И никто не виноват будет. (Полицейский хитро подмигнул посетителям). Идет? Отвечай, подлец!!!
  -- Я...
  
  -- За что? Ведь добрая девка была.
   - За что, за что... Ширнуться надо было, вот за что. С монетой - полный голяк. А эта сучка башли не отдавала. Я ее только ударил. Не сильно вовсе. А она... возьми и грохнись затылком об стену, дурища.
  
   "Ая-я-яй. Вот так история. От прибил ее из-за горькой гадости в пластиковой трубочке. Из-за нескольких истертых, воняющих тысячами рук бумажек!" - возмутился Ниф-Ниф, интуитивно поняв смысл признания.
  
   - Так, ребята, дело ясное. Он сознался. Мы его забираем. Видите, все честно.
   Полицейские вывели парня, но вскоре один из них вернулся с белой дамской сумочкой в руках.
   - Смотрите, все так и есть. Её сумочка. Лежала в мусорном баке. Бармен, вам завтра надлежит явиться в полицейских участок. Дать свидетельские показания. В девять ноль-ноль. Попрошу не опаздывать.
  -- Дело ясное. Нам, барменам, с полицией....
   Пузан не договорил, осекся под взглядами посетителей. Полисмен заспешил на улицу, но в двери остановился, окинул зал испытующим взглядом и бросил невзначай:
  -- Кстати, никто не видел здесь маленькую свинку?
   Дружный гогот был ему ответом.
  -- Видели! Даже двух!
   Блюститель икнул и удалился. Посетители вскочили в третий раз, дружно ринулись к стойке, к которой их так упорно не пускали. Стали заказывать себе напитки покрепче, опрокидывать их разом, не прекращая бурного обсуждения происшествия.
   Под шумок и суматоху главный герой поимки покинул заведение, не испытывая ни гордости, ни удовлетворения, но, только, неистребимое чувство брезгливости к городской грязи.
  
   Исход
  
   Ниф-Ниф вновь приступил к поискам. После пережитых тревог и волнений слух его и обоняние обострились чрезвычайно. Звуковая и запаховая карта Города мгновенно сложилась в его голове, будто он прожил здесь всю жизнь. Цель - квартира Наф-Нафа, стала легко достижима.
   На этот раз кабанчик проник в дом через задний двор и подвал. Решив больше не принимать активных действий без Наф-Нафа, он примостился за кадкой с искусственной пальмой, что отмечала изгиб парадной лестницы.
   Ждать пришлось недолго. Швейцар распахнул парадную дверь, перед длинноногой хозяйкой йоркширского борова. За ней вышагивал сержант, тащивший на цепи братца Наф-Нафа. Учуяв запах дичины, братец угрюмо хрюкнул: "жди", покорно следуя за госпожой. Дабы не попадаться на глаза грозному полицейскому, Ниф-Ниф забился под лестницу, где затих, весь обратясь в слух, в надежде разобрать прощальный монолог сержанта.
   - Прививки... Анализы... Штраф вовремя... Строгий контроль... Короткий поводок... Ни в коем случае, мы в курсе всех дел... Кофе бы неплохо... Служба нелегка...
   Раздраженная путешествием в полицейский комиссариат, чтением протоколов, допросом, множеством собственноручных росписей в расписках "о получении на руки борова йоркширского карликового - одна особь (живая), ошейника компьютеризированного фирмы ИНТЕЛ - одна шт., серебряной бляхи-паспорта на имя свиньи "Наф-Наф" - одна шт. (прикреплен к ошейнику), очков линзовых фирмы Картье - одна шт. (без линз, особая модель для свиней)", равно как выслушиванием моралей, предупреждений, просветительских и гигиенических лекций, хозяйка просьбе "офицера" в кофе отказала, захлопнув перед носом представителя закона дверь.
   Блюститель не спеша спустился, постоял некоторое время в задумчивости, грязно выругался и решительным шагом вернулся к исполнению обязанностей.
   Скоро швейцар приглушил свет, оставив лишь несколько рассыпанных по парадной лестнице молочных капель ночников, сам удалился на улицу пропустить стаканчик - другой, перед уходом тщательно заперев парадную дверь.
   Случай был удобен и кабанчик незамедлительно им воспользовался, взлетел наверх к двери братца. У кошачьего лаза он прислушался: хозяйка, тоже выпив для успокоения, пришла в доброе расположение духа, хоть еще по инерции выговаривала своей любимой свинке всякую гадость:
   - Дикость еще никого никогда да добра не доводила. Я понимаю: "припасть к корням" и все такое. Но ты же воспитанное, интеллигентное существо! Чего я совершенно не понимаю - как с таким умом можно пойти на такое? Извини меня, толстячок, но сегодня ты будешь спать в своей корзинке в прихожей. И не вздумай проситься в мою комнату. В холодильник не лазь, я его запру. Лопай свой комбикорм. "Тебя не пустят к богу на обед, и про постель богини речи нет". Вроде так, если я ничего не путаю.
   - Ыхр-р! Хыр-хыр-хыры-хыры, Хр-хыр-хыры-хыры-хрю. Хыр-хыры, хрю-хрю-хрий, хр, хр, хр! - услышала в ответ хозяйка.
  -- Путаешь! Nec Deus hunc mensa, Dea nec dignata cubili est(32). "Буколики", Виргилий, часть IV, страница 63. - услышал Ниф-Ниф и про себя подумал: "Нашел когда в библиографии упражняться! Ботаник! Да и сучка тоже хороша морали читать".
  -- Не возражай и не перечь мне, постелька точно отменяется, минимум на две недели. А там, может тебе самому не захочется. Наказание должно быть неотвратимым, иначе оно теряет смысл... Что еще? Фрукты не брать, гулять только на цепочке. Ах да, я же купила тебе золотую цепочку, очень изящную... Сейчас... Нет не сейчас... Когда станешь послушненьким, мой толстощекий, мой мохнаткин. Ну, все! Для начала хватит. Я же не палач, все-таки, в отличие от некоторых. Ах ты мой... Ну, спи, спи. У сегодня тебя был тяжелый день".
   Слышны были ее нервические шаги взад-вперед, словно это бродил волк в клетке, звяканье хрусталя, бульканье жидкости, чирканье зажигалки. Сквозь щель заструился запах дорогих сигарет, а полоска света исчезла.
   Понюхав, послушав тишину, перешедшую в далекое размеренное дыхание с легким всхрапыванием, Ниф-Ниф толкнул никелированный лючок.
  -- Наф-Наф, ты спишь?
   - Не, не сплю. Чем это от тебя несет? Все ясно: вляпался в городскую сказку. А я такие истории только по Агате Кристи да по криминальной колонке знаю.
   - Да, вляпался. В городе куда ни сунься - вляпаешься. В городе для меня все сказка. По большому счету, Город для меня одна большая сказка. Только сказка эта ужасная.
  -- Где много мудрости, там много...
  -- Что с Нуф-Нуфом?
   - А-а... Ничего страшного. На карантине, в отдельной палате. Из-за него чуть не вышел дипломатический скандал. Но, благо, его опознали по компьютерной метке на ухе. Завтра отправят на его родную свинофабрику.
  -- Сам то как? Сильно досталось?
  -- В порядке. Все в полном порядке...
   - А...?
   Ниф-Ниф приблизился к братцу вплотную, сочувственно ткнулся в шею пятачком. Тот зарылся тупой мордочкой в кабанью щетину и тихо завыл:
   - Все пропало, прахом пошло. Ее признали незаконно ввезенной в страну. Нелегальной эмигранткой. Теперь ей грозит депортация на родину. Она сейчас одна в камере, рядом с этим скабрезным охламоном Нуф-Нуфом. Каково ей в тюрьме? Ей, привыкшей к королевским почестям и апартаментам.
   Моя жизнь рухнула. Не выходит ни с людьми, ни со свиньями. Все кончено, Ниф-Ниф.
   Кабанчик похлопал боровка по шее.
  -- Ничего, Ничего...
  -- Что?
  
   (32) - (лат.) Он не достоин с богом пировать
   И разделять с богинею кровать.
  
  
   - Ничего еще не потеряно, говорю. Бросишь эту тюрьму. Что ты тут забыл? Поедешь к ней в Таиланд, или еще куда. Не знаю. Мир велик. Разыщешь ее там. Если любишь, конечно. Ничего еще не потеряно...
   Йоркширец отстранился от братца.
   - Ты не понял, дикарь. Ты ничего не понял. Они не только на нее, они и на меня, на меня подняли руку. По предписанию комиссии по надзору за домашними животными ваш покорный слуга подлежит кастрации для обуздания буйного нрава.
  -- Вот и ты попал к психологу. Рвем отсюда! Чего ждать.
  -- Куда спешить? Festinatio tarda est(33).
  -- Мир велик. - повторил Ниф-Ниф.
   - Quisquis ubique habitat, Maxime, nusquam habitat(34). Куда я пойду? Все бросить. Вновь дикость, скитания. Ну, уж нет. Тебе легко, твой девиз: "Omnia mea mecum porto"(35), а у меня богатство, положение, недвижимость, бизнес.
   - По мне так лучше моя мошонка между ног, чем тугая мошна, набитая золотом. Решайся, завтра может быть поздно. Завтра тебе вжик! бараньими ножницами, и нет мужского достоинства. Тогда лежи себе, жирей, лопай апельсины. Жирей боров, жирей. Жри, чавкай, и больше ни о чем не думай, ничего не желай.
   - Кто знает, может так лучше. Кто знает, может в смерти желаний есть успокоение. Достаточно закрыть глаза и сказать себе: "Sapere aude"(36).
   Ниф-Ниф соболезнующе поглядел на братца, властно поддал пятачком под крутой бок, выталкивая на лестницу.
   - Я пришел к тебе за помощью, а спасать-то надо тебя.
   - Monum de tabula!(37) Кончили! Я обещал свести тебя с Нэф-Нэфом и я сделаю это. В нашей истории, в нашей ужасной сказке, как в классической пьесе, должны соблюдаться единство времени, места и действия. Пошли!
  -- Идем...
  
   Темнота и прохлада встретили их снаружи. Поросята долго бежали след в след, сбивая копытца, ударяясь о выступающие из земли железки, попадая в трещины асфальта. Братья молчали. Время их встречи подходило к концу. Серьезность момента, мысли о пережитом, неопределенность будущего не располагали к болтовне.
   Они забрались в странную часть города с редкими фонарями, пустынными, но стерильно чистыми улицами, где черные прямоугольники зданий за серыми заборами светились всего парой окон. Цоканье быстрых шажков, могло показаться бегом стайки молодых девушек, если бы легкие туфли на длинных каблуках были еще в моде, если бы рассыпались шутки и смех. Но только тишина отвечала им стаккато эха. Больше ничего.
   Наф-Наф остановился у крепко запертых мрачных ворот, для верности перекрытых шлагбаумом с красным кругом и белой надписью на нем.
  
  
   (33)- (лат.) Торопливость задерживает.
   (34) - (лат.) Кто всюду живет, Максим, тот нигде не живет.
   (35)- (лат.) Все свое ношу с собой.
   (36)- (лат.) Решись быть мудрым.
   (37)- (лат.) Довольно!
  
  -- П-О-Т-С.
   прочитал Ниф-Ниф. Наф-Наф невольно прыснул.
  -- Ты что, сделал обрезание?
  -- Не понял.
   - Читаешь справа налево.
   - Я вообще слова читать не умею. Только буквы. Какая мне разница, с какой стороны их читать.
  -- Ладно, проехали...
   Интеллектуал угрюмо указал на ворота. Найти и протиснуться в щель в заборе для них было парой пустяков. Ученый братец вывел к пустым клеткам во дворе. От клеток пахло кроликами, а еще больше кроличьим дерьмом. Ниф-Ниф втиснулся в первую попавшуюся вез всякого удовольствия. Толстобокий Наф-Наф с трудом отыскал себе клетку достойного размера, но уместился в ней не без труда, натужно кряхтя и посапывая.
   - Кулема! - съязвил Ниф-Ниф, непонятно что имея в виду: толи название проволочной клетки, отдаленно напоминающей ловушку с падающим запором, толи нескладного братца.
   Больше не было сказано ни слова, вылазку они производили в полной тишине, понимая друг друга без слов, но теперь кабанчик утратил всякое разумение и, посмотрев на братца, вопросительно мотнул головой. Тот скомандовал:
  -- Теперь ори громче.
  -- Ты с ума сошел.
  -- Делай, что говорят. Ори, будто не жрал три дня.
  -- Да я и после недели не визжу, и после двух.
   Наф-Наф безнадежно отвернулся, задрал морду горе и завизжал, как ошпаренный. Ниф-Ниф уловил в этом диком визге стенания мечущейся души, печаль напрасно прожитой жизни, всю тоску потери любви, даже интонации любовной песни осеннего гона - в минорных тонах. Братец посочувствовал братцу. Ему захотелось крикнуть: "Я с тобой, брат!". И Ниф-Ниф завизжал: тоскливо, протяжно. Из него вырвалась вся тоска городской жизни, вся безысходность существования в клетке, ужас самого страшного одиночества - одиночества на людях, самая непроходяшая усталость - усталость от суеты, впечатлений, тысяч и тысяч лиц - весь черный осадок Города, скопившийся в порах его вольной души, подобно табачному дегтю, осевшему в легких курильщика.
   Они визжали каждый о своем. Протяжно, ровно, на несбавляемых высоких нотах. Поросята могут визжать часами, сутками напролет. Особенно если дернуть поросенка за хвостик, тем самым, оскорбив в его самых лучших чувствах.
   На этот раз повизжать всласть им не удалось. Концерт был пресечен патрулем охраны, вышедшим посмотреть, кто там так истошно визжит на заднем дворе. Пока один успокаивал их, стуча дубинкой по клеткам, другой по рации докладывал кому-то невидимому.
   - Здесь кто-то забыл двух поросят. Что-что? (Охранник сделал знак напарнику, напоминающее движение, которым люди убавляют звук радио). Какой породы? А черт их разберет! Явно нелинейные. Что с ними сделается? Погода-то хорошая. Ах, приказ! Вот как ты заговорил. Ладно, приказ исполню, но это будет тебе дорого стоить. Пришли подкрепление.
   Внимательно прослушав переговоры охраны, Наф-Наф скомандовал: "Заткнись!" и замолчал.
  -- Ну, вот молодцы, ребята. А то ишь! - разорались! Порядок должен быть, здесь вам Учреждение. Никакого визга. Никакого шума. Наука, одно слово. Вам тут не у маминой сиськи. А представляешь, еслибы у наших баб было столько сисек. Не облапишь!
   Ниф-Ниф догадался, что последнее замечание к ним уже не относится.
   Охрана покурила, поболтала о погоде, о зарплате. Тем временем на подмогу прибыло подкрепление в лице еще двоих. Поспорив немного какой паре тащить увесистого йоркширца, какой - тощего кабанчика, охранники кинули жребий, приняли его кто с облегченным вздохом, кто с тихой бранью.
   Нещадно кроя нерадивое начальство, четверка поволокла клетки в темноту здания, в ртутный сумрак длинных коридоров, мимо закрытых дверей и открытых комнат вивариев. В одном из холлов Ниф-Ниф заметил клетку с Серым Волком. Тот тоже почуял знакомый запах и перекинулся с кабанчиком парой слов:
   - Привет Ниф-Ниф! Ну, вот и ты угодил в Каменный Дом. Все здесь будем.
  -- Ага! Попался я. Как кур в ощип, попался. А тебя за что?
   - Здешние говорят, что у нас - диких, другие рефлексы, не чета домашним. Вот и пришлось стать Волком Павлова. А вон там, в углу сама Собака Павлова. Правда, он - кобель, но ужасная сука. Все у них здесь перепутано.
   Пес Павлова, оказавшийся простой дворняжкой, мигом очнулся ото сна и грозно тявкнул:
  -- Молчи, волчина позорная.
  -- Но-но, порошу без амикошонства!
  -- Чё-чё?! Кто тут еще свинья! Я, что ль?
   Вечные враги из семейства псовых вздыбили щеткой шерсть, подняли верхние губы, сморщили складки на морде, предупреждающе обнажив острые белые зубы. Словно отражение друг друга, замерли они, сгорбленные, испускающие монотонный предупреждающий рык. Изредка они поводили носами принюхиваясь к содержимому проносимых клеток, причем собаку настораживал дикий запах кабана, а волка - лакомый дух домашней свиньи. Наф-Наф неожиданно почувствовал это утробное чувство, словно взгляд убийцы, остановившийся на жертве и невольно поежился в клетке. "Ну вот не хватало еще попасть inter canem et lupum(38)".
   Клетку с кабаном понесли дальше. Ниф-Ниф попрощался:
  -- Будь, Серый! Не пропадай.
   И услышал далекое:
  -- Постой! Как там на воле?
   Волчий вой, заглушаемый надрывным собачим лаем, потонул в гуле коридоров, разбившись об углы бетонных стен.
  -- Волк всегда был кретином. Потому и попался.
   прокомментировал Наф-Наф их диалог, в душе сердясь, что Волк не вспомнил его: "Ami cochon(39)... Очень похоже на истину. Определение "амикошонство" более всего подходит самому Волку, никогда никому не сказавшему "вы".
  
   (38)- (лат.) Между собакой и волком.
   (39) - (франц.) Друг-свинья.
   Их подняли на лифте на верхний этаж, запихнули в темную кладовку.
   - Ну вот, ребята, посидите в тепле до утра. Там выяснится, что за разгильдяй оставил вас мокнуть во дворе. А дождя-то и нет. Ха-ха! Желаем успешно порадеть науке, раз не справились на кухне. Ха-ха. Чур, уговор: цыц! Не орать... Иначе применим меры силового воздействия. За нами не заржавеет.
  
   Посмеиваясь, команда охранников убыла в направлении лифта, радуясь уж тому, что таскать больше нечего.
   Наф-Наф напряженно вслушивался в удаляющиеся шаги, а когда услышал шум спускающегося лифта, удовлетворенно мотнул головой. Не теряя время даром, просунул в ячею клетки лапу, отомкнул щеколду, выпал из узилища. Первым делом освободил братца, повлек его в утробу здания. По дороге ученый собрат сбивчиво поведал о Нэф-Нэфе:
   - Сам точно не знаю, но ходят слухи, будто бы Нэф-Нэф родился в Египте и долгое время пребывал там в роли Бога-Свиньи. Потом следы его затерялись. Я сверил хроники, ничего определенного не нашел. Возможно, не было никакого Египта. Это не суть важно. По крайней мере для тебя.
   Нэф-Нэф в день нашего приключения с Волком, околачивался где-то неподалеку. Но такой был мелкий, паршивый, такой задрипанный был, что я, в запарке, принял его за большую крысу, не обратив на экс-божество должного внимания.
   Теперь "египтянин" сделался большим ученым. У меня с ним старое знакомство. Мы с ним даже названные братья. Значит, и тебе побратим каким то боком. Ученейший Нэф-Нэф в курсе твоих проблем. Он вообще в курсе всего на свете.
  -- Когда ты успел все разболтать?
  -- Интернет, мой мальчик. Слышал о таком?
  -- А-а. Телефон, да?
  -- Что-то в этом роде. Вот и он, собственной персоной.
   Наф-Наф указал на приоткрытую дверь в лабораторию, залитую темным красным светом, посредине которой на большом столе лежало толстое, обрюзгшее существо. Большое, ухоженное, тщательно вымытое и дезинфицированное, потому, наверное, дурно пахнущее.
   На морде свиньи, почти лишенной признаков пола, даже не свиньи, а давно переросшего свой век подсвинка отражалось невероятное страдание. Временами слышался хрип, похожий на стон, свин бился в конвульсиях. Сердце его билось так сильно, что жир под шкурой ходил волнами. На абсолютно белой коже выступали огромные капли пота поверх растекающихся красных пятен.
   - Ты уверен, что он нам сможет помочь? Тоже мне, разлегся тут, что твой сфинктус египетский.
  -- Без сомнения поможет! Он всесилен... Нэф-Нэф, проснись!
  -- Я не сплю. Я все слышу. Кто здесь? Это ты, Наф-Наф.
  -- Да я. И со мной Ниф-Ниф.
  -- Лесной отшельник. Чтож, очень рад.
   Лабораторный свин присел на столе, извлек откуда-то сигарету, чиркнул зажигалкой, пустил дым глубоким выдохом. Покурив, утер пот со лба, встрепенулся, спрыгнул на пол. Подошел к лабораторному шкафчику, натянул белый халат.
   Весь вид его был одна сплошная усталость. Казалось, единственным желанием являлись полчаса сна. Но "египтянин" победил эту слабость, нацедил себе кружку крепкого кофе из кофейного аппарата, прикурил следующую сигарету. Силы прибавлялись на глазах, словно воля его перетекала в крепость мышц.
  -- Сейчас. Через минуту буду готов.
  -- Ничего, ничего. Время у нас пока есть.
   - Много работы. Ставим эксперимент с очень сильным вирусом. Иезуитски сложная задача. Не уверен, дотяну ли до конца серии опытов. Не хочу плакаться, но очень устал. Так что - покороче.
   Любопытный Ниф-Ниф начал издалека:
  -- Вы что, на себе опыты ставите?
   - Мы совместно участвуем в эксперименте. Научный персонал и я. Я нахожусь даже в более выгодной ситуации, поскольку отслеживаю результаты чувственными методами. Experimentum in proprio corpore vili(40).
   Людям кажется, что они главные, но я-то знаю больше. Можно сказать: на мне весь эксперимент. Experimentum cruces(41).
  -- Per crucem ad lucem(42), - вторил ему Наф-Наф.
   - Вы знаете латынь, дитя ferae naturae(43).
  -- Он не знает, но понимает все отлично. Звериное чутье.
  -- А я и сам могу за себя ответить. Особенно такому ученому. Ничего, я пойму и вашу мудреную речь. Не такое разбирали.
   - Ваша улыбка, молодой человек, здесь неуместна. Могу простить вашу иронию, только сделав скидку на ваше происхождение. Вам, как всем обитателям закрытых систем, свойственна ограниченность, отсутствие кругозора и, конечно, образования.
   Да будет вам известно, что по физиологическому строению ближе всего к человеку свинья, а вовсе не какая-то там шимпанзе. Температура тела, состав крови, склонность к ожирению и вредным привычкам, похотливость, умственные и рефлекторные реакции. Строение клеток. Даже вкус мяса.
   Поэтому experimenta frucifera(44), которые я ставлю над своей anima vilis(45) в широком понимании можно трактовать как эксперименты над людьми.
  -- А зачем Вам эти эксперименты? Я существо невежественное. Многого не разумею, особенно в Городе. Ради чего так мучиться?
  -- Да будет Вам известно, что разумное существо живет на свете не просто так. Оно обязано иметь в жизни высокий смысл. Но уверенно сказать, в чем смысл этот никто не может. Остается его искать... Scientia vinces(46).
  -- Вкалывая себе всякую гадость...
  -- Почему бы и нет? В том числе и так. У Природы множество загадок, в том числе и тайна жизни. Где ее еще искать, как не в живом организме. Возможно, предназначение Человека на Земле -
   (40)- (лат.) Эксперимент на собственном малоценном организме.
   (41)- (лат.) "Опыт креста" - решающий эксперимент.
   (42) - (лат.) Через крест к свету.
   (43) - (лат.) Дикой природы.
   (44)- (лат.) Плодотворные эксперименты.
   (45)- (лат.) "Малоценная жизнь" - подопытное животное.
   (46)- (лат.) Наукой победишь.
   постигнуть загадки Природы.
   - Воистину! - встрял Наф-Наф - Experimentum crucis еxperimenta lucifera est. Per crucem ad lucem. O, lux veritatis! Fiat lux!(47).
  -- А дальше? - продолжил упрямый Ниф-Ниф.
  -- Что дальше?
  -- Ну, когда узнаете все тайны. Что дальше-то делать будете?
  -- Когда узнаем, тогда все будет понятно.
  -- А-а, понятно...
   - Однако, время, молодые люди, время. Чем обязан?
  -- А мы не люди...
   Уставший от пикировки Наф-Наф заткнул братцу рот, пересказал историю Ниф-Нифа (в своем понимании), присовокупил к ней претензии Нуф-Нуфа. Заключил свой краткий доклад, сообщением, что, они, де, пришли за советом, а вовсе не для упражнений в острословии.
   - Опасения Нуф-Нуфа напрасны. С его-то здоровьем, с его данными чистой генетической линии породы, Нуф-Нуфа быстро изымут с фабрики быстрого мяса и переведут на экологический откорм. Человеку надоело есть абы что, теперь у него завелись деньжата, ему хочется за свои немалые деньги поесть по-человечески.
   Спрос рождает предложение. Фирмы день ото дня все более проявляют интерес к продажам дорогого мяса. Мясники гарантируют, что пятьдесят полновесных бумажек потребителя будут уплачены за фунт мяса, генетически не модифицированного выращенного без гормонов, искусственных ферментов, антибиотиков, пищевых добавок. Что свинку поили ключевой водой, кормили турнепсом без нитратов, фосфатов, нитритов и пестицидов, гарантируют подвижный и здоровый образ жизни пациента, отсутствие в его жизни стрессов, эмоциональных потрясений, выбрасывающих в кровь тяжелые и вредные вещества. Равно как безболезненную и, можно сказать, приятную смерть.
   За Нуф-Нуфа беспокоиться нечего, у этого впереди прекрасное будущее. А вот чего волнуется этот, молодой... Мда. Какая, с позволения сказать, "беда"? Не преувеличивает ли он опасность. Может, дадим ему голос?
  -- Присоединяюсь.
  -- Ну-с. Мы вас слушаем.
   Ниф-Ниф понял, что все бесполезно, что зря потревожил брата и этого "ученого". Но отступать было некуда, молчание могло быть истолковано превратно. Он начал:
  -- Жить в лесу стало невозможно.
  -- И это все?
  -- Трава, кора, корм всякий пахнут как-то иначе. Мертво. В воде привкус мыла и меди. Не прокормишься, потому что не наедаешься. На полях воровать у крестьян коренья стало опасно, да и бесполезно. Куснешь картофелину раз, и все... выплевывай. Похоже, еда у людей отравлена. Грибы по ночам светятся. Опасный, пугающий свет.
  
   (47) - (искаженная лат.) "опыт креста" (решающий эксперимент) есть опыты, озаренные светом.!!! Через крест к свету. О, свет истины! Да будет свет!
  
  -- Вероятно, это радиоактивность. Предполагалось, что услышу нечто подобное. Но не настолько плоско. Вам бы прийти сюда лет десять назад. Тогда, да. Тогда экологическая тема была на подъеме, а
  -- Природа - в упадке. Земля сочилась тяжелыми металлами и нефтью, поля нитратами и пестицидами, реки были сплошь отравлены и так далее.
   Сейчас все меняется. Меняется к лучшему. Рано или поздно люди вычистят собственное дерьмо, потому что первые в том заинтересованы. Воды отфильтруют, свалки уничтожат, отходы уберут, в полях и лугах сменят почвы, разведут новые полезные бактерии, которые довершат дело. Можете безбоязненно restitutio in integrum(48).
   Конечно, прежней дикости уже не будет. Но нужна ли она? Если да, зачем тогда все мои опыты? Чтобы исправлять ошибки природы, самого человека, вывести новую науку реконструкции и создания новых идеальных генов, а, затем, новых пород, бактерий, быстрорастущей и безвредной пищи. Всего-всего. Так, что ваши опасения совершенно беспочвенны. Относитесь к этому как к урагану, засухе, что там у вас еще есть, я не знаю.
  -- Беспочвенны? Не об экологии я пришел говорить. В задницу экологию. Это слово не нашенское, не лесное. Я о другом. Что Леса больше нет. Поняли?
   Рассыпался, сгорел мой травяной домик. Ныне я не пробираюсь звериными тропками - иду прямыми просеками вдоль ровных рядов посадок с пронумерованными деревьями. Прячусь в перегороженных изгородями оврагах, пью воду не из рек - из дренажных каналов. Еду привозят с фермы, соль и все прочие. Кормушки для "поддержания популяции".
   Над едой вышки. Не знаешь лесничий-надзиратель там или охотник с ружьем. Нас всех метят, нас планово расселяют, планово отстреливают. Нас заставляют планово размножаться. Заставляют!!! Лес больше походит на город, чем сам Город. В нем все теперь исчислено.
  -- Ну и что? Что в этом страшного? Какая, с позволения сказать, трагедия?
   - Вот уж действительно sus Minervam docet - блеснул эрудицией Наф-Наф. - О! Donum exitale Minervae. Dictum - Nolite mittere margaritas ante porcos(49).
  -- Наф-Наф, оставь латынь в покое! Обойдемся без argumentum ad ignorantiam(50).
   - Значит, вам не понять. Природа, и я, ее неотъемная часть, она конечно, негармонична. Но Природа самая естественная вещь на свете. Она сама творит законы. Она во всем.
   Стремясь навязать ей свои, вымышленные, придуманные, рассчитанные правила, или уйти от нее в космические или компьютерные пространства, вы убиваете природу в себе. Беда не в Сером Волке, не в охотнике Пих-Пахе, не в ядах, в свалках, радиации.
   (48) - (лат.) Возвращение в первоначальное состояние.
   (49)- (лат.)..."свинья, Минерву поучающая"! О! Пагубный дар Минервы. Сказано - не мечите бисер перед свиньями.
   (50)- (лат.) Аргумент к невежеству, т.е. к заведомо неизвестным для собеседника фактам.
   Вся беда в трусости. В вашей трусости, в страхе перед всем на свете. Трусость - источник всех бед! Трусость загнала людей в города-убежища. Трусость стремится навязать свои законы, тому, кто их принимать не хочет. Раньше мы маялись с бедами тела, нынче они отлетают, что твоя шелуха. Цивилизация победила "дикость". Что жило естественно и органично, пусть очень трудно, теперь живет вынужденно. Живет согласно чужой воле, решающей, кому жить, кому нет.
  -- Fuga mortis(51)? - шепнул ученый на ухо Наф-Нафу.
  -- Скорей horror vitae(52), - уточнил тот.
   Обладая прекрасным слухом, Ниф-Ниф все слышал.
  -- И о том, и о другом. Обо всем сразу. Не могу объяснить, не умею.
  -- Страх реальности?
  -- Что вы меня путаете. Трусость, она и есть трусость. Трус всего боится.
  -- Позвольте, я ставлю над собой смертельно опасный эксперимент...
  -- Хотите бояться чего-то конкретного? Видеть в лицо. Я, может, пугливей вашего буду, может, ветка хрустнет - задам стрекача. Но я не боюсь жить в Лесу. Только леса все меньше и меньше.
   В том ли дело, что Лес стал парком? В ином дело: Парк, по сути своей, большой газон, который, при желании, можно заменить пластиковой травой с чучелами животных. Все будет красиво, но не будет естества жизни. Не будет свободы.
   Свободы, на которой вы все в городе помешаны. Свобода только тогда свобода, когда естественна, не определена в границах. Естественна как дыхание, как счастье, как жизнь. Если задаться вопросом: "Свободен ли я? Счастлив ли? Жив ли я?", то это значит, что уже имеешь в том нужду. Это как голод, жажда, нехватка воздуха. Вместо естественной свободы вы из трусости изобретаете себе искусственную, удобную, комфортную свободу, вроде "свободы духа" или еще чего похлеще. В этом вы верны себе - в самоубийстве внутри себя естества Жизни. После этого ни одна еда не будет вкусной, вода не утолит жажду, никаким горным или морским воздухом не надышишься. Я ясно высказался?
  -- Вполне, - кивнул Наф-Наф.
   - Яснее некуда. Если бы вы знали, молодой человек, как я устал от этих пустых, бессмысленных разговоров. Они просто меня достали. Про всю это насилие над Природой, что, де, "Природа отомстит", все эти мечтатели Optat aprum aut fulvum descendenre monte leonem(53).
   Прошу прощения за латынь. Ad rem(54) не относится.
   А делать-то что? Иначе как? Не делать ведь тоже нельзя. Выйдет еще хуже. Я знаю, что лично мне делать: делать свое дело, и пусть каждый поступает так же. Кому надо усмирять бунты, пусть усмиряет. В том числе и бунты Природы. Ничего, справимся. Я буду заниматься своей наукой, nam sine doctrina vita est guasi mortis imago(55)
   (51)- (лат.) Страх смерти.
   (52)- (лат.) Боязнь жизни.
   (53)- (лат.) Мечтает, чтобы с гор спустился кабан или рыжий лев.
   (54) - (лат.) К делу.
   (55) - (лат.) Ибо без науки жизнь как бы подобие смерти.
  
  
  
  -- Природа не может отомстить. Сказать так, все равно, что пить горькую каждый день, и говорить: "Моя печень мне отомстит". Ваша печень что - самоубийца? Нет, самоубийца пьющий без меры. Кому сегодняшний кайф милей завтрашней жизни, тем более, что завтра ждет тяжелое похмелье. Когда болит голова, кому она мстит?
  -- Он у тебя даосист или это от природы?
  
   Наф-Наф, меж тем, виновато потупил взор, выражавший только одно: "я не виноват, что Ниф-Ниф брат мне. Так получилось". Египтянин ждал ответа. Ниф-Ниф посмотрел на одного, на другого, втянул воздух обеими ноздрями и выдал напоследок:
  
  -- Ладно, я продолжу. Я скажу вам, "человек немолодой" со странным именем Нэф-Нэф, оскорбляющим меня прозвищем "молодой человек". Я - не человек. Я кабан по имени Ниф-Ниф. И, пока жив, буду жить кабаном. И никто меня не остановит. Пока я жив - Природа не умрет. Хоть пришлите армию охотников, хоть рассыпьте всюду отравленные приманки. Я не объявляю вам войны, нет у меня и мысли о мести, но и пощады теперь от меня не ждите. Прощайте, братья мои в пятачке. Не поминайте лихом.
  -- Постой, братец!
  -- Не надо! Vitamque sub divo et trepidis agat In rebus. Fortes fortuna adjuvat(56).
  
   Ниф-Ниф повернулся, пошел прочь из смердящих смертью комнат, от мертвящих бетонных переходов, бесконечных коридоров, никуда не ведущих, значит ведущих в Никуда.
   Вышел на воздух, вдохнул его всем телом, почувствовал, как крепнут ноги и нарастают копыта, как щетина, словно весенняя трава, прорастает сквозь плотнеющую шкуру. Как прорезаются под набухшими губами кривые клыки, удлиняется морда, раздвигается хребет, зреет над загривком калкан. В животе урчало, неутолимый голод скручивал желудок в жгут. Хотелось грубо зарыться мордой в желудевую кучу и сытно, по-свински чавкать, набивая ненасытную утробу. Дико хотелось жрать, значит - хотелось жить.
   С разбегу ударил, сорвал с петель ворота, вышел вон на Улицу. Города больше не замечал.
   Кабан повел носом, уловил далекий запах прелых листьев и свежей травы, услышал рев маралов, стук рогов на лесных турнирах, шелест над заводью темно-зеленого, твердого, вечно шепчущегося тростника и нежного, сладковатого рогозника, хлюпанье тины в болоте, хлопки рвущихся из ее недр газовых пузырей. Щебет птиц, тихий рев волчьей погони, легкие прыжки зайцев, их призывную барабанную дробь. Услышал писк молодых кабанят, осторожный ровный бег кабаних, толкотню секачей, истово роющих землю, набирающих вес к осеннему гону.
   Теперь он войдет в эту жизнь, простившись с глупой и опасной сказкой, поборется в ристалищах, заведет гарем, порезвиться с самками, потыкается носом в свое полосатое пушистое потомство. Станет грозой окрестных ферм,
   56 (лат) Пусть он живет под открытым небом среди опасностей. Смелым помогает судьба.
   испортит множество буртов несъедобной для лесного зверя нитратной картошки. Будет раскалывать нежную скорлупу птичьих яиц, подкарауливать мелкую дичь, пожирать падаль, нисколько не опасаясь за свой желудок. Будет хорониться в оврагах, каналах, дренажных протоках, устраивать травяные гнезда, коротать жару, лежа в прохладной болотной жиже. Спать, когда смыкаются веки, есть, когда голоден, бегать, когда тело требует движения и отдыхать притомившись.
   Он будет жить. И когда-нибудь умрет. Но не раньше, чем придет отмеренный Природой срок. Бывший поросенок Ниф-Ниф. Кабан.
  
  
  
  
   84
  
  
  
  
  
   84
  
  
  
  

Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"