Аннотация: Глава, в которой герцог играет в герильеро, а герильерос, в свою очередь, получают опасный груз
Глава 9
Перед самым уходом в Старый Замок Филипп разыскал певца. Тот развлекал в одной из малых зал немногочисленную свиту Дамы Грас. Женщины жались друг к другу и к камину, и напоминали кучку выживших после кораблекрушения. Из всех песен, что мог он спеть накануне отъезда их отряда, Леонардо выбрал "Эльфийскую прощальную".
Рассвет давно покрыла плесень,
И память умерла.
И на устах, где жили песни,
Теперь роса взошла.
Уносит ветер на свободу
Прах отгоревших слов,
Потомок дивного народа,
Где дом твой, где - любовь?
В голосе певца длинно, надрывно звучала тоска. Филипп помнил, как пел ее Эрванн: тихим, монотонным голосом; пел, будто рассказывал о чем-то, но ни к кому не обращался. Больше всего это было похоже на колыбельную. Кому-то из менестрелей пришла мысль перевести песню на флорийский. Вышло не очень - но переводить с эльфийского вообще дело неблагодарное.
Но где-то город золотой
Нас чутко ждет, укрытый мглой.
Когда-нибудь наши дети
Вернутся домой.
Герцог вытянул за цепочку невесомый серебряный лист, покачал на ладони. послушал с минуту, потом кивнул певцу и спустился во двор. Теперь ему все время приходилось недовольно, как мух, отгонять солдат, что упрямо холили следом.
Ветер сменился; прежде, хоть было и холодно, в воздухе веяло нежным воспоминанием о нагретой земле и летних травах; теперь же он пахнул снегом, хоть запах такой и неоткуда нести: в Гасторне снег еще не начался, а в Лиранде его сроду не бывало. Впору подумать, что ветер дует прямо из Остланда...
- В прошлый раз ты дождался от меня только неблагодарности, - сказал Филипп и протянул певцу несколько золотых монет.
- И ты полагаешь, твоя Светлость, что неблагодарность станет лучше, если позолотить ее?
- Нет, - покладисто сказал герцог. - Но возьми это хотя бы как жалование. Зимой тут бывает туго, уж я-то знаю.
- Захотелось себе ручного певца?
Иерархию семей Филипп знал. Если бард давал клятву его советнику, значит, служит и герцогу тоже...
- Я ему не служу! - вскинулся Леонардо. - Мне придется поменьше болтать в кабаках, вот и все!
- Полезная привычка, - кивнул Филипп. Певец вздохнул и протянул руку за деньгами.
- Скажи мне, почему ты это сделал? Почему решил предупредить? Если даже золота моего не хотел?
Бард поглядел на него оценивающе - по глазам видно было, что он судит Филиппа, но суждения было не прочитать.
- Ты бы убил меня, - сказал он.
Филипп помотал головой:
- Нет.
- Так ведь опасности нет - с этой клятвой. А была бы опасность - убил бы, и не поглядел бы на гес.
Герцог молчал.
- Вот поэтому.
- ?
- Уж свою хозяйку я везде узнаю, - непонятно сказал певец.
Он пошатнулся и неловко сел на ступеньки прямо там, где стоял; Филипп понял, что он уже хорошо пьян. Бард дернул струны:
- Я узнаю любовь везде,
И в хижине нищего, и в золотых шелках,
И на поле боя, и в мирных зеленых полях,
Пусть лишь мимо пройдет, пусть отблеском в зеркалах,
Я узнаю...
Филипп стоял молча, позабавленный и обескураженный. Сказал в конце концов:
- Об этом тебе тоже не стоит болтать в кабаках.
- Ну, Пиппо!
Волосы слиплись от пота, лезут в глаза. А смахнуть некогда. Уклониться от выпада - шаг в сторону - отбить... Филипп закусывает губу, едва удерживая палаш - рука немеет. Оружие странное, непривычное, но рукоятка удобнее прочих... В старом поддоспешнике легче двигаться. И Гуго все-таки старше и шире в два раза. Пляшет холодная убитая земля под ногами, пляшет сталь со склизким, беспощадным звуком. Гуго метит в лицо, подставить лезвие... А, Всадник! Брякается коленом о землю - по бедру смазали, больно, как в бою... Сам виноват, забыл ногу убрать.
Вскочить. Дядя, кажется, смеется - пот заливает лицо, и так легко на месте этой тяжелой туши представить отца. Бьет слева, на внешнюю защиту... не выйдет! Уклониться, убрать руку - еще один раз по запястью, и в Ущелье можно не ехать. Ладно. Сейчас. Ложный выпад в голову - присесть - поднырнуть... Челюсть немеет, он отлетает на несколько шагов. Еле удерживается на ногах. По лицу теперь течет кровь, смешиваясь с потом.
- Пиппо, - с укором говорит дядя.
Филипп втягивает носом кровь пополам с ледяным воздухом. Вдыхает и кидается прямо с того места, куда отлетел - со всей силы, прямым выпадом - по ребрам. Так-то...
Ночь спустилась, как занавес, миг - и ничего не видно.
- Знаю, знаю, - сказал Филипп, когда они с Гуго стояли у бочки с водой. На поверхности подрагивали куски льда. - В бою меня уже три раза убили...
Гуго тоже отыскали палаш, из старых запасов. Немного другой формы, с дражанским узором на клинке. Но и этот был унаследован от либертадорес.
- Такой штукой хорошо драться с коня, - сказал Гуго, опуская черпак обратно в воду. - Да... славно же будет, если местальцы выедут нам навстречу при всей амуниции...
- Зачем им это? - пожал плечами Филипп. - Не Рампар штурмовать едут...
- Ну-ка, давай, возьми рапиру. И нож во вторую руку, а то болтается, деть тебе ее некуда...
- Так темно уже, - с надеждой сказал герцог. - Да и вы б, дядя, силы поберегли. На личном фронте пригодятся...
- Да что такое с вами? - Гуго злился смешно, как мальчишка, которого дразнят невестой. - Ну, пошли. Или - дыхалки не хватит?
Иногда очень просто было вообразить на его месте отца.
Умбрио не показывался на глаза весь день. Когда Гуго наконец утомился и ушел с площадки, снять поддоспешник герцогу помог не он, а Жосс Дюрок. Филипп наверняка знал, где чезарец: снова забрался на самый верх.
Старый замок, где размещался основной гарнизон, называли когда-то "жемчужиной флорийских укреплений". Его постоянно надстраивали и перестраивали - так ребенок носит и носит песок к стенам своей крепости, бесконечно их утолщая. Линия укреплений продлевалась, пока не достигла в конце концов на западе крутого и неприютного берега Анчо. Хуже было на востоке. Там начинались холмы, и к сторожевым башням вплотную поступал лес, давний союзник либертадорес. Ров углубили, как смогли, но Восточные укрепления оставались самым слабым местом. Впрочем, говорили, что в теперешнем виде Предел может взять только армия.
Армией они и заявились в прошлый раз...
Умбрио поднялся на башню, от людей подальше, вглядывался в темноту меж двух зубцов. Молчал, дышал невесомыми клубочками пара.
Филипп накинул на неподвижные плечи свою куртку :
- Здесь холодно, caro, подхватишь смерть...
Тот не обернулся.
- Пошел бы спать. С утра выходим...
Южанин кивнул.
- Всадник его знает, что с этим... магическим покровом... Что бы ни было - держись ко мне поближе, а лучше - к Дюроку или Рено...
- ...вперед не высовывайся и героя не изображай, - кивнул Умбрио. - Это я уже слышал...
- Ну, хватит, - вздохнул Филипп. - Что?
Он прислонился спиной к холодным камням, пытаясь не смотреть вниз. Здесь был слишком свежий, слишком густой воздух; от него тошнило. И небо сверху давило бесконечностью.
- Позвольте мне самому решать свои дела, мессир.
Ну вот. Он так и знал, что дело в певце. Пришел неоткуда, разворошил душу... Когда-то Умбрио пытался рассказывать о Каза Монтефьоре. Каждое слово - через паузу, каждый шаг - с колодкой на ноге. Филипп слушал, закусив губу; многое бы он отдал, чтоб суметь протянуть ему руку, помочь продраться через жалящий кустарник воспоминаний. Потом понял - единственное, что можно сделать - увести от кустарника подальше.
- Ты в моем замке, - сказал Филипп. - Под моей крышей. Мне и отвечать за тех, кого я сюда впустил.
- Это я тоже от кого-то слышал, - тихо сказал Умбрио.
И манера эта - рубить фразы. И как легко ему стало говорить "мой замок". Но сказать Филиппу, что он становится похож на отца - себе дороже.
Умбрио обернулся наконец.
Герцог стоял расхристанный, в одной "тренировочной" рубахе с открытым воротом. Тут и там красовались темные прорехи.
- Пойдемте отсюда, - спохватился Умбрио. - Здесь ветер.
Филипп не двинулся. Он глубоко засунул руки в карманы и с головой, втянутой в плечи, напоминал странную тощую птицу.
- Там слишком людно.
Он откашлялся и добавил:
- Я просто не хотел, чтоб тебе лишний раз об этом напоминали.
- Я знаю, вы хотели меня защитить, - хрипло сказал Умбрио. Это он знал всегда; это позволило ему выжить. Он настолько привык к чувству защищенности, привык не смотреть себе за спину. И поэтому теперь так хотелось поверить в могильный камень - с его именем рядом с именами отца и братьев. - Я знаю, но я не хочу быть трусом, мессир.
- Ты и близко не трус, - покачал головой Филипп. - Это я боюсь.
И он не знал, чего страшится больше. Того ли, что не сможет защитить мальчика - или того, что Умбрио обойдется без его защиты.
- У вас здесь достаточно поводов для страха, мессир. А это...
- А это - не мое дело? - со злостью спросил герцог. - Ты на себя посмотри, чезарец. Вот это ты за свое дело заработал?
Он протянул руку к щеке Умбрио, той, что со шрамом. Минуту мальчик стоял неподвижно, сверля его темными глазами. Потом чуть повернул голову и вжался щекой в холодную ладонь Филиппа. И тут же вывернулся, устыдившись. Снизу до них доносились четкие, словно прихваченные льдом, голоса стражников; нестройное пение солдат внизу у костра.
- Вы слишком сильно боитесь, - сказал южанин угрюмо.
Он теребил концы шейного платка. В Рампаре такие платки не носили: что еще за мода. Но Умбрио цеплялся за эту моду, как погорелец цепляется за остатки пожитков. Длинные волосы - а здесь стриглись "под горшок"; привычка называть Филиппа на "вы", оставшаяся с давнего времени, когда мальчик путался в чужих местоимениях - и не отучишь теперь...
- Этот певец... Мало ли зачем он пришел. Есть... столько разных способов, вы же читали, знаете. Заманил вас в катакомбы... никто бы и не услышал.
- Боги Круга. Я-то ему зачем сдался? Это тебя он...
- Он мог прийти откуда угодно. От кого угодно.
- Хватит. Он дал тебе клятву, он нам не навредит.
- Mamma mia, - Умбрио с досадой ударил ладонью по камню. - Я ведь не об этом говорю, мессир!
Он ведь убедил себя, что сможет стать дельным советником, разглядеть опасность там, куда близорукие глаза его сеньора и не взглянут. Глупец.
- Я знал, что так и будет, - он облизал губы. - Вы герцог теперь. Все изменилось, а мы... Я не хочу становиться вашей слабостью, мессир.
У герцога дернулся кадык. Он пожевал губами, как старик, и выговорил:
- Боги, глупость-то какая... Я же без тебя, - он осекся.
Умбрио ждал продолжения, но слышал только длящуюся и длящуюся паузу.
- Не стой здесь долго, - выговорил Филипп. - Ночь холодная.
Умбрио слышал, как прогрохотали его шаги вниз по лестнице.
Филипп спустился с башни, быстро переоделся, полюбовался на свой нос, побагровевший и распухший после драки с Гуго. Все легче изображать герильеро... Спать он не собирался - знал, что все равно не сможет. В Старом замке всегда царила суета: возвращались дозорные, готовились к отходу их сменщики, меняли лошадей... Темный холодный воздух был напоен предчувствием скорого отъезда - того, которое заставляет сердце радостно замирать. И даже зная, что они не поедут дальше Собачьего ущелья - а если и поедут, то в седле позади Всадника - и даже после размолвки с Умбрио он не мог унять неясную счастливую тревогу.
Половина гарнизона уже спала в большой общей зале, где эхо подхватывало храп и сонное бормотание. Остальные же оставались во дворе, у огня. Передавали по кругу мех с разбавленным вином, травили сальные истории, сторожили темноту.
Филипп подошел к одному из костров, устроился рядом с младшим Дюроком. Дождался конца запутанной истории про оборотней; а потом - обязательного в таких случаях:
- Рассказали б вы что-нибудь, мессир.
- Оставь ты Его Светлость в покое, - одернул Колен Кривой. Это он часто говорил Умбрио, что ему повезло - вон как по лицу шарахнули, чудо просто, что без глаза не остался. - Только герцогу и дела, что тебе сказки рассказывать...
"Трави им свои истории, - говорил Лучо, - и они тебя полюбят. Как жоглара на празднике. А нужно, чтоб они тебя уважали. Ты, может, дитя Ожема - но прежде ты мой сын". Однако Филипп не мог удержаться, когда видел из глаза - всегда голодные до истории, когда то, что он вычитывал в книгах, вдруг обретало голос - его собственный - и события, и имена с бумаги выходили в мир, становились важны не только ему. Пусть на короткое время, пусть только для того, чтоб отвлечь от страха тех, кто сидел вокруг.
- Ну отчего же, - сказал Филипп. Он собрался уж поведать что-нибудь из только прочитанного - про светящийся крест на храме Доброй Матери, который не горит с тех пор, как Остланд захватил княжество, про разругавшихся князей, про молодого князя Стацинского, так неудачно съездившего на охоту.
- А про битву на Дальнем пределе расскажите, - сказал вдруг здоровый детина, сидящий напротив. Новенький - пришел с осенним призывом. На него шикнули. О той битве немало говорили между собой, и никогда - с герцогом. Ни с покойным, ни с нынешним. У Филиппа от напоминания заныл левый бок, он привычно прижал к нему локоть, и сказал, глядя в огонь:
- Хорошо.
Тревога и предвкушение, потрескивающие в воздухе, как близкая гроза - может быть, из-за них Филипп решил теперь говорить. То ли хотелось ему вызвать призрак отца, то ли, наоборот, рассказывать стало легче оттого, что за плечом никто не стоит и не поправит.
- Только история эта магическая, я в ней ничего не понимаю, и вы не поймете. И не пугайтесь, когда дослушаете - ваш герцог и сам напуган...
Умбрио пришел наконец. Филиппову куртку он благоразумно сменил на теплый плащ. Кривой Колен подвинулся, освобождая для него место.
- Так вот... Вы помните отцовского советника, Эрванна?
Они покивали, без охоты.
- Эрванн верно служил моему отцу, и погиб за наших людей, хотя мог вообще с людьми дела не иметь. Пусть он найдет приют и покой в Серебряной роще.
Умбрио поежился под плащом. Он помнил, как вез Филиппа домой, помнил тяжесть смерти на своих руках, и как отчаяние сдавило горло, мешая даже молиться. Теперь он думал суеверно, с досадой: зачем герцогу рассказывать об этом сейчас? После боя - не мог?
Люди правы, они с Филиппом обречены, им нельзя делить ложе. Умбрио понял это давно, когда они только познали ту крайнюю степень доверия, которая одна и оправдывает все, когда лежали, сплетясь телами, как деревья иногда сцепляются ветвями, так что разделить их можно только топором. Теперь он знал, что под доспехами - беззащитная плоть, Тело своего сеньора он помнил наошупь, и чувствовал его острее, чем, может быть, сам Филипп. И как с этим в бой?
- Сам я не помню почти ничего, - говорил герцог - не солдатам, не Умбрио, а самому себе. - Я помню, как они ринулись на нас, едва мы поъехали к лесу... и это был не лесной отряд. Их было много, и они были организованы. Я помню, как мы пытались отстоять мост, а потом кто-то меня ранил.
Не "кто-то". Филипп и сейчас, закрыв глаза, мог четко увидеть его - злые глаза, красная повязка на смоляных волосах, кожаный жилет. Но этим он делиться не собирался.
Никто не знал, что так будет. Никто не ожидал тогда, что лес, умеренно опасный, но все же - такой знакомый, лес, который он привык считать своим - ощетинится оружием. Ринется на них.
Будто ожили легенды, которыми наследника пичкали у костра, будто воскресли когда еще полегшие либертадорес. Их были сотни и сотни, и все - под кровавыми штандартами Да Косты.
Своих врагов местальцы гнали весело, как гонят оленя. "Хорошая охота", - сказал бы отец. Звук спускаемой тетивы тоже был знаком, только лая собак не хватало. Филипп всегда ненавидел охоту, и был прав.
Филипп помнил мост - ему удалось развернуть коня. Надо было дать другим уйти, а меч застрял в ножнах. Вокруг было мокро, красно, жарко. Вокруг убивали. Что-то ударило его в плечо - вышло обидно, будто неожиданная затрещина.
Уходить было нельзя; нельзя, пока все не скроются за стенами. Умбрио куда-то исчез, под ногами был мост, залитый кровью; старый короткий мост, который не заслуживал того, чтобы на нем умирать.
Филипп замолчал на минуту, отколупывая кусочки коры с бревна, на котором сидел. У костра царило то настороженное молчание, которое всегда сопровождает страшные истории, рассказывают ли их детям или бойцам.
Сейчас, позволив себе по-настоящему вспомнить, он удивился, как ясно видит тот бой - но видит не прямо, а будто в зеркале, чужими глазами. И не мог понять, где в той внезапно овладевшей им храбрости свое, а где - отцовское. Может быть, от него там ничего и не было, и весь жар его и воля к сражению - все одолжено отцом, и теперь не расплатиться.
Другим человеком он после Дальнего не стал - а ведь таким мог быть тайный расчет Лучо, что сила и умения, отданные Филиппу, зацепятся каким-то образом, пристанут к сыну, и не уйдут с завершением ритуала. Что ж, еще одна обманутая надежда...
- Мой верный Умбрио довез меня до замка, - продолжил герцог, -. Но лекарь ничего не мог сделать, он сказал, что рана смертельна. Честно говоря, по ощущениям она такой и была. Отец позвал Эрванна и спросил, можно ли меня вылечить. Эльф сказал ему, что есть лишь одно средство: когда человек стоит на границе смерти, душа его цепляется за оружие, нанесшее рану. Нужно найти того врага, убить его и сломать оружие, и тогда жизнь вернется обратно в тело. Беда в том, что идти за своей жизнью может только сам раненый...
Кто-то из сидящих громко присвистнул.
- Эльфам это все равно... им вообще полагается быть бессмертными. Они могут отогнать Всадника на время, если нужно. А вот люди... Но мне повезло. Я ничего не смыслю в эльфийской магии, но знаю, что отец уговорил Эрванна провести обряд. Он поделился со мной своей силой и умением, а сам слег... И только благодаря Его светлости я смог подняться и продолжить бой...
- Гуго! Дядя! Уводите своих, хватит!
Он обернулся на крик - и отшатнулся.
- П-пиппо? - побледнел. - Но ты же...
- Уходите в замок! Надо дождаться Бастидов! Лилий! Здесь все кончено, уходите!
немного пришел в себя:
- Приказ герцога - держать!
- Приказ герцога - долго жить!
Гуго за лязгом оружия, за грохотом тарана меня не услышал. Отвернулся, крикнул что-то лучникам.
Бог ты мой, он думал, ему хватит папашиной смерти, чтобы они признали его герцогом. Думал, хватит его меча.
- Гуго! - дядя возвышался надо Филиппом, мощная плотная туша.. - Уводите войско! Я вам приказываю!
Мне это кажется разумным решением, - сказал эльф. Гуго спрыгнул к ним:
- Если мы потеряем укрепления...
- Если мы потеряем людей, будет хуже. Замок они не возьмут. Я... мы останемся. Прикроем.
Внизу трещало - двери оставались считанные секунды.
- Не хватит ли подвигов на один день? - спросил Гуго. Филиппу почудилось в его голосе уважение.
Эльф положил ему руку на плечо. Эрванн знал, что нужно сделать. Он ждал - как взрослые ждут терпеливо, когда ребенок закончит капризничать и сделает то, что должно. Пойдет спать или на урок. Потому что, сколько бы тот ни капризничал, он понимает, что изменить ничего не сможет.
Филипп помнил его. Красная повязка, кожаный жилет. Нужно было убить его. Сломать его оружие.
Войско потянулось к замку. Дверь подавалась; ругательства за стеной стали торжествующими. Филиппа тошнило. Сильней, чем на охоте.
- Вспомни Корвальу, - тихо сказал эльф.
Эрванн, похоже, тоже перенервничал. Это Лучо сражался при Корвальу...
Он вспомнил.
Страшно - и горячо, азартно; остро чувствуешь свою жизнь, свою силу, это так хорошо - рубить направо и налево, собственно, для этого ты и был создан... И лучше всего - ощущение абсолютной своей правоты.
Дверь взорвалась, разбрызгивая осколки дерева.
- За Флорию! - он не узнал собственного голоса. - Король и де Рампар! За Флорию!
- Король и де Рампар! - взвыли за спиной.
Герцог обжег язык, глотнув горячего цикория, и ночь вокруг раскрылась, разбухла, снова стала реальной.
- И вот так, - закончил он, - я смог сломать оружие того... врага и вернуть себе жизнь. А если попутно зацепил еще кого-то... ну так это был не я, а ваш герцог Лучо.
Вокруг загоготали, но без особого веселья. Глухая ночь опустилась на них, гася смешки, съедая шум. Умбрио был уверен - не ему одному показалось, как за спиной простучали неслышные копыта; как волос коснулось земляное, хриплое дыхание Тихого Всадника.
Наконец разошлись спать, молчаливо согласившись, что хватит на этот вечер историй. Некоторые бросали на герцога настороженные, почти суеверные взгляды. Умбрио не понимал, зачем Филиппу это понадобилось. Они ведь уважали его - кто бы не стал после такого уважать. А теперь решат, что и Дальний предел - подвиг не его, отца. Что Пиппо без Лучо - лишь марионетка с оборванными ниточками.
Или же... они будут думать, что глазами сына на них смотрит Лучо, командует ими Лучо; что волшебным образом старый герцог по-прежнему с ними.
По вырубленной в стене лестнице он поднялся на второй этаж - туда, где ночевали те, кому ранг не позволял спать вповалку внизу. Замок вздыхал и поскрипывал, побрякивал - его защитники, погибшие сотни лет назад, тоже хотели участвовать в общем деле. Умбрио знал, что герцог не спит. Связывающая их нить будто сделалась видимой и искрила, передавая южанину тревогу его сеньора. Тихо, смешивая шаги с поступью призраков, он вошел в спальню Филиппа. Тот не стал задавать вопросов, просто протянул руку, и Умбрио забрался на постель рядом с ним. Раздеваться на ночь Филипп не стал, только сбросил плащ.
- Видишь, - сказал он, привлекая южанина к себе, - я тоже покойник.
- То-то я смотрю, Ваша светлость, - сказал Умбрио скорбно. - В последнее время как ко мне ни придете - ну точно мертвец.
Филипп фыркнул.
- Все вы, южане, бесстыдники.
- Все как есть, - сказал Умбрио. Ему представлялся Каза Монтефьоре - выжженный и пустой. Мертвые не прощают долгов, но ждать могут долго. А его герцог - вот, рядом, и живой, что бы ни говорил, с распухшим носом, пахнет потом, кровью и скошенной травой.
Филипп притянул его ближе. Вспомнил этот его жест - когда мальчик вжался щекой в его ладонь. Он не раз так делал, будто верил, что рука Филиппа может сгладить шрам. Он так же беззащитен против герцога, как и тот - против него.
Сквозь деревья лился бледный, спокойный солнечный свет. Все вокруг было спокойно: свалявшиеся после дождя опавшие листья, журчащий неподалеку родник, голые деревья, время от времени зябко шевелящие ветвями; на их стволах лежали, будто полосы краски, солнечные лучи.
Пейзаж для гобелена, пастораль. Даже зная наверняка, невозможно поверить, что эта недвижность - лишь иллюзия, что на самом деле мягкой влажной дымкой за деревьями укрыто пятнадцать человек герцогского отряда.
Маг все же был мастером. Ни голосов, ни ржания лошадей не вырывалось из-под покрова. В этом походе без Мериадега они бы не обошлись, а после... Требовать, чтоб прислали нового мага - морока, которая затянется дольше Второй Сальванской. Следует написать королю, тот прикажет придворному колдуну, колдун составит прошение в Ученый Совет, Совет его рассмотрит, после чего разошлет письма по Академиям, и те уже станут решать, кого послать в такую даль...
Не говоря уже о том, что, коли вздумал смотреть в рот дареному коню, потребуется объяснить причины. А из доказательств... Слово беженца с Востока и отлученного от Совета "аптекаря".
Филипп поерзал на хвое и обломках веток, сдвинул вбок, насколько получалось, впивавшиеся в живот ножны. Никакого толка в их прятках пока не виделось. Узкая дорога оставалась пустой, пыль на ней - нетронутой. Собачье ущелье молчало.
Собственно, ущельем оно только называлось: на самом же деле это было что-то вроде широкого оврага, начинавшегося у подножия горы - здесь зарождалась длинная цепть холмов и возвышений, ближе к границе становящаяся Местальским Хребтом. С одной стороны ров скрывал склон холма, на котором они и разместились, с другой прятали разросшиеся каменные дубы с кустарником, который навеки вплелся меж стволами. Тот, кто не знал об Ущелье, мог всю жизнь проездить по Тракту, так его и не заметив. А по широкому и длинному рву можно было не только оружие увезти в лес, но и, пожалуй, провести полк остладнских добровольцев...
- Да Коста в душу, - прошептал молодой Дюрок, выражая общее настроение. Они залегли в кустах на возвышении - Жосс Дюрок, Умбрио и Филипп, который выпросился в конце концов из-под шатра. Там, внутри, глушились звуки, и наружу было не выглянуть. Метр Мериадег бурчал, что нельзя получить и масло, и деньги за масло, и дочку молочника. Отсюда же, с холма, который другим своим краем выходил как раз на Ущелье - дорога была как на ладони, и все трое, кажется, пытались силой взгляда привлечь туда хоть кого-нибудь.
Банда у Филиппа вышла живописной. Все молодцы, как на подбор - чернявые, заросшие, в куртках из овечьей шкуры - такие носят обычно крестьяне к югу от Месты. Филипп взял только тех, кто говорил на джьяверском, благо, для многих его солдат он до сих пор был родней флорийского. По хорошему - никто из местальцев все равно не уйдет, но береженого Девять берегут. Оттого и Гуго с ними нет : успеет еще прогуляться с дамой Грас до Ущелья, а то - пусть бы выбрали себе место для прогулки поспокойнее. Дядя, разумеется, возражал, но его, вечного капитана Рампара, узнают если не по фигуре, так по манере драться. Его отправили от грехаподальше проверять дорожную стражу.
. Сам Филипп спрятал волосы под "месталкой". Всем известно, кто в этих краях рыжий. Ему тоже говорили не ездить. И Гуго, и даже Дама Грас.
- Или вы думаете, что без вас отряд не справится?
- Речь не о моих выдающихся воинских качествах.
Он не знал, как объяснить: обычно такое не объяснялось. Лучо пошел бы. Его солдаты привыкли, что герцог бьется с ними бок о бок.
Один Рено пожал плечами:
- Здесь не столица, а Его светлость не король, чтоб сидеть в замке, пока другие дерутся. Здесь Авера.
Здесь Авера. Им не привыкать так воевать. Если не считать доспехов да прочих украшений, они и сами, сколько бы лет ни прошло - бандиты с большой дороги. Большая, взрослая война досталась отцу и братьям - Корвальу испугались все, король послал войска, даже Гасторн и Альери помогали, хотя обычно плюнуть ленились в сторону соседнего герцогства. На долю Филиппа, дай Девятеро, такой не выпадет.
Стало спокойнее, когда по лесу понесся знакомый свист, а потом из разведки вернулись и сообщили - герильерос здесь, укрылись с той стороны ущелья и ждут. Но дорога молчала. И со стороны тракта - беззвучие; он опустел с тех пор, как в Альери началась чума. Раньше купцы все же решались на путешествие, со своей ли охраной или с дорожной стражей. Пробираться с товаром через горы неудобно, пройдя же через любой чезарский город, торговец рискует выйти без штанов. Но весной сперва герцогским приказом перегородили тракт, а теперь торговцы сами его избегают. Дорожная стража оказалась не у дел. И что толку жить на границе, если на охрану тратишь больше, чем набираешь пошлинами...
Ноги замерзли, живот кололо, но и так Филипп клевал носом. Выслеживать чужой отряд, чтоб напасть из-за кустов - работа для либертадорес, не для них. А ведь он раньше думал, что местальцам весело...
Сквозь дремоту он услышал вдруг тоскливое пение. Подумал сперва, что послышалось, но остальные тоже встрепенулись. Герцог напрягся, пытаясь понять, откуда несется звук, и проклиная свое неслышащее ухо. Голоса стали громче; было что-то пугающее в их монотонности.
Скоро на дороге появилась процессия - несколько узких телег, запряженных унылыми лошадками. На таких хоронившие по обычаям Разорванного, возили ящики с мертвыми. По обе стороны от повозок шли, склонив головы, люди в темных балахонах с еловыми ветвями в руках. Филипп затаил дыхание.
Он видел уже такие телеги, когда к отцу Патрику привезли двух его братьев по вере, умерших вдалеке от родного приюта. Священник похоронил их на куцем своем кладбище, прибив над могилами "рогатку" из некрашеного дерева. Он утверждал, что умершим и дела нет, в чьей земле лежать; раз умерли они, как праведники, то души их давно уж освободились, и сидят теперь рядом с Благой половиной Разорванного, залитые Его истинным светом.
Но могилы их были одиноки и неказисты.
А этих куда везут хоронить? И откуда? Еще при отце был отдан приказ не пускать в Аверу чужих мертвецов... но многие пограничники верят в Разорванного... Ах ты ж гниль...
- Un po pesanti, le cadaveri... - донеслось слева.
Филипп присмотрелся, отчаянно щурясь - и снова помянул Девятерых. Дно у повозок прогибалось слишком сильно - учитывая, что на каждую был водружен только один ящик.
Неужто...
Филипп знаком показал Дюроку, чтоб возвращался под покров и выводил остальных. Они с Умбрио кинулись на другую сторону холма - пока процессия неторопливо огибала его, все с тем же заунывным пением. Чезарец двигался бесшумно; Филипп же тут же споткнулся о какой-то корень, еле успел прикусить зубами ругательство.
Пение прекратилось.
Местальцы выбирались из леса, спускались в овраг - двое даже были на лошадях. Филипп пытался разглядеть комманданте. Один из местальцев подошел к тому, кто возглавлял процессиюТот сделал приглашающий жест в сторону гробов. Пришедший говорил с тяжелым акцентом, и в бурлящей фразе Филипп еле различил имя Гаиски.
Либертадор посмотрел хмуро, но ответил:
Es pas aqui. E ... sias tamben d'aqui estant ?
- Dont?
- Di castеl ?
Ответа герцог не услышал, потому что в эту секунду месталец поднял голову и встретил его взгляд.
Филипп был трусом всю свою жизнь. Он так и не научился отгонять страх, так никогда и не понял радости, о которой любят петь менестрели - когда очертя голову бросаешься в бой, оглушенный собственным бесстрашием. Но страх был слишком давним знакомым, чтоб Филипп не приучился с ним обходиться. Его надо было проглотить, протолкнуть в грудь, глубоко, где страх почти превращался в слезы - и оставался всегда на грани слез - дать ему раствориться в тебе. Стать тобой. Тогда, хоть и дрожали слегка руки, и колотилось сердце, испуг давал Филиппу ту же легкость, что и гнев, вот только гнев наследник испытывал куда реже, и привык к нему меньше. Потом могло согнуть, скрутить в жестоком приступе тошноты, заколотить - но потом.
А пока - только легкость. С этой легкостью он и бросился вниз по склону.
Герильеро кинулся было к своим - предупредить, но в спину ему глухо воткнулась стрела. И тут же полетели сверху - у местальцев же отобранные, не придерешься. Похоже, в первый раз не они стреляют из кустов - а в них.
Герильерос опомнились быстро, бросились кто за повозки, кто под - где не достать. Филипп кинулся вслед "compadre ", который попытался с ходу запрыгнуть на лошадь - не запрыгнул, Филипп успел его ухватить, потащил на себя. Парень отшвырнул его; герцог еле успел отшатнуться от растревоженной скотины; лошадь вскинулась на дыбы, заржала, передним копытом угодила герцогу в грудь, разорвав дыхание. Тот упал, и, едва не задохнувшись, увидел над собой черный силуэт местальца, занесенный палаш - такой же... Вдохнул вместе с болью острую злость, откатился вбок, вскочил. Заметил, как расширились, узнавая, глаза местальца - виделись уже... Боком, не повернувшись толком, он отбил кривой меч патлатого, прыгнул в сторону. Куда ж ты, сволочь... в горло метит, а на горле никаких отворотов нет, как у отца, ха-ха... Поднырнуть снизу - черт, не вышло, это не Гуго, вбок - придержать клинок - резко вверх... т-так!
Прогремело. Откуда гром, небо-то ясное...
На подмогу товарищу тут же кинулись еще двое; герцог успел только вскочить с земли, выставить палаш, принимая удар. Первый из нападавших был выше и сильнее, он и стал сперва теснить Филиппа назад. Но дрался он просто, без хитрости, занося саблю высоко, будто цепом размахивал. Со всей дури - острием в грудь. Этому хватило.
Да они у Гаиски вообще драться не умеют...
Второй ударил сбоку - Филипп машинально отмахнулся локтем - сабля пропорола плащ, обожгла бок. Подоспел Колен Кривой, утихомирил местальца одним ударом.
Грохнуло - в ушах зазвенело, а Колен вдруг повалился наземь.
Местальцы, кажется, увидели, что "свои" - осмелели, повыпрыгивали. Кто-то, самый лихой, вскочил на телегу и там танцевал, пока Рено не сбил его ударом под колени. Гиканье. Крики. Но вполовину не так страшно, как на Дальнем. Как же легко сражаться вот так - и несерьезно, будто дома, на тренировке, затупившимся лезвием...
Затрещало, прогремело еще раз. Да что это, ради Девятерых? Филипп вскинул голову - намокшие пряди хлестнули по лбу. Одна из повозок кстати встала косо, поперек ущелья, "божьи братья" забрались за нее и отстреливались; их товарищи, подобрав "рясы", улепетывали по оврагу.
Уйдут же...
Он видел, как Жосс Дюрок невесомо взлетел на лошадь, и успел подумать, что разбега не хватит, чтоб перелететь повозку. Грохот, болезненное ржание, конь криво падает, едва не придавив седока.
Один из "божьих братьев", укрывшись за повозкой, держал обеими руками что-то вроде трубки. Филипп не понял сначала, сощурил глаза, приглядываясь, и увидел короткое черное дуло, направленное прямо на него.
Боги круга. Это же...
Это огнестрелы, рассеянно подумал Филипп, я же про них читал.
Местальцы дрались, как крестьяне, а Умбрио даже не дрался - он проламывался через противника, как через бурелом, потому что его опять оттеснили от Филиппа. Он сходу получил гардой в челюсть, опешив, едва не пропустил удар, но опомнился, и уколол, как учил Санти, "в две дыры", шпагой и дагой сразу. Ему снова заступили дорогу, но бандит, хоть рослый и толстый, был, кажется, младше его; и потерял оружие после второго удара. Удивился, крякнул, с размаху заехал Умбрио по уху. Тот не устоял, упал на колени и снизу вонзил лезвие местальцу в живот.
Грохнуло, запахло горячим железом. А потом герцог бестолково застыл посреди оврага, и стало ясно, что его сейчас убьют.
Время тянулось. Оно всегда тянется, когда происходит что-то страшное, Умбрио это знал. Становится тягучим, липким - как страх. И ты не успеваешь. Никогда не успеваешь. Он видел уже, что не успеет - как тогда, и тот, из чего бы он ни стрелял, выстрелит раньше. Выстрелит в упор.
Трубка в руке "божьего брата" треснула, но огня не выпустила; он тряхнул рукой, выругался непонятно. А в следующий момент стрела вонзилась ему в грудь у самой шеи, "брат" повалился, широко раскинув руки, ряса взметнулась вороньим крылом и опала. Филипп швырнул подскочившего Умбрио за ближайшую повозку, а сам кубарем прокатился к краю оврага. В книжке было сказано, что такие штуки нужно перезаряжать, как арбалеты, значит, после выстрела должна быть пауза... Он зацепил взглядом Рено, дождался, пока грохнет, и одновременно они рванулись к повозке.
Что-то свистнуло у щеки.
Книжку в печь, решил Филипп, падая на слежавшуюся листву. Кто-то налетел на него, прикрыл, придавил к земле, выдохнул:
- Стойте! Куда?
Стрелы снова полетели в телегу, без толку втыкаясь в деревянный ящик.
Гробы. Они их называют гробами...
Стреляли трое - верней, уже двое; остальные, видно, решили, что с них хватило, и бежали, путаясь в рясах; один захромал и упал, повалив второго; тот оттолкнул его и стал выбираться - по отвесной почти стене.
А ведь они не бегут, они уходят - под прикрытием огнестрелов.
Только тут он испугался, оттого, что все, кажется, выскальзывало у него из рук, уходило от понимания, рутинный бой стал непонятным - и смертельным.
Слава Девяти, люди Филиппа, в жизни проклятого оружия не видевшие, опасность поняли сразу. Те, кто оставался на холме, попрятались за деревьями, стреляли из-за них. Правого стрелка уложили из арбалета, хорошо, что взяли, ведь хотели, как герильерос, обойтись луками... В третьего полетел кинжал, он увернулся и змейкой скользнул под телегу - не достанешь. Позади посыпались в ров аверцы, перегородили дорогу остальным, закипела свара. Тот, под повозкой, затих - как молчит кошка у мышиной норы, поджидая момент, чтоб ударить лапой.
Он же считает, скольких может забрать с собой...
Герцог оттолкнул непрошеного защитника, кивнул, чтоб заходили с другого бока, и двинулся вперед.