До срока пожелтевший август уже пах предвестием осенней гнили. Тут деревья становились чуть реже; вдалеке - холмы, поросшие высоким, разлапистым кустарником. Умбрио сказал как-то, что кусты похожи на громадные морские водоросли. Умбрио можно было верить, он видел и море, и водоросли.
За холмами начинались чужие владения, где кукуруза перемежалась с коччей. Тамошние поля им тоже случалось жечь - еще при живом герцоге. Коччу нужно уничтожать сразу после перегиба лета, пока семена не упали на землю. Упадут, ветер унесет - считай, что опоздал. И хорошо, что успели тогда. это уже слишком походило на лазанье в чужой огород.
Филиппу отчего-то захотелось курить. Да хоть обычного табака.
Он узнал вздернувшиеся к небу верхушки двух тополей. Два тополя на полдень - говорили у костров во Внешнем дозоре - "заколдованное место". Что-нибудь да случится.
Ответвление Местальского тракта. В трех часах пути от Дальнего предела. А по сути все еще - Авера. Сам тракт, почти забытый торговцами, остался западнее, а здесь - дурное место, дорога, захваченная лесом, давним союзником либертадорес. Здесь, на тропинках, что щупальцами вцеплялись в чащу, тоже шла торговля.
По сути - Авера, и для них, и для сальванского наместника, которого, как и его провинцию, кормит кочча. И, видно, хорошо кормит. Вот и сидит Эскория, окутанный уютным дымом, и не смотрит в сторону границы - туда найдется, кому посмотреть. Торговцев коччей ловили на тропинках-щупальцах, давили, как блох. Давно бы уже выполоть всю эту траву, но она хороша для магов, помогает дотянуться до недосягаемого.
У аверских герцогов на границе - честные люди. И все равно порой просачивается кочча, просыпается ядовитым порошком через пограничные укрепления. В Авере с курильщиками разговор короткий, не длиннее веревки, на которой их вешают.
- Мы сперва и решили, что это торговцы, - говорит Гуго. - Что здесь делать отряду? Те бы поскакали на восток...
- След шел туда, - говорит Альбан Ферре, показывая в сторону тополей. - А стреляли, - машет в противоположную сторону, - оттуда. Сразу никто и не понял.
- Мы тогда здесь все прочесали. До самого погребения караулили - никого.
- Глупо, - говорит Филипп.
Альбан Ферре восседал на тонконогом вороном. Темно-желтые волосы юноши, того же оттенка, что у Гуго, были забраны в тугой хвост; впадины от оспин почти не портили загорелое лицо. Он был любимым, хоть и не законным сыном Гуго; разговаривая с ним, он повторял "отец" без конца, как трогают языком дырку от вырванного зуба. - Они знали, в кого стреляли. Попали в его Светлость - и тут же в кусты.
И никто не прикрыл своего герцога от стрелы. Не потому, что сплоховали, а потому, что верили:прикрывать не нужно.
- Глупо, - повторил Филипп. Он смотрел на землю, почти ожидая увидеть подсыхающую на траве кровь.
Он и сам не знал, что здесь делает.
- Летучие, - сказал Гуго. - Заколдованное место, чтоб его... Нарвались, как дети. - Боги, да вы все это уже слышали...
"Летучие"... словечко, оставшееся со времен Да Косты. Банды, способные, будто по волшебству, оказываться в нескольких местах одновременно; бойцы, знающие лес не хуже давно вымерших дриад. Летучие - оттого, что скрывались на деревьях, как белки... как эльфы.
Филиппу казалось, что с самокруткой в стиснутых губах он выглядел бы серьезнее. Он все это уже слышал, но все равно спросил:
- А что, отряд Перека сам справиться не мог? Они были в дозоре, с чего вообще вас понесло на Дальний?
- Его Светлости захотелось проехаться.
Ясно. Прогуляться, поохотиться за местальцами, уложить парочку, доказав, что руки еще не дрожат; вернуться к гостеприимным кострам и славной компании на Дальнем пределе, где любимого герцога всегда встречали с удовольствием. Просидеть ночь у родного пламени, поедая наскоро подстреленную дичь и травя байки времен Корвальу...
Отец просто хотел весело провести время.
- Это моя вина, мы должны были взять его... Мы растерялись. Я растерялся.
Альбан бросил на капитана сочувственный взгляд:
- Это мы пытались поймать стрелка. Отец... сьер Гуго остался с герцогом.
- Поехали отсюда, - сказал Филипп. - Все, хватит. Поехали.
- Как скажете, ваша Светлость, - дяде, кажется, полегчало.
"Сьер Гуго остался с герцогом"... Остался - только, чтоб увидеть его агонию... как тот дергается в последний раз... как идет у него горлом кровь... так, наверное было, но об этом Филипп не будет расспрашивать.
Гуго не достал стрелка, но хотя бы был рядом; а сам он где был? Что толку плодить сыновей, если они даже не закроют за тобой последнюю дверь?
Люди отца чувствуют вину, что удивляться скомканным лицам и опущенным глазам, и тому, что никому не хочется об этом говорить? Филиппу одному - ловко искать несуществующих убийц, он один чист - его даже не было в Рампаре...
Он сглотнул, а хотел - сплюнуть; во рту остался грязный вкус, будто в самом деле от коччи.
Ночью Филипп неловким белым призраком пробрался из отцовских покоев в спальню Умбрио:
- Не хочу я там спать. Все кажется, что старик придет и начнет спрашивать, где меня Всадник носил...
Умбрио ждал его, с готовностью откинул одеяло. И уснул, уткнувшись головой в плечо герцога, как успел уже привыкнуть. Но все-таки подумал, уже сквозь сон: надо быть осторожней...
Это была игра. Как играли они в "отраву" с Мике и Санти, переставляя бокалы так, чтобы другой не заметил. В "отраву", в "тень на стене", в "удар в спину". Здешние таких игр не знали.
Или притворялись, что не знают.
И вот Умбрио играл - в многоопытного советника, в надежного стража. Филипп сердился, если замечал - хоть замечал редко, - как мимолетным движением пальцев южанин меняет местом его кубок с кубком соседа. Сердился, когда Умбрио пробовал его еду.
- Caro, ради богов Круга, не превращай меня в посмешище!
Умбрио молчал. Это была его игра, не герцога.
Он чувствовал себя, как ребенок, испугавшийся застывшей и злобной кукольной улыбки, в то время как другие дети самозабвенно смеются над представлением; ребенком, который не в силах объяснить взрослым, что же напугало его в безобидной кукле.
Наутро после того разговора он вытащил на свет кинжал - не отцовский, от отца ему ничего не осталось - но очень похожий на тот, что был у Гвидо. Филипп купил его в один из редких дней, когда они выезжали в город на праздник. Умбрио только успел услышать речь бродячего торговца, только бросил в его сторону отчаянный взгляд - а Филипп уже подзывал его, велел показывать товар.
Умбрио приладил кинжал к поясу и погляделся в таз с водой. И с печалью, но и какой-то обидной радостью понял, что Гвидо Монтефьоре не узнал бы теперь своего младшего. Хмурое лицо с уродливым шрамом, что глядело из таза, было лицом наемника с пограничья, ассасина из тех, что не чтят онесту и берут заказы, которыми брезгуют Черроне. Лицом бродяги-убийцы ниоткуда, "лишенного семьи и лишенного чести", так о них говорили в Читтальмаре.
Он сощурил глаза. Хорошо же. Так, наверное, и нужно. Пусть здешние видят, что у нового Пса есть свой пес.
Который при надобности вцепится в глотку.
Сейчас Умбрио лежал на спине. Земля под его лопатками немного круглилась. Сквозь пальцы раскинутых рук прорастал клевер.
Застывшая в тяжкой неподвижности высокая трава пахла горячо и сухо. Наверняка это последнее летнее солнце. Они вырвались на несколько часов из замка, Умбрио уговорил своего сеньора съездить в "их место". Не так далеко- но маленькая лужайка среди деревьев почти на самом берегу Анчо казалась так плотно отгороженной от всего, что порой он сомневался, уж не соскользнули ли они нечаянно в чужой мир, к эльфам и духам... К ужину надо собираться назад. Вечером солнце истает, и разбуженный осенний ветер подует в спины. Умбрио не хотелось обратно. Вот бы им уехать в новые владения советника Монтефьоре, обживать огромную пустующую спальню, пока замок Аузель на каменных крыльях будет нестись в темноту, к звездам....
- Я вижу одно, - сказал Филипп. - Если местальцы не нападают, значит, там уже некому нападать.
Герцог сорвал длинный пушистый стебелек. "Косички" - так их, кажется, называла Лола.
О Лоле думать не хотелось. Умбрио сморгнул воспоминания и повернул голову. Герцог полулежал рядом, опираясь на локоть. Солнце четко высветило еле видные обычно веснушки на скулах. Тихий. Светлый. Нездешний. Свет будто шел сквозь него.
- Все эти "летучие бригады", эти герильерос, - Филипп вычерчивал "косичкой" по голому животу Умбрио, - это должно скоро кончиться. Ну да - герцога выманили, убили. Хотя, может быть...
Филипп замолчал. Надолго.
- Может быть, им просто повезло. А на стены они не полезут, некому там уже...
- Год назад тоже говорили - некому, сил не хватит, e cosЛ via, - подал голос Умбрио. Ему до сих пор случалось ночью вырываться из тяжкого, дымного кошмара; в кошмаре местальцы проламывали ворота замка, а на руки Умбрио хлестала кровь его сеньора.
- Тогда у них были комманданте. Байя, Гаиска, Гуэрра, - перечислял Филипп затверженно, будто послушник - имена богов. - Байю положили, и людей его тоже, у Гуэрры может двое-трое ноги унесли... Остался один Гаиска. Они могут сколотить новую банду, но не новую армию.
Чем скорее они выведут отряды из Месталии, тем спокойнее станет жить. На "ничейной земле" за укреплениями давно никто не селился, да и с этой стороны Предела люди давно перебрались поближе к замку. И только отцу, пожалуй, могла прийти мысль об охоте в Приграничном лесу...
Умбрио в военных планах понимал мало, но этот ему в общем нравился. Увести солдат в стены, и пусть Авера схлопнется, как раковина; за зиму болезни часто сходят, вот может, и местальцы сами собой сойдут.
И сальванцы зимой атаковать не будут...
- Оставь ты сальванцев, - сказал Филипп. - На Дальнем среди добровольцев их не было. А те, кто был... Так они такие же враги Валенсиаде, как нам с тобой.
А вестей меж тем нет. Ни из Сальватьерры, ни от короля. Напомнило о себе аверское герцогство, колыхнулось травой на ветру, снова успокоилось. И люди Дельмона по-прежнему сидят в Эскарре.
- Да и Бог с ними, - Умбрио надоели разговоры. Он потянулся к своему сеньору, завозился с его поясом; пряжка поддалась не сразу, и Умбрио назвал ее чезарским словом. Филипп был с ним до нелепости нежен, приучился сдерживать себя. Иногда его чезарец замирал, ожидая, лицом вниз, и Филипп глядел на его напряженную спину, и понимал, что тот все еще себя наказывает. Но сейчас в объятиях Умбрио была жадная ярость. Он изменился. Филипп не знал, хорошо это или плохо. Он вдыхал его запах вместе с терпко-желтым запахом травы. Этот аромат вьелся в его душу - утесник и рута; и Филипп был уверен, что вспомнит его и через долгое время, когда будет умирать. Было странно - испытывать ностальгию по тому, что он еще не потерял.
Им все же пришлось возвращаться. Когда они подъезжали к замку, был закат; и герцог замер вдруг, остановив Ромашку, выдохнул восхищенно:
- Смотри...
Что ж; Умбрио смотрел. Рампар вздымал свои башни во всей славе заката, багрового с оранжевым и желтым, ровно-полосатого, будто Бог чертил его по линейке. Темные башни замка выглядели скорее зловещими, чем красивыми, и уж точно - не такими, чтоб останавливать коня на скаку. Но Филипп, раскрыв рот, вбирал в себя дыхание камня, как только что - его, Умбрио, дыхание, и у южанина сердце сжалось от неясного ощущения потери.
Филипп не повторял больше того, что сказал той ночью. Казалось, он вообще об этом забыл. Мрачное румяное лето скатилось в осень. Запели, загудели камины, бросая радостно-лихорадочные отсветы на свежевычищенные канделябры, на зловещие рогатые морды на стенах, на герб Рампара. На Дальнем пределе отстраивали стену, торопились, чтоб успеть до морозов.
- Осень, мессир, - сказал советник Шантеклер.
Филипп кивнул:
- Вот сейчас дела пойдут...
Окна в кабинете были открыты настежь. Рампар ловил отголоски былого тепла. То ли осень, то ли ударившая в спину старость будто смягчили Шантеклера, размыли обычную стальную остроту во взгляде.
В эту пору Лучо объезжал Обители и смотрел новобранцев. Да еще осенний праздник, и охота...
- Ваше именование на носу, к тому же, - напомнил Шантеклер.
- Э, нет, - Филипп заслонился обеими руками. - Я на прахе отца плясать не буду, увольте! Люди еще с похорон не опохмелились. Хватит с них осеннего праздника...
Рено поджал губы, но не возразил. Понимал, что в этом деле у Филиппа будет союзник - дама Грас. И если молодого герцога можно назвать мягкотелым, ее так никто не назовет - ни в прямом смысле, ни в переносном.
- Все же, герцог, будет нужно появиться в городе на день Да Косты. А охоту вы тоже отмените из-за траура?
- Боюсь, тогда траур вам придется носить по мне. Слишком уж у нас любят эти развлечения... Вот казалось бы: местальцев им не хватает? Косули - те хоть через границу не ломятся... И коччу не растят.
Советник позволил себе улыбнуться. Он вообще позволял себе с молодым герцогом больше, чем со старым. Или Филиппу только так казалось?
Они знали, что Филипп ненавидит охоту. Трудно было не заметить. Всегда позже всех, всегда в хвосте, никакого азарта - что ты будешь делать. Не будь он герцогским сыном, и не подумали бы брать с собой - только удачу спугнет. Самым страшным, наверное, была птица - тушки, воздвигающие ноги к небу, противно теплые - почти живые - через перья, в кровяных сгустках на тошнотворно-мягких крыльях, с мертвыми злыми глазами.
Лучо с ножом ходил на медведя - об этом потом даже песню сложили. А сын его и мертвой дичи боялся, не говоря о живой.
- Гуго любил это дело больше всех... после отца. Назначу его распорядителем охоты, пусть сам всем и занимается. У меня и без того достаточно дел.
Рено откинулся на спинку кресла и вертел в руках "собачью голову".
- Вы еще что-то хотите мне сказать, сьер Шантеклер?
- Вам вряд ли понравится то, что я скажу, мессир.
- А вас это так уж беспокоит, - ухмыльнулся Филипп.
Рено посмотрел на него искоса:
- В вас куда больше от отца, чем кажется. Вы тоже из тех людей, с кем не страшно говорить прямо.
- Ну да, и поэтому вы ходите вокруг да около. И еще пытаетесь мне льстить. Что такое, советник?
- Вам пора подумать о женитьбе, - сказал Шантеклер.
- Мне еще рано, - быстро сказал Филипп.
- В двадцать лет? Рано? Право, мессир...Не дай боги, что-то с вами случится - кому останется Рампар?
- Гуго, - легко отвечал Филипп. - При всем уважении, советник - сейчас не до этого.
- Да вам и не будет до этого, - вздохнул Рено. - Покойный герцог, я полагаю, предпочел бы видеть в Рампаре своих прямых наследников, а не дальних родственников...
Если бы покойный герцог еще мог что-то предпочитать, я б с вами сейчас не разговаривал...
На время сбора урожая семейных отпускали по домам; отряды на стенах редели, командиры гоняли оставшихся в хвост и в гриву, время было злое. Спасали маячивший впереди осенний праздник, да обещанная защитникам герцогства грандиозная выпивка.
Филипп ощутил наконец привилегии своего положения. Можно было проспать утреннюю тренировку; можно было бросить меч, так просто заявив - устал, отправить других охотиться, а самому - остаться в относительно безопасных стенах Старого Замка. Перед кем теперь стесняться? В отряде, который Филипп привык называть "своим", наперечет знали все его слабости и неумения. И привыкли к ним -затаиваемый из приличия смех, которого Филипп не слышал, но который чувствовал спиной - постепенно стихал, да так и сошел на нет. В отце они видели вождя, в Филиппе - ценность, которую следовало защитить.
Года два назад он бы обрадовался этому. Но сейчас радоваться мешало ощущение, будто что-то от него ускользает.
Филипп объезжал уже надоевший лес, сидел у костра в серо-розовой, еще не потемневшей по-настоящему ночи, глотая вино из общего бурдюка, ругался, в очередной раз отправляясь за отлетевшей рапирой на другой конец плаца. Ему, который так любил Рампар и его глухие закутки, который в детстве забрался бы в любой каменный мешок - лишь бы не нашел отец, - казалось теперь, что стены сдвигаются над ним, давят; что вьелся в них неясный запах гнили.
- Душно как-то в замке, - объяснял он Умбрио.
Уже перед самым праздником смотрели новобранцев. Их выстроили на вымощенном булыжниками дворе, чтоб на спины им давила громада Старого замка. Пусть знают, куда пришли служить. Но они и так знали. Они родились в Авере и росли под байки о Сальванской войне, о Корвальу; они на осеннем празднике жгли чучело Да Косты.
Филипп проехал вдоль шеренги. оглядывая набранное войско. Бойцы в своей твердокаменной одноликости выглядели простой, чистой угрозой.
Как смертоносная стрела, которую можно направить куда угодно.
Брось; твоя армия, твое герцогство - о чем ты?
Та-ак.
- Как тебя зовут?
- Морис, ваша Светлость!
- Спасибо, Морис, этим ухом я слышу хорошо, - поморщился Филипп. - Сколько вам лет, сударь?
- Пятнадцать, ваша Светлость!
- А вы не врите своему герцогу, - сказал Филипп. - Нехорошо. Так сколько?
- Че... четырнадцать... будет.
- И когда - будет?
- Весной, - совсем смешался мальчик. - Но я хорошо дерусь, мессир, честное слово!
- В этом я нисколько не сомневаюсь, - улыбнулся Филипп. - Так же, как и в том, что вы горите желанием бить местальцев.
Он подъехал к сотнику:
- Что это такое?
- Да что вы, ваша Светлость, - удивился тот, - паренек крепкий, на мече хват, сам проверял...
- Ему тринадцать. Может, вы их прямо с пеленок забирать станете?
- Так нет же закона...
- Нет - так будет. Сегодня вечером. А вы лучше прочешите свои ряды на предмет таких вот... добровольцев. Чтоб не болтаться в петле завтра утром, если я обнаружу еще хоть кого-то младше пятнадцати!
- Но как же... - сотник, кажется, искренне не понимал. - Почему?
Ну давай.
Попробуй, произнеси это.
- Потому, что ваш герцог так сказал!
Изображать герцога оказалось легче в дозоре, чем в замке, куда ему все же пришлось вернуться.
В городе были неплохие мировые советники; а те кто им не доверял, всегда мог пойти в Орден Ожема с "делом совести". Но многое только герцог и мог решать, взять хоть "преступления и непотребства, совершенные с оружием". К этой категории что только ни относилось - от ношения неположенного в неположенном месте вплоть до изнасилований как исконное мужское оружие угодило в аверский кодекс, уже не помнили.
Филипп мучался. одно дело - кодекс, другое - мать, умоляющая не забирать у нее сына, которому по всем правилам должно служить; зареванная девчушка, выкладывающая свою сбивчивую историю под хмурым взглядом отца. Умбрио смотрел на него, стоя за креслом, и ему вовсе не нравилось то, что он видел. Глава семьи не должен вести себя так... Филипп ерзал в кресле, по нескольку раз выслушивал истецов и ответчиков, поворачивался к своим советникам, выхватывал у них бумаги, пытаясь сам найти в них решение. Хмурил лоб, видя, что и обвиняемые, и те, кто обвиняет, уже запутались в своих версиях, устали стоять в душном приемном зале, и казалось, что им уже все равно, чем завершится дело. Но вымученные, выверенные решения, ему казавшиеся наконец-то правильными, все равно оставляли недовольных.
Novellino nel cittЮ, сказали бы в Читтальмаре. Но ведь Филипп не новичок, и Рампар знает не хуже покойного Лучо...
Рено де Шантеклер, как оказалось, был согласен с Умбрио. Он сказал:
- Вам бы следовало быть более решительным, Ваша светлость. Вспомните, покойный герцог справлялся с подобными делами куда быстрее...
Естественно. Покойный герцог рубил с плеча - и они принимали все, что бы он ни сказал, и звали его справедливым. Потому, что это был Лучо.
- Если память меня не подводит, где-то даже написано, что неправильное решение лучше решения неуверенного, потому что народ скорее примет первое, чем второе. Вы должны знать, с вашей-то любовью к книгам...
Должен же я разобраться! - возразил он, хотя и возражать было лень; спина ныла, в голову зачем-то вложили пушечное ядро.
- Разумеется, тщательность в делах может только сделать честь Вашей светлости, но эти люди пришли сюда ранним утром, у многих из них, прошу извинения, скотина не кормлена... Ваш отец отпустил бы их еще до пятых колоколов, а вы так, пожалуй, досидите до Всадникова часа...
- Хорошо, - не выдержал Филипп. - В следующий раз используем прекрасную методику покойного батюшки. "На первый-второй рассчитайсь! Первых - женить, вторых- казнить!" Без сомнения, все останутся довольны...
Тем, кого привели под самый вечер, не нужно было кормить скотину. Симон Вайан и Жозе Маланвен - сын того Маланвена, которого убили на Дальнем. Когда их ввели в зал, туман в глазах уже успел выветриться.
Филипп знал эту игру. Все в замке знали. Проскакать тайком до границы, выехать в Месталию, найти продавца коччи и отовариться. Но суть игры, разумеется, была не в том, чтоб накуриться, а в том, чтоб не попасться. Ни чужим, ни своим. Опасность сама как трава, на нее подсаживаешься, организм начинает требовать все большей и большей порции. Особенно такой опасности - недисциплинированной, запретной, ведь в конце концов и бить местальцев приедается.
Жозе стоял недвижно, глядя в пол. Симон, напротив, обозревал зал с вызывающим видом, некстати сверкал улыбкой. Его еще не покинуло навеянное травой затмение. В любом случае, у Cимона было право на наглость: он понимал, что его повесят.
Просто игра, все в герцогстве это знали. Вся прелесть которой в том, что, попавшись, игрок получал по закону.
И попадались ведь редко. А этим двоим не повезло.
Умбрио тоже смотрел на них - из-за кресла герцога. Смотрел на Симона.
"Ну давай, покажи, как нравится твоему сеньору..."
- Вот оно что, - сказал герцог. - Вот как.
Филипп никогда не думал, что ему достанется их судить. Скорее они всегда судили его - пренебрежительными взглядами, натужной вежливостью. Содружество молодых, в меру хамоватых, не в меру храбрых щенков. Все они успели уже побывать в боях - хотя кто здесь не успел... Их любили - за бесшабашность, за желание хлебать жизнь большой ложкой - старшие это желание уже утратили, и юнцы вызывали у них покровительственную ностальгию. Филипп прекрасно знал: не будь он сыном герцога, эта компания затравила бы его с тем же бездумным удовольствием, с каким травили лис на охоте.
Отчего-то их было только двое; и не было с ними Альбана Ферре, который обычно верховодил.
- Правильно ли будет полагать, что в сей экспедиции участвовали только вы?
- Абсолютно верно, Ваша Светлость, - отчеканил Симон.
Возможно ли, что Гуго увидел сына раньше и успел запереть? Гуго всегда был честным малым, впрочем... Как сказал бы Умбрио, sua famiglia, sua cosa...
Филипп спросил у Маланвена:
- Скажите мне, зачем погиб ваш отец?
Спросил и испугался, что младший Маланвен сейчас поднимет глаза и ответит: "Он погиб, потому что вы тогда прозевали местальцев". Но тот разглядывал клетчатые плиты пола.
- Я его знал. Он был хороший человек. Трава, которую вы курили, возможно, вырасла на его крови. Но об этом вы думать не стали, правда?
Маланвен дернулся и закрыл рот ладонью, будто защищаясь от мороза. Его знобило.
Зал вдруг замолчал. Так резко и непонятно, что Филипп не смог удержаться, скользнул по толпе вопросительным взглядом - что не так? И только когда люди отвели глаза, понял с удивлением - и с непрошеной радостью - что его слушают.
Симон не выдержал:
- Ваша Светлость, это всего лишь игра.
Филипп помнил этот взгляд. Помнил, как они стояли против него полукругом; за спиной его, распластанный у стены, задыхался Умбрио, а ему так не хотелось драться.
А вот Симону хотелось.
До сих пор хочется.
Он был, наверное, на год старше Филиппа; должен был бы стать герцогскому сыну товарищем. Они оба знали, отчего Пиппо никогда не участвовал в таких играх; не оттого, что - положение, и не оттого, что слишком для этого разумен. Просто он был трусом, и никто бы не взял его в такую вылазку.
Он не имел права их судить.
- Игра, - сказал Филипп. - Очень хорошо. Наигрались?
Тишина стала мертвой.
- Вас бы следовало повесить.
До Вайана не сразу дошло "следовало бы". Когда дошло - будто ударом из него выбили задорный хмель.
Как, оказывается, легко почувствовать себя справедливым. Милосердным. Вершителей судеб, Да Коста в душу...
- Только из уважения к памяти нашего герцога, который любил вашего отца, Маланвен, я этого не сделаю. Во внешний дозор, оба. Пока мне снова не захочется видеть вас в замке. А это будет не скоро.
- Рено, вы так неотвязно следуете за мной, будто стали моей совестью.
- Вы очень милостивы, Ваша Светлость, - сказал Рено. - Не слишком?
Факелы устало чадили, озаря коридоры желтым осенним светом. Рено шел чуть позади, звонко клацая каблуками. Повести бы плечами и стряхнуть его взгляд со спины...
- Рено, ради Круга! Это всего лишь двое дурных мальчишек. Если мы начнем вешать за глупость, придется вздернуть половину герцогства.
Тот покачал головой.
- И потом, мессир... простите, что говорю об этом, но долго ли еще вы будете списывать все ваши решения на траур?
- Боги, и что это я, в самом деле... Уже осень, а отца до сих пор не забыли. Должно быть, славный был герцог!
Рено вздохнул. Громко и протяжно.
- И эти ваши, - советник сделал паузу, - реформы... У вас добрые намерения, мессир. Подумайте, тот мальчишка для своей семьи - лишний рот, позволь вы ему стать солдатом, его бы кормили каждый день...
Филипп промолчал.
- Вы, кажется, забыли, что мы живем на войне.
- Нет, сьер Шантеклер. Это вы живете на войне. Я как раз пытаюсь жить в мире.
- Стоит поставить точку в указе, и они сразу кричат, что это реформа! - Филипп с размаху швырнул перчатки об стену. Умбрио не двинулся с места. Надо подождать, пока гроза пройдет. Долго такие бури не длились - слишком сильным было облегчение от того, что Филипп сбежал наконец в четыре стены своей спальни, прогнал слуг, закрыл дверь. Никто не войдет, не замечая, как нарушил хрупкую святость вечера, тишину он делит только с Умбрио, а это - как с самим собой.
- Они хотят, чтоб я за ночь превратился в отца! Нет уж, благодарю покорно. И потом - батюшку второй раз жениться не просили!
Это можно было предвидеть. Умбрио солгал себе, будто знал, что к этому идет. Ерунда. Ничего он не знал и не хотел.
- У вашего отца тогда уже был наследник, - сказал он ровно.
- А у меня... ты смеешься надо мной? Какой наследник, боги Круга...
Умбрио поднял брошенные перчатки, разгладил. Филипп не унимался, на щеках его пятнами выступил жар:
- Как считаешь, советник, на ком мне следует жениться? Кандидатки очаровательны. Взять хоть старшую дочку Ариньяков из Слезных Карьеров. Происхождение не очень, но на приданое можно одеть армию... А, вот еще де Верру, с западного Щита. Говорят, уже не дева, но это - Галанс, а Галанс - это семейная традиция. Да и вы найдете общий язык...
Южанин ушел бы сейчас, но знал, что Филипп сочтет это за предательство. И будет прав, на самом-то деле.
- Я и портретики могу показать. Весьма, весьма...
Умбрио хотел ответить что-то рассудительное, может быть, ироническое, под стать Филиппу. Но знакомый белый страх комом лег на сердце. Вспомнилось, как одиноко скрипели качели в старом саду.
Герцог, крутившийся волчком по комнате, резко остановился, и вдруг растерял всю злость. Взгляд его был чистый и упрямый:
- У меня уже есть семья. Мне хватает. Или ты не помнишь, как клялся мне?
Разумеется, он помнил. Умбрио тогда исполнилось четырнадцать.
- Я принес бы клятву семьи в этом году, - сказал он своему сеньору - спустя несколько дней после случая на Той башне. - Только теперь некому...
Филипп смолчал. Он всегда опасался говорить с Умбрио о Чезарии, боялся его незажившей памяти, которую как ни тронь - все одно больно.
- Я хотел спросить... не примете ли вы у меня клятву, мой сеньор.
Умбрио обрезал кору с подобранной палки и смотрел только на ползущую из-под лезвия стружку.
- Ты ведь уже дал присягу Щита.
- Это другое.
- Ты Монтефьоре, - сказал еще Филипп. - Однажды ты вернешься в Читтальмаре, зачем себя связывать такой клятвой?
- Я никто, - вздохнул Умбрио.
- Ты и так мне как брат, зачем, - Филипп осекся. Может быть, это "как" мальчику и мешало. Непривычно для чезарца остаться совсем без родных.
Он дотянулся до плеча Умбрио:
- Брось палку. Я читал об этих ваших ритуалах, что там надо? Образ вашей Матушки?
Они нашли изображение Матушки на старом пергаменте; нашли кинжал; Умбрио вымазал пергамент кровью из разрезанного пальца. Филипп, тихо ругаясь на варварские обычаи, сложил пергамент в подставленные ладони друга и поджег. И накрыл сверху своими руками.
- Если я подниму на тебя руку, то пусть моя плоть сгорит, как этот образ, - сказал Умбрио, открыто и отчаянно глядя Филиппу в глаза. - Если я предам тебя, если отрекусь от тебя, то пусть сгорит моя плоть, и моя душа, и моя память.
Он стряхнул остатки образка, наклонился и поцеловал перстень на правой руке Филиппа - единственный, что наследник носил. Распрямился, но глаз не поднял.
Филипп не знал, как завершить ритуал. Он стал дуть Умбрио на обожженые ладони - как, по его разумению, сделал бы брат.
Умение, весьма годящееся герцогу - это умение замалчивать. Дипломатом Филипп никогда не был, но сумел как-то скомкать и затолкать в дальнюю щель вопрос о женитьбе. Завтра, завтра, не сегодня. А назавтра настали праздники, и о невестах больше никто не думал.
Непредсказуемая осень на несколько дней замерла и стала такой, какой и должна быть на день Да Косты. Сизый, необычно яркий воздух, свежий, но без морозного привкуса, придавал всем предметам четкие очертания и насыщенный цвет. В сумерках листва на деревьях подергивалась желтоватым серебром, и они становились похожи на искусные эльфийские украшения.
В первый день праздников они выехали в город. На ярмарке пахло кострами и печеными яблоками, взбудораженный город на лету ловил, как монетки, голоса приезжих торговцев, ниоткуда появившихся жогларов.
Умбрио ехал и то и дело поглядывал на крыши. Да, глупость. Да, то самое ученое слово, которым называет это его сеньор... мания-не мания, пара... а, неважно. Лучше быть смешным и живым, говорили дома. Филипп не хочет, чтоб над ним смеялись, но он не оттого ездит по герцогству без охраны. Стоит спросить его - обернется с недоуменной улыбкой: зачем? Не "кто посмеет", не "это мои люди" - так бы подумал Лучо, а "кому я нужен?" Филипп носил в кармане наконечник стрелы, убившей его отца, и искренне думает, что его смерть никому не нужна. Иногда Умбрио не понимал своего сеньора.
Пахло яблоками, кострами и жженым сахаром, и мальчишки носились, с диким визгом пронося по улицам разукрашенное чучело Да Косты.
А потом шутихой посреди ярмарочного шума взвился голос - такой, что, казалось, ему тесно в городских стенах, что и небо вверху - тесно.
Но прежде чем Филипп успел прислушаться, он увидел, как резко остановил коня южанин, как замер мгновенно, повернувшись в сторону, откуда несся голос.
Песня была на чезарском.
Умбрио двинул коня туда, где толпа уже плотнела вокруг певца, обернувшись к Филиппу растерянной улыбкой.
Менестрель был щуплым - непонятно, где в такой тощей груди умещалась песня.
Люди послушно прихлопывали в ладоши. Филипп без труда узнал "Красотку" - песню, что появилась в Чезарии после фальконской резни, и быстро разнеслась по всем Шести углам.
Герцог подъехал вплотную к Умбрио. Менестрель закончил "Красотку" и меланхолично провел по струнам.
- Ты его знаешь?
- Нет, - сказал мальчик, не отрывая от менестреля глаз. - Он не из Читтальмаре. С севера откуда-то... .
Певец был непонятного возраста и непонятной внешности - на первый, да и на второй взгляд не запомнишь ни цвета глаз, ни волос - неказистая восковая фигурка, выбранная богами, чтоб наполнить ее внутренним светом таланта.
- Эту песню я тоже знаю, - сказал Умбрио. - Это песня тех, кто расстается.
- Он не узнает тебя? - тихо спросил Филипп.
- Там я для всех покойник, мессир.
- Вот, может, и не стоит тебе оживать раньше времени?
- Но он не из Читты. Я не видел его никогда.
Филипп бросил певцу золотую монетку:
- Как тебя звать?
- Как тебе придется по душе, герцог! - ответствовал менестрель. Акцент у него был сильным, но каким-то затертым, как у человека, который привык говорить на разных языках - так, что сразу и не догадаешься о происхождении. - Вот здешняя публика зовет меня то Соловьем, а то и Ожемом Сладкоголосым, а девушки - Золотым смычком... странно, играю-то я на лютне...
По толпе прошел смешок.
- Боги с ними, с девушками. Родители тебя как-то звали?
- О, это воистину просто - мать сперва звала меня Боже, пронеси, потом - Вот ведь угораздило... ну, а после - Пшел отсюда. А отец не звал никак, ибо не имеет чести знать, что у него есть сын...
- Ладно-ладно, - замахал рукой Филипп. Умбрио рядом смеялся в голос. - Как зовут тебя кредиторы и рогатые мужья, я не спрашиваю, тут дамы... Но как звать тебя поклонникам?
-Леонардо, - сказал певец. - Леонардо из Монтеллы.
Умбрио глядел на него с неприкрытой и непонятной завистью.
Умбрио предпочел бы вернуться на ночь домой, но вместо этого они заночевали в городском доме, принадлежащем Шантеклер. Хотя до замка было рукой подать - но Филипп заявил, что устал и не поедет. Умбрио слишком устал, чтоб разглядывать дом советника - хотя раньше в нем, кажется, не был. Филипп, хоть и сказался усталым, спать не пожелал, бродил по гостиной, рассматривал картины, поедал яблоки из ваз потемневшего серебра. Картины, как и вазы, советник привез из столицы. Все в особняке отдавало застарелой роскошью: бархатные портьеры, развешанные по стенам дорогие, давно не чищенные доспехи на стенах. Темные портреты предков в рамах со стершейся позолотой.
Рено, видимо, смирился с мыслью, что ему придется бодрствовать. Он следовал за герцогом от гобелена к гобелену, подливал ему вина и терпеливо объяснял каждую деталь.
- Раньше как-то не было времени рассмотреть все это... А это кто? Тоже ваш предок?
Слова Шантеклера слились в неразборчивый монотонный гул. Умбрио тряхнул головой, огляделся: остальные потихоньку разошлись. Он поднялся наверх, в предназначенные ему покои - ополоснуть лицо, пока Филипп изображает знатока искусств.