Пепел на Укреплениях. Глава 8
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Глава 8
Поздняя осень взяла Рампар с налета - холодная, серая, со стальным привкусом. Дни бледнели и выцветали. Прошла охота, наступило время визитов. Слава Девятерым, большинство из тех, кого надлежало посетить, герцог видел на отцовских похоронах. И хорошо - лица и краски и так смешались у Филиппа в одно. Единственным постоянным ощущением было чувство, будто он что-то забыл в замке. Теперь он понимал, почему отец так не любил ездить по гостям.
Филипп родился, когда было время Ожема глядеть за миром. Что за дело: у будущего герцога пограничья в покровителях - рифмоплет, чернильная душа, что за всю свою бесконечную жизнь оружия в руках не держал. Промахнулись боги - или не боги, а ближе - герцог с герцогиней. И в крестные Филиппу достался тощий хитроглазый старик, Старший брат ожемского приюта в Авере.
Маленький Пиппо втайне надеялся, что отец, разозлившись, отдаст его в Обитель. Не отдал. Теперь едет - сам уже герцог - во главе процессии, а перед застывшими каменными кружевами Обители выстроились братья - встречать. Старший брат, старик с глазами-васильками на бумажном лице, выступил вперед, приветственно вскинул руки. По краям рукавов его белого плаща бежала хитрая темная вышивка - если не приглядываться, кажется, будто они заляпаны чернилами. На шее - золотая орденская книжечка. Говорили, что внутри книжечки судьба ее носителя. Много чего говорили, и вряд ли правду.
Оказавшись в стенах Приюта, Филипп с детским удовольствием потянул носом воздух: здесь застоялся, увековечился аромат старого темного дерева и кипариса, из которых была сделана мебель: тяжелые бюро, эскритуары с инкрустированными шифрами, эльфийскими рунами, классическими изречениями. Неуловимо и пыльно пахло книгами. Пахло миром.
- Думаю, мой крестник желает поведать Ожему свои горести, - сказал старик. Филипп кивнул.
- Я провожу вас в святилище.
Во внутреннем дворе Приюта стоял, разумеется, свой Круг - изящные фигуры, созданные самим Лорисом Аверцем и раскрашенные так, чтобы слепить глаза самому солнцу. Сам же покровитель Приюта, встречающий своих детей в темном и прохладном святилище, был сделан из простого дерева. Он сидел на высоком троне, положив на колени книгу, и спокойно смотрел на герцога. Филипп закрыл дверь на засов и зажег свечу, огонек трепыхнулся в руке, как птенец. Если свечка после разговора не погаснет, значит, Ожем услышал.
Он завозился, опускаясь на колени. Бог ждал.
- Здравствуй, Ожем, защитник мой.
Он глядел на правую руку божества: деревянные пальцы, как всегда, были выпачканы в чернилах. Маленькому Пиппо нравилось представлять, как бог, едва закрывается дверь за очередным подопечным, вытаскивает бумагу и строчит вирши. Пиппо думал, что и свечка ему нужна, чтоб не портить глаза - и всегда выбирал побольше, чтобы на дольше хватило.
В детстве и говорить с Ожемом было легче. В основном он клянчил или взахлеб рассказывал свои обиды, зная, что кроме бога, просить защиты не у кого. Он и про Умбрио рассказал раньше всего Ожему, и тот не осудил.
Но теперь слова не шли. Не только потому, что так много произошло с их последнего разговора, и не знаешь, с чего начинать. В храмах Девятерых всегда считалось, что верующий должен говорить со своим Покровителем наедине. Поэтому и впускали в святилище поодиночке, и вошедшему полагалось запирать дверь изнутри. Филипп огляделся: стены были голые и гладкие, как в колодце. Но кто владеет стенами, тот сумеет приставить им уши, Филипп знал это по себе. И вот он стоял перед своим богом на коленях и молчал, отсветы огня падали на деревянные пальцы Ожема, и казалось, что он перебирает ими в нетерпении. Герцог проговорил наконец:
- Подскажи мне, что теперь делать, Ожем. Ты ведь знаешь, о чем я. Ты же все видишь. Я не понимаю, чему мне верить. Может быть, все пустое. Я совсем запутался и не знаю, что делать.
Это не слишком отличалось от его детских жалоб.
Ожем молчал. Трещала свечка - не погасла, хоть это хорошо. Герцог подождал еще немного, просто потому, что ему нравилось сидеть в тишине, за запертой дверью. Темнота мягко ложилась на веки; он испугался, что заснет, вскочил, поклонился и пошел к двери.
- Ты всегда был ему верен, - раздался за спиной ровный голос без эха. - Теперь верь себе.
Филипп выдохнул. Голос был слишком четким, чтобы померещиться. Деревянное лицо Ожема не дрогнуло, губы не шевельнулись. Но только от голоса богов не бывает эха.
- Говорил ли с тобой Ожем, крестник? - ласково спросил старик, когда Филипп выбрался из святилища. Тот хотел ответить, но глотнул холодного воздуха и закашлялся.
"Ты был ему верен"...
Ничего-то ты, господи, не знаешь.
Рядом уже переминались с ноги на ногу солдаты, родившиеся в тот же месяц, что и Филипп. Старший брат отвел его в маленькую библиотеку, налил горячего вина - сладкого, праздничного на вкус.
Филипп угрелся у камина, не спеша тянул питье.
- Знаете, - проговорил он, - в детстве ваш Приют казался мне лучшим из убежищ... Я завидовал здешним послушникам.
Наставник печально улыбнулся:
- Не думаю, что его Светлость был бы рад, предложи я вам вступить в Орден...
- Мой отец был воином. Он не придавал большого значения грамотности. А меня немного беспокоит, что наши доблестные защитники в большинстве своем способны написать собственное имя, но спотыкаются на девизе...
Речь сама по себе становилась протяжной, слог - выспренним.
- В самом деле, - сказал Филипп; теперь он всматривался в кружку, сосредоточенно подбирая слова, - многие в герцогстве желали бы послужить родине, однако они слишком юны, чтобы сражаться... да и есть ли смысл делать каждого из них солдатом?
- Сами знаете, Ваша светлость, годных к другой службе всегда меньше, чем хотелось бы.
- В Авере боги дают слишком однозначный выбор.
- В наших ли силах это изменить?
- Я думал о том, как много делает Орден Ожема для этого герцогства. И как мало мы ценим дело просвещения.
Старик снова наполнил кружку Филиппа, бросив на герцога оценивающий взгляд. Филиппу почудилось в этом взгляде неодобрение .
- Мы всегда сожалеем, что не можем сделать большего.
- Меня беспокоят судьбы тех, кто перерос ваши грамотные школы. Некоторые из них вполне талантливы. Будь они должным образом обучены, от них было бы больше пользы, чем от простых солдат.
Старик тонко, еле заметно улыбнулся.
- Это прекрасно, ваша Светлость - сделать свою мечту осуществимой для других. Но вы, мой герцог, одно из нечастых исключений, которое Орден был бы рад видеть под своим кровом. Для остальных же... разве станет этот холодный приют пределом мечтаний? Что значат долгие часы ученья, монотонность, скука, долгие часы писания замерзшими чернилами... неизвестность, в конце концов. Ведь невозможно научить Песне тех, кто не имеет к ней способностей. Что это все - по сравнению с жаром битвы, любовью девушек, славой победителя?
Кажется, риторические триады въелись в его речь так же невытравимо, как пятна чернил - в кожу.
- Крестный, я говорил не о мечте, а о службе... Но вы правы. Я слишком молод и с моей стороны дерзостью было говорить с вами о вещах, в которых я еще мало понимаю...
Он не стал смотреть на Старшего брата - вместо этого перевел взгляд на маленькое арочное окно с решетками, в которое со своего места видел лишь посеребренный кусочек неба.
Старик мягко покашлял.
- Не извиняйтесь за собственную молодость, крестник. Это вы должны простить мне мой возраст. Из-за того, что я сам стар, остальные подчас кажутся мне слишком юными...
Филипп выдержал паузу и продолжил:
- Мне просто жаль видеть, как этот Оборванный Бог забирает у нас все больше юных и способных...
Старший Брат позволил себе улыбнуться:
- Разорванный, . Очевидно, у нас мало учат уважению к чужим верованиям...
- У нас уважают все верования, - резко ответил Филипп. - И молятся всем богам... какая разница, кто из них спасет твою голову в бою? Вот только станут ли адепты Разорванного уважать наших Защитников? Они уже хозяйничают в центре, скоро им захочется из углов паутину повымести...
Крестный выстрелил в него быстрым, как змеиное жало, взглядом. Тонкой рукой ухватил кувшин и разлил по бокалам остатки вина. И спросил у Филиппа, будет ли тот слушать песнь Отдохновения.
Песнь эту исполняли вечером седьмого дня, встречая восьмой, день Ожема, когда полагалось отдыхать и петь. В открытые окна сочились жидкие сумерки. Филипп сидел на скамье почти перед самым хором, гладил пальцами вырезанную на подлокотнике гроздь винограда и слушал. Старший брат начал песнь надтреснутым, но верным голосом. Постепенно мотив подхватывали у дверей и несли его к алтарю, осторожно, как служанка - бокалы на подносе, те из подслушников, кто освободился от недельного труда. Были здесь в основном дети и старики. Остальные, как и положено Ожемским братьям, трепали лютню на дорогах.
Некоторые из них, наверное, уже были в приюте, когда Лучо зажег для сына первый огонь и дал ему имя. Может быть, кто-то присутствовал и на церемонии, когда Роанна и молодой герцог встали в круг и обменялись браслетами.
Филипп так четко увидел ее, молодую - смущенную, понимающую только половину сказанного, в гостях у чужих богов. Говорили, руки у нее так тряслись, что она уронила браслет. Хуже приметы на свадьбе не придумаешь, но Лучо это не испугало.
Они будто стояли перед ним - молодые, в разноцветных пятнах дробленого в витражах солнца. Роанна, дрожащими пальцами застегивающая браслет, и ее избранник, рыжий, с придавленными обручем вихрами и глупой улыбкой...
- Ваша Светлость? Крестник?
- А? - он очнулся. Оказалось, что песнь уже закончилась. - Я что, заснул?
Старший брат положил руку ему на плечо.
- Нет, - мирно сказал крестный. - Но потерялись... на какое-то время. Так бывает, когда заслушаешься...
Она отринула своего Бога, чтобы быть с Лучо. А через каких-то пару лет бросилась с башни.
Некоторые истории выходят слишком короткими.
На следующее утро им дали как следует выспаться. Однако, едва гости позавтракали, Старший Брат взял Филиппа под руку и позвал прогуляться по саду. Сад за высокими стенами приюта был разлинеен, усажен редкими деревьями и уныл, как уныло бывает дело, которое делают только по обязанности, думая о своем. Осень успела погасить даже самые поздние цветы.
- Я надеюсь, крестник, что вы не держите на меня за то, что я не был на похоронах вашего батюшки... Мой возраст не позволяет мне путешествий... а покойный герцог недолюбливал меня, и не слишком был бы рад, появись я на его проводах...
- Мне бы и в голову не пришло, - сказал Филипп. Братья Ожема на похоронах были, а от старших братьев Приютов обычно не ожидают визитов - возраст не позволяет.
- Я слышал, что после... церемоний у вас был долгий разговор с Его Величеством.
Филипп не стал сдерживать ухмылку. Какой смысл приезжать, если ты и так в курсе всего?
- Да, наш король был очень добр ко мне, и попытался смягчить горечь утраты.
- Наш король - исключительная личность, - сказал Старший брат, моргнув глазами-васильками. - Он видит куда дальше нас всех... и я не знаю, дар это или проклятие. Впрочем, для страны, без сомнения, дар.
Филипп ждал. Изогнутые белесые ветви какого-то дерева растрепывали по ветру последние листья.
- Я думал о том, что вы сказали... ошибусь ли я, если заключу, что вас ведут прежде всего интересы короля?
- Как верный подданый Его величества, я, разумеется, действую в его интересах...
Эге, да я говорю, как чезарец, подумал Филипп. Жаль, Умбрио нет рядом...
- Ну разумеется, - с некоторой иронией отозвался старик. - Жалкое зрелище, правда?
- Простите?
- Наш сад. Иногда мне хочется послать ко Всаднику принцип общего труда и нанять садовника...
Старик замолчал, явно ожидая, что Филипп вернется к теме.
- А по-моему, летом здесь бывает довольно весело. Это осень уродует все на своем пути. Помните, как у поэта: "Как Всадник, проносится осень над яркой равниной"...
- Второму искусству наш Приют, конечно же, может обучить. Но вы переоцениваете наши умения, крестник...
- Не думаю, - Филипп подул на ладони и выразительно потоптался на месте. Без ответа. Интересно, почему даже Старший брат приюта должен говорить о важном только на свежем воздухе? - Мне король ничего не говорил. Но если я правильно понимаю, скоро Флории понадобятся грамотные люди, посланники, толмачи... А раз мы стоим на границе, нам они будут нужны в первую очередь.
Слова "шпионы" он произносить не стал. Впрочем, этих у Ожема и так достаточно.
- Что ж, последние новости это подтверждают.
- Вот видите! И к тому же, подумайте сами, крестный, ведь только ваш Орден может дать такое обучение.
Старший брат рассмеялся:
- На моих амбициях играть поздновато. С этим лучше к брату Грегору и брату Гаэлю...
Интересно, подумал герцог, не из-за братьев ли Грегора и Гаэля они сейчас топчутся по саду...
- То, о чем вы говорите... такая школа могла бы стать весьма полезной, но, видите ли, мы с трудом справляемся даже с теми, кто послан нам Ожемом. Времена трудные, вы сами знаете...
Филипп вздохнул про себя. Значит, дело только в деньгах, или по большей части - в деньгах, а не в политике Ордена. При том, что Ожем своих детей никогда не держал в бедности...
- Отсутствие таланта к магии, без сомнения, не свидетельствует об отсутствии других талантов, - продолжал Старший брат.
- Жаль, если они пропадут в глуши, - вторил ему Филипп. - Когда их можно использовать на благо герцогства... и лично герцога.
И, видимо, лично герцогу придется закладывать фамильные драгоценности, чтоб оплатить такую школу. Впрочем, он никогда особо не дорожил драгоценностями...
- Вы сказали про новости. Уж своему крестнику вы новостей не пожалеете?
- Боюсь, мои старые уши давно уже стали плохо слышать... Мне говорили, что король тайно отправил одного из советников к Капо Чезарии. Также известили меня, что из Бреазы двое самых верных королю баронов отправились в Аргоат... бреазцев там любят больше, чем нас. Ну, о разговоре Его Величества с Сальванцем, думаю, вы сами знаете...
Герцог кивнул.
- А Остланд? Есть ли какие новости о цесаре, что он делает?
- А Девятеро его знают, - кисло сказал старик. - Девятеро знают...
Домой герцог уезжал, нагруженный свитками.
- Я плохой крестный, - сокрушался Старший Брат, - мне редко случается баловать вас подарками...
Филиппу удалось разжиться "Metamorphosis de la palabra" за авторством Серхио Баррахо, " Житием святого Чезаре" и даже копией "Хроник свободной Бяла Гуры" - ставшей раритетом, когда Цесарь огородил Бяла Гуру стеной.
Ему не давали больше плестись в хвосте - теперь, если конь герцога замедлял бег, то и свита ехала медленнее. Поэтому теперь пришлось ускакать вперед. Филипп так и не понял, получилось у него что-то, да и что, собственно, должно было получиться. Он скользил взглядом по ограбленному осенью лесу, и услышал сзади топот копыт, только когда младший Дюрок был уже совсем рядом.
- Что случилось? - тон вышел брюзгливым.
- Ничего, - сказал тот, не позаботившись, слава Кругу, прибавить "Ваша светлость". Младший Дюрок был статен, светел и прост. Простота, впрочем, не раздражала - это была легкая, хоть и чуть глуповатая, уверенность человека, который точно знает, что ему делать.
- Умбрио... барон Монтефьоре не поехал с вами.
- Нет, - кивнул Филипп. - Решили занять его место?
Дюрок, казалось, искренне удивился.
- Просто не годится вам ездить одному. Мало ли...
- Отец велел? - понял Филипп.
- И отец тоже...
Умбрио в Приют никогда не брали. Барды Ожема бродили по миру, разносили новости, как заразу. Всегда считалось, что братьям Ожема верить нельзя. Никогда не знаешь, кто платит за песню. И все равно - стоило певцу появиться в городе, как его обступали, будто нищие - доброго брата, раздающего милостыню. Слушали - оттого, что красивы были и слова, и мелодия, а чаще всего и сам певец. И потом - где еще узнаешь о чужом мире, так плотно отгороженном изгородью или укреплениями? Что бы ни рассказывали торговцы и бродяги, у братьев Ожема получалось складнее. Здравомыслящие только отмахивались, если бард заводил балладу об остландском цесаре, который - всем известно - не что иное, как чудище о двух грифьих головах, поедающее своих самых жирных подданных. Но кто-то обязательно верил. И рассказывал остальным.
И вполне могло оказаться, что какой-нибудь из бардов гонорары получает чезарским золотом.
Но на сей раз была и другая причина, по которой Умбрио остался в замке.
В Рампар они возвратились на следующий же вечер. Луна, еще слабая, только проступила на небе белым пятном. Герцог вглядывался, искал среди встречающих знакомый силуэт. Нашел - тонкий, собранный, держится в стороне.
Слезть с коня. Вцепиться в плечи:
- Умбрио...
Тихо:
- Я рад, что вы вернулись, мой сеньор.
Дома, подумал Филипп, пока поднималась, загоралась факелами суета вокруг. Я - дома.
Тихо. Свечи, составленные рядом, чтоб давать больше света, тихонько трещат; за дверью порой раздаются шаги - и смолкают. Громче всего - шум дождя за окном. Спальня и раньше была убежищем, теперь стала гаванью.
Вот только тишина не продлилась. Умбрио подхватил промокшую от пота рубашку, которую герцог поспешил стянуть, и сказал:
- Я ездил к колдуну, как вы просили. Он говорит, что никакой магии на стреле не нашел. И на той пряди волос, что вы ему давали - тоже...
Филипп тяжело сел на край кровати. Плечи его покрывались гусиной кожей. Шрамы от кнута на спине выцвели, но не исчезли, и вряд ли теперь исчезнут. Умбрио почему-то казалось это странным, будто следы от руки Лучо должны были исчезнуть с его смертью - как со смертью колдуна рассеивается заклятие.
- Так что же, это метр Мериадег, - сказал Филипп наконец. - Боги Круга, ему-то зачем?
Его советник молчал.
- Колдун может и ошибаться. Может, там какая-нибудь магия, которой он не знает...
Филипп поднял голову.
- И знаешь - тогда лучше бы это был мэтр...
В этой комнате всегда было тихо. Выхолощенная, пустая тишина, выцветший гобелен, еле заметно пахнет затхлостью - но на самом деле ничем не пахнет, запахи принадлежат прошлому; они давно выцвели, выветрились. Филипп подошел к сундуку темного дерева с инкрустированной на боку сценой - богиня Ниемна оборачивается ланью и убегает от Люка-лучника. Над сундуком висела галанская литография - две женщины прядут в белой комнате с желтой плиткой на полу. Из маленького окошка на женщин лился будто бы настоящий солнечный свет.
Лучо злило, что Филипп не помнит мать. Но она действительно ничего не оставила сыну, ин колыхания юбок, ни аромата цветочной воды. Всякий раз отец начинал говорить ему "а помнишь?" и осекался; и всякий раз Филипп чувствовал себя беспомощным.
В угол за сундуком осторожно задвинута лютня. Если ее тронуть, раздастся жалобный, неуверенный звук - надругательство над этой нетронутой тишиной.
Вот песню он помнил.
В полях деревья ветер рвет,
У двери ждать невмочь.
Откройте девушке, милорд,
Придите ей помочь.
Кажется, еще немного - и он вспомнит голос, который ее пел.
В комнату никому ходу не было, кроме служанок, что вытирали пыль с сундука и натирали пол, так же, как делали, когда хозяйка была еще жива. Сколько бы ни было их у отца, сколько бы ни согревало его постель, никого, никогда он не пустил бы в эту комнату.
Может быть, потому отец и не женился второй раз. Боялся, что новая жена потребует себе эту спальню. Хоть спален и не так мало было в Рампаре.
Что он хотел здесь сохранить? Тепла ее не осталось - ничего не осталось, чтоб напоминало о жизни. Разве что тонкий, слабый и старый запах лаванды - если открыть крышку сундука и как следует принюхаться к обветшавшим платьям. о лаванда - это такой общий, безликий запах.
Филипп думал, что понимает. Лучо боялся, как бы в эту спаленку не ворвалась жизнь, которой хватило бы мгновения, чтоб беспощадно смять, стереть воспоминания - надежду на воспоминания - все, что ему, Лучо, оставалось.
Когда-то Пиппо с легкостью помещался в этом сундуке. И сейчас бы - залезть и прикрыться крышкой, чтоб не нашли.
Он велел Умбрио молчать о колдуне; впрочем, чезарцу и говорить этого было не нужно. Несколько дней Филипп провел, роясь в отцовских документах, но все, что нашел - выцветшую запись в домовой книге о принятии на службу мэтра Мирдзина, и рекомендательное письмо из научного совета, с безликим почерком и таким же содержанием. У них всегда считалось, что Рампар - место гиблое, если брезговать тем, что послали боги, так, пожалуй, и вовсе останешься в одиночестве. Спрашивать о прошлом здесь было не принято. Если отец и спросил, отчего не старого еще и не бесталанного мага Совет направил в такую даль, это осталось между ним и Мэтром.
Приятным человеком мэтр не был и быть не старался. Впрочем, говорят, это присуще всем магикам и ученым. Они узнают о человеке столько, что принадлежность к человеческому роду начинает их тяготить. Но именно Мэриадег возводил защиту и залатывал бреши в стенах до нервной дрожи, до слез в глазах. И упрямо отказывался препоручать это дело кому-то из учеников. Он выслеживал местальцев и отводил мор, и никому не пришло бы в голову жаловаться.
А главное - мэтр так был поглощен своими фолиантами и зельями, так счастлив ими, что Филипп ему завидовал. Какое дело ему до замковых распрей?
Герцог поднялся, закружился по комнате. Пойти вот сейчас к магу и спросить - прямо. Отец бы так и сделал.
Он остановился, наткнувшись на совсем живой, укоряющий взгляд женщины с литографии.
Может быть, отец так и сделал. А через пару дней лежал на столе с перебинтованным горлом, и ни о чем уже спросить не мог.
За окном колокола били к ужину.
- Сьер Шантеклер, - позвал Филипп, когда слуги поставили перед ними блюдо с птицей и жареными каштанами. Каштанов теперь будет много, в замке обычно запасались ими на всю жизнь, и к концу зимы от их сладковатой вязкости всех будет тошнить. - Скажите, а бывало так, чтобы страны захватывались одной магией?
Рено де Шантеклер поднял брови. Мэтр Мэриадег, сидящий от него слева, поправил на носу стекла и уставился в свою тарелку.
- Отчего этот вопрос, герцог?
- Его Светлость читает историю Бялы Гуры, - встрял Умбрио.
- Ах, вот что, - понимающе кивнул советник. - Без сомнения, находиться в близости от Остланда само по себе опасно. Но, насколько я знаю, Остланд захватил Бялу Гуру не магией, а силой.
- Там и силы не понадобилось. Очень кстати перессорились тамошние князья. А Цесарь, по выражению нашего короля, взял вилку и ел их живыми...
- Вряд ли здесь повинна магия. В этой стране люди возомнили, что знают больше Девятерых. Что могут сами выбирать себе короля. Люди, Филипп - худшие враги самим себе.
- Возможно. Книжица дает занятные подробности... - герцог увлекался все больше. Каштаны на блюде стыли, он только подцеплял их вилкой и оставлял. -Ладислас пишет, что беды начались не с пустого места. Последний Белта собирался править долго, да зачем-то утонул в море. Они было собрались выбрать молодого Стацинского, так тот убился на охоте. Et cetera, et cetera.
- Ты б, Пиппо, почитал что-нибудь... повеселее, - проворчал Гуго. - Так несварение недолго заработать.
- В этом и беда выборной монархии, - проговорил Шантеклер, поднося к губам бокал. - Несколько банальных несчастных случаев - и вся страна горит. Хотя... иногда я думаю, что выбирать короля - это не такая плохая идея.
- Не услышат вас Девятеро, - сказал Филипп. - Безусловно, банальные, и безусловно, несчастные... но вот еще что. Если верить книге - раньше совету как-то удавалось сговориться. А тут все перессорились, как по волшебству, а половине еще и были знамения...
- Эти восточные академики вам еще не того напишут, - поморщился Рено. - Вы там дальше почитайте о знамениях - узнаете, что колокола их Храма вдруг зазвонили сами по себе; что священник у алтаря вдруг обернулся Гнилым... прочие выдумки. Верно, мэтр?
Маг только посмотрел на него поверх стекол.
- Все так, но уж слишком благоприятно сложились обстоятельства. Так, будто не сложились, а были сложены...
Филипп почувствовал, как Умбрио под столом толкает его коленом. Еще во времена их совместных обедов с Лучо это значило - хватит. Не зарывайся.
- Все это история...
- В любом случае, Пиппо, ты не трясись. Наш мэтр их магии прорваться не даст.
Кубок мэтра Мериадега со звуком опустился на стол. Маг вытер губы салфеткой - он был из немногих в Рампаре, кто пользовался салфетками за едой.
- Ваша Светлость, разрешите мне вас покинуть. Мне нездоровится сегодня...
Не дожидаясь ответа, он поднялся и вышел, толкнув встретившегося на пути пажа - не от злости, впрочем, а оттого, что магические стекла остались лежать возле его тарелки.
- Филипп, - мягко сказал Рено, - мне кажется, вы обидели мэтра.
- Не знал, что мэтр так близко к сердцу принимает захват Бяла Гуры, - покачал головой Филипп. - Дядя, я сказал об уважаемом маге хоть слово?
- Да ни полсловечка...
- Ваша Светлость, оставьте дядю в покое, - в голосе советника сталь прорезалась сквозь шелк. Он, кажется, хотел продолжить, но в этот момент двери обеденного зала распахнулись. Влетел, оскользнувшись на полу, молодой слуга и доложил, что пришла госпожа Парледора и желает говорить с герцогом.
Если прознатчица появилась в такое время, дело наверняка было срочным. Они скомкали и без того уже подпорченный ужин. Сама Парледора попросила только бокал вина. Выглядела она усталой, прическа свалялась, внизу юбки - грязный обод. Яркая птица с запыленными перьями. И все равно Гуго подскочил, чтоб предложить ей стул, задернул поплотнее портьеру, чтоб ей не поддувало. Советник Шантеклер долго любезничал, наливая вино и поднося ей блюдо с орехами и фруктами - и каштанами. Да и сам Филипп... Он привык списывать на женские прелести почти слепое доверие, которое Лучо оказывал Парледоре - а теперь удивлялся собственному желанию ей верить.
Послали за мэтром; тот пришел с недовольным видом, сел в углу и принялся сосать трубку.
- Помните, герцог, вы просили меня узнать, не появилось ли у местальцев особенного оружия, - сказала Парледора. - Так вот вы как в воду смотрели...
- Ах ты ж гниль, - вырвалось у Филиппа.
- Я пыталась что-то выяснить еще год назад, после битвы на Дальнем. Но долгое время ничего не было слышно. Слухи пошли только месяц назад. Банда Гаиски получила новое оружие. Неизвестно откуда, неизвестно как. Гаиска не слишком глуп, его парни не хвастают, но пару экземпляров я увидела.
Парледора поставила на стол опустевший бокал:
- На днях человек Гаиски проиграл в карты вот это...
Она вынула откуда-то из складок юбок длинный сверток, положила на колени, распеленала, как ребенка. В свертке оказался короткий палаш со странной гнутой рукояткой.
- Ну-ка, ну-ка, - поднялся Гуго.
- Стойте! - ровный голос мага прозвучал хлестко. - Воистину, любопыство сгубит любую кошку, капитан... На нем может быть заклятие.
Парледора покачала головой: она наверняка проверила "экземпляр" по пути - да хоть бы и у того же аптекаря. Но Мериадег подошел, тронул кончиками пальцев рукоятку. Прикрыл глаза, во что-то вслушиваясь; магические стекла сползли на самый кончик носа. Филипп невольно залюбовался его тонкими длинными пальцами, перебирающими по лезвию, будто пытаясь зацепить невидимую нить.
Так ли двигались эти пальцы, когда колдовали над отцовским отворотом?
- На первый взгляд ничего нет, - сказал наконец мэтр. - Однако советую быть чрезвычайно осторожными с лезвием.
Чуть зардевшийся капитан де Рош-Феррак поглядел на мага едва не с ненавистью и снова потянулся за игрушкой.
- Новенький, - проговорил он, с нарочитой небрежностью вертя ее в руках. - Ни царапины, похоже, и попользоваться не успели... Кто ж делает такое? Оружейнику надо показать, но не наш и не сальванский, точно. Чезарец, взгляни-ка - не от вас ли штучка...
- Нет, - Умбрио покачал головой. - То есть... Я никогда таких у нас не видел. И потом... - он запнулся, увидев, что все смотрят на него, - у них обычно рукоятки украшены, и с маркой, e cose via... сразу понятно, из какого они города. А этот, смотрите...
Теперь уже Филипп протянул за палашом руку. Рукоятка была голой. Никакого узора, ничего, что позволило бы определить - если не кто делал, то хотя бы - где сделано.
- Похоже на дражанский, - проговорил он - вроде бы когда-то видел такое в книге. В бою - ни разу.
- Берите восточнее, - посоветовала Парледора.
Восточнее. А ведь и правда - ковали будто специально на продажу... Но откуда у Гаиски взяться деньгам?
Он знал только одну страну, способную поставить такой груз "местальским освободителям" за просто так. Филипп мог даже представить, каким путем. Обычным торговым кораблем из остландского северного порта, Дун Лиместры. Морем они довозят оружие до Драгокраины. Перейти границу с Чезарией легче легкого, если договориться с одним из городов...
Кажется, Гаиска называл себя внуком Да Косты. Впрочем, все они - дакостовы дети.
Даже отец недоумевал в последнее время, зачем Гуго вербует столько народу. Ясно было - если Рампар до сих пор не может отойти от той битвы, местальцы точно не скоро опомнятся. Разбитые, затиснутые на своем клочке земли между Флорией и Сальватьеррой; и там, и там - враги, что бы ни говорил Сальванец. Оружие он в Месталию возить не станет. И кормить либертадорес не будет.
И ведь опомнились.
- Мне удалось подслушать разговор человека Гаиски с несколькими бойцами, - Парледора барабанила пальцами по пустому бокалу. Расторопнее всех оказался Умбрио, и прознатчица наградила его благосклонным взглядом. - Они говорили о том, что в этот раз гости придут к новой луне, и привезут с собой больше, чем в прошлый раз. И нужно будет ехать их встречать к Portel di lou cang.
Собачье ущелье. Название оставалось пустым звуком, хоть по-своему, хоть по-местальски.
- Я знаю, где это, - неожиданно проговорила дама Грас. - Дайте же карту...
Дама Грас склонилась над картой, выискивая нужное место. Рядом с Парледорой она выглядела топорной, пресной и не по-женски грозной. Никого не удивило бы, что дама, отходившая в молодости немало походов, знает собачье это ущелье. Но чего герцог не ожидал - это того, как жарко, густо покраснел при этом Гуго. Филипп глянул на Умбрио и поднял бровь. Южанин едва подавил улыбку.
- И это еще не самое интересное. - Говорили, что у детей Ожема, тех, кого забирают в Приюты, прирожденный драматический талант. - Опять же, это только слухи. Но говорят, что Гаиска повесил двоих своих бойцов за то, что они отказались идти за этим грузом. А третий сбежал в церковь, что стоит в Мендьехе, да там и сидит, и отказывается выходить.
Значит, гости везут что-то совсем от Бога далекое. Кто не так давно ругался на восточную магию? Ах да - мэтр Мериадег.
- Выволочь бы того из церкви, да спросить, - сказал Гуго.
- Это церковь Разорванного, а право убежища в ней священно, - почти ласково сказал Рено. - Если вы хотите потом отбиваться от святого воинства...
- Не дай Девятеро, - сказал Филипп, которому пришло в голову, что именно могли прислать Гаиске.
Ночевать в Рампаре прознатчица отказалась, как ее ни уговаривали. Герцог почти силой заставил ее выпить чашку горячего цикория. Пока Парледора пила, дама Грас отсчитала ей жалование.
- Вы так устали, что едва не забыли ваше золото, - сказал Филипп, протягивая ей холщовый мешочек. Они стояли у конюшен; герцог настоял, что сам проводит Парледору до замковых ворот. Двор успел выстыть - будто не осень заканчивалась, а только ушла зима. В щели между булыжниками кое-где вмерзла вода.
- Так вы волнуетесь обо мне, Ваша светлость, - она улыбнулась. Даже кокетство ее было вымученным. Лавандовой водой пахло так сильно, что едва можно было стоять рядом. Но сквозь этот запах чувствовался другой, едкий, знакомый Филиппу - запах страха.
- Вы ввязались в очень опасное дело, мадам.
Еще улыбка - на сей раз откровенно снисходительная.
Отсветы факелов падали, дрожали на лице Парледоры. За стеной конюшни лошади беспокойно перетаптывались и ржали. Филиппу стало тревожно.
- Таких новостей вы нам еще не приносили, - он зябко обхватил себя руками. - Если Гаиска разберется, что к чему...
- Ожем хранит своих детей, Ваша светлость.
Конюх вывел низкую каурую лошадку. Парледора вскочила в седло, ловко подобрав юбки.
- Говорят, Данна хранит своих от болезней. Сколько их умерло от чумы в Альери?
- Вы пытаетесь меня подбодрить?
- Просто, - сказал Филипп, - не пренебрегайте нашей защитой, если будет нужда.
- Вы пошли провожать меня, чтобы пообещать защиту? Благодарю вас, Ваша светлость, вы слишком любезны...
- Вы ничего не сказали об стреле, убившей отца.
Она отвела взгляд.
- Простите, мой герцог. Я все еще не могу вам ответить.
Филипп прикинул: тот груз привезли уже осенью. К осени отец пировал с богами на высоком облаке...
Он шмыгнул носом и решился:
- Я бы хотел, чтоб вы разузнали все, что можете, о нашем маге.
Она покивала - так, будто давно ожидала этого.
Герцог сказал, чувствуя, что оправдывается:
- Мой отец доверял людям. Это хорошее качество. Мне теперь с ними жить.
- Если у вас есть сомнения на счет мэтра... На вашем месте я бы приставила к нему человека. Надежного.
Филипп открыл рот, не зная, что ей ответить. У шпионки выходило... так просто. Ему бы и в голову не пришло устанавливать за магом слежку. В собственном-то замке.
- Хорошо. Я приеду, как только будут новости.
- Постойте, - он удержал ее за стремя, вспомнив вдруг, о чем хотел спросить. - Певец Леонардо из Монтеллы. Он же из ваших? Из какого он Приюта?
- Леонардо? А, этот... Он не из приюта, герцог, он вольный.
- Будьте осторожны, - только и успел он сказать вслед, когда она вынеслась за ворота. Филипп предчувствовал, что, если выглянуть сейчас на дорогу, кольцами спускающуюся вниз - не увидишь там ни коня, ни всадницы. Выглядывать он не стал, засунул руки в карманы поглубже, перевел взгляд в высокое, выпуклое небо. Стоял так, пока голова не начала кружиться, отвел взгляд от безбрежной пустоты - обратно к стенам, конюшне и факелам.
Если взять сейчас Ромашку из конюшни, и уехать за Парледорой по обледенелой дороге - когда хватятся?
Брось; поездил уже, тогда - когда от графа Форже поскакал, не разбирая, по лесам, до самой границы с Лирандой добрался. А потом сидел, как дурак, на берегу, и смотрел на озеро, потому что понял - натянуть цепь получается, а порвать - никак. Умбрио он не рассказывал об этом. Никому не рассказывал.
Филипп развернулся и быстрым шагом, почти бегом, вернулся в замок.
Они сидели кружком вокруг стола. Нескольких зажженных свеч не хватало, чтоб полностью разогнать тьму. В полумраке собравшиеся походили на засидевшихся за полночь гостей игорного дома. Умбрио поднялся, налил всем вина - как учил отец, сперва главе семьи, потом первому советнику, потом капогуардиа, после - всем остальным.Дама Грас позевывала, прикрывая рот длинной ладонью. Рене перекатывал во рту комок табака.
А ведь отец собирал совет по "семейному принципу". За особые заслуги, как верно сказала дама Грас. И его еще кто-то смеет обвинять... Если вспомнить, дама Грас из них - единственная местная. Соль джьяверской земли, отданная совсем юной в жены старшему из братьев Лучо. Дань дружбы верного Бастида. Должно быть, невесело было в ее годы оказаться данью.
Гуго он по привычке звал дядей, хотя - какой там дядя... Седьмая вода, сцеженная с жиденького киселя. Бедный и дальний родственник по отцовской линии. Отец любил со смехом рассказывать, как однажды утром хмурый Гуго постучался в ворота и сообщил, что отец отправил его служить к своему дорогому кузену. Восседал он на тощей скотине, а экипировку его забраковали бы и герильерос. И по глазам видно было: домой его никто не ждет - не на что ждать.
После Корвальу, когда у Лучо не стало братьев, Гуго был рядом; и никто не сказал бы, что из него вышел плохой брат. Простой, не слишком далекий, комплекцией похожий на одно из тех чучел, что выставляли на площадке для тренировок. Но солдаты любили его лишь чуть меньше, чем в Лучо.
Филипп сказал наконец:
- И что вы об этом думаете?
- Дрянь дело, что тут думать? - Гуго ударил ладонью по подлокотнику кресла.
- Говорите сперва вы, Рено, - попросил Филипп. - Вы - мозги этого герцогства.
Рено улыбнулся - коротко, недобро:
- Не нужно быть предсказателем, чтобы знать, против кого сегодня-завтра будет направлено это оружие. Вопрос лишь в том, что мы можем сделать?