Голдин Ина : другие произведения.

Пепел на Укреплениях. Глава 8

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Глава 8
  
   Поздняя осень взяла Рампар с налета - холодная, серая, со стальным привкусом. Дни бледнели и выцветали. Прошла охота, наступило время визитов. Слава Девятерым, большинство из тех, кого надлежало посетить, герцог видел на отцовских похоронах. И хорошо - лица и краски и так смешались у Филиппа в одно. Единственным постоянным ощущением было чувство, будто он что-то забыл в замке. Теперь он понимал, почему отец так не любил ездить по гостям.
  
   Филипп родился, когда было время Ожема глядеть за миром. Что за дело: у будущего герцога пограничья в покровителях - рифмоплет, чернильная душа, что за всю свою бесконечную жизнь оружия в руках не держал. Промахнулись боги - или не боги, а ближе - герцог с герцогиней. И в крестные Филиппу достался тощий хитроглазый старик, Старший брат ожемского приюта в Авере.
   Маленький Пиппо втайне надеялся, что отец, разозлившись, отдаст его в Обитель. Не отдал. Теперь едет - сам уже герцог - во главе процессии, а перед застывшими каменными кружевами Обители выстроились братья - встречать. Старший брат, старик с глазами-васильками на бумажном лице, выступил вперед, приветственно вскинул руки. По краям рукавов его белого плаща бежала хитрая темная вышивка - если не приглядываться, кажется, будто они заляпаны чернилами. На шее - золотая орденская книжечка. Говорили, что внутри книжечки судьба ее носителя. Много чего говорили, и вряд ли правду.
   Оказавшись в стенах Приюта, Филипп с детским удовольствием потянул носом воздух: здесь застоялся, увековечился аромат старого темного дерева и кипариса, из которых была сделана мебель: тяжелые бюро, эскритуары с инкрустированными шифрами, эльфийскими рунами, классическими изречениями. Неуловимо и пыльно пахло книгами. Пахло миром.
   - Думаю, мой крестник желает поведать Ожему свои горести, - сказал старик. Филипп кивнул.
   - Я провожу вас в святилище.
   Во внутреннем дворе Приюта стоял, разумеется, свой Круг - изящные фигуры, созданные самим Лорисом Аверцем и раскрашенные так, чтобы слепить глаза самому солнцу. Сам же покровитель Приюта, встречающий своих детей в темном и прохладном святилище, был сделан из простого дерева. Он сидел на высоком троне, положив на колени книгу, и спокойно смотрел на герцога. Филипп закрыл дверь на засов и зажег свечу, огонек трепыхнулся в руке, как птенец. Если свечка после разговора не погаснет, значит, Ожем услышал.
   Он завозился, опускаясь на колени. Бог ждал.
   - Здравствуй, Ожем, защитник мой.
   Он глядел на правую руку божества: деревянные пальцы, как всегда, были выпачканы в чернилах. Маленькому Пиппо нравилось представлять, как бог, едва закрывается дверь за очередным подопечным, вытаскивает бумагу и строчит вирши. Пиппо думал, что и свечка ему нужна, чтоб не портить глаза - и всегда выбирал побольше, чтобы на дольше хватило.
   В детстве и говорить с Ожемом было легче. В основном он клянчил или взахлеб рассказывал свои обиды, зная, что кроме бога, просить защиты не у кого. Он и про Умбрио рассказал раньше всего Ожему, и тот не осудил.
   Но теперь слова не шли. Не только потому, что так много произошло с их последнего разговора, и не знаешь, с чего начинать. В храмах Девятерых всегда считалось, что верующий должен говорить со своим Покровителем наедине. Поэтому и впускали в святилище поодиночке, и вошедшему полагалось запирать дверь изнутри. Филипп огляделся: стены были голые и гладкие, как в колодце. Но кто владеет стенами, тот сумеет приставить им уши, Филипп знал это по себе. И вот он стоял перед своим богом на коленях и молчал, отсветы огня падали на деревянные пальцы Ожема, и казалось, что он перебирает ими в нетерпении. Герцог проговорил наконец:
   - Подскажи мне, что теперь делать, Ожем. Ты ведь знаешь, о чем я. Ты же все видишь. Я не понимаю, чему мне верить. Может быть, все пустое. Я совсем запутался и не знаю, что делать.
   Это не слишком отличалось от его детских жалоб.
   Ожем молчал. Трещала свечка - не погасла, хоть это хорошо. Герцог подождал еще немного, просто потому, что ему нравилось сидеть в тишине, за запертой дверью. Темнота мягко ложилась на веки; он испугался, что заснет, вскочил, поклонился и пошел к двери.
   - Ты всегда был ему верен, - раздался за спиной ровный голос без эха. - Теперь верь себе.
   Филипп выдохнул. Голос был слишком четким, чтобы померещиться. Деревянное лицо Ожема не дрогнуло, губы не шевельнулись. Но только от голоса богов не бывает эха.
   - Говорил ли с тобой Ожем, крестник? - ласково спросил старик, когда Филипп выбрался из святилища. Тот хотел ответить, но глотнул холодного воздуха и закашлялся.
   "Ты был ему верен"...
   Ничего-то ты, господи, не знаешь.
   Рядом уже переминались с ноги на ногу солдаты, родившиеся в тот же месяц, что и Филипп. Старший брат отвел его в маленькую библиотеку, налил горячего вина - сладкого, праздничного на вкус.
   Филипп угрелся у камина, не спеша тянул питье.
   - Знаете, - проговорил он, - в детстве ваш Приют казался мне лучшим из убежищ... Я завидовал здешним послушникам.
   Наставник печально улыбнулся:
   - Не думаю, что его Светлость был бы рад, предложи я вам вступить в Орден...
   - Мой отец был воином. Он не придавал большого значения грамотности. А меня немного беспокоит, что наши доблестные защитники в большинстве своем способны написать собственное имя, но спотыкаются на девизе...
   Речь сама по себе становилась протяжной, слог - выспренним.
   - В самом деле, - сказал Филипп; теперь он всматривался в кружку, сосредоточенно подбирая слова, - многие в герцогстве желали бы послужить родине, однако они слишком юны, чтобы сражаться... да и есть ли смысл делать каждого из них солдатом?
   - Сами знаете, Ваша светлость, годных к другой службе всегда меньше, чем хотелось бы.
   - В Авере боги дают слишком однозначный выбор.
   - В наших ли силах это изменить?
   - Я думал о том, как много делает Орден Ожема для этого герцогства. И как мало мы ценим дело просвещения.
   Старик снова наполнил кружку Филиппа, бросив на герцога оценивающий взгляд. Филиппу почудилось в этом взгляде неодобрение .
   - Мы всегда сожалеем, что не можем сделать большего.
   - Меня беспокоят судьбы тех, кто перерос ваши грамотные школы. Некоторые из них вполне талантливы. Будь они должным образом обучены, от них было бы больше пользы, чем от простых солдат.
   Старик тонко, еле заметно улыбнулся.
   - Это прекрасно, ваша Светлость - сделать свою мечту осуществимой для других. Но вы, мой герцог, одно из нечастых исключений, которое Орден был бы рад видеть под своим кровом. Для остальных же... разве станет этот холодный приют пределом мечтаний? Что значат долгие часы ученья, монотонность, скука, долгие часы писания замерзшими чернилами... неизвестность, в конце концов. Ведь невозможно научить Песне тех, кто не имеет к ней способностей. Что это все - по сравнению с жаром битвы, любовью девушек, славой победителя?
   Кажется, риторические триады въелись в его речь так же невытравимо, как пятна чернил - в кожу.
   - Крестный, я говорил не о мечте, а о службе... Но вы правы. Я слишком молод и с моей стороны дерзостью было говорить с вами о вещах, в которых я еще мало понимаю...
   Он не стал смотреть на Старшего брата - вместо этого перевел взгляд на маленькое арочное окно с решетками, в которое со своего места видел лишь посеребренный кусочек неба.
   Старик мягко покашлял.
   - Не извиняйтесь за собственную молодость, крестник. Это вы должны простить мне мой возраст. Из-за того, что я сам стар, остальные подчас кажутся мне слишком юными...
   Филипп выдержал паузу и продолжил:
   - Мне просто жаль видеть, как этот Оборванный Бог забирает у нас все больше юных и способных...
   Старший Брат позволил себе улыбнуться:
   - Разорванный, . Очевидно, у нас мало учат уважению к чужим верованиям...
   - У нас уважают все верования, - резко ответил Филипп. - И молятся всем богам... какая разница, кто из них спасет твою голову в бою? Вот только станут ли адепты Разорванного уважать наших Защитников? Они уже хозяйничают в центре, скоро им захочется из углов паутину повымести...
   Крестный выстрелил в него быстрым, как змеиное жало, взглядом. Тонкой рукой ухватил кувшин и разлил по бокалам остатки вина. И спросил у Филиппа, будет ли тот слушать песнь Отдохновения.
  
   Песнь эту исполняли вечером седьмого дня, встречая восьмой, день Ожема, когда полагалось отдыхать и петь. В открытые окна сочились жидкие сумерки. Филипп сидел на скамье почти перед самым хором, гладил пальцами вырезанную на подлокотнике гроздь винограда и слушал. Старший брат начал песнь надтреснутым, но верным голосом. Постепенно мотив подхватывали у дверей и несли его к алтарю, осторожно, как служанка - бокалы на подносе, те из подслушников, кто освободился от недельного труда. Были здесь в основном дети и старики. Остальные, как и положено Ожемским братьям, трепали лютню на дорогах.
   Некоторые из них, наверное, уже были в приюте, когда Лучо зажег для сына первый огонь и дал ему имя. Может быть, кто-то присутствовал и на церемонии, когда Роанна и молодой герцог встали в круг и обменялись браслетами.
   Филипп так четко увидел ее, молодую - смущенную, понимающую только половину сказанного, в гостях у чужих богов. Говорили, руки у нее так тряслись, что она уронила браслет. Хуже приметы на свадьбе не придумаешь, но Лучо это не испугало.
   Они будто стояли перед ним - молодые, в разноцветных пятнах дробленого в витражах солнца. Роанна, дрожащими пальцами застегивающая браслет, и ее избранник, рыжий, с придавленными обручем вихрами и глупой улыбкой...
   - Ваша Светлость? Крестник?
   - А? - он очнулся. Оказалось, что песнь уже закончилась. - Я что, заснул?
   Старший брат положил руку ему на плечо.
   - Нет, - мирно сказал крестный. - Но потерялись... на какое-то время. Так бывает, когда заслушаешься...
   Она отринула своего Бога, чтобы быть с Лучо. А через каких-то пару лет бросилась с башни.
   Некоторые истории выходят слишком короткими.
  
   На следующее утро им дали как следует выспаться. Однако, едва гости позавтракали, Старший Брат взял Филиппа под руку и позвал прогуляться по саду. Сад за высокими стенами приюта был разлинеен, усажен редкими деревьями и уныл, как уныло бывает дело, которое делают только по обязанности, думая о своем. Осень успела погасить даже самые поздние цветы.
   - Я надеюсь, крестник, что вы не держите на меня за то, что я не был на похоронах вашего батюшки... Мой возраст не позволяет мне путешествий... а покойный герцог недолюбливал меня, и не слишком был бы рад, появись я на его проводах...
   - Мне бы и в голову не пришло, - сказал Филипп. Братья Ожема на похоронах были, а от старших братьев Приютов обычно не ожидают визитов - возраст не позволяет.
   - Я слышал, что после... церемоний у вас был долгий разговор с Его Величеством.
   Филипп не стал сдерживать ухмылку. Какой смысл приезжать, если ты и так в курсе всего?
   - Да, наш король был очень добр ко мне, и попытался смягчить горечь утраты.
   - Наш король - исключительная личность, - сказал Старший брат, моргнув глазами-васильками. - Он видит куда дальше нас всех... и я не знаю, дар это или проклятие. Впрочем, для страны, без сомнения, дар.
   Филипп ждал. Изогнутые белесые ветви какого-то дерева растрепывали по ветру последние листья.
   - Я думал о том, что вы сказали... ошибусь ли я, если заключу, что вас ведут прежде всего интересы короля?
   - Как верный подданый Его величества, я, разумеется, действую в его интересах...
   Эге, да я говорю, как чезарец, подумал Филипп. Жаль, Умбрио нет рядом...
   - Ну разумеется, - с некоторой иронией отозвался старик. - Жалкое зрелище, правда?
   - Простите?
   - Наш сад. Иногда мне хочется послать ко Всаднику принцип общего труда и нанять садовника...
   Старик замолчал, явно ожидая, что Филипп вернется к теме.
   - А по-моему, летом здесь бывает довольно весело. Это осень уродует все на своем пути. Помните, как у поэта: "Как Всадник, проносится осень над яркой равниной"...
   - Второму искусству наш Приют, конечно же, может обучить. Но вы переоцениваете наши умения, крестник...
   - Не думаю, - Филипп подул на ладони и выразительно потоптался на месте. Без ответа. Интересно, почему даже Старший брат приюта должен говорить о важном только на свежем воздухе? - Мне король ничего не говорил. Но если я правильно понимаю, скоро Флории понадобятся грамотные люди, посланники, толмачи... А раз мы стоим на границе, нам они будут нужны в первую очередь.
   Слова "шпионы" он произносить не стал. Впрочем, этих у Ожема и так достаточно.
   - Что ж, последние новости это подтверждают.
   - Вот видите! И к тому же, подумайте сами, крестный, ведь только ваш Орден может дать такое обучение.
   Старший брат рассмеялся:
   - На моих амбициях играть поздновато. С этим лучше к брату Грегору и брату Гаэлю...
   Интересно, подумал герцог, не из-за братьев ли Грегора и Гаэля они сейчас топчутся по саду...
   - То, о чем вы говорите... такая школа могла бы стать весьма полезной, но, видите ли, мы с трудом справляемся даже с теми, кто послан нам Ожемом. Времена трудные, вы сами знаете...
   Филипп вздохнул про себя. Значит, дело только в деньгах, или по большей части - в деньгах, а не в политике Ордена. При том, что Ожем своих детей никогда не держал в бедности...
   - Отсутствие таланта к магии, без сомнения, не свидетельствует об отсутствии других талантов, - продолжал Старший брат.
   - Жаль, если они пропадут в глуши, - вторил ему Филипп. - Когда их можно использовать на благо герцогства... и лично герцога.
   И, видимо, лично герцогу придется закладывать фамильные драгоценности, чтоб оплатить такую школу. Впрочем, он никогда особо не дорожил драгоценностями...
   - Вы сказали про новости. Уж своему крестнику вы новостей не пожалеете?
   - Боюсь, мои старые уши давно уже стали плохо слышать... Мне говорили, что король тайно отправил одного из советников к Капо Чезарии. Также известили меня, что из Бреазы двое самых верных королю баронов отправились в Аргоат... бреазцев там любят больше, чем нас. Ну, о разговоре Его Величества с Сальванцем, думаю, вы сами знаете...
   Герцог кивнул.
   - А Остланд? Есть ли какие новости о цесаре, что он делает?
   - А Девятеро его знают, - кисло сказал старик. - Девятеро знают...
   Домой герцог уезжал, нагруженный свитками.
   - Я плохой крестный, - сокрушался Старший Брат, - мне редко случается баловать вас подарками...
   Филиппу удалось разжиться "Metamorphosis de la palabra" за авторством Серхио Баррахо, " Житием святого Чезаре" и даже копией "Хроник свободной Бяла Гуры" - ставшей раритетом, когда Цесарь огородил Бяла Гуру стеной.
   Ему не давали больше плестись в хвосте - теперь, если конь герцога замедлял бег, то и свита ехала медленнее. Поэтому теперь пришлось ускакать вперед. Филипп так и не понял, получилось у него что-то, да и что, собственно, должно было получиться. Он скользил взглядом по ограбленному осенью лесу, и услышал сзади топот копыт, только когда младший Дюрок был уже совсем рядом.
   - Что случилось? - тон вышел брюзгливым.
   - Ничего, - сказал тот, не позаботившись, слава Кругу, прибавить "Ваша светлость". Младший Дюрок был статен, светел и прост. Простота, впрочем, не раздражала - это была легкая, хоть и чуть глуповатая, уверенность человека, который точно знает, что ему делать.
   - Умбрио... барон Монтефьоре не поехал с вами.
   - Нет, - кивнул Филипп. - Решили занять его место?
   Дюрок, казалось, искренне удивился.
   - Просто не годится вам ездить одному. Мало ли...
   - Отец велел? - понял Филипп.
   - И отец тоже...
   Умбрио в Приют никогда не брали. Барды Ожема бродили по миру, разносили новости, как заразу. Всегда считалось, что братьям Ожема верить нельзя. Никогда не знаешь, кто платит за песню. И все равно - стоило певцу появиться в городе, как его обступали, будто нищие - доброго брата, раздающего милостыню. Слушали - оттого, что красивы были и слова, и мелодия, а чаще всего и сам певец. И потом - где еще узнаешь о чужом мире, так плотно отгороженном изгородью или укреплениями? Что бы ни рассказывали торговцы и бродяги, у братьев Ожема получалось складнее. Здравомыслящие только отмахивались, если бард заводил балладу об остландском цесаре, который - всем известно - не что иное, как чудище о двух грифьих головах, поедающее своих самых жирных подданных. Но кто-то обязательно верил. И рассказывал остальным.
   И вполне могло оказаться, что какой-нибудь из бардов гонорары получает чезарским золотом.
   Но на сей раз была и другая причина, по которой Умбрио остался в замке.
   В Рампар они возвратились на следующий же вечер. Луна, еще слабая, только проступила на небе белым пятном. Герцог вглядывался, искал среди встречающих знакомый силуэт. Нашел - тонкий, собранный, держится в стороне.
   Слезть с коня. Вцепиться в плечи:
   - Умбрио...
   Тихо:
   - Я рад, что вы вернулись, мой сеньор.
   Дома, подумал Филипп, пока поднималась, загоралась факелами суета вокруг. Я - дома.
  
   Тихо. Свечи, составленные рядом, чтоб давать больше света, тихонько трещат; за дверью порой раздаются шаги - и смолкают. Громче всего - шум дождя за окном. Спальня и раньше была убежищем, теперь стала гаванью.
   Вот только тишина не продлилась. Умбрио подхватил промокшую от пота рубашку, которую герцог поспешил стянуть, и сказал:
   - Я ездил к колдуну, как вы просили. Он говорит, что никакой магии на стреле не нашел. И на той пряди волос, что вы ему давали - тоже...
   Филипп тяжело сел на край кровати. Плечи его покрывались гусиной кожей. Шрамы от кнута на спине выцвели, но не исчезли, и вряд ли теперь исчезнут. Умбрио почему-то казалось это странным, будто следы от руки Лучо должны были исчезнуть с его смертью - как со смертью колдуна рассеивается заклятие.
   - Так что же, это метр Мериадег, - сказал Филипп наконец. - Боги Круга, ему-то зачем?
   Его советник молчал.
   - Колдун может и ошибаться. Может, там какая-нибудь магия, которой он не знает...
   Филипп поднял голову.
   - И знаешь - тогда лучше бы это был мэтр...
  
   В этой комнате всегда было тихо. Выхолощенная, пустая тишина, выцветший гобелен, еле заметно пахнет затхлостью - но на самом деле ничем не пахнет, запахи принадлежат прошлому; они давно выцвели, выветрились. Филипп подошел к сундуку темного дерева с инкрустированной на боку сценой - богиня Ниемна оборачивается ланью и убегает от Люка-лучника. Над сундуком висела галанская литография - две женщины прядут в белой комнате с желтой плиткой на полу. Из маленького окошка на женщин лился будто бы настоящий солнечный свет.
   Лучо злило, что Филипп не помнит мать. Но она действительно ничего не оставила сыну, ин колыхания юбок, ни аромата цветочной воды. Всякий раз отец начинал говорить ему "а помнишь?" и осекался; и всякий раз Филипп чувствовал себя беспомощным.
   В угол за сундуком осторожно задвинута лютня. Если ее тронуть, раздастся жалобный, неуверенный звук - надругательство над этой нетронутой тишиной.
   Вот песню он помнил.
   В полях деревья ветер рвет,
   У двери ждать невмочь.
   Откройте девушке, милорд,
   Придите ей помочь.
   Кажется, еще немного - и он вспомнит голос, который ее пел.
   В комнату никому ходу не было, кроме служанок, что вытирали пыль с сундука и натирали пол, так же, как делали, когда хозяйка была еще жива. Сколько бы ни было их у отца, сколько бы ни согревало его постель, никого, никогда он не пустил бы в эту комнату.
   Может быть, потому отец и не женился второй раз. Боялся, что новая жена потребует себе эту спальню. Хоть спален и не так мало было в Рампаре.
   Что он хотел здесь сохранить? Тепла ее не осталось - ничего не осталось, чтоб напоминало о жизни. Разве что тонкий, слабый и старый запах лаванды - если открыть крышку сундука и как следует принюхаться к обветшавшим платьям. о лаванда - это такой общий, безликий запах.
   Филипп думал, что понимает. Лучо боялся, как бы в эту спаленку не ворвалась жизнь, которой хватило бы мгновения, чтоб беспощадно смять, стереть воспоминания - надежду на воспоминания - все, что ему, Лучо, оставалось.
   Когда-то Пиппо с легкостью помещался в этом сундуке. И сейчас бы - залезть и прикрыться крышкой, чтоб не нашли.
   Он велел Умбрио молчать о колдуне; впрочем, чезарцу и говорить этого было не нужно. Несколько дней Филипп провел, роясь в отцовских документах, но все, что нашел - выцветшую запись в домовой книге о принятии на службу мэтра Мирдзина, и рекомендательное письмо из научного совета, с безликим почерком и таким же содержанием. У них всегда считалось, что Рампар - место гиблое, если брезговать тем, что послали боги, так, пожалуй, и вовсе останешься в одиночестве. Спрашивать о прошлом здесь было не принято. Если отец и спросил, отчего не старого еще и не бесталанного мага Совет направил в такую даль, это осталось между ним и Мэтром.
   Приятным человеком мэтр не был и быть не старался. Впрочем, говорят, это присуще всем магикам и ученым. Они узнают о человеке столько, что принадлежность к человеческому роду начинает их тяготить. Но именно Мэриадег возводил защиту и залатывал бреши в стенах до нервной дрожи, до слез в глазах. И упрямо отказывался препоручать это дело кому-то из учеников. Он выслеживал местальцев и отводил мор, и никому не пришло бы в голову жаловаться.
   А главное - мэтр так был поглощен своими фолиантами и зельями, так счастлив ими, что Филипп ему завидовал. Какое дело ему до замковых распрей?
   Герцог поднялся, закружился по комнате. Пойти вот сейчас к магу и спросить - прямо. Отец бы так и сделал.
   Он остановился, наткнувшись на совсем живой, укоряющий взгляд женщины с литографии.
   Может быть, отец так и сделал. А через пару дней лежал на столе с перебинтованным горлом, и ни о чем уже спросить не мог.
  
   За окном колокола били к ужину.
   - Сьер Шантеклер, - позвал Филипп, когда слуги поставили перед ними блюдо с птицей и жареными каштанами. Каштанов теперь будет много, в замке обычно запасались ими на всю жизнь, и к концу зимы от их сладковатой вязкости всех будет тошнить. - Скажите, а бывало так, чтобы страны захватывались одной магией?
   Рено де Шантеклер поднял брови. Мэтр Мэриадег, сидящий от него слева, поправил на носу стекла и уставился в свою тарелку.
   - Отчего этот вопрос, герцог?
   - Его Светлость читает историю Бялы Гуры, - встрял Умбрио.
   - Ах, вот что, - понимающе кивнул советник. - Без сомнения, находиться в близости от Остланда само по себе опасно. Но, насколько я знаю, Остланд захватил Бялу Гуру не магией, а силой.
   - Там и силы не понадобилось. Очень кстати перессорились тамошние князья. А Цесарь, по выражению нашего короля, взял вилку и ел их живыми...
   - Вряд ли здесь повинна магия. В этой стране люди возомнили, что знают больше Девятерых. Что могут сами выбирать себе короля. Люди, Филипп - худшие враги самим себе.
   - Возможно. Книжица дает занятные подробности... - герцог увлекался все больше. Каштаны на блюде стыли, он только подцеплял их вилкой и оставлял. -Ладислас пишет, что беды начались не с пустого места. Последний Белта собирался править долго, да зачем-то утонул в море. Они было собрались выбрать молодого Стацинского, так тот убился на охоте. Et cetera, et cetera.
   - Ты б, Пиппо, почитал что-нибудь... повеселее, - проворчал Гуго. - Так несварение недолго заработать.
   - В этом и беда выборной монархии, - проговорил Шантеклер, поднося к губам бокал. - Несколько банальных несчастных случаев - и вся страна горит. Хотя... иногда я думаю, что выбирать короля - это не такая плохая идея.
   - Не услышат вас Девятеро, - сказал Филипп. - Безусловно, банальные, и безусловно, несчастные... но вот еще что. Если верить книге - раньше совету как-то удавалось сговориться. А тут все перессорились, как по волшебству, а половине еще и были знамения...
   - Эти восточные академики вам еще не того напишут, - поморщился Рено. - Вы там дальше почитайте о знамениях - узнаете, что колокола их Храма вдруг зазвонили сами по себе; что священник у алтаря вдруг обернулся Гнилым... прочие выдумки. Верно, мэтр?
   Маг только посмотрел на него поверх стекол.
   - Все так, но уж слишком благоприятно сложились обстоятельства. Так, будто не сложились, а были сложены...
   Филипп почувствовал, как Умбрио под столом толкает его коленом. Еще во времена их совместных обедов с Лучо это значило - хватит. Не зарывайся.
   - Все это история...
   - В любом случае, Пиппо, ты не трясись. Наш мэтр их магии прорваться не даст.
   Кубок мэтра Мериадега со звуком опустился на стол. Маг вытер губы салфеткой - он был из немногих в Рампаре, кто пользовался салфетками за едой.
   - Ваша Светлость, разрешите мне вас покинуть. Мне нездоровится сегодня...
   Не дожидаясь ответа, он поднялся и вышел, толкнув встретившегося на пути пажа - не от злости, впрочем, а оттого, что магические стекла остались лежать возле его тарелки.
   - Филипп, - мягко сказал Рено, - мне кажется, вы обидели мэтра.
   - Не знал, что мэтр так близко к сердцу принимает захват Бяла Гуры, - покачал головой Филипп. - Дядя, я сказал об уважаемом маге хоть слово?
   - Да ни полсловечка...
   - Ваша Светлость, оставьте дядю в покое, - в голосе советника сталь прорезалась сквозь шелк. Он, кажется, хотел продолжить, но в этот момент двери обеденного зала распахнулись. Влетел, оскользнувшись на полу, молодой слуга и доложил, что пришла госпожа Парледора и желает говорить с герцогом.
   Если прознатчица появилась в такое время, дело наверняка было срочным. Они скомкали и без того уже подпорченный ужин. Сама Парледора попросила только бокал вина. Выглядела она усталой, прическа свалялась, внизу юбки - грязный обод. Яркая птица с запыленными перьями. И все равно Гуго подскочил, чтоб предложить ей стул, задернул поплотнее портьеру, чтоб ей не поддувало. Советник Шантеклер долго любезничал, наливая вино и поднося ей блюдо с орехами и фруктами - и каштанами. Да и сам Филипп... Он привык списывать на женские прелести почти слепое доверие, которое Лучо оказывал Парледоре - а теперь удивлялся собственному желанию ей верить.
   Послали за мэтром; тот пришел с недовольным видом, сел в углу и принялся сосать трубку.
   - Помните, герцог, вы просили меня узнать, не появилось ли у местальцев особенного оружия, - сказала Парледора. - Так вот вы как в воду смотрели...
   - Ах ты ж гниль, - вырвалось у Филиппа.
   - Я пыталась что-то выяснить еще год назад, после битвы на Дальнем. Но долгое время ничего не было слышно. Слухи пошли только месяц назад. Банда Гаиски получила новое оружие. Неизвестно откуда, неизвестно как. Гаиска не слишком глуп, его парни не хвастают, но пару экземпляров я увидела.
   Парледора поставила на стол опустевший бокал:
   - На днях человек Гаиски проиграл в карты вот это...
   Она вынула откуда-то из складок юбок длинный сверток, положила на колени, распеленала, как ребенка. В свертке оказался короткий палаш со странной гнутой рукояткой.
   - Ну-ка, ну-ка, - поднялся Гуго.
   - Стойте! - ровный голос мага прозвучал хлестко. - Воистину, любопыство сгубит любую кошку, капитан... На нем может быть заклятие.
   Парледора покачала головой: она наверняка проверила "экземпляр" по пути - да хоть бы и у того же аптекаря. Но Мериадег подошел, тронул кончиками пальцев рукоятку. Прикрыл глаза, во что-то вслушиваясь; магические стекла сползли на самый кончик носа. Филипп невольно залюбовался его тонкими длинными пальцами, перебирающими по лезвию, будто пытаясь зацепить невидимую нить.
   Так ли двигались эти пальцы, когда колдовали над отцовским отворотом?
   - На первый взгляд ничего нет, - сказал наконец мэтр. - Однако советую быть чрезвычайно осторожными с лезвием.
   Чуть зардевшийся капитан де Рош-Феррак поглядел на мага едва не с ненавистью и снова потянулся за игрушкой.
   - Новенький, - проговорил он, с нарочитой небрежностью вертя ее в руках. - Ни царапины, похоже, и попользоваться не успели... Кто ж делает такое? Оружейнику надо показать, но не наш и не сальванский, точно. Чезарец, взгляни-ка - не от вас ли штучка...
   - Нет, - Умбрио покачал головой. - То есть... Я никогда таких у нас не видел. И потом... - он запнулся, увидев, что все смотрят на него, - у них обычно рукоятки украшены, и с маркой, e cose via... сразу понятно, из какого они города. А этот, смотрите...
   Теперь уже Филипп протянул за палашом руку. Рукоятка была голой. Никакого узора, ничего, что позволило бы определить - если не кто делал, то хотя бы - где сделано.
   - Похоже на дражанский, - проговорил он - вроде бы когда-то видел такое в книге. В бою - ни разу.
   - Берите восточнее, - посоветовала Парледора.
   Восточнее. А ведь и правда - ковали будто специально на продажу... Но откуда у Гаиски взяться деньгам?
   Он знал только одну страну, способную поставить такой груз "местальским освободителям" за просто так. Филипп мог даже представить, каким путем. Обычным торговым кораблем из остландского северного порта, Дун Лиместры. Морем они довозят оружие до Драгокраины. Перейти границу с Чезарией легче легкого, если договориться с одним из городов...
   Кажется, Гаиска называл себя внуком Да Косты. Впрочем, все они - дакостовы дети.
   Даже отец недоумевал в последнее время, зачем Гуго вербует столько народу. Ясно было - если Рампар до сих пор не может отойти от той битвы, местальцы точно не скоро опомнятся. Разбитые, затиснутые на своем клочке земли между Флорией и Сальватьеррой; и там, и там - враги, что бы ни говорил Сальванец. Оружие он в Месталию возить не станет. И кормить либертадорес не будет.
   И ведь опомнились.
   - Мне удалось подслушать разговор человека Гаиски с несколькими бойцами, - Парледора барабанила пальцами по пустому бокалу. Расторопнее всех оказался Умбрио, и прознатчица наградила его благосклонным взглядом. - Они говорили о том, что в этот раз гости придут к новой луне, и привезут с собой больше, чем в прошлый раз. И нужно будет ехать их встречать к Portel di lou cang.
   Собачье ущелье. Название оставалось пустым звуком, хоть по-своему, хоть по-местальски.
   - Я знаю, где это, - неожиданно проговорила дама Грас. - Дайте же карту...
   Дама Грас склонилась над картой, выискивая нужное место. Рядом с Парледорой она выглядела топорной, пресной и не по-женски грозной. Никого не удивило бы, что дама, отходившая в молодости немало походов, знает собачье это ущелье. Но чего герцог не ожидал - это того, как жарко, густо покраснел при этом Гуго. Филипп глянул на Умбрио и поднял бровь. Южанин едва подавил улыбку.
   - И это еще не самое интересное. - Говорили, что у детей Ожема, тех, кого забирают в Приюты, прирожденный драматический талант. - Опять же, это только слухи. Но говорят, что Гаиска повесил двоих своих бойцов за то, что они отказались идти за этим грузом. А третий сбежал в церковь, что стоит в Мендьехе, да там и сидит, и отказывается выходить.
   Значит, гости везут что-то совсем от Бога далекое. Кто не так давно ругался на восточную магию? Ах да - мэтр Мериадег.
   - Выволочь бы того из церкви, да спросить, - сказал Гуго.
   - Это церковь Разорванного, а право убежища в ней священно, - почти ласково сказал Рено. - Если вы хотите потом отбиваться от святого воинства...
   - Не дай Девятеро, - сказал Филипп, которому пришло в голову, что именно могли прислать Гаиске.
  
   Ночевать в Рампаре прознатчица отказалась, как ее ни уговаривали. Герцог почти силой заставил ее выпить чашку горячего цикория. Пока Парледора пила, дама Грас отсчитала ей жалование.
   - Вы так устали, что едва не забыли ваше золото, - сказал Филипп, протягивая ей холщовый мешочек. Они стояли у конюшен; герцог настоял, что сам проводит Парледору до замковых ворот. Двор успел выстыть - будто не осень заканчивалась, а только ушла зима. В щели между булыжниками кое-где вмерзла вода.
   - Так вы волнуетесь обо мне, Ваша светлость, - она улыбнулась. Даже кокетство ее было вымученным. Лавандовой водой пахло так сильно, что едва можно было стоять рядом. Но сквозь этот запах чувствовался другой, едкий, знакомый Филиппу - запах страха.
   - Вы ввязались в очень опасное дело, мадам.
   Еще улыбка - на сей раз откровенно снисходительная.
   Отсветы факелов падали, дрожали на лице Парледоры. За стеной конюшни лошади беспокойно перетаптывались и ржали. Филиппу стало тревожно.
   - Таких новостей вы нам еще не приносили, - он зябко обхватил себя руками. - Если Гаиска разберется, что к чему...
   - Ожем хранит своих детей, Ваша светлость.
   Конюх вывел низкую каурую лошадку. Парледора вскочила в седло, ловко подобрав юбки.
   - Говорят, Данна хранит своих от болезней. Сколько их умерло от чумы в Альери?
   - Вы пытаетесь меня подбодрить?
   - Просто, - сказал Филипп, - не пренебрегайте нашей защитой, если будет нужда.
   - Вы пошли провожать меня, чтобы пообещать защиту? Благодарю вас, Ваша светлость, вы слишком любезны...
   - Вы ничего не сказали об стреле, убившей отца.
   Она отвела взгляд.
   - Простите, мой герцог. Я все еще не могу вам ответить.
   Филипп прикинул: тот груз привезли уже осенью. К осени отец пировал с богами на высоком облаке...
   Он шмыгнул носом и решился:
   - Я бы хотел, чтоб вы разузнали все, что можете, о нашем маге.
   Она покивала - так, будто давно ожидала этого.
   Герцог сказал, чувствуя, что оправдывается:
   - Мой отец доверял людям. Это хорошее качество. Мне теперь с ними жить.
   - Если у вас есть сомнения на счет мэтра... На вашем месте я бы приставила к нему человека. Надежного.
   Филипп открыл рот, не зная, что ей ответить. У шпионки выходило... так просто. Ему бы и в голову не пришло устанавливать за магом слежку. В собственном-то замке.
   - Хорошо. Я приеду, как только будут новости.
   - Постойте, - он удержал ее за стремя, вспомнив вдруг, о чем хотел спросить. - Певец Леонардо из Монтеллы. Он же из ваших? Из какого он Приюта?
   - Леонардо? А, этот... Он не из приюта, герцог, он вольный.
   - Будьте осторожны, - только и успел он сказать вслед, когда она вынеслась за ворота. Филипп предчувствовал, что, если выглянуть сейчас на дорогу, кольцами спускающуюся вниз - не увидишь там ни коня, ни всадницы. Выглядывать он не стал, засунул руки в карманы поглубже, перевел взгляд в высокое, выпуклое небо. Стоял так, пока голова не начала кружиться, отвел взгляд от безбрежной пустоты - обратно к стенам, конюшне и факелам.
   Если взять сейчас Ромашку из конюшни, и уехать за Парледорой по обледенелой дороге - когда хватятся?
   Брось; поездил уже, тогда - когда от графа Форже поскакал, не разбирая, по лесам, до самой границы с Лирандой добрался. А потом сидел, как дурак, на берегу, и смотрел на озеро, потому что понял - натянуть цепь получается, а порвать - никак. Умбрио он не рассказывал об этом. Никому не рассказывал.
   Филипп развернулся и быстрым шагом, почти бегом, вернулся в замок.
  
   Они сидели кружком вокруг стола. Нескольких зажженных свеч не хватало, чтоб полностью разогнать тьму. В полумраке собравшиеся походили на засидевшихся за полночь гостей игорного дома. Умбрио поднялся, налил всем вина - как учил отец, сперва главе семьи, потом первому советнику, потом капогуардиа, после - всем остальным.Дама Грас позевывала, прикрывая рот длинной ладонью. Рене перекатывал во рту комок табака.
   А ведь отец собирал совет по "семейному принципу". За особые заслуги, как верно сказала дама Грас. И его еще кто-то смеет обвинять... Если вспомнить, дама Грас из них - единственная местная. Соль джьяверской земли, отданная совсем юной в жены старшему из братьев Лучо. Дань дружбы верного Бастида. Должно быть, невесело было в ее годы оказаться данью.
   Гуго он по привычке звал дядей, хотя - какой там дядя... Седьмая вода, сцеженная с жиденького киселя. Бедный и дальний родственник по отцовской линии. Отец любил со смехом рассказывать, как однажды утром хмурый Гуго постучался в ворота и сообщил, что отец отправил его служить к своему дорогому кузену. Восседал он на тощей скотине, а экипировку его забраковали бы и герильерос. И по глазам видно было: домой его никто не ждет - не на что ждать.
   После Корвальу, когда у Лучо не стало братьев, Гуго был рядом; и никто не сказал бы, что из него вышел плохой брат. Простой, не слишком далекий, комплекцией похожий на одно из тех чучел, что выставляли на площадке для тренировок. Но солдаты любили его лишь чуть меньше, чем в Лучо.
   Филипп сказал наконец:
   - И что вы об этом думаете?
   - Дрянь дело, что тут думать? - Гуго ударил ладонью по подлокотнику кресла.
   - Говорите сперва вы, Рено, - попросил Филипп. - Вы - мозги этого герцогства.
   Рено улыбнулся - коротко, недобро:
   - Не нужно быть предсказателем, чтобы знать, против кого сегодня-завтра будет направлено это оружие. Вопрос лишь в том, что мы можем сделать?
   - Отбить, - сказал Гуго.
   - Вы забываете, любезный мой капитан, что наш герцог пообещал королю более не вступать в военные действия на территории Месталии. Можно, разумеется, сообщить об этом в Сальватьерру. В качестве жеста доброй воли, - Рено, сузив глаза, смотрел на Филиппа. - Однако мы можем просто не успеть...
   То, чего он не сказал, все и так услышали. Если Сальванцы и успеют, груз - чем бы он ни был - останется у них.
   - Вот кто тебя за язык тянул, Пиппо, честное слово?
   - По-вашему, дядя, нужно вмешаться?
   - Нет, - рявкнул Гуго, - по-моему, нужно сидеть и смотреть! Можно еще их в замок пригласить, чтоб отдохнули перед обратной дорогой! Естественно, нужно вмешаться - зачем вообще мы зовемся Щитом?
   - Я согласен, дядя, - кивнул Филипп.
   Шантеклер покачал головой:
   - Герцог, ну в самом деле. Вам самому ваши решения не кажутся непоследовательными? Что скажет король, когда узнает? Уж Эскория наверняка позаботится, чтоб узнали все.
   - А что он должен узнать? - спросил Филипп. Рено вздернул брови.
   Идея вроде бы была, вот только сформулировать ее, поднимаясь по лестнице, он не успел, а запинаться - нельзя сейчас...
   - Я хочу сказать, не обязательно трезвонить о нашем ... выезде во все колокола.
   Они всегда выезжали при всем параде. Красивые и бесконечно тяжелые доспехи остались в прошлом и на полом рыцаре в оружейной. Оставались легкие и дорогие латы, больше похожие на рыбью чешую.
   Отец и воротника тогда не надел, а зря.
   Они громыхали по лесу в латах, в плащах цвета Аверы, показывая: мы - хозяева, мы - герцогские отряды. А вы, в ваших кожаных жилетах, с кривыми ножами,... шли бы лучше скот пасти.
   - Может ведь быть такое... наши солдаты возвращаются домой из Эскарры, как было договорено - и видят такое. Вдруг. Кто их обвинит, если они вмешаются?
   - Интересная случайность, - сказал Рено без одобрения.
   - Да нас и вообще может там не быть. - Филипп оглянулся на Умбрио. Тот еле заметно кивнул. - Вот скажи им, консильери,
   Консильери сглотнул нервную слюну.
   - У герильерос ведь не одна банда, - сказал он. - Их там много... Оружия, наверное, на всех не хватает. Если одна... squadra... услышит о грузе и решит увести от другой, мы ведь не будем иметь к этому отношения.
   На него посмотрели молча. Удивляясь тому, что он посмел заговорить. Умбрио и сам понимал, что зря. Но что делать, если герцог во что бы то ни стало хочет сделать из него советника...
   Труднее всего было продолжать:
   - Гаиска вряд ли пойдет жаловаться, если его ограбят свои же.
   Рено фыркнул:
   - Вы полагаете, советник, Гаиска не знает всех своих наперечет?
   - Новая банда, - сказал Филипп. - Свято место пусто не бывает, сами знаете... и с чего бы всей Месталии ходить под Гаиской? Так что он может долго ломать голову...
   - Скорее всего, не так долго, как вам бы хотелось. А когда он поймет, что не так, то будет рад рассказать Эскории. Тот доложит отцу, и Сальванец завопит о провокации...
   - А что Эскория? - сказал Филипп. - Скорее всего, он и не знает о таком грузе. Кочча - это одно, а оружие - это... это casus belli. Этого он не может не понимать! Так что Гаиска будет молчать. Придется.
   - В любом случае, - ровно проговорил Умбрио, - судя по тому, что говорил король Эскория сейчас не в фаворе. Если он скажет что-то подобное, у него попросят доказательств. А что он докажет?
   Рено кивнул.
   - Точно, - Филипп развеселился, - вроде того мальчика с волками. Только Эскорию обвинят, наоборот, что он ни разу не закричал о волках до этого...
   - Значит, новая банда. Которая будет иметь такой же растрепанный вид, как и все прочие...
  
   Они сидели в кабинете, пока испуганные колокола не прозвенели Всадников час. Гуго и Шантеклер, не в силах успокоиться, тасовали, как карты, возможные исходы схватки. Филипп, который от бесконечных обсуждений начал терять к вылазке интерес, покорно оставался рядом, кивал, вежливо позевывал. Идти к Собачьей лощине было рискованно - местальцы, особенно "летучие отряды", лес и все ответвления тракта знали куда лучше. Мэтр Мериадег открыл рот - в первый раз за вечер - и пообещал навести морок, но Филиппу от этого спокойней не стало. На него магик глядеть избегал.
   В конце концов решили, что выступят малым отрядом, когда луна пойдет на ущерб, засядут в укромном местечке у подножия холма и будут надеяться на покров мага и на помощь кого-нибудь из Девятерых. Экипироваться труда не составило - почти у каждого в Рампаре за время боев накопились дома трофеи, так, что и целую армию можно вооружить. Старые сальванские эспадоны, кривые ножи, топорики - и луки, разумеется. У кого-то отыскалась кираса, подобранная еще под Карвальу; солдат нацепил ее и ходил гоголем к забаве остальных. Гуго, поглядев на это, фыркнул: "балаган!", а потом больше молчал. Молчать было велено и отряду.
  Когда-то Филиппу хотелось уйти из Рампара и стать герильеро. Он воображал себя беззаботно бредущим в высокой траве, посасывающим коччу, с самодельным луком за плечом и тесаком за поясом; с маргариткой, торчащей из-за уха. Воображал - пока не понял, что и для местальцев свобода рождается только в зеленоватом дыме коччи, что невидимая нить держит тех, кто снаружи, привязанными к укреплениям, ничуть не меньше, чем тех, кто внутри. Что либертадорес тоже участвуют в бесконечном кукольном балагане, игре в осаду замка, которую ведет с неба бог-ребенок - ведь только ребенок способен играть в одно и то же бесконечно.
  
   Певец Леонардо из Монтеллы оказался легок на помине. Он сам пришел в замок как-то вечером и попросился спеть для герцога. "Местальский" отряд под командованием Дюрока уже ушли в Старый замок, через два дня Филиппу предстояло выехать за ними. Ему хотелось хоть что-то сделать с тревогой, намертво засевшей в душе; он посмотрел в загоревшиеся глаза Умбрио и велел звать певца. В конце концов, заезжие менестрели нечасто радовали Рампар.
   За ужином в залу набился чуть не весь замковый люд: они слышали Леонардо на осеннем празднике и хотели еще. Начал менестрель с печальных баллад своей провинции - Умбрио признался Филиппу, что понимает в них два слова на третье. А потом - спел балладу, которую Филипп уже слышал, в один из тех моментов, когда южанин позволял своей памяти о Чезарии всколыхнуться и вынести что--то на поверхность -- песню, что пели его братья или солдаты Гвидо Монтефьоре... Баллада о Тони и Луке, старших сыновьях двух враждующих семей из Луриччи. Оба потеряли отцов на обеде в Фальконе, оба умудрились уйти от сабриери и нашли в горах одно на двоих укрытие; и скоро побратались, простив друг другу долгую вендетту. В балладе пелось о том, как славно они сражались за свободу города, о том, как бесконечно выручали друг друга. Как и полагается в хорошей истории, на друзей нашелся предатель и выдал обоих Капо Дольче. Того подвиги героев так разозлили, что он вызвал лучшего палача и хотел было пытать их на глазах друг у друга; однако у Луки нашелся яд, и он отдал его Тони, чтоб избавить его от боли. Над их останками выросли два дерева, переплетенные ветвями так, что их невозможно было разделить.
   Баллада была классическая до простоты, нанизанная на сюжет, на который редкий поэт не извел чернил, испещренная нехитрыми метафорами. Символ в окончании уж точно заставил бы поморщиться любого мэтра филологии. Что же до истории с ядом -- Умбрио хмуро сказал, что, скорей всего, Лука дал другу яд, потому что испугался, что тот запоет на допросе; а то и вовсе отраву подкинули тюремщики, из своих каких--то резонов.
   И все--таки, в самые близкие их минуты: "Мы никогда не расстанемся, верно? Мы -- как Лука и Тони..."
   Губы Умбрио шевелились, повторяя слова. Он протянул руку под столом и рукавом коснулся Филиппа.
   Бард, дав отзвенеть последней ноте, оглядел притихшую публику, и грянул застольную.
   Вдаль летит охота, собачья радость,
   Вслед за королем мчит придворных стадо.
   Что ж вы не с охотой, моя королева,
   Едут все направо, а вы - налево.
   Зал повеселел. Песня была знакомая. Любимая песня покойного герцога, на самом деле.
   Умбрио потянуло танцевать. Он вытащил на середину зала какую-то девчушку - младшую дочь Дюрока, кажется - и завороженно двигался под музыку, вспоминая движения, которые когда-то не успел выучить.
   Дама Грас покачала прической. В глазах ее четко читалось: "Как наш герцог балует своего мальчика..." Она что-то сказала Гуго, и тот засмеялся - однако смех вышел кислым. Она допила что оставалось в кубке, и брезгливо отодвинулась от Гуго. Филипп снова вспомнил про Собачье ущелье.
   Вы отстали от охоты, моя королева,
   Все свернули направо, вы сходили.., - струна длинно, ожидающе зазвенела.
   - Налево! - гаркнул обрадованный зал, припечатав обвинение громким стуком кубков по столу.
   На следующее утро Филипп стоял у площадки, где какие-то ранние птахи уже мерзко лязгали железом, плескал себе в лицо ледяной водой из поставленной тут же бочки, пытаясь смирить тошноту. Отец мог позволять себе такие возлияния - так то отец. А ему через два дня в поход, и тоже не мешало бы выйти поупражняться...
   Как подошел менестрель, он не заметил, а заметив - не обрадовался.
   - Понравилось тебе, герцог, как я пел вчера?
   - М-м, - ответил герцог, хотя при одном воспоминании о лютне в голове начинало сильно и неприятно звенеть. - Не волнуйся, твоему таланту воздадут должное.
   - Деньги - зло, - отмахнулся тот. - Но могу ли я, герцог, просить у тебя гостеприимства? Скоро зима, на юг мне возвращаться страшно, а на север идти холодно.
   - Ты можешь остаться в городе. Для этого тебе и разрешение не нужно. Но здесь не королевский двор и не Чезария, много не напоешь.
   - Это уже больше, чем я прошу, - улыбнулся певец. Глаза у него оказались карие - чуть светлее, чем у Умбрио.
   Филипп хотел вернуться к бочке, но певец не уходил.
   - Возможно, ты не знаешь, но с тобой за столом сидел мертвец.
   - Вот как? - сказал Филипп.
   Парледора сказала, что он вольный - значит, из Ордена вылетел, не выдержав испытаний. Бывало, что обнаруженная в ребенке сила при взрослении рассеивалась. Их учили второму искусству и отпускали на волю. Без покровителя за спиной, без магии, способной защитить. От таких - какая опасность?
   Один из стражников, до того наблюдавший за схваткой, подошел поближе, бросил на герцога вопросительный взгляд - прогнать? Тот покачал головой.
   - Я немало мотался по миру. И я знаю много разных песен. И я знаю, что песне дома Монтефьоре может подпевать только мертвец.
   - Знаешь ли ты эту историю, герцог? О том, как в городе Читтальмаре сцепились две равноуважаемых семьи...
   Насколько Филипп знал, равного уважения там не было. Уважали семью Монтефьоре. А дель Сепиа просто боялись - все, и даже тогдашний Дон.
   - Я бы сложил об этом песню, да боюсь потом сложить голову.
   - Что тебе нужно? - резко спросил Филипп.
   - Только предупредить, - ответил Леонардо и пошел прочь.
  
   Остаток для все видели, что герцог удручен, но тому была очевидная причина, и никто не заподозрил неладного.
   Сам ведь позвал в замок, думал Филипп. И если бы только позвал. Считал почему-то, будто Рампар настолько далек от остального мира, что можно спрятаться здесь - и никто не найдет, не подумает искать. Как ребенок, ей-же богу, что забился в угол и закрыл глаза руками. Я не вижу - меня не видят.
   Умбрио ведь и фамилии своей не скрывал. И кто теперь в городе не знает, что нового герцогского советника зовут Монтефьоре?
   Это Филиппу казалось, что вечность прошла с той истории. А прошло от силы пять лет, и стены в Рампаре не такие толстые, и певчая эта ласточка - только первая. Умбрио, чего доброго, предложил бы свернуть этой ласточке голову... Но певец был под крышей Рампара; убить дитя Ожема - значит навлечь на дом проклятье, все это знают. Даже прогнать со двора - плохая примета; слушать не хочешь - хоть накорми.
   Он нашел Леонардо перед ужином, в пустой еще верхней галерее. Тот любезничал со служанкой, дородной и уже не молодой.
   - Иди за мной, - сказал ему Филипп. - Я хочу поговорить... о призраках.
   Певец легко сбежал за Филиппом по ступенькам. Он думал, должно быть, что его выведут его во двор, но герцог потянул его вглубь - туда, где отходил в сторону почти незаметный проход.
   - Не хотелось бы, чтоб нам помешали, - он отступил в сторону, пропуская Леонардо. Тот помедлил, но шагнул в коридор. Здесь еще хватало места, чтобы пройти двоим. На стенах чадили редкие светильники; Проход незаметно, но верно уходил вниз. Запах сырой, тяжелой земли становился сильнее. Несколько раз коридор вильнул, потом Филипп сам помог певцу спуститься по обломанным ступенькам в боковое ответвление. Они были уже под замком. Филипп будто кожей чувствовал каждый изгиб подземных коридоров и пассажей, двигался по ним инстинктивно и безошибочно, как ящерица,шныряющая по ходам в земле. Он не помнил, когда в первый раз очутился в катакомбах, помнил лишь, что вначале каменные своды, под которыми теперь он едва проходил согнувшись, казались высокими. Вот ведь крыса, говорил Лучо, только и знает, что шастать по подвалам. В конце концов светильники кончились; в небольшой круглой комнатке по пути Филипп нащупал факел.
   - Куда ты меня ведешь, герцог?
   - В этом замке есть подземное озеро. Не хочешь взглянуть? Может быть, сложишь песню...
   На самом деле озера он так и не отыскал, байки это были, только и всего. Зато нашел однажды горстку пыли с обломками чьих-то костей.
   - Подожди, твоя Светлость... Что-то дышать тесно, - бард потянулся к воротнику. Филипп остановился, сунул факел в углубление между стеной и полом, и без перехода спросил:
   - Кто тебя сюда послал?
   - Никто, герцог! - певец ослабил воротник и вытер шею ладонью. Глаза у него блестели, и блестел пот на верхней губе. Нет, не убийца, и не подослан специально. Просто смекнул, где можно разжиться золотом. Голос голосом, но "вольному" заработать тяжелее, чем певцу из Ордена.
   - Допустим. Но не я один люблю истории про призраков. Некоторые, наверное, готовы и заплатить?
   - Я о том и говорил наверху, - устало произнес Леонардо. - Семья дель Сэпиа с удовольствием заплатит. Они все еще сильны, но смене Дона помешать не смогли. А Дон Санти любит Дель Сэпиа куда меньше, чем его предшественник. Если заявится в город позабытый кровник, Дон разве что плащ перед ним не расстелит...
   Они стояли почти вплотную друг к другу, и Филипп слышал, как тот сглатывает и пытается дышать ровно. Певец трусил, явно, хоть и не слишком сильно. Хорошо бы - достаточно, чтоб говорить правду.
   - Когда ты был в последний раз в Читтальмаре?
   - Прошлой весной, на Празднике ветра. Там не любят чужаков, но на Праздник зовут всех. Там я и выучил песню...
   - И там все уверены, что ни одного из Монтефьоре в живых не осталось?
   - У их дома крестьяне поставили могильный камень. Я не видел, мне рассказывали. Там - имена всех сыновей, - Леонардо усмехнулся: - Мы не верим людям, но камням у нас нет причины не верить - верно, твоя светлость?
   Он нервно огляделся вокруг, потом взгляд снова вернулся к факелу, будто огонь придавал ему уверенности. На стене заерзали тени. Говорят, тени могут двигаться по собственной воле - стоит владельцу отвлечься.
   - Ты хотел, чтоб я заплатил тебе за молчание?
   - Я просил только гостеприимства, ничего больше!
   Что ж, гостеприимство он получит - из Рампара выпускать нельзя. Держать его к себе поближе и надеяться на то, что зима - лучший страж.
   Одного мэтра мне не хватило, ей-же богу.
   Певец напрягся, будто пытался разглядеть, о чем думает Филипп. Да, кажется, разглядел не то. Глаза его вдруг посветлели, он вжался в стену:
   - Герцог, я под твоей крышей. Не бери грех на душу.
   Лучше быть смешным и живым, говорил Умбрио. Над кем из них теперь смеяться?
   Филипп поднял факел:
   - А откуда мне знать, что ты не лжешь?
  
   Умбрио видел в окно, как Филипп, сказав певцу несколько слов, уводит его с галереи. Но не подумал плохого; забеспокоился только, поняв, что время к ужину, а ни герцога, ни менестреля нигде не видно.
   Не беспокойство это было. Другое совсем - будто душу с размаху окунули в грязь. Умбрио сказал себе, что это не то, конечно, не то. Сам удивился, что подумал о таком. Их всегда было только двое - он и Филипп. С самого начала - они склеились друг с другом, слиплись, будто два подтаявших леденца в кармане у ребенка. Радость была - остаться вдвоем и без чужих глаз, об ином и не помышлялось. Но Филипп - герцог теперь. Ему можно то, что нельзя было наследнику. А монтеллец накануне смотрел на герцога так... будто знал что-то, интересное лишь им обоим.
   Не чувствуя себя, ощущая только, как взмокли ладони, он спустился на первый этаж. Пересек двор, где перед ужином почти никого не было. Но во двор Филипп и не выходил. Умбрио знал одно только место на первом этаже замка, - за исключением, разве что, латрин - куда герцог мог повести певца. Не стоило идти за ними; не на что там смотреть. Но детская неразумная обида толкнула его в небольшой, незаметный коридор со стойким запахом могилы.
   И лишь сделав несколько шагов по коридору, дыша мелко, чтобы не вдыхать этот запах, он одумался. Не за этим Филипп увел певца. За этим можно идти куда угодно, но не в катакомбы. Мгновенное облегчение сменилось злостью - на себя, на свою глупость, на зевающих стражников. На герцога, который не придумал ничего лучше, чем оказаться один на один с человеком из Монтеллы в подвалах, откуда не докричишься помощи. Снаружи, на воле, издевательски зазвенели колокола. Он вдохнул ртом побольше воздуха и заторопился вперед и вниз по склизкому полу, мимо светильников, мерцающих, как гнилушки, туда, где вовсе не было света. Стены сужались, вместе с пространством стискивая дыхание.
   Он даже не знал, куда идет. Слишком много поворотов - а Умбрио был здесь всего один раз, давно, когда Филип показывал ему замок. Но он шел, упрямо, прислушиваясь к выстывшей сырой темноте. Пытаясь не представлять, как за свод за спиной опускается, срастается с полом, закрывая путь. И в конце концов услышал голоса.
   - ... я под твоей крышей. Не бери грех на душу.
   Он свернул еще раз, и еще, и увидел их. Его сеньор с факелом в руке навис над певцом.
   - ....откуда мне знать, что ты не лжешь?
   Умбрио застыл, поняв, зачем Филипп привел сюда певца. А место для этого и правда хорошее. Оставь здесь тело - и никто не узнает. Лола полгода провела в таком подземелье... и никто не нашел.
   Его светлый, добрый Филипп.
   Его сеньор, вбивший себе в голову, что должен заботиться о нем.
   Умбрио качнулся вперед.
  
   - Не надо, Ваша светлость.
   Свет второго факела смазал темноту. Умбрио стоял и глядел на них, одной рукой держась за стену.
   - Ну зачем ты сюда пошел, - с досадой сказал Филипп. Певец быстро заговорил по-чезарски, глядя на объявившегося спасителя. Это был такой чезарский, что герцог ни слова не понял. Умбрио облизнул губы:
   - Он говорит, что не хотел зла. Хотел только предупредить.
   - Ты ему веришь?
   Умбрио пожал плечами.
   - Я клянусь, что буду молчать, - сказал Леонардо. - Я поклянусь чем угодно, герцог, да поверьте вы мне!
   - Чем угодно? - Умбрио криво улыбнулся. В глаза его вернулся сумрак, как тогда, в разговоре с колдуном. - Хорошо. Тогда пусть даст клятву молчания.
   Певец замотал головой.
   - Он не сможет ничего рассказать. Не сможет навредить. Потому что тогда сразу умрет.
   Не годилось поступать так с человеком, который просил гостеприимства. Но чезарец прав - так надежнее.
   Умбрио вытащил из-за пояса кинжал
   - Или ты обещаешь мне молчание. Или никогда не выйдешь отсюда.
   Бард облизнул губы:
   - Ради Круга, Ваша Светлость... Он не знает, наверное, здешних обычаев. Объясните ему, что не годится убивать менестрелей...
   - Никому не надо тебя убивать, - Филипп смотрел на влажные подтеки, исписавшие каменные стены, тихо ненавидя эту игру - но ведь сам ее начал. - Это не единственное подземелье в замке. Искать тебя не будут. Рампар - место глухое.
   Монтеллец, вздохнув, протянул раскрытую ладонь.
   - Осторожнее, - вырвалось у Филиппа.
   Умбрио серьезно кивнул. Черта, которую он провел по ладони певца, была совсем тонкой. Кинжал он держал над огнем; протянув руку, певец сжал кулак, и несколько капель крови упали на лезвие.
   - Клянусь тебе, Умбрио дель Монтефьоре, если я словом или мыслью принесу вред тебе или твоей семье, то пусть Господь заберет меня, как этот кинжал забирает мою кровь.
   - Я принимаю твою клятву, Леонардо из Монтеллы, - сказал Умбрио. Капли, упавшие на лезвие, испарились; оно осталось чистым. Певец глядел на свою ладонь - оставленный ножом порез затягивался на глазах. Он сжал кулак несколько раз, проверяя, и вздохнул облегченно.
   - Хорошо, - сказал наконец Филипп. - Теперь пойдемте ужинать.
  
   Филипп вывел их наружу, пытаясь идти кратчайшим путем. Умбрио кусал губы, и даже в темноте его бледность выглядела пугающей. Леонардо шагал угрюмо, баюкая руку - больше для вида. Едва они вышли, бард хмуро извинился и исчез. Умбрио вывалился во двор, сел с размаху на каменные ступени и жадно, рвано глотал воздух. Отлично; жди теперь кошмаров.
   Филипп присел рядом, положил руку на плечо.
   - Ты же ненавидишь подземелья, caro...
   Умбрио прижал руку ко рту, потому что запах гнилых цветов не желал уходить.
   - Как так можно, - выговорил наконец южанин. - Без охраны... А если б его кто подослал?
   - Ради Круга... Я паршиво дерусь, но уж против менестреля...
   - Вы бы убили его?
   Филипп удивился.
   - Не в нем дело, - сказал он после паузы. - Он только напомнил о том, что мы забыли. Так что давай скажем спасибо...
   Южанин отнял руки от лица. На душе осталось тянущее ощущение непоправимого.
   - Вы бы его убили?
   Филипп хотел ответить, что и не собирался. Но Умбрио показался ему таким же потерянным, как тем зимним днем, когда стоял посреди двора и смотрел затравленным взглядом.
   Поэтому герцог сказал только:
   - Хорошо, что он тебе поклялся.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   17
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"